По колено в облаках
Первый солнечный луч скользит по крыше самого низкого дома на самом востоке маленького провинциального городка. Потом солнечный диск карабкается ещё чуточку выше по небосклону, заставляя его светлеть, а редкие последние звёзды — постепенно меркнуть, прежде чем моргнуть в последний раз и раствориться лучах рассвета. Солнечные зайчики проникают в незашторенные окна, но пока ещё никого не будят.
Город спит, и солнце не знает, что на противоположном конце города его появления ждёт одно маленькое существо — девочка пятнадцати лет, которая завела будильник на пять тридцать утра, чтобы встретить рассвет. Она сидит на полу, закутавшись в лоскутное покрывало, и преданно ждёт.
Ей мерещатся искорки над крышами, и она моргает, чтобы прогнать видение, но искры становятся только ярче и больше, и оказывается, что это солнечный диск, стремительно и одновременно с этим величественно, поднимается над домами, и вот он уже во всём своём великолепии отражается в глазах единственной свидетельницы своего эффектного появления.
Девочка восхищённо вздыхает, когда огромный пылающий шар является ей целиком, встаёт, бросает последний взгляд на окно и плетётся к кровати в полной уверенности, что уж после ТАКОГО сон ей уж точно не светит, но засыпает она ещё до того, как касается головой подушки.
Когда девочку будят во второй раз, небесное светило уже часов пять безраздельно властвует на небосводе. И из пекарни напротив давно пахнет свежей выпечкой.
— Вставай, Лисёнок, а то проспишь весь первый летний день, — зовёт с первого этажа мама, переворачивая на сковородке специальной лопаточкой очередной идеально круглый золотистый блинчик.
Лис, получившая своё прозвище за цвет волос и безграничное любопытство и уже успевшая привыкнуть представляться им вместо имени, мгновенно «ссыпается» по лестнице вниз, целует в щёку маму и тётю, в макушку — младших брата и сестру, крепко обнимает папу, громко желает всей своей большой и дружной семье Доброго Утра и скрывается в ванной.
Снова она появляется только через десять минут, успев за это время умыться, причесаться и переодеться из пижамы в сарафан. В кухне её ждёт внушительная горка блинчиков и — сюрприз! — старшая сестра, которая ничего не ест, а только говорит-говорит-говорит, и всё о собственной свадьбе, которая вот-вот должна состояться.
— Лис, милая! — восклицает она, увидев младшую сестру, — Иди скорей сюда и скажи, как тебе эта причёска!
— И тебе привет, — отзывается Лис и, запихнув в рот сразу два свёрнутых блина, некоторое время молча разглядывает шедевр парикмахерского искусства, в который какой-то умелец сумел превратить роскошный водопад тёмно-каштановых волос без пяти минут жены школьного учителя литературы. К слову, это уже десятая причёска старшей сестры, и про каждую та говорит, что это «именно тот вариант, который ей больше всего подходит».
— Неплохо, — кивает младшая, дожевав блины и запив их чаем, — только, Маргарет, ты уверена, что это именно то, что тебе нужно?
Маргарет не уверена, вот совсем, но распущенными она их всё равно не оставит, пусть сестра даже не пытается её уговорить. Лис пожимает плечами: она и не пытается — ещё две недели назад поняла, что бесполезно, хотя по её мнению это было бы гораздо проще и красивее, но раз уж Маргарет уверена…
Но, повторимся, Маргарет НЕ УВЕРЕНА, она с завистью косится на блины, но твёрдо помнит про свадебное платье, которое село только-только, так что лучше не рисковать. Но она всё равно «на седьмом небе от счастья!», и её Алан пообещал разучить с ней сегодня их свадебный танец, поэтому настроение ей сегодня ничего не испортит — даже невозможность определиться с причёской.
А Лис тем временем заканчивает завтракать, вытирает губы салфеткой и, наскоро поблагодарив маму за блинчики, которые «как всегда, великолепны!», выскакивает за дверь — навстречу первому летнему дню.
Первые полчаса она тратит на простую прогулку по оживлённым улицам своего маленького городка и размышления по поводу странной фразы своей сестры — «на седьмом небе от счастья». Что это вообще значит? Лис прекрасно видела, что, говоря это, сестра сидела на стуле, который стоял на полу первого этажа дома, который, в свою очередь, давно и твёрдо обосновался на земле. Об этом стоило как следует подумать. И было бы неплохо спросить у кого-нибудь, что не так с этим странным седьмым небом, на которое можно попасть, не взлетая.
«Джеймс, — думает она, — точно должен знать. Он вообще всё знает».
Джеймсом звали её лучшего друга, сына библиотекаря. Лис и сама мечтала работать в библиотеке, а люди, прямо или косвенно связанные с «хранилищем бесценных знаний», вызывали у неё священный трепет и безграничное уважение. И, конечно, такие люди просто обязаны были знать всё на свете.
И, видимо, сегодняшний день был волшебным, потому что Джеймса Лис встречает на следующей же улице, на скамейке под деревом. В руках у него, как и следовало ожидать, книга.
— Здравствуй, Маленькое Солнце, — приветствует подругу Джеймс, стоит той приблизиться на расстояние вытянутой руки.
— Но ты же даже взгляд от книги не поднял, как ты догадался, что это я? — удивлению «Маленького Солнца», как называл её Джеймс с первого дня их знакомства, не было предела.
— Твоё сияние затмило даже свет твоего старшего брата на небесах, — улыбается он, потом смотрит на Лис несколько секунд и признаётся, — на самом деле твои рыжие волосы сложно не заметить. Я увидел тебя периферийным зрением.
Девочка сражена наповал, потому что слово «периферийный» ей ни о чём не говорит, а потому вызывает уважение своей волнующей непонятностью.
— И тебе привет, — кивает она и присаживается рядом, мгновенно становясь серьёзной, — Джеймс, мне нужна твоя помощь. Объясни мне, пожалуйста, одно выражение.
И она подробно пересказывает всё, что случилось с ней утром.
Джеймс кивает и некоторое время о чём-то напряжённо размышляет, потом смотрит в книгу, кивает, запоминая страницу, а после захлопывает её и убирает в рюкзак, стоящий тут же, рядом. Судя по всему, первый день летних каникул старший друг Лис (целых семнадцать лет, подумать только!) намеревался провести тут же, по возможности не сходя с места. Но расстроенным нарушением своих планов он не выглядит, даже наоборот — будто бы оживает.
— Давай-ка я тебе кое-что покажу, — произносит он, — и ты сама поймёшь, что значит «на седьмом небе». Иди за мной.
И встаёт, потягиваясь после долгого сидения. Лис бы не удивилась, если бы узнала, что рассвет Джеймс встречал на этом самом месте и в той же позе, в какой она его застала.
Джеймс ведёт её по улицам, иногда останавливаясь, чтобы подумать, куда свернуть дальше. По дороге они молчат, нот это не тягостное или неловкое молчание, когда не найти подходящей темы для разговора, а молчание, возникающее обыкновенно, между близкими друзьями, которым интересно вместе и без всяких разговоров.
Они выходят за пределы города, и когда впереди показывается холм, Джеймс останавливается и, скинув на землю тяжёлый рюкзак, произносит, обращаясь к Лис:
— Ну, вот и всё, дальше сама. Смотри под ноги, чтобы не споткнуться, а как дойдёшь до вершины — обернись.
Он улыбается, но тон его голоса серьёзен, как никогда, и Лис кивает в ответ, послушно опуская взгляд в землю и начиная идти вперёд, зачем-то считая шаги. Всего получается одиннадцать, а на двенадцатом девочка оборачивается, поднимает голову и на несколько секунд забывает, как дышать, когда с холма ей открывается вид на город, реку и горы под бесконечно-синим куполом неба.
— Это потрясающе, — восклицает она, — я просто на седьмом небе от счастья!
— И как это, — смеётся внизу Джеймс, — над облаками, в облаках или не долетая до них?
— По колено в облаках, — уточняет Лис, — ниже колен туманное марево, а выше — солнце.
— В чём же тогда счастье? Облака, они же такие — брр…
Лис ненадолго задумывается.
— В контрасте, — наконец подбирает она нужное слово, — облака мокрые и холодные, и солнце кажется теплее и ярче.
И она вскидывает руки вверх, к золотому летнему солнцу, которое кажется ей сейчас самым прекрасным из всего, что только есть в этом мире, хотя стоит она не в мокром и холодном облачном мареве, а в тёплой траве, щекочущей голые лодыжки девочки, поднявшейся выше мира и ставшей самой сутью счастья — прекрасного, всеобъемлющего, вечного.
Как правильно спасать композиторов, или Машина времени в 10 «А»
Здравствуйте, дети, — начала учительница литературы, входя в класс, где, по её разумению, должен был в этот момент сидеть десятый «А» в полном составе. Ключевое слово в этом предложении — «должен был», потому что на самом деле десятый «А» ушёл в кино ещё на прошлом уроке, потому что фильм идёт последний день и, к тому же, на дворе давно весна, неделя до каникул, да и вообще…
В школе осталась только Маша Сьюхина — девочка, в общем-то, милая, но чуть-чуть тронутая. Выражалось это, преимущественно, в неуёмной активности по каждому волнующему её поводу — от её личной двойки за контрольную по математике до перспективы полного вымирания Уссурийских тигров где-то далеко-далеко. И сейчас эта «высокоактивная» девочка смотрела на обескураженную исчезновением целого класса учительницу и виновато улыбалась, будто была причастна к этому преступлению против образования.
— И это… всё? — у Ларисы Сергеевны внезапно пропал голос.
Маша огляделась и кивнула.
— Ну что ж, — решила не терять лица преподавательница, — значит, сегодня позанимаемся в таком составе. Открывай, Машенька, страницу 236, будем изучать…«Маленькие трагедии» великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина, — Лариса Сергеевна была искренне солидарна с Лермонтовым в том, что Александр Сергеевич — Солнце русской поэзии.
Единственная ученица послушно открыла учебник на указанной странице и вопросительно взглянула на свою личную учительницу. Последняя сделала глубокий вдох и, собрав себя в кучу, произнесла лишь слегка дрогнувшим голосом:
— Ладно… для начала — почитаем вслух.
***
— Это же кошмар какой-то! — вопила этим же вечером Мария Сьюхина в телефонную трубку. Её собеседник на другом конце сдавленно хихикнул и попытался успокоить разбушевавшуюся десятиклассницу: «Ну что ты, Марусь, успокойся, всё нормально, это же всего лишь пьеса…»
— Ах, пьеса, — истерика девушки сделала крутой финт и вышла на новый уровень, — Ах, просто пьеса! Ну, знаешь… — все аргументы как-то внезапно закончились, и Маше не оставалось ничего другого, кроме как с громким воплем: «Я это так не оставлю!» со всего размаху швырнуть телефонную трубку на рычаг.
— Что же делать, что же делать, — бормотала она, меряя шагами комнату.
«Нельзя этого так оставлять» — размышляла она, поглощая печенье из вазочки и запивая его чаем.
«Да что же это такое!?» — мучилась она, чистя зубы перед сном.
Залезая в кровать, Маша бросает рассеянный взгляд на книжную полку и неосознанно по памяти перечисляет авторов, чьи произведения давно и надёжно на ней разместились: Стивенсон, Кэрролл, Линдгрен, Пьюзо, Кристи, Дюма, Булычёв… Булычёв?!
— Эврика! — огласила комнату счастливым воплем Сьюхина и рухнула с кровати, запутавшись в одеяле. На шум мгновенно примчалась мама, за ней, на буксире, младшая сестрёнка и за компанию собака породы «дворняга обыкновенная» по кличке Бармаглот.
— Сто слусилось, сестлёнка?
Лика, младшая сестра Маши, блондинка солидного возраста — четырёх с половиной лет — отчаянно игнорировала старания логопедов по исправлению своей речи.
— Ничего, — ответила старшая сестра этого упрямого чуда, сверкая кристально-чистым наивным взглядом, — абсолютно ничего.
— Ложись спать, — не терпящим возражений тоном потребовала Кристина Владимировна Сьюхина, мать-героиня и семейный тиран в одном лице. После чего выключила свет и увела Лику и Бармаглота с собой.
А Маша ещё немного посидела на полу, освещая комнату счастливой улыбкой во все тридцать два, потом глубоко и удовлетворённо вздохнула, показала закрытой двери язык, распутала одеяло и забралась в постель, не забыв, однако, прихватить с собой фонарик и зачитанных чуть не до дыр «Детей капитана Гранта» Жюля Верна. Гениальные идеи гениальными идеями, а почитать на ночь — это святое.
***
— Угадай, чем мы займёмся сегодня, — вместо приветствия обратилась к однокласснику пребывающая в приподнятом настроении Мария.
— понятия не имею, но могу поспорить — чем-то невозможным, — зевнул Максим Воронов — физик, математик, одноклассник и вечный машин сосед по парте. В какие бы дальние дали их друг от друга не рассаживали, на следующий урок они снова оказывались вместе на второй парте в среднем ряду. Поначалу учителя, конечно, возмущались, но очень быстро махнули на неразлучную парочку рукой — пусть сидят, как им хочется, лишь бы учились. А учились они хорошо, чем и заслужили снисхождение преподавательского состава.
Подходили они друг дружке просто идеально: Маша придумывала «гениальные» планы по спасению всех и вся от всего на свете, а Макс разрабатывал способы их исполнения с минимальными отклонениями от изначальной схемы. Идеи же боевой десятиклассницы были в большинстве своём не просто невыполнимы, а прямо-таки нереальны, факт чего давно отучил Воронова удивляться чему-либо вообще. Вот и сегодня идея Маши изобрести машину времени, которая смогла бы отправить их в трагедию Пушкина «Моцарт и Сальери», чтобы они могли спасти Моцарта, не вызвала в нём совершенно никаких эмоций. На умоляющий взгляд Сьюхиной юный гений ответил только «Посмотрим, что можно сделать» и до конца школьного дня ушёл в себя.
— Я знаю одного человека, который бы смог нам помочь, — подал голос Макс, дождавшись подругу на крыльце школы после уроков, — Если хотим поймать его, нам стоит поторопиться.
И, не сказав больше ни слова, свернул в какую-то неизвестную Маше аллею. Девушке ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.
***
Минут через 15 петляния по улочкам, переулкам и проходным дворам подростки, наконец, пришли, куда хотели, и пока Маша со смешанным чувством и удивления и восхищения разглядывала двор-колодец с наполовину заросшими мхом стенами и слезшей кое-где краской, Макс проследовал к единственной двери и, бормоча что-то себе под нос, набрал комбинацию цифр на домофоне, удивительно новом для такого старого места.
Домофон захрипел и спустя почти полминуты отозвался: «Пароль?»
— Чебурашка варит мышьяк, — не запнувшись ни на секунду, отозвался Воронов и, дождавшись подтверждающего открытие двери писка, утянул одноклассницу в тёмный провал неосвещённого подъезда.
И снова беготня, только теперь уже по лестницам и квартирам до квартиры с нехорошим номером «50».
«Как у Булгакова», — подумала Маша, но больше она ничего подумать не успела, потому что дверь открылась, и на пороге появился… нет, не Коровьев и даже не Бегемот, а просто парнишка в круглых очках и с чёрным, как после взрыва, лицом.
— Эйнштейн! — странно обрадовался он.
— Ты всё ещё помнишь, — обречённо отозвался «Эйнштейн».
— А-то как же, — не без некоторой гордости в голосе ответил хозяин «нехорошей» квартиры, но, заметив неуверенно маячившую за спиной друга Сьюхину, спохватился, — да вы проходите, не стесняйтесь, чего на пороге стоять, юная леди…
— Ты бы умылся, — с непроницаемым выражением лица перебил странного мальчика Макс.
Парень в очках сдавленно охнул и унёсся куда-то вглубь квартиры.
— Да ты проходи, не стой столбом, — с улыбкой обратился к ошарашенной Маше одноклассник, — он нормальный. Кухня, кстати, прямо по коридору, последняя дверь налево.
Кухня действительно оказалась за последней дверью, только не налево, а направо.
— Тьфу ты, вечно путаю, — сказал на это Макс.
Хозяин квартиры появился снова минуты через две (умытый и в чистой рубашке взамен прожжённой в нескольких местах футболке, в которой открывал неожиданным гостям дверь), представился Терентьевым Михаилом, поцеловал Маше руку и сделал комплимент её маникюру, чем заслужил полный затаённой ненависти взгляд Воронова, в свою очередь заработавшего за это недоумённый взгляд Маши, на который ответил тёплой улыбкой.
Пока Михаил выуживал из шкафа кружки, ложки, блюдца и другую необходимую для чаепития ерунду, Сьюхина сидела красная, как помидор, от смущения, а Макс вкратце описывал сложившуюся ситуацию.
Терентьев сначала пробормотал что-то неразборчивое, но когда чайник закипел, и вся компания разместилась вокруг стола, признал, что это вполне реально, и даже согласился попробовать что-то сделать. При условии, что ему поможет «Эйнштейн», как он упорно, по какой-то неизвестной Маше причине, называл Макса. Последний мгновенно согласился, и оба парня умотали в соседнюю комнату, оказавшуюся лабораторией.
Марию они оставили на кухне «из соображений безопасности», налив ей в кружку ещё чая и оставив полную миску печенья, выглядевшего так, будто им питались ещё пещерные люди.
Минут через пятнадцать-двадцать прибежал Макс, забрал тостер, две вилки и венчик для взбивания яиц и, ничего не объяснив, снова исчез. А ещё через полчаса за умирающей от любопытства девушкой явились сразу оба «изобретателя» и объявили, что всё готово и что можно приступать. Взволнованной Маше сразу с порога продемонстрировали «машину времени», в основе которой она с ужасом разглядела тостер и две вилки. Венчика видно не было.
Накатившее внезапно волнение не позволяет Сьюхиной различить ни слова из того, что говорят мальчики, надевая ей на голову что-то, напоминающее дуршлаг с торчащими во все стороны проводами. Она кивает и улыбается, и когда в самом конце её спрашивают «Понятно?», она так же кивает, потому что ей не хватает смелости сказать «Нет».
Тогда Михаил жмёт на какой-то рычаг и говорит: «Поехали!»
И мир едет в её глазах.
***
— Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше, — услышала Маша краем уха и открыла глаза. Место, в котором она находилась, определённо не было лабораторией друга Макса, а это значит… это значит, что у них всё получилось! Ура!
От радости Маруське хотелось прыгать до потолка и громко кричать от радости, но что-то сдерживало — то ли здравый смысл, то ли инструктаж, зачитанный ей перед отправкой, всё-таки отложился где-то в мозгу, пусть и глубоко. Вдруг девушка услышала шаги и, обернувшись, увидела Моцарта. Он был как раз таким, каким она его и представляла: в камзоле, кюлотах и чулках, на голове белый парик, на ногах туфли с пряжками. Великий композитор устремил на Машу удивлённый взгляд.
— Кто ты, милое дитя? — обратился к ней Моцарт, — как ты здесь очутилась и почему ты так странно одета?
Но Маше было некогда отвечать на несущественные вопросы, и она быстро-быстро затараторила:
— Мистер… ой, герр Амадей, я прошу вас, не ходите к Сальери, он хочет вас отравить!
На лице Моцарта промелькнуло выражение крайнего изумления, но потом оно сменилось грустной улыбкой.
— Что ж, — некоторое время спустя ответил он, — это прекрасно.
— Прекрасно?! — от удивления девушка на секунду даже забыла, как дышать, — Но почему?
— Понимаешь ли, девочка, — великий композитор погладил её по волосам, — я очень устал от жизни. Каждый день отдавать себя на растерзание толпы, которая хулит меня и мою музыку, очень сложно. Вместе с ней я отдаю частичку себя, своей души, которой у меня осталось совсем немного, и когда она закончится совсем, у меня не останется сил писать, понимаешь?
Маша кивнула, изо всех сил стараясь не заплакать
— А если я не смогу писать, — продолжал Вольфганг Амадей, — то единственное, что мне останется — это смерть. А я, увы, слишком люблю жизнь, чтобы самому искать от неё избавления, так что лучше уж так и сейчас…
Моцарт замолчал, будто у него закончились слова, потом с тихим вздохом перекрестил Машу и вошёл в соседнюю комнату, где его уже дожидался Сальери.
Обречённой на бездействие девушке оставалось только слушать диалог несчастного композитора и его убийцы. Они говорили не в стихах, но от этого их беседа не приобретала смысл иной, нежели в пьесе. Она слушала «Реквием» и со страхом ждала момента, когда…
Но вот Моцарт поднялся со стула, извинился перед Сальери за свою усталость и вышел, скрипнув напоследок дверью. Но когда шаги резко оборвались, и раздался звук падения тела, девушка не выдержала. Фурией она ворвалась в комнату и успела, как камень, швырнуть в лицо Сальери: «Убийца!», прежде чем мир поплыл в её глазах. Второй раз за этот день.
***
Маша громко завопила, вскакивая со стула, и одним движением сорвала с головы дуршлаг с проводами, отшвыривая его куда-то в сторону. Она сделала шаг вперёд и оказалась в кольце рук Макса.
— Там, там… — попыталась девушка поведать о том, что произошло с ней в прошлом, у Моцарта.
— Мы видели, — прервал её тщетные попытки выразить невыразимое одноклассник, подбородком указывая на старенький телевизор, рядом с которым валялся только что отброшенный Машей «нейрошлем» домашнего производства. Сейчас на экране был лишь серый шум. Девушка кивнула и, уткнувшись лицом в плечо друга, разрыдалась.
Терентьев, всё время с момента Машиного возвращения простоявший в мечтательном ступоре, обратился к Воронову:
— Вот это голос, вот это децибелы… а можно?
— Нельзя, — грубо отрезал Макс и крепче прижал к себе Машу, тихо нашёптывая ей на ухо что-то ласково-бессмысленное. Девушка постепенно успокаивалась. Макс взглядом попросил (читай: приказал) оставить их с Марией наедине, и когда хозяин квартиры удалился ставить чайник, обратился к однокласснице:
— Слушай, Марусь, — начал он и, подстёгнутый её молчанием, продолжил, — у меня тут такой вопрос нарисовался, — и, собравшись с духом, выпалил, — ты будешь моей девушкой?
Сьюхина промолчала, но её руки обвили его талию. Они постояли немного, слушая, как в кухне суетится Михаил, мычит «Марсельезу» под аккомпанемент закипающего чайника и прихлопывает в такт дверцами шкафчиков.
— Да, — наконец ответила она. Потом повторила, — да. Но с одним условием.
— Для тебя — всё, что угодно, солнце! — Макс чувствовал себя способным обнять весь мир.
Она подняла на него тёплый взгляд своих изумрудно-зелёных глаз.
— Пообещай мне две вещи, — попросила она, — никогда не готовить ядов и не писать музыки.
Последняя станция
Дженет стояла на продуваемой всеми ветрами железнодорожной платформе и сжимала в руке билет на поезд. Абсурда ситуации добавляло то, что ещё пять минут назад она, одетая в старомодную ночнушку, лежала в своей собственной кровати, а сейчас на ней была — она оглядела себя — школьная юбка, праздничный кардиган и — тут она испытала прилив мстительного удовольствия — туфли старшей сестры, из которых та благополучно выросла, но упорно продолжала носить, потому что это была чуть ли не единственная их красивая вещь.
Раздался музыкальный сигнал, и вслед за этим по Перрону разнёсся приятный женский голос, возвещающий о том, что поезд 018127 отправляется с пятой платформы. Джен взглянула на билет. Ну да, правильно, ноль-один-восемь-один-два-семь.
«С пятой платформы» — мысленно повторила Джен, чтобы лучше запомнить, огляделась и, только найдя взглядом свой поезд, спохватилась, что не знает, ни как она оказалась на Перроне, ни откуда у неё билет. Места назначения на билете указано не было, так что вопрос о том, куда она едет, тоже оставался пока открытым.
«Может, я внезапно стала кем-то другим!» — ужаснулась она на мгновение, но сразу отбросила эту мысль, подумав, что ни одна девочка ни за что в жизни не надела бы ужасающую грязно-зелёную школьную юбку, в которой Джен была вынуждена ходить почти круглосуточно, за неимением другой повседневной одежды. Всего юбок у неё было три: пышная светло-голубая — праздничная; траурная — из чёрного бархата, — и вот это бесформенное школьное убожество, которое сейчас трепыхалось на ветру и неприятно било по почему-то голым ногам — обычно-то они были затянуты в колючие шерстяные колготки, штопаные-перештопанные на пятках и коленях.
«Внимание, поезд 018127…»
«А стоит ли вообще садиться на него? — посетила голову Джен неожиданно разумная мысль, — ещё неизвестно, куда он меня привезёт. И на платформе как-то уж очень пусто. Может, все уже сели?»
На платформе действительно не было никого, кроме Джен и готового вот-вот отойти поезда, но чувствующая себя почему-то очень уставшей девочка идёт вовсе не к поезду, а к ближайшей лавочке — пустой, как и всё пространство Перрона — с намерением устроиться на ней и посмотреть, что же будет дальше.
Над Перроном ещё один раз — последний — разносится объявление, после чего поезд, наконец, трогается, исходя дымом и множеством характерных звуков: от гудения до стука колёс. Джейн прикрывает глаза и прислушивается к этой железнодорожной симфонии, но когда спокойное, постепенно удаляющееся, пыхтение перерастает в нестерпимо пронзительный звон, удивлённо распахивает глаза…