Бесплатный фрагмент - Планктон и Звездочёт

ПЛАНКТОН И ЗВЕЗДОЧЁТ

«Планктон» (греч. πλανκτον — блуждающие) — разнородные, в основном мелкие организмы, свободно дрейфующие в толще воды и не способные сопротивляться течению

Планктон Антонович Бронницкий служил в инвестиционном банке «Двойка Потолок» уже четвёртый год и был неплохим, в общем-то, парнем. В свои двадцать восемь он работал в должности ведущего лингвиста, и дальнейшая карьера сулила молодому человеку весьма радужные перспективы. В детстве Планктоша стеснялся своего греческого имени, унаследованного от предков: в семье Бронницких существовала традиция из поколения в поколение чередовать имена старших сыновей, и вереница Антонов Планктоновичей и Планктонов Антоновичей тянулась за нашим героем из глубины XIX века. Одноклассники дразнились, мальчик иногда плакал, но с годами привык и стал даже гордиться своим именем, находя в нём нечто гомеровское. Коллеги и друзья, не сговариваясь, обращались к Бронницкому по имени-отчеству, возможно, по причине необычной зарифмованности, а может просто стеснялись обидеть несерьёзным «планктоном».

Департамент лингвистического обеспечения невербальных операций, где трудился Планктон Антонович, занимался словесным описанием происходивших в банке процессов. В основном, конечно, это были денежные переводы и сделки с ценными бумагами, хотя случались и вовсе курьёзы. Разумеется, лингвистов привлекали только в нестандартных ситуациях, ведь рутинные ежедневные операции были жёстко зарегламентированы и в дополнительном описании не нуждались. Департамент считался важным и был на хорошем счету у руководства.

С выбором профессии Бронницкий не прогадал. Всё, что от него требовалось — это разобраться, что именно намереваются сделать коллеги, и описать суть вопроса сухим бюрократическим языком. В банке, как и в стране в целом, спрос на услуги лингвистов неуклонно рос: всё меньше людей понимало, чем они занимаются. Многие сотрудники «Двойки» почти не умели писать, а зачастую даже на словах не могли толком объяснить, что они делают.

Бывало, звонят Планктону Антоновичу коллеги из Расчётного центра и спрашивают:

— Мы тут деньги перевели на оффшор, скажите, это кредит или депозит?

— А какие вы оформили документы? — спрашивал Планктон Антонович.

— Никаких, — радостно отвечали коллеги, — просто дилеры по «Рейтеру» договорились.

И Планктон Антонович разбирался.

Труднее всего приходилось с разнообразными трейдерами и дилерами, которых лингвисты между собой называли «барыгами». Казалось, что эти энергичные и амбициозные юноши и девушки бросили школу в пятом классе, сбежали в Америку и несколько лет прожили в корзине для мусора на Уолл-стрит. Свою невероятную безграмотность они компенсировали чудовищными англицизмами.

— Планктон Антонович, выручай! Фронт-офис аллоцировал большой сэт-капитал на запуск нового прóдакта. Для участия в плейсменте нам нужно выставить колл по опциону, сейлзы хотят засвопиться и получить от андеррайтеров нормальный левередж. Помоги, пожалуйста, задрафтить служебочку для комплаенса!

Бронницкий чувствовал, как вскипает мозг, но изо всех сил старался вникнуть в эту белиберду и описать её человеческим языком.

— Планктон Антонович, привет! Наша инвести кампани поймала большого лося, и лимитед пáртнеры возмущаются, какого хрена с такими костами мы с них берём такие физы. Адвайзори борд одобрил снизить менеджмент фи в этом квортере, помоги нам сделать мемо для бэк-офиса, чтобы они договора заамендили.

Планктону Антоновичу очень повезло найти такую удобную профессиональную нишу, в которой он планировал обосноваться всерьёз и надолго. Бронницкий обладал несомненной способностью к письменному слову, неплохо владел деловым английским и даже иногда представлял себя писателем, хотя в очень узком и нехудожественном жанре. Работа требовала от Планктона Антоновича широкой эрудиции, но никаких узкоспециальных знаний: учиться дальше он ленился, принимать ответственные решения не любил, а по математике с трудом получал тройки, так что в бизнесе и финансах был безнадёжен. Зато, когда начальству или клиентам вдруг хотелось понять, куда делись деньги, — помочь разобраться могли только лингвисты.

А ещё на горизонте Бронницкого недавно появилась Матильда…

***

Планктон Антонович находился на пятом этаже кирпичной сталинской девятиэтажки недалеко от метро Динамо в квартире своей бабушки Евдокии Никифоровны Бронницкой (в девичестве Мамонтовой), сидел в её любимом кресле и ждал участкового и санитаров. Бабушка умерла, лежала теперь на диване напротив, накрытая простынёй, и казалась совсем маленькой. За окном вихрилась декабрьская вьюга, мелкие колючие снежинки злобно бились о стекло.

В дверь позвонили. Планктон медленно встал, тихо вышел в прихожую и толкнул незапертую дверь. Мужчина в чёрном костюме деловито и негромко проговорил соболезнования, протянул визитку и учтиво исчез.

Бронницкий покрутил визитку в руках, захлопнул дверь. «Надо же, быстрее санитаров! Однако молодцы, не навязываются. Всё очень корректно», — подумал молодой человек.

Планктон Антонович не мог сказать, что был привязан к бабушке или испытывал к ней нежные чувства. Евдокия Никифоровна была человеком сталинской закалки, яростной поборницей нравственности, дисциплины и личной гигиены, изводила своего мужа Планктона Антоновича старшего, от чего тот и умер незадолго до рождения внука, и ненавидела маму Планктона, считая её плебейкой и недостойной партией своему сыну. Со всеми друзьями и подругами Евдокия Никифоровна рассорилась много десятилетий назад и вела очень одинокую жизнь. Когда молодые родители уехали в загранкомандировку в Чехословакию, годовалый Планктоша остался с бабушкой. Евдокия Никифоровна с упоением муштровала внука, закаляла холодной водой и для профилактики ежедневно давала таблетку стрептоцида. Соседям и знакомым она рассказала, что Планктоша — её сын, плод поздней любви. Когда спустя год родители вернулись, Бронницкий совсем разучился улыбаться, отец на заработанные чеки Внешторгбанка СССР купил синие «Жигули», а мать стала язвительно звать свекровь Евдокушей. Отношения между ними наладились, только когда на рубеже тысячелетий Евдокия Никифоровна потеряла вдруг память и превратилась в благостную, всем довольную старушку.

Бронницкий с трудом оторвал взгляд от тела на диване напротив и разглядывал теперь календарь на стене, над тумбой с дисковым телефоном. Он вспомнил, как однажды летом, в дошкольном детстве, родители уехали на юг и снова оставили его в этой квартире на целый месяц. Планктоша тогда страдал, скучал и по утрам вставал на табурет, чтобы зачеркнуть прошедший день в календаре: ему казалось, что так он приближает возвращение мамы. Евдокия Никифоровна выдавала внуку для игр деревянный ящик, полный старинных ключей самых разных форм и размеров, пустых спичечных коробков и пузырьков из-под глазных капель. Маленький Бронницкий фантазировал, что найдёт потайную дверь в волшебный мир, которая откроется одним из этих ключей, и воровал на кухне спички по одной: он прятал их в пустой коробок, где заранее смастерил двойное дно. На улице бабушка запрещала Планктону общаться с другими детьми и выгуливала одного вокруг хоккейной коробки. Мальчик старался убежать от Евдокии Никифоровны за угол, быстро достать свой коробок с секретом и, пока бабушка не видит, поджечь кучку тополиного пуха.

А в другой год, после первого класса, они уже всей семьёй поехали к морю. Бронницкий улыбнулся, вспоминая, как рано утром садились в серо-жёлтую «Волгу» с шашечками на двери, пахнущую бензином и своим особенным, ни с чем не сравнимым «волговским» запахом, — отец на переднее сиденье, а они с мамой и младшим братом сзади. Шоссе побежало навстречу, задёргался рычаг на полу и Бронницкий твёрдо решил, что, когда вырастет, обязательно будет водить «Волгу». Потом был большой самолет с винтами, и маму почему-то очень огорчал гул от моторов, а Планктону он нравился.

Сначала они жили в частном секторе, в двух комнатах деревянного дома с отдельным выходом в зелёный двор, дни проводили на пляже. Брат панически боялся воды: отец тащил его за руку в море, и, когда вода достигала колена, — брат начинал упираться и орать, как резанный. Он вообще боялся воды, даже в ванной: когда мама мыла брату волосы, он запрокидывал голову назад, чтобы вода не текла по лицу. А вечерами, уже в темноте, под оглушительный треск цикад отец приносил большую банку тёплого молока и маленькую баночку варенья из грецких орехов. Планктон Антонович подумал, что, пожалуй, ничего вкуснее не ел в жизни.

А потом на «Комете» на подводных крыльях переехали в Геленджик, где поселились в пансионате, и брат сразу же слёг с температурой под сорок, проболев весь оставшийся отпуск. У Планктона Антоновича, наверное впервые в жизни, появилось много свободного времени — родителям стало не до него. Бронницкий целыми днями гулял: сначала один, потом с какими-то мальчишками. Они лазали по оврагам и находили гильзы, очень много ржавых гильз. Особенно ценились огромные гильзы от противотанкового ружья. Планктону Антоновичу было ужасно интересно: он исследовал мир и чувствовал себя свободным и счастливым.

А ещё позже, осенью, — Бронницкий всё глубже погружался в воспоминания, — был забавный случай. Хотя, что значит — забавный? Тогда ему было вовсе не забавно! Во втором классе их школу у метро Парк Культуры закрыли на ремонт и Планктона Антоновича с одноклассниками перевели в другую школу на Спортивной, с большим садом во внутреннем дворе за кирпичным забором. На переменах дети играли в войнушку и в прятки, лазали по деревьям, и Бронницкий упал с дерева, в полёте зацепившись брюками за сучок. Это замедлило падение и спасло Планктона Антоновича от серьёзного удара о землю, однако правая брючина порвалась по шву до самого ремня. Когда Планктоша на метро возвращался домой, ему казалось, что все пассажиры рассматривают его голую ногу и ухмыляются, было ужасно стыдно и хотелось провалиться сквозь землю…

Весной они играли с мальчишками из «А» класса в войнушку — стояли по разные стороны кирпичного забора и кидались друг в друга пустыми стеклянными пузырьками из больших мешков, которые почему-то оказались в школьном саду. Бронницкий высоко подпрыгнул над забором и очень удачно попал одному «ашке» в голову. Было рассечение, много крови: вызвали скорую, несчастного увезли зашивать рану. Поскольку все кидались пузырьками одновременно, никто не знал, кто именно попал. Но сам Планктон Антонович прекрасно понимал, что попал именно он! Бронницкий прятался за деревом и наблюдал издалека, как суетилась взволнованная мать «ашки» и какая-то учительница, как его грузили в карету скорой помощи. Планктоша ужасно боялся, что раненый умрёт, а его заберут в милицию и посадят в тюрьму.

В дверь позвонили. Это был участковый.

***

Инвестиционная компания «Двойка Потолок», образованная когда-то в результате слияния ООО «Двойка Брокер» и коммерческого банка «Финансовый Потолок», принадлежала Гургену Маратовичу Фирмачяну. Внешне Хозяин был не очень похож на банкира, хотя толстопальцевость и общая монументальность фигуры вполне соответствовали профессии. Впечатление портили огромная, переходящая непосредственно в плечи, голова, горбатый мясистый нос и особенно — кучерявая борода, начинавшаяся сразу под выпученными, немного маслянистыми глазами. В деловом костюме, посреди офисного люда Фирмачян смотрелся нелепо. Планктон Антонович живо представлял банкира на зелёном склоне в папахе и с посохом, окружённым отарой породистых баранов.

Гурген Маратович был добродушен до романтичности и обожал помечтать вслух, особенно на публике. Хозяин имел склонность к широким жестам и громким заявлениям, хотя заикался и шепелявил. Он любил собрать всех сотрудников «Двойки» на общее собрание и произнести эмоциональную, но неразборчивую речь.

— Работая в нафем б-б-банке, мы фсе ифпытываем чуфтво п-п-полёта, — заикался Хозяин, — поэтому к концу года оценка компании долфна вырафти до д-д-двух миллиардов.

Аплодисменты.

— Мы — команда молодых амбициозных п-п-профессионалов! Мы делаем невофможное и меняем мир к лучфему, а в этом году прибыль д-д-да… д-д-должна быть не меньфе миллиарда, — шепелявил банкир.

Фирмачян обладал удивительной способностью говорить о возвышенном и деньгах одновременно: мечты и деньги для банкира были неразделимы, как Инь и Янь.

— Чтобы дофтигнуть нафих амбициозных целей, в следуюфем квартале мы долфны заработать двефти пятьдесят миллионов, — распалялся Гурген Маратович. — Мы строим будуфее сегодня, чтобы зафтра п-п-подняться выше мечты!

Какое будущее он строит и какая у него мечта, Хозяин не уточнял.

Фирмачян был нежадным и, в сущности, неплохим человеком. Он занимался благотворительностью, строил храмы и школы на своей горной исторической родине и заботился о работниках банка: платил высокие зарплаты, предоставлял разные социальные привилегии, а однажды от душевных щедрот даже раздал сотрудникам десять миллионов своих личных долларов: всем поровну, почти по пять тысяч на брата.

Фирмачян заставлял самых перспективных работников выкупить несколько акций банка и всюду говорил, что «Потолок» управляется партнёрством сотрудников. Планктон Антонович немного переживал, что пока не попал в самые перспективные, хотя денег на акции было жалко. Гораздо позже, когда финансовое здоровье «Двойки» пошатнулось, Гурген Маратович, не моргнув, уволил треть сотрудников и отменил клоунаду с партнёрством, а потом и вовсе продал свою компанию РАО «Госбанк» за астрономическую сумму. Многие тогда задавались вопросом: зачем это нужно «Госбанку» — ведь, за исключением бренда и коллектива, ценных активов у «Двойки Потолок» не было. Бренд вскоре забыли, а коллектив разогнали.

***

Матильда Михайловна Семёнова была высокой длинноногой брюнеткой с огромными синими глазами, которые многим почему-то казались пустыми. Молодая женщина служила в Департаменте сложных расчётов по выплатам дивидендов Расчётного центра инвестиционной компании «Двойка Потолок» на должности ведущего специалиста, была хорошим, отзывчивым человеком и часто бескорыстно помогала тем, кто её об этом не просил. Матильда Михайловна искренне любила свои таблицы в Excel, куда сводила данные клиентов шестым шрифтом в двадцать семь колонок: коллеги ни черта не могли разобрать, за что очень ценили Матильду. В свои тридцать четыре Семёнова жила одиноко: замужем не была, детей не имела, с четырьмя сёстрами и другими родственниками не общалась, друзей не заводила.

Несколько лет назад, незадолго до смерти мамы, девушка съехала из родительского дома: снимала малогабаритную однокомнатную квартиру в переулке у метро Проспект Вернадского и выплачивала кредит за серебристого красавца — гибридный бензиново-электрический автомобиль Lexus, который обожала. Эти расходы съедали основную часть её зарплаты, скромной по банковским меркам, — хотя большинство граждан страны о такой зарплате могли только мечтать. По выходным Матильда ездила в Химки на конюшню, где арендовала гнедого спортивного мерина вестфальской породы по кличке Поворот и занималась выездкой под руководством тренера Леночки. Три раза в неделю после работы она посещала спортивный зал, где прокачивала пресс и попу.

Ещё два вечера отводились на свидания с мужчинами: у Семёновой было три постоянных женатых поклонника. Матильда Михайловна не была меркантильной и часто тратила на своих любовников последние деньги: дарила дорогие подарки и норовила оплачивать счета в ресторанах. Раз в неделю она ходила в кино, почти всегда одна. Всё остальное свободное время Семёнова играла в электронную игру на своём мобильном телефоне, перекатывая по экрану разноцветные шарики.

Однажды, не так давно, Матильда зашла в кабинет Бронницкого и попросила согласовать проект письма получателю дивидендов, гражданину Кипра. Планктон Антонович взял в руки текст на английском языке и попытался вслушаться в её речь: заглянул в синие глаза, отследил шевеление пухлых губ, рассмотрел необычную морщинку на переносице и вдруг осознал, что не запомнил ни слова. Решительным жестом молодой человек шлёпнул на проект письма штамп «Лингвисты. Согласовано» и, набравшись смелости, предложил девушке поужинать после работы.

— А тебе годиков сколько? — хрипловато поинтересовалась Матильда, улыбнувшись уголком рта. Вечер как раз был свободен: любовник в очередной раз отменил встречу, сославшись на болезнь ребёнка, — хотя, скорее всего, снова наврал. Про себя Семёнова подумала: «Вот тебе и замена нарисовалась!»

— Двадцать восемь! — по-пионерски честно ответил Планктон Антонович и незаметно сглотнул.

— Ладно. В семь часов у Расчётного центра. Я за рулём.

— Отлично! — просиял Бронницкий.

***

Когда санитары увезли тело и участковый заполнил все бумаги, Планктон Антонович остался в квартире один. Родителям он уже сообщил — должны послезавтра прилететь из Краснодара, раньше билетов не было. Громко тикали настенные часы. Незаметно стемнело. Вырвавшись из оцепенения грустных мыслей, Бронницкий включил лампу и устроился за столом, чтобы разобрать бумаги покойной Евдокии Никифоровны. Справа складывал фотографии, слева — важные документы, на пол бросал всякий ненужный хлам на выброс: визитки давно забытых людей, древние рекламные проспекты, какие-то квитанции, кулинарные рецепты, чеки. Внезапно в руки Планктону Антоновичу попалась перевязанная голубой лентой стопка ветхих пожелтевших конвертов необычного размера с большими марками и странными печатями. Молодой человек развязал ленту, открыл верхний конверт и аккуратно вынул сложенные втрое листы. Он принялся читать:

Здравствуй, дорогой мой другъ!

Прошу милостиво простить меня за то, что докучаю своими жалобами, однако я дѣйствительно нуждаюсь въ твоихъ поддержкѣ и совѣтѣ, а возможно, также и въ справедливой критикѣ, ибо по собственной винѣ оказался въ положеніи плачевномъ и отчаянномъ, которое порою кажется мнѣ безвыходнымъ.

Суть въ томъ, что однажды я пошёлъ по жизни невѣрнымъ путёмъ и зашёлъ по нему уже весьма далеко, притомъ добившись на этомъ пути значительныхъ успѣховъ. Тому уже три года, какъ я осозналъ сей печальный фактъ, но продолжаю идти ложной дорогой, не въ силахъ вырваться изъ порочнаго круга. Возможно, многіе скажутъ, что я счастливчикъ и понапрасну гнѣвлю судьбу. Что же, если я и вытянулъ счастливый билетъ, то билетъ этотъ былъ чужимъ, и чѣмъ дальше я иду съ нимъ по жизни, темъ несчастнее становлюсь.

Постараюсь же теперь объяснить, что именно меня терзаетъ, хотя бы даже начать пришлось издалека.

Какъ ты навѣрняка помнишь, дѣтство моё прошло въ Швейцарской Конфедераціи, гдѣ отецъ мой служилъ по министерской линіи при дипломатической миссіи Его Императорского Величества. По достиженіи мною четырнадцатилѣтняго возраста семья наша вернулась въ столицу, гдѣ я окончилъ престижную гимназію. Будущую мою профессію опредѣлялъ отецъ, который по здравому разсужденію счёлъ, что юриспруденція станетъ для меня хлѣбнымъ ремесломъ. Самъ же я на счётъ будущей профессіи своей сужденія не имѣлъ, да если бы имѣлъ, врядъ ли папенька сталъ бы къ моему мнѣнію прислушиваться.

Отецъ способствовалъ моему зачисленію на факультетъ юриспруденціи и отбылъ съ новой миссіей въ Австро-Венгрію, такъ что дальнѣйшую свою карьеру я уже строилъ самостоятельно, безъ родительскаго покровительства, притомъ весьма правильно и удачно. Уже на четвёртомъ курсѣ я, паче чаянія, устроился помощникомъ присяжнаго повѣреннаго при окружномъ судѣ. Послѣ окончанія университетскаго курса по удачному стеченію обстоятельствъ я нашёлъ мѣсто въ представительствѣ британской адвокатской конторы, работалъ до четырнадцати часовъ въ день и за служебное своё рвеніе и упорство былъ направленъ въ Лондонъ для прохожденія шестимѣсячнаго стажированія.

Въ началѣ карьеры я имѣлъ только двѣ «матеріальныхъ» мечты, казавшихся тогда несбыточными: собственные апартаменты въ столицѣ и окладъ болѣе сорока червонцевъ въ мѣсяцъ. Къ собственному стыду вынужденъ я признать, что не имѣлъ какихъ-либо другихъ завѣтныхъ цѣлей. Спеціализацію свою на юридическомъ поприщѣ я выбиралъ сообразно, руководствуясь не зовомъ сердца или интересами разума, а стремясь получать максимальный доходъ за единицу времени, что въ итогѣ привело меня въ финансовую сферу.

Въ своё оправданіе призываю тебя, дорогой мой другъ, принять во вниманіе тотъ фактъ, что я рѣшительно отказываюсь признать себя карьеристомъ: вѣдь я никого не подсиживалъ, не лебезилъ передъ начальствомъ. Я никогда ни о чёмъ не просилъ, только хорошо и правильно дѣлалъ свое дѣло, вслѣдствіе чего меня регулярно повышали въ должностяхъ и въ окладѣ. Никогда не шёлъ я на сдѣлки съ совѣстью. Чудеснымъ образомъ всѣ пороки, зачастую свойственные этой профессіи, обошли меня стороной. Никогда твой покорный слуга не давалъ взятокъ, не доносилъ жандармскимъ, не участвовалъ въ казнокрадствѣ и знаменитыхъ аферахъ съ паями обществъ взаимнаго кредита, не работалъ на явныхъ злодѣевъ и кровопійцъ.

Три раза я удачно, съ хорошимъ повышеніемъ смѣнилъ мѣсто службы, притомъ всякій разъ именно новый наниматель искалъ и заманивалъ меня, а не наоборотъ. Обѣ моихъ «матеріальныхъ» мечты давно сбылись.

Въ мои тридцать пять лѣтъ я служу въ одномъ изъ крупнѣйшихъ столичныхъ банкирскихъ домовъ на очень хорошемъ жалованіи. У меня замѣчательная жена и сынъ, въ которыхъ души не чаю. Уже къ тридцати годамъ я пріобрёлъ въ собственность небольшіе, но уютные апартаменты, а потомъ построилъ дачу по Московской желѣзной дорогѣ. Содержу пару рысаковъ хорошихъ кровей, неплохой экипажъ и объектъ особой страсти и увлеченія послѣднихъ лѣтъ: мотоциклетъ съ двигателемъ внутренняго сгоранія. Хотя я всегда жилъ въ кредитъ, не откладывая на завтра и не ограничивая себя въ удовольствіяхъ и покупкахъ, съ недавнихъ поръ я даже раздалъ послѣдніе долги и сдѣлалъ небольшія сбереженія. Можно сказать, что жизнь сложилась наіудачнѣйшимъ образомъ.

Въ то же время, я ненавижу свою работу, ненавижу своихъ сослуживцевъ, ненавижу весь этотъ финансовый міръ съ его милліонными сдѣлками, трансграничными трестами и цѣнными бумагами, всѣми этими мыльными пузырями и вымышленными цѣнностями нашихъ дней. Я ненавижу самодовольныхъ банкировъ, конторскія интриги и показное благополучіе: костюмы по двадцать червонцевъ, часы швейцарскихъ мануфактуръ и всё то, что принято теперь называть идіотскимъ словомъ «престижный». Я ненавижу себя за то, что уже два десятилѣтія кормлюсь въ этомъ отвратительномъ мнѣ мірѣ, изъ котораго мечтаю сбѣжать, но не нахожу въ себѣ для этого силъ. Когда я представляю себѣ, что оставшіеся до старости годы проживу такъ же, какъ послѣдніе двадцать лѣтъ, мнѣ больше всего хочется умереть уже сейчасъ. Съ этой мыслью я просыпаюсь каждое утро и засыпаю каждый вечеръ.

Когда мнѣ задаютъ вопросъ о моей профессіи, я испытываю острое чувство стыда. Мой другъ, открою тебѣ страшную тайну: я профессіональный имитаторъ. Всю свою жизнь я изображаю корифея юриспруденціи, при этомъ считая занятіе своё безсмысленнымъ и неважно разбираясь въ законодательствѣ, спасаясь лишь общей эрудиціей, интуиціей и природной способностью чётко излагать свои и чужія мысли. Я дѣлаю видъ, что слѣжу за новостями финансоваго міра, котировками облигацій и новыми назначеніями въ правительствѣ, хотя меня тошнитъ при одномъ только видѣ свежего номера дѣловыхъ новостей. Я имитирую карьерное рвеніе, хотя презираю своего нанимателя и въ тайнѣ мечтаю свидѣтельствовать его банкротство.

Въ послѣдніе годы я достигъ такихъ высотъ въ своёмъ мастерствѣ, что мнѣ уже даже почти ничего не надобно дѣлать. Собственно работой я занимаюсь въ среднемъ не болѣе часа въ день, оставшееся время читаю газеты и журналы, пишу замѣтки для Россійскаго мотоциклетнаго общества и обѣдаю съ пріятелями по два-три часа подъ бутылку хорошаго вина, а то и двѣ. Я сталъ, какъ юнецъ, бросать системѣ смѣшные вызовы: появляться на службѣ безъ жилета, а то и вовсе въ спортивныхъ брюкахъ и кожаной мотоциклетной курткѣ, бриться только по понедѣльникамъ. Я обнаглѣлъ и, словно маніакальный убійца, сталъ заигрывать со слѣдствіемъ, нарочно оставляя улики и подсказки: уходить домой ровно въ шесть пополудни, когда прочіе служащіе остаются въ конторѣ до начала девятаго, визировать документы не читая, работать по своимъ частнымъ заказамъ въ служебное время и на своемъ рабочемъ столѣ, не скрываясь.

Для меня остаётся загадкой, почему мой обманъ до сихъ поръ не раскрытъ. По какой причине въ коммерческомъ предпріятіи, якобы нацѣленномъ на максимальный результатъ въ дѣлѣ извлеченія прибыли, мнѣ продолжаютъ платить мой огромный окладъ за то, что я ничего не произвожу, занимаю чужое мѣсто и ѣмъ чужой хлѣбъ? Почему, наконецъ, за мной оставили должность въ разгаръ послѣдняго биржевого кризиса, когда добрая треть моихъ сослуживцевъ осталась не у дѣлъ?

На своей работѣ я теряю остроту ума и разлагаюсь какъ личность. Я продаю дьяволу свою безсмертную душу и свои таланты, отъ которыхъ, признаться, уже почти ничего и не осталось. Каждый вечеръ я больше всего хочу напиться пьянымъ, чтобы забыть позоръ прошедшаго дня, и какъ правило мнѣ это удаётся. Въ пьяномъ видѣ меня зачастую охватывает міровая скорбь, я рыдаю и делаю истерику, а супруга моя ненаглядная Анна Семёновна меня жалѣетъ и успокаиваетъ.

Я чувствую себя ничтожествомъ, при томъ глубоко несчастнымъ. Самое ужасное заключается въ томъ, что кромѣ опостылѣвшаго ремесла своего я не имѣю ни склонности, ни навыковъ къ какому-либо иному занятію.

Но что же дѣлать? Что дѣлать? — съ отчаяніемъ говорю я себѣ и не нахожу отвѣта.

За симъ остаюсь искренне твой другъ,

Антонъ Бронницкий

Санктъ-Петербургъ

1.IV.1908 г.

Планктон Антонович отложил письмо прадеда и уставился взглядом в занавеску. «Невероятно, ведь ничего не изменилось за сто лет! — удивился молодой человек. — Показное благополучие! Как ведь точно подметил прадед — и сколько этого сейчас, допустим, даже у меня на работе. Все эти понты: тачки, часы, галстуки дорогие… Как будто он сейчас это всё написал! Я ведь тоже это всё ненавижу, мне вообще всегда казалось, что быть богатым — стыдно! Не зажиточным, не состоятельным: именно богатым. Всегда думал, что миллионеры благотворительностью занимаются от стыда…»

Бронницкий глубоко задумался. «Как всё-таки тяжело читать со всеми этими ятями… И почему письма остались у бабушки? Он их не отправил, что ли? Или вернули? Вот и спросить теперь некого…»

Незаметно он уснул, уронив голову на локоть.

***

Командовал Департаментом лингвистического обеспечения невербальных операций его начальник Евгений Данилович Сорокин, человек удивительных и редких достоинств. Евгений Данилович сочетал в себе несочетаемое и вмещал невместимое. Сорокин был лингвистом-культуристом, что само по себе примечательно. Ещё на первом собеседовании Планктон Антонович был удивлён внешним видом будущего шефа: широкими плечами и тугими бицепсами, затянутыми в рукава безупречного костюма. Обладая нестандартной фигурой, Сорокин обшивался у модного портного — индуса: двубортные костюмы классического кроя в полоску, как у буржуев с революционных плакатов, цветные сорочки с белыми воротничками и двойными манжетами под запонки.

Одевался Сорокин старорежимно, педантично, с фанатизмом, что не мешало ему поддерживать чудовищный беспорядок в кабинете: рабочий стол и все горизонтальные плоскости были покрыты десятисантиметровым слоем бумаг, присыпанных порошковым питанием для спортсменов. В этом хаосе Евгений Данилович прекрасно ориентировался и всегда мог молниеносно извлечь из-под завалов нужный документ.

Сорокин был хорошим знатоком истории и обладал обширнейшей коллекцией кинолент про войну, в том числе крайне редких. В фильмах его в первую очередь интересовали сцены убийств и ранений: Евгений Данилович не признавал художественную составляющую киноискусства. Впрочем, насилие вне боевых действий начальника Департамента, к счастью, тоже не привлекало. Сорокин боялся хулиганов и уличных драк и был крайне мнителен в вопросах здоровья.

Евгений Данилович был действительно классным профессионалом с великолепным образованием, широчайшим кругозором и почти безграничным словарным запасом, по-английски говорил с оксфордским акцентом, но в быту использовал оригинальные эвфемизмы. Одежду он неизменно называл «лохмотьями», пищу — «объедками», головной убор — «треухом» или «колпаком», женщину независимо от возраста — «старухой». Такое постоянство вызывало уважение. Когда Сорокин сильно уставал или нервничал, он начинал слегка заговариваться, подолгу рассматривать свои лаковые полуботинки и бормотать что-то под нос, иногда по-английски.

Планктону Антоновичу часто казалось, что мысли Сорокина имеют форму куба. Столкнувшись с концепцией иной формы, Евгений Данилович был вынужден сначала мысленно дополнить её до куба и только потом найти подходящее место в матрице своего сознания. В ситуации, когда что-то происходило не по правилам, Сорокин терялся и впадал в ступор. Именно поэтому Евгений Данилович был в принципе не способен водить автомобиль, по крайней мере в российских условиях, хотя водительское удостоверение получил еще в автошколе ДОСААФ СССР.

Сорокин был мягким человеком и хорошим начальником: всегда защищал и выгораживал своих подчинённых, допускал в Департаменте разные вольности (хотя, возможно, многое просто не замечал) и по первой просьбе давал в долг до зарплаты. Сотрудники любили Сорокина. Самое главное, чем Евгений Данилович отличался от своих коллег — у него одного никогда не возникало и тени сомнения в том, что он сам, вверенный ему Департамент и весь банк в целом занимаются чем-то полезным и нужным. Во всём пёстром коллективе Евгений Данилович единственный ходил по самой грани безумия и потому был на своём месте в этом безумном офисном мире.

Бронницкий также приятельствовал с заместителем начальника Департамента Дмитрием Владимировичем Тюлипиным. Планктон и Дима регулярно ходили вместе обедать с пивом, как правило по пятницам, и дважды сильно напились на корпоративных вечеринках: под Новый год и 7 марта. Это располагало и некоторым образом даже обязывало. Тюлипин, намного старше Бронницкого, был высок, сухощав и несколько деревянен, при этом манерами и голосом напоминал кота.

Тюлипин позиционировал себя интеллектуалом, эстетом и галантным любителем женщин. Он коллекционировал редкие книги, которые не читал, соблюдал пост и был убеждён, что половой акт негра и белой женщины оставляет в теле последней некий генетический след, который даже спустя много лет может привести к рождению темнокожего ребёнка. Дмитрий Владимирович делал девушкам двусмысленные комплименты:

— Ирочка, какое у тебя красивое платье сегодня, — мурлыкал лингвист. — Я бы хотел сейчас оказаться между двумя холмами.

Ирочка изображала смущение.

Дмитрий Владимирович специализировался на устной лингвистике и фонетике. Если Планктон Антонович переводил разговорный сумбур коллег в письменную форму, то Тюлипин осуществлял обратный процесс по преобразованию печатного слова в устную речь и был незаменим в общении с навязчивыми клиентами. Когда какой-нибудь особенно назойливый вкладчик надоедал вопросами про свои деньги, такого переправляли к Тюлипину. Дмитрий Владимирович до бесконечности зачитывал клиенту тоскливые регламенты, обсуждал фонетические аспекты, обращал внимание на нюансы отдельных звуков, ставил под сомнение смягчение некоторых согласных, подчеркивал специфику расстановки ударений, допускал возможность диалектных и жаргонных произношений, а также учитывал индивидуальные особенности речи. Говорил Тюлипин тихо, медленно, с гипнотизирующими кошачьими интонациями. Даже самые стойкие не выдерживали больше трёх дней.

Бронницкий водил дружбу с младшим лингвистом Андреем Владимировичем Сидоровым, которого студентом последнего курса взяли в Департамент на производственную практику и по рекомендации Сорокина после диплома приняли в штат. Андрюха оказался нормальным пацаном и тем, кого называют «своим парнем»: любил Родину, тонко чувствовал несправедливость, ненавидел «чурок» и «пиндосов», был наглым, хамоватым и никогда не сомневался в своей правоте. Это подкупало. Младший лингвист писал не очень грамотно, а по-английски говорил с жутким акцентом, чем особенно нравился некоторым заказчикам. Андрюху всегда привлекали к проектам, предполагающим коммуникации с чиновниками, китайцами или бывшими бандитами: с ними Сидоров почему-то быстро находил общий язык. Планктон Антонович чувствовал, что Андрей тянется к нему. Первые полгода он пытался сдерживать дистанцию, но потом сдался: Андрей и Планктон крепко подружились и регулярно общались вне работы.

Среди других коллег Планктон Антонович выделял главного лингвиста Валентина Николаевича Бордовских, к которому относился с интересом и уважением. Бордовских был неплохим мужиком чуть за сорок, разносторонним и добрым, хотя с придурью, и в департаменте слыл чудаком. Валентин говорил, что был трижды счастливо женат, считал себя байкером и часто приезжал на работу на стареньком мотоцикле с коляской, иногда даже зимой. Бордовских уже лет десять жил на даче, принципиально не смотрел телевизор и регулярно увлекался отчаянными женщинами с сомнительным прошлым и туманным будущим: парашютистками, байкершами, рокершами, скалолазками и другими неформалками. В периоды влюблённости Бордовских совершал подвиги и писал стихи, а после закономерного разочарования замыкался, выпивал в одиночестве и тускнел. В депрессивной фазе своего цикла Валентин был неразговорчив и рассеян: казалось, что он мысленно гонит свой колясыч какими-то заоблачными дорогами. Чем именно занимался Бордовских по работе, в Департаменте никто толком не знал, хотя Валентин считался классным специалистом. За романтизм и отвагу ему многое прощалось.

С остальным коллективом, преимущественно женским, Планктон Антонович старался поддерживать ровные доброжелательные отношения, был всегда вежливым, проявлял гибкость и тщательно избегал конфликтов.

***

Бронницкий проснулся среди ночи, оторвал голову от стола и не сразу понял, где находится. На душе было тоскливо, словно случилось что-то непоправимое. В окне ядовитым светом ярко моргала наружная реклама. Постепенно вспомнил участкового, как санитары выносили бабушку… Планктон перебрался на диван и накрылся пледом: нужно было срочно заснуть, ибо вставать рано, но сон не шёл, постоянно спотыкаясь о воспоминания, так или иначе связанные с покойной и с детством.

Евдокуша, пока не выжила из памяти, ненавидела маму Планктона и всячески отравляла жизнь молодым родителям. Вскоре после возвращения из Чехословакии они не выдержали и переехали из двухкомнатной квартиры Евдокии Никифоровны в коммуналку на Ленинском проспекте к тестю с тёщей: Василию Михайловичу и Валентине Мефодьевне. В одной комнате они вшестером прожили два года: дедушка с бабушкой, мама с папой и Планктоша с братом.

В квартире было еще две комнаты: в одной жила интеллигентная еврейская семейная пара без детей, а в другой — ужасная женщина Василиса, приехавшая по лимиту из глухой деревни и отработавшая много лет на вредном производстве, за что ей, собственно, и дали эту комнату. Василиса была слабоумной, но от природы физически очень сильной и здоровой.

Между Василисой и другими жильцами регулярно случались драки с вызовом милиции. Однажды, когда Василиса мыла пол в коридоре, Планктоша решил поиграться с общим телефоном в прихожей, и женщина ударила его по голове половой тряпкой. Тряпка была мокрая, тяжелая и ужасно вонючая, от мощного удара она обернулась вокруг головы мальчика. На его вопли выбежал дедушка, завязался бой, вскоре появился участковый…

Бабушка запрещала Планктону Антоновичу играть со спичками, пугая опасностью пожара и тем, что спичками можно отравиться, если сера с головки попадет в рот. Вскоре после инцидента с тряпкой он прокрался на общую кухню и насыпал спички в заварочный чайник Василисы. Планктоша действительно хотел её отравить, отомстить за своё унижение. Спички были обнаружены, но взрослые решили, что это он просто так, по недоразумению игрался. Бронницкого наказали.

А однажды летом Планктон Антонович пошёл гулять с дедушкой Васей — было ему лет, наверное, пять. Внезапно налетела гроза и, чтобы переждать непогоду, они сели в трамвай и доехали до конечной и обратно. Страшный косой ливень барабанил по крыше трамвая и заливал стёкла, деревья гнулись, оборванные листья и ветки перелетали через дорогу, сверкали молнии, а Планктоша с дедом мчались в пустом трамвае сквозь бурю на огромной скорости с жутким лязгом, звоном и грохотом. Мальчик был заворожен и счастлив и очень любил своего дедушку.

Он ворочался на диване и всё больше проваливался в воспоминания: новая квартира в Тёплом стане, летние каникулы в школе, дедушка вышел на пенсию — они с бабушкой стали приезжать почти каждый день и подолгу гулять в лесу с Планктошей и его братом. Бронницкий — второклассник, уже почти взрослый, руки в карманах, — степенно шёл рядом с Василием Михайловичем и просил рассказать про войну. Планктон Антонович любил военные фильмы, интересовался историей и обожал дедовские рассказы.

— Дедушка, а вот как ты воевал? — спросил мальчик.

— Ну я же тебе уже рассказывал, — отвечал Василий Михайлович. — Да не очень я, милый мой, люблю это, знаешь. Вот те, бывает, что по встречам ветеранов, которые — весь пиджак в орденах, или вот даже по телевизору — есть такие. Вот, значит, любят рассказать, только, как бы это… ну, он, может и на фронте-то не был: в тылу, примерно, просидел или снабженец… А кто фронтовик настоящий, кто вот был, прошёл, так сказать, тот стало быть, знаешь… тяжело вспоминать.

Планктон Антонович перевернулся на узком и жёстком чужом диване, обнял вышитую подушку. Он знал, что нужно пройти эти формальности, разговорить деда — и тогда истории о войне польются широкой рекой, одна невероятней другой. Он приготовился ждать, набрался терпения и даже немного схитрил.

— Дедушка, а ты солдатом был или командиром? Или, может быть, разведчиком?

— Я, милый мой, служил связистом при ракетном дивизионе. Это, знаешь, «Катюши» — назывались так… Грузовик, на нём направляющие — вроде как рельсы такие, и снаряды реактивные. Так их солдатики прозвали, значит — «Катюша». Ласково. Мощное оружие: немцы, знаешь, их боялись, ой-ой-ой. Как начнёт, так земля дрожит! И так, знаешь: «виу, виу» — снаряды летят, воют… Жутко так воют. Страшное оружие было, наши «Катюши».

Планктоша прекрасно знал, что такое «Катюши»: огненные стрелы в чёрном небе, их часто показывали в военных фильмах и хрониках к годовщине Победы. Он очень серьёзно, со знанием дела кивнул.

— Их сначала на ЗиСы ставили: грузовик такой, отечественный, — продолжал Василий Михайлович. — Потом американский «Студебеккер», вот так вот. Вот то хорошая машина была: мощная, как говорится, надёжная. И у каждой «Катюши» расчёт: командир, значит, наводчик, водитель и заряжающие. А я был связист при дивизионе, вот.

— Командир «Катюши», он ручку крутит. Такая катушка у него эбонитовая с рукояткой, значит, и он её крутит — каждый круг контакт замыкает и ракета, значит, срабатывает. Уходит ракета, улетает. Шестнадцать кругов, так вот, потому как шестнадцать снарядов было. Бывает, что медленно — чтобы немца извести, потому как сидят и ждут, а бывает, что подряд, быстро-быстро. И потом, значит, ещё круг — на холостой поставить. Прислали нам одного командира: лейтенант молодой. Старого командира убило, значит — погиб он. Хороший был командир. Прислали молодого, и он, значит, забыл на холостой поставить. А ведь, как говорится, осталась шестнадцатая направляющая на контакте. И вот, значится, заряжающие стали ракеты ставить, так вот, заряжать по одной, и когда последнюю ставили — сработала. И двое у нас заряжающие пропали… который снизу, примерно, его огнём убило: из ракеты, из сопла. Сгорел, сапоги только остались. Второй, должно быть, зацепился. Улетел с ракетой той. Мы точно того не знаем, рукавом может или ремнём… но мы поискали его и не нашли. Ну, не очень, конечно, далеко искали — к немцам же мы не пойдём его искать всё-таки. Но поискали. Погибли заряжающие, вот так вот, двое.

Планктон на всякий случай хихикнул, хотя не был уверен, что дедушка шутит.

— Я был связист при гвардейском ракетном дивизионе, — продолжал дед. — Я провод тяну: катушка у меня с проводом на спине, так вот, и я должен, как говорится, обеспечить связь с командным пунктом. Побежал по линии, пошёл; катушка — на спине, на ремнях, и провод разматывается, вот так вот. Тяжёлая катушка! И если обрыв, значит — то это… связист тоже бежит и должен я, стало быть, тот обрыв найти. Так ведь то война, там, милый мой, знаешь… взрывается, стреляют, боже ж ты мой! И обрыв, он часто бывает. А связист, я должен связь обеспечить, значит, чтобы командир мог всегда с НП связь иметь. НП — так у нас, к примеру, наблюдательный пункт назывался.

— Понятно! — подтвердил Планктоша. Он старался не перебивать дедушку, не прерывать волшебство.

— Раз так вот, лето… побежал я, стало быть, искать обрыв… по линии, значит, пошёл. И вот, как говорится, только отошёл — вдруг «Тигр» на опушку, из-за леса. Танк немецкий. А батарея наша стрелять готовились. Там, знаешь, взрыватель повернуть нужно. Когда, примерно, на марше, чтобы случайно не взорвались, так то — без взрывателя. Как заряжать, то взрыватель повернуть нужно, перед стрельбой. И вот «Тигр» прямой наводкой, и снаряды — того… сдетонировали снаряды. И вся батарея взлетела на воздух, ёшь такое. Один я остался.

— Дедушка, а что значит — «сдетонировали»? — осмелился спросить Планктон Антонович.

— Ну это, знаешь, как тебе объяснить? Когда один снаряд взорвался, значит, а другие рядом тоже, по воздуху. Взрывная волна, ёшь такое… Один снаряд рвётся, а вокруг другие тоже, вот так вот, взрываются, потому их взрывной волной сотрясает.

— Понятно! А тебя не ранило?

— Нет, тот раз не ранило.

— А другой раз ранило?

— Ну, так снайпер меня… Немец. Шёл по линии, по-над оврагом, а там, значит, снайпер где-то. И стрельнул, ёшь такое. В голову целил, но не попал… царапнула меня пуля только по голове… так, сшибло пилотку и кожу поцарапало, вот так вот, на макушке. Шрам вот… сейчас лысый стал, три пера, как говорится, осталось: шрам видно. А вот раньше, знаешь, кучерявый был, ёшь такое. Галстук, милый мой, на танцы в клуб, вот так вот, как говорится, костюм… ходили. На танцы ходили, на праздник, вина тоже выпить — знаешь: шумел камыш, как говорится. Так упал я, прыгнул в ямку, вот так вот, лежу, кровь течёт… макушка, царапина там, а в глаза течёт. Немец, повезло: не разрывной, а вторая уже разрывная. В катушку попал, вдребезги. У меня катушка же на спине. Разорвало, конечно, вдребезги. Так лежал до темна. Особист мне говорит: ты сам катушку стрелял, как говорится — вредитель. А повезло, что разрывная: у меня разрывных нет. Вдребезги. Я и говорю: как сам, у меня же нет разрывных. Так вот, как говорится — повезло.

Планктон Антонович завороженно слушал деда. На секунду он открыл глаза: было темно и хотелось пить, но поставить рядом с диваном кружку с водой он забыл, а встать не было сил. Облизав пересохшие губы, Бронницкий провалился обратно в сон. Они вышли на огромную поляну, почти поле: из-за леса надвигалась тяжёлая туча, жужжали насекомые, брат шёл за руку с бабушкой. «Повезло, что этот мелкий не мешает!» — подумал Планктон Антонович.

— Контузило меня другой раз, — продолжал дед. — В окопе, вот так вот. Взорвался снаряд, рядом совсем, за бруствером, а я в траншее, засыпало меня, значит. Я этого даже, как говорится, не слышал. С головой, только рука торчит. Я того не помню, конечно. Товарищи говорят: рука торчит, по руке меня и нашли, значит, и откопали. Повезло так-то! Откопали меня: звенит в голове и не слышу ничего. В медсанбате лежал, вот так, недели этак три или, может, с месяц. Я с тех пор, знаешь, и не слышу даже на левое ухо. Вот сколько лет прошло.

Планктоша прекрасно знал, что дед слева глухой, и даже иногда этим пользовался.

— А это твои фронтовые друзья тебя откопали, да? Вы, наверное, сильно дружили с фронтовыми товарищами. А как вы Новый год отмечали? И день рождения?

— Дружба? Да что ты, милый мой! — засмеялся Василий Михайлович, — какая дружба! Прислали вчера, Иван он или Василий, а завтра его, примерно, убило. Нет, милый мой, не отмечали мы день рождения. И по имени редко кого. Связисты — так мы, конечно, знали друг друга, а если пехота — то нет. Был у меня товарищ — Мишка, вот помню. Связист он тоже, как я. Он, знаешь, винт нашёл от «Мессершмидта». Самолёт немецкий сбили наши, как говорится, и винт нашёл, выплавил ложку. Мишка выплавил: винт — он плавится легко. Ложку такую, знаешь, большую, огромную такую ложку, вот так вот. Черпак, можно сказать, сделал. А едим мы как? Из котла одного едим, вкруг костра сидим и каждый по очереди черпает, горячее: в животе хорошо сразу делается. И Мишка как черпанёт… В общем, сказали ему, подобру-поздорову: через раз черпай огромной ложкой своей, так вот.

— И убило Мишку. Шли по линии лесом: осень, мы вдвоём, и обстрел, значит. Миномёт. Оно, знаешь, когда мина летит — она свистит. Слышно её, можно сказать, спрятаться успеешь: в ямку прыгнуть, в овражек, вот так вот. Но если мина прямо на тебя летит — то не слышно. Я в канавку прыгнул, слышу: разорвалась мина. Об ветки мина вдарилась, об дерево, и разорвалась. Вышел, а Мишка сидит, в небо смотрит. Осколок маленький в него попал, прямо в сердце. Крови нет, не видно: под нагрудный карман попало. А в небо смотрит, как живой, глаза открыл. Убило Мишку, вот так вот.

— Дедушка, а как вот по лесу ты так ходил, чтобы не заблудиться? Это так страшно, один в лесу! И ночью?

— По лесу я очень точно ходил, по азимуту, милый мой. У нас ведь в деревне как — приборов нету. Это с детства. Ну, может быть, в сотню метров выходил: ошибка сто метров, по компасу. Звёзды если или, примерно, луна. А зимой, бывает, идёшь, провод тянешь. Холодный, голодный… мать честная! Солдатики, мочи нету! И ночь, и холод, то вот, например, в овраг провалишься, чтобы снегу поглубже… Распихаешь его, снег, начинаешь вкруг себя толкать, распихивать: нора получается, можно сказать. Берлога, вроде того. И провод подожжёшь: горит… обмотка горит провода, а снег, значит, плавится помаленьку, вот так вот. Нагревается, а коптит сильно — обмотка коптит, значит. На стенах корочка так вот ледяная получается, потому как огонь — от нагрева. Горит обмотка, дым, и стены, вроде того. И поспишь там с час, может быть, около часу, в норе этой надышишь, и вроде даже будто тепло. А выйдешь, и дальше пошёл с катушкой, линию тянешь.

— Голодные, холодные… мать честная. Солдатики. Обмундирование на полгода выдали. Комплект: на лето или, стало быть, на зиму — тёплое. Вши: вшивые были, можно сказать, прости господи. А и то, банно-прачечный комбинат был, приезжал. Раз в месяц, примерно вот так вот приезжал. Баня, а одежду всю сдали: санобработка. Стирали одежду, от вшей, знаешь, обработали. Выдали одежду: мокрая, керосином так пахнет. Летом, так оно ничего, хорошо даже, а зимой — холодно, мокрая, можно сказать, одежда, и сохнет день или даже более того, вот так вот. Мокрый, холодный, ой-ой-ой! Зимой не любили мы того.

Чёрная туча постепенно приближалась, заполняя весь горизонт. Воздух стал неподвижен, насекомые и птицы замолкли. Вся компания медленно спустилась по склону к ручью, гордо именовавшемуся рекой Очаковкой. Два года назад Планктоша, ещё дошкольник, наловил здесь в воде полную литровую банку пиявок, которую принёс домой. Мама поставила банку на балкон, а утром она оказалась пустой — мама объяснила, что все пиявки выбрались, спрыгнули с 11 этажа и уползли домой, обратно в ручей к своим друзьям и детишкам.

Дед продолжал:

— То в Восточной Пруссии уже были. Тянул я провод через кладбище — на кладбище, значит, попал. И артобстрел! Снаряды летят, мать честная: всё рвётся, земля гудит! Не дай бог! Снаряд, знаешь, он два раза не попадает в одно место. В воронку я прыгнул, так вот, спрятаться, а гроб развороченный и мертвец, понимаешь. В могилу снаряд попал и разворотило, а я спрятался. Мертвец, знаешь, он не страшный, покойник. Живые страшные, а мёртвые — не страшные. Прижался к земле, в могиле той, лежу с покойником тем, значит, в обнимку, как говорится, пока обстрел не кончится.

— Дедушка! — не смог удержаться Планктон. — Ну как же не страшные! Мертвецы, они очень страшные! А ты видел фильм про зомби?

Деда было не остановить:

— Окружили мы немцев — в окружение они попали. В начале войны, так, знаешь, они нас, а тут мы их, как говорится: окружили немцев. Дивизион наш перебрасывают через поле, на позицию. Поле, вот так вот, трава высокая, и светомаскировка, потому как к вечеру уже, темнеет. Можно сказать, чехлы на фары такие, чтоб немцам свет не видно, щёлочка только — дорогу чуть посветить. Вдруг в траве вроде пробежал кто, не то человек, мы ж того не знаем точно. Может, и немцы. Повыпрыгивали из машины, ну и стрелять, и стрельнули. А темнеет уже и не ясно, где что. Водитель наш тоже с оружием на ту сторону вышел, ну и стрельнули: может решили, что немец, а может с перепугу. В челюсть ему попали: хрипит, кровь, мать честная! Сами же и попали, потому думали — немцы. Умер он потом, вот так вот, жалко его.

Планктон удивился: как же можно было в своего, русского стрельнуть? Но ничего не сказал.

— А немцы пошли прорываться, из окружения прорываться. Только патронов у них нету: кончились. Потому как окружение: цепью идут и не стреляют, а патроны кончились. Я стрелял — не знаю: попал, не попал. Упал немец — убил его или, может, ранил, или же он спрятался. Я того не знаю. Может и убил, а может — и нет. Танки нам прислали, два танка: они их подавили. У немцев патроны, снабжение кончилось, и ничего они не могут, как говорится, против танков. Вернулись они, гусеницы: грязь, кровь, мясо — мать честная! Намотали, подавили они немцев, вот так вот. Страшное дело.

— А день Победы? — Планктон решил перевести тему, ему действительно стало не по себе.

— Победа? В Кенигсберге войну закончил Третий Белорусский фронт наш. Бои тяжёлые за город были, форты там кирпичные. Здоровые, старинные форты, лет им наверное сто, но этого точно не скажу — не знаю, как говорится. И каждый дом — то мы их прогоним, то они нас. И как раз я на командный пункт пришёл — линию провёл, значит. И немцы в контратаку пошли, вот так вот, и отбили наших, а мы в подвал попрятались. Попрыгали, как могли, значит. Спрятались, как говорится, схоронились. Но немцы гранаты кидать, нас, так вот, закидывать, в подвал. А провод: нет обрыва… целый провод! И командир, как говорится, командует «Катюшам» стрелять по нам. Ох, мать честная! Страшное оружие, «Катюша». Прям по нам, поверху. Завалило немцев, значит, а мы откопались. Откопались потом, вот так вот. Повезло.

— Я на органе играл. Это, конечно, уже после, когда немцы эвакуировались уже. Ходили везде, проверяли, и церковь — кирха по-ихнему: орган, трубы такие. Большие-большие трубы и клавиши белые. Я двух солдатиков — меха качать, а сам по клавишам. Музыка такая: красиво, знаешь, как оно. В кирхе оно так мощно очень звучит, можно сказать, грандиозно. Очень красиво! Мы взорвали, конечно, потом. Взрывчатку заложили и рванули. Ух, трубы эти летели, так вот — орган. А немцы машины побросали, весь порт: грузовики, машины, техника. Тысячи, тысячи… Катались — нажмёшь стартёр… Бензина же нет, вылили немцы… Бензин, милый мой, тогда у нас двух видов был. Ты и не знаешь теперь: авиационный, как говорится, и автомобильный. А стартёр: нажмёшь педаль и на передаче катаешься, как барин, пока батарея не сядет. Радостно так, что Победа!

Небо полностью затянуло, поднялся ветер, полетели листья и пух от чертополоха. По высокой траве побежали волны. «Скорее к лесу, сейчас пойдёт!» — крикнула бабушка, подхватила брата на руки и неуклюже побежала.

— А потом вы домой поехали? — спросил Планктоша дедушку, энергично топая по пыльной тропе. Песок попадал в босоножки, натирал ногу.

— Нет, милый мой. Больше месяца в поезде ехали, весь наш полк. Посадили нас в поезд, поехали, можно сказать, на Дальний Восток. Потому — японцы, Манчжурия, вот так вот. С Японией война. Месяц когда ехали, когда в тупиках стояли, а кормили нас, знаешь, не очень, особенно по сравнению с фронтом. Наши ночью границу перешли: разведчики. Ножами их порезали, японцев, чтобы не стрелять — без шума, значит. Сначала в бок толкнут, потому человек, когда спит, его если ножом ткнуть — он кричит во сне, человек, вот так вот. А если толкнуть, как говорится, разбудить сначала — не кричит. Разведчики их заставу сняли, и потом уже мы пошли, так вот.

— На крыло автоматчиков сажали, на «Студебеккер» — с каждой стороны. Он сидит, вот так вот, стрелок, вокруг фары ногами, и ППШ у него. Потому что смертники, самураи… обмотаются динамитом, весь в пакетах динамитных, и прыгает под машину, вот так вот, чтоб «Катюшу» взорвать. Себя взорвать и машину взорвать — это у них смертники были, у японцев. А стрелок из ППШ очередь, и японец — он на кусочки разлетается. Если, не дай бог, успеет и сам взорвёт, то весь динамит сразу и, как говорится — поминай, как звали: взрыв большой. Но не детонирует: куда пуля попала, тот пакет взрывается, а другие не взрываются. Ноги, руки только оторвёт: мать честная! Смертники, самураи.

Вся компания быстро поднималась вверх по склону, приближаясь к лесу. У бабушки от ветра смешно надулся сарафан: облепил сзади, пузырился спереди. Брат неожиданно заплакал.

— Другой раз поймали солдатики корейца, — дед продолжал рассказ. — Слышу, в кустах кричит: «Конь, конь!» То солдатики поймали, понимаешь. Он ведь, кореец, можно сказать — в юбке, косички, вот так вот. Ну, вроде халатик такой и две косички, шляпа соломенная. Не поймёшь, как говорится. Солдатики поймали его, думали — девка, значит, а он кричит: «Конь, конь!» Не знает по-русски. Что мужик, значит — конь. Всякое бывало…

— Медведь у нас был. В сопках нашли медвежонка. Медведицу, наверное, убило, или бог его знает. Мы того не знаем, а медвежонка нашли, кормили. Научили его разному. Он, знаешь, как собачка. И за водой научили, к реке там или, примерно, озеро: дали ему коромысло и два ведра, так он идёт к реке, воды принесёт. Знали его наши и не боялись, кормили: ласковый был. А другой раз, у реки, там другая часть стояла, не знали они нашего Мишу. Он с вёдрами, а они испугались, ну и убили его. Вот так вот. Жаль его, медведя.

Планктону Антоновичу стало невыносимо жалко медвежонка. Он стал думать, как его можно было спасти: отправить в Москву в цирк, например. Посыпались первые, пока мелкие капли дождя.

— Мы ходили там везде после японцев, искали всё, взрывали. Раз видим хижину в поле, вроде шалаш такой, соломенный — стоит одна хижина, вот так вот. Внутри — крышка на полу, ну вроде люк такой, можно сказать. Открыли, там лестница, ёшь такое: тоннель и на рельсах цистерна с бензином. Авиационный бензин. Аэродром, значит, был в поле, а под землёй — хранилище японцы сделали, чтобы самолёты, вот так вот, бомбардировка с воздуха — спрятали. Решили взорвать. Глупые, что там — двадцать лет, кроме войны ничего, как говорится, не видели. Отмотали бикфордов шнур на двадцать минут… Двадцать минут бежали, а всё равно нас землёй закидало.

Уже почти подошли к лесу, ветер снова неожиданно стих, как-то внезапно стемнело, словно сумерки. Вспыхнула молния, чуть позже оглушительно треснул гром. Планктон Антонович успел отсчитать три секунды — отец научил, что звук от молнии пролетает километр за три секунды. Буря была уже совсем близко.

— В Пхеньяне я два года служил, дивизия стояла. Ким Ир Сен, знаешь? Главный у них был, в Корее, как у нас тогда — Сталин. Я же за руку здоровался. Он капитан был, Ким Ир Сен, армии капитан. Ему сказали: ты кореец — будешь главный, вот так вот. А генералов министрами назначили. В правительство, как говорится, корейское. Сельское хозяйство, примерно. А что он понимает, генерал? Я в сорок седьмом демобилизовался. Страшное дело — война, не дай бог, милый мой.

Только вошли в лес, как небо прорвало: начался настоящий летний ливень. Спрятались под широким старым дубом: бабушка прикрыла собой брата, а дед взял Планктошу за руку. Крупные капли прорывались сквозь крону, падали Планктону на нос, били по макушке, пузырились во внезапно набравшейся луже — но он держал деда за руку и ему было не страшно.

Ненастье закончилось неожиданно быстро: через час уже были дома. Мама растёрла Планктона Антоновича полотенцем, выдала сухое переодеться и усадила за стол, накормила горячим супом. Потом его заставили надеть носки и уложили на диван под толстый шерстяной плед, хотя Планктоша страсть как не любил лежать под одеялом в носках и давно, как взрослый, не спал днём.

Через несколько минут Планктону Антоновичу уже снились медведи в старинном автомобиле и самураи в цветных шёлковых халатах. Бронницкий спал безмятежно, не подозревая, что проспит будильник и страшно опоздает на работу.

***

Корпоративы в «Двойке» проходили с размахом: Фирмачян не жалел денег, чтобы пустить пыль в глаза конкурентам. Вот и на этот Новый 2007 год Гурген Маратович арендовал один из лучших залов Москвы для двух с половиной тысяч своих сотрудников. У входа бурлил бассейн с шампанским, улыбчивые клоуны на ходулях посыпали банкиров блестящими конфетти, по сцене бегала певица Мадонна в чёрном бюстгальтере, а в самом центре зала стоял живой слон в богатой сбруе, над которым на качелях пролетали почти голые акробатки. Офисные уборщицы-узбечки целую неделю мыли слона всеми возможными шампунями, но он всё равно пованивал. Сорокин, Тюлипин, Бронницкий, Сидоров и Бордовских сидели за одним круглым столом. Евгений Данилович как спортсмен пил сухое красное, его сотрудники употребляли водку.

— Слышали: говорят, в этом году выйдет Apple iPhone? — сообщил Планктон Антонович. — Это же невероятно… Он вообще без кнопок! Там и плеер, и камера крутая, и чего только не будет…

— Айпонт! — пошутил Сидоров.

— Да говно электронное всё это, — рыкнул Бордовских.

— Сейчас всегда нужно быть на связи, — по-кошачьи промурлыкал Тюлипин.

— Всё это плохо закончится, — сказал Валентин, закусывая. — Восстание машин не за горами! Хотя, какая разница. Скоро полюбому всё на хрен закончится. В смысле — история человечества в привычном смысле. Осталось лет сорок, от силы.

— Это ещё почему? — заинтересовался Тюлипин. — Ядерный апокалипсис?

Сорокин молчал и тщательно обтирал салфеткой грибной соус с куска мяса. Диетолог рекомендовал ему не употреблять соусы.

— Я расскажу, если интересно. Только не перебивай, а то собьюсь. Ещё Мадонна эта громко орёт, шлюха старая.

— Валя, мочи! — поддержал Сидоров.

— Короче, картина такая. Я всё думал, зачем это всё и куда движется, а потом допёр. Пазл сложился, понимаешь? Но тут нужно сразу с нескольких сторон зайти: по частям я ничего нового не придумал, но у меня всё собралось в одну кучку. Вот, смотри, с одной стороны — я читал где-то в интернете, что какие-то там, бля, британские учёные вывели определение, что такое техническая революция. И вот, как только они чётко определили, то стало ясно, что каждая следующая техническая революция происходит ровно в два раза быстрее, чем предыдущая. Ну, типа там, пять тысяч лет назад огонь открыли…

— В смысле, пять тысяч? Пятьдесят, наверное? — уточнил Сорокин, большой знаток истории.

— Да пофиг, хоть пятьсот! Ну, пусть пятьдесят тысяч лет назад. Это я так, для примера. Хрен его знает, когда его открыли. Короче, ещё через две с половиной тысячи лет…

— Двадцать пять тысяч? — снова уточнил Сорокин.

— Да, блин. Не перебивай, пожалуйста, Женя, ради бога, а то я запутаюсь! Ещё через двадцать пять тысяч лет — колесо. Потом, через двенадцать с половиной тысяч лет — железо. Это всё технические революции, понимаешь? Которые прям радикально изменили жизнь, уровень жизни. Ну и так далее: животные домашние, мельница, порох, паровоз. Каждый раз — ровно в два раза быстрее. А что это значит?

— И что? — переспросил Бронницкий.

— А это значит, что если продолжить этот график вперёд, в будущее, то настанет момент, когда техническая революция станет бесконечной! И будет это примерно в две тысячи пятидесятом: осталось сорок лет с небольшим. Точнее — сорок три года.

— Это как? — удивился Тюлипин.

— Так не может быть! — возразил Сорокин.

— Ну как! — распалялся Бордовских. — Вот сейчас, только вышел новый компьютер, как уже через год он устарел, новый выходит. Органы пересаживают: сердце, печень уже пересаживают. Читал тут в интернете, китайцу какому-то кисть оторвало, так её временно к ноге пришили, пока на руке кости заросли. Прям подсоединили к сосудам, к нервам, чтобы не отмерла. А потом обратно к руке пришили — и ничего, работает! Ты прикинь! Это же несколько лет назад казалось фантастикой! Вот ты говоришь: «Айфон» этот новый, без кнопок… если бы я лет двадцать назад кому-то рассказал, что у меня в кармане будет личный телефон, а в нём камера, и я смогу снять фото и мгновенно переслать его в глобальную сеть, где его увидят миллионы человек по всему миру? Мне бы сказали: наркоман и шизофреник. Понимаешь, тогда ведь позвонить на улицу ходили, из таксофона, за двушку…

— Не льсти себе, — ухмыльнулся Сорокин. — На фиг никому не нужно твоё фото.

— Двушку чего? — не понял молодой Сидоров.

— Две копейки, монетка такая была. А сейчас уже начинаются всякие там нанотехнологии, гравитационные поля, искусственный интеллект, хрен его знает что ещё. Это всё технические революции!

— Охренеть, конечно! — согласился Бронницкий.

— Так вот, представь себе: наступает момент, когда техническая революция случается через секунду, потом полсекунды, четверть секунды и в следующий момент она идёт бесконечно. Это называется: точка сингулярности. Из физики или математики термин. Это значит, что функция ушла в бесконечность.

— Нет, ну так не может быть! — искренне удивился Сорокин.

— Почему не может? Может! Просто люди перестанут понимать, что вообще на хрен происходит. И вот, из этой ситуации какой выход? Можно запретить технический прогресс, можно отдать это всё на откуп искусственному разуму и машинам…

— Вкалывают роботы, счастлив человек… — пошутил Тюлипин.

— Вот это как раз плохо закончится! — разошёлся Бордовских. — Восстанием машин это закончится, потому что зачем тогда люди вообще? Но есть третий выход! — Бордовских многозначительно поднял указательный палец.

— Нет, вы видели, какое на Рогожевой платье! — присвистнул Сидоров.

— М-да, нарядные лохмотья у старухи! — подтвердил Сорокин в своём обычном репертуаре.

— Вот ты посмотри вокруг: в автобусе, в кафе, на работе, за рулём. Все сидят со своими телефонами и планшетами, пальчиками в них тыкают, — Бордовских упорно продолжал, не обращая внимания на Рогожеву. — Люди лезут в сеть! Людям нужен обмен информацией, люди сами рвутся в эту Матрицу, добровольно, и ещё деньги платят. А представь себе, что будет возможно напрямую соединить сознание, прям мозг в мозг, чтоб не надо было какой-то кусочек пластмассы в руках держать.

— Я бы никогда на такое не согласился! Чтобы мне башку просверлили и антенну вставили? Да ну, на фиг! — испугался Бронницкий.

— А если не надо ничего сверлить? У нас же техническая революция бесконечная, понял? То есть — возможно всё, только захоти. Допустим, это наномодемчик будет в виде капли. Капнул в глазик — и всё, ты в сети. Можешь передавать и принимать чужие мысли.

— Я не думаю, что это разрешат, — высказался Сорокин. — Персональные данные, неприкосновенность частной жизни…

— Нет: сначала, конечно, не всем. Сначала будут военные. Спецназовцев объединят в сеть с боевыми роботами, беспилотниками, спутником, метеоцентром на Камчатке и операторами на какой-нибудь далёкой базе. Потом это всё попадёт к гражданским: каким-нибудь полицейским, МЧС, биржевым брокерам и типа того. А потом, причём очень быстро — любая домохозяйка. Все сразу же туда полезут, причём совершенно добровольно и массово. Все мои одноклассники уже в Матрице, и я тоже подключился. Типа: подключись к Матрице в сентябре и получи три месяца в подарок. Ну и так дойдёт до всех, всего человечества. Совершенно добровольно.

— Ну и что это даст? — Сидоров разлил водку по рюмкам.

— А вот что! Вот представь себе, что мы с тобой напрямую соединили сознания. Личность, это ведь что? Это — информация! Файлы! Вот если тебе память стереть, ты больше не будешь Андрюха Сидоров, ты будешь просто какой-то кусок мяса, который может быть даже ест, пьёт и трахается, но это уже не ты. Так вот, представь себе: у тебя доступ ко всем моим файлам, а у меня — ко всем твоим. И я их не на экране вижу, а у меня к ним прямой доступ в голове, по сути — так же, как к моим собственным файлам. То есть я всё вижу: твоё детство, маму, как ты в школу ходил, как дрочил в туалете на журнал, первую любовь и всё-всё-всё…

— Откуда ты знаешь про журнал? — пошутил Сидоров.

— Так вот, о чём я… Вот, после такого соединения — ты уже будешь не ты, и я буду не я. Будет нечто среднее, потому что я не только свою жизнь прожил, а ещё и твою! А теперь, добавь сюда ещё семь миллиардов человек…

— Башка лопнет, — отрезал Тюлипин.

— Ну, это технический момент. Фильтры какие-нибудь поставят, выпрямители напряжения. Техническая революция, ты же помнишь? Кстати, за прогресс! — предложил Валентин.

Ребята чокнулись рюмками, выпили.

— Вот придумают какой-нибудь вай-фай протокол для соединения двух сознаний — и всё, Матрица готова. Прям подумал и вышел в интернет. Соединился с глобальным разумом человечества. В реальном времени понимаешь и чувствуешь, что думает и видит какой-нибудь китаец на берегу Хуанхэ, или негр у подножья Килиманджаро, или какой-нибудь норвежский китобой в Арктике. И они так же тебя понимают и чувствуют. Вы уже не отдельные люди, а общий разум. Они — это ты, ты — это они. По-настоящему, представляешь?

— Фигня получится, — возразил Бронницкий. — Все будут компромат читать и порнуху смотреть. А кто работать будет?

— На самом деле всем насрать, что чувствует китаец на берегу Припяти, — неожиданно серьёзно включился Тюлипин. — Всем нужно только продемонстрировать собственное «я», а не любоваться чужим. Короче, даже если бы твоя Матрица была возможна технически, — она никакого отношения не имела бы к глобальному разуму, от которого всем стало бы хорошо. Люди остались бы ровно теми же, просто не надо телефон в кармане носить.

— Есть принципиальная разница между совокупностью индивидуальных сознаний и коллективным разумом, — Валентин стоял на своём. — Вот представь, есть куча отдельных компьютеров. Если их подключить к серверу, это будет сеть. Это принципиально больше, чем куча отдельных компьютеров. Матрица, о которой я говорю — это люди, подключенные к единому серверу, объединенные в сеть. Они больше не думают, как отдельные люди. Это просто периферийные устройства, подключенные к серверу. Что сервер решит — то они и будут делать.

— Даже если рассмотреть вариант, что всё население планеты морально готово к переходу в Матрицу, — не соглашался Тюлипин, — люди просто не успеют настроить всего необходимого, чтобы каждый мог бы отключиться от реальности и заняться какой-то фигнёй в сети. А если он не будет отключаться от реальности — то какая тогда разница с нынешним миром? Сейчас тебе для выхода в сеть нужен, например, телефон, а через сорок лет не нужен будет. И в чем матричность? Матрица невозможна. У человечества ресурсов не хватит для полноценной Матрицы, а неполноценная развалится, как только какая-то более-менее значительная часть населения туда уйдет.

— Какие, к чёрту, ресурсы? Ты себе представляешь Матрицу из фильма? Не, совсем другое. Никаких терминаторов на гусеничном ходу… — доказывал Бордовских.

— Ну окей, все полезут в Матрицу, очень хорошо, — продолжал спорить Тюлипин. — А кто будет делать стулья, кто будет чинить водопровод, кто будет жарить яичницу? Супер-мега-роботы на матричном управлении? Ну то есть это как раз вероятно — будут какие-то чуваки сидеть в сети и управлять этими роботами. Но ведь есть куча дел, которые надо делать руками. А кто будет обслуживать серверы? Полуграмотные арабы или негры? А что мешает им воспользоваться ситуацией и тупо перерезать продвинутых европейцев, пока они блуждают по сети?

— Да ты не понял! — рявкнул Бордовских. — Совершенно не нужно всем лежать в ванночках с физраствором, как в фильме. Вполне можно ходить по улице, работать на заводе, вообще всячески функционировать. Но при этом быть подключенным к единому разуму человечества и выполнять именно те действия, в такое время и в таком количестве, как коллективный разум сочтёт нужным. Например, вовремя собраться и самим перерезать полуграмотных арабов или негров. Кстати, если подсоединить к коллективному разуму полуграмотных негров и арабов, то они не захотят никого резать. Потому что не будет больше ни негров, ни арабов, ни белых, ни чёрных. Даже баб и мужиков не будет, и всё к этому идёт — поэтому сейчас столько пидоров. Будет единое Человечество.

— Стулья будет делать тот, кто хорошо умеет делать стулья. Он будет делать именно такие стулья, какие нужны. Он будет делать именно столько стульев, сколько нужно, ни штукой меньше, ни штукой больше. Его не будет заботить, как продать свои стулья. У него даже не будет желания делать больше стульев и впаривать их тем, кому они на самом деле не нужны. Каждый будет знать, что ему делать, и не нужны будут никакие регуляторы вроде экономики, денег, рекламы и прочей херни, которой мы сейчас все занимаемся. Аналогично с водопроводом и яичницей. И каждая баба будет рожать две целых три десятых ребёнка.

— Почему две целых три десятых? — не понял Бронницкий.

— Чтобы население не убывало и не росло, должно быть две целых три десятых на бабу, — пояснил Бордовских.

— А давайте выпьем? — снова предложил Сидоров.

— Наливай! — согласился Валентин, а остальные сдвинули рюмки.

— Ну, с Новым годом! — поднял тост Тюлипин.

— С наступающим! А теперь ещё с третьей стороны зайду, — Бордовских с удовольствием опрокинул рюмку и аппетитно зажевал красной рыбой. — Я вот читал «Происхождение видов» Дарвина. Кстати, рыбка охрененная, очень рекомендую под водочку. Хочу сказать, что зубодробительная книжка. Я все мозги сломал, но прочитал. И вот, что я из этого понял: любой биологический вид стремится занять всё имеющееся пространство, максимально расплодиться, насколько позволяет место. А потом, когда место закончится, начинается внутривидовая борьба. Это базовый закон, хоть для бактерий, хоть для приматов. Его нельзя отменить, потому что это основной инстинкт: каждый капитан хочет стать майором, каждому бездомному хочется комнату, а у кого есть комната — хочется отдельную квартиру, и так далее… В общем, именно поэтому коммунизм и прочие эксперименты не получились.

— Да всё получилось, — разозлился Сидоров. — Если бы не эти сраные пиндосы…

— Не перебивай, пожалуйста! — Бордовских бесцеремонно прервал младшего лингвиста. — Так вот… единственный случай, когда не происходит внутривидовой борьбы — это когда происходит переход на следующий этап эволюции и множество одноклеточных становятся одним многоклеточным организмом. Ты понимаешь? Вот миллиарды бактерий в пробирке всегда будут адски друг с другом бороться, а в человеке такие же миллиарды клеток живут в полной гармонии. Это следующий шаг эволюции: многоклеточный организм. Внутри него не происходит внутривидовой борьбы между отдельными клетками. Мозг не борется с сердцем и печенью.

— Зато печень иногда борется с мозгом, — пошутил Бронницкий.

Сорокин уже давно молчал, иногда тряс головой и что-то бормотал по-английски. Предмет дискуссии явно не вписывался в его блочную картину мира.

— И у нас произойдёт так же: миллиарды людей объединятся в единое Человечество посредством прямой связи сознания с единым информационным пространством всех людей! Такой коллективный разум Человечества. И тут действительно наступит идеальное общество, как ни назови. От каждого по способностям, каждому — по потребностям. Наступает полный коммунизм, но только на совсем другом техническом уровне, новый этап эволюции.

— Я на такое не подпишусь! — задумался Бронницкий. — От меня же ничего не останется.

— А у меня тоже есть своя теория! — неожиданно вступил Сидоров. — Насчёт происхождения Вселенной. Я лично думаю, что наша Вселенная — капля на хрене Божественного Существа. Оно божественно поссало, произошел Большой Взрыв и образовалась наша Вселенная. Потом Существо божественно стряхнуло, и наша Вселенная начала расширяться…

— Это очень интересно, но дай мне закончить, пожалуйста! — взмолился Бордовских. — Что я говорил? Это всё произойдёт, конечно, за счет стирания личности. Разумеется, будут какие-то маргиналы, отшельники, которые не подключатся к Матрице, которые не захотят… Для них построят какие-нибудь резервации, например. Я скорее всего там окажусь, если доживу: буду кататься на своём «Урале» курам на смех. Но большинство людей уйдёт в Матрицу совершенно добровольно и даже не поймёт, что произошло. Поэтому я говорю, что через сорок лет закончится история людей и начнётся история Человечества.

Мужчины задумались: никто не ожидал таких вселенских тем на корпоративе. Пока все молчали, Валентин налил себе внеочередную рюмку и сразу же выпил залпом.

— И в принципе, мы всю историю к этому шли, вся наша история — это история объединения. Сначала люди небольшими племенами кочевали по планете, и большинство в лучшем случае знало пару соседних племён и понятия не имело о всех других людях. Потом мы всё время объединялись: в государства, нации, империи. Открыли Африку, Азию, Америку. Сейчас вот — глобализация, весь мир открыт, в каждой стране всё примерно одинаково, одна и та же хрень: «Кока-Кола», «Макдональдс», можно куда хочешь приехать и, если знаешь английский хоть немного, — общаться с местными.

— Как говорил товарищ Сухов: «Это точно!» — неожиданно высказался Сорокин.

— Но это ещё не всё… — продолжал Бордовских. — Коллективный разум Человечества — это, конечно, здорово, но… Понимаете, люди ведь вообще… Зачем хранить информацию на мясных носителях, которые спят, болеют, бухают, стареют и умирают? Можно ведь записать эту всю информацию, этот коллективный разум на более надёжный, даже вечный носитель…

— На такую большую чёрную дискету, как в «Космической Одиссее»? — Тюлипин вспомнил фильм Стэнли Кубрика, который Сидоров и Бронницкий в силу возраста не смотрели.

— Ну, например, — согласился Бордовских, ровесник Тюлипина. — Или на радиоволну, или даже на свет записать всё это коллективное сознание Человечества, чтобы оно вечно летело через Вселенную. И так мы станем Богом, ну или вольёмся в того Бога, который уже существует…

Валентина заметно развезло, глаза блестели… Планктон Антонович вспомнил, что у коллеги как раз был в разгаре бурный роман с французской сноубордисткой. В этот момент полуголая гимнастка упала с качелей на слона, и тот от неожиданности навалил кучу.

---

Под конец корпоративного праздника Планктон Антонович танцевал с Семёновой медленный танец: оркестр играл Scorpions. В гардеробе галантно подал пальто. Из здания гостиницы вышли вместе, но на дистанции, стараясь не привлекать внимания коллег. Матильда завела свой Lexus в бензиновом режиме, чтобы прогреть двигатель, и принялась счищать снег с машины, отвергнув услуги Бронницкого — девушка не подпускала чужаков к своему любимцу. Молодой человек не растерялся и очень удачно заскочил в продуктовый через дорогу, прихватил с собой пару бутылок шампанского.

Утро было поздним, хмурым и зябким. Планктон Антонович проснулся по привычке рано и уже час лежал тихо, стараясь не разбудить спавшую рядом женщину. Как ни странно, он неплохо себя чувствовал после вчерашней пьянки. В тусклом утреннем свете Бронницкий разглядывал интерьер маленькой съёмной квартиры: советские обои в цветочек, ламинированную мебель, утеплённые поролоном рассохшиеся оконные рамы, пузатый старый телевизор. Через щель под дверью балкона за ночь намело кучку снега.

Бронницкий вспомнил, как ночью Матильда страстно, на всю квартиру звала его по имени. При общей стройности фигуры у неё обнаружились неожиданно большая натуральная грудь, кубики пресса и три татуировки, причём одна большая, на спине, в виде крыльев. Узор из перьев анатомично вписывался в рельеф мускулатуры, переплетающей спину: когда мышцы напрягались, Бронницкому иногда казалось, что перья шевелятся. «А так ведь и не скажешь! В офис ходит вся такая скромная, в тёмных водолазках, как серая мышка, — подумал Планктон Антонович. — Интересно, она всех мужиков так громко по имени зовёт? Вот, наверное, соседи удивились!» Молодой человек беззвучно хихикнул.

Он медленно, стараясь не разбудить девушку, сполз с кровати: Семёнова громко всхрапнула. Бронницкий аккуратно запер дверь миниатюрного санузла, постарался как можно тише слить воду в унитазе и направился на тесную хрущёвскую кухню. Огляделся, открыл крохотную «Бирюсу»: решил приготовить завтрак, чтобы произвести на подругу хорошее впечатление, да и просто проголодался. В пустом холостяцком холодильнике обнаружилась пачка творога и несколько яиц. «Если найду муку и сахар, то можно сделать сырники! — подумал молодой человек. — Сырники нравятся женщинам. Мужчина, который готовит сырники, просто не может быть плохим».

***

После затяжных праздников офисный народ медленно приходил в себя. Работы не было, клиенты и внутренние заказчики ещё не вышли из спячки. Сорокин в своём отдельном кабинете-аквариуме читал Moscow Times, положив ноги на стол и периодически яростно ковыряясь в носу.

Тюлипин под конец новогодних каникул успел съездить в родное Кемерово, где встретился с одноклассниками, напился до потери сознания и чуть не опоздал на поезд. Его несли втроём, спешили, бежали и уронили лицом на перрон, но успели в последний момент забросить тело в вагон. Где-то по пути из кармана Дмитрия Владимировича выпал дорогой новый сотовый телефон, и Тюлипин сидел теперь за рабочим столом очень грустный и тихий, стараясь поворачиваться подбитым глазом к стене и лишний раз не привлекать к себе внимания.

Сидоров и Бордовских громко и сочно обсуждали подробности праздничных похождений, пьянки и каких-то женщин. Планктон Антонович их не слышал, уперев взгляд в экранную заставку на мониторе: треугольная заснеженная вершина возвышалась над азиатским городом. Мыслями молодой человек был где-то далеко: он вспоминал проведённые с Семёновой праздничные дни, новогоднюю Москву, бурный секс, бары, заснеженный Нескучный сад. Каждое утро, когда Бронницкий просыпался без Матильды, она засыпала его эсэмэсками: хорошо ли он спал, как себя чувствует, чем занят? Вот и сегодня молодой человек уже успел ответить на пару десятков сообщений, пока у Матильды не начался напряжённый рабочий день.

Планктон Антонович, как всякий хороший мальчик, конечно же всегда мечтал, что у него будет семья: жена, дочка и обязательно — собака. Бронницкий осознавал всю ответственность перед предками и понимал, что должен быть ещё сын Антон. Свои фантазии он старательно дополнял маленьким мальчиком, но образ получался каким-то размытым, ускользающим, а девочку он представлял вполне живо, с косичками и бантиками. Впрочем, для начала нужно было найти спутницу жизни: с этим у Планктона Антоновича как раз не ладилось.

Бронницкий, бесспорно, был интересным молодым человеком с хорошим гуманитарным образованием и неплохо подвешенным языком, симпатичным, вежливым и внимательным, к тому же с прекрасными карьерными перспективами: женским вниманием он никогда не был обделён. Тем не менее, ряд его романов и недолгих попыток сожительства закончились ничем. Планктон Антонович несколько лет назад съехал от родителей и снимал квартиру недалеко от метро Дмитровская, уже долгое время откладывая все премии и планируя накопить на первый взнос, чтобы в наступившем новом году взять наконец ипотеку: по мнению молодого человека, это должно было окончательно решить его проблемы в личной жизни.

Самая первая детская любовь пришла к Бронницкому в шесть лет, зимой последнего дошкольного года. Мальчик не выговаривал букву «р» и родители отвели его к логопеду, оказавшемуся крупной еврейской женщиной, проживавшей на соседней улице вместе с русским мужем и черноглазой дочкой Риточкой, пышной и кучерявой ровесницей Бронницкого. Дети стали много гулять вместе и у Планктоши возникло чувство: они катались с горы на санках, держались за руки и даже поцеловались. Юный Бронницкий мечтал, как они с Риточкой поженятся и она будет печь пироги, а он изобретёт и построит дом в виде облака, который будет летать по небу. Люди на земле будут смотреть вверх и не догадываться, что это не просто облако, а дом, в котором живут Планктон и Маргарита. Планктоша так размечтался, что даже рассказал о своих планах родителям и они долго смеялись, а отец стал доказывать, что летающий дом в форме облака построить невозможно. Планктоша спорил, спорил и горько плакал ночью от отчаяния.

Весной, когда Планктону Антоновичу почти исполнилось семь лет, у него случился острый аппендицит и неделю он провалялся в больнице: стало не до свиданий и домов в облаках. Все соседи по палате оказались мальчиками на несколько лет старше. В первые дни они изо всех сил старались рассмешить беспомощного Планктошу: рассказывали анекдоты, шутили и щекотались. Бронницкий смеялся, от смеха натягивались швы и он корчился от боли, а мальчишки, в свою очередь, смеялись над ним. Когда на третий день Планктон Антонович стал уверенно ходить сам, нянечки перестали кормить его на койке и отправили в столовую, где заклятые соседи отбирали у него самую вкусную еду. Планктоша ходил полуголодный, но никому не жаловался: ни врачам, ни нянечкам, ни даже родителям и Евдокуше, которые поочерёдно навещали его каждый день. К своему удивлению, он даже не плакал.

Домой Планктоша вернулся как раз к своему седьмому дню рождения, а на следующий день после праздника бабушка случайно опрокинула на стол чайник с кипятком, который обварил Планктону Антоновичу живот и ноги. Мальчик громко кричал от страха и боли, мама одной рукой снимала с него горячие мокрые колготки, а второй звонила в скорую. Мама попросила: «Да не кричи ты так громко! Не слышно!» И Бронницкий стал кричать тише, сам тому удивляясь, слыша свой крик как бы со стороны. Вместе с мамой они снова уехали в больницу на «скорой» с мигалками, всего на одну ночь, а потом Планктон Антонович долго лежал дома и ждал, когда заживут ожоги: было не до Риточки. Планктоша беспокойно спал, за ночь бинты часто сбивались, а ноги без кожи слипались между собой: утром их было ужасно неприятно расклеивать.

На время семейной трагедии между мамой и Евдокушей установилось хрупкое перемирие, и бабушка иногда приезжала ухаживать за Бронницким. В один из визитов она подарила ему дедушкины именные позолоченные часы марки «Луч» и его же Sheaffer с золотым пером. На обратной стороне часов была выгравирована надпись «П. А. Бронницкому от редакции газеты „Правда“ 1968 г.» — молодой человек потерял их ещё в школе, а ручку — уже в институте, когда забыл на лекции по теории лингвистики. Он всегда страшно жалел об этих утратах.

Ожоги зажили, наступило последнее лето перед школой. Однажды на прогулке Планктоша подружился с Максимом из соседнего дома, на год младше. Мальчики стали гулять во дворе и на пустыре за домом, оставшемся от заброшенной стройки: когда-то вся перерытая бульдозерами, строительная площадка поросла кустарником и тонкими берёзками, а канавы и котлованы наполнились дождевой водой и заросли камышом.

Новоиспечённые друзья лазали по разбросанным железобетонным плитам и лестницам, ведущим в никуда, жгли костры из разломанных ящиков и паллет, ловили бабочек, стрекоз и лягушек. Можно было переплыть котлован на плоту, отталкиваясь палкой от дна. Можно было по очереди катать друг друга внутри катушки от кабеля. Можно было оторвать палку камыша, поджечь кисточку и выстрелить ей в воду из самодельного лука, представляя себя индейцем. Это было радостное время. Планктон Антонович часто возвращался домой, когда уже начинало темнеть — а темнело в июле совсем поздно, и Бронницкий думал о том, какой он стал взрослый, раз ему разрешают ложиться спать в полночь.

А потом началась школа и новая жизнь. Первого сентября после торжественной линейки Планктон Антонович задержался в раздевалке и потерял из виду свой класс. Какой-то старшеклассник увидел его, рыдающего, в коридоре и решил отвести в кабинет, но Планктоша от потрясения не смог даже вспомнить, в «А» он или в «Б», и зарыдал ещё безутешнее. Так юный Бронницкий узнал, что он — «бэшка». Планктон Антонович больше никогда не видел Риточку. Через много лет мама случайно узнала от общих знакомых, что её семья уехала в Израиль и Маргарита даже отслужила в армии. Вспоминая толстую кудрявую девочку из своего дошкольного детства, Планктон Антонович никак не мог представить её в форме, с оружием в руках.

В следующий раз крыло Амура коснулось Планктона Антоновича в восьмом классе, когда появилась новенькая Маша, правнучка известного революционера, чьи родители приехали в Москву на несколько месяцев в командировку. Отец девочки был влиятельным человеком из силовых структур, и Марию посреди учебного года взяли в класс без всяких проволочек. Планктону Антоновичу новенькая сначала не показалась особенно привлекательной, но девушке он приглянулся: в сквере рядом со школой Маша научила Бронницкого целоваться с языком. Планктон проводил одноклассницу до гостиницы, громоздкого мрачного здания сталинской эпохи, где девушка жила с родителями в двухкомнатном люксе. Маша задёрнула шторы, разделась и легла в постель.

Планктон Антонович стал регулярно провожать подругу домой после уроков. Днём Машины родители вечно отсутствовали и парочка могла часами изводить друг друга глубокими ласками, доходя до полного изнеможения. Несмотря на свою недетскую раскрепощённость, Мария упорно берегла невинность и формальное взаимное лишение девственности у подростков так и не состоялось. Планктон Антонович удивлялся, как Маша может часами целоваться и ласкаться с ним, так и не произнеся ни единого слова. Ему казалось, что в её голове не было ни одной мысли, только желания. Через несколько месяцев, когда командировка отца закончилась, Мария навсегда исчезла из жизни Бронницкого.

Он очнулся от того, что кто-то похлопал его по плечу.

— Планктон Антонович, о чём задумался? — спросил Бордовских. — Небось, о бабах опять думаешь? Обедать пошли?

***

Приятели обедали недалеко от офиса в «Рюмочной» на Большой Никитской, которую Валентин упорно продолжал называть улицей Герцена, — последнем обломке советского общепита, до сих пор дрейфовавшем в море буржуазных кафе и ресторанов. Бордовских нравилось это место: своим названием оно отпугивало большинство коллег и, особенно, руководство — риск встретить кого-то с работы был минимален. Столовая работала по принципу самообслуживания и предлагала стабильный ассортимент блюд советской кухни, а также водку на розлив.

— Я смотрю, вы с этой новенькой прям взахлёб общаетесь! — Планктон Антонович подмигнул Валентину. — Просто как голуби воркуете!

Полгода назад в Департаменте появилась новая сотрудница с необычным именем Алабала, совсем молодая симпатичная девушка из Воронежа. Её подсадили к Бордовских за один длинный офисный стол.

— Да, Планктон Антонович. Я всем говорю, что в моей жизни появилась новая женщина, но не в том смысле! — согласился Валентин. — Вообще, она первые три месяца молчала. Зато теперь я, видимо, заслужил доверие: болтает без остановки. Ну и я сам потрепаться люблю. В общем, она в курсе практически всей моей жизни. Я вдруг понял, что с ней больше времени провожу, чем с бывшими жёнами, сыновьями, родителями и друзьями, вместе взятыми: вообще больше, чем с кем-нибудь другим. Восемь часов, каждый день, уже полгода. Понимаешь?

Бронницкому Алабала не нравилась.

— Да дикая она какая-то, — сообщил он другу. — Не здоровается, пугается всего на свете. Ложки на кухне салфеткой берёт, чашки антисептиком протирает. У тебя случаем не служебный роман?

— Да какой, на хрен, роман. Просто сидим за одним столом. Она на «вы» со мной, прикинь? Я уже сколько раз просил, что не надо на «вы», потому что я себя старым чувствую, когда молоденькие девушки со мной на «вы». Так нет, не может на «ты». Ну я из вредности её тоже на «вы» стал называть, да ещё по имени-отчеству.

— А со мной на «ты». Ты её чпокнул? — как бы доверительно спросил Бронницкий.

— С ума сошёл? Нет, конечно. Чисто биологически она мне в дочки годится: на восемнадцать лет младше. Не курит, совсем не пьёт, питается по диете шесть раз в день по расписанию, спать ложится всегда вовремя и каждый день звонит маме. А ещё из Воронежа. Вообще с другой планеты, ты понимаешь?

— И что? — не понял Планктон Антонович. — Кого это останавливало?

— Да ничто. Я в принципе никак не могу привыкнуть, что люди восьмидесятых годов рождения не только умеют сами ходить на горшок, но даже работают где-то лингвистами. Короче… Вот как тебе объяснить? Ну вот, например: она в детстве мечтала стать директором банка. Прикинь: не балериной, не стюардессой, не какой-нибудь, прости господи, моделью — директором банка! И муж, естественно, финансист.

— Погоди, так она чего, замужем? Я не знал. А кольцо чего не носит?

— Разумеется, замужем! У них в Воронеже, если до двадцати двух замуж не вышла, то всё — жизнь закончилась, причём неудачно. Я даже, представляешь, пригласил её на день рождения и говорю: «Приходите, будут мои друзья-лингвисты и друзья-мотоциклисты, про всех я вам рассказывал: хорошие ребята. В семь начнётся концерт и танцы». А она отвечает, что из всей моей компании она потенциально могла бы станцевать разве что с Григорием-харлеводом, но ведь он женат. Прикинь?

— Чего водом? — не понял Бронницкий.

— Харлеводом. Ну «Харлей» у него, мотоцикл. Друг мой, я Алабале про него рассказывал. Я спрашиваю: «А вы что же, такую социальную активность как танцы только в матримониальных целях рассматриваете?»

— Каких целях? — снова не понял Планктон Антонович.

— В целях замуж выйти, — объяснил Валентин.

— Так она же, ты говоришь, замужем?

— Ну, так она и не пришла.

— Так она чего, меркантильная стерва какая-то? — заподозрил Бронницкий.

— Да нет! В том и дело, что нет! Не стерва совсем. Просто взгляд такой на вещи: всё должно быть чётко, правильно, по плану. У Алабалы вообще есть на всё чёткий план: когда замуж выйти, через сколько лет правильно сменить работодателя, когда взять ипотеку, когда пойти в декрет.

— Во как! — вздохнул Планктон Антонович. — И когда она в декрет?

— Мне вообще кажется, что у людей это всё от страха, — разглагольствовал Бордовских, проигнорировав вопрос. — Все вот эти чёткие жизненные планы и стратегии. Страшно жить, страшно, блин, неизвестности. Пытаются себя обезопасить. Типа, если всё делать правильно и по плану, то всё и дальше будет по плану, и не так страшно. А на самом деле — в любой момент может что угодно случиться, в любой момент можно на хер сдохнуть, и конец всем планам. Ради плана отказывают себе в удовольствиях, в чувствах, в настоящей, блин, жизни себе отказывают! А жизнь вдруг — хуяк, и закончилась.

— Это точно! — вздохнул Планктон Антонович.

— Так вот, о чём я? — продолжал Бордовских, расправившись с супом и переходя к котлете с макаронами. — Прям так хочется ей иногда сказать: «Давай, дочка, жги, не бойся ничего, делай, что нравится — всё у тебя получится. Мечтай, пробуй — когда, как не сейчас?» Да только я ж не скажу, потому что чего я буду лезть… А теперь прикинь, какой я для Алабалы разрушитель устоев. Ей ведь тоже не понятно, как так можно жить… Ну вот, например, говорит: «С вашей зарплатой нужно носить ботинки нормальных брендов, а у вас ботинки такие, словно ваша зарплата меньше моей». А я думаю: на хрен мне надо, чтобы все знали о моей зарплате? Тем более по ботинкам?

— М-да, Валя. Смотрю, ты прям увлёкся. Осторожнее — затянет! Не знаешь, что от них ожидать.

— Да ладно тебе, не беспокойся. Плавали, знаем! Да и на фиг оно мне не надо. Ты мне лучше вот что скажи. Тут говорят, ты с Семёновой из Расчётного центра замутил?

— Говорят, что кур доят! — попытался отшутиться Планктон Антонович.

— А пошли, и сисек не нашли, — срифмовал в ответ Валентин. — Ну и всё-таки?

— Кто говорит? Всё-то ты знаешь… — смутился Бронницкий.

— Иголку в сене не спрячешь, Планктон Антонович. Тут все всё знают. Да и видел я вас, как с корпоратива уходили.

— В общем — да, замутил, — признался наш герой. — Нравится она мне. Только это между нами.

— Будь осторожнее, Планктон! — Бордовских в особенно серьёзных случаях даже не называл Бронницкого по отчеству. — Мне кажется… ты только не обижайся! Мутная какая-то дамочка. Глаза у неё… пустые какие-то. Нехорошие глаза. Ты уверен?

— Уверен! — улыбнулся Планктон Антонович. У него всё было хорошо.

***

С утра пятницы Планктон Антонович находился в приподнятом и возбуждённом настроении, хотя на улице было хмуро и время от времени сыпал мокрый снег. Он как обычно уже успел обменяться несколькими десятками утренних sms с Матильдой, которая в итоге пригласила его сегодня в гости — а это означало, что они потенциально смогут провести вместе все выходные, впервые за недолгую историю их романа.

Работа спорилась, Бронницкий переделал множество дел и заданий, часть которых можно было запросто отложить на следующую неделю. Он чувствовал себя окрылённым и ждал вечера. Хотя Семёнова назначила встречу на 19 часов, а дойти до здания Расчётного центра можно было за двадцать минут, молодой человек вышел ровно в шесть — он просто больше не мог усидеть на месте. По дороге купил букетик тюльпанов и попросил девушку-флориста подрезать их покороче, чтобы можно было спрятать под пальто и в подходящий момент эффектно извлечь. Пружинящей походкой он быстро дошагал до заветного переулка и принялся нарезать круги у главного входа. В 19.05 зазвонил мобильный.

— Я свободна, где ты? — спросила Матильда.

— Жду тебя у выхода!

— У главного? Ты обходи здание, сзади выезд со служебной парковки. Жду тебя у шлагбаума.

— Бегу!

Через две минуты Бронницкий уже запрыгнул на пассажирское кресло серебристого Lexus и потянулся поцеловать подругу.

— Не сейчас, отстань! — Матильда отстранила его рукой. — Дай отъехать, нас увидят!

— Ну и что? Пусть видят! Я вот совершенно не собираюсь скрываться! — улыбнулся Планктон Антонович и выхватил букет. — Это тебе!

— Ой! Спасибо! — девушка смущённо улыбнулась и положила тюльпаны на заднее сиденье. — Красивые… Мне давно не дарили цветы. Они, наверное, приятно пахнут.

— Приятно! А ты понюхай, — предложил молодой человек и потянулся назад.

— Я не чувствую запахов. Совсем. С детства.

— Как? Вообще совсем?

— Совсем-совсем. Хоть бензин, хоть ацетон — ничего не чувствую. Я поэтому всегда газовой плиты боюсь, потому что если утечка — не замечу.

— Почему? — удивился Планктон Антонович.

— Не знаю. Врачи говорят, что травма головы была сильная, переломы костей черепа на МРТ видно — может быть, из-за этого. Наверное, уронили в детстве. Мама мне не рассказывала, а сейчас она умерла и спросить некого.

— А отец?

— Я с ним уже несколько лет не разговариваю, после смерти мамы. Да он и раньше не особенно с нами общался. Я, например, даже не знаю, кем он работал. Мама вроде бы говорила, что он когда-то был милиционером, а потом в Шереметьево грузчиком. А сам он не говорил никогда.

Планктон промолчал, не находя слов.

— Куда ты хочешь сходить сегодня, мой хороший? — улыбнулась Матильда.

— Не знаю! — Бронницкий тоже улыбнулся и огляделся вокруг. — А ты?

— Ты мой кавалер, ты и предлагай!

Автомобиль выкатился из переулка и влился в нескончаемый тягучий поток еле ползущих машин. Тяжёлые мокрые хлопья падали на лобовое стекло и сразу же стекали, превращая светофор и стоп-сигналы стоящих впереди автомобилей в расплывшиеся красные цветы.

— Гулять в такую погоду не хочется. Пойдём, может быть, в кино?

— Давай! Как раз вышел «Призрачный гонщик», я хотела посмотреть.

— Отлично! — сразу же согласился Планктон Антонович. — А про что это?

— Ты не слышал?! Это такой трэш! Там Николас Кейдж заключает сделку с дьяволом, чтобы спасти отца, но дьявол его, конечно, обманывает, но он ведь продал душу и должен превращаться в скелет, гонять на мотоцикле весь такой в огне и мочить разных злодеев. Музон должен быть отличный, такое рубилово. Это из вселенной Марвела.

Бронницкий очень удивился выбору кинофильма, хотя ему, по большому счёту, было всё равно.

— Что за вселенная?

— Да ты что? Ты не знаешь комиксы Марвела? — в свою очередь, тоже удивилась Матильда. — Ну ты, вообще, с какой планеты свалился? Это же самые известные комиксы: там «Люди Икс», «Росомаха», «Мстители»…

— Да я как-то комиксы не очень… — признался Планктон Антонович. — Туповатые они какие-то.

— Слышь ты, блин, умник! — Семёнова повысила голос. — Будешь сильно умничать — дальше пешком пойдёшь!

— Извини, я не то хотел сказать, — спохватился Бронницкий. — В смысле, не хотел тебя обидеть!

Он действительно не сообразил, что кому-то комиксы могут показаться интересными. Несколько минут молодые люди молчали.

— Ну не дуйся, Матильд! Может, мне понравятся твои комиксы. Поехали в кино.

— Да я уже еду. А у тебя какие фильмы любимые?

— Ну… «Семь самураев», например.

— Это что ещё такое?

— Это фильм японского режиссёра Акиры Куросавы, где-то пятидесятых, чёрно-белый ещё, там, значит, средневековая Япония…

— Чёрно-белый? Ты серьёзно такую хрень смотришь? — перебила его девушка. — Ты же моложе меня, а смотришь всякую пенсионерскую древнятину.

— Не древнятину, а классику! — возразил Планктон Антонович и пожал Матильде коленку.

— Руки! — строго прикрикнула Семёнова, и оба рассмеялись.

Бронницкий подумал, что в каждой из сотен железных коробочек вокруг них теплился такой же маленький мирок: тут разговаривали, там мужчина явно ругался с пассажиркой, обильно жестикулируя, кто-то говорил по телефону, другие просто, наверное, слушали радио.

— Слушай, а как так получается, что ты паркуешься на служебной парковке? Там же ведь только для руководства.

— Дима предложил своё место, мой начальник, — рассказала Семёнова. — Он всё равно на служебном с водителем ездит, ему не нужно.

— А почему именно тебе?

— Потому что я сотрудник хороший. Ну и помогаю ему часто по разным вопросам. Вот на днях его дочке домашку делала по геометрии.

— Понятно! — Бронницкого что-то слегка кольнуло, но он решил не придавать значения и больше вопросов не задавал.

После киносеанса, припарковав автомобиль у подъезда Семёновой, молодые люди отужинали в пивном ресторане неподалёку: Планктон Антонович заказал классический горьковатый лагер, а Матильда предпочла вишнёвый эль. Они разговаривали о жизни, о работе, вспоминали школьные и студенческие годы и сбились со счёту, сколько раз повторили заказ.

Покачиваясь, в обнимку вернулись к дому. В подъезде Семёнова неожиданно сказала: «Стой!», вынула из кармана использованные билеты в кино и бросила их в свой почтовый ящик.

— Это зачем? — удивился Бронницкий.

— Смотри! — Матильда открыла почтовый ящик и выхватила кучу таких же билетиков: навскидку, несколько сотен. — Я все свои билеты собираю, когда в кино хожу.

— Ну, ты даёшь! — удивился молодой человек. — Кажется, ты киноман. А с кем ходишь обычно?

— Обычно — одна!

— Одна? — ещё больше удивился Бронницкий. — Я ходил пару раз в кино один, но это был реальный жизненный кризис!

— А я люблю одна в кино, — улыбнулась девушка. — Я вообще у себя одна.

Они целовались в тесной прихожей и долго снимали с себя промокшую одежду. Кокетливо виляя бёдрами, Семёнова увлекла Планктона в узенькую ванную, где им с трудом, но всё-таки удалось принять душ вдвоём. Бронницкий с особенным удовольствием намылил девушке спинку, любуясь её нарисованными крыльями.

Планктон Антонович не знал, сколько прошло времени: они занимались любовью очень, очень долго — спасибо выпитому — сначала на стиральной машине в ванной, потом в комнате. Завернувшись в одеяло, Матильда сходила на кухню покурить и быстро вернулась на свой раскладной диван из Ikea, обняла обессилившего Бронницкого и почесала ему спину своими яркими накладными ногтями.

— О, да! Да! — простонал Планктон Антонович. — Ещё! Выше… левее, под лопаткой… Да!

— Как с вами просто, с мужиками, — вздохнула Семёнова. — Почеши спинку и всё: ты мой!

— Нет уж, ты сама мой! — пошутил Бронницкий, высунул язык и задёргал ногой, как, бывает, рефлекторно дёргает лапой кобель, когда ему чешут пузо.

Планктон Антонович перевернулся и уткнулся носом в свою женщину, в рёбра, в кубики её живота, вдохнул запах кожи с нотками шампуня, пота и сигарет. Этот ядрёный букет показался молодому человеку совершенно восхитительным и, неожиданно для самого себя, Планктон сказал:

— Я тебя люблю!

— Ты мой хороший, — хрипловато ответила Матильда и погладила его по голове. — Ты не обязан мне говорить такие слова!

— Не обязан, не обязан, — прошептал Бронницкий и повторил, — я люблю тебя.

— Ты знаешь… Я бы, наверное, остановилась на тебе, — призналась в ответ девушка. — Я бы хотела прожить с тобой всю жизнь. И детишек родить.

Планктон Антонович промолчал, не зная, как реагировать на этот неожиданный поворот.

— Не очкуй, кобра! — спохватилась Семёнова. — Я против свадьбы и всяких там штампов в паспорте.

Планктон Антонович почувствовал себя счастливым и тут же заснул.

***

Только спустя ещё год, когда Планктону Антоновичу исполнилось шестнадцать, любовь пришла к нему во всей своей физической полноте в лице одноклассницы Ольги Чугуновой. Если бы Бронницкого попросили одним словом описать Олю, он бы в полном соответствии с её фамилией сказал: «Тяжёлая». Чугунова была крепкой девушкой с твёрдым характером и провинциальными вкусами, хотя родилась и выросла в Москве. Её мама служила чиновницей в городской администрации, любила Киркорова, молдавский коньяк и полковников, а отец уезжал на вахту в Лабытнанги, где водил маневровый тепловоз. На крайнем Севере он проводил лучшую часть жизни: просто неплохой мужик, который послал всё подальше. Ему хорошо платили, всё всех устраивало. Возвращаясь с вахты, отец два месяца выпивал с друзьями и лежал на диване, а затем снова уезжал. Чугунова хорошо училась, была ответственной, любила чистоту и порядок и к своим шестнадцати годам имела жизненный багаж в виде двух неудачных романов со взрослыми мужчинами, одного аборта и вечно грустных глаз.

После школьной вечеринки Ольга под ручку привела подвыпившего Бронницкого к себе домой и без лишних разговоров делово лишила девственности. По итогам дружбы с Машей Планктон Антонович уже имел подробнейшие сведения о женской анатомии и физиологии, и процесс прошёл без заминок.

Так Планктон Антонович начал встречаться с Ольгой, хотя она ему не нравилась. Бронницкий уговаривал себя, что это временно, что он обязательно встретит настоящую любовь, периодически пытался расстаться под благовидным предлогом. Однако других доступных девушек в его ближайшем окружении не наблюдалось, и древний благородный инстинкт снова и снова звал юношу домой к Чугуновой, в малогабаритную трёшку у Фрунзенской на четвёртом этаже без лифта. Проходили недели и месяцы, молодой человек постепенно привыкал и привязывался к подруге, оставался ночевать при родителях.

Школьный выпускной молодые люди встретили уже в статусе официальной пары, признанной одноклассниками, учителями и родителями. Ольга поступила в педагогический, а Бронницкий пошёл на лингвиста-международника: первый курс пролетел эмоционально и бурно, в новых знакомствах, студенческих вечеринках, головокружительном вихре перемен и надежд. Молодые люди ссорились и снова мирились, расставались и сходились заново, но продолжали встречаться, и в голове Бронницкого постепенно начинала созревать мысль о свадьбе. После летней сессии, когда отец Ольги вернулся с вахты, Чугуновы на всё лето уехали в фамильную деревню.

Оставшись в одиночестве, после экзаменов Бронницкий пережил бурный, но короткий роман с Натальей, с которой вскоре расстался. Ольга регулярно звонила юноше из сельского таксофона, и в августе Планктон Антонович отпросился у родителей на несколько дней съездить навестить подругу. Чугуновы встречали его на вокзале на «Жигулях», в деревенском доме ждал накрытый стол. Вечером Оля повезла Бронницкого на танцы: полтора часа они тряслись в душном автобусе, чтобы попасть в какой-то сельский клуб, где над барной стойкой крутился стеклянный шар, девушки танцевали в центре зала, а по углам кучковались пацанчики в тренировочных штанах.

Вскоре четверо отделились от стены и подошли к Планктону Антоновичу.

— Ты, значит, Ольгин парень? — спросил один невысокий, но крепкий молодой человек в майке навыпуск. — Городской?

— Москвич, — спокойно ответил Бронницкий, протянул руку и представился: Планктон.

— Андрюха, — невысокий пожал руку. — Пойдём выйдем!

Мужчины направились к выходу. Бронницкий успел поймать взволнованный взгляд Ольги, но кивком головы попытался её успокоить.

Было уже темно. Парни перешли улицу и остановились у водяной колонки.

— Водку будешь? — спросил Андрюха.

— Буду, — просто ответил Бронницкий.

Кто-то из ребят достал две бутылки и стакан. Планктону Антоновичу налили первому.

— Ну, за знакомство! — Бронницкий с трудом, но всё-таки влил в себя первый и единственный в своей жизни полный стакан водки, запил из-под колонки и отдышался.

— Давай, будем! — Андрюха тоже выпил и передал стакан товарищу. Процедура повторилась.

— Куришь? — спросил Андрюха.

— Вообще-то нет, но сейчас не откажусь.

Бронницкий достал папиросу из протянутой пачки «Беломора», зубами заломил мундштук, как видел в старом советском фильме, затянулся и прокашлялся. Дым был едким.

— Ну, ладно, — резюмировал Андрюха. — Вроде ты нормальный парень. Отвезу вас с Ольгой домой.

Невысокий отправился за угол, выкатил красный мотоцикл и завёл мотор ногой. Чугунова спустилась с крыльца, сказала что-то друзьям Андрюхи и запрыгнула ему за спину: экипаж покинул площадь перед клубом, оставив дымный вихрь в конусе холодного света под фонарём. Народ с дискотеки постепенно расходился в темноту. Вскоре Бронницкий остался один и сел на ступеньки перед входом. Его мутило от водки, кружилась голова и почему-то хотелось курить, хотя Планктон Антонович не курил регулярно: он подобрал окурок подлиннее, в кармане откуда-то нашлись спички. «Повезло!» — подумал молодой человек.

Когда Андрюха вернулся, Бронницкого совсем развезло: он уже с трудом мог ходить и не знал, сколько прошло времени. Планктон замёрз и очень хотел спать. Впервые в жизни он сел на мотоцикл: молодому человеку очень не хотелось прижиматься к Андрюхе, но держаться больше было не за что, и Планктон Антонович обнял своего водителя. Поездка запомнилась ему плохо: был ветер, звенел двухтактный мотор и всё кружилось перед глазами. Дома родители постелили им с Ольгой на веранде. Выключив свет, подруга скинула с себя ночнушку и уселась на Бронницкого, стала горячо ему что-то шептать, прижиматься, опускаться всё ниже. Когда девушка перешла к оральным ласкам, Планктон Антонович зажмурился от удовольствия и незаметно уснул.

А ещё через месяц, сразу после возвращения из деревни, Чугунова наградила Планктона Антоновича не самой страшной, но стыдной болезнью. Он сходил в диспансер, пропил курс антибиотиков и вычеркнул Ольгу из своей жизни. К началу второго курса Бронницкий был уже полностью здоров и свободен.

***

В субботу утром на кухне маленькой съёмной квартиры у метро Проспект Вернадского Планктон Антонович жарил омлет с сосиской и шампиньонами. Семёнова, которую он оставил спящей на диване, неслышно подкралась и обняла его за плечи.

— Доброе утро! — улыбнулся Планктон.

— Я тут купила тебе майку, примерь! — Матильда расправила синюю футболку, на которой был изображён автомобиль «ГАЗ-24».

— Спасибо. Вот это неожиданно! — Бронницкий перемешал омлет и отложил лопатку, снял мятую офисную рубашку через голову и натянул обновку. — По размеру отлично. А почему «Волга»?

— Ну, ты же рассказывал, что в детстве мечтал ездить на «Волге». Когда с родителями на юг летал.

— Правда, я рассказывал? — удивился Планктон, пытаясь вспомнить похожий разговор. — Ну, спасибо! Очень крутая майка, класс!

— Я рада, что тебе нравится! Давай завтракать, мне на конюшню пора.

Через два часа Бронницкий уже сидел на трибунах конноспортивного клуба «Подкова» в Химках и наблюдал за Матильдой верхом на Повороте. Других зрителей не было. В манеже кроме Семёновой занимались ещё две спортсменки: каждая нарезала круги вокруг своего тренера. Леночка — сутулая кривоногая женщина неопределённого возраста с бесцветными глазами и вечно обветренным лицом, в бриджах, дутых сапогах и телогрейке — монотонно выкрикивала Матильде команды:

— Шенкель! Спина! Повод! Рысь! Кисть отдай! Шенкель! Повод! Плечи! Кисть отдай! Поясница! Галоп! Шенкель! Больше шенкеля! Похвали!

Семёнова внешне никак не реагировала на команды тренера, но конь под ней бежал по-разному: это Планктон Антонович заметил и удивился, насколько сложной и загадочной оказалась эта спортивная дисциплина — выездка! Раньше-то он думал, что на лошади нужно просто сидеть сверху, однако сейчас на его глазах творилась какая-то невидимая и сложная работа. Было холодно и пахло навозом.

Поворот задрал хвост и на бегу навалил кучу.

— Совковый! — вскрикнула Леночка и закурила, а дремавший в углу таджик с лопаткой и совком встрепенулся, посеменил в центр манежа, чтобы убрать результат жизнедеятельности спортивного мерина.

Планктон Антонович улыбнулся этому «совковому».

После тренировки Семёнова провела своего друга с экскурсией по всей конюшне: показала денники, второй манеж с предманежником, две электрические шагалки, бочку для работы на корде, раздевалку и тренерскую. Всё это разнообразное хозяйство было ещё советской постройки и создавало унылое ощущение упадка и распада: грязный битый кафель, ржавые механизмы, мутные никогда не мытые окна. В выходной день здесь было оживлённо: сновали спортсмены, конюхи шагали лошадей в коридоре, кто-то почти бегом пронёс седло. Отовсюду раздавалось цоканье подков по бетонному полу и громкое фырканье, иногда — ржание. Перед входом в мойку худенькая девушка страшным крюком чистила копыта коричневому коню, выковыривая опилки из подков; внутри другая женщина мыла чёрную лошадь из шланга. Планктон Антонович отметил, что население конюшни было почти полностью женским. «Никогда бы не подумал, что это женский вид спорта!» — подумал молодой человек.

Когда серебристый Lexus выезжал с территории конноспортивной базы, уже стемнело.

— Можем, пожалуйста, заехать ко мне домой? — попросил Бронницкий. — Мне нужно взять переодеться на работу в понедельник.

— А ты хочешь до понедельника остаться? — Семёнова широко раскрыла свои огромные синие глаза и захлопала ресницами.