Бесплатный фрагмент - Плюшевый Дима

…Телевизионная студия. В центре — крохотный пятачок — подиум. На нём продавленные диванчики. Задник — пыльная, в жирных пятнах, драпировка из дешёвой ткани.

Приглашённые участники реалити-шоу, новички всегда удивляются: неужели на популярном канале «ТриллерСон» не нашлось денег на нормальную обстановку?

Перед зрительными рядами выстроились высокие неудобные стульчики — такие стоят в барах. На стульях сидят приглашённые звёздные эксперты, сиротливо болтают в воздухе ножками. Только слюнявчиков и тарелок с манной кашей не хватает. А нечего звездить, сразу сбивает спесь.

Сзади полукругом теснятся неудобные деревянные скамеечки для аудитории: её составляют в основном моложавые пенсионерки. По случаю съёмок они нацепляют всю имеющуюся бижутерию и делают в парикмахерских чудовищные, жёсткие от лака начёсы а-ля 80-е. Присутствуют странные, размытые мужчины средних лет, в обвисших пиджаках или вязаных кофтах.

Требование к массовке одно: чтобы не обливались литрами китайской туалетной воды, не опрыскивались кубометрами дезодорантов с ароматом хлорофоса. Несколько раз приходилось вызывать скорую и увозить из зала очередного аллергика с отёком Квинке».

***

Когда Дима ещё не имел отношения к телевидению, его всегда интересовало: откуда берутся статисты в реалити-шоу? Пенсионерки — понятно, маются от безделья.

А молодые? Не хватило 500 рублей на хлеб? Шли мимо и замёрзли, зашли погреться?.. Легко ли: по шесть-восемь часов натирать мозоли на отполированных деревянных скамьях, зарабатывая геморрой? Как болванчикам, по знаку режиссёра в нужном месте негодующе или одобрительно мычать: «О-о-о», «У-у-у», «Ы-ы-ы». За отдельную плату выкрикивать с места реплики-заготовки — для этого ассистент режиссёра загодя раздаёт «активистам» бумажки-напоминалки.

Как-то Дима зашёл к редактору — а там крик, скандал. Оператор, ради прикола, сделал занятный кадр: в самом заднем ряду сладко спала черноволосая девушка в наушниках. Голова запрокинута назад, рот открыт, по щеке течёт слюнка. И это в прямом эфире, в самый накал страстей на сцене!

Оператора, любителя приколов, лишили премии, чтоб впредь неповадно было. Кто-то вспомнил, что девицу эту, любительницу покемарить, уже ловили на месте преступления: тоже заснула, даже пустила храпоток, растолкали соседки. Вроде, охране приказали её не пускать — а она снова, вот она. Может, ей ещё диванчик прикажете для удобства разложить? Нашла себе ночлежку: сухо и тепло, да и приплачивают.

Виновница переполоха сидела в углу с несчастным, зарёванным лицом. Бормотала, что случайно, что больше никогда… Горестно покрасневшие бровки, подтёки туши на худых щеках, опухший носик, чебурашкины уши… Особенно по-детски оттопыренные ушки поразили, тронули Димино сердце.

В коридоре он дал ей свой носовой платок. Довёл незнакомку до дамской комнаты, чтобы привела себя в порядок.

По дороге к проходной девушка, прерывисто вздыхая как ребёнок, рассказала о себе. Что работает кассиром в круглосуточном супермаркете, два через два дня, по двенадцать часов. Мечтает поступить в колледж искусств, копит деньги на учёбу. Приходится подрабатывать ночной посудомойкой в баре. Отца нет. Мама «ведёт асоциальный образ жизни», приводит мужчин. Превратила дом в квартиру красных фонарей. Спать, по сути, негде.

Ей удалось попасть в массовку. Вот, улучив минутку, она и приспособилась незаметно подрёмывать в зрительном зале. Охранники пока жалеют, пропускают.

— А вы в следующий раз наденьте тёмные очки и подопритесь локтем, эдак глубокомысленно, — посоветовал Дима, хотя не должен был этого делать. — Будет не так заметно. А я вам сделаю годовой пропуск. Вас как зовут?

Девушка сказала: «Таня».

***

Главное действующее лицо на сцене — разумеется, звёздный ведущий. Живчик и попрыгунчик, будто ему в одно место вставили пружинку, причём острым концом внутрь.

Абсолютно все действия: что следует говорить, куда и как повернуть голову, когда вскочить — а когда присесть, в каком месте повысить или понизить голос — ему наговаривает невидимый микрофон. Иногда раздражённо рявкает в ухо: «Ну ты, звезда — п… да! Дал же Бог кретина!».

Но откуда, из какого небытия материализовались ведущие — сие тайна есть великая, покрытая непроглядным мраком. Факт остаётся фактом: вчера ещё сами по ту сторону экрана, зрителишки, песчинки, букашки, микробы, ничтожества, ноль, никто и звать никак — а сегодня везунчики, выпрыгнули из небытия, выскочили как чёртики из табакерки, рассыпались мелким бесом.

Кто был никем ни кем, тот станет всем — это о ТВ. Засветились на голубом экране — а утром проснулись знаменитыми. Автографы, интервью, глянцевые журналы, на улице узнают. Самые ушлые бросались ковать железо пока горячо: делать на популярности бабло.

А на чём ещё зиждется этот мир? На тщеславии и на деньгах — и не надо ля-ля про добро и красоту. Оставим эти сентенции Достоевскому и рефлектирующим неудачникам.

***

Дима писал для канала «ТриллерСон» сценарии для шоу и короткометражных фильмов. Скорее, не сценарии — заготовки, питчи. На большее не претендовал — зато и спрос не велик. Его не узнавали в лицо, да ему это и ни к чему было: Дима не любил публичности.

Внимание — это всегда что? Это дискомфорт, вытаскивание из тени, из уединения и тиши, из уютной нагретой норки — на пронизывающие сквозняки, на миллионы оценивающих, ощупывающих тебя праздных, алчных, пожирающих глаз. На непременное обсасывание личной жизни, на тряску нижнего белья. На беспощадный свет софитов: виден каждый прыщик, каждая волосинка, каждая пора, и сальный блеск приходится густо гримировать.

Не брезгливость — вот главное качество медийных особ.

Уж лучше на погост,

Чем в гнойный лазарет

Чесателей корост,

Читателей газет.

И — зрителей ТВ, добавил бы Дима своё мнение к словам гениальной Марины Ивановны. Фарфоровый бюстик Цветаевой, её прелестная античная головка стояла у него на полке.

***

Когда он собрался «на телевидение», знающие люди хмыкали:

— На ТВ? Без денег, без связей? Вазелин с собой прихвати.

— В каком смысле вазелин? — сухо, неприязненно удивился Дима.

— В прямом и переносном, гы-ы!

Вазелин — не вазелин, но. Если бы не престарелая редакторша, случившаяся на его пути… Обратившая на Диму благосклонное внимание, обласкавшая и живо принявшая участие в его судьбе… Пролететь бы ему со своей мечтой о телевидении как фанере над Парижем.

Редакторша была мужеподобная, тощая, страшная. Вылитый Норберт Кухинке: облако голубых, подсинённых волос, длинный узкий нос, кончиком придавивший плоские губы.

Были у старухи странные сексуальные предпочтения — а кто из нас не без слабостей? Дима умел держать язык за замком. Некоторое время его называли «геронтофилом». Дима на дураков не обижался. Как говорится, кличка не туберкулёз — носить можно. Подсохнет и сама корочкой отвалится.

Редакторша тратила на протежируемого Диму личное драгоценное время. Водила по высоким кабинетам, рекомендовала нужным людям. Представляла троюродным племянником из провинции: «Очень талантливый мальчик, сирота». На неё с интересом смотрели, грозили пальцем: «О, Изольда Артуровна, да вы шалунья!».

Дима трепетал от лицезрения небожителей. Ничего не мог с собой в эти минуты поделать: панические атаки. Сердце прыгало зайцем, прерывался голос, глаза тонули в прозрачных девичьих слезах. Подёрнутые молодым пухом толстенькие щёчки наливались свёкольным соком. Пальцы тряслись так, что не могли ухватить ручку и поставить подпись в нужном месте — куда указывал острый багровый ноготь редакторши…

— Дурашка, — упрекала старуха, когда они внизу в буфете обмывали удачное посещение розовым португальским портвейном. — Это такие же люди, как мы с тобой. Только в тысячу раз подлее.

Рассказывала, как в институте их курс проходил искусство общения с «высокими покровителями». Барышни тоже айкали, мандражировали, падали в обморок.

А надо было всего-то: вообразить визави… раздетыми! То есть, абсолютно голыми, какие они есть на самом деле. Кривоногими, с отвисшими пузами, с дряблыми обабившимися грудями. С неопрятной, торчащей пучками, спутанной седой растительностью под мышками и в промежности.

Вот он сидит перед тобой весь такой важный: фу-ты ну-ты — при регалиях, среди белых и красных телефонов, с золотой авторучкой, с часами в полтыщи (по тем деньгам), в костюме от Бриони. А ты мысленно раздень его да усади на унитаз, хи-хи. Представь его в самых низменных, гнусных обстоятельствах — да в подробностях…

Как, допустим, он час назад сидел на очке. Тужился, пыжился, багровел. Кряхтя, приподнимал морщинистые, отвисшие мешочками ягодицы с отпечатавшимся розовым кругом… Подтирался, придирчиво рассматривал консистенцию выделений… «Фу, гадость!» — пищали барышни и зажимали рты.

О каком трепете после этого может идти речь? Срабатывало стопроцентно.

— Понял, Димочка? Воображение, воображение включай.

Дима старательно включал воображение… Если по правде, мало помогало.

***

Однако вернёмся в студию.

«Первым из-за дешёвых картонных декораций, топая кирзачами, выходит дядька-егерь. Собственно, он и затеял всю эту бучу.

Позади расположен серый монитор. В унисон рассказу, на экране постепенно оживают, проясняются картинки: поляны, перелески, секущий дождь. Непогода застигла нашего героя в полях, и он набрёл на домик фермера. Здесь его приютили, обогрели, пригласили отужинать, уложили спать.

Ночью егерь пошёл отлить хозяйское домашнее пиво. Искал нужник и заблудился в крошечных коридорчиках, чуланчиках, чёрт его знает, отсеках каких-то, тупиках. Блуждал в лабиринтах деревенского дома, чертыхался.

Наконец, пошёл наугад, на широкий луч лунного света, бьющего из окна. И в этом призрачном свете увидел сидящее на полу… Господи помилуй, до сих пор оно перед глазами! Громадное, жирное шевелящееся нечто — впрочем, одетое в кокетливую кружевную ночнушку.

Существо гукнуло, скакнуло и неожиданно проворно на четвереньках кинулось на егеря. Тут и нужник не потребовался, ибо хозяйское пиво горячо излилось в штаны само собой. Егерь улепётывал со всех ног в сторону, где предполагалась хозяйская спальня.

Разбуженные хозяева переглянулись и в один голос бросились уговаривать гостя. Дескать, ему примстилось и никаких призраков у них в доме отродясь не водится. А если и водятся, то в глюках, вызванных употреблением домашнего пива».

— Что ж я, мелкий врун, чтобы придумывать небылицы?! — бил себя в хилую грудь егерь.

— Ы-ы-ы! — заволновался, зашевелился зрительный зал. В эту минуту он тоже напоминал существо: большое, многоголовое и многорукое.

***

Как водится в отечественных шоу, фермер с женой, едва вошли, оба враз бухнулись на колени и истово поклонились на три стороны. С чувством, с интонациями Инны Чуриковой — мамы Кроликова из «Ширли-Мырли», повинились перед всем честным народом и органами опеки: «Простите нас, люди добрые! Страшную тайну и огромное родительское горе носим мы в себе вот уже, дай Бог памяти, восемь лет.

Фермерша, утирая рот горсточкой, напевно рассказывала: свою беременность у врачей не наблюдала, на учёт не становилась, УЗИ не проходила. До райцентра далеко, да и не до того: посевная, уборочная, пчёлки роятся. («О-у-ы!» — не одобрила такое легкомыслие массовка).

И в один далеко не прекрасный день родился у них не мышонок не лягушка — а неведома зверушка («А-а?!» — ужаснулась аудитория). Вернее, не родился, а родилась: младенец был женского полу. И уж тем более не было резона показывать её патронажной сестре: ещё в обморок хлопнется.

Девчушка росла не по дням, а по часам. С мамкиного молока быстро перешла на прикорм и кушала как бригада колхозных механизаторов. В последнее время начала нападать на родителей из-за угла. Покусывала мелкими острыми зубками — вроде ласково, играючи — но до крови. Потом долго урчала, облизывалась и масляно поглядывала…

— О-о-у? — подивилась аудитория.

— Отчего же не лечили, не вывели на группу инвалидности? — зычно крикнула дама в янтарных бусах. Она гордилась своей грамотностью: — Ведь нынче государство, слава Богу, очень прилично оплачивает материнство и детство, особенно хворое.

— Ы-ы-ы, — подтвердила аудитория, закачавшись как камыш под ветром.

Фермер с женой замялись и замямлили невнятное… Дескать, хвастаться тут нечем и выставлять на весь белый свет позор совсем ни к чему. Крест свой хотят нести сами, не перекладывая на плечи налогоплательщиков. И прокормить несчастное дитя, слава Богу, в силах. Хлебушек, мяско, молочко, огурки-помидорки — всё своё, натуральное. А если, не приведи Бог, девчонку отберут в лабораторию «для опытов»?!

— Сейчас короткая реклама, оставайтесь с нами, — объявил бойкий шоумен. — Через минуту — самое интересное.

***

Появилась, вернее, выкатилась… Вернее, выскакала на четвереньках главная героиня. Мать её мягко наставляла: «Встань на ножки, деточка, как я тебя учила».

Вообразите себе вставшего на задние лапки шарпея в платьице, с заплетёнными в косички волосами (!), с девчачьим личиком. Носик, глазки, подбородок утонули в сплошных складках. Вместо ножек — обрубки, слоновьи чурбачки в наползающих как чулки, складках жировой прослойки.

— А-а-а! — в едином порыве, совершенно искренно вскрикнул зал — даже бумажек и сигнала режиссёра не понадобились. С одной дамой сделалось дурно, запахло валерьянкой.

Холмик мяса и жира чрезвычайно шустро, для его громадной массы, проковылял к диванчику и вскарабкался на него. И сразу распустился, растёкся на добрых полутора метрах.

Для матери места рядом не хватило — она стояла сзади и с материнской грустью поправляла любовно заплетённые косички. Дочка благодарно урчала и щенячьи тёрлась о её руку.

— Она у вас что, и не разговаривает? — крикнула неугомонная зычная дама.

Несчастные родители только развели руками. Дескать, дочка раньше вполне сносно лепетала. Но потом голос становился всё тоньше, потом стал сипеть. А однажды и вовсе пропал, утонул в складках жира.

Тощий, с серебряной бородой, эксперт профессор с первого ряда начал подробно объяснять данный феномен с точки зрения медицины. И так увлёкся, в такие полез физиологические дебри, так закоченел, вцепившись в микрофон — ведущий едва выдрал из его рук звукоусилительное устройство…».

***

…Дима встал из-за компьютера, энергично несколько раз встряхнул кистями рук. Подушечки пальцев у него были приплюснутыми и твёрдыми, как у профессиональной машинистки. И уже вполне профессионально ныли по ночам мелкие суставы. Он их разминал, мазал согревающей мазью и спал в шерстяных перчатках.

Пока варил кофе, мурлыкал под нос: «Как прекрасен этот мир». Рассеянно обдумывал, куда направить канву повествования дальше. Допустим, так.

«Телевизионная группа для продолжения съёмок едет к фермеру.

Мрачный дом, осенняя погода. Завывание ветра, раскачивающиеся на ветру чёрные мокрые ветки, в духе рассказов Эдгара По…»

Воображая эту картину, Дима физически чувствовал и колючие царапающие дождинки, и хлёст мокрых веток по щекам. Ёжился от стекающих по спине ледяных струек, проводил рукой по лицу, снимая налипшую паутину. Водил носом, чувствуя запах плохо протапливаемого большого дома, старого сырого дерева — затхлый, грибной, плесневелый.

Редакторша первая открыла в нём этот феномен: способность переноситься и погружаться в описываемое время и место событий, практически врастать в кожу героев. В это время на Диму было неприятно смотреть. Он закатывал глаза, дёргался, крупно вздрагивал, как эпилептик, бессознательно двигал пальцами. И, присмотревшись, можно было видеть, как быстро-быстро двигаются глазные яблоки под веками, будто он видел сон.

Главным в такие минуты было: не испугаться и не выдернуть его оттуда, из сумрачных дебрей сознания, из обморочного состояния. Это было так же опасно, как окликнуть лунатика. Может резко вскочить и удариться, или свалиться со стула, больно ушибиться.

А так, через минуту-другую бледный, мокрый, взъерошенный Дима сам медленно придёт в себя. Оглядится, как внезапно разбуженный человек… Обессилено откинется на спинку стула и попросит воды. И, проливая на грудь, будет много и жадно пить, и расслабленно улыбаться.

«Как прекрасен этот ми-и-ир…»

***

«На огонёк заглядывает замшелая фермерская соседка. Пока гостеприимные хозяева хлопочут на кухне, сообщает такое, что у группы домашняя наливка застревает в горле.

Оказывается, у хозяев была ещё одна дочка: прехорошенькая, умничка, ладная что твоя куколка.

Да вот несчастье: в три года пошла гулять и потерялась. Объявляли в розыск, волонтёры прочёсывали леса, колодцы, подвалы. Ещё одним без вести пропавшим ребёнком в области стало больше.

А любознательную соседку стали терзать смутные сомнения… Некоторые факты наталкивали на мысль, что… Даже выговорить такое язык не поворачивается.

Однако, когда съёмочная группа озвучила сумму гонорара, которую платили особо важным свидетелям на канале ТриллерСон — язык вполне себе бойко повернулся. Соседка выдвинула версию: живущее в чулане чудовище, мутант, монстр с девочкиным лицом — назовите, как хотите — сожрал (сожрало, сожрала) единоутробную сестрицу!

Как это, по её догадкам, случилось, спрашивают её? Та пожимает плечами. Возможно, родители уехали на фермерскую ярмарку и забыли покормить обжору. Возможно, она сломала замки в комнате, в которой её держали. Ну, и подкараулила, сграбастала и слопала хорошенькую сестричку. Даже косточек не осталось, сгрызла и крошки слизала. А может, зарыла на заднем дворе. Так пожирают в природе птенцы и зверята маленького, слабого, беспомощного сородича.

Родители приехали, узрели страшилу с перемазанным кровью ртом. Но — родная ж доча, других не осталось. Решили инсценировать исчезновение сестрёнки! Вот это поведала соседка, дрожа от возбуждения и шкодливо оглядываясь — как всякий человек, делающий пакость ближнему своему…».

***

Как вам такой поворот событий? Дима поскрёб пальцем в подбородке. Подбородочек у него намечался второй, аппетитнее и пухлее первого.

Щёки и виски, по моде, были подёрнуты чуть курчавой, рыжеватой плюшевой шёрсткой. Очень и очень стильно: то, что модные журналы называют двухдневной щетиной.

Хотя щетина подразумевает нечто жёсткое, колючее, проволочное. А у Димы был, скорее, молоденький мох. Такую поросль хотелось гладить, щупать, мять. Тереться об неё: не обманывает ли видимость, точно ли пушиста и мягка?

Старая редакторша была горазда на утехи. В ванне, где они с трудом помещались вдвоём, намыливала свои подсохшие лепестки грудей. Брала за уши Димину голову и прижимала к скользким выпирающим, хрупким ключицам и рёбрышкам. Приговаривала:

— Моя ты мочалочка! Моя вехоточка!

— Что такое вехоточка? — отплёвываясь, булькал в пене Дима.

— Мальчик мой, — умилялась редакторша, — всё время забываю, какой ты ещё маленький! — И объясняла: — В наши годы всё было дефицитом. Вместо мочалок пользовались ветошками. Ветхими, истлевшими, ни на что не годными тряпками. Вехотью.

Прихлёбывая вино, она устраивалась удобнее. Всё тесное помещение ванной было уставлено ароматическими свечами. На краю ванны — бутылка «Амароне», два пузатых бокала.

Вздыхала:

— У меня никогда не было детей. А так хочется узнать, что чувствует мать, кормящая своё дитя…

Дима понимал её с полуслова. Пристраивался, ловил губами сморщенные, вялые, будто вываренные горошины сосков. Мял, обкатывал языком, покусывал, посасывал.

«Откушу, — думал он. — Интересно, кровь потечёт? Вряд ли».

Но мало кто мог знать и ценить, насколько тонка и мягка кисельно-жидкая старушечья кожа — нежнее, чем у ребёнка, и имеет необъяснимую прелесть…

Дима давно обкатывал в уме идею фильма ужасов о фашистском концентрационном лагере.

«В лагерном хозяйственном отряде работает портной. Каждое утро, придя в пошивочную мастерскую, он тщательно протирает очки, надевает фартук. Раскладывает инструменты: мелки, угольки, ножницы, ножи, бритвы, мерочные ленты. Растягивает на столе готовый, бережно выделанный материал…

Заказов много: сумки, футляры, абажуры, скатерти и салфетки, тапочки, трусики. О, кожаные трусики — это так сексуально!

В мирной жизни он работал с разными кожами, но с человеческой имел дело впервые. В первые дни с профессиональным равнодушием прикидывал, какая для изделий годится больше: смуглая или белая, взрослая или детская, старая или молодая?

Молодая кожа — она толстая, грубая — зато ровная и эластичная. А старая — нежная, слабенькая, хрупкая и непрочная как у кролика. Имеет возрастные изъяны, неровности, быстро рвётся…

О, всю грязную работу до него выполняет скорняк. Его, портного, задача — раскроить и сшить изящную, оригинальную вещицу.

Портной абсолютно невозмутим. Его руки сноровисты, а за толстыми минусовыми линзами очков не видно глаз. Как говорится, ничего личного. Это просто работа и ничего, кроме работы. Он сразу постановил для себя: не задумываться. Отгораживаться от того, что происходит, профессиональным равнодушием.

Однажды на стол для раскройки ложится кусок кожи с родинками (или запоминающимся шрамом). Родинки расположены редчайшим образом: треугольничком, допустим, звёздочкой. Такие он целовал в попку при рождении первенца…

Ну, дальше дело фантазии. Портной может покончить с собой, нырнув в чан с реактивами. После чего охрана начнёт божиться, что ночами по корпусам бродит призрак: с пустыми глазницами, в лохмотьях изъеденной кислотой кожи, в фартуке и с ножницами. Один за другим начинают пропадать служащие концлагеря — их обнаруживают в виде изуродованных, четвертованных манекенов, воткнутых в железную ножку…

Паника охватывает лагерь…»

Дима взглянул на пьяненькую, балдевшую редакторшу. Хорошо, что людям не дано читать чужие мысли…

Многого ли требуется потешить старушку? Три минуты петтинга — и бабуля сомлела. Он заворачивал невесомое тельце в махровую простыню и уносил в спальню, как ребёнка.

***

«…Та же студия, те же герои. Припёртые к стенке фермеры «раскалываются», раскаиваются в содеянном. Постепенно, как это бывает, приходят в волнение, в раж излияний, в восторг душевного стриптиза…

— Спрашиваете, где наша первая девочка, умница и красавица?! — патетически восклицает фермерша. — Вы правы: та наша любимица — давно в НЕЙ! — и тычет в кучку мяса и жира, растёкшуюся, свисшую с краёв диванчика.

— У-ы-о! — ревёт в едином порыве зал. Какой-то даме становится дурно. Вокруг неё суетятся, тычут под нос ватку с нашатырём и капают валерьянку. Дама слабо отбивается от протянутых рук, отказывается от госпитализации: ведь она пропустит самое интересное!

— Что же вы с самого начала врали?!

— Боялись лишения родительских прав, — вздыхают фермеры.

— А сейчас реклама, оставайтесь с нами».

***

«Как прекра-асен это мир…» Дима потёр руки. Так-так-так. Главное в любом сценарии — начало и конец. Начало должно заманить, увлечь с первой минуты, а развязка — поставить жирную, хлёсткую точку. Они обрамляют, заключают в рамку, не дают рассыпаться, распасться сюжету.

В принципе, содержанию позволительно быть рыхлым, бескостным, сырым, непропечённым, провисающим. Всеядный, непритязательный зритель простит, проглотит, не заметит. Главное: затянуть зрителя в телевизионную паутину, как муху, чтоб не вырвался. С первых минут оплести, впрыснуть жертве психотропный яд безволия, апатии. Дима про себя называл это явление — «синдром зрительского паралича».

С сериалами того легче. Там сценарист как акын в безбрежной степи: вольготно едет и заунывно поёт обо всём, что видит. Небо видит — поёт о небе. Ветер подул — поёт о ветре. Суслик поторчал столбиком и юркнул в норку — можно уделить внимание суслику. Старый акын, приподняв ягодицу, лишние газы из себя выпустил, с удовольствием воздух носом потянул — хорошо стало кишечнику, легко, свободно. Гикнул, взмахнул плетью — и об этом вольно, широко, радостно спел.

Так и сериалы. Здесь не требуется ни ума, ни идеи, ни смысла, ни логики — ни-че-го! Главное, чтобы был хэппи-энд. Особенно эффективно сериальному гипнозу поддаются домохозяйки, медсёстры, продавщицы и таксисты.

Вот и кофе готов. Как прекра-асен этот мир!

***

«…Фермеры предаются воспоминаниям. На экране их простые, грубые лица, а затем и зал вместе со зрителями начинают дрожать, туманиться, расплываться, будто в мареве…

Мы вновь оказываемся в мрачном доме. В нём, как солнечный зайчик, живёт девочка со светлой пушистой головёнкой. Эхом звенит, колокольчиком рассыпается её милый голосок. Вот она скачет через скакалку. Вот играет с куклами, качается на качелях — автомобильной покрышке, привязанной верёвкой к ветви тополя. Хохочет…

Мама с папой заняты хозяйством, и девочка предоставлена самой себе. Исследует закоулки, заглядывает в самые тёмные углы, скрипит старыми дверями.

В кладовке (крупным планом) — большой пластиковый мешок. Недавно вспоротый, он доверху наполнен блестящими разноцветными капсулами. Не то витаминками, не то конфетками — явно чем-то вкусным.

Светлоголовая девочка сначала играет, зачёрпывая «витаминки» и высыпая обратно. Пугливо кладёт в рот одну капсулу. Обкатывает язычком, причмокивает, проглатывает, задумывается. Пожимает плечами: на вкус ничего особенного, солёненькое. Похоже на семечки или на арахисовые орешки. Потом погружает ручонку в рассыпчатое звонкое разноцветье и насыпает полные кармашки. Выходит на цыпочках, закрывает дверь. Камера наезжает на жестяную табличку с черепом и костями на двери…

Следующий кадр: столовая. Могучий, крепко сбитый из дерева стол. По стенам глиняные кувшины, чугунные сковороды, латунные тазы. Декоративный грубый очаг с вертелом — стилизация под средневековье. Семья обедает.

— Смотри, как поправилась наша доченька, — радуется фермерша. — Ещё недавно просвечивала, ручки-ножки были как прутики. А сейчас щёчки округлились у красавицы нашей. Ест — за уши не оттащишь.

Действительно, та часть стола, за которой сидит девочка, плотно заставлена тарелками и мисками. Сыто отдуваясь, девочка отодвигает пустую чашку и вопросительно смотрит на мать:

— А добавки?!

Фермер опускает глаза. В его косматой голове туго роятся кое-какие догадки. Недавно он заметил, что содержимое мешка значительно уменьшилось. Мешок этот дал ему знакомый биохимик с опытного участка. Там разрабатывают новые виды кормов для животных: связанных что-то с генной модификацией, с гормонами роста, с искусственным аппетитом… Стоит корм сущие копейки — а какой эффект!