Роман-фантасмагория
Любое сходство с реальными событиями
или персонажами носит совершенно
случайный характер.
Всегда говорите только позитивные
вещи: «Я есть богатство. Я есть счастье.
Я есть здоровье и успех».
И они сами придут в вашу жизнь.
Из книг по психологии
Сколько ни говори «халва, халва»,
во рту слаще не станет.
Восточная поговорка
Часть 1
Реальность?
ВЕРХОВНЫЙ АВТОР ЕЩЁ НЕ РЕШИЛ, ЧТО ХОЧЕТ ИЗ ЭТОГО ВЫЛЕПИТЬ.
ВЕРХОВНЫЙ — ЭТО НЕ ТОТ, ЧТО НА ОБЛОЖКЕ.
ЭТО ТОТ, КТО ДИКТУЕТ НАМ ВСЕ НАШИ ЗЕМНЫЕ КНИГИ ОТКУДА-ТО СВЕРХУ
Питер. Он что-то неслышно бормочет. Заклинания? Мольбы?
Ворожит, колдует, обморачивает. Город — таинство. Город — ритуал. Город — символ. Диалог с коллективным бессознательным, с энергоинформационным полем, у которого проси, чего хочешь, которое и есть Бог.
Как распечатываются мосты, так раскрывается человеческое воображение, развязываются узлы рацио. Все «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».
В этом городе может быть всё, что угодно.
ИНТАРСИЯ. ГОРОД
Город соткан из несоединимого.
Создатель его — просветитель и одновременно палач-садист, обновитель страны — и сыноубийца.
Сердце города, Петропавловка, кладбище правителей — и тюрьма их врагов. Там они все сливаются в неразрывное целое.
Город-ковчег, который должен был спасти Россию, — сам регулярно тонет.
Первый музей — Кунсткамера — парк уродов.
Главный православный собор — Исаакий — строил католик.
Одно из самых роскошных мест — Новая Голландия — всего лишь дровяной склад. А в бывшей тюрьме на его территории собираются устроить консерваторию.
Мосты в городе шевелятся, как живые.
Ночи — белые, оксюморон, небывальщина.
Сердце царизма стало колыбелью революции.
Самый интеллигентный город и культурная столица — одновременно столица криминальная.
Город — потёмкинская деревня, обманка, фальшивка. — И образец для подражания. Вроде московской ВДНХ.
Хуже того. Город непатриотичный, пропитанный западным духом. — А ухитрился стать национальным символом.
Город — изменник, предавший национальные традиции вместе с его создателем. — Но, ценой гибели почти половины своих жителей, не предавший в блокаду свою страну.
Что скрыто в этих противоречиях?
Что всем этим город нам хочет сказать?
* * *
Я выхожу в Петербург на охоту. Я охочусь на вдохновение.
Что за город!
Осклизлый свет, озноб, лихорадка души.
Я пробираюсь по трещинам улиц, полных неприступного, непроницаемого воздуха, сквозь который приходится продираться, как сквозь колючий кустарник, так что одежда оказывается изорванной в клочья, а лицо и руки расцарапаны в кровь.
Факелы на ростральных колоннах, словно свечи на именинном пироге. Город и есть мой именинный пирог, порезанный на ломтики островов. Город — самый главный подарок в моей жизни.
Вздыбившиеся мосты, как взбесившиеся кони, и они всех нас сейчас понесут, и опрокинут, и растопчут.
Город — трагедия.
И — катарсис, который она несёт.
Эти мосты, они нацелены по ночам прямо в космос?
ВЕРХОВНЫЙ АВТОР ВСЁ ЕЩЁ НЕ ОПРЕДЕЛИЛСЯ
Что я тут делаю?
Я психолог. И каждый день мои пациенты плачутся мне в жилетку. Жалуются все одними и теми же словами. Мало им денег, мало мужиков или баб, мало славы, мало внимания.
Мало, мало, мало!
Все их проблемы — это истерика избалованного дитяти, что в игрушечном магазине катается по полу, дрыгает ножками и визжит:
— Хочу мишку! Хочу машинку! Хочу, хочу, хочу!
Может, взять ремень и всыпать по заднице каждому из посетителей — в качестве лекарства?
Но профессиональная этика не велит. На дворе двадцать первый век, и избалованных детей от восьми до восьмидесяти принято исцелять другими методами.
Я пользуюсь спросом на этом рынке. Я создатель новой методики.
* * *
Сапожник без сапог, — сам я мучаюсь бессонницей. И хотя пытки запрещены Женевской конвенцией, что-то внутри меня — меня же бесчеловечно мучает.
Сначала от бессонницы болит голова. Потом душа. А потом начинает болеть весь город.
Зазеркалье вод. Запределье чувств. Светоч бреда. Инакобытие.
Мосты разводят, — а параллельные миры сходятся. И — шасть гулять по городу всякое.
И это включается не раз и не два.
Где угодно.
В любое время.
Достаточно случайного прикосновения, взгляда, вздоха.
Я спускался в пустеющее поздним вечером метро, — и вдруг, как горох, откуда-то посыпались маски итальянской комедии дель арте: с преувеличенными носами, с утрированными синяками, с небывалых размеров и форм бюстами.
На фоне всеобщей серости — бабка с кнутом, с перебитым и сплющенным носом, в бесформенной, цвета болотной тины, панаме и с жизнерадостной дебильной ухмылкой. То ли гном на военных сборах. То ли мисс Марпл, скрещенная с Сумасшедшим шляпником и отправленная в поход с бойскаутами. То ли укротительница безумцев, наблошинившаяся от них дурноты.
Еду в трамвае, — а за окнами мужик с ружьём и в белом чепчике с оборочками. То ли младенчик-киллер. То ли чопорная бюргерша-мужеубийца, отходящая ко сну.
На каждом шагу странное. Женщина в кавказской бурке и в малиновом поварском колпаке. Тип в пенсне и с топором. Дядя-шкаф в уголовной робе с прицепленными крыльями бабочки на спине.
Зашёл в булочную, — а там продавщица со сталактитом во лбу. В сквере выгуливают на поводке сфинкса с человеческим лицом, в клетчатом кепи а-ля Шерлок Холмс. В детской коляске — крошечный бритоголовый в камуфляже. Хоть сейчас в рукопашный бой.
И пахнет в городе больницей и морем. Приключениями и страданием.
ИНТАРСИЯ. ГОРОД
А город-то всё своё.
Посетил я солидное учреждение. А люди там одеваются так неброско и одинаково, их невольно начинаешь подозревать, что все они шпионы и ползли через границу миров. Явная маскировочная раскраска.
Что они скрывают? Инопланетяне шифруются? Цеэрушники подвох затевают?
Или люди так сильно друг друга боятся и в таком враждебном окружении себя чувствуют, что чуть ли не в маскхалатах ходят?
А в жилконторе за нудным письменным столом сидит испанский гранд, воздевая очи горе. Вылитый персонаж Эль Греко, с эспаньолкой и с его гротескно вытянутыми пропорциями, но почему-то в бандане и в ватнике.
Чуть дальше — весь в сером, с добропорядочным супружеским кольцом, человек, и у него измождённое лицо монаха-фанатика.
И вдруг в холл этого богоугодного заведения повалили мужики с разбитыми мордами, девочки на костылях, скрипачи с поступью квартирных воров, старики с бойцовыми лемурами на сворке.
Город — медитация.
Город — головоломка.
Город — шифр.
Если разгадать, — прочитаем послание. Узнаем тайну мира.
* * *
Я уж не говорю про ночь.
Человек на пустынной улице посмотрит тебе в глаза, — а то Растрелли за своими шедеврами приглядывает. Гигантский большевик со знаменем шагает по-кустодиевски размашисто поперёк Васильевского острова. Каменные львы намывают погоду.
Оживает всё: машины прут с выпученными глазами, как голодные пекинесы. Ангелы с колонн порхают, словно стрекозы над цветами. Дома кряхтят, убаюкивая в себе граждан, будто люльки. Тротуары гнут спину, как кошки. Вода в каналах поёт серенады или воет от ужаса.
Сознание выворачивает себя наизнанку, словно шубу мехом внутрь, подсознанием наружу.
Здесь светит оборотная сторона луны. Здесь бродит оборотная сторона меня.
Крылья Казанского собора хлопают в вышине, сквозь их ажурность виден Млечный путь. Я начинаю бредить с открытыми глазами. Змеи свивают в них гнёзда. Сонмы сумасшедших летят к звёздам. Русалка побирается на Невском. Статуи острова Пасхи целуют взасос неваляшек. Че Геварра в обнимку с Безобразной герцогиней Маульташ. Семеро меня.
* * *
Количество привидений и литературных образов на квадратный метр зашкаливает. От густоты культурных испарений начинаешь задыхаться.
В одном окне Пушкин полирует ногти. Там блокадница, похожая на скелет, грызёт свои руки. Напротив Раскольников машет топором, а Софья Перовская — белым платочком на мосту, подавая сигнал бомбометателю, который взорвёт Александра II.
В каждой песчинке — история. В каждом глотке воздуха — открытие. Каждая молекула города — чудо.
Сознание не справляется с объёмом переживаний. Подсознание не различает выдумку и правду. В городе нет прошлого и будущего, только настоящее. И потому и Татьяна Ларина, и Калиостро, и египетские фараоны, и летающий Ариэль перестают быть только выдумками и воспоминаниями. Они становятся реальностью.
Город всем им даёт жизнь.
* * *
Это всё город, его обольщения!
Город живой и мёртвой воды. Молодильных яблок — церковных куполов. Золотой Жар-птицы из Эрмитажных часов. Здесь живут в музеях все боги мира, все мифы древности, все артефакты и архетипы.
Здесь, если хорошенько покопать в запасниках и на чердаках, можно найти ответы на любые миллионнолетние вопросы, разгадки любых тайн Вселенной.
В чём смысл бытия? Какими Бог видит нас? В чём смысл существования Бога?
Отгадки заключены в нас самих, но мы не можем вскрыть самих себя, себя изучать. Нужен посредник, который всё провидит и нам потом всё откроет.
Этот посредник — культура, искусство. Они стоят между Богом и человеком. Между подсознанием и сознанием. Между нами и нами.
И этот город — лучший в мире переводчик с языка человеческого на божественный — и обратно.
НИЧЕГО НЕ ИЗВЕСТНО
А народ ломится ко мне на тренинги. Видимо, мне удаётся пациентам помочь. Очередь ко мне расписана на месяцы вперёд. Меня подстерегают в подворотнях, чтобы просочиться ко мне на сеанс без очереди. Я работаю с рассвета и до заполночь. Поесть-попить некогда. Впрочем, чаще всего я работаю бесплатно или за копейки. Так что в деньгах не купаюсь.
И вот странность — очередная? Хотите — верьте, хотите — нет, но я понятия не имею, в чём моя коронная методика заключается.
Я не знаю, как я спасаю людей.
Часть 2
Карнавал
Если человек начинает задумываться о смысле жизни, — он болен.
Зигмунд Фрейд
ВЕРХОВНЫЙ АВТОР ПИШЕТ О НАС РАЗВЛЕКАТЕЛЬНУЮ КНИЖОНКУ. ЕРУНДУ
И как будто мало было безумия Петербурга самого по себе, — его ещё постарались приумножить: объявили исторический карнавал.
Суровым строем по улицам чеканили шаг бойцы Красной Армии времён Великой Отечественной — под ручку с Нефертити и с Лукрециями. Лейб-гвардейцы заигрывали с гейшами. Жанны д» Арк братались с Мао Цзе Дунами, вавилонские жрицы Иштар — с астронавтами, полуобгорелые средневековые ведьмы — со стилягами пятидесятых, Ярославны — с Цезарями.
Причём в старинных ведутах Питера все они казались более настоящими, чем обычные горожане, вступавшие своей обыденностью в жестокий диссонанс с дворцами, крепостями и храмами.
И прямо в этом сюрреализме оппозиционеры затеяли протестный митинг.
— Против чего бузуете? — с ухмылкой подступился революционный матросик.
— А мы считаем, что ужасная глупость — приобретение новых территорий. Воюющие государства ведут себя при этом, как супруги, которые не могут поделить ребёнка и готовы его распилить. Что ж это за мать с отцом такие! — митинговал слегка пожёванный красавчик. — То, что государства хапают территории, это как бы сигнал и нам, простым смертным: можно хватать что угодно. Что пиратский или рейдерский захват — это похвально, — глаза у красавчика были, как разбитая и неумело склеенная из кусочков посуда: всё в трещинах и смещениях. То, что уже никогда не будет целым. То, что, по поверью, приносит в дом несчастье.
— Интересно, браток, когда в девяносто первом от страны оторвали треть территорий, что-то ты не выходил на демонстрации протестовать против раздела Советского Союза. Никто не выходил! Мы ж не чужое берём. Своё, исконное.
— Если тогда территории сбежали от нас, роняя тапки, значит, это было не своё, — нехорошо улыбнулся седовласый красавец. Глаза и улыбка у него были отдельно друг от друга, словно лежали на разных полках в разных шкафах. — Это паранойя какая-то: во что бы то ни стало приобретать новые территории.
Вот скажите, — принялся седовласый красавец хватать за рукав мимопроходящих карнавальщиков и выцепил-таки типа в костюме Григория Распутина: в рясе, с всклокоченной бородой, и глаза безумные. — Стоило ли в 1914 году приносить благополучную современность в жертву великому будущему? Надо ли было влезать в первую мировую войну, положить десять миллионов человек, чтобы приобрести новые территории при дележе мирового пирога и получить в будущем какие-то стратегические преимущества? — История же ясно дала понять: в результате эта жадность привела к резне революции и гражданской войны, к развалу экономики, к невосполнимым колоссальным утратам культурных ценностей.
— Я, мил человек, вабче супротив войн, — степенно ответствовал Распутин. — Народ больно жалко. Пытался я батюшку-царя отговорить от смертоубийства мирового. Да порезали меня, чуть жив остался. А вороги мои и спроворили это гиблое дело: втянули Русь-матушку в бойню.
Матросик не растерялся:
— А если бы мы не хапали целую тысячу лет перспективы и территории, — были бы страной-лилипутом, которой все указывают, как жить. И которую давно уже слопали бы те, что хапать не стесняются.
Матрос продолжил перевоспитывать хипстера с измученными глазами и с глумливой ухмылкой сатира:
— Величие страны — это независимость политического курса.
— И связывание по рукам и ногам граждан, лишение их возможностей, — возразил хипстер в безумно дорогих часах. — Почему-то у нас всегда, чем более великая родина, тем несчастнее и обделённее граждане. Может, лучше дать пожить по-человечески современникам, чем бесконечно приносить их в жертву будущим поколениям?
— То есть разменять великое будущее нации на набитый желудок сегодня? — вышел из себя революционный матрос.
— На сохранённые человеческие жизни. На здоровье нации. На уцелевший генофонд и выжившие таланты, — парировал оппонент.
— Если сегодня мы не подстрахуемся, завтра у нас всё отнимут. И хлеб для желудка, и сами жизни, и генофонд. Выбора у нас нет. С волками жить… Не получится быть счастливыми рядом с волками. Придётся для начала от них себя защитить.
— А может, волки вам только мерещатся? — съехидничал хипстер.
— Расскажи об этом тридцати миллионам погибших в Великой Отечественной войне.
Просто мы понимаем: жить можно только на земле. Земля — это жизнь! А те, кто в это не вник, будут жить в космическом вакууме. В безвоздушном пространстве!
Митингующие не успели закончить. Началась заварушка. Налетели омоновцы пополам с казаками; нагайками и дубинками принялись разгонять и карнавал, и протестующих.
— Нет, — вздохнул рядом со мной Остап Бендер с подведёнными а-ля Миронов глазами. — Это не Рио-де-Жанейро! — и послушно лёг, оглушённый, под дубинкой правоохранителей, совсем рядом с уже возлежащим на асфальте, патриотично настроенным матросиком и пацифистом Распутиным.
А потом отоварили и меня…
НЕ ВСЕГДА МОЖНО НАВЕСИТЬ ЯРЛЫК
Мумификация снов… Путеводитель по памяти… Автопортрет подсознания…
Я заблудился в самом себе. Это последствия удара по голове, вероятно.
— Кто ты?
…Кто передаёт мне обрывки мыслей, как будто шифрограммы лазутчику за линию фронта?
Я шпион в моём мире? В моей стране? Или в самом себе? Кто послал меня следить за самим собой и зачем?
— Я твой брат, — лучезарно лыбится давешний хипстер.
Я огляделся: я дома, лежу на собственном диване.
Теперь у меня больше возможностей этого чудака рассмотреть.
Сейчас у него глаза рептилоида — и смешливые детские ямочки на щеках. Лоб философа — и зловещая улыбка красавицы с портрета Гойи. Запавшие щеки страстотерпца — и гламурная морщинка в виде бабочки между бровей. Мефистофельский профиль — и нелепый прикид лузера. Глубокие складки на лице, как боевые насечки индейского воина, — и мечтательное, нежное выражение лица.
Не лицо — лабиринт, в котором пропасть.
— Ни о каком брате я никогда не слыхал, — помявшись, выношу я вердикт.
— Близнец! — раскрывает мне объятия странный персонаж, явно ёрничая.
«Ага, вылитый я», — хихикаю про себя.
У меня лысая, как бильярдный шар, голова, бифокальные очки в круглой оправе, бровки домиком, ввалившиеся, как у блокадника, щеки. Лицо, уши и даже руки покрыты такими прихотливыми морщинами, как будто увиты мозговыми извилинами.
Глаза невероятно удивлённые. И — добрые? — Нет. Наблюдатель. Холодный инопланетный разум, который вскрывает встречного, словно скальпелем, и препарирует, так что человек чувствует себя экспонатом Кунсткамеры, уродом в банке.
Глаза черепахи, складки шар-пея, пальцы виолончелиста, сутулое тело, похожее на корень мандрагоры.
Словом, то ли учёный из тридцать седьмого года, по которому сталинский застенок плачет. То ли клоун-эксцентрик. То ли доктор Франкенштейн из фильма ужасов.
Но вслух вежливенько, как истый петербуржец, замечаю:
— Мне ни о каких братьях ничего не известно.
— А много ли ты вообще знаешь о нашей семье? — парирует претендент на родство.
А, и правда, история семейки запутанная.
Моя мать меня бросила, когда мне было всего несколько месяцев.
Она была знаменитой и очень красивой актрисой, совершенная фарфоровая куколка, даже жутко: неземная безупречность. А замуж вышла за режиссёра с самой безобразной внешностью в стране. Вытянутое лошадиное лицо, обезьяньи нелепые бакенбарды, длинные, почти ослиные уши, морщины в виде скандинавских загадочных рун. Глаза одновременно отвратительно блудливые — и невероятно грустные. Как будто в одном теле поселили христианского мученика и кривляющегося сатира.
Режиссёр снимал изумительные фильмы, в которых играла моя мать, — и изменял ей с каждой мимопроходящей юбкой.
В конце концов, матери надоело терпеть, и она сбежала.
Отец меня ей не отдал, в надежде, что к ребёнку мать вернётся.
Но она не вернулась. Всю оставшуюся жизнь я видел её только на экране телевизора.
— Вот! Тут-то и начинается самое интересное, — хихикнул противно новоявленный родственничек. — Мамаша не вернулась, потому что нас было двое. Родители нас честно поделили пополам, меня она увезла с собой…
— Куда? — пискнул я, не выдержав.
Предполагаемый близнец замычал, мотая головой:
— Да не суть важно… Ну, если так интересно тебе, актриса вела жизнь крыловской стрекозы. Меняла любовников, театры, а потом и страны. Но нигде не прижилась, потому что, по чести говоря, умеет только брать и никогда ничего не даёт взамен. Последние лет десять маман пробавлялась дауншифтингом в приснопямятном Арамболе, но в пятнадцатом году там цены взлетели — страсть. Мамаша побарахталась ещё немного, торгуя идиотскими фенечками, даром никому не нужными, и, «злой тоской удручена, к муравью ползёт она». В Россию, стало быть, вернулась. Как говорится, «оглянуться не успела, как зима катит в глаза».
Ты ведь старую стерву тоже ненавидишь? — неприлично припав к моему уху, искусительно зашипел хипстер.
Я дёрнулся, потому что — Господи, прости! — это была правда. Или что-то очень на неё похожее.
Я матери так до сих пор и не простил своего сиротства. Хотя как профессиональный психолог понимаю, что она в чём-то была права. Ошибка это — из-за ребёнка терпеть издевательства мужа. И если уж резать всю правду-матку, меня у Евы отобрал отец, так что большая часть вины на нём. Но вот к нему у меня никаких претензий, хотя это он своим кобелированием разрушил семью.
Вообще-то мамашу Евпраксией звали, в честь какой-то княгини-мученицы. Но в театре с таким именем карьеры не сделаешь. Засмеют. Так что дама перекроилась в Еву.
Я, наверное, поэтому и стал психологом. Мне нужно было справиться с собственными комплексами. Но воз и ныне там: да, я невероятно зол на эту женщину.
Я поверил этому найдёнышу, видимо, потому, что нас терзали одинаковые кошмары.
Но тут откуда-то раздался невообразимый скрежет ржавого древнего железа:
— Что ты брешешь, паразит! Тот малец давно помер, во младенчестве ещё!
У братца предательски забегали глазки.
* * *
— Это кто там на меня поклёп возводит? — расцвёл, как розан, самозванец.
— Это бабушка, Клеопатра Патрикеевна, — поспешил я вмешаться, подмигивая, как в нервном тике, чтобы новоявленный сам не знаю кто не связывался. Старуха своенравная, чуть что не по ней — может и уткой с мочой в тебя запустить, потом до утра отмываться будем.
Уж не знаю, как меня с поля боя из-под дубин омоновцев притащили домой и водрузили на мой продавленный диван, но — забыл предупредить — живём-то мы в коммуналке, в двух комнатах: я, бывшая жена, двое детей гадючьего подросткового возраста. И за ширмами — двоюродная бабка, тётка отца, парализованная.
ИНТАРСИЯ. КОММУНАЛКА
Питерская коммуналка — о, это надо видеть! Погуляем по коридорам, заглядывая в комнаты.
Готические своды — и лохмотья на гвозде, потому что на вешалку денег нет.
Старинная картина в позолоченном багете — и рядом банные веники, пустые бутылки валяются, засохшие корки хлеба, тараканы бегают. Описанный матрас на полу, на стене шаманский бубен, а рядом туалетный столик в стиле рококо и бокал драгоценного вина на нём.
Камин итальянского мрамора используется вместо мусорного ведра. Дивная белокаменная кариатида — с отбитым носом. Малиновый шёлковый балдахин — и протечный потолок в трупных пятнах, ржавая ванна, драные семейные трусы на верёвке не сушатся, а гниют.
Роскошная дворцовая лепнина — и крашенная тюремной мрачной краской, вся в грибке и в лишайнике, стена.
Арфа и мольберт — и сало в авоське за окном.
Не дверь — портал, как в Нотр-Дам-де-Пари, — и сломанные лыжи.
Будуар герцогини — в чудовищных граффити.
Изразцовая печь, похожая на средневековую часовню — и дырявые корыта, битые чайники, стоптанные тапочки.
Интерьер восемнадцатого века — и дешёвые канцелярские шкафы, комната оклеена рекламными плакатами рок-певцов во всём их брутальном железе.
Витражи, словно в английском замке, — и продавленная больничная койка, вместо ножки — кирпичи, обои клочьями, всё заставлено пустыми аптечными пузырьками ещё советских времён.
Паркет с королевскими лилиями — и за окном помойка. Мраморная статуя Амура — и прислонённые к ней костыли. Пустые консервные банки — и ренессансная Мадонна над роялем.
Вход в заплатах и три десятка звонков. Три десятка электросчётчиков. Подписанные продукты в общем холодильнике.
Настоящий музей — и форменная зона.
Волшебный чертог — и маргинальная трущоба.
Метафора нашей жизни.
Путеводитель по истории.
Из нашей коммуналки зачем-то когда-то пробили ход в соседнюю коммуналку. А за ней начинается третья, а там и четвёртая — и так до бесконечности.
А потом уже кажется, что это переливающееся само в себя пространство впадает в тайные подземные переходы, оттуда же выскакивает в подвалы Эрмитажа, Кунсткамеры и Петропавловки, а там и до Лувра недалеко.
И всё это вяжет из себя петли, как старушка на спицах у камина, выплетает что-то дивное: шаль-паутинку для мира, чтобы укутать его в морозы, или перчатки, может быть, любимому внуку. А за углом от этого хитросплетения — и иные планеты и звёзды.
Коммуналка — это Вселенная.
НЕОПРЕДЕЛЁННОЕ ЧТЕНИЕ
— А с чего Вы взяли, уважаемая бабуля, что мамаша сказала Вам правду про второго ребёнка? Может, женщина боялась, что муженёк отнимет и другого сына, вот и соврала, что он умер. Вы все ведь сразу же от неё отстали, а ей только того и надо было, — обворожительно улыбнулся братец старухе.
— Да я ни в жизнь не поверю, что профурсетка эта за ребёнка держаться стала бы. Ей от сына избавиться за мёд было, парень же камнем на шее у неё висел. А так актрисулька свободной птахой по жизни порхала. Ты же не будешь меня уверять, что лохудра эта тебя за собой повсюду вместе со своими полюбовниками таскала?
— Нет, — захихикал братец. — Сбагрила меня в интернат. Там я и вырос. Но кайф был в том, что «не доставайся же ты никому!» Мамаша моим обществом не наслаждалась. Но и отцовым родственникам не дала.
В лице у Клеопатры обозначилась напряжённая работа мысли. Звучало всё это убедительно.
— Да вы сами подумайте, дорогие, зачем мне вас обманывать? Ну, светило бы мне здесь наследство нешуточное, была бы причина для такого самозванства. Но ведь я же всё про вас знаю. Пока отец долго и мучительно от рака умирал, всё его имущество на оплату лечения ушло. Да ещё Петька, — кивнул брат на меня, — лет пять при нём сиделкой подвизался. Взять-то с вас нечего! Стало быть, нечего вам и терять.
— А!.. — заикнулась было Клеопатра. Да и осеклась.
— Пётр! — как-то чересчур задушевно произнёс наш змей-искуситель. — Сначала за отцом ухаживал. Потом за бабкой парализованной. Опять же страждущим помогает. Ну, просто мать Тереза! Стоит на стороне добра твёрдо, — присюсюкнул братец. — А ведь и тут мы близнецы: я-то Павел. Видишь, какие мы не разлей-вода, даже имена срослись, как в названии Петропавловки, сердца города!
И не успели мы с тётей Клёпой опомниться, как свежеобретённый родственник ввинтился в наши «хоромы» шестым жильцом.
Не было печали!
ИНТАРСИЯ. КАРТИНЫ
Звездолёт вылетает из третьего глаза Будды. Зебра цвета радуги. Носорог с крыльями колибри. Из груди женщины растёт баобаб. Негр разгуливает в платье эскимоса. Рыцарь скачет по дороге из киноплёнки. Зияет вскрытый череп, в нём лабиринт, а по нему мечутся Наполеон с горгульей на закорках и игуана в красном цилиндре. Святой в нимбе бьёт двумя планетами, как оркестровыми тарелками. На кол насажена отрубленная голова, а ангел лижет это, как эскимо. Рог изобилия, из которого вываливаются пустые пластиковые бутылки, картофельные очистки и горящие автомобильные шины.
Это всё картины моего брата. Он художник, и весьма известный. И мы с ним перетаскиваем это его приданое в нашу коммуналку.
И кто-то нам ещё помогает, а на самом деле в ногах путается. Какая-то серая мышь.
И сюжеты полотен мне что-то мучительно напоминают. Нечто вертится в голове.
И вот когда все эти мольберты и холсты заполонили нашу халупу, я присел и задумался…
Стихи! В молодости я писал стихи. И в них гнездились похожие образы. Кровожадные ангелы и милосердные чудовища.
Братец следил за мной что ли? И давно? В рукописях моих копался?
Или правду говорят о близнецах: они часто, даже если не знают о существовании друг друга и живут на разных континентах, одеваются одинаково, и жён выбирают похожих, иногда даже имена супруг совпадают. Увлекаются одними и теми же вещами. И даже мысли один у другого читают.
Или Павел — вообще экстрасенс?
А может, это просто какой-то розыгрыш?
…Что это за мышь серая в углу копошится? И уже и подушки бабке поправляет! И памперсы меняет!
— Петька, — скрежещет Клеопатра на своём провонявшем ложе (мне сорок три года, а я для бабки по-прежнему Петька). — Братец-то с гнильцой. Ты глянь на картины-то его! Богохульник он и христопродавец. Змею мы пригрели на груди. Сожрёт нас ирод и не подавится. Пропали мы с тобой.
Клеопатра Патрикеевна фанатично религиозна. Вера в Бога для неё — мерило всех вещей. А христианские ценности — истина в последней инстанции.
Хорошо, что бабка моих стихов юношеских не читала. Сожгла бы меня на костре.
ЕРУНДА, ЕРУНДА. ПОЛНАЯ ЕРУНДА
— Да это же Вера. Верочка! — волочёт серую мышь за рукав и пред мои светлые очи представляет подозрительный близнец. — Это же она тебя с поля боя вынесла на том карнавале, потому как на «скорой» пашет. Она, она тебя спасла и домой доставила, — голос благостный, а сам Павел весь кривится, словно тухлятины нанюхался. — А я, как в паспорт твой заглянул, пока Верочка его изучала, так всё и понял: родная кровь. Я ж твои имя и фамилию знал, мамаша не скрывала во время редких встреч.
Так что Вера нас и свела. И бабулечку нашу вовсю пользует.
«Бабулечку? — подумал я. — Куражится, гад. Впору проверять, не сыпанул ли в суп мышьяку всем нам».
А братец продолжал соловьём заливаться:
— Святая Вера женщина, просто вылитая твоя половинка!
От этих слов я и моя обнаружившаяся спасительница краснеем, как первоклашки, застуканные в подъезде родителями за страстным поцелуем. И шарахаемся друг от друга, как проворовавшиеся губернаторы.
Да уж, идеальная парочка: старая пыльная дева, не чуждая благотворительности, и доброхотствующий упырь в бифокальных окулярах.
— Я всё уговариваю Верочку мне позировать. Она так красива!
В форменном ошалении я разглядываю похожую на старую тряпку деву: где там красота? Издевается, паразит.
И вдруг — вот глазастый брателло! — словно в секунды распечатывается цветочный бутон, как при ускоренной съёмке. И я только теперь прозреваю: девушка изящна, словно инопланетная принцесса. А глаза — земной Божьей Матери. Испуганные, скорбные. Полные бесконечных любви и прощения.
Может, и не кривляется близнец? Искренне нами всеми, включая ужасную бабку, восхищается? Всё же родных обрёл, которых у него никогда, считай, и не было.
— А ты знаешь, что Верушка в юности была фотомоделью? — вкрадчиво продолжает её рекламировать Павел. Словно профессиональная содержательница борделя, честное слово. — И снималась в кино. И именно в роли инопланетной принцессы.
На мою голову словно упали сразу два молота. Один: братец что, действительно мои мысли читает?
И второй: страшное слово «актриса» вползает в моё сознание. После реприманд мамаши и моей бывшей жены, певицы, я даже слышать о лицедейках и прочей артистической нечисти не могу.
Цветочный бутон снова схлопывается. Передо мной какая-то помятая особа с малахольностью во взоре.
Я вскакиваю и, словно детсадовец в схватке с превосходящими силами противника в виде школьника младших классов, даю стрекача.
* * *
К брату, — который нигде не работает и элегантно сел мне на шею в финансовом смысле, — повадились захаживать знакомые. Их он насобирал на историческом карнавале, и мало-помалу коммуналка наша превратилась в Ноев ковчег. Причём эта братия не озаботилась расстаться со своими несиюминутными одёжками, щеголяя прикидами петровских времён, рыцарскими консервными банками и первобытнообщинными шкурами. Это придавало нашим сборищам окончательный вид тусовки в сумасшедшем доме.
Я был уверен, что Клеопатра растерзает их в первый же вечер. Но ошибся. Видно, истосковалась бабка на своём одре болезни. А тут какое-никакое развлечение.
И разговоры повелись у нас сомнительные, искусительные даже. И, главное, и понять нельзя: всё это переодевание и костюмирование? Игра ли? Или уже оборотничество и самая что ни на есть чёрная магия?
Как глубоко вжились граждане в свои сомнительные роли? Или уже переродились в своих персонажей, и персонажей, заметьте, скверноватых?
Белая ночь сотворялась из всего этого, словно искусственно выведенное безумие.
* * *
И странные вещи стали вдруг происходить в коммуналке.
Стал кто-то на дверях комнат по ночам рисовать картины.
И не картины даже. Нечто среднее между карикатурой и граффити.
Ленин в окошке обменника пересчитывает валюту.
Дети, которых клеймят раскалённым железом со знаком доллара.
Оператор, взрывающий дом одной рукой, а другой снимающий это.
Свиньи с завтраком из «Мак-Дональдса».
Христианский священник, мусульманский муфтий и иудейский раввин таскают друг друга за бороды.
Газеты, из которых выливаются помои.
Грешили на брата. Но у него оказалось крепкое алиби: в эти ночи он принимал ту самую карнавальную тусню, и человек тридцать могли подтвердить, что не Павел творит безобразия.
Хозяева принялись закрашивать изгаженные двери, проклиная граффитчика и обещая ему все ноги переломать, если попадётся.
Так продолжалось до тех пор, пока какой-то безработный алкаш не снял с петель расписную дверь (всё равно у него брать в комнате нечего, даже обои со стен содраны) и не толкнул створку в одной из артгалерей за пять тысяч евро.
После этого алкаш накупил на все деньги дорогого коньяка и на третьи сутки ожидаемо помер опойной смертью, совершенно счастливый.
Соседи — из тех, кто закрасить граффити не успел, — враз поснимали свои двери и припрятали их до лучших времён. Так что половина комнат у нас отныне стояла нараспашку. К этим счастливчикам, которых просто жаба замучала в своё время краску купить, чтобы мерзкое художество замазать, теперь ломанулись репортёры, так что жлобы мало, что разбогатели, — ещё и прославились как частные коллекционеры. К ним даже зарубежные галеристы повадились шастать, в надежде урвать шедевр за копейку.
Остальные, трудолюбивые граждане, не поленившиеся когда-то уничтожить картины, теперь рвали свои волосы и от злости ставили волчьи капканы на художника, чтобы отомстить ему за собственную глупость. Сидели в засаде с берданкой.
Но ничего не помогало.
Тузик — так окрестили анонимного художника, потому что вместо подписи он всегда пририсовывал в углу бубновый туз, — словно экстрасенсом подрабатывал. Как зверь, чуял, когда на него охотятся, ловко обходил все засады и ловушки. Но стоило преследователям отойти в сортир на пару минут, Тузик со сверхъестественной скоростью успевал намалевать очередную пощёчину обществу, даже и в таких местах, где надо было уметь видеть в темноте.
На тарелке вместо курицы — нищий пенсионер, и чиновник с ножом и вилкой, отрезая от старика кусочки, пожирает их.
Полицейский, избивающий инвалида на костылях.
Человеческие мозг и сердце на помойке.
Сталин, счищающий метлой пузатых буржуа и фашистов в гестаповской форме.
И никаких следов. Только слышали странный стук. Словно дятел долбил в наши тупые головы.
Взрыв возмущения последовал страшный. Теперь взбесились те, кто уже снял свои двери, и у них не на чем было рисовать.
Какие вопли раздавались! Художнику вменялось нарушение общественного порядка. Попрание морали. Посягательство на частную собственность. За всё это гадёныша расстрелять было мало! Но он по-прежнему благоразумно в руки не давался.
Докричались до журналистов. Тем всё равно, кого бить, лишь бы пахло сенсацией. Добрались до депутатов. С лёгкой руки последних у нас в коридоре даже полицейский пост установили. И камеры ночного видения повесили.
В условиях форменной травли Тузик затаился.
* * *
Вера преданно ухаживала за бабкой, дневала у нас и ночевала и незаметно переселилась номером седьмым в наш гостеприимный дурдом. Бабка немедленно этот героический порыв оценила. Ещё бы. Никто из современных барышень не горел желанием из-под Клёпы горшки выносить, включая мою дочь и бывшую жену. А тут — практически святая. И совершенно даром.
— Упустишь Веру — счастье своё упустишь, — проедала мне бабка плешь. — Ну, что ты видел в жизни? Жену свою чёкнутую? — Психушка по ней плачет. Впрочем, ведь и лежала твоя певичка там. Да и жена-то с тобой давно в разводе.
…Жена моя, Виктория, была когда-то рок-певицей. И до сих пор расхаживает по грязной коммунальной кухне, не выходя из образа. То на ней головной убор Нефертити, русский сарафан и ошейник с шипами. То повяжет бабий платок над плоёным воротником а-ля Мария Стюарт, напялит розовые очки со стёклышками в форме сердечек и серебристый бюстгальтер. То предстанет в кокошнике на синих волосах, в которые воткнут цветок, как у Кармен, а на руках кандалы.
Бабку это до бешенства доводит.
— Дети твои выросли, — скрипела она. — Дочь замуж скоро выскочит, отрезанный она ломоть. А сын, Федька, со своим зацеперством беды наделал. Гонялся-гонялся за эффектными селфи. Да и сорвался с электрички, головой ударился да ослеп. Он тебе в старости не опора. Ему самому нянька требуется.
А Верка тебя никогда не бросит, да и за твоим сыном приглядит. Такой уж она человек. Тебе её Бог послал. Бери, пока дают, дурень.
Но мне такие расчёты омерзительны. Да, по-моему, и не ко мне Вера неровно дышит, а к брату моему, что и неудивительно.
Но полноценного любовного треугольника не получилось. Потому как брат во всём мире любит только свою живопись.
Так что Вера выносила судна. Я нянчился с пациентами. А Павел ваял свои картины. И кроме, его ничего не интересовало.
ИНТАРСИЯ. КАРТИНЫ
На полотнах летучая мышь сметала крыльями континенты. Фараон выступал в бандане с черепом. Членистоногая снежинка расправляла бело-голубой кринолин. Тюремная башня сложена была из стрекозиных крылышек. Цветущая сакура плясала в головном уборе индейского вождя.
Пьяный инопланетянин. Летающий готический храм. Дворец светлого будущего на курьих ножках.
И деревья, как кариатиды, держат на своих плечах ночь.
Истина — это то, что видят в галлюцинациях?
ПОЛНАЯ ЧУШЬ И ПЕРЕВОД БУМАГИ
Брат соблазнил: устрою, говорит, тебе экскурсию по коммуналкам.
А то мне своей мало.
Но отказываться было неудобно. И по диггеровским маршрутам, по кротовым ходам, по канализации и страшным подвалам мы шатались всю ночь, в грязи и вони.
И знаете, кто с нами увязался? Сосед наш по коммуналке, Вольф Велимирович. Ему за девяносто. Лицо у него Кощея Бессмертного: близко поставленные злющие глазки, нос острый, кривой и тонкий, как ятаган, безгубый рот и высокий лоб, совершенно гладкий, без единой морщины. Говорят, такие бывают у святых, преодолевших все искушения, и у полных идиотов.
Двигается дед быстрее и неутомимее меня. Зимой по пояс голый выходит на пробежку.
Бывший узник Освенцима. Позже работал в закрытом КБ. Изобретатель, автор более четырёхсот патентов, русский Леонардо. Поговаривают, что на КГБ работал.
Вольф с моей Клёпой, похожей на Бабку-ёжку, составляют поистине сказочную парочку. Он, по-моему, даже влюблён в старуху. Цветочки ей носит, уму непостижимо. Мумия обожает мумию.
И старикан раз в неделю выбирается на экскурсию или в театр. Искусство боготворит, как истый петербуржец. Потом приходит к бабке моей и делится впечатлениями. Они спорят о новинках литературы. Читают друг другу Пелевина и Сорокина, кроют их потом, конечно, почём зря. В то время как я, и мои пациенты, и девять десятых коммуналки читать уже почти разучились.
Велимирыч ходит в походы на Кавказ, на Алтай. Копит деньги для поездки на Тибет. Хочет заняться там йогой для продления жизни и исцеления болезней, потом вернуться и научить этому Клеопатру, поднять её на ноги. Вот Ромео полуразложившийся.
Вообще-то дед живёт так интересно, что наверняка переживёт нас с братом, хотя мы моложе в два раза.
И вот теперь Вольф даже в отдельную записную книжку конспектировал россказни Павла.
ИНТАРСИЯ. ЭКСКУРСОВОД
Брат разливался соловьём про питерские особняки, изъязвлённые коммуналками.
Поведал про клад Нарышкиных ценой почти в двести миллионов рублей, найденный строителями-таджиками при ремонте. Они уже уносили найденные вещи, серебряный уникальный сервиз, тысяча двести предметов. А зацапали «проклятых расхитителей соцсобственности» в последнюю минуту и совершенно случайно. И теперь найденные сокровища — жемчужина одного из музеев.
Рассказал и про обнаруженный в стене скелет в саване, в том доме, где жила княгиня, влюблённая в революционера. Ездила она к нему в тюремный замок. И смутьян вскоре сбежал оттуда. Видно, женщина охрану подкупила. А революционер после побега исчез. И теперь понятно — куда.
Неясно только, сам беглец умер? Или княгиня убила любовника? Нечаянно? Из ревности?
Видимо, женщина не знала, куда деть тело государственного преступника. Не пойдёшь же сознаваться, что побег организовывала. И прекрасная дама не придумала ничего лучше, как замуровать труп в стену.
Интересно, как княгине жилось потом в этих апартаментах? — Впрочем, хранила же королева Марго у себя в покоях сердца мёртвых возлюбленных и голову казнённого Ла Моля. Может, красавицы от этого кайф ловят.
И поведал брат про знаменитую питерскую ротонду, круглое помещение с колоннами и чугунной лестницей, по преданию, ведущей в преисподнюю. Если на стене этой инфернальной парадной написать желание, оно обязательно сбудется. Но за это последует страшная расплата.
И что ж вы думаете? — Все стены ротонды этими хотелками исписаны, и всё мечты-то какие убогие!
Наплёл наш экскурсовод про роковую Аврору Демидову, принесшую смерть двум женихам, трём мужьям и бесчисленным поклонникам. (Вот уж имечко, потом крейсерок с таким прозванием целую страну на грань выживания поставил). Про знаменитый огромный бриллиант Санси, принадлежавший Авроре, который то ли приносил удачу, то ли, наоборот, губил всё что ни попадя. А в особняке Авроры после её смерти осела какая-то таинственная секта княгини Гагариной.
Огорошил рассказом о дворце на древнем каменном лабиринте, вроде беломорского, на языческом капище. Там то ли пифагорейцы обосновались, то ли шиваиты. Играли на флейтах из человеческих костей, посиживали на троне, обитом человеческой кожей, и путешествовали, как нечего делать, по петле времени. И учёные каким-то там заумным прибором якобы зафиксировали пульсирующее излучение на этом месте, наподобие морзянки. Словно бы кто-то пытается из лабиринта выйти на связь с нами. Пришельцы из параллельных миров?
Это особо заинтересовало Вольфа. Чудно. Он же убеждённый большевик и атеист. Или у него начало деменции?
И про сфинксов брат не забыл. Они прибыли из Египта, а туда, по словам Павла, из Атлантиды. А там они использовались в чёрной магии и все исписаны проклятиями. А значит, весь город заражают злом.
В общем, как сказал Ницше, «если ты долго всматриваешься в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя».
Наш город — определённо бездна.
Больше всего мне понравилась вот эта легенда.
В роскошный дом миллионеров Брусницыных, владельцев кожевенного завода, привезли из Венеции зеркало. Оно в итальянском палаццо лет четыреста висело, а на каминной полке под зеркалом якобы стояла урна с прахом графа Дракулы.
Миф не объясняет, как румына Дракулу занесло в Венецию и почему католическое семейство, где строго с соблюдением христианских ритуалов, хранило человеческий прах — или прах чудовища? — в бальной зале, как невинную дамскую безделушку.
Но с тех пор, как драгоценный артефакт появился в особняке кожевенника, члены семьи стали чахнуть и умирать молодыми, начиная с юной дочери главы семейства.
Дом свой Брусницыны зачем-то построили рядом с производством. Надышались отравленными парами, видно.
В советское время миллионеры, как положено, сгинули. А в особняке устроили какую-то заготконтору. И сотрудники её стали исчезать после того, как в зеркало посмотрятся. То есть сначала вдруг начинали плохо себя чувствовать, потом видения их одолевали, ну, а после уж… Чаша терпения переполнилась, когда исчез сам — ха-ха-ха! — директор этого передового по всем показателям учреждения.
Зеркало после того куда-то вывезли, и оно само наконец исчезло. Но любители мистики его и посейчас ищут.
Интересно, зачем? Жить им что ли надоело?
И вот ведь знаешь, что чушь всё это, и тлетворная. А чуточку всё равно веришь.
Ну, город такой. Сводит с ума.
А Павел с Вольфом, пока вся эта ахинея неслась, на меня всё время как-то очень уж призывно посматривали. Словно подозревая, что я нечто знаю обо всём этом, — но скрываю от них.
Эта экскурсия — заговор?
Как будто эти двое хотят разворошить какое-то осиное гнездо.
Зачем?
Уж не думают ли они, что я зеркало Дракулы в платяном шкафу прячу? Так как жажду преждевременно зачахнуть и помереть?
А ЭТО СЕРЬЁЗНО?
А у Тузика случился новый прилив вдохновения.
Художник предвидит будущее? — Или он программирует, создаёт его?
И тогда именно живописец виноват, если его страшные сюжеты воплотились в жизнь, если придуманные им ужасы стали реальностью?
А может ли художник сам выбирать, светлые или тёмные прогнозы ему делать? То есть если творчество всё-таки — программа будущего, кто автор этой программы? Сам рисовальщик? Или кто-то ему диктует его произведения?
Так кто же? Неужели сам Всевышний?
Но тогда и вся ответственность за воплощение трагедий не на художнике? Или Творец на небесах и творец земной делят её поровну?
* * *
А брат всё бухтел:
— Просто удивительно, как все в нашей семье опровергают принцип «как вы яхту назовёте…»
Бабка Клеопатра должна быть развратной, коварной, безжалостной. — А она проповедует любовь словом и делом.
Ефросинья, в честь которой назвали маман, напротив, христианская мученица. — А маман получилась целая библейская Иезавель.
Электра в древнегреческих мифах — символ дочернего самопожертвования, неугасаемой любви к отцу. — А твоя дочь — эгоистка махровая.
«Фёдор» переводится как «дар Бога». — А твой сын, с его слепотой из-за его же собственной безответственности, тот ещё подарочек.
Апостол Павел — фанатик христианства. — А я убеждённый безбожник и богохульник.
И после этого ты ещё веришь в целительную силу слова?..
Правда, сам ты, в полном соответствии со своим именем, — камень, опора всем.
Ты вообще-то существуешь в реальности?..
ВСЁ ЕРУНДЕЕ И ЕРУНДЕЕ
Картины Тузика про военные действия стали реальностью.
Грянула битва коммуналок.
Гражданская война в пределах одной квартиры — штука загадочная. С чего там всё началось и кто виноват — вовек не разберёшь. Это как в детском саду: подрались двое — наказывать надо обоих, оба хороши.
Поначалу и выглядело это комично, как в яслях.
Кто-то кому-то плюнул в суп на коммунальной кухне. Кто-то подставил подножку. Кто-то свистнул мелочь из чужого пальто.
А уж какие полились помойные сплетни, оговоры и грязь!
Все косточки злонравным соседям перемыли, всякое лыко им в строку поставили. Под микроскопом не то что соломину в чужом глазу, — всякий микроб и даже атом на чистую воду вывели.
Соседка с короной из волос — нимфоманка. Ларёчник с квадратной будкой вместо лица — Джек Потрошитель. Жгучий брюнет из кавказской гостиной, где все стены в коврах и кинжалах, — наркоман и шизофреник.
А в каком дерьме соседи живут! А как у них воруют! А как на «Майн кампф» молятся!
Какой-то препод у них сочиняет дурацкие статьи про то, как с их коммуналки (при том, что у нас всех коммуналка общая) история человечества началась. В книжных магазинах квартирные активисты килограммами скупают военную литературу и в добровольно-принудительном порядке втюхивают это жильцам. Все стены в плакатах «Родина-мать зовёт!». Смотреть по телевизору разрешают только фильмы про войну. Остальное глушат, как в незабвенные советские времена.
Детей обрили наголо, даже девочек: пусть, дескать, к армии привыкают. В военкомат отвели первоклассников для постановки на учёт. Матерям семейства разрешили готовить только кашу по-солдатски и макароны по-флотски, и специальный отряд добровольцев ходит, проверяет, соблюдается ли это правило.
Апогей воинствующего маразма.
Вот только про брёвна в наших глазах никто ни слова.
Что ж, у нас что ли мало дешёвых потаскух, тупых и жестоких придурков, у которых кулаки чешутся, и они их почём зря распускают, или психов и наркоманов? А уж как у нас воруют! Наши идеологически правильные грабители давно заняли первое место в истории по объёму украденного.
Но у них шлюхи, — а у нас светочи женской эмансипации. У них шизоиды, — а у нас столпы просвещённого гражданского общества. У них воры, — а у нас благодетели, которые путём изъятия всего нашего имущества, до последних трусов, оказывается, приносят нам огромную пользу, развивая в нас высокую духовность и презрение к материальным ценностям.
В общем, у них подлые шпионы, — а у нас благородные разведчики.
И, главное, барахтаясь в этом мутном потоке нелепых обвинений, смехотворных мелких придирок, обличений самых истеричных, — нет-нет, да и задашь себе вопрос: может, так и надо, стоять не за правду, а за своих, какими бы они ни были? А вдруг свои, в отличие от чужих, действительно всегда правы? Возможно, крик «наших бьют!» — единственная истинная мораль?
* * *
И жил в нашей принудительной коммуне местный алкаш Аполлон Аполлонович. У него лицо безобидного городского дурачка — и Великого инквизитора, печального донельзя Пьеро — и разухабистого гармониста, пропившего анамнясь нательный медный крест.
Такой до-обренький паскудник, бомжатина с глазами Иисуса. Сам от себя человек смертельно устал — и при этом всё ещё мальчик-озорник.
И тут к нам заявился чиновник из управы вручать награду Аполлону.
У чиновника рыхлое лицо улыбчивой деревенской бабушки — и оскал капитана «Летучего голландца». Выражение одновременно жалобное — и иезуитское, лукавое. Глаза простецкие — и двойная эсэсовская руна «зиг» морщиной во лбу.
В общем, добрейшей души людоед.
Оказалось, что награда эта тридцать лет по городам и весям Аполлошу искала и наконец — нашла!
Награду, как положено, обмыли. И разговор сразу принял сомнительный оборот.
— Вот как вас высоко ценят! — возгласил чинуша. — Любите свою родину!
— Любить этот бомжатник? За что? За фамильных тараканов? — хихикнул кто-то.
— О-о-о! — зашёлся от счастья мой брат. — Начался спор патриота с пушечным мясом!
— Ой, моя ты матушка! — завёл, как плакальщица на деревенских похоронах, Аполлон Аполлонович. — И зачем родила ты меня в этой злой сторонушке! — ренегатом оказался приколист.
Чиновник заклеймил его ненавидящим взглядом. Но Аполлон не унялся.
— Коммуналочка моя! За что ты травишь меня! И никто меня не защитит, как телёнка, ведомого на убой, — алкаш закашлялся от избытка чувств. И закончил, обозначив заголовок своего выступления:
— Плач по «маленькому человеку».
— Да сам ты себя травишь, — не выдержала тётя Клёпа. — Кто на днях жидкость для мытья окон хлебал? Не телёнок ты, а поросёнок.
Аполлон хрюкнул от удовольствия. Диалог налаживался.
— А и верно: у нас человек — бюрократическое или пушечное мясо. Людей в этой коммуналке рождают и растят только для того, чтобы нас кто-то ел. Как телят, предназначенных на убой, — со скверной улыбочкой поддакнул Павел.
— Да что Вы несёте! — завопил оскорблённый в лучших чувствах чиновник. — Вы что, на войне были? Вы порох нюхали? Вы ж даже в армии не служили, наверняка.
Любой дурак знает, если не оборонять свой дом, зайдут качки, братки или иные бандюганы, вынесут всё подчистую, жёнушку вашу отымеют и вас по голове чем тяжёлым приложат. Просто так, для порядку. Так что с волками жить — по-волчьи выть. Надо уметь защищаться. А вы тут свои гадости тявкаете. Просто надо родной дом любить. Тогда пацифистских закидонов в голове не заведётся.
Раздались голоса:
— Наша любовь к родине всегда неразделённая!
— У нас на Руси кресты носят, спрятав под одежду, — неожиданно влезла моя бабка. — Стало быть, про любовь к Богу не голосят истерично на всех перекрёстках. Это дело сокровенное. В душе совершается тайно. И всякая настоящая любовь такова.
«Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем, и она тиха», — говаривала Анна Ахматова.
— Декадентка ты хренова, — возмутился чиновник. — Пока я буду втихую давиться любовью к родному дому, молодые обормоты сопьются, сторчатся и просто обратятся в приставки к своим гаджетам. Дом развалят и уничтожат. А вы со своей белогвардейской швалью всё будете причитать про тайную любовь.
Когда дом горит, шептать об опасност — идиотство. Орать надо и в набат бить! Чтоб всю округу поднять по тревоге.
И всё критикуете, критикуете. Родной дом, как мать, надо любить любым. Мать даже нищую, больную, подлую, — надо всё равно любить.
— Призыв мазохиста, — желчно проскрипел Павел и был в этот миг пугающе похож на нашу бабку. — А я за здоровые отношения.
— Это какие? Ты мне — я тебе? Если мать тебе что-то даёт, — ты её любишь. А если нет, — и любви никакой не будет.
Это, милок, не любовь.
Это проституция.
* * *
Вот в этом месте как-то особенно манерно, прямо как жеманная маркиза восемнадцатого века, выступил наш Аполлон Аполлонович. Молча вышел в центр нашего собрания. И устроил стриптиз.
Затейливо скинул тельняшку. Изобретательно — штаны (дамы зашлись от восторга). Но потом-то уже было не до смеха: всё тело тёзки античного бога оказалось в ужасных шрамах. Аполлоша явно горел заживо когда-то и при такой площади ожогов, должно быть, чудом остался жив. А тут алкаш и точку поставил в раздевании: отстегнул, присев на стул, оба протеза. Без ног передвигался наш забавник, как Мересьев.
Некоторое время мы все созерцали это тоже молча.
— Это я из Чечни привёз, — ознакомил нас с подробностями биографии изуродованный Аполлон. — И награды: килограмма два никому не нужных цацок.
И я вас спрашиваю: сколько человек должен прощать своей Родине-матери? Всё?
А если она тебя использует? Отнимает жизнь? Куски тела вырывает? А потом бросает, как ненужный мусор?
Спившийся бывший спецназовец прицепил протезы, сгрёб рваные свои тряпки и пошёл к двери, фантастический, как Голем.
В последнюю минуту оглянулся и спросил:
— А Вы сами-то, господин хороший, на войне были?
* * *
И тут в дверь загрохотали:
— Откройте, полиция!
В коммуналку деловито проникли представители правоохранительных органов и сели писать протоколы.
Слышно было, как в коридоре соседи переговариваются.
— Сумасшедшие выходят на тропу войны…
Тут оказалось, что господа полицейские вовсе не по нашу душу нарисовались, а пришли арестовать окопавшегося у нас чиновника управы с лицом доброй деревенской бабушки. У него дома обнаружили складированные купюры крупного номинала, вся комната ими заполнена, до потолка. Вот за миллионером и явились, спросить, откуда дровишки.
А народ в коридоре всё не мог успокоиться.
— Мне шурин недавно реальную историю рассказал.
Партизанский отряд до сих пор воюет в лесу. Рацию разбили, ребята и не знают, что Великая Отечественная война в сорок пятом закончилась. Комендатуры-мэрии взрывают. Поезда под откос пущают. Полицаев из засады истребляют.
А когда героев поймали и сказали, что они воюют со своими, партизаны ответили:
— А почему деревни все брошенные, а заводы разрушенные?
Какие же это свои?
Часть 3
Азы искусства быть счастливым
Быть нормальным идеал для неудачника.
Карл Юнг
А ТЕПЕРЬ ВЕРХОВНЫЙ АВТОР ПИШЕТ СЕРЬЁЗНЫЙ РОМАН
— Ужасам этого мира можно противопоставить или бесконечное мужество — или безграничное легкомыслие! — заявила моя мамаша, буквально вламываясь в мою комнату.
Фарфоровая куколка из фильмов-сказок превратилась в обрюзгшую бандершу с мутными циничными глазами. У неё были пережжённые химией космы списанной в утиль ведьмы, перевитые нелепой грязноватой тряпочкой с потугами на восточный тюрбан. Былая королева красоты оказалась аляповато и слишком ярко накрашенной, с лицом, искажённым, словно отражение в кривом зеркале дешёвой комнаты смеха. На лице были написаны редкая стервозность, отвращение ко всему сущему и последняя стадия усталости.
Я потрясённо молчал.
— Какая смешная штука жизнь! — хихикнул мой брат, разглядывая гостью. — Ты всю жизнь порхала с цветка на цветок — и вот, через сорок лет всё порхаешь. А бедный трудолюбивый муравей — тётя Клёпа — всю жизнь положила на алтарь христианской морали. В детстве голодала в блокаду, выросла в детдоме. Работала врачом ударно, замуж из-за этого не вышла. Таскала горшки из-под безнадёжных больных, в частности, из-под моего непутёвого отца. Вырастила одна моего унылого брата, всегда поступала в соответствии с заповедями. И вот гниёт по уши в дерьме! Убедительное опровержение христианства. История, которая вопиет: «Бегите от церковных поучений, как от огня! Сплошной обман и мошенничество!» Плохие люди живут хорошо, хорошие — ужасно.
Прими к сведенью, Петька, — двинул Павел меня плечом.
— После смерти все получат воздаяние. Хорошие пойдут в рай, плохие — в ад, — заученно парировала бабка.
— А докажи! — по-подростковому азартно выкрикнул братишка. — Нет доказательств — помалкивай!
— Значит так, — бесцеремонно перебила их моя родительница. — Жить я буду у тебя, — осчастливила она сразу всех. — Если ты до сих пор не отравил это кошмарище, твою бабку, — значит, и меня не выгонишь.
Я представил, как буду вести приём пациентов в окружении бабки в Альцгеймере, аморального братца и приблудной маменьки, воображающей себя прежней обольстительницей, — и содрогнулся. От меня же все клиенты разбегутся. А они — единственный источник дохода, позволяющий кормить всю эту сумасбродную ораву.
Мы просто умрём от голода!
* * *
Психологическая травма
появилась одновременно с
появлением психологов…
То же касается и депрессии.
Введение этих понятий обосновано
только возможностью
на них заработать.
А. Невзоров
Но я ошибся.
То есть родственнички делали всё, чтобы лишить меня работы: лезли во все щели, совали свои носы куда не просят, затевали склоки и интриги, перебивали меня бесцеремонно во время сеансов. Даже дрались.
Но по неведомой мне причине народ на этот цирк продолжал валить. От пациентов отбоя не было. И доходы нашего невообразимого семейства росли. Хотя на шестерых нигде не работающих: бывшую жену, двоих детей, брата, маманю и бабку на инвалидности — всё равно не хватало.
Я зашивался.
Женщина, похожая на Эдит Пиаф, пережившую гибель человечества, — от неё остались только неистово трагические очи, — вещает:
— Отец-алкоголик отравил всю жизнь семье. Мать умерла молодой: сердце. Брат под «облагораживающим» влиянием «образцового» батюшки оказался в тюрьме, там парня и убили. Я старой девой вышла, боюсь мужчин, все кажутся похожими на папочку. Он гонялся за нами с топором в приступе белой горячки, пропивал все вещи, даже мои учебники и чистые тетради, выбрасывал мебель в окно. Однажды поджёг наш дом. Вся наша жизнь — постоянные драки и скандалы. Годами мы не могли глаз сомкнуть по-человечески.
Спали по очереди в парадном на подоконнике, а мать пряталась под пальто на вешалке в коридоре.
И вот теперь эта тварь — так называемый отец — сломал позвоночник. Лежит, как гнилая колода. Родители давно развелись. Старый алкаш живёт отдельно и зовёт меня за ним ухаживать. Я и так вкалываю на двух работах, чтобы концы с концами сводить. Я быть сиделкой не потяну физически. Да и не хочу, если честно. По-моему, мерзавец получил то, что заслужил.
Но сомнения меня одолевают.
Что мне делать, доктор?
— Плюнуть на старого негодяя, — ожидаемо посоветовала моя мамаша. — Ты сама сказала: получил, что заслужил.
— А я бы ещё и поиздевался над ублюдком, — осклабился брат в приступе «человеколюбия».
— Он твой отец, твой исток, часть тебя. Бросишь без помощи его, значит, оставишь без помощи себя. Христианство даёт ответы на все вопросы: ты должна простить своего отца и ухаживать за ним. Иначе и тебя не простят после смерти, — проповедовала тётя Клёпа, которую, очевидно, резанули слова «лежит, как гнилая колода», напомнившие бабке про её недуг. Боится, видимо, как бы я её не выбросил из своей жизни.
Женщина беспомощно хлопала глазами.
— Так что же мне делать?..
— Человек — жертва чудовища, порвал с этим чудовищем. И всё стало ещё хуже, — это кто это взялся мне лекцию читать?
— Если человек сам утратил совесть, все вокруг станут теперь уже его жертвами. А если совесть сохранилась, то в разлуке с чудовищем жертва станет страдать ещё больше, чем рядом с ним, теперь уже от угрызений совести, — прошелестела мышь серая по имени Вера.
…Откуда такие глубокие познания в столь сомнительной теме?
* * *
Бесполое существо: лоб-небоскрёб, высоченный, но покосившийся, как Пизанская башня. Зажёванный, как бумажка в ксероксе, рот. Глаза раздавленной грузовиком, но ещё живой кошки.
— У меня сын наркоман. Всё вынес из дома и продал. В холодильнике что ни оставь — всё сжирает, пока я на работе. А я библиотекарь, получаю копейки. Наполнять холодильник каждый день не могу, и так беднее церковной мыши. Голодная хожу постоянно. Последний комплект одежды на мне. Ночью, чтоб сын не унёс и не толкнул за дозу, — складываю всё это под простынь и на одежде сплю.
— А ты отрави его. Чтоб не мучался, — хохотнул брательник.
— Не, — помотала головой мамаша. — Не хватало ещё из-за гада в тюрьму. Раздели лицевой счёт, через несколько месяцев сынка за неуплату коммуналки выселят. А пока ешь на работе и в кафе. Домой еду не приноси вообще. Наркоша воровать пойдёт, есть-то надо, — и, Бог даст, сразу вляпается. Тюряга дурака вылечит. А ты заживёшь спокойно. Только обратно не вздумай его прописывать, когда срок отмотает.
— А не вляпается, — хохотнул «гуманный» братец, — значит, через год окочурится. Наркоман — не жилец. Не переживай, тётка.
— Это твой сын, — бабка провозгласила это, как будто смертный приговор зачитывала. — Кого воспитала, того и получила. Теперь расхлёбывай. Бросать дитя не моги.
— Да я не бросаю, — отмахнулась тётка. — Я не о том.
Вчера ругались с сыном. И он заявил: «Да, я живу в иллюзиях. У меня не хватает смелости смотреть в глаза реальности. Но ведь ты всю жизнь тоже живёшь в литературе, в выдуманном мире, в книгах, в иллюзиях! Чем ты лучше меня? Это твои книги совратили меня!»
Неужели отпрыск прав? Неужели обожаемая мной литература погубила моего сына?
* * *
Приходит бизнесмен: расплющенный боксёрский нос, глазки хорька, но лоб необъятный.
— Всю жизнь строил своё дело. Выкручивался, не спал по ночам, трудился по восемнадцать-двадцать часов в сутки. Всё для сына старался. А он игрок. Бизнесом заниматься отказывается: скучно ему. «Я, — говорит, — всё в один день выиграю». А сам в один день проигрывает, сколько ни дай.
Умри я, — он за пару дней всё спустит в карты. Дело всей жизни! В конце концов, люди, их рабочие места.
За что?
— За эгоизм, жестокость и жадность, — не полезла в карман за ответом Клёпа. — Скольких ты за это время разорил, сожрал, без денег и работы оставил?
Мужик дёрнулся, но нашёлся:
— Назидательность — скверное качество, — отбил он удар.
— А ты рассчитывал за все грехи на похвальную грамоту? — не растерялась и бабка. — И какое качество хорошее? Равнодушие? Или ваша бизнесменская бесчувственность, когда людей в жертву деньгам приносят?
* * *
Гладко причёсанная шатенка. Интеллигентное лицо. Одета просто. Из косметики — только блеск на губах и немного туши на ресницах.
— Мать сумасшедшая. Ей за восемьдесят. Ходит по квартире, а из жалкого тела моча льётся и отходы жизнедеятельности сыплются. Ни одна больница мать не принимает, даже за деньги. Впрочем, больших-то денег у меня нет, я научный сотрудник в музее.
Недавно у меня обнаружили рак. Пока третья стадия. Надо срочно ложиться на операцию, а мать деть некуда. А если потянуть ещё, — будет поздно меня лечить. Если я мать просто закрою в квартире, — она не продержится две-три недели, а за меньшее врачи не управятся. Родственников у нас нет. Все давно умерли. Теперь или матери смерть — или мне. Но ведь если я скончаюсь первой, — и больная тоже погибнет.
Что делать?..
ИНТАРСИЯ. ВИДЕНИЯ?
Видения? Я видел памятник Ленину перед Нотр-Дам-де-Пари. Круглую, как бублик, радугу. Руины Биг-Бена, заросшие крапивой. Кремль, в который воткнуты небоскрёбы, растирающие своей пятой златоглавые храмы в пыль.
Видения?… Или — прозрения?
А кто сказал, что я хочу быть провидцем?
СНОВА РАЗВЛЕКАЛОВО
И тут я не к месту призадумался, а почему брат меня в Петропавловку на экскурсию зовёт-зовёт, а как до дела — так в кусты. Увиливает.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.