Бесплатный фрагмент - Петр Великий, Голландский

«Поверьте, что в России убивать умеют, и если при дворе кого-то отправляют на тот свет, ему уже не воскреснуть»

Король Фридрих II Великий

ПРОЛОГ. Последнее дело пирата Питера

Питер ван Муш стоял на баке, у руля корабля. Его бриг « Красный тюльпан» шёл под сильным ветром, чуть кренясь на левый борт. Да, парусов было поднято многовато, но отчаянный капитан не боялся. Его штурман увидел на горизонте испанское судно, а он не желал терять добычу. Деньги были нужны, и немалые, что бы подлатать любимый кораблик, да порадовать команду звоном серебряных и золотых монет.

— Йохим! Заряжай орудия у бортов картечью, а два носовых- ядрами!

— Понял Питер! Эй, ребята, быстро за дело! — крикнул канонир Йохим Ланг.

И хоть исполнилось орудийному мастеру уж пятьдесят четыре года, тот был очень ловок и быстр, да и обладал верным глазом. И что важно, пообвык Йохим к карронадам брига, а они к нему. Каждый сухопутный невежда думает, что это так просто выстрелить из корабельной пушки. Нет, выпалить — то просто, попасть нелегко. Только ведь море, это не суша… И любое судно качается на волнах. Есть и килевая качка, и бортовая, и пушка то задирается вверх, словно целится в Луну. То ныряет вниз вместе с палубным настилом, словно жаждет подстрелить кита или дельфина!

Но а герр Ланг приноровился палить из пушки за годы службы на бриге, и при бортовом залпе из шести пушек, при даже сильной качке, умудрялся попасть одним ядром во врага на дистанцию в милю. С носовых попадал одним ядром из выпущенных трех! Питер ценил и любил канонира, а тот любил свои чугунные карронады.

Да эти пушки приехали из далёкой России, страны дешёвого хлеба и икры. Оттуда приходило много изделий чугунного литья. Всё, же лесов в далёком царстве хватало.

Герр ван Муш как-то пробовал чёрную икру, нет, и вправду понравилось, хотя, конечно, не лучше лангустов, как ему показалось…

Корабли продолжали сближаться, и добрый Йохим попал со второго выстрела в кормовую настройку. От первого ядра в море поднялся высокий столб воды у борта противника

Питер слыщал выстрел карронады, а воплей и ломающихся досок на палубе испанца не слышал, и слышать не хотел. В голове лишь крутилось, во сколько талеров ему обошлись эти три выстрела… Чугунные ядра, по полталера, и порох, по талеру за ларъ и того, четыре с половиной талера! С кормы торговца в них выстрелили два раза, но ядра дали перелёт. Но тут, флаг Испании пополз вниз, а сменил его не белый, а Юнион Джек, флаг Британии.

— Не может быть, Питер, они лгут! — в отчаяньи закричал Яан Михельс, штурман корабля, — прикажи им остановится!

На мачте брига «Красный тюльпан» поползли флажки, приказывая остановится. На бывшем испанце, теперь британце, поднялся флажок, что согласны. И точно, паруса были опущены.

— Плевать кто это, но выкуп они заплатят! Да мы за ними целый день гнались! Тысяча талеров, никак не меньше! — шептал себе под нос просто разъярённый пиратский капитан.

— Питер, они сигналят, что хотят выслать к нам шлюпку! — крикнул штурман, просмотрев в подзорную трубу на сигналы.

— Ответь, что мы примем парламентёров! Боцман! Спустить трап!

— Сделаем! — и Антон Прист засвистел в свою дудку.

Команда резво принялась выполнять команды боцмана, и веревочный, но не парадный, трап оказался у борта брига. Ну и Питер ван Муш изволил одеть свой парадный камзол. Но и припрятал на поясе пару двухствольных пистолетов. Капитан жил по принципу: «Никому не стоит доверять». И в этом никогда не ошибался.

Но из-за борта торгового судна, «Чайка», как наконец, разглядел ван Муш, вышел гребной катер, на восьми вёслах. На носу стояли два офицера, один из них держал белый флаг. Вот, на борт брига поднялись два парламентёра.

— Джекоб Купер, капитан судна и Габриел Твайс, штурман, — представились оба, — а вы, небезызвестный Питер ван Муш, голландский капер?

— Так и есть, — усмехнулся пират, поправив свои кошачьи усы, — пойдёмте в мою каюту, выпьем кофе и рому?

Ван Муш заметил, что его боцман уговорил подняться и матросов с катера. И их всех уже обнёс глиняными кружками с ромом. Герр Прист был малым толковым, и исполнительным, чем всегда нравился капитану «Красного тюльпана».

Купер и Твайс спокойно вошли в каюту голландца, а врт Питеру пришлось сильно нагнуться, что бы не разбить голову. Ростом он всё же был семи футов, никак не меньше.

— Присядьте, господа, сейчас нам принесёт кофе и ром..- предложил радушный хозяин.

— И всё же, сэр Питер, мы вынуждены будем подать жалобу на вас в Адмиралтейство, если вы, скажем так, не дадите нам сто соверенов за беспокойство?

— И всего-то … — прошептал ван Муш.

И это были последние слова, услышанные англичанами. Питер мигом выпалил из двух пистолетов в английских джентельменов. Он неспешно обыскивал из камзолы, когда в каюту вошёл кок.

— Видишь, дружок, как всё вышло? Лишние приборы убери, а ром и кофе оставь.

Питер смотрел на тела, освобожденные от верхней одежды и башмаков. Не спеша пил кофе, и курил табак из своей любимой трубки. Торопиться было не для чего, надо было лишь дожидаться вечера.

***

— Антон, ты сегодня за капитана! — и кииул ему камзол и штаны Джекоба Купера.

— Питер, дыра? — и штурман просунул два пальца в отверстие.

— Ну, прости.. Не досмотрел. Яан, ты за помошннка!

Штурман только пожал плечами, и стал одевать одежду Габриэла Твайса. У борта лежали тела убитых матросов с «Чайки», тоже раздетые. Рядом лежал топор и колода. Питер ухмыльнулся, опробовав в руке ухватистое топорище.

А его пираты принялись подносить тела к колоде, где герр ван Муш мигом лишал мертвецов их голов. Питер посмотрел на свою работу, ополоснул руки.

— Всё за борт, что бы с «Чайки» ничего не видели. И мой топор в катер!

Ван Муш с трудом оделся в наряд матроса, и грёб со всеми, а на носу катера стояли Яан Михельс и Антон Прист. У каждого было по четыре пистолета. И, как часто бывает в этих широтах, темнело быстро, так что на корме катера горел ��онарь. Двигались неспешно, размеренно, и команда «Чайки» не заметила подвоха.

Пираты мигом разбежались по судну, всюду сея смерть и ужас. Да англичане не думали о сопротивлении, не понимали несчастные, в чём дело. Питер же выволок на верхнюю палубу пятерых оставленных в живых: кока, боцмана, штурмана, владельца груза, младшего офицера. Все сидели связанные, у капитанской каюты. Михельс и Твайс забрали все штурманские приборы и карты, и шкатулку с деньгами.

«Красный тюльпан» пришвартовался к борту англйского торговца, и пираты деловито кран-балкой поднимали груз из трюма, и опускали себе на палубу. Работа кипела.

— Пора уходить, Питер, — глухим, вразюосипшим голосом напрмнил Михельс.

— Не лезь, Яан. Я своего не упущу, — зло ответил Питер, схватив свой топор, — Ну что, гле остальное спрятали? Где эолото? — начал допрос ван Муш.

— Ты этого не ущнаешь, грабитель! — гордо ответил купец.

— Ну ладно… и Питер нехорошо улыбнулся, а усы его встали дыбом, как у рассерженного кота.

Он схватил за волосы боцмана, бросил того на колени, и отрубил голову. Да проделал всё так, что струя крови из тела несчастного окатила остальных англичан. Они пытались вскочить, испуганные и ошарашенные. но упали на палубу, под ударами страшных кулаков пирата.

— Ты не посмеешь!

— Да ещё как посмею!

Тут следующим лишился своей головы младший офицер «Чайки». И его голову Питер в ярости выбросил за борт. Он стоял перед тремя несчастными, а кровь с лезвия топора всё капала на палубу.

— Я всё скажу, если отпустите? — в отчаянии закричал кок, — точно отпустите? — снова повторил несчастный.

Питер мог обещать сейчас всё, что угодно. Такое происходило не в первый раз.

— Да отпущу…

— Я видел где лежит золото, я покажу тайное место. Подсмотрел, когда капитан обедал. Там много, вам хватит…

— Ну пошли, покажешь, — добросердечно ответил Питер, и воткнул топор в палубу у ног связанных англичан.

Кок, с всё также связанными руками, вошёл в каюту, и показал на картину на стене. Разломав там пару душечек, Питер и взаправду завладел лежавшим там тяжеленным ларцом, окованным железом. Здесь как раз сгодился ключ, найденный у убитого им капитана Джекоба Купера. Открыл и просто обомлел. На вид было никак не меньше десяти тысяч венецианских дукатов! Ван Муш в волнении вытер враз вспотевший лоб своей окровавленной ладонью, и улыбнулся, показав свои белые, крепкие зубы.

— Вы отпустите меня? — с надеждой спросил кок.

— Конечно отпущу, друг мой. Сейчас же.

Капитан закрыл ларец на ключ, который повесил себе на шею и повёл уже счастливого англичанина к борту судна. Было заметно, как тот повеселел, рассчитывая на скорое избавление. Но тут Питер схватил того в охапку и бросил в море. Было слышно лишь, как плеснуло море под тяжестью тела несчастного. Оставшихся Питер ван Муш тоже потащил к борту.

— Помогите! Ведь мы открыли, где спрятано золото! — закричал испуганный негоциант.

— Что такое, капитан? Какое золото? — сразу подбежал один из пиратов, матрос Хайке Блюм.

— Да врут они, Хайке, — и Питер отвесив прощальную затрещину купцу, и бросил того за борт.

— Нет, Хайке. Это твой капитан лжёт! — засмеялся штурман-англичанин, — он разжился здесь горой золота!

Тут Питер бросил обоих пленных в море. Осмотрелся, и рядом никого не было.

— Хайке, пойдём тебе покажу. Может быть, там и найдём золото! — и капитан провёл матроса в каюту, — Вот, посмотри, — и указал на ларец.

Хайке Блюм улыбнулся, пытался приподнять, кивнул головой. Но, к своему несчастью, повернулся спиной к капитану, и тот мигом вогнал свой кинжал под левую лопатку Блюма. Тело стало оседать, Питер почти ласково смотрел в ещё живые глаза пирата, и почти нежно произнёс:

— Здесь немного. Это только моё…

***

Питер тяжело просыпался, давал о себе знать выпитый вечером ром. Он отодвинулся от женщины, самой лучшей дамы этого кабака на Кюрасао, мадемуазель Мадлен. Брала ведь за ночь по дукату, но она того стоила, как оценил вчера и сегодня Питер.

И тут, ему приснилось, что заговорили пушки. Грохотали тяжёлые карроналы, да так, что его бриг сотрясался от залпов. Он побежал на палубу, к канониру, но тот его лишь оттолкнул и он упал.

— Ну что, Питер ван Муш! Тебя повесят не здесь, а в Амстердаме! — услышал пират крик, и схватился за ключик на своей шее.

В один миг проснулся от ужаса, и широко раскрыл глаза. Перед его кроватью стоял сам герр губернатор со стражей, а за ними выглядывало лицо Кристофера Пламеля, его матроса.

— А где де мой ларец, где же мой ларец! — всё кричал отчаявшийся пират, с руками в кандалах но без штанов, — я ни в чём не виноват!

— Ты ограбил английское судно «Чайка» и пустил его на дно, убил всю команду. Знал же, недоумок, что нельзя чаек обижать?

Ну а Кристофер Пламель, стоял в обнимку с Мадлен, а рядом с ними и находился заветный ларец Питера. Оба выглядели счастливыми.

— Только давай, не станем вопрошаться в Амстердам, дорогой, — прошептала женщина, — все там знают, что я шлюха. Теперь, таким как мы, открыт Новый свет. И мы туда подадимся с этим золотом.

— Лучше возьмём переводной вексель, моя дорогая. Здесь есть толковый еврей-банкир, а его братец живет в Новом Амстердаме. Всё сделаем чисто и безопасно.

— Ты у меня такой умный…

***

Тюремная камера, вовсе не очень хорошее место для дворянина, пускай и пирата, как размышлял ван Муш, лёжа на матрасе, набитом травой. Маленькое окошко забранное толстыми жилеными прутьями, пропускало немного света, ну а кандалы на руках и ногах, способствовали философскому настрою ума.

— В конце концов, — говорил сам себе пират, — каждые человек находится в тюрьме. Собственных ограничений, страхов. Я же, был лишён таких умонастроений. И, следовательно, я даже в тюрьме абсолютно свободен! — уже крикнул он.

Что было неплохо, в камере нахохлился только он один, и не надо было пытаться общаться с каким- о незнакомцем, вероятно, абсолютно неприятным. Но иут, прервав такие мысли, железная верь открылась, и камеру вошли двое, одетых очень богато.

— О, господа? Да неужто вас поместили в это узилище? — спросил пират.

— Нет, Питер ван Муш. Мы здесь по собственной воле.

— Да неужто? Не очень понимаю столь возвышенную речь, подзабыл всё… Это не сад с яблоневыми деревьями, а тюрьма.

— Прекрасно, что вы не теряете чувства юмора и здесь. Вы знаете, что вас казнят через неделю? И не здесь, а в Англии, как разбойника? Четвертуют, кажется? Я не ошибся? — спросил олин у другого.

— Точно так, — продолжил другой, — или, вы согласитесь на трудную работу и будете богато вознаграждены. Да и дело не очень трудное. Кстати, вы театр любите? — и отчего- то незнакомец рассмеялся.

— Верните десять тысяч венецианских дукатов, их у меня украли, — припомнил капитан, — для начала. А потом, поговорим.

— Получите. И много больше… Вы должны будете в течении полугода изображать на верфи царя Московии. Дело нелёгкое, но и вознаграждение станет потрясающим. Ну, собственно, вам и терять больше нечего, а получить вы сможете очень много. К тому же вы явный авантюрист, и сможете, если ваши таланты не переоценены, стать равным Кару Великому.

— Чего? — рассмеялся ван Муш, — господа, разве это карнавал? А в нём я участвую в роли Пьеро? Или, быть может, Арлекина? Хорошо, что не Мальвины!

— Чертовски, чертовски остроумно, — согласился другой, и промокнул батистовым платочком свои глаза.

Оба гостя рассмеялись, или быть может, не гостя, а истинных хозяина этой тюрьмы. Один из них, в припадке хохота, даже хлопнул другого по плечу. Но затем поспешно поправил кружева своих манжетов. Любовно так и внимательно.

— Главное, Питер, это не стать бедным Йориком из пьесы, — вставил свою мысль один из гостей, — глупо, в самом деле, стать экспонатом кунсткамеры. А то вашу голову погрузят в банку со спиртом, и станут показывать разным простофилям за пару медяков.

Осуждённый присел, и кажется, был совершенно ошарашен услышанным. То что казалось некой шуткой, оборачивалось просто жуткой реальностью. Хорошенький финал его жизненного упорства- банка со спиртом для его весьма неглупой головы! Он посмотрел тусклыми глазами на этих господ, и смирился с уготованной ему судьбой.

— Пусть кузнец раскует его, — пробормотал первый из гостей, — а палач отрубит голову ему, раз не согласен. Тайна должна быть сокрыта… Ван Муш, думаю, вам осталось жить минут десять,

И аристократ посмотрел на свои карманные часы, затем достал золотую табакерку, и сунул в нос щепотку ароматной смеси. Через пару секунд чихнул, и изящным движением вытер нос батистовым платком. И, такой модный господин снял серое полотно со стула, на котором висел богатый камзол, рубаха из тонкого полотна, штаны, чулки, башмаки и шляпа, и вдобавок-шпага…

Питер ван Муш просто пожирал глазами прекрасную одежду. Раньше только в своих снах мог видеть, или притрагиваться к подобному. А сейчас:..

Пират посмотрел на обоих аристократов, и не было заметно, что они шутят. Собственно, Питер давно научился различать подобных людей. Способных держать своё слово. Вот эти господа умели именно быть, а не казаться…

— Правда, следует научить вас этикету. Питер… И отучиться курить в салонах и аустериях. Царь Пётр не курил табак… И, плотницкое дело, вам, кажется не чуждо?

— Господа, я же не сказал нет…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Найти подмену

Смерть Петра Алексеевича

Холод улицы даже здесь проникал под одежду собравшихся, ведь ещё знойкий февраль был на дворе. Или зима никак не отпускала, или нарочитых мужей в горнице страх сковал похуже мороза. Двери покоев царского дворца были заперты, на страже с оружием в руках стояла родня государя.

Не было здесь никого лишнего, в этой спальне, поражающей своей роскошью. Все ближние бояре были в растерянности, происходило нечто страшное…

Молодой царь умирал в своей кровати. Ноги страшно отекли, несчастный едва дышал. Творилось нечто невероятное- его отец, Алексей Михайлович, умер от похожей болезни, за ним ушёл Фёдор Алексеевич, а теперь готовился покинуть сей мир Пётр Алексеевич.

А год назад умер и Иван Алексеевич, брат Петра, а было ему всего двадцать девять лет. Худо всё было, тревожно да муторно.

Словно родовое проклятие выкашивало род новый царей Русских! Или, непонятная и нераскрытая измена истребляла властителей древней Руси.

Восковые свечи в серебряных подсвечниках освещали горницу. И верно, днём здесь бывало светло и ярко, лучи солнца играли раноцветными стёклами в кованых переплётах окон. Но, сейчас собравшимся было не до того. Они были в плену страха и недоверия, даже друг к другу.

Ближние бояре собрались, сидели на лавках. Всего семь человек, не больше и не меньше. И не был зван сюда патриарх, даже попа Битку не пригласили.

— Что делать станем, бояре? — спросил собравшихся князь Борис Алексеевич Голицын, — умирает царь, опять Смута в наши ворота стучится… И вот, скоро новый Стенька Раин явится!

— Слава богу, есть у государя наследник, Алексей Петрович, — прошептал Лев Нарышкин, — не останемся сиротами, а есть при нас будущий государь…

Произнёс это боярин, снял шапку и пекрестился на иконы троекратно. Вздохнул тяжко, и опустил глаза, и опёрся на свой посох.

— Худое творится, бояре… Худое… И на кого подумать можно? Уж не князь ли Фёдор Ромодановский причастен? — посмотрел на других и Андрей Иванович Голицын, дворцовый воевода.

— И год назад царь Иван Алексеевич преставился, оставив вдову да дочерей… — начал Ромодановский, — видно, Милославские да родня их смогла дотянуться до Петра Алексеевича. А мы не доглядели.

— Так, Иван же болен был? — опять встрял Лев Нарышкин.

— Да не недужнее тебя, князь — батюшка! — совсем озлился боярин Бутурлин, — тоже верно, грибков покушал, да преставился…

— Хватит тебе! — опять разозлился Нарышкин, — кто же при семилетнем Алексее Петровиче будет? Трон хранить для царя-батюшки, со всей верностью…

— На что намекаешь, князь-батюшка! — и Фёдор Романович клянул на собеседника очень нехорошо, — так мы, Ромодановские служим государям честно…

— Да ты славой Григория Григорьевича не прикрывайся…

— Спокойней, мужи вятшие да разумные! Так не в кабаке сидим, а в дворце государевом! — вмешался Иван Бутурлин, — тут подумать надо. Морозов боярин, так он не мог, в ссылке был… И кто, почитай всем в Русском государстве распоряжался? По приказам чьи люди сидят?

— Да я! — опять вскочил Ромодановский.

— Так не пугай, Фёдор Юрьевич! Не за тобой Строгановы стоят и Воронцовы, да Вельяминовы! Опять смуту на Руси сеете, всё награбили мало! Так и казаки за тобой не пойдут, сам знаешь! И стрельцы тоже!

— Хватит зря прю раздувать! Что делать станем? — пытался остудить жар речей Бутурлин, — Спорим и спорим, а худо с Петром Алексеевичем…

— При малолетнем царе опять Ромодановский встанет, — начал один Голицын, Андрей

— И что же? Малолетнего Алексея Петровича царём? — вмешался в разговор Лев Нарышкин, — не дело это…

— А при Алексее Петровиче Авдотья, царица наша… Приглядит… — заговорил вдруг Фёдор Лопухин.

Все замолчали, и шесть пар злых глаз, не отрываясь, смотрели на свойственника царевича. Тут все они, поняли, чего жаждет Фёдор Абрамович Лопухин… Станет сам при царице, а братьёв по приказам поставит, и не вздохнуть другим не охнуть… Даже те, кто еле терпел друг друга, как Борис Голицын и Фёдор Ромодановский. кивнули друг другу. И Фёдор Юрьевич заговорил осторожно, с оглядкой, поглядывая на Голицына.

— Поумнее сделаем… Объявим, дескать, уезжает Пётр Алексеевич… Верно? Месяца два скрывать сможем, что царь умер…

Борис Алексеевич кивнул, понимая куда клонит Ромодановский. Да Андрей Иванович улыбнулся нехорошо, и поглядел на царскую постель. Но, Борис схватил Андрея за руку, и зашептал на самое ухо:

— Войдёт Алексей Петрович в силу, всё его станется… И женим его на принцессе добрых кровей!

Ромодановский смотрел спокойно и твёрдо. И вправду, хорошо, что Строгановых нет в Москве… И слава Богу. А то, что бы захотели они сделать норовистее да яростнее… И выйти так ведь может, как казаки хотели сделать при освобождении Москвы от поляков в 1612 году — вырезать боярские семьи, что бы смуту не сеяли.

— С великим посольством, в Голландию… — начал он говорить, — А вперёд гонца вышлем. что мол, нужен двойник государя. Иноземец нам послушен станет. Кто царя отравил, испугается да, глядишь и объявится. А пока, на двадцать лет и нужен нам этот…

— Самозванец! — и Бутурлин хлопнул ладонью об стол, — сами Самозванца на трон посадим!

— Так от чего самозванец? Мы его на трон посадим, а затем и сведём:. Тихонько так… — продолжил Фёдор Юрьевич, — никто и не поймёт…

— Если кто-то из нас смог отравить законного царя, то уж ряженого мы ссадим… Как станет Алексею Петровичу двадцать один год, так тогда и сделаем… — вмешался Лопухин, — и на том пускай каждый крест целует… Вот. у меня, намыленный, родовой… Сам патриарх Антиохийский святил… Ещё греческой работы…

И положил крест, украшенный эмалями и камнями на стол перед другими боярами. Вещь была богатая, нет слов, хотя насчёт греческой работы, Лопухин приврал малость.

Одни бояре смотрели на святыню богобоязненно, а Ромодановский да Бутурлин- словно на ядовитую змею. Но никто и слова против не произнёс. Первым приложился Лев Нарыщкин, за ним Иван Бутурлин, потом оба Голицыных, Фёдор и Михаил Ромодановские, а последним и сам Лопухин.

— И ещё… Авдотье придётся в монастырь идти… — заметил Голицын, — не дело царице русской у голландца суложью быть. И мы не дадим иноземцу взять добрую жену… И потомству, паче всё же будет, не быть ему живу… А пока, шлём гонца в Амстердам. Что бы нашли похожего на Петра Алексеевича!

Тайна Архангельского собора. Укрытая могила царя

Умер ночью Пётр Алексеевич, и справил по нему панихиду только поп Битка. Служил прямо в опочивальне.

— Так, завертелось, — проворчал Ромодановский. — хранил я гроб каменный для себя. а отдам государю.: и перекрестился, — Михаил. бери трое возов на полозьях. слуг моих немых да езжайте в Москву. Грамотка вот, для настоятеля собора Архангельского… Есть там. в подземелье дальнем местечко… Там и похоронит он Петра Алексеевича. А ты приглядишь за всем.

Не раз и не два ходил в походы Михаил Григорьевич, сын прославленного воеводы, самого Григория Николаевича. Участвовал он и в страшных боях за Чигирин, со всей силой турецкого султана. Но сейчас, творили такое, что дух захватывало… А они же, Ромодановские, из князей Стародубских, из Черниговских Рюриковичей, а тут, такое скрывать…

— Только для тебя. Фёдор Юрьевич… — пробормотал Михаил Ромодановский, и вытер враз вспотевшее лицо голландским платком. — делаем, а что дальше,. тем и страшнее:.

— И не такое нам совершать придётся… Всё, езжай и торопись! Делай дело по уму! — и обнял брата, — пойми, вершим это не для себя, а для Царства Русского. Раздор какой, а меня винят в смерти Петра Алексеевича.

— Но ты же не виновен? — горячо воскликнул Михаил.

— Никто и не знает, как царя Фёдора отравили… Милославские клянут Нарышкиных. Могли отплатить Милославские за смерть Ивана Алексеевича …Такое творят… Как Шуйский уходил царевича Дмитрия, и под самого Годунова копал… Да так раскопал, такую яму, что в неё всё и упало, вся Русь-матушка. Езжай Михаил, не медли, Христом-богом молю…

И Фёдор Юрьевич взял руки Михаила Григорьевича в свои. Долго смотрел в глаза родича. Никому не мог доверить такое царедворец, кроме родственника и верного воеводы. Испытанный воин, наконец, кивнул головой. Фёдор тихо произнёс:

— Вот и грамотка с моей печатью. Всё у тебя получится. Не сомневайся, да делай всё твёрдо…

***

Впереди ехали шестеро боевых холопов, верных и испытанных в тяжких боях, затем двигались три повозки. Позади ехали нщё десять всадников, Сам Михаил Григорьевич тоже скакал рядом, на любимом аргамаке персидских кровей, ценою в сто рублей. Здесь были немые слуги Фёдора, взятые для бережения, они были при возах. Время тянулось, словно замерло. А дорога казалась невыносимо бесконечной для князя Ромодановского.

— Князь-батюшка, уже скоро к Москве приедем! — произнёс старшой, Ивашка Прокудин.

Хорош был в бою Прокудин, верен, и Ромодановский всегда отличал этого боевого холопа. И одет был Ивашка ладно, шапка хорошего сукна, с куньей опушкой, кафтан из персидской камки, сабля в богатых сафьяновых ножнах с серебряными бляхами на боку, да два пистоля у седла. И конь под Прокудиным хорош, резвый, гнедой масти.

— Спасибо, Иван, — произнёс князь, — будьте наготове… Биться до последнего, возов не отдавать!

— Всё сделаем, не впервой!

Вот и подъехали к заставе у Земляного города, где стояли караулом московские стрельцы. И одеты хорошо, и пищали при них имелись знатные. Знал Ромодановский, что хороши эти воины в любом бою, и с поля не побегут. Сам подъехал к старшему караула и показал грамоту с печатью от Андрея Ивановича Голицына, дворцового воеводы.

— Всё в порядке, проезжайте, Михаил Григорьевич! Уберите рогатки! — приказал своим стрелецкий десятник.

Дюжие бородатые воины освободили проезд, и караван Михаила Ромодановского въехал в городскую черту.

— Непонятно, что там в возах? — спросил один стрелец другого, — непохоже на боярскую поклажу.

— Ты, Сенька, меньше под рогожи на телегах поглядыай, не твоего умишка дело! — рассмеялся его товарищ.

Ромодановский видел и слышал такие разговоры, только не подал и вида, что взволнован. Михаил проехал вперед, к Ивану Прокудину.

— Вот грамотка, Иван. Передашь настоятелю Арангельского собора в Кремле, отцу Савватию. Понял ли?

— Как не понять? Всё исполню!

И понятливый и испытаный воин, спрятав грамоту в шапку, погнал своего коня широкой рысью. Их же караван не спеша продвигался по нешироким московским улицам.

У каменной церкви прозвонили к обедне. И службу бы простоять, проповедь послушать и отобедать, как с тоской подумал Михаил Григорьевич, да дело ждало, тяжкое и страшное. Подъехали они к приземистым стенам Китай-города, с его стенами, ощетинившимися пушками. И любят небылицы на Руси рассказывать про иноземные края, про небывальщину разную, а про своё не помнят, про страшный 1617 год, как отбили приступ войск польского короля Сигизмунда. А дошёл ведь аж до стен Китай-города, а не перемог русскую оборону.

Заметил князь Ромодановский у Покровских ворот ожидавшего его Прокудина. Видно было, что конь его в мыле, дышит тяжко. Торопился служилый человек. Подошёл к боярину боевой холоп, держа коня в поводу.

— Всё исполнил, батюшка. Вот его ответ, — и протянул запечатанную грамоту, — и на словах добавил, что ждёт мол, тебя у Воздвиженской башни Кремля.

Князь глянул на слугу, затем на послание, проверил, не снималась ли печать?

— Да как можно, истинный крест, — и Прокудин истово перекрестился, — я уж давно на вашей службе. Крест целовал тебе, боярин.

— Смотри, Ивашка, если заворуешься, не пощажу! — и вынул из кошеля иоахимсталер, — но за верность пожалую, — и вложил тяжёлую монету в руку холопа.

— До смерти верен тебе, батюшка, — и Иван низко поклонился, — но конь, вот, из сил выбился…

— Не торопись, у Воздвиженской башни меня и ожидай.

И отряд рысью двинулся к Кремлю. Ну, а улицы Москвы кипели жизнью. Сновали разносчики съестного — пирожники, сбитенщики и квасники, предлагая свой товар. На паперти храмов сидели нищие, а как без них? Около де блаженного народ толпился. Божий человек молился на храм, и клал земные поклоны.

— Молитесь, православные! Царь истинный умер! -кричал юродмвый.

— Да что же ты говоришь, Федька! Жив и здравствует Пётр Алексеевич! — закричал подбежавший разносчик кваса.

Юродивый при этих словах встал на колени, да с размаху ударился лбом о деревянную мостовую. Ничего больше не говорил, лишь улыбался да истово крестился. Пара жёнок, тряпицами старались унять кровь, текущую по лицу блаженного. Сотворили наконец, повязку на лбу, правда, чуть сползавшую на один глаз.

Юродивый встал, не спеша передвигая свои босые распухшие от холода ноги, и вдруг рывком схватился за стремя боярского коня. Михаил Григорьевич аж вздрогнул, да и конь косился взглядом да стал пятится. Но норовистый аргамак не укусил блаженного, лишь обнюхал и недовольно фыркнул.

— Не торопись, князь, успеешь в подпол-то… — и юродивый улыбнулся беззубым ртом, — и благословлять не стану, и проклинать не буду. Но ежели не спасёшь Алексея -человека Божия, то Господь тебя не помилует… Езжай с Богом, боярин, делай своё дело, всё у тебя получится…

И Ивашка-блаженный отошёл от боярского стремени. Михаил Григорьевич снял шапку и перекрестился на церковный купол. Рука словно сама потянулась к кошелю, и серебро, затянутое в замшу, глухо стукнулось о снег на мостовой.

— Для Божьего человека! — крикнул Ромодановский, и хлестнул плеточкой своего коня.

Караван двинулся дальше и дальше, впереди теперь ехал бирюч, кричавший московским людям:

— Расступись! Не столбей!

Иногда прохожие недовольно оборачивались, вжимаясь к заборам, другие кланялись боярину, узнавая знатного вельможу, А Михаил всё думал, припоминая суровые слова юродивого. И стало и легче на душе боярина, и тяжелее. Стал думать, кого определить к юному царевичу, как защитить, что за дядьку рядом поставить. А то и не одного…

Пока так раздумывал, проехали мимо торговых рядов к Воздвиженской башне Кремля. Были они на месте. Боярин перекрестился на купола Воскресенской церкви

— Сейчас с поклажей в Кремль зайдём, Ивашка. Здесь меня жди, охраняйте крепко возы и коней. Со мной только немые пойдут.

— Всё сделаем, князь-батюшка.

Ждали правда, долго… Наконец, быстрым шагом подошли два иерея, и один из них был долгожданный отец Савватий. Иерей стоял в простом одеянии, и для тепла одел простой войлочный плащ. Священник был незаметным, сухоньким, Одежда простая, лишь богатый серебряный наперсный крест выдавал его высокое положение. Никакой тебе осанистости или властности в нём никто не мог заметить. Но если человек смотрел повнимательнее, то сразу видел ярые светло-голубые глаза и тонкие, сильные, губы старца, всё то, что говорило о неукротимой воле священника.

— Отец Савватий, — и боярин поцеловал сузую руку попа.

— Пойдём, торопится надо, — сразу перешёл к делу иерей, и быстро благословил Ромодановского.

По знаку боярина немые споро сгружали кладт с возов. И даже тело умершего царя, умело завёрнутое, больше напоминало обычный большой куль. Также и каменный гроб был укрыт в неприметном ящике. Ещё один немой приготовил два масляных фонаря, и зажёг их. Все были готовы.

Савватий провёл боярина к уже отпертой двери, и посветил факелом.

— По подземному ходу пойдём. Не нужны нам здесь чужие глаза.

Ромодановский кивнул, соглашаясь. Нельзя было идти прямо к притвору Архангельского собора. Всегда немало людей рядом. И точно, иерей был кула как умён, точно о нём говорил Фёдор Юрьевич…

И про подземные ходы под Кремлюм слыхал. Говорили, что изрыто всё, словно муравьиными ходами под землёй. И под Большим Дворцом каменная галерея, и под всеми башнями, и есть вызоды к Москве-реке.

Тело снесли вниз легко, с гробом пришлось помучится, и вытащить из ящика. Невозможно было развернуться на узковатой лестнице башни. Но вот, очутились в галерее, сложенной ещё из белого камня. Михаил глянул на низкие, давящие своды, потемневшие от времени. Воздух злесь был тяжёлый, влажный, словно сгущенный, и дышалось плохо. Масляные фонари лишь чуть разгоняли мрак, но темнота словно сгущалась по углам, не убегала от света, а только отступала до времени, что бы опять взять своё. Языки этой черноты будто тянулись к незваным гостям, то ли пугая, то ли, наоборт заманивая в свои владения. Ромодановский владел итальянским, и припомнил сейчас вирши великого Данте Алигьери в его «Божественной комедии». Стало казаться, что он попал в сам Ад, или по крайней мере, в его преддверие.

Каждый шаг отдавался в его голове, да ещё и боярин прислушивался, побаивался подвоха. Что-то зашуршало, и Ромодановский уже схватился за пистоль, и взвёл курок колесцового замка.

— Это просто мыши, сыне, — сразу успокоил его отец Савватий.

Правда, иерей не мог видеть в темноте, иначе заметил бы согбенную фигуру человека, наблюдавшего за ними из бокового прохода.

Ну а немые несли печальную кладь дальше, уже было совсем недалеко.

***

— Посвети-ка, боярин… — совсем глухо произнёс отец Савватий, доставая внушительную связку ключей со своего пояса.

Михаил поднял фонарь, и иерей быстро вставил в скважину замка кованый ключ и повернул три раза. Отворил окованную железными полосами тяжёлую дверь, вошёл внутрь, и через минуты три тяжкого ожидания, наконец произнёс:

— Можно идти…

Он держал в руке фонарь у своего лица, так, что язычок огня отражался в льдистых глазах старца. Огонь и лёд, казалось, соединились в этом священнике…

— Не мешкайте, вперёд идите… — приказывал иерей.

Вот и оказалась крипта, где и стояли саркофаги великих княей и царей московских и всея Руси.

— Но могилы Бориса Годунова здесь нет… А вот и местечко для Петра Алексеевича, — и отец Савватий указал место.

Священник долго крестился и читал молитву, пока немые установили саркофаг. Затем сам отец Савватий привёл в порядок тело Петра Алексеевича, по его знаку умершего уложили в последнее, каменное пристанище и закрыли крышкой. Известковая плита закрыла юного царя.

— Так что же теперь? — спросил священник.

— Завтра поутру двинет на Запад Великое Посольство. Уже и слух пустили, что Царь поедёт в Голландию, но тайно, неузнанным. Так уж Дума Боярская порешила. Хватит с нас Смут да резни.

— И то, и то верно, — и отец Савватий крестился уж верно, в десятый раз.

— А потом, договорились, как станет Алексею Петровичу двадцать один год, то сядет на отечески престол.

— Ой ли? — усомнился иерей, — да разве трон ему уступят? Если уж кто займёт?

— Все крест целовали на том, в двадцать один год взойдёт на трон Алексей Петрович, — строго и сурово произнёс Ромодановский.

— Одно лело решить, другое дело- сделать. А кто порешил Петра, так и не дознались?

В ответ Ромодановский решал покачал головой. Ну не скажешь же, что на Фёдора Юрьевича все думали? А то ведь знал, о чём шепчутся по углам: Дескать, Ромодановские из Рюриковичей, Стародубские князья, и сами хотят на царский трон забраться…

— Ладно… Провожу я вас, к Москве — реке пойдём, что бы не примелькались. А к холопам твоим служку своего пошлю, что бы проводил к тому месту. Ну, пойдём, боярин…

И они пошли по подземным ходам, которые отец Савватий знал, как свои пять пальцев. Один раз Ромодановский уж подумал, грешным делом, что заблудились, или иерей их в подземную ловушку завёл, но нет, вышли через подвалы церкви Святой Анны к самой Москве — реке.

— Ну, иди с Богом, сыне… — и отец Савватий благословил боярина.

— Вот, на помин моего батюшки, Григория Григорьевича, — и Михаил достал приготовленный кошель.

— Помолюсь я за защитника Руси, — и иерей перекрестился, — и ща тебя тоже…

Повернулся отец Савватий и опять исчез за кованой дверью, словно это всё пригрезилось Михаилу Григорьевичу, весь этот нелёгкий день. Вздохнул боярин, положил руку на рукоять своей богатой сабли. На душе полегчало, так что всё закончилось, дело он выполнил. А у церковной ограды уже ржали кони, поскрипывали возы, наконец, ему можно было отдохнуть в своей московской усадьбе.

Новый заговор

Софья узнала многое

Сидела и сегодня в любимом итальянском кресле Софья Алексеевна, перечитывала дельную книжицу. И то сказать? Скучно было сидеть в светёлке, взаперти. Хотя и жаловаться, вроде бы не на что… Пётр с кормами да содержанием не обижает. Всё же по чести с ней обходится, и в дальний монастырь ведь не сослал, оставил здесь, в Москве жить. Правда, в Новодевичьем монастыре, но что же…

Так сидела и перечитывала любимые книжицы, пила ягодный взвар. Потянулась опять к серебряному кубку, а там и пусто.

— Палашка! — крикнула она сенной девке, — принеси сразу кувшин полный!

— Сейчас матушка, будет исполнено! — ответила, не переча, служанка, и бегом бросилась исполнять.

Вернулась, наполнила кубок ягодным напитком, и снова уселась на низкой скамеечке у ног госпожи, да принялась что-то напевать про себя. Знала Софья характер Палашки да её привычки. Не станет сама лезть к ней, а дождётся, когда царевна спросит: Какие, мол, Пелагея новости или слухи на Москве? Только тогда начнёт вещать. И ведь всегда много забавного рассказывает!

Со вздохом царевна отложила Овидиевы вирши, и мягко так, ногой обутой в сафьяновый башмак, толкнула в спину Палашку.

— Ну, какие слухи да разговоры на Москве, Пелагея? Сказывай без утайки!

— Так матушка, дело тайное ла страшное! Верный человек из Кремля приходил… Божился, что не врёт… Но упёрся, злыдень, что мол, только тебе скажет, да просил и награду большую- десять рублей!

— Да ишь ты… — живо заинтересовалась София, — ну что же… Возьми накидку для него, да в сторожку привели, около тайной калитки. Как стемнеет, сегодня и послушаю. Вот, тебе за труды… — и отдала Палашке лва алтына.

Сенная девка ушла. Царевна посмотрела на дверь закрыта ли? Быстро вскочиа с кресла, закрылась на тяжёлый засов. Сама, опустилась на кооени, нашла под книжным шкафчиком тайное место, и выудила оттуда железный ларчик. Её казна была небольшой, но всё же, пятьсот ефимков имелось. Она отсчитала двадцать больших серебряных монет, спрятала их в замшевый кошель. Затем убрала ларец на место и тогда тихо уже отперла дверь, приоткрыла её и прислушалась к шагам в коридоре. Нет, слава богу, было тихо…

Беречься было надо, знала она, что есть среди её дворни купленные Нарышкиными и Ромодановскими. Правда, Палашке царевна доверяла.

***

Лежали перед Софьей холодные закуски на серебряном блюде, но она едва попробовала буженину, которую впрочем, всегда любила. Не хотелось есть. Всё думала, чего хочет сказать неизвестный? Потом всё же решила, опять верно, история с кладом Стеньки Разина. Много таких рассказов на Руси ходит, да многие сказочники, кто кричал: «Слово и дело» закончили свою жизнь никчёмную на дыбе закончили.

И то, лихой казак попугал царя-батюшку хорошо, до самой Москвы дошёл. И если бы не обманул атамана князь Милославский на переговорах, схватив его обманом, кто знает, чем и закончиться всё могло?

Тут царевна лишь помотала головой, отгоняя страшный морок. Старое, страшное дело… А сейчас, говорят, Петрушка в Европу собрался… И виданное ли дело, царю Всея Руси, к шпыням заморским ездить, честь свою ронять? Русские цари- древнейшего рода, ещё от Августа-Цезаря, сие всем известно. А он в карету, а в Амстердам?

Ну да ладно, он Царь теперь, ему виднее. А указ ей привезли, что в Москве вместо Государя Пятичленный Совет останется, а над ними, понятно, незаменимый Фёдор Юрьевич Ромодановский, а воеводой свойственник Михаил Григорьевич…

После обедни взяла книжку, время скоротать. Опять вишь ы латынь, а как без неё? Ну, и если знаешь сей язык, то и всю премудрость книжную одолеть можно. И сейчас учёные мужи свои сочинения только на латыни пишут. Удобно- переводчик не нужен. И, человек не знающий не загрязнит недостойными руками, и не отяжелит свой недостойный и тяжкий ум ослепительным сиянием Провидения! И сама с трудом постигла столь немногое, лишь начала двигаться к постижению светлых Истин.

Но тут в дверь постучали, отвлекая от столь важных размышлений. Дверь в светлицу скрипнула, и на пороге возникла Палашкина тень:

— Матушка, пришёл человек, ожидает… Я уж и фонарь припасла.

— Ладно, идём, — произнесла Софья нарочно недавленым голосом.

Они быстро прошли по переходам, вышли н мощёшый камнем двор. Грязи хоть не было.. И очутились в сторожке. Палашка, умница, закрыла лверь на замок, и обернулась на хозяйку, ожидая похвалы. Но та смолчала. Здесь была всего одна комнатка со столом, на котором горела сальная свеча, и стояли четыре стула. Увидев кто вошёл, тайный гость вскочил, и встал у стены. Но царевна, милостиво махнула рукой, разрешая присесть. И сама села напротив. Пелагея встала за спиной хозяйки.

Незнакомец снял войлочную шапку, повернул голову к образам, троекратно перекрестился и низко-низко поклонился.

— Пришёл я с тайной вестью. И правду говорю, вот тебе святой крест, царевна!

— Ну говори…

***

— Служником я тружусь при патриаршем подворье. Плата мне небольшая, да грех жаловаться, на хлеб хватает. Так, прошлым днём дел было немало- разгрузил две подводы с дровами, затем десять мешков муки, два мешка соли, три бочонка рыбы солёной. Два бочонка солёных огурцов. А те огурцы, так на диво хороши, потому как братия непременно смородиновый лист пользует для сего дела…

— Да ты к делу… — оборвала царевна столь заковыристую речь.

— Ну вот, я и говорю… В подпол много чего перенёс, а тут, спустившись вниз за инструментом, заметил я в каменной подклети свет…

И мужчина со значением глянул на царевну, пригладил свои рыжие волосы, и продолжил:

— Темно там… Шёл долго, страшно там, во мраке. Испугался сильно, но шёл. Я прокрался осторожненько, заметил отца Савватия, из Архангельского Собора, да не один он был…

Тут уж сама Софья не сдержалась, да хлопнула ладонью по столу, и пробурчала:

— Не томи, злыдень!

— Так вот, — продолжил он, — боярин Ромодановский это был. А с ним с десяток его холопов. Тащили куль тяжёлый, да гроб каменный, видно, то нелёгкий. Отец Савватий пустил их в подпол собора. Меня не заметили.

Софья положила под тяжёлый подбородок ладонь, да так и впилась взглядом в вестника. Тот ах к стене отодвинулся, испугался..

— Это тебе, за известия, — и царевна положила на стол перед рассказчиком двадцать четыре талера, — и за молчание. А буешь болтать об этом, сам знаешь, холопы Ромодановского тебя быстро а реке утопят.

— Да как не знать, царевна-матушка… Поэтому я к тебе и пришёл, заступнице нашей.

— Иди. Палашка, проводи его, да возвращайся!

Ушла сенная девка вместе с неназванным человеком, а Софья осталась, подумать… Знала Царевна, что означает её имя, и очень гордилась. Вера, Надежда, Любовь, а над ними- София, то есть Знание. И старалась она всё по уму делать. Но сейчас? Савватий, Архангельский Собор, куль, каменный гроб… И ничего друго быть не могло, кроме как тайные похороны брата, Петруши… Вот как значит, всё приключилось, уходили бояре и сынка Натальи Кирилловны… Сначала брата Ивана, а затем и нго… И что думать? Делать надо, но тайно. А сначала, надо самой проведать, что, да как…

Тайны крипты древнего собора

— Сегодня же Пелагея пришли ко мне Дормидонта да Устьяна, холопов моих, — тут же выдала царевна, как только вернулась сенная девка.

— Да поздно уже, матушка.

— Ничего, Пелагея. Потом отоспятся, нельзя медлить!

Софья чувствовала, что не сможет заснуть сегодня. Так чего тянуть? Бояться иемноты да подвалов? Не особо она боялась подобного. Но она должна была ЗНАТЬ, и знать точно. А затем, если даст Бог, придёт её час, и отплатит она боярам… Всю поганую свору на плаху потащит, никого не пошадит. Ответят они и за отца, и за братьев, Фёдора с Петром. Насмотрелись, собаки, на Польшу, страх Божий потеряли. Смогла съесть сейчас лишь малый кусочек пряника, чувствовала лишь, как пылает её лицо. Посмотрелась в зеркало, венецианской работы и захотела отхлестать себя по щекам, еле сдержалась и забелила лоб, щеки и подбородок. Она всегда так желала, когда хотела скрыть, что чувствует на самом деле. Подумала, и взяла перстень с ядом, Не для холопов, а для себя, если в подземном холе схватят. И стилет прихватила с собой, приготовила тёмную накидку, и наконец, села в кресло, ждать своих людей.

Ждать пришлось долгонько. Чуть всё же не задремала, на подушке сидючи. Но вот, зашли оба молодца, два хвата по разным делам. Должны были казнить и обоих, да царевна приберегла нужных людишек. И, крови не лала пролится, да и пользу получила немалую. Теперь прощенные тати да разбойники держали скобяную лавку в Москве, да замки чинили.

— Доброго здоровья, царевна- матушка, — пробормотал Дормидонт, держа в руке шапку.

Софья изволила оглядеть обоих. И то! Одеты справно, как небедные посадские люди, кафтаны да сапоги, пояски красивые. И не скажешь, чем недавно оба занимались!

— Служба мне с вас нужна. Заплачу по пять рублей.

— Без смертоубийства? — с надеждой спросил Устьян, — отмолили мы грехи…

— Замок вскрыть, пройти в церковный подвал, ну и крышку гроа полнять. Ничего страшного.

— Всегда готовы послужить, благодетельница ты наша!

— Прямо сейчас идём, подземным ходом. К Архангельскому Собору…

— Мы тебе по гроб жизни обязаны. И туда пойдём, не испугаемся. Снасть с нами, замок мы любой откроем. И ломик малый тоже взяли, — добавил Устьян.

— Ну, значит, пошли…

Мертвый Петр Алексеевич

Впереди шла Пелагея, знавшая одна из дворни, какая из дверей Новодевичьевого монастыря ведёт в Кремлёвское подземелье. Ходы соединяли в одно целое все дворцы и монастыри, главное было не заплутать среди ответвлений этих запутанных каменных галерей. Но, Софья знала их отлично, и не могла заблудиться. Но, идти пришлось бы далеко…

Сенная девка открыла замок тяжёлой двери кованым ключом, и с натугой отворила вход. Петли натужно скрипнули.

— Смажь потом, — сварливо сказала царевна.

— Исполню, матушка!

— Хотя нет, так оставь, — был дан новый наказ.

Дормидонт ухмыльнулся, но поспешно спрятал улыбку в густой бороде. Устьян смог смолчать, и даже повыше поднял маляный фонарь.

— Спускайтесь, чго замерли? — опять приказала царевна.

Крутая лестница из плит белого, хотя уже почерневшего камня вела вниз. Потолок был едва в сажень, сводчатый. С камней свила паутина, и слежавшаяся пыль. Нити паучьей работы блестели серебром в свете фонарей.

Шаги холопов от деревянных каблуков были глухими, а вот железные подковки козловых башмаков позванивали, и изрядно. Софья досадливо поморщилась, что не додумала…

— Матушка, есть кусок полотна, оберни свою обувку от греха,: прошептал Устьян.

Женщина не стала спорить, да и незачем было от толкового совета отказываться. Теперь и её шаги стали бесшумными. Так они пошли втроем по этой подземной дороге.

У одного из поворотов услышали грохот сапог. Холопы поспешно спрятали фонари под полами кафтанов. Гнетущая темнота навалилась, и словно окружила царевну и её людей. Так стояли долго, дожидались, пока утихнут шаги. Устьян выглянул в галлерею, го ни света, ни посторнних не заметил.

— Всё, можно идти, — прошептал лихой человек.

Тяжеловато было, всё же воздух был тяжкий, спюртый. Софья торопилась, и чуть было не перепутала двери, но затем вернулась к верному месту.

— Вот, та дверь, — произнесла она почти заветные слова.

Царевна поднесла фонарь к замочной скважине. Фёдор начал работу, подбирая отмычки со своей связки. Дело сделано было чисто. София осветила крипту, и принялась искать нужный саркофаг. Искала долго, но затем припомнила расположение могил. Наконец нашла, длинный саркофаг из известняка, и притом без единой надписи.

— Вот. сюда, — тихо проговорила царевна, — крышку поднимите, только осторожно.

Заметила Софья, как переглянулись два ухореза, но промолчали. Знали её крутой нрав.

Устьян достал свой ломик, а Дормидонт свой. Хитрая такая штука, напоминала букву Г, с одного края конец был рсплющен. И одобно было им двери вскрывать да замки ломать. Поддели с обеих сторон крышку, только вздохнули тяжело, но сняли.

Софья перекрестилась правой рукой, а в левой так и держала фонарь. От гроба пахнуло ладаном да благовониями, она осторожно сняла пелену с лица мёртвого. На лбу, как должно, были облатки с молитвами, челюсть подвязана шелковым платком. Глаза мёртвого запали, но приметная родинка на левой щеке никуда не делась. Софья закрыла глаза, перекрестилась, её сердце билось часто -часто.

Это был её мёртвый брат Пётр Алексеевич. Царь и Великий князь Всея Руси лежал в смертной постели, ожидая трубы Архангелов.

Он с трудом пришла в себя, знаком показала закрыть гроб. Дормидонт и Устьян работали быстро, но назад царевну едва не волокли на себе. Женщина никак не могла прийти в себя. Уже у двери в подземелье с трудом прошептала испуганной Палашке :

— Дай из моих денег каждому по три червоных…

Заговор

— Чего взвару не принесла! — кричала вне себя от ярости Софья, — дурища вялая! О господи! Сколько я без сил валялась?

— Так три часа всего, матушка… — прошептала испуганная Палашка, — сейчас, я быстро!

— Обожди… Вот, за труды тебе, — и отдала холопке два ефимка. — а предашь, как бог свят, своими руками придушу… Зелье неси, быстро!

Пелагея выбежала из светёлки, а рука Софьи потянулась к кувшину с вином и кубку. Но, остановилась на пол пути, и лишь пальцы стали выбивать дробь по столешнице. Вспомнила она, что нельзя мешать вино и тяжкий травяной настой, худо будет… Закрыла глаза, голова болела страшно.

— Матушка, вот, принесла я, — и Палашка поставила чашку китайского фарфора на стол.

И серебро для зелья худо, и глина не годится, словно впитывает всё, и вкус и запах. А лучше всего стекло венецианское, да фарфор. Холопка отведала настой, так уж было заведено, и только тогда царевна выпила всё до дна. Сразу полегчало, боль, как волной смыло.

— Пелагея… Кого из дворни знаешь Ивана Алексеевича Цыклера да окольничего Алексея Прокофьевича Соковнина?

— Так Соковнина усадьба недалеко от Церкви Николы Красный звон на Китай-городе, да Ивана Алексеевича рядом. Знаю ещё многих, зоть ключника Василия…

Софья теперь не сомневалась в задуманном. Злость и ярость поднялась к её сердцу. Она присела к столику, подняла писчую доску, и принялась за письмо.

Иван Алексеевич, здоровья иее на много лет!

Проведала я про дело тайное ла злое, и тебя о том известить хочу.

Знаю, предан ты не мне, а всей Земле Русской, и без тебя ничего не сладить. Среди стрельцов ты в силе и уважении, и сейчас их храбрость потребна. Если хочешь знать, в чём нужда возникла, приходи сеголдня к монастырю, к тайной калитке. Пелагея тебя встретит. Царевна Софья.

Женщина запечатала послание своей печаткой, и передала своему гонцу, сенной девке. А что делать? И других больше не было.

— Вот Пелагея, на тебя одна надежда… — и она отдала грамотку, — и деньги, на дорогу… Оденься потеплее, холодно ещё на дворе…

— Всё исполню, — прошептала Палашка, пряча послание за воротом своей одежды, — не сомневайтесь!

Софья закрыла на щасов свою светёлку, как толко ушла сенная девка. Хорошо, если ы её грамотка птичкой стаоъоа, да сама прилетала к полполковнику Цыклеру. И не нужно тебе не гонцов, ни посланцев, душа бы не болела… А так, сиди да жди, что получится…

Думный дворянин Иван Цыклер

Иван Елисеевич сидел за столом, не спеша карту Российскую изучал. И где находился этот самый Верхотурск, куда его воеводой определяли. Что сказать? Из полуполковников, да в воеводы, место почётное, хоть и неблизкий Урал. Вызвали в Москву в прошлом году, должны были послать в Азов и Таганрог, крепости строить… Ну, приказал царь- батюшка, значит, так и надо. И то, уже сорок один год, глядишь, всё выйдет и окольничьим стать удастся, а там, кто щнает и генералом… Да тут все мысли прервал крик сына.

— Батюшка, к тебе посланница, гостья! — сразу сказал вошедший в горницу сын старший, Елисей.

Назвали его в честь деда, погибшего сорок лет над под Ригой. Да Иван и отца не помнил, тот покинул земную юдоль, когда ему едва год исполнился. В тот год, царь Алексей Михайлович осадил город Ригу, а полковник Елисей Циклер со своим полком был со всем войском, честно бился с шведами. Ну а Елисей Иванович уж повёрстан на царскую службу, года три назад как. В драгунском полку, а не на печи, в Приказе каком.

— Да от кого?

Сын, разумник, нагнулся да на ухо батюшке прошептал. Иван Елесеевич сразу вскочил, одобрительно хлопнул по плечу наследника, и сбежал по лестнице ещё отцовского дома вниз. Строение было добротным, каменным. Палаты в два этажа, по восемь окон на каждом, на второй, господский, вёл знатный всход, резной из выдержаного дуба.

— Сторожка, батюшка! — крикнул Елисей.

Иван оценил, и быстро, поскрипывая сапогами на мощенном камнем дворе, вошёл в дом для дворни. У двери стоял холоп Васятка, и провёл хозяина в малый закуток. Там сидела женщина, из дворни, в тулупе и лицом,, замотанным в плат из дешёвого сукна.

— Дверь прикрой. Да принеси яблочного взвару две кружки.

— Всё сделаю, — быстро ответил холоп.

Тут через стол к Цыклеру из под тулупа змеей вылетела женская рука, и малая грамотка ловко сама прыгнула в ладонь думного дворянина. Иван мигом прочитал послание.

— Я буду, не сомневайся, — ответил Цыклер.

Сенная девка поклонилась, забрала письмо и сожгла прямо в пламени свечки, стоявшей на столе. Остался только пепел да оплывший воск от печати царевны.

— Пойду я… — и посланница поднялась с лавки.

— Да хоть попей сладкого немного. Сейчас уже и принесут.

— Хорошо..

Принесли глиняные кружки, женщина почти залпом выпила взвар, поклонилпсь и покинула богатый дом думного дворянина.

***

Цыклер помнил послание почти наизусть, в голове, сказать честно, родились сразу два плана. Опять, как в 1687 году известить юного царя, уверить его в своей преданности… Или… Сходить к Софье, а там уж решить… Но какой толк в заговорах, успокаивал он себя, Иван Алексеевич уж год как умер, и после смерти Петра царство могло достаться лишь Алексею Петровичу, но уж никак не Софье Алексеевне. Она могла стать лишь правительницей до женитьбы царя, его совершеннолетия

Так подумав, Иван Елисеевич успокоился. Но, раз обещал, то надо было идти. Не хотел, раздумывал, всё перебирал страницы Псалтыри, но затем решился.

— Никишка! — крикнул он холопа, — готовь лошадей, и со мной поедешь!

Через малое время его человек стоял во дворе с двумя осёдланными конями. Иван Елисеевич легко сел на любимого жеребца, холоп ехал чуть позади. Погодка по февралю месяц была, не то что бы зорошей, главное, что сильного ветра не было

Через или побольше добрались до монастыря. Цыклер спешился, оставив Никишку с лошадьми. Сам думный дворянин пошёл к сторожке. Хорошо, что хоть оделся попроще, берёгся от чужих глаз.

Встречались трудники ла богомольцы, но его, кажется, не узнавали. Он же наконец, свернул в калитку, открыл простую, незаметную скрипяшую дверь, и оказался в скромной келье.

Здесь, за дубовым столом, в шубе, крытой персидской камкой и бархатном платке, сидела Софья Алексеевна, изволила книжицу читать.

— Вот я и пришёл, царевна. По слову твоему, — сказал Цыклер.

— Присядь, Иван Елисеевич! Знаю я, что верен ты царю Петру, а ещё больше присяге Царству Русскому. И что решил так и десять лет назад так и выбрал. Не в обиде, Пётр подрос, а девка не может на троне сидеть… Но прошла твоя присяга, вышла вся, ведь бояре изменили, ла убили сначала Ивана Алексеевича, а затем и Петра Алексеевича.

— Да не может быть! — вскинулся, вскочил с лавки Цыклер, — кто же на такое пойдёт? Да и за границу уежает государь… Жив Пётр Алексеевич!

— Я бы не стала лгать. Зачем? Лежит он в каменном гробу, в Архангельском соборе, в крипте тайной. Тебе показать, или ты боишься?

— Нет, не боюсь… — тихо прошептал думный дворянин, — хоть и страшно, а верю тебе, царевна. Но, если такое дело, надо и верным людям увидеть, что царь Пётр мёртв. Один, я ничего и сделать не смогу. И урядникам стрельцов такое надо узнать накрепко, и казакам… Вот тогда… А ты что захочешь?

— Лишь бояр казню, да при Алексее Петровиче буду, трон и Царсто Русское, как верная собака сторожить, пока царевич не жениться.

— Добро…

— Жду вас через день. С собой ломы да фонари захватите.

Заговорщики у гроба

Сама повела Цыклера Софья-царевна подземным ходом в крипту Архангельскоо Собора, другим не доверила. Были с ней её незамениме холопы- Устьян и Дормидонт. Ключники, так сказать, что бы любой замок вскрыть, любую дверь отворить,

Ну а с Иваном Цыклером шли его свойственники, Алексей Прокофьевич Соковнин, да Федор Матвеевич Пушкин. Те, кому доверял думный дворянин, и те, кто доверился ему. Шли стрелецкие урядники из Цыклерова полка, Василий Филипов, Федор Ярожин и казак Петр Луьянов. Поумал Ивн Елисеевич, что надо известить и Тихий Дон.

Идти было неблизко и опаско очень — одно дело три человека, а другое- семеро. Ну а что делать, и дошли. Пусть в конце пути Иван Елисеевич без конца платком лицо вытирал.

— Дышиться тяжко царевна, долго ещё? — не утерпел и Пушкин, — отдохнуть бы?

— Не мешкать, за мной идите, — распорядилась шёпотом Софья.

— Ничего, в походах и тяжелее бывает. — подали голос и стрельцы.

Но вот. прошли ещё три иерехода. и оказались у заветной двери. Устьян с Дормидонтои взялись за знатный замок, но и он не устоял. Отворилась дверь.

Софья, даром что не вбежвла.

— Посветить надо… — то ли попросила, то ли приказала царевна.

Стрельцы зажгли факелы, а София прошла мимо каменных саркофагов, изрезанных причудливой вязью старого письма. И вот, наконец, тот самый…

— Устьян, Дормидонт! Поднимите крышку! — И Софья Алексеевна сделала повелительныц жест

Никах неружных слов в ответ и не последовало. Стрельцы взялись светить, и держали теперь масляные фонри, факелы погасили да убрали от греха подальше. Стало тихо в крипте, кажется, все забыли, как дышать. Только послышался ротивный скредет каменных зёрен о камень.

— Осторожнее, — пршептала, почти попросила царевна.

— Всё уже… — обнадёжил Дормидонт, и холопы сняли крышку.

Софья начала мелко крестится, а когда успокоилась, осторожно подвернула пелену. Даже сейчас закрыла свои глаза…

— Точно, он, — прорезал тишину голос Цыклера, — е раз его видывал, Петра Алексеевича. Лицо, всё точно…

— Он и есть, государь наш покойный, — подтвердил Соковнин.

Все служилые люди молча стянули с буйных голов шапки, и перекрестились. Хоть тут они смогли поостится с государем по-христиански.

— И мы его видели, когда в карауле Троицко- Сергиева монастыря стояли, — подтвердили и стрельцы, — Точно! Тело забрать надо. На руках в Кремль государя нашего понесём, отпоём. Все стрельцы пойдут. Софья Алексеевна! Алексея Петровича на престол возведём, а бояр всех на кол!

Такого, этих слов не ожидала ни Софья, ни Цыклер с Соковниным. Да эта буря их с головой накроет! А выплыть удасться, или нет, тут один Господь ведать будет!

— Надо с полковниками поговорить, — начал бубнить Фёдор Пушкин.

— Подготовить дело надо… — заговорил и Иван Алексеевич, — что бы всё получилось!

— Да вы что, дети боярские! — зашептал яростно Василий Филипов, — или людей не ведаете, стрельцов да солдат! С мёртвым Петром нас никто не остановит, а станете по углам шептаться, первый же сотник стрелецкий побежит в Преображенский приказ «Слово и дело кричать»! Что они подумают? Что обманываете их, желаете Смуту разжечь. Я не боюсь, дело моё воинское, всё одно помирать. Но закончим все вместе, на плахе Болотной площади. И висеть на рожнах нам тогда рядом!

— Глупо на арапа брать, — покачал головой Соковнин, — по умному надо, подготовится…

— Они собираются в Амстердам ехать. Видно, там уже подменный, боярский, царь ждёт. Если промедлим, никто нам не поверит, — заговорила и Софья, — а я даю на это дело пять тысяч червонцев. И казакам ещё две тысячи.

— Так и сделаем… Переговорим с полковниками да урядниками, да начнём с Божьей помощью, — и Цыклер перекрестился, не отрывая взгляда от мёртвого Царя.

Стрельцы, и так стоявшие без шапок вокруг саркофага, тоже перекрестились. Видно было, как враз потемнели их лица. Поняли, что мудрят чего-то начальные люди.

Разговоры да переговоры

Сидел Иван Елисеевич, передвигал шахматные фигуры на доске. Смотрел на пешки, а казалось ему, что это настоящие, живые люди. Вот, сейчвс обернётся десятник его полка, Стремянного, Илья Щукин. Погиб парень под Азовом по Лефортовой да Шеиновой дурости. И сколько таких было, тяжко, ох тяжко думать… Казаки брали Азов армией в пять тысяч сабель, да и в этот раз крепость захватили для царя. А эти… Жалкие живодеры-кривляки неумелые, столько на осаде людей погубили, страшно вспомнить… А тут опять за саблю браться. Ничего, потешных, этих шутов гороховых в немецком платье, Цыклер не боялся. Любой стрелец, с летства воин, и саблей сражается так, что любо- дорого, да и из пищали в цель бьёт, как надо. И бердышом рубит, аж кровь во все стороны детит. Видывал сам… Атаковать надо быстро, по — шведски, без оглядки, да из пушек врагов выносить, да так, что бы орудия в первом рялу стояли, и картечью, картечью…

Но кого сейчас Соковнин к нему в дом привезёт? Ну, закуски на столе, есть чем гостей приветить. И грибы солёные, огурцы тож, и мелко нарезаная солонина, хлеб только испечённый. Наливки ла настойки. И чудно, видел он, как на него эти Кукуйские швейцарцы пялятся он, Иван Цыклер, для них как заноза в пальце Как же, сын служилого швейцарца, а теперь он, да и Фонвисин, русак из русских. И табак он не курит, и в немецком платье не разгуливает. Так дело ведь не в одежде, и не в парике, а в желании служить да в собственном уме. Да и глупо равнять Россию с Швецией… Здесь сколько вёрст до Смоленска? А до Астрахани? И писаки всё мол о дорогах, мол, дороги плохие… Так а кто эти дороги содержать будет? Крестьян немного, и без конца чинить эти пути они не в состоянии. И стрельцов на коней посадить надо, что бы не на своих двоих достигать до дальних рубежей, а на лошадях. И быстрее добраться смогут, и не устать при этом в дороге. А перед битвой покинут сёдла, встанут в ряды и в бой, свежими а бодрыми! Как в армии Александра Македонского давно уж бывало. Он сам читал у Арриана.

Ладно, хватит мечтать. Будет ещё возможность важными вещами позаниматься. Кажется, снизу в подклети раздались голоса, и на лестнице заскрипели половицы. Его холоп, Никишка, распахнул двери, и в комнату вошли урядники трёх полков: Дмитрия Воронцова, Стремянного, Вениамина Батурина. Всего десять известных ему людей.

— Присаживайтесь, соратники и славные воины! Вот, закуски на столе, в штофах настойки!

— Спасибо, Иван Елисеевич, за честь да ласку! — ответил Силин Фёдор.

— Да, рады быть у тебя! — добавил Григорий Елизарьев.

Пришедшие расселись, и отдали честь угощению Выпили немало, осушили несколько тёмно-зелёных бутылок, и Цыклер решил, что пора приступать. Думный дворяние встал, и произнёс:

— За нового государя, за Алексея Петровича!

— Позволь, Иван Елисеич, царь же наш Пётр Алексеевич! — заметил Фрол Игнатьев, урядник Стремянного полка, — правит, живёт да здравствует!

— Бояре измену измыслили, извели Петра Алексеевича. Умер он, самолично видел в гробу, в Архангельском Соборе лежит, на том крест целую, — и думный дворянин целовал крест, и крестился перед святыми иконами, — сами же знаете, привёл я свой полк к Пётру Алексеевичу, и честно воевал в его войнах. Если желаете, готов выбранных от вас покажу погребение.

— А что же бояре? — громко спросил Григорий Елизарьев, в волнении взявшись за столешницу.

— Подменного царя приготовили, из-за границы. В Голландии их ждёт, для этого Великое Посольство посылают.

— Да вот они ироды какие… — пробормотал Фрол Игнатьев.

— И вот, полки поднимем, да в Кремль. Поставим государем Алексея Петровича, а бояр за измену накажем. Верно ли говорю?

— Куда уж вернее, Иван Елисеевич! — проговорили все разом.

— А это, от царевны Софьи да Алексея Петровича, — и Цыклер положил на стол кошель, — всё что бы по совести.

— В неделю управимся. А то торопится надо, тело показать государево, что бы стрельцы не сомневались, — заговорил опять Игнатьев, — выборных человек двадцать определим…

— Вот, я рисунок сделал, гле каменный гроб Петра лежит, не ошибётесь…

— Верно говоришь, Иван Елисеевич. А то тебя приметить могут, а мы и сами управимся, — согласился урядник Харитонов.

Цыклер повеселел, услышав такое. Кажется, всё складывалось, как нельзя лучше. Служилые люди поверили, и это хорошо… Он достал два новых штофа, и разлил анисовую по стеклянным стаканам.

— За здоровье нового царя-батюшки, Алексея Петровича! — провозгласил он.

Гости встали, и с готовностью выпили до дна. Чинно поставили посуду на стол, и стали собираться. Ещё раз посмотрел на своих старых боевых товарищей. Люди немолодые, не раз бывшие в боях. Харитонов да Андреев ещё на Чигирин ходили, у Харитонова и шрамы на лице от турецкй сабли. Такие не подведут да не предадут, точно…

Побольше, чем тридцать серебренников

— Ну, давай, Фёдор, мы пойдём в слободу, — прощался Фрол Игнатьев, — о деле этом, пока молчок.

— Сами понимаем, — ответил за двоих Силин, — мы с Ларионом к кузнецу, надо замки пищальные забрать.

— И то дело… Прощевайте. Но через неделю, встречаемся на Китай-городе. Помнишь, где лаз у церкви Святой Анны?

— Да как не помнить…

— Вот, после утренней службы, помолясь, вместе и пойдём. Да сделаем так, что всё сразу решится, — и глаза Фрола зло заблестели, — не обманут нас больше бояре…

Ушёл бывалый воин со своими товарищами, а Григорий облечённо перекрестился на церковь Воскресения Богоматери.

— Ну что, видишь, к чему дело идёт, Ларион? А я не верю Цыклеру. Хитрый он больно. Петр Алексеевич жив, небось, здравствует. Сам, только мы соберемся, к царю побежит, что бы награды себе добыть. Нас извести хочет в конец.

— Голов нам не сносить. Худо дело… — загрустил Елизарьев, — а в такое время, толковые люди и в дьяки да бояре выходят… И я не больно верю, что мёртв Пётр Алексеевич!

И внимательно посмотрел на товарища, но уже заложил руку за спину, пряча нож. Если не захочет с ним Силин идти, то и убить его придётся…

— К Льву Кирилловичу Нарышкину надо идти… Он боярин не заносчивый, выслушает… — проговорил тихо Фрол, но тут заметил руку Григория за спиной и усмехнулся

— В Иноземный Приказ двинем? — уточнил Елизарьев, как ни в чем не бывало.

— Домой к нему пойдём, в усадьбу боярскую. Так оно вернее станет, да чужих глаз меньше.

Ларион согласился, и кивнул. Страшновато было идти, да что уж делать, раз решили. Пошли не спеша, надеясь дойти до темноты.

Усадьба Нарышкина Льва Кирилловича просторно раскинулась в Белом гороле, у ю. Каменные палаты, да строения для дворни. Такой, немаленький почти городок. Нимало смущаясь, Фёдор постучал дверным кольцом. Изнутри залаяли собаки, и раздался недовольный голос:

— Кого ещё несёт на ночь глядя?

— К Льву Кирилловичу, по государеву делу. Служиые люди, отворяй давай!

Изнутри глухо зашептались, и наконец, калитка отворилась и на улицу вышло два здоровых боярских холопа. Рожи толстые у обоих, откормленные, да аж красные.

— Сказывайте стрельцы, а мы уж боярину передадим, не сомневайтесь, — ответил Елизарьев, — не пустите, так в Приказе боярину челобитную отдадии! И про вас сказать не забудем

— Ишь ты? Ну, ладно, проходите, не столбейте, — выдал речь один из холопов, — за мной идите.

Стрельцы пошли вслед провожатому. У дома их остановил кто-то из дворни, но сам этот прыткий да наглый человек прытко теперь побежал вглубь хозяйского дома. И точно, дом боярина Нарышкина был на диво хорош, и ещё медная да блестящая крыша хором так сверкала на солнце! Кирпичный дом с богатым высоким крыльцом на второй, жилой этаж на глаз виделся почти кремлёвским дворцом,

Холоп прибежал обратно, сам взялся проводить стрельцов. Даже теперь казалось, был человек стал на голову меньше ростом.

— Ждут вас, господа стрельцы! Вот, здесь гостиная! Проходите.

И вправду, богатые палаты… Стрельцы обмахнули сапоги веничком от грязи, пошли по каменному полу, крытому для тепла плетеной дорожкй. Стены оштукатурены, да расписаны травяным узором, так что любо-дорого поглядеть. Шапки уж были в руках стрельцов, неудобно было в таком доме в шапке ходить. Навстречу шёл сам боярин, в домашнем мягком катане, да шапочке с кистью и мягких сапогах.

— Присядьте, не столбейте, — благосклонно начал речь Лев Кириллович, — с чем пожаловали?

— Про измену сказать, боярин… Мутит стрельцов Ивашка Цыклер, дескать, убили бояре Петра Алексеевича, надо его сына защитить, — начал Елизарьев- совсем всё худо, если не поторопится.

Нарышкин глянул на стрельцов, и будто в груди сердце обмерло… Так неужто дознались, как всё случилось-то!

— И что стрельцы?

— Выборные хотят поглядеть на могилу Петра Алексеевича. Через неделю пойдут в Архангельский Собор. Надо и в подземном ходе стражу ставить, что бы перенять смутьянов, — продолжил Силин.

— Не верьте стрельцы изменникам, жив да здоров Пётр Алексеевич! — громко заговорил Нарышкин, — а за верность вашу спасибо. И награда ваша будет великой.

— Так не забудете, я Ларион Елизарьев.

— А я- Григорий Силин.

— Так кто ещё из смутьянов главные? — спросил боярин.

— Кроме Ивашки Цыклера других не ведаем, боярин. Прошенья просим… — пропел, почти как на клиросе, Елизарьев.

— Хорошо сделали стрельцы, -милостиво заговорил Нарышкин, и похлопал по плечам одного и другого, — быть вам дьяками в Приказах за ваш ум и верность… И казны серебряной получите много! Идите, не забуду я про вас…

— Спасибо, Лев Кириллович, — сказал обрадованный Силин.

— Чего ещё прознаем, доложим сразу, боярин, — добавил Елизарьев и поклонился.

Лев Нарышкин смотрел на уходивших доносчиков, посмотрел на гравюру, изображавшую покойного Петра Алексеевича. Царь на листе плотной бумаге был весел, а перед глазами боярина так и стояло мёртвое лицо Петра, лежавшего на постели. Не было возможности забыть такое… Хозяин дома присел за столик орехового дерева венецианской работы, налил себе в бокал вина из стеклянного графина, залюбовавшись работой итальянского мастера.

— Какой цвет, и как переливается на свету… — тихо прошептал боярин, — На ярком свете одно, при горевших свечах- совсем другое… И люди так, большинство… В лучах солнца одни, во мраке тьмы- другое… И тут… Ведь выбрать сильную сторону не значит предать, а лишь сделать верный выбор…

Схватка у гроба

Фрол Игнатьев поджидал своих товарищей, и припрятал за пазухой пару двухствольных пистолетов. Получил такие штуки среди трофеев в Азове. Да и кинжал был при нём, как и сабля на боку. Тут же стояли двое стрельцов из его роты, с складными носилками, укрытыми рогожей. Урядник не собирался откладывать дело, как Цыклер, а решил решить всё одним разом.

— Ну вот, Фрол, и другие подошли, из полков Сухарева да Воронцова и Батурина. Больше никого не будет.

— Идём…

Только собрались стрельцы не у церкви Святой Анны, а у Покровских ворот, и не на седьмой день, а на шестой. Не доверял людям Игнатьев, такая вот имелась у него привычка… И рассказал тем, кого подозревал в измене, про ещё три места- у церкви на Кулишках, у церкви святого Ильи на Ильинке, и у церкви Успения на Никольской.

— Всем личины одеть, от греха, — приказал урядник, — зажгите фонари. Факела не нужны пока. Василий, проверь всех.

— Сделаем, Фрол Фомич, не сомневайтесь! — согласился десятник Устьянов, — на такое ведь дело идём…

— Не испортить надо… На тебя надеюсь… Что бы тихо шли.

— Все в мягких сапогах без подковок. Люди бывалые, не подведём…

— Делаем всё быстро… — опять напомнил Игнатьев, — Вскрываем дверь крипты, проверяем гроб, и если всё как говорил Цыклер, уносим тело, и там уж как договорились — бегом в стрелецкие слободы, поднимать людей. Не буем начальных людей ждать, предадут они нас.

— Мы будем наготове, Фрол Фомич! Исполним, что задумали!

— Арсений, Тимофей, идёте первыми. Вскройте двери в подземный ход. Идите тихо, если, один сразу назад. Фонарь самый малый возьмите. Ну, с богом…

Двое молодых, только год назад поверстанных на службу стрельцов, спустились по лестнице вниз, и исчезли в темноте. Послышался скрежет железа и дохнуло сыростью.

— Ну всё, пошли… Время дорого, — тихо проговорил. Фрол.

Игнатьев сам нёс в руке фонарь, и что бы занять ум, отвлечься, считал ступеньки. Насчитал двадцать две, и тогда, пригнувшись, вошёл в чёрное отверстие подземного хода. Стрельцы знали как и куда пройти, всё службу воинскую несли. Правда, пара находок, так, слегка в волнение привела.

— Фрол Фомич, поглядите, — шепотом проговорил Пётр Шадров, — человек мёртвый…

И точно, имелся разложившийся труп в старой одежде. Череп, обтянутый кожей, да клок рыжих волос на темени.

— Страшно… — опять пробормотал Петька.

— Чего мёртвых боятся. Ты живых бойся, мил человек… Пойдём, тут уж недалеко осталось…

Были и приметные знаки, и запутаться они не могли. Ну, это как волку заплутать в своём лесу.. Шли быстро, прикинув направление, и что бы не плутать потом. В крипту Архангельского Собора шла лишь одна галерея.

Но вот, и долгожданная дверь…

К Игнатьеву быстро вернулись Арсений и Тимофей. Оба были взволнованы, но держались.

— Худо дело, дядя Фрол… Два преображенца у дверей. С фузеями, при фонарях.

— Ничего… Напугать надо. Петька! Череп принеси, да быстро давай!

— Да чей же?

— Не свой. Твой мне ни к чему. А тот, что на повороте заметили. Быстро передвигайся. Арсений, помоги ему!

— Да я и сам управлюсь, — проворчал Шадров, — я же не испугался!

Вернулся, правда, быстро. Но нёс мёртвую голову так, словно это была мортирная бомба, не меньше пуда весом. Пётр весь извернулся, словно голова его укусить могла.

— Арсений, верёвку продень через нос черепа…

Дело шло шустро, Игнатьев ладе восхитился стойкости молодца. Сделал хорошо… Приметил Игнатьев скобу в десяти шагах от двери. Созрел план…

И вот, через минут десять, или больше, преображенцы с воплями кинулись в крипту Собора.

— Мёртвые! Приведения!

Мёртвых — то не было, а Арсений приспособил верёвку, продев её в скобу. Ну а на веревке подвесил череп с фонарём. И испуганные преображенцы с криком покинули пост.

— Быстро! Времени нет! — крикнул Игнатьев.

Отряд стрельцов с шумом влетел в подземелье, а урядник, сверяясь с рисунком, принялся отыскивать нужное погребение. Оказалось, всё не так просто. Фрол уж вспотел и успел отчаяться, как заметил саркофаг без надписи.

— Сюда, пособите! — крикнул урядник стрельцам.

Втроём приподняли крышку, Арсений держал фонарь. Игнатьев в нетерпении сдернул покрывало с мертвеца.

— Он это! Пётр! — сообщил всем Игнатьев.

Видел стрелец царя и в Преображенском, и под Азовом. Вот, всё как вышло…

Но тут на лестнице ведущей из собора в крипту раздался грохот, что-то с шумом упало. И послышались крики:

— Воры здесь! Держите злодеев!

И с факелами и фонарями и шпагами вниз сбегали преображенцы.

— Быстрее, ломом, Тимоха! — в отчаяньи почти шептал Фрол.

Но не вышло, и каменная крышка упала на место, закрыв тело. А среди древних гробов закипел бой. Стрельцы жарко встретили потешных, обрушив на них удары своих острых сабель. Урядник бросился впереди всех, надеясь отогнать потешных, и успеть вынести тело. Да не получалось… Звенели острия, слышались крики раненых и стоны умирающих. Стрельцы рубились умело и отчаянно, и с десяток преображенцев заливали своей кровью древнюю крипту. Казалось, ещё немного, и они дрогнут, но тут им набежала помощь. А Игнатьева окружили трое, и урядник упал раненый. Вокруг него закипела схватка. Тимофей подхватил Фрола под руки, и стал вытаскивать к железной двери подземного хода.

— Пистолет… Пистолет возьми, -зашептал раненый.

— Расступись, братцы! — крикнул Тимоха, и разом выпалил из всех четырёх стволов.

Подвал заволокло пороховым дымом, стрельцы укрылись в подземном ходе, и затворили дверь, и приперли её ломами.

— Хорошо, что лиц никто наших не увидел, — сказал олин из стрельцов, Захар Зайцев.

— Фрол, молодец у нас, и оглянулся на Арсения и Тимофея, которые несли носилки с раненым.

Приготовили их для тела царя, а теперь для урядника сгодились. Молодые стрельцы старались идти осторожно, берегли раненого. Последними шли Пётр Шадров и Василий Пехтин, тоже с саблями наголо.

— Слабы потешные на шпагах тягаться, неумелые ещё… — тихо говорил Пётр.

— Так нас с тобой с пяти лет учили с оружием-то управляться. А жти кто? Из сокольничьих да собачников и коноводов… — согласился и Василий со словами товарища.

— Опустите носилки.. — зашептал Фрол, — всё, здесь и останусь…

— Да ты что? Домой отнесём…

— Нельзя, худо будет.. Здесь лягу, от царя недалеко, — и Фрол слабо улыбнулся.

Стрельцы остановились, и стянули шапки со своих буйных голов. Пётр так и не убирал руку от сабли.

— На Дон уходите… — шептал умирающий урядник, — не соврал Цыклер, там мертвый Пётр лежит… Всё точно.

— И мы видели, Фрол Фомич… Всё, всё исполним, — добавил Арсений за себя, и за друга Тимоху, так и стоявшего с перевязанной от укола шпагой рукой.

Урядник что-то хотел сказать, поднял руку, застонал, и весь словно вытянулся и не дышал больше.

Василий и Пётр кивнули, взяли ломы, и стали вынимать камни из боковой стены. Их, по очереди сменяли товарищи. Наконец, вышла ниша, в которую и поместили тело Игнатьева, заложили камнями, так, что и не было заметно.

— Вот, как вышло… — пробасил Василий.

— Так что делаем? — спросил Пётр,

— Грамоту напишем. На Дон, да в Азов. Всё как есть. А вам, Арсению да Тимофею, доставить, — говорил оставшийся старшим Василий Пехтин, — казны на дорогу соберём. Грамоту подорожную я для вас в Приказе выправлю. Всё как надо будет…

Арест Цыклера

За окном завывал ветер. На Москву упала верно, последняя метель. Глянул Иван Елисеевич на непогоду сквозь цветные стекла, да поплотнее запахнул домашний кафтан. Прислонил руки к изразцовой печи, согрется. Что-то зябко в доме было, хотя и истопник в подклети дров не жалел, сам проверял.

— Батюшка, — заговорил Елисей, — гости уж в гостиной собрались, и Алексей Прокофьевич здесь.

— А Фёдор Пушкин?

— Холоп прибегал, сказал, что боярин попозже будет…

— Ладно, идём…

И думный дворянин пошёл в горницу вслед за сыном. За столом с богатым угощением сидело всего пятеро званых гостей. Горели свечи в итальянских шандалах, в горнице было светло, как днём.

— Рад, что пришли, друзья дорогие! Угощайтесь, ешьте да пейте! — радушно проговорил Цыклер.

И его люди разлили по серебряным кубкам венгерское вино, а старший из них принялся разрезать жареную дичину и наделять гостей.

Иван Елисеевич только взялся за двузубую вилку, как раздался грохот сапог на лестнице. В горницу ворвались два сержанта Преображенского полка с протазанами наготове, а за ними выплыл, в дорогущей собольей шубе, крытой шёлком, сам Лев Кириллович Нарышкин.

— Рад я дорогому гостю, — и Цыклер встал из-за стола, — и для тебя место найдётся, боярин!

— Нет, Ивашка! — грозно произнёс Нарышкин, — теперь столоваться тебе в Преображенском Приказе! В железо его!

Гости не трогались с места, Соковнин встал и повернулся к Нарышкину.

— И в чём вина Ивана Елисеевича? — спросил он.

— Измена против великого государя!

— Да откуда же измене взяться, боярин! Чист перед Петром Алексеевичем полуполковник Цыклер!

Побледнел Лев Кириллович, услышал скрытый смыл в словах окольничего. О том, что мёртв Пётр Алексеевич. Но вывернулся и тут хитрый боярин:

— Изменник это Русскому Царству и делу государеву! Ташите вора вниз ребята, не мешкайте!

Преображенцы без лишних слов и почтения выволокли хозяина дома на лестницу, затем, во дворе, бросили связанного в простую телегу. А во дворе, порядка для, стояла, почитай целая рота Преображенского полка, при шпагах и мушкетах

Затем, всё это войско с арестованным промаршировало по улицам Москвы до Преображенского Приказа.

Розыск да злая казнь

Сидели на лавках, Голицыны, Борис Андреевич да Андрей Алексевич, Ромодановские, Фёдор Юрьевич и Михаил Григорьевич, Лев Кириллович Нарышкин, Иван Бутурлин и Фёдор Лопухин. Все семеро бояр, Дума боярская. Место было не то что бы дворец, так подвал почти дворца, И смотреть было особо не интересно, но нужно…

— Большой разумник мой Никитушка, — ласково приговаривал Фёдор Юрьевич. — огромного ума и такта душевного человек, и рука как у медведя оапа, — хвалился боярин, — и что хорошо, что и глухонемой вдобавок. Золотко, а не человек.

И боярин улыбнулся своему холопу, а тот осклабился в ответ. Но, плети из руки не убирал.

— Голова ты, не зря тебя Пётр Алексеевич жаловал — похвалил Нарышкин, — толково всё делаешь.

— Да без тебя, без твоего ума да быстроты, Лев Кириллович, пропали бы все. Боюсь и подумать, что бы на Москве случилось! Такое завертелось, что не приведи господь. Наши бы головы лежали у дубовых колод…

— Ничего, схватили вора… А кто был в крипте Архангельского Собора? Кто рубился с преображенцами? У потешных восемь человек убито, да раненых десять! Что за свора была? — громко говорил Борис Андреевич Голицын, — какие людишки? Ну- ка, спроси этого!

— Ты не молчи, Иван Елисеевич, — сказал Фёдор Юрьевич человеку на дыбе, — признайся, тебе и полегчает… А и так умрёшь, так хоть мучится не станешь…

И князь Ромодановский сделал знак палачу, и тот вздернул думного дворянина так, что плечи несчастного хрустнули и тот застонал. Затем кат принялся охаживать узника плетью, но тот молчал, только стонал. В дело пошло и калёное железо, и противный запах горелой плоти ударил в носы боярам.

— Да сидеть здесь невозможно! — вскочил возмущенный Андрей Алексеевич Голицын.

— Ты что же, вора жалеешь? — не понял Бутурлин, — или тебе опять, в Венецию охота?

— Вонища… Если Фёдору Юрьевичу так угодно, то пусть развлекается без нас… Я на бойни не хож…

— А ты князюшка, сам бы взялся за это дельце! — возмутился Фёдор Юрьевич, — как мёртвого везти- так другие, как заговор раскрыть- пускай кто-то ещё старается, лишь бы ручки белые не замарать! А Андрею свет Аексеевичу ещё бы дворов сто на прокормление…

— И я помогал общему делу. Вот, Борис Андреевич человека верного в Амстердам послал, уж гонец и вернулся. Нашли человека схожего с Петром, ехать надо, поспешать!

— Сейчас, с этими закончим, так сразу и в дорогу… Лефорта пошлём да Федора Алексеевича Головина и Прокофий Богданович Возницына, дьяка с казной. Эти, кроме Лефорта, царя сроду не видели, не по чину им. Вот и скадем людишкам в посольстве, что царь раньше их выехал, под другим именем, скажем, Пётр Михайлов… И в Амстердаме их ожидать станет…

— Умён ты, Фёдор Юрьевич… Но что при этом-то? — и Андрей Голицын кивнул на сомлевшего на дыбе Цыклере.

— Так перед казнью мы им языки подрежем, всего и делов, — нашёлся боярин,

— Зря я сразу с телом Петра в стрелецкую слободу не пошёл. Сейчас бы вы все тут висели, заместо меня. — наконец, зашептал истязаемый думный дворянин.

— Верно говоришь, Иван Елисеевич. Да тут самое главное слово, это, конечно, БЫ. «Ежели БЫ во рту росли грибы, то был БЫ не рот, а целый огород». В заговоре надо делать всё быстро… Так признаёшь свою вину? Не тяни, право слово, тебе же легче станет. Рокаешьмя, перед Богом твой грех и простится!

— А нет её, вины моей… Чист я перед присягой и царём… За него и страдаю…

— И вот ещё, Иван Елисеевич, — начал говорить Лев Кириллович, — Дел у нас много, чем с тобой копаться, и время терять. А подельников твоих мы и так знаем. Соковнин и Пушкин. Так вот, признаёшь, что злоумышлял против царя, то сыновей твоих никто не тронет. Поедут служить в Курск. Ну, дело-то дворянское, царю- батюшке служить, и бывает и так и этак… И в наших семействах государи казнили провинившихся. Дело-то обычное… Вон, и воеводу Шеина наказал Михаил Федорович! — добавил Голицын, — Ну думай быстрее… И тебе как изменнику, поблажка станет… Сначала голову отрубят, а потом руки да ноги. А другого мы и предложить не можем…

Задумался думский дворянин. Знал он, что ни единого его слова из этого застенка наружу не выйдет. Никто не узнает ничего и никогда.. А НАПИСАНО будет, что изменником и цареубийцей был Иван Елисеевич Цыклер, и сгубят и сыновей его, Елисея и Михаила…

— Согласен я… Пусть писец пишет сказку… — вздохнув, согласился Цыклер.

— Да я уж за писца и потружусь! — согласился Борис Андреевич Голицын, да взялся сам за перо.

Перед ним поставили писчий прибор, лист бумаги и банку с песком. Вроде бы не дело, не княжеское чернилами руки марать, но нельзя было допускать в этот подвал чужих людей. Ничья верность не могла быть сейчас железной. Пришло время предательства да измены…

Боярин приготовился слушать. Цыклер что-то говорил. но князь Голицын принялся вдохновенно сочинять, то что было потребно для сказки Преображенского Приказа, и принялся затем читать вслух:

«Так я и промыслил убить великого государя, зажечь дворец в селе Преображенском, а как бежать будет кто, то тех без разбора ножами бить. И решился я на такое от великой обиды на государя…»

Ближние бояре да князья напряжённо слушали написанное Борисом Андреевичем. И не понимали ещё, плакать им или смеяться. Все смотрели. что скажет Ромодановский… Такого понасочинял князь Голицын, что выходило один Цыклер собирался Петра Алексеевича с трона свергнуть. Нескладно всё выходило, ой нескладно…

— Фёдор Юрьевич каюсь во грехах… — тихо произнёс Цыклер.

Но царский окольничий неспешно вытер платочком свой вспотевший лоб, вздохнул и перехватил резной посох, но наконец, заговорил:

— Ах ты вор какой! Вот уж и не знали за тобой такого, Иван Елисеевич, — и Фёдор Юрьевич мелко засмеялся, сотрясаясь могучим чревом, и повернулся к Голицыну Борису, — всех стрельцов надо от греха из Москвы убрать… В Азов и Таганрог пошлём… Грамоты готовь…

— А те полки, что в Азове с войны оставлены? Фёдора Колзакова, Ивана Чёрного, Афанасия Чубарова да Тихона Гундертмарка? Отдохнуть на Москве захотят…

— Как придут с Москвы девять полков, тем стрельцам быть в Великих Луках не мешкая. На Москве останутся Пребраженцы и Семёновцы, Бутырский полк и полк Лефорта.

— Ох, и умён ты, Фёдор Юрьевич…

— Всем на стороже надо быть… Идёт всё не так, муторно на душе, тревожно…

***

Прохор неспешно занимался важным делом, собирался сапоги чинить. Одет был сейчас по-домашнему, в валенках, просторных штанах конопляного полотна и подпоясанной рубахе. В тёплой подклети не холодно, можно и так нарядиться. Приготовил дратву, шило, две иглы и деревянный молоток, и уселся на невысокую удобную скамеечку. Вздохнул, и с удовольствием пригладил окладистую бороду, засучил рукава серой рубахи толстого полотна и повязал передник. Мужчина обожал порядок, и не выносил грязи и неустройства. Даже подготовка к делу радовала, пожалуй, побольше, чем любимое ремесло. Хорошо, что уже день подрастал понемногу, не любил он при лучине работать, глаза ломать.

Умело поставил голенище подошвой кверху и ударил молоточком по рукояти шила.

— Батюшка, — спросил сидевший рядом единственный сын Прохороа, Максим, — а сильно бить-то надо?

— Силу в любом ремесле с умом применять надо. Смотри, как всё идёт, получается или нет… Тут чувствовать надо… Вот, попробуй…

И уступил место мальчишке. Тот, разумник. пробил отверстие в толстой коже подошвы, и тут же, не мешкая, продел иглы с дратвой. И стал делать всё споро да ладно, так, что отец засмотрелся. Но тут послышался стук в калитку, и залаяла собака.

— Стой, Трезор — окликнул Прохор цепного пса, открыв дверь во двор, — обожди меня здесь. посмотрю, кого нелёгкая несёт:..

И хозяин дома набросил на плечи тулуп и вышел к забору. По пути под ноги смотрел, что бы в грязную лужу не вляпаться. А то дело такое, влетит от жены, Василисы.

— Ну кто там? — сурово спросил мужчина, на всякий случай перебросив к правой руке ухватистый нож.

Беречься надо было, а то развелось в Москве столько лихого люда, только успевай поворачиваться. Бояться не боялся никого, но осторожность — не трусость…

— К тебе, с важным делом, — услышал и другой голос, — вот, гостинчика тебе…

И в щель между досок, словно клюв воробышка, будто живой, просунулся тускло блестевший ефимок. Монетка -то тонкая, но широкая. и кресты на серебре радовали любой, даже самый капризный взгляд. Прохор открыл калитку, но стал на у входа.

Перед ним стояли два молодых дворянина, а походных кафтанах, толстого персидского шёлка. Шапки хорошие, с меховой опушкой из куньего меха, с добрыми саблями на поясах. Пригожие молодцы, таких бы хотел Прохор в женихи своим дочерям.

— Так чего же, люди добрые? — наконец, спросил он.

— Слышали о тебе многие, Прохор Кузьмич. — заговорил тот, что постарше, — дело непростое… Вот тебе серебро. Сорок рублей, что бы ты казнил отца моего милосердно. Голову сруби…

Прохор призадумался. И то, через два дня и служу служить на Болотной площади…

— Ясно:. Так кого быстрой смертью пожаловать?

— Ивана Елисеевича Цыклера. Четвертовать батюшку собрались, — еле произнёс сын боярский, тот, кто помладше.

— Держись, Михаил, невместно нам… — зло произнёс старший.

— Как тебя звать, отрок? — тихо спросил Прохор.

— Так по батюшке. Елисеем Ивановичем, — более бодро добавил другой, — сыновья мы Ивана Елисеевича. Думного дворянина Цыклера.

Палач вздохнул тяжко. Сколько уж людей проводил он на Тот Свет, а всё каждый раз на сердце груз был. Поэтому и ходил к батющке Филлиппу, просил снять грех. Разбойных людей и казнить тоже тяжело, люди ведь всё же. Даже сам Христос, принимая муку крестную, а простил убийцу Датиса, не отвернулся от раскаявшегося человека. А вот таких, по навету да воров государевых:.. Да и думать надо о себе… У всех у них, у воров этих, родня среди первых людей в государстве. Время пройдёт, опять в почёте и при деньгах станут, глядишь, и запомнят, что Прохор Палашев им помог… Но Михаил Иванович Цыклер развеял сомнения мастера заплечных дел:

— Деньги вот… Сто двадцать рублей собрали… Тв уж Прохор, расстарайся, да что бы батюшка без мучений умер, — произнёс сын, едва сдерживая рыдания, — да и других, тоже. Время пройдёт. мы и детям тоим пособим, не вечно в опале будем. Не прогадаешь…

— Всё сделаю по-божески, — и кат низенько поклонился.

Ничего, небось спина- то не обломится, зато дворянские дети, глядишь, добро и припомнят… Выпустил гостей на улицу, Прохор Палашёв открыл кошель и не мог налюбоваться на гладенькие да блестящие ефимки, всего двести сорок штук. Вздохнул, да себе оставил только четвёртую часть. Остальные надо было отдать товарищам по ремеслу, не один ведь дело делать станет…

***

День 4 марта 1697 года, а по старому стилю так 7215, начинался не как обычно… По улицам Москвы везли три телеги с железными клетками. Охраняли их конные драгуны с палашами наголо, впереди их ехали бирючи и кричали:

— Государевы воры и изменники, Ивашка Цыклер, Федька Пушкин, Алёшка Соковнин да стрельцы Васька Филиппов, Федька Рожин и воровской казак Петрушка Лукьянов! А наказаны главные трое воров будут четвертованием, а их помошники- обезглавливанием!

Толпы люлей стояли на обочинах. ожидали, что скажут или крикнут приговорённые. Но те лишь молчали, да из ртов по подбородкам текла кровь.

— Да им языки урезали! — крикнул купчишка, стоявший полдаль.

— Молчать! — крикнул подъехавший драгунский ротмистр, — а то и ты живо языка лишишься. а то и головы!

Купец живо спрятался среди обывателей, москвичи испуганно замолчали.

— А главный виновник да вдохновитель сего возмущения — это покойный боярин Иван Миилославский! И кровь эта не нем, разбойнике и изменнике! А что бы той крови досыта а напился, под местом казни поставлен гроб с костями боярина. И путь никто больше не смеет бунтовать! — закончил речь бирюч, и опустил Царёву грамоту.

В такой гробовой тишине, лишь под лай собак и ржание лошадей, этот страшный поезд и добрался до Болотной площади, места казней.

Палачи открывали железные клетки, и не снимая цепей, поволокли приговорённых к заготовленным плахам, огромным деревянным основаниям. Тут опять вышел бирюч, и стал громко читать Царёву Грамоту:

«А у Алешкиных детей Соковнина, у Василья, у Фёдора, у Петра, у Ивашковых детей Цыклера чины их, к которым написаны они в Разряде, за воровство отцов их отнять и написать их, Василья с братьями, по Белогороду, и служить им в Белогородском полку, а Цыклеровых по Курску. А в Москве им без указа Великого Государя не ездить же. А из поместий их и извотчин и особых дач дать им Василью 25 дворов, а Петру и Ивашковым детям Цыклера по пяти дворов. А буде за ними особых дач нет и им дать то ж число поместий и из вотчин отцов их. А Федькиным детям Пушкина из поместий и из вотчин и из особых дач, за воровство отца их не давать, а отписать те ево Федькины и остальные Ивашковы и Алешкины и детей их поместья и вотчины, и московские дворы и животы на Великого Государя и по оценке продать, а деньги в ево государеву, казну. А женам их, Ивашкове и Алешкине и Федькине, и дочерям — девам с тех поместий и вотчин ничего не давать, а дать им загородные их дворы, да из животов их дать против того, как дано Федькиной жене Шакловитого. А людей тех Алешкиных да Федькиных и Ившковых отпустить. А Лариона Елизарьева за то, что он известил про то убивство ему, Великому Государю, пожаловал Великий Государь в дьяки. Да ему же дать из Ивашковых поместий и вотчин Цыклера 50 дворов крестьянских. А Григория Силина пожаловать в старые подьячие, да ему же дать из Ивашковых животов на 1000 рублёв и быть ему у дел на Житом дворе, что у Мясницких ворот.»

Лицо царёва слуги покраснело от натуги, но он старался не закашляться. Как же, умаление Царской чести, хула на Государя!

— Начинать пора… — прошептал он.

Кат схватил первым Ивана Цыклера. Тот шёл сам, голову не опускал. Помошники опустили его на плаху, и палач, словно по случайности, снёс несчастному сначала голову. Лезвие глухо ударилось о колоду, голова упала в приготовленную корзину. Тело дёрнулось, и уже мёртвое, подалось вперёд, едва не упав с помоста. Кровь вырвалась наружу, обильно заливая доски эшафота. Затем, опомнившись, отрубили руки и ноги. Палач поднял голову казнённого, показывая свою страшную добычу на все четыре стороны, затем, привычным движением натруженных рук, воткнул её на рожон. Бирюч закричал:

— Кара постигла проклятого изменника! Вот голова Ивашки Цыклера! Так и будет стоять здесь три дня по обычаю!

Затем настал черёд Алексея Соковнина и Фёдора Пушкина. И этих казнили, а головы сделались страшным украшением эшафота Не минула злая доля Василия Филиппова, Федора Рожина и казака Петра Лукьянова. Шесть голов висели на рожнах длинных жердей.

Тишина будто обрушилась на Болотную площадь. Ни звука не было слышно, ни шороха. Молчал народ, все смотрели на окончание страшного представления.

Кровь жутким ковром покрыла эшафот. Красные, натужно тяжёлые капли проваливались вниз. Но здесь они не напитывали не жёлтый речной песок, нарочно насыпанный здесь, а падали в раскрытый гроб боярина Ивана Милославского. Даже палач, стоявший у гроба, мелко крестился и читал молитву, увидев, как кровь стала заливать почерневший саван мертвеца. Иссохшая кожа, обтягивавшая череп, покраснела, покрывшись чудовищной краской. Кровь попала и в разверстый рот, стекала по зубам, тут челюсть хрустнула, словно от тяжкого веса, и палачу показалось, что мертвец ожил и глотает страшное питье.

Кат поспешно отвернулся, затрясшись от страха и лишь еле слышно бормотал:

— Спаси и сохрани, Господи! Спаси меня и сохрани, Господи!

ЧАСТЬ 2. Великое посольство

Царь покидает Москву

Посадский человек, Харитон Безухов, тащил тележку с товаром в лавку, как мимо него, по улице галопом пролетели гонцы государевы, с гербами на кафтанах. Только весення грязь полетела из под копыт хороших коней.

— Да что же это? Что опять приключилось? — крикнул Харитон соседу, Капитону Рожкову.

— Сам не пойму… Опять Пётр Алексеевич какую войну затеял…

— Да, Что делается? Только воров на Болотной площади казнили, Цыклера да Соковнина, а государь уж уезжает?

— Так царю-батюшке виднее…

— Само собой…

— А, может быть, на богомолье собрался?

— С гонцами, и тех в галоп послали? — осадил приятеля Капитон.

— Пропустить Великого Государя! — закричал один из гонцов, и затрубил в рог.

Люди высыпали на обочину дороги, смотреть на редкое зрелище. Большой выезд самого царя! Только охи да вздохи провожали седоков на богатых конях, роскошные повозки и придворных государя!

День четырнадцатого марта 1697 года запомнился посадским города Москвы очень надолго. Да и было от чего. Из Кремля выезжал огромный поезд из множества карет, возов и фургонов. Впереди следовали жильцы москвские в белых кафтанах с белыми крыльями, а за ними ехали на хороших конях стрельцы Стремянного полка.

— А что это? Праздник что ли какой? — не сдержался всё же Харитон Безухов.

Видом-то Безухов неказист был, бородёнка невидная, еле росла на остром подбородке. Росту среднего, такой в толпе мимо пройдёт, сразу и забудется, а встретится снова- так покажется, что видел такого в первый раз.

— Пётр Алексеевич едет в иноземные страны! — крикнул скороход, — вернётся не скоро, дела государевы!

— Ишь ты! — огорченно прошептал Харитон своей жене Марье, — пропадём теперь, без царя- то… Бояре всю казну расхитят, пока царь в отъезде…

А жена Марья, баба побойчее мужа, и успела богатый платок одеть, бархатный, ещё из девичьего приданого. И то, надо себя показать.

Торговец оглянулся на супругу, покачал головой, да и закатил свою тележку во двор, ожидая, пока улица освободится. Тогда можно будет и товар отвезти..

— Да ничего, всё наладится, — не утерпел Капитон, — всё хорошо будет!

И нацепил через голову ремень лотка, полного свежеиспеченных пирогов. Как знал ведь, приготовился к сегодняшнему утру. День такой, народу на улице много, самая торговля. И пирожник затянул своё:

— Эй, пироги ла заедки свежие, покупай люд православный! Вот и с мясом, а вот и без!

— Ну, давай пару, что ли, — и подьячий из приказа протянул мелкую монетку.

— И мне тоже, с мёдом да маком!

— Вот, берите, люд московский! — довольным голосом отвечал Капитон, лихо заламывая шапку на затылок, — для вас только и принёс! Эй, стрельцы, попробуйте моих пирогов!

— Давай тех, что подуховитее будут! — оказался разборчивым сдуживый.

И верно, пригожий день выдался для торга, в хорошем настроении посадские люди, готовы лишнюю деньгу потратить, да себя побаловать! Думал так Капитон, пряча деньги в хитрый кошель от лихих людей.

Денщик без царя

Александр Меньшиков всё выглядывпл в стеклянное оконце богатой кареты, поглядывал на дома, стоявшие совсем рядом. Тоже, как и дома. в основном куда как небогатые, пусть в основном поставленые в два этажа. Видывал царёв денщик эти постройки, Хаанс Лууп показал, что это такое. Снаружи красиво, забелено. А так- каркас леревянного бруса стоит, а так, всё сложено из камыша, глиной обмазанного да побелённого. Вот так и выглядит злесь всё — снаружи красиво, а внутри всё из дерьма… Еда злесь была куда как дорогая. В Москве-то всё не задаром, а всё раз в пять дешевле чем здесь. Прислушался, показалось, что один из коней подкову потерял, хромает Меньшиков не стал молчать, и открыл дверцу да прокричал:

— Ванька, чёрт! Конь подкову потерял, а ты, спишь что ли? Смотри, а то батогов отведаешь!

— Да Александр Данилович! Благодетель! Да вижу я!

— Так в кузню правь, злыдень! Шевелись давай! то смотри, коренник пострадает, сам выпорю!

— Спаси Бог! Вот уж и кузня…

Карета остановилась, и, вздыхая и позёвывая, Алексашка ввыбрался на землю. Сам Меньшиков, зная голландский, пошёл изъясняться с купцом. Их проводник, Ханс Лууп, так и остался на козлах, с любопытством наблюдая за действиями недавнего знакомого. Парень ему показался бойким ла дельным, но надо было и удостовериться, что слова окажутся правдой.

— День добрый, мастер, — вежливо заговорил Меньшиков, — подкуешь коня, кузнец?

— Отчего же и нет?

Но тут заломил такую цену, что Александр Данилович аж вспотел. Нет, ну видывал конечно всякое, но такого? Торговались недолго, всего с полчаса, и наконец кузнец неторопливой походочкой направился к выпряженному коню. Большим напильником подправил копыто и спокойно и уверенно прибил новую подкову. Меньшиков стоял рядом, да осматривал деревушку голландскую. Так, вроде бы ничего, да и запах кислый стоит, наконец конюший понял, в чём дело… Так торфом топят, дрова здесь дорогие, и сучьев не найдёшь. Плоховато в общем… Но кони ему понравились, богатые… Высокие, сильные да ладные… Привык, когда ещё у батюшки, на усадьбе жил…

Данила Меньшиков, как и многие дети боярские, пришёл в Москву служить после Великого Смоленского похода государя Алексея Михайловича. Тогда удалось отвоевать город, и многие польские шляхтичи перешли на службу великому государю русскому, среди них был и Данило Меньшиков. И начал служить под началом Порфирия Соковнина, тоже из семьи иноземцев. Только Соковнины ушли на Русь из Ливонии ещё при Иване Грозном. А Алексей Порфирьевич Соковнин и пристроил его ко двору Петра Алексеевича… И тут так вышло! Да разве Соковнин мог что посыслить дурное против государя? Нет конечно, в этом Меньшиков был уверен крепко. Да и Цыклер. Ведь он в родственниках у Алексея Порфирьевича… Тёмная история вышла, ещё в Москве надо будет всё разузнать, как пообещал сам себе Меньшиков

— Всё готово, Александр Данилович! Можно ехать! — крикнул кучер.

Денщик государя неторопливо вернулся в карету, одобно расположился внутри. Иван хлопнул вожжами, и пара больших коней неторопливо потянула карету. Подковы коней стучали по большим камням дороги, колеса иногда подпрыгивали на неровностях.

— Скоро уж на месте будем, — успокоил Ханс Лууп.

— На месте… — проворчал недовольный Меньшиков.

Припоминал, сын помошника начальнка царских конюшен, как с бомбардиром Петром Михайловым к Бранденбургскому курфюрсту ездили.

***

Корабль, малое судно, взятое в аренду их голландским провожатым, наконец, ошвартовалось в Кёнигсберге. Сидели впятером в капитанской каюте, в компании с тремя бутылками вина. Да ещё четыре, пустых, стояло на полу.

— Рейнское, что за гадость? Нет ли венгерского? — недовольно пробубнил Головин, переворачивая стакан.

Скатерть приняла в себя белое вино, не слишком изменив цвет. Вознцын вскочил с места, побагровев от ярости.

— Так я царю отпишу! — крикнул он, — за своё скоморошество ответишь перед государем! А то и головой!

Боярин тут заржал совершенно по- лошадиному. Но дюжий мужчина в бомбардирском кафтане схватил нетрезвого Фёдора Алексеевича да встряхнул за полу одежды.

— Ты что, боярин! Забыл, что ли, как нас Фёдор Юрьевич в дорогу напутствовал? — поднял голос офицер.

Тут Головин совершенно протрезвел. Хмель тут е вышел из головы, как боярин припомнил грозную отповедь Ромоданвского :

«Как сказал, так и делайте! А то не сносить вам всех своих голов!».

— Так мы теперь в дворец курфюрста Бранденбургского? — всё не веря, переспросил Меньшиков.

— Сам позвал.. Вот, смотри, — и Михайлов показал грамоту, — « Приглашаю Петра Михайлова, бомбардирского поручика, во дворец.» На наичистейшем немецком языке сказано. А мы разве говорили или обещали кому, что здесь царь с нами?

— Господи… — и Возницын закрыл лицо ладонями.

— Да думают что это ты- Пётр Алексеевмч, — устало произнёс Головин.

— Так вот он я, Пётр Михайлов. И царём я не именовался. И не буду!

Встретила важных гостей из России карета с гербом Бранденбурга. Офицер конвоя отдал честь бомбардиру Михайлову шпагой. Два лакея открыли верки кареты, и шестёрка лошадей дружно потянула повозку.

— Сраму то будет, сраму, всё причитал несчастный дьяк Возницын, — так государь-то уж давно в Голландии!

Меньшиков отвернулся, и стал смотреть на улицу немецкого города. Слышать дьяка было невыносимо, а лишних слов сказать царёв денщик не мог.

Да и сраму-то не случилось. Наоборот. Пётр Михайлов своей статью, обходительностью и даже некой куртуазностью произвёл фуррор среди фрейлин курфюрста Бранденбургского. Они получили то, что ожидали- такого почти ручного русского медведя, страшного с наружи и доброго внутри.

Затем курфюрст Фридрих говорил с Петром Михайловым о политике, о торговле, и всё настаивал на военном союзе против Швеции.

Русский бомбардир смотрел и слушал этоо человека, неуловимо и ясно сочетавшем в себе жесткость, таящуюся в ледяных глазах, и утончённость его шёлкового наряда. Да, в этом и была вся Европа, её ни с чем не сравнимый стиль.

— Мне бы и артиллерийской наукой заняться, — попросил бомардирскй поручик.

— Что же, истинно царское увлечение… Парк к вашим усогам, брат мой… — оценил ответ Петра Михайлова курфюрст.

И точно, с неделю, до приезда Лефорта с караваном карет, русский бомбардир изучал пушечное искусство, и даже затем получил патент бомбардирского капитана.

***

Теперь шли на барже. Ну, как шли… Остался с ними лишь проводник-голландец, Хаанс Лууп и сам Александр Данилович Меньшиков. Посольство укатило в Амстердам, а царёв денщик, вместо красот города ехал на верфь, руки ломать да мозоли трудить.

— Да, брался в Амсердаам, а приехал в Саардам, — выдал грустный стишок Меньшиков.

— Вы прямо полны талантов, Александр, — засмеялся Хаанс., попыхивая трубкой, — смею вас уверить, это совсем не плохое иестечко…

Алексашке стало грустно совсем, и он опять посмотрел на берег канала. Как заметил, вся Голландия перекопана, словно огород у рачительного хозяина. И их кораблик тянули четыре тяжеловоза по берегу реки. Видывал он подобное, только в России бурлаки, то есть люди, таскали баржи. Оно так вернее… Лошадь скотинка нежная, сдохнуть может, а человечишка, ничего, выдержит…

Мимо канала не спеша пробегали домики, крытые черепицей. Рядом неспешно работали крестьяне в сабо или кломпах. Деревянных башмаках, в общем. В России крестьяне для бережения сапог лаптями пользовались, а эти колоды на ногах таскают. Алексашку аж передёрнуло. Прикинул, каково это деревяшки на ногах… Трут небось, и только головой покачал.

— Хаанс, как они на ногах такое носят? — спросил он, не вытерпев.

— Так уж принято. Европейский обычай.

Меньшиков только плюнул в воду от отвращения и отвернулся.

«И так во всём. Нас жизни учат, а сами в дерьме живут, да торфом греются. Вот, давеча ночевали, так из жадности в шкафах спят. Куда приехали…»

Совсем загрустил Александр Данилович. Дома- то оно куда лучше. Ну, правда, было и забавное. Мельниц куда, как много стояло на полях и берегах.

— Это машины. Они перетирают верно, поднимают воду, да и много чего хорошего делают, — объяснял Лууп.

И цветы ему понравились. Тюльпаны, которых он и в донских степях под Азовом насмотрелся.

— А это тюльпаны. Очень дорогие цветы, их покупают утончённые люди. Многие разбогатели, их выращивая, — с удовольствием рассказывал Хаанс.

— Так у нас их лазоревиками называют. Приезжай к нам на Дон, там такого добра в степях много растёт, и платить не придётся!

Этими словами неутончённый Меньшиков вогнал в ступор несчастного голландца, и тот надолго замолчал. С цветочками точно здесь конфуз вышел… И опять воняло просто немилосердно горелым торфом..

Новый Царь и великий князь Всея Руси

— Вот здесь и будете жить, — и Хаанс показал на вполне себе приличный дом, по местным меркам.

Носильщики снесли с баржи четыре скндука, Меньшиков нс свй мешок на плече.

— Ну что… Я булу всё оплачивать и следить за расходами. Ни о чём волноваться не надо. Особа, которую вы ожидаете, находиться злесь уже с неделю. До свиания, Александр!

И Хаанс пожал на прощание руку новому товарищу. Голландец быстро забрался на баржу и помохал русскому на прощание, и упряжка коней потащила судёнышко по каналу.

— Ну а мне дело исполнять, как обещался, — тихо прошептал Алексашка.

Надаинул шляпу поглубже, чуть не до ушей, и храбро дёрнул ручку входной двери.

— Кто здесь? (Whose is it?) — услышал он на голландском.

Высоченный человек, верно, выше на голову Петра Алексеевича, стоял к нему спиной. Чёрные волосы до плеч, стройная фигура, и табачный дым поднимался от деревянной трубки. Он повернулся, и Меньшиков пытливо вгляделся в лицо незнакомца. Круглое, кошачье, черные глаза. Похож, конечно. Но нет приметной родинки, и кожа, будто оспой чуть побита.

— You are Aleksahka? Ты Алексашка?

— Так и есть. Александр Данилович Меньшиков, ваше царское величество.

— No. Piter. Herr Piter. Называй меня только так.

— Может быть, я могу вас называть Мин херц? (моё сердце)

Великан гортанно рассмеялся, чуть закинув голову назад, и крепко схватил Меньшикова за плечи. Этот Пётр был силён, и очень силён, и денщик это ощутил на себе.

— Ты поможешь мне, а я помогу тебе. Клянусь, ты не прогадаешь! — сразу заявил Пётр.

— Нам надо много учиться, мин херц. А тебе выучить русский язык, читать и писать, запомнить лица десятков людей. Пётр Алексеевич прекрасно знал латынь, был очень начитан.

— И я люблю читать. Ты же забыл, Aleksashka, что Пьотр Алексеевич- это я!

Первый урок затянулся до самого вечера. Меньшиков достал Степенную Книгу, и принялся читать её вслух по- голландски. Piter слушал весьма внимательно, не перебивал. Затем рассматривал рисунки. Видно было, что рассказ денщика заинтересовал голландца.

— А ты, Aleksashka. дворянин?

— Записан в дети боярские, по отцу. Он помощник начальника Царских конюшен.

Великан кивнул. Конечно, титул comes sacri stabuli известен со времён Древнего Рима.

— А что, к примеру пьют в России?

— Квас, медовуху, пиво, сбитень, узвар ягодный, кисели всякие. Ну, водку, конечно

Тут Piter улыбнулся снова, и налил себе в стакан можжевеловой.

— Одежда чудная какая-то, — наконец изрёк голландец.

— Так мин херц, обычай такой. Ничего не поделаешь. Царь- это и многие обязанности. Народ должен видеть силу государя и его особость.

— Ладно, приеду в Москву, всем запрещу бороды носить. По-дикарски это, — строго сказал Piter.

Меньшиков не поверил в такие слова. Ну, мало ли кто и сто говорит… Одно дело говорить, а другое- дело делать.

***

— Ну что, Кристиан, кажется всё уладилось? — тихо проговорил пожилой важный господин, сидевший в высоком резном кресле.

Ван Рюйт был важным господином, не последним среди владельцев Вест- Индской компании. Немалые капиталы стали основой могущества его семьи. И, он должен был заботится о процветании компании и о перспективах. Торговые операции в России сулили громадные барыши, и терять их было нельзя. И, то что он и его люди обеспечили для России нового царя, было не авантюрой, а необходимостью. Что могла маленькая Голландия без русского железа и поташа, персидских товаров? Глупца считали, что дело в мехах или икре… Да рыбный клей давал куда больше барыша, чем эти приятные, но вловсе не необходимые вещи! Что делать столяру без отличного клея? А мебель и ещё многое и многое… Но перед ним сидели два его доверенных человека, не раз и не два совершавших для него важные, но тайные делишки… Его верные Кристиан и Альбер… Ван Рюйт благосклонно им улыбнулся и снова повторил:

— Кристиан, так что у нас в Саардаме?

Мужчина сидел в кресле напротив, и свою очередь приложился к чашке с кофе. Этот человек крайне широких взглядов любил вовсе не джин или водку, а этот бодрящий напиток. Сегодня он выглядел, как обычный торговец из Амстердама. Тёмно-серый кафтан, скромный воротник, никаких там кружевов, уж тем более, брабантских. Кристиан умел становится незаметным.

— Питер обучается. Вполне способен. Мы выбрали правильного человека, господин Ван Рюйт. Кажется, всё сделано.

— Вот ваши деньги, господа, — и на стол плюхнулся толстый кошель, глухо звякнувший. металлом, — но теперь важно не испортить это дело… Подумайте… Ведь царя должны узнавать и здесь, в Голландии. Кто-то бывал в России, Москве.

— Очень разумно, господин Ван Рюйт. Мы найдём людей, и сможем распостранить слухи, что царь Пётр в Саардаме, и работает на верфи. Те кто его узнает, у нас на крючке, и не будут болтать лишнего.

— Можно и как-то оживить всё это… Так сказать, показать Петра Алексеевича более снисходительным, что ли… Пара забавных случаев была бы вполне к месту. Ну, это на ваше усмотрение…

— О, как вы добры… Клянусь, вам понравится! — рассмеялся и Альбер.

— Я надеюсь на вас, господа!

***

С утра, как обычно, Питер и Алексашка, с тачками, полными плотницким инструментом, направлялись к верфи Николаса Вейрмса. Деревянные колеса подпрыгивали на неровной дороге, утоптанной десятками ног. Сказать честно, оба новых работника весьма рассчитывали на то, что их здесь не узнают.

Они только подошли к стапелю, как вдруг к Питеру подошли три голландца. Меньшиков заметил, как напрягся, и весь сжался его новый подопечный. Руки великана сжались в кулаки, а круглые глаза словно замерли на волевом лице.

— Ваше царское величество, — вдруг произнёс незнакомец, — я работал на верфи в Воронеже, Ян Роост, всегда готов вам служить! — и человек поклонился.

Двое других только слушали, а затем долго шептаоись с Роостом. Затем и эти неумело преклонили голову и ушли по своим лелам, но пару раз повернулись, словно старались запомнить новое диво на верфи.

— Теперь нам покоя не будет, — прошептал Питер, — пойдём, Aleksashka. Нас мастер ждёт.

Их ожидал пожилой улыбчивый мужчина, в тёмной робе ивязаном колпаке. Их приставили к делу, обтёсывать брусья. Подобного, сказать честно, Меньшиков и не видел. Ну, Воронеж дело другое, куда там тем стапелям до порядка, царившего в Саардаме.

Остовы кораблей стояли на деревянных плахах. Они словно сами по себе обрастали досками обшивки и палубы. Тяжёлые гиузы поднимались посредством целой системы хитроумных блоков. Стук молотов по частоте напоминал стрёкот кузнечиков в поле летом. Рядом уже стоял спущенный на воду корпус корабля, привязанный, словно сетью паука, целым ворохом канатов. И там на палубе, суетились столяры и плотники.

Алексашка неспешно продолжил орудовать фуганком, и наконец, дождался долгожданной похвалы своего наставника, Гуса Шрайбера:

— Молодец, парень! Скоро станешь настоящим мастером!

Сказать честно, слова были весьма приятны для царского денщика, будто он получил сейчас награду от государя.

А тем временем герр Питер, как уже про себя стал называть Меньшиков, лихо взлетел на борт строящегося брига, уцепившись за трос полиспаста. Вышло у него так лихо, словно это птица на ветку села, а не человек, раз-два и готово. Алексашка только вздохнул завистливо, так он точно не умел. Царя все мастера приняли хорошо, похлопали по плечу, и тот со знанием дела окунулся в работу. Тут и там мелькала его красная куртка. И тут, произошло вообще неожиданное- герр Питер лихо вскочил на ванты, и почти бегом стал подниматься к рею фок- мачты. Этому человеку был совершенно неведом страх высоты, а ловкость совершенно невероятна. Мачта выстой саженей в десять, как прикииул на глаз денщик, почти не веря сам себе. А затем необыкновенно умело поправил парус, и тот, наконец, расправился полностью.

— Да что же это! А как убьётся! — крикнул испуганный денщик.

— О, этот русский парень настоящий моряк! Такие не погибают! — усмехнувшись заметил мастер, также смотревший на происходящее, — Умелый и не ведает страха. Прямо как настоящий голландец!

Алексашка только взглянул, подумав в эту секунду, как прав мастер корабельной верфи, и пускай и не знает самого главного, кто такой этот герр Питер.

День мастеров корабельных дел заканчивался в харчевне, в здании со сковородой на вывеске. Такая штука выглядела потрясающе, осоенно для тех, кто проголодался. Люди, после тяжкого дня хотели неплохо поесть и ещё лучше выпить. В широко открытую дверь заходили уверенные в себе и сильные люди, рассаживались за столы, громко и весело разговаривали. Заказывал на двоих герр Питер.

— Нам жареной сельли, хлеба и по кружке пива, красавица. А для начала- по стопке можжевеловой! — и при этом он очень обаятельно подмигнул разносчице, от чего та мигом покраснела.- Здесь просто отлично, Алексашка, — добавил великан,

Денщику показалось, что тот хотел сказать;: «У нас», но вовремя сдержался. Зато теперь было ясно, что этот Питер — один из настоящих капитанов, пенителей морей. Девица принесла в глубоких глиняных мисках еду и пиво. Тут герр Питер что- то зашептал девице на розовое ушко, та рассмеялась, и поглядела на Меньшикова, отчего тот сам ударился в краску.

— Ничего, мон либер Aleksashka. Сегодня к нам дамы припожалуют. А настоящий моряк не должен избегать прекрасного пола!

Но иут подошёл незнакомец, и слишком внимательно посмотрел на Питера. Этот неизвестный, судя по кафтану и головному убору, был сам человек, не чуждый моря. И, герр Питер, судя по его лицу, узнал незнакомца, вскочил с места, и ударил того по лицу, затем ещё один раз. В таверне зашумели и загрохотали кружками о стол, одобряя всё это. Первым заорал мастер с верфи:

— Корнель! Радуйся, теперь тебя произвели в рыцари!

Все корабельные мастера захохотали, а этот Корнель, как ошпаренный, вылетел за дверь.

— Да кто это, мин херц?

— Да чёрт его знает, Aleksashka. Какой -то невежа… — пытался скрыть раздражение Питер.

Но было видно, что он доволен. И стал ещё больше рад, увидев, как его принимают голландцы. Заулыбался, и с видимым удовольствием доел рыбу, и мигом осушил свой напиток.

— Ещё пива, хозяйка! — крикнул он.

И грохнул кружкой о стол, заслужив ещё одну серию рукоплесканий.

***

Питер сидел у руля парусного бота. Прогулка по воде всегда улучшала его настроение, тем более, что день был ясный и тёплый, всё же август месяц. Рядом стояла корзина с бутылками мозельского, копчёной колбасой и хлебом. Aleksashka готовил снедь. Всё же, как кажется, получалось, и народ, голландцы, принимали его за слегка вздорного Tzar Vseya Rusi. Язык давался ему нет так тяжело, всё же он учился и в школе на морехода. Правда, подписывать письма был непривычно. Тот, кого он заменил ставил подпись Petrus, ну а он, Piter.

И его слуга, или денщик, как говорили русские, тоже был полон сюрпризов. Умён, начитан. И если он, бывший пират, отлично разбирался в навигации и морском деле, то Aleksashka великолепно разбирался в лошадях, и держался в седле полуше любого французского гвардейца.

Начитался сам уж многого, особенно про Дмитрия — Самозванца. Дал себе клятву, не делать его ошибок. Но, все эти русские одежды, да обычай носить боролу- это казалось ему дикарским обычаем. Но так, судя по его денщику- люди вполне себе хорошие, так и не хуже других.

Опять сменился ветерок, и бывший пират опять повернул рей судёнышка, и оно побежало ещё резвее.

— Мин херц, опять барка! И зрителей побольше прежнего!

Да, по местным городкам разнёсся слух, что здесь гостит большой чудак, этот русский царь и трудится на верфи. Посмотреть на такую небывальщину собирались сотни ротозеев. И, Мадлен, содержательница харчевни, стала отпускать пиво бесплатно, ведь количество посетителей увеличилось раз в пять.. Да и в кровати стала куда поласковее с ним. Aleksashka же, чёрт рыжий, баловень судьбы, ублажал её младшую сестру, Анабель. И деньги отпускали щедро, вот, и кораблик себе прикупил…

Но тут раздались истошные крики с барки, и судно попыталось сблизиться, да так, что едва не приложило его бот правым бортом.

— Aleksashka. давай пустую бутыль! — потребовал покрасневший от злости Питер.

Толстое зелёное стекло, как раз то, что должно было взбодрить рулевого. И он запустил бутылкой в этого невежду, не умевшего хорошо управляться со своей баркой.

На судне, как ни странно, закричали восторженно, видимо рассчитывали на нечто подобное. И этот случай лишь порадовал праздных зевак. Питер налёг на руль, заскрипели снасти, хлопнул парус, бот развернулся и направился к берегу.

Штатгальтер голландский Вильгельм Третий, король Английский

Стояли рождественские дни, в почётном углу сверкало мишурой и яблоками еловое дерево, которое лично наряжал герр Питер. Было то слегка непривычно для Меньшикова, как радостно и искренне этот голландец предавался празднику, лаже дал денег на устройство фейрверка в Саардаме.

Праздничное угощение было богатым запечённый гусь, вино с пряностями, а не просто приятный обед с мозельским вином и копчёными угрями. За столом сидели Питер, Алексашка и метрессы Мадлен и Анабель.

Мадлен сидела на коленях своего рослого кавалера, Питер поднял бокал с золотистым вином.

— За наших прекрасных дам!

— О, как мило, Piter! — восхитилась Анабель, — вы с Мадлен словно сошли с картины Рубенса!

Меньшиков ни черта не понял, что там за парсуна такая? Но, herr Piter замечание харчевницы понравилось, он оценил, и поцеловал руку женщины. Tzar умел быть обходительным, хотя и вспыльчивым бывал до безумия, и уж побольше, чем Пётр Алексеевич…

Тут раздался стук в дверь, и в дом вломился запылённый посланец.

— Письмо Петру Алексеевичу! — отрапортовал мужчина, и отдал письмо царю.

Читал, как видно, Piter ещё с трудом, но разобрался, в чём дело. Спрятал послание в карман кафтана, поклонился дамам.

— К вечеру уезжаем, простите, государственные дела!

— О, Piter. ты так молод… Но уже повелитель громадной страны! — и Мадлен прижала свои руки к корсаж платья, выражая полнейший восторг.

Алексашка принялся готовить сундуки, укладывать вещи, скоро за ними должна была прийти баржа, на которой им надо добраться до Амстердама. Анабель помогала своему сердечному другу. Девица очень аккуратно перебирала камзолы и рубашки, получалось у неё просто-любо дорого.

Всё выходило на редкость беспокойно. Вильгельм, Штатгальтер Голландии и король Британии пожелал увидеть русского царя.

***

Всё же и здесь началась зима. Ну какая зима, снег в сих местах не лежал, а вот промозглая сырость пробирала до костей. Меньшиков кутался в плащ, с тоской вспоминая о своём вольчьем тулупе и прелестях Анабель.

— Мин херц, а можно было и девок прихватить, — заметил он с некй надеждой.

— В Амстердаме и Лондоне этого добра много. Найдём там ещё. Мне вот, надо верно себя повести с Вильгельмом Оранским, не роняя царское достоинство. Что бы честь госуарства не уронить.

— Да знает он всё о тебе… Наглым надо быть, и вида не подавать. Парсуну закажи у художника. Что бы все поняли, что ты и есть настоящий Государь.

— Надумал я в Москве Школу для Навигаторов открыть. Сюда учеников возить, куда как дорого станет. Деньги и для другого понадобятся. А насчёт портрета умно. Так и сделаем.

Но ночью Питера неожиданно стала бить лихорадка. Голландец трясся под толстыми одеялами, а затем лежал в одном исподнем, изнывая от жара. Его лоб покрылся испариной. Алексашка приложил на лоб больному тряпку, пропитанную холодной водой, приготовил новое бельё. Уже стал рыться в аптекарском ящике, выискивая нужные сборы трав. Питер приподнялся и с трудом произнёс:

— Можжевеловой, Aleksashka… Только она одна от этой напасти помогает…

Меньшиков достал штоф с водкой, принюхался, проверяя, то ли достал, и задумавшись, нацедил в серебряную ложку.

— Нет, тут ложкой не обойдёшься… Два полных стакана!

Великан мигом осушил предложенное, даже не поморщившись. Закуска тоже не понадобилась.

— Джунгли Колумбии, продолжил он, — место плохое, не приезжай туда никогда… — прошептал и забылся тяжким сном.

Меньшиков внимательно смотрел на человека, обещавшего ему могущество, а сам же мучился неизлечимой болезнью и был так слаб и беззащитен сейчас. Но. служба есть служба, и переодел нового царя, и укрыл одеялом.

И точно. наутро царь был здоров и весел. Вышел на палубу корабля, не побаиваясь ветра и холода. Меньшиков попробовал изобразить подобное, но поспешно накинул тулуп.

— Мин херц, холодно… Простудитесь ведь…

— Ничего. для моряка- лучшее лекарство- морской воздух, — и опять зло рассмеялся, — ничего, и Вильгельму покажу… Плевал я на него.. — говорил он уже по-русски.

Во дворце принимали Питера по-царски, стоял караул из гвардии штатгальтера, сам голландский властелин вышел навстречу Царю.

— О, возлюбленный брат мой, — произнёс Вильгельм, и пристально посмотрел на Русского государя.

Штатгальтер Нидерландов и король Англии выглядел вполне основательным и сильным человеком. Тонкое волевое лицо, находящееся будто в плену обширного вороного парика, украшенное ухоженными усами. По виду, здоровье представителя династии Оранских было не очень, но и Питер знал, что Вильгельм отчаянно смел и умен, что доказал, свергнув короля Якова Стюарта с английского престола.

Питер чуть покровительственно усмехнулся, и по взгляду этого монарха понял. что тот знает, кто он такой. Пальцем поманил к себе дьяка Возницына, и на ломаном русском произнёс:

— Переводи…

Лефорт, этот швейцарский хитрец и проныра. спрятал улыбку под надушенным платком, а Головин гордо опёрся на свою трость. Видимо, боярин оценил умение и ловкость нового царя.

— Я здесь что бы приветствовать своего брата Вильгельма, короля и штатгальтера…

Возницын переводил намеренно заковыристую речь Петра. Было сказано, что царь желает нанять мастеров и математиков для навигацкой школы в Москве. Больше Вильгельм нахально на русского владыку не взирал.

Дальше был дан обед и бал в честь русского царя. Придворные дамы были удивлены, что гость с Севера не чужд галантным увеселениям.

Пётр подошёл к Лефорту, генерал снова расшаркался, демонстрируя всяческую преданность.

— Я снова рад видеть ваше царское величество… — произнёс он.

— При малых приемах и балах называть меня просто- герр Питер, — произнёс царь.

— Как будет угодно вшей милости… Нам необходимо посетить Вену, двор императора Леопольда. Но жто произошло позже.

Тревога на Москве

Боярин Ромодановский сидел за столом итальянской работы. Непростым, особенным, а сделанным для дел важных. Сотворил сие чудо венецианский мастер Николаус Креспи, как рассказывал Фёдору Юрьевичу дьяк Посольского Приказа, заказавшего такую приятную штуку. Сидел боярин за резной доской, нарадоваться не мог. С каждой стороны по три ящичка добрых, посередине- ещё один большой ящик, закрывавшийся на ключ. Изящная резьба покрывала наружность стола. Боярин потянул бронзовую рукоять олного ящичка- достал лист вмаги, а другую- гусиное перо и отложил в сторону.

Читал письмо, писаное Меньшиковым от имени царя. Да, уж почти год Великое Посольство в Европе, колесит по столицам. И царь теперь на месте, русский язык учит… Лишь выучил, так что б получше… С улицы чуть потягивало холодом и сыростью, и Ромодановский, славившийся тучностью, укрылся громадной плотной шубой, запахнулся поплотнее.

— Врут всё, что тучные, дескать не мёрзнут, — прошептал он, — зябко то как!

Налил себе в серебряную рюмку водки и с удовольствием выпил. Так, кажется потеплее стало, с удовольствием подумал боярин. В дверь постучали, отвекая от дел. Ромодановский спрятал приборы, и строго сказал:

— Кого там несёт, на ночь глядя!

Но всё одно, зашуршали, заскрипели. Заглянул подьячий Фоменко, весёлый парнишка, с посада. И служит хорошо, преданно, и быстр умом, разумен…

— Батюшка, вот письмо от боярина Троекурова, Ивана Борисовича.

— Сюда давай, быстро!

И полные пальцы, унизанные перстнями, потянулись за посланием. Придвинул к себе подсвечник с тремя горящими свечами. Быстренько сорвал печать и развернул бумажный лист. привычно опустил славословие, и начал читать только с дельного и важного:

«… Пришли на Москву выборные стрельцы из Великих Лук. Ругали меня поносно, требовали жалованье и хлеб. Мол, в Новгород обозы с жалованьем царским и не пришли, и худо им приходится. Так что надо искать серебро…»

— Сам — то видывал, стрельцов-то?

— Так был. Приходили в Приказ, ругали всех срамно… Хорошо, что подьячих не побили. Особо вот. Василий, по прозвищу Тьма. Уж больно дерзкий…

— Отпишу в Приказ Большой Казны, что бы выдали стрельцам жалованье. Прозоровский всё верно сделает. И на словах, что бы Иван Борисович стрельцам сказал, что по распутице зерно задержалось, скоро доставим корма.

— Спасибо, батюшка наш, — и посланец низенько поклонился, дан шапка свалилась от усердия.

Впрочем, подьячий тут же её поднял, и осторожно переступал, боясь запачкать плетёные коврики на полу.

— Ну иди, не мешкай. дела у меня, — и боярин выгнал челобитчика.

Посидел за столом, подумал и позвонил в колокольчик. Скорее подождал, что бы не было чужих ушей рядом. Пришёл доверенный холоп, его спальник, Сенька.

Толковый был мужик, исполнительный да верный, и боярин заботился о челяди. Одет спальник был вполне прилично, в добрый кафтан серого сукна, шаровары, юфтевые сапоги, шапка с беличьей оторочкой.

— Васька-то при деле, с Фомой? — спросил князь-кесарь у спальника.

— Так дело завсегда найти можно, батюшка… Какое -никакое, а всега оно есть!

— Ты не юли передо мной! — и боярин хлопнул ладонью по столу.

Но так, хлопнул не сильно, милостиво. Порядка для, что бы не забывался Семён, не брал на себя лишнего.

— Сюда обоих, и быстро…

Спальник кивнул, и быстрым шагом пошл исполнять. Боярин достал кошель небольшой, насыпал туда копеек двадцать. подумал, положил ещё пару алтынов.

И скоро явились пред грозные очи боярина двое людишек. Такие, посмотришь и забудешь в тот же день. Худые, вертлявые, с запавшими скулами, чуть прикрытыми куцыми бородёнками.

— Здравствуй, батюшка, на много лет! — завёл песню один из них.

— А худого мы не делали, не прогневайся, — и второй поклонился низёхонько.

— Васька, Фомка! — как можно более строго начал Фёдор Юрьевич., — проследить надобно, в Стрелецкой слободе Кешку Творогова, Димку Тропинина да Фрола Ражного. И на расходы вам, — и бросил кошель на стол,

А сам бярин начал читать грамоту из Посольского Приказа. Другим делом надо было заниматься. Государь собирался открыть в Москве Навигацкую школу, и уже шлёт инструменты из Амстердама. Ну, а холопы стояли перед ними, переминались и всё смотрели искательно. Чего -то ещё ждали… Ромодановский дальше стал говорить:

— Так вот… Знаю, ловки и ухватисты оба, проследите да разузнайте, с кем стрельцы встречаться станyт, да какие беседы вести. Всё делать умно, но и поспешать нужно.. Ясно теперь или повторить опять?

— Так Фёдор Юрьевич… Куда как непростое дело- то… Голов нам не сносить! Утопят ведь нас ироды, если не в Неглинной или Яузе, так в Москве- Реке точно, — тихо проговорил Василий.

— Да главное, что не в канаве или Поганых прудах. Там от вонищи и задохнуться можно. Всё, дело решенное! Исполнять!

— Да что бы всё по уму, как ты батюшка решил, нам сбитеншиками надо сделаться. Или квасниками. А на это надо… — и хитрец поднял голову, изучая травяной узор в палатах.

— Ну, и чего там увидел? Не Илью ли пророка? Или, может быть, Николай -угодник привиделся? — уточнил боярин.

Холоп долго загибал пальцы, шептал, тёр глаза, в общем испытывал долго боярское терпение. И этим качеством боярин не облаал совершенно.

— Ну что, медведю Яшке вас кинуть? Что бы мысли в порядок пришли?

— Да вот… Выходит шесть рублей восемьдесят три копеечки, ну никак не меньше! — и холоп вытаращился на князя-кесаря.

Васька был плут тот ещё. но вот умел развлечь Ромодановского. Боярин молча провёл ладонью по усам, и подумав, достал заветную шкатулку. Отсчитал ровно четырнадцать ефимков, и придвинул их к холопу.

— Семь рублей. Ежели не вернёшь через месяц, или дело не сделаешь, на правёж поставлю, и станут вас бить обоих, пока всё до полушки не вернёте!

— Да бог свят, всё мы сделаем! — и Василий спрятал серебро, — верно, Фома? — обратился холоп к товарищу.

Тот не слишком охотно кивнул головой, и так и остался смотреть в пол. Грусть напала на Василия. Товарищ был совершенно огорошен происшедшим. Гонят на мороз из тёплого и сытного местечка, боярской усадьбы.

— Давайте, поторопитесь! — резковато, по -господски приказал Ромодановский.

И эти двое холопов, отряжённые к важному делу, выкатились в коридор. Боярин позвонил в колокольчик. Подошёл спальник. и Фёдор Юрьевич указал на слуг:

— Проводи их. что бы не мелькали в тереме…

— Всё исполню, князь- батюшка, — ответил Сенька, и глянул на открытую дверь в коридор, и осторожно поклонился, и как можно ниже.

Видел ведь хитрец, что не в духе батюшка- боярин, может и посечь приказать.

***

— А кому сбитня горячего, налетай, православные! — приговаривал весёлый торговец.

Обычный, конечно, посадский человек, в невидном кафтане из сермяги, тяжёлых юфтевых сапогах и и при войлочной шапке, сбитой на левый бок. Ничего выдающегося, кроме торчащей вперёд бороды у уличного торговца не имелось.

— Дай-ка кружку, а то холодно чего… — пробормотал стрелец, протягивая малую монетку, деньгу.

Выпил не торопясь, посматривая на разносчика питья. Отдал кружку, и торговец мигом ополоснул её водой из деревянной бутыли.

— Ловок ты, молодец, я смотрю, — пробормотал служилый человек, — у нас таких, рядом с церковью Параскевы-Пятницы не бывало…

— Так я раньше разносил в рядах. Прослышал, что стрельцы возвернулись, вот и здесь. А дом наш, с братом недалёко. Мы из Цыклеровых людей, на волю о отпущенные…

— А, — и голос стрельца потеплел. — покойного Ивана Елисеевича? Вона как… И как величать тебя, мил человек?

— Меня-то Василием, а брата — Фомой… Он у меня пирожник. Не хочешь. пирогов-то? С кислой капустой, постные…

— А, давай и пирогов!

Васька присвистнул диким свистом, и быстро появился и пирожник, откинул с товара чистую серую ткань.

— Вот, выбирай стрелец… С капустой да грибами.

Тот выбрал не спеша, расплатился. И оба разносчика уже спокойно шли по слободе. Только сделали с сотню шагов, а уж у церкви Иоанна Предтечи весь товар и разобрали. Неплохо дело шло, братовья с новым и вернулись.

На паперти сидела пара нищих, а с ними и бабка рядом сидела, бубнила себе под нос.

— Дай и нам пирожка, купец добрый молодец! — крикнул побирушка.

— Вот, возьми, во имя Иоанна Предтечи да матушки- Параскевы, — не пожадничал Фома.

Дело такое, не убудет… Всегда так считал Фомка, и почти не ошибался.

Одежонка то худая у бабки была. вся шитая-перешитая. а обувка ладная, башмаки коричневой козловой кожи. то из Персии возят. Фома так и ходил кругами рядом, всё ожидал, кто подойдёт. И не прогадал. Присел стрелец рядом с ней, нашептала бабка то-то. Подумал пирожник, а может быть, грешным делом, что сводня это. Ан нет… Увидел, как грамотку отдала старушонка, а стрелец дал ей свою. Служивый послание в сапог спрятал.

Фома же шапку уронил, и тут же поднял, отряхивая. Прохожие и не заметили, а Василий всё понял. Был у них между собой уговор, упала шапка, значит, товарищ увидел что-то важное. И надо идти за тем, с кем один из стрельцов разговоры вёл.

И как стрелец поднялся со ступеней каменных, так сбитенщик не спеша за ним поплёлся. А пирожник выждав немного. не спеша пошёл за бабкой.

Смог обернуться и спрятать пироги, сменил сермягу на тулуп и завинул мешок за спину, и обзавёлся посохом. Хорошо, всё же старая шла не быстро, Фома торопился. Но, вышло чего не ожидал, оказались у терема царевны Марфы. Тут уж бойкий холоп прятаться стал, по тёмным углам, боялся, что заметит его царевнина дворня, не сносить тогда ему головы!

***

— Ну его. Тёмка, не тяни! Итак ведь тёмно! — пожилой стрелец говорил всё прибаутками, да косил левым глазом.

Выглядел этот служилый человек будто скоморох, одетый по недосмотру стрелецкий кафтан. Но и бывалые стрельцы и десятники, да и урядники, знали, что этот стрелец бился и под Чигирином, и под Перекопом, и в осае Азова себя показал.

— Сейчас, дядька Дмитрий! Погоди, малость… Свечу поближе надо, не разберу…

И мозолистые от трудов пальцы придвинули хозяину дома подсвечник медный, с ярко горевшим в нём сальной свечой.

Да и не двое здесь было служивых, и не трое. А восемь выборных, от всего обчества стрелецкого. Три десятника, и пара ещё урядников стрелецких, и рядовых. Наконец. Артемий смог прочесть письмецо:

— Так царевна Марфа нам письмо шлёт. Прознала про нашу беду и государственное нестроение, — и довольным лицом посмотрел на товарищей.

— Да ты не томи, Тёмка, читай давай!

— Ладно, вот:

«Привет вам стрельцы, от меня, Марфы да царевны Софьи. Слышали о бедах ваших, о том что изломались на службах государевых, и не вам дают роздыха. И семей да жён, почитай уж два года не видели, трудясь беспрестанно на Дону и Азове. А царь Пётр, уехав за границу, о вас позабыл. И неизвестно, жив или нет, другие говорят, что бояре его на немца заменили. Хотели извести и царевича, Алексея Петровича, да спрятали его верные люди. А за то царицу Евдокию бесчестно били по щекам. На вас одна надёжа, верных служилых людей московских, что вы постоите за дело государево и веру православную. А я бы с божьей помощью стала при царевиче Алексее, пока тот в возраст не выйдет, защитила и веу и обычаи православные…»

— Эвона, как дело-то повернулось, — озабоченно прошептал Дмитрий.

— И чего думаешь, дядька? — спросил Артемий.

— Грамоту в полки понесём… Общество иам всё и решит. А я думаю, сделаем, как в Нижнем Новгороде сотворили. Сзывать ополчение надо, и сбивать со дворов бояр. Предали они веру православную, да Русь Святую. И сделаем то, что Кузьма Минин не сделал, а Степан Разин не смог.

— Ишь ты Митяй, куда тянешь…

— Если делать, то и с умом надо… И государство сохраним, и изменникв побьм без пощады И, смотрю, пироги у вас здесь добрые. Таких давно не едал.

— Пирожник да квасник появились рядом со слободой. Василий, да Фома, — рассказывал один из стрельцов, Устьян Иванов.

— Новые? Кто их видел тут раньше? — и Митяй аж привстал с лавки.

— Да ничто… Говорят, что отпущенные из Цыклеровых слуг. После той казни. И здесь поселились.

— Господи, прямо дети, — и Митяй схватился за кудлатую голову, — кто из вас знает ключника Ивана Елисеевича?

— Михаил Иванович и Елисей Иванович на службе в Курском городовом полку… А был такой ближний холоп Ивана Елисеевича. Никита. Вот и его надо найти тогда. Ты же, Артемий, многих знал в усадьбе-то?

— Постараюсь, сделаю, — заметил Тёма и нахмурился, — думаешь, дядька, подсыла к нам бояре определили?

— Не знаю я, — тихо произнёс Митяй, — но всё по-серьёзному делать надо, по уму. Проверить надо. Найдёшь Никиту — приведёшь, что бы глянул на Ваську и Фомку.

— Ладно, расходится надо. И потише себя ведите, пока всё не разузнаем.

Из дома Устьяна Иванова стрельцы выходили, провожаемые хозяином до самой калитки. Тот стоял с фонарём, освещая дорогу товарищам. Дядька Митяй поправил свою шапку, похлопал по плечу приятеля и произнёс

— Скоро встретимся Устьян…

***

Фома же совсем обжился в этих местах, в стрелецкой слободе. Хорошие люди, незлые. А весточку всё же подали Ромодановскому, а тот передал, что прошает им семь рублей долга. Да и тут торговля хорошо шла, грех было на жизнь жаловаться.

— Пару с капустой, — сказал один из проходивших мимо стрельцов.

Разносчик с удовольствием отдал два пирога, да сердце отчего- то ёкнуло… Стоял рядом с служивым незнакомый посадский, и внимательно смотрел на холопа, словно припоминая лицо, весь облик. Затем отрицательно покачал головой.

Стрелец ни слова ни говоря больше и не размахиваясь, ударил Фому кулаком в живот, а когда тот согнулся в три погибели, мигом одел ему на голову рогожный куль, как курице, которую на торг тащат. И тут холоп почувствовал, что волокут его в подворотню какую-то. Попытался закричать, но во рту уже торчала рукавица, которую и выплюнуть было невозможно.

Васька увлечённо продавал сбитень, и только потом заметил, что Фома пропал. Огляделся, постоял, подождал… Муторно стало на душе, и нестерпимо захотелось тут же убежать, скрыться… Неспешно, не подавая вида, пошёл к своей избе. Рядом остановилась телега, на которой сидел возница, и посадский, который словно присматривался к разносчику питья. Потом этот незнакомец отвернулся, и хлопнул возницу по плечу. Теперь трое человек в стрелецких кафтанах подошли к торговцу сбитнем. Двое всё в мостовую смотрели, словно потеряли чего, а третий кривовато улыбался, и прятал руки за спиной.

— Здорово, Василий… Налей-ка нам три кружечки, в то горло пересохло…

— С превеликим удовольствием.

Сбитенщик отвлёкся, и заработал удар палкой по голове. Свалился на мостовую. Его мигом связали, сунули кляп в рот, бросили в телегу и прикрыли рогожей. Затем положили сверху три вязанки с хворостом, и вышло так, будто и не было здесь Васьки- разносчика. Телега неспешно покатила по улице, к Поганым Прудам.

***

Фёдор Юрьевич сидел за письменным столом, изучая отписки своих подсылов. Принёс письмишко другой холоп, Афонька, который должен был лишь забирать в церкви Параскевы- Пятницы у сторожа эти грамотки. И была написана она уж третьего дня.

«А встречались стрельцы с некой бабкой Улианной, из терема царевны Марфы. И бабка эта пересылала письма от Марфы и Софьи стрельцам. А давала ли серебро, то мне неведомо. Но пошли изменнические разговоры на слободе, дескать, нету царя Петра, убили его бояре, а немцем заменили. Хотят вовсе извести веру православную. И царевича Алексея задушить замыслили. А кто ещё стрельцам помогает, то нам неведомо»

И написано было кривовато, неплохой бумаге, но и от этого схватился за голову князь- кесарь. От огорчения достал штоф калганной, да налил себе полный стакан зелена вина, и не поморщившись, выпил до последней капли. Чёрт его знает, лекарство водка или нет, но как-то отлегло от души и сердца. Позвонил боярин в колокольчик, призывая спальника, Семёна. Тот прибежал быстро, не мешкал.

— Сенька, Афонька больше ничего не приносил? — спросил боярин, наливая в стакан еще водки.

— Нет, батюшка… Ходил два дня в церковь, но ничего и нет… И из приказа тебя сержант Семёновского полка ожидает, дело какое…

— И давно?

— Нет, часа два…

— Ты что, ополоумел? — начал злиться Ромодановский, — может дело важное! Засеку тебя, дурня! Быстро его сюда!

— Так я думал, заняты, всё о важном размышляешь, батюшка…

— Пшёл вон, и сержанта сюда, и быстро!

— Как пожелаешь, — и холоп низёхонько поклонился, и закрвл дверь за собой.

Ромодановский убрал водку, принял благообразный вид, расположился в кресле, положил перед собой лист бумаги. Государственный муж за делами, и сам остался собой доволен.

Постучали, и вошёл сержант, с шапкой под мышкой, по Уложению. Выглядел бойко, куражно. Щеки бритые, волосы не длинные. Кафтан и сапоги ладные, при шпаге, молодец молодцом, ростом под потолок горницы.

— Князь-кесарь! Вынужден доложить, что во время обхода у Поганых прудов нашли два мёртвых тела в рогожных кулях. Утоплены, не иначе. У одного имелась бирка, и как нам было сказано, такая имеется только у твоих людей.

И он положил свинцовую печать с проушиной на стол. Был на ней орёл двухголовый, герб государев, и номер, греческими буквами АВ с титлом. Боярин задумчиво посмотрел на вестника, покрутил бирку в руке, и призадумался. Сержант же щёлкнул каблуками и покинул горницу.

— Да, совсем худо, — прошептал Ромодановский, — нету теперь Васьки да Фомки… Ну да чего скажешь, судили верно… Свечку за низ поставлю, — и снова налил себе водки, — Сенка! Сенька, быстро сюда!

— Так чего прикажешь, батюшка?

— Послать быстро за Троекуровым и Прозоровским!

— Сейчас, прямо сам исполню!

И точно, побежал, громыхая кабукам по каменному поду. Ромодановский не поленился встать, и увидел как холоп сбегает по крутой лестнице на первый этаж его богатых палат.

***

Василий Тьма спал на лавке, мягкая перина не мяла бока, а лоскутное одеяло согревало, а не холодило. Уж лучше, чем на соломе ютится по сараям и овинам в новогородских хлябях. К нему придвинулась жена, Марфа. Совсем стало стрельцу спокойно, и он снова заснул. Но раздался грохот ударов о калитку, истошно залаяла, а затем, жалобно заскулила и замолкла собака.

Василий вскочил, схватился за палку, затем одел тулуп, и сунул ноги в валенки.

— Вася, ты куда? — поднялась жена, и накинула толсы платок на плечи.

— Ломится кто-то…

— Подожди…

Удары посыпались уже во входную дверь. Били просто яросто, со злобой, словно несчастная дверь была их врагом.

— Отворяй, Василий, собирайся в дорогу! Есть указ, вам спешно на границу всем идти!

— Хорошо. Сейчас, оденусь. Чего людей с утра пугать? Марфа, ты узелок собери…

— Боже мой… Сейчас я… Подождите! — истошно крикнула женшина.

И дети проснулись, бабка Авдотья встала с печи, и кинулась помогать снаряжать сына в поход. Женщина откинула крышку сундука, достала пару нательных руа и штанов, тёплые рукавицы. Марфа тем временем положила в мешок пару караваев хлеба, мешочек с сухарями, крупы, соль, котелок и жестяную походную кружку и деревянную ложку.

— Тятенька, тятенька! — заголосили на разные голоса оба сына, Митька и Пашка, и дочь Василиса.

Стрелец присел, и по очереди обнял и расцеловал каждого. Дочка заплакала, утирая слёзы ладошкой.

— Ничего, скоро вернусь, не плачь, маленькая… А вы, Митька да Пашка, за мужиков дома остаётесь. Справитесь ведь?

— А то… Не маленький уж, — серьёзно произнёс двенадцатилетний Митька.

— Не волнуйся, управимся, — поддержал его Пашка, погодок брата.

— Ну, на вас только и надеюсь, — и по очереди обнял сыновей.

Мешок походный был готов, стрелец поставил фузею у порога, присел на скамью.

— И то, надо посидеть на дорожку, — громко согласилась бабка Авдотья.

Затем взяла икону, и благословила сына на дальнюю дорогу. Тот перекрестился, отпер дверь и вышел во двор. Здесь стояли трое семёновцев с сержантом, при фузеях и шпагах.

— Иди, поспешай стрелец, ваши у церкви собираются, — пробурчал стрелец.

— Не с вашими солдатами мы у азовского бастиона под пулями стояли? — спросил тот в ответ.

— Было такое, — усмехнулся бравый усач, — ну, поспешай…

— Васенька! — и на шею мужу кинулась жена, — береги сея в дороге, не простужайся!

— Всё хорошо будет, Марфа! Пора мне идти… За детьми приглядывай! Бог вам всем в помощь!

И Василий Тьма пошёл по улице. Рядом с церковью собирались другие стрельцы, товарищи и друзья, тоже с фузеями на плечах и с мешками со спиной. Ну а Семёновцы,, с примкнутыми багинетами у фузей стояли наготове, словно караул у каторжников. Верхом, на конях, были генерал Аатомон Головин и боярин Иван Троекуров. Оа были ралы- радёшентки, что всё обошлось без кровиши, в Великий Пост. Выборные посланцы четырёх полков покидали Белокаменную.

Европа и Азия

Мятеж стрельцов

Пытался Фёдор Юрьевич делать многое на новый манир. Знал боярин, что в войну с поляками многого насмотрелись служивые люди Польше. Войска государя стояли в Вильно не один год, и царёвы войска вошли в польские крепости. И тут русские дворяне увидели, как в Европе пиры задают, и с обычаем благородным ознакомились. И с дуэлями, театрами да танцами. И у него пара картин имелась, какие батюшка из Полоцка привёз… Смотреть на эти парсуны было срамно, право слово… Знал правда, что такие и у Головина, и в Голицыных, охальников известных, имелись. Патриарх стыдил, конечно, да ведь не прилюдно же были те увещевания. Ну и другое… Всё о себе стали мыслить высоко, дескать отчего Понятовским, Сапегам да Вишневецким всё можно, а им, Голицыным, Долгоруким да Шереметевым видишь ли, нельзя? Только Стенька Разин и взбодрил наглецов, да ненадолго… Правда осознали, что без крепкой царской руки и зашиты висеть им на кольях, но и тут, затеяли схватку, но тайную, в темноте. Как бы не заигрались, и он Фёдор Юрьевич, не даст глупцам берега потерять.

Так предавался Ромодановский, стоя на крыльце, встречая знатных гостей. Стоял старым обычаем в богатой шубе и шапке, а слева, уже польским обычаем, присутствовала и его супруга дорогая, свет. Из своих рук угощала дорогих гостей венгерским.

Затем столоначальник рассаживал пришедших согласно знатности, зная, как не обидеть никого. В углу играли холопы, да ещё на итальянский манир. Не любил Ромодановский эти гудки да гусли. Скрипка казалось ему куда как утонченным инструментом, способным издавать поистинну божественные мелодии.

— Как всегда, прекрасно у тебя, Фёдор Юрьевич! — похвалил его Борис Алексеевич Голицын, пришедший вместе с супругой.

— Так дело важное, вельможных людей собрать. Тревожное время, непростое…

— Пётр Алексеевич возвращаться из Амстердама не собирается?

— Нет ещё. Сейчас в Вене гостит, у цесаря… Непросто там всё, и Леопольд предлагает свою родственницу в жёны для царевича Алексея Петровича. Принцессу Луизу.

— Породнится хочет? — и было видно, как обрадован Голицын, — значит, высоко ставит род царевича. И ему опора станет неодолимая…

Ромодановский понимающе кивнул. Да, цесарь Леопольд видно чего смекнул об их голландском Петре, и надеется оставить и свои виды на Царство Русское… Но, тогда никто не посмеет лишить жизни Алексея Петровича, и на его права наследника покусится. И это очень хорошо.

— Отпиши, Борис Алексеевич письмо канцлеру, что все русские вельможи стоять будут твёрдо за принцессу Луизу. Такая супруга…

— Всё сделаем, Фёдор Юрьевич… Хватит уж итриг этих, худо всё может закончиться! Ладно, на нас Лопухин Фёдор смотрит, я лучше за стол сяду!

Фёдор Юрьевич поглядел и на своих сыновей, беседующих с сыном Бориса Алексеевича. Хорошие детки получились у него с толковые. Он был требовательным, но очнь заботливым отцом. И не пустил сыновей в Великое Посольство. А учиться желал послать их обоих в Венецию, науки познавать. Хотя, конечно, лучше всего в Рим, в Великий Город. Сам мечтал там побывать, и любил рассматривать гравюры с видами Рима.

Кравчие разлили вино по бокалам, начиная пир. Правда, подавали угощение у Ромодановского на серебре, и русские кушанья. Не признавал князь- кесарь непривычных иноземных блюд.

Почти до вечера уж тянулся пир, гости были веселы, сыты да пьяны. Но никто не болтал о важном, лишь о псовой охоте велись разговоры. Фёдор Юрьевич всё надеялся, что хоть кто- то по пьяному делу проговорится о заговоре, кто стрельцам серебро давал, да грамотки там всякие посылал.

Ромодановский потянулся серебряной вилочкой за солёным груздочком, задумчиво захрустел вкусной закуской. Но тут в двери возникло лицо Сеньки- спальника в двери. Корчил подлец, рожи, привлекал внимание. Помнил, что обещался боярин его выпороть, если он, бесовская душа, на пиру появится под очи знатных гостей.

Фёдор Юрьевич встал с неохотой с своего места, и явил себя перед холопом.

— Чего Сенька, плетей захотел? Не видишь, дело важное! — загрохотал он своим голосом.

— Так дело наиважнейшее, батюшка, — тихо проговорил спальник, и влто ростом ниже стал, — сам так говорил, что в любое время лня и ночи…

— Ну, чего? — пробормотал боярин, — быстрее только…

— Твк быстро я… Стрельцы силой в четыре полка подошли к Новодевичьему монастырю…

— Так.. И кто ведёт эту силу?

— Не знаю, хоть убей, — и холоп истово перекрестился.

— Пошли кого упредить Автомона Головина да Патрика Гордона. Пусть поднимают четыре наших полка, потешных, Лефортов и Бутырский.

— Всё исполню, не беспокойся! Мигом гонец обернётся.

— Стой, не дури, Сенька… Бумагу мне и чернила!

Тут Ромодановский сочинил грамотку, запечатал своей печатьюи уже тогда снарядил и гонца.

Все собирались расходится, но Фёдор Юрьевич кивнул Борису Алексеевичу. Тот всё понял. Тем временем хозяин дома проводил гостей, а Голицына спальник Сенька провёл в светёлку, а по новому- в кабинет Ромодановского.

Гость с любопытством посмотрел на картины и гравюры на стенах, на шар земной, исполненный голландским мастером ван Меером, на книжный шкафчик, с книгами на латинском.

— Что, Борис Алексеевич, любуешься на моё богатство? — с ходу начал разговор Ромодановский.

— Неплохая, толковая библиотека. Всё на латыни.

— Так на русском, почитай, ничего и не издано. Мы с тобой делом не занимаемся.

— Так то так, — и Голицын погрустнел взглядом, — и от Европы в таком деле отстаём…

— И вот ещё… Стрельцы на Москву идут, да ополчение собирают. Дела плохи. Сил наших мало, а если им помощь подойдёт, то кутерьма страшная завяжется. Они, кажется, прознали, что Пётр у нас теперь немецкий, и хотят на трон Алексея Петровича посадить

— Заигрались, Фёдор Юрьевич, в иитриги эти. Кто из ближних стольников Ивана Алексеевича отравил? К чему это было делать? А эти, в отместку и Петру дали яду.

— Да поздно уж виноватых искать, Борис Алексеевич. Ты мудр, аки змий, подскажи, то и сделаем!

— Обмануть их надобно, напишем письмо, от имени городовых тульских казаков, атамана их Черткова, дескать, идём на помощь, подождите три дня.

Ромодановский оживился, просветлел лицом. Придумать такую каверзу только князь Голицын мог, очень умён да и зело начитан…

— Дело хитрое, да сделать можно… Холоп есть на примете, толковый, он и переласт письмишко…

Видно было, что обрадован Борис. Но, вдруг неожиданно для Ромодановского, снял перстень с камнем.

— Как потом не выйдет, Фёдор Юрьевич, нам послух без надобности. Яд действует через пять дней.

— И ты сам не боишься, что и тебя…

И подумав, достал из шкафчика бутылку любимого итальянского вина, открыл и налил в пустй графин, оставив отстояться благородному напитку,

— Да меня батюшка по итальянской методе к ядам приучал. Теперь на меня ничего не подействует. Я, как царь Митрилат Евпатор стал, — выражался Голицын очень мудрёно.

— Что же ты, князюшка, только иноземную мудрость уважаешь, а русской брезгуешь?

— Я уважаю русскую веру, немецкое благоразумие и турецкую верность, — неспешно произнёс Голицын.

— Ага… Ну, с верностью у нас не очень, зато смотри, все образцы печатей у меня имеются… Вот и печаточка тульских городовых казаков… Присаживайся рядом, Борис Алексеевич, вместе сочинять станем…

Вскоре складное письмишько было готово, и двое вельмож сидели в креслах, наслаждаясь вкусом благородного вина.

— И как там канал, от Волги до Дона? — не утерпел, и подколол Ромодановский излишне умного, как ему показалось, собеседника.

— Строим, в делах всё… Ну, где твой подсыл?

— Сейчас… — и Ромодановский позвонил в колокольчик.

Сенька пришёл, поклонился, как должно. Сделал хитрец, опять искательно- умное лицо.

— Гаврилу сюда приведи… — прошептал Федор Юрьевич, и закашлялся

Слуга вышел, а князь нашёл на полке простую деревянную плошку. Голицын только усмехнулся, смотря на волнения хозяина дома.

— Плошку сожги потом… — произнёс гость.

— Сильно будет мучиться?

— А тебе что? Холоп и есть холоп?

— Так христианская душа…

— Во сне умрёт. От удушья. Задохнётся.

Удивлялся Фёдор Юрьевич иногда Борису Алексеевичу, его такой нечеловечноти. Словно вокруг не люди были, а куклы глиняные. Взял да разбил. Раздумал- раз и склеил. У него вот так не выходило, всё потом мучился, себя корил без конца. А этот, кажется, и не обеспокоился вовсе.

— Со стрельцами чего сделаем?

— Зачинщиков- казним, простых стрельцов в Сибирь, в Тобольск гарнизонами поставим. Там войска стоит мало. А вместо них даточных наберем, в солдатские полки, — здраво рассудил Голицын.

Пока говорили тишком бояре, раздался тихий стук в дверь, и в кабинет толкнули дворового. Тот поклонился, да и остался стоять, словно столб у дороги.

— Гаврила?

— Да, князь-батюшка…

— Так вот, Гаврила, сослужи мне службу… Отвези эту грамоту стрельцам, они у Новодевичьего монастыря лагерем стоят. Расстарайся… Вот, тебе два ефимка за труды. Сенька-то тебя хвалит, дескать работник хороший, ты вот, докажи…

— Так а что сказать? Что от тебя, батюшка?

— Будешь говорить, что из Тулы, человек атамана кормовых казаков Черткова, передашь грамоту их главному. Всё понял? Если сделаешь всё верно, то получшь пять рублей! Коня возьмёшь на моей конюшне. Торопись Гаврила, дело спешное! — проговорил наконец, Ромодановский, застрявшие в горле слова.

— И ты на дорожку вина выпей. Князь жалует, — Голицын придвинул деревянную плошку с вином.

Холоп не стал отнекиваться, а мигом выпил всё до дна, и прилично вытер ладонью усы и бороду. Поклонился, и покинул кабинет. Ромодановский тяжело вздохнул, и проговорил наболевшее:

— Всё одно непонятно. Кто же во главе мятежа? Кто из бояр?

***

— Кто таков? — и стрелец схватил под уздцы лошадь.

А его четверо товарищей живо взялись за копья и бердыши, подходя к всаднику. Тот почти что обмер, да вовремя опомнился.

— Так из Тулы я послан, вот письмо, — ответил гонец.

— И точно, — прочёл стрелец, вырвав грамоту из руки, — слезай давай, не мешкай!

Тот почти что сполз с лошади, да поплёлся вслед провожатому. Другой стрелец подгонял гонца тычками под рёбра древка копья.

— Да хвати, больно же, — пожаловался мужчина.

— Ты кто будешь?, спросил стрелец.

— Так из людей атамана Черткова, Гаврила я. Он как раз в Туле служит, а я при нём.

— И чего твой атаман?

— Да я и не знаю… Вот, послал. Награду обещал, пять рублей.

— Ишь ты, пять рублей? Пойдём, сейчас и на круге ответишь. А врать станешь, так и калёного железа отведаешь.

— Да я чего? Православные… — взмолился гонец.

Вскоре Гаврилу привели у повозкам, поставленным в круг для защиты. Стрелец отдал грамоту уряднику, тот посмотрел на печать, и просто посветлел лицом.

— Большое дело… — и поспешно прочитал послание, — Стрельцы! — крикнул урядник, — атаман Чертков просит обождать три дня, что бы он, со своим полком к нам пришёл.

— Тогда лучше самим в Тулу идти. Там припасов и кормов вволю, обождём казаков, и на Москву!

— И грамоту на Дон послать, что бы помогли!

— Грамоты пошлём, то дело верное. — говорил урядник. — Но, полковник просит здесь обождать. А то ведь в дороге с казаками разминуться можем. И, сами знаете, нам ещё помощь обещана.

— И где же те дети боярские? Нет их войска, — заметил стрелец.

— Верно говоришь, Тьма, — поддержал товарища его соратник.

Так проговорили, но решили здесь помощи ожидать, у Новодевичьего монастыря.

***

Только на второй день, ночью, обрушились на стрельцов рейтары и драгуны, повязали всех. Наутро прибыл и сам генералиссимус Шеин, в золочёной карете, смотреть на бунташных стрельцов. Неспешно прошёл между рядами, хмуро оглядел каждого. Толко вздыхал да охал, вспоминая прежние времна и походы. Смотрел, считал сколько людей.

— Да где же остальные? — крикнул он в толпу.

— Так на границе и остались. Мы пришли жалованье требовать. По три года ничего не плачено! — крикнул один из стрельцов.

— Что!?? Бунтовать! — крикнул взбешённый ответом Шеин, — кто заводчик? Кто задумал на Москву идти?

— Так мы за кормами шли. Оголодали шибко, обедняли…

— Не врать! Не сметь! Я вас всех запорю!

Подьячие Разбойного приказа принялись здесь чинить розыск, стали пороть стрельцов, да не узнали ничего. Непонятно всё выходило, и генераллисимус был в ярости. Вывели самых бойких, да повесили для острастки. Остальных под стражей отправили по монастырям, на строгую епитьмью, грехи избывать. Тем всё и закончилось.

Питер в Вене. Тайные свидания

Лежать в карете и спать- дело было весьма непривычным для Питера. Слышал он о подобном, но, не видел. На корабле, на его любимом бриге, и то не так качало, но привыкнуть было можно. Пару раз чуть не упал во сне, и стал пользоваться ремнями. Так в дормезе и трясся царь России до Вены.

Въезд был скорее будничным, словно в город репу с огородов привезли. Ни тебе шествия, ни цветов, ни восторженных бюргеров. Кавалькала проезала на окраину города, где в распоряжение русских передали небольшой дворец.

— Принимают нас плохо Франц, — проговорил Питер, — так, словно не государя большой страны, а одного из князей, или ещё хуже.

— Нет что вы, ваше величество, — пробормотал Лефорт, изящным жестом доставая табакерку.

Изящный швейцарец был хорош собой, обладал манерами принца крови, и прекрасно выглядел. Питер только тяжко вздохнул, стараясь сдерживаться.

— Записку передали, — начал читать Питер, — цесарь придёт ночью, через, тайную калитку. Хочет поговорить глаз на глаз.

— Европейская политика, Питер, не надо аолноааться. Всё очень тонко, на полунамёках, — успокаивал Лефорт, -цесарь хитрит, не желает ничего обещать.

— Не было даже официальной встркчи. Мой портрет теперь хранится в Лондоне, у курфюрста прусского, словно бы для опознания. Но посмотрим, что такое, — и Питер покраснел от злости.

***

Прошло несколько дней. В дворце для гостей шла подготовка к балу. В нескольких каретах приехали музыканты. Фургоны привеззли столы, посуду, вина. Лакеи двора принялись приводить всё в божеский вид.

К обеду принялись съезжаться гости, которых Питер и не приглашал. Но он стоял у парадных дверей, встречая вельмож, разодетых в шёлк и бархат, и их жён, блистающих роскошными нарядами и открытыми плечами. В зале, позади него, оркестр заиграл минуэт. Музыка подняла настроение царя-гостя, а ещё больше — обилие прекрасных дам. Одна из них, одетая в серебристую парчу, улыбнулась ему настолько мило, и поклонилась так завлекательно, что бывший пират просто оттаял душой. Он держал даму за тонкие пальцы, и совершенно не желал отпускать роскошную пленницу.

— Очень рад вам, — наконец проговорил Питер глуховатым голосом.

— Благодарю вас, ваша милость, — ответила дама, опуская глаза, — Шарлотта Висбур, — назвалась она.

Дама оказалась весьма умна, и встала чуть позади великана. Но, всё же казалось, что она как-бы хозяйка дома, а Питеру это нравилось ещё больше.

Ну а гостям русский царь казался почти гигантом, таким северным циклопом, встречающим их у своей пешеры, к счастью, не очень страшной. И рядом с ним стояла и прекрасная нимфа, оживлявшая этот едва не демонический ансамбль.

Наконец, обязательный ритуал был завершён, и Питер едаа прикоснувшись к руке Шарлотты, повёл её в зал. Меньшиков, как верный оруженосец, следовал позади.

Мажордом хлопнул тростью об пол, музыканты принялись выводить мелодию для танца. Впереди танцующих шли Питер и Шарлотта.

— Как же к вам обращаться, ваша милость, — чуть улыбнувшись, спросила дама.

— Герр Питер, — усмехнувшись в свои усы, отвечал великан.

Кстати сказать, к удивлению мадам Висбур, этот московит был умел в плезире, то есть двигался весьма грациозно, и не наступал на её изящные парчовые туфельки своими башмаками.

Затем всех позвали к столу. Слово сломав надежды австрийских вельмож на русскую экзотику, угощение на блюдах было исполнено по французским рецептам. Лакеи умело и быстро наделяли яствами присутствующих. И за спиной Питера стоял, наверное, самый высокий из них.

Первый тост, был конечно, за цесаря Леопольда, а второй- за его русских гостей, причём, титул царя не был назван. Лицо Питера потемнело от злости, но он сдерживался. Хитрый Лефорт подавал знаки, стараясь сдержать его ярость. Да и изящная Шарлотта успокаивала своим присутствием буйный нрав пирата.

— Мин херц, — услышал он за спиной шёпот Меньшикова, — тебя просят… Важные гости…

— Сейчас, Aleksashka. Шарлотта, я вынужден отойти… Вернусь пренепременно…

Они быстро прошли по коридору, мимо караула цесарских гвардейцев. И, в небольшом кабинете, за простым столом сидел господин, с лицом, скрытым полумаской. Судя по парчовому камзолу, украшенному орденской лентой, человек был очень знатен.

— Сюда, мин херц. Не волнуйся, я за дверкой встану, у меня и пара пистолетов…

Питер усмехнулся, закрыл дверь и сел напротив таиственного гостя. Помолчал немного, ожидая, что незнакомец заговорит первым. Так оно и вышло.

— Я рад своему гостю, царю Московскому…

— Царю Всея Руси, — поправил Питер.

— Вынужден скрывать лицо, в Вене много недоброжелателей вашего присутствия. Город полон слухов из России, в Москве говорят, что на троне самозванец…

— Послы подтвердили мою личность…

— Да, без сомнения, брат мой, — Леопольд словно поправился, — но в России мятеж, и некое нестроение…

— Кучка недовольных, дело обычное в любом государстве…

— Конечно, конечно, брат мой Пётр. И мы в союзе против Турции, и я надеюсь, что соглашение прочно?

— Без сомнения, брат мой Леопольд.

— Но я слышал, что вы встречались с Вильгельмом Оранским, и он конечно, говорил с вами о необходимости войны с Швецией. Он хочет лишить Францию союзника…

— Ингрия и Карелия, старые русские земли придётся отвоёвывать.

— Всё же, войны с Турцией необходимость, пусть и тяжкая и для Австрии и для России. Я хотел бы укрепить наше соглашение, создав брачный союз вашего сына Алексея с моей родственницей Луизой, принцессой Вюртембергской.

— Без сомнения, я буду рад этому. Когда оба войдут в нужный возраст, брат мой! — и Питер деланно и натужно рассмеялся.

Пират глупым не был. Ему здесь дали понять, что знают, что он не настоящий Пётр, но готовы это терпеть до совершеннолетия Алексея. И, готовы постоять за права на престол малолетнего царевича. Причём, знатность уважают строго, так, что считают ровней себе, желая выдать принцессу за Алексея Петровича.

— Однако же я слышал, что собираешься с турками замириться. Раз мы в честном союзе состоим, то прошу порадеть за город Керчь для России.

— Брат мой Пётр, турки не отдают крепостей, их нужно отнимать с боя. Так что вам предстоят ещё многие битвы с турками. И слышали мы, в Вене, что в Москве опять случился бунт против вашего величества. Стрельцы не признают вашей персоны, это очень плохо…

Лицо царя стало жёстким, а улыбка просто страшной. Цесарь Леопольд видел многое, но сейчас он был и вправду напуган. И рад, что его лицо скрыто маской. Он оставил гостя, и исчез за тайной дверью.

Питер не сразу пришёл в себя. Дальше вечер закрутился как- о сам собой, а он словно стал наблюдателем, и видел всё, будто во сне. Не очнулся и в жарких объятиях Шарлотты, с которой предавался в одной из комнат дворца до самого утра.

Пробуждение было тяжким, Питер долго тёр своё лицо холодной водой, поливал себя из кувшина, поданного Алексашкой.

— Всё, нагостились, в Москву едем, — приказал он, отирая себя простынёй.

— Так в Венецию же собирались? — напомнил ему денщик, — корабли, каналы посмотреть?

— Сказано, в Москву… И с великим поспешанием… Разобраться во всём надо!

ЧАСТЬ 3 Царь и Великий князь Всея Руси

Железные рукавицы

Царь вернулся

Фёдор Юрьевич стоял службу в Успенском Соборе. Архирей вдумчиво читал проповедь, в кадиле курился благовонный ладан, и его облачка при каждом взмахе служителя поднимались к куполу церкви, где был изображён сам Иисус Христос. Вседержитель взирал на молящихся строгими глазами, словно обещая им новые и тяжкие испытания. Не был милосерден Бог в эти дни, лишь взыскивал тяжко с людей.

Князь- кесарь глубоко вздохнул и перекрестился, глядя на святые иконы. Красота и спокойствие, вот чего жаждал Ромодановский, но не сподобился заслужить это.

Свеча горела в его холёной руке, как и у других бояр, стоящих около иконостаса. Всё это позволяло не думать о делах. Верфь в Воронеже, Азовские и Таганрогские крепости, да ещё и набор драгунских полков, что к счастью, взял на себя князь Голицын.

— Батюшка, — зашептал на ухо вездесущий Сенька, — гонец вас ожидает, срочно очень… Из Посольского Приказа…

— Пусть обождёт… Немного уж осталось. А станет шуметь, батогов ему…

Как сказал такое боярин, так прямо на душе полегчало. Будто выплеснул из себя тяжесть и страх. Да, проклятый страх сидел в его душе, с того часа, как умер Пётр Алексеевич, и решились на этого иноземца… И заснуть толком не мог, всё страшные сны мучали. То таким казался Пётр, то сяким, то приходил в виде мёртвого. Или придёт, усядется около кровати, и молчит…

Наконец, служба закончилась, и Фёдор Юрьевич неспешно начал продвигаться к выходу из собора. Мимо прошёл Автомон Головин, а вот Борис Алексеевич Голицын держался рядом, хитрец эдакий. Верно, заметил Сеньку-то, понял, что не просто так холоп в Успенский собор заявился.

— Да дела, дела, Борис Алексеевич не отпускают, — решил объясниться Ромодановский с Голицыным.

— Так служба наша такая, при государстве. И недоспим когда, и то и недоедим.

Фёдор Юрьевич промолчал, только усмехнулся в густые усы. Любил Борис Алексеевич цветисто выражаться. Вместе вышли к ступеням собора. Тут и явился гонец, отдал грамоту с висячими печатями.

Князь- кесарь развернул грамоту прочитал несколько первых слов послание, сердце ёкнуло, да противно ослабели колени.

— Через день Он прибудет в Преображенское. Всем семерым собраться надо,,,

Голицын повернулся к куполам церкви, долго кланялся и крестился.

Свидание в Преображенском

Питер сидел и смотрел в оконце кареты на селения, словно проплывавшие мимо них, вдоль узкой дороги. Необычная одежда обывателей, виденная им до этого только на гравюрах была странной, но кажется, удобной. Лошади, были помельче голландских, но кажется, обыватели держали много тяглового скота.

Совсем другие дома, непоожие на столь любимые, голландские. Здесь даже небогатый крестьянин имел дом из толстенных брёвен, но, не во всех были окна из стекла.

Но, просторы России завораживали. И, что было ещё более удивляло невероятно, везде, на много миль от Новгорода до пригородов Москвы, говорили на одном языке! В его маленькой и милой Голландии тоже так, но в княжествах Германии и Франции, он твёрдо знал, такого не было вовсе. Провансалец и парижанин изъяснялись различно, и уж тем более мекленбуржец и баварец. Попривык здесь к щам и бане, но вёз с собой целый запас разных там сыров, без которых не мог существовать. Так всё раздумывал, припоминая по рисункам лица ближних бояр, своей жены, царицы Авдотьи, генералов его армии — Головина, Гордона.

— Мин херц, а когда бороду себе станешь отращивать? — как бы невзначай спросил Меньшиков и нахально улыбался, как всегда.

— Пошёл к чёрту, — был дан краткий и емкий ответ, — а то в морду дам.

Денщик не стал уточнять, где искать обиталище чёрта. Сам примерно знал или чувствовал, где надо поискать. Да и получить крепким кулаком в морду не хотелось.

Но и голландец примолк, и отчего -то провёл по чисто выбритому лицу. Достал альбомчик, и принялся изучать лица своих велтмож. Пока по карандашным рисункам.

— Кто там из них самый хитрый? — наконец спросил Пётр.

— Да уж хитрее Бориса Алексеевича Голицына, пожалуй и не найдёшь. Умник такой. Начитан, очень умел… Самый деловитый из них, конечно, Фёдор Юрьевич Ромодановский. Лев Кириллыч Нарышкин деньгу любит, владеет железоделательными заводами в Туле. Родня твоя Лопухины. Фёдор-то хитрый, всё поймёт… А так Семеро ближних бояр- и есть Совет. Андрей Иванович Голицын, дворцовый воевода, Бутурлин Иван, Ромодановский Михаил Григорьевич, генерал известный и толковый. Вот они сейчас и ожидают, кондиции тебе дадут подписать… Да ты, мин херц, наплюй на них, хитрее сделай…

И Алексашка что- то тихо зашептал на ухо новому государю, и сам заулыбался, сам себя в уме похвалил.

— Только одного тебе не спустят- если попробуешь Алексея Петровича от трона отстранить, — уже серьёзно произнёс Меньшиков.

— Про то меня уже все упредили, не только ты, либер Aleksashka. И очень доступно, что бы сразу дошло, — и Пётр гортанно и зло рассмеялся.

Вздохнул Меньшиков, немножко так скосил глаза на царя, да и подумал, а не ошиблись ли бояре, что такого вот ероя себе да и всей Руси на шею накачали? И как они им управлять собрались? Это как дома дикого кота завести. Такой, если не по его, и хозяев насмерть задерёт…

***

Первая остановилась карета, из которой вышел генерал Лефорт, Головкин и дьяк Возницын. Прошли мимо караула пребраженцев, которые им лихо отсалютовали.

— И нам пора, мин херц…

— А вещи?

— Не беспокойся, государь. Ты же царь Всея Руси. Холопы всё занесут. Не твоё это, не царское это дело!

Пётр воззрился на Меньшикова своими круглыми глазами, и только плечом повёл. Знал Алексашка, что злится царь, но не очень. Около ворот всё было чисто да прибрано, дорога камнем покрыта, и то- царский дворец.

Пётр шёл быстрым и уверенным шагом, опираясь на трость. Вдруг пара гвардейцев, не сговариваясь, скрестили перед ним багинеты своих фузей.

— Чужим не велено… — строго прозвучал голос преображенца.

Меньшиков аж обомлел… Лефорт, швейцарский- о гад, пропал службу! И чего теперь? Ну вышло всё по- другому..:

Пётр, не говоря ни слова, в два удара кулаком сбил обоих солдат на землю, так, что шапки и ружья отлетели в стороны.

— Царя в лицо знать надо! — громко сказал он оторопевшему сержанту, — но, за службу спасибо! Нечего чужим в моём дворце делать!

И Петр вложил в руку преображенцу шесть червоных, на весь гвардейский караул.

— Но чего стоишь, столбеешь, Алексашка? Ждут нас, пошли!

Теперь царь говорил только по-русски, правда, с небольшим неправильным выговором. Денщик удивлялся этому человеку. Не терял совершенно присутствия духа. Он то, не зеал ы что сейчас лелать, а этот- толтко шаг печатает крепко. Вдруг он обернулся, глянул на солдат словно решая нечто важное.

— Веди, Алексашка, меня к преображенцам и семёновцам. Да денежный ящик мой прихвати. Дело важное затевается.

— Понял, мин херц. Как не понять?

Оценил Меньшиков и этот ход нового Петра. Умно. конечно… Как говорится, деньги все любят…

Полки были построены рядами, а царь лично, не чураясь служивых, обходил каждого, и одарил всех серебрянными ефимками. Теперь-то уж гвардейцы узнали царя, и были согласны, что он- и есть истинный государь Руси.

— Солдаты! Построится у Преображенского дворца и ожидать меня там! Покуда не вернусь, не расходится! — дал он жёсткий приказ.

Возвращался Пётр теперь не как одинокий странник, а как истинный полководец и предводитель, за которым была настоящая сила. А власть- это не слабые слова, а гордая сила. И сила основана на людях, готовых сражаться за предводителя, и делать то, что он ни прикажет.

Он был горд собой, и довольно улыбался. Человек с силой, это впечатляет каждого, и челядь мигом признала, кто в доме хозяин. И не было ни единой попытки сопротивления, или там, сомнения!

Тут уж прибежали спальники, поспешно отворили двери, и самый важный из них, видно, постельничий, пошёл впереди Петра, распахивая двери. Тот был ловок. и как-то по особому ловко наклонялся, ни разу не ударившись о низкие косяки. Проводник распахнул двухстворчатые резные двери, и низко- пренизко поклонился. Пётр обернулся к Меньшикову и громко и ясно произнёс:

— Здесь меня обожди!

Бояре у Трона государева

Перед ним открылся портал в неизвестность. Перед ним, на небольшоим возвышении, стоял трон, украшенный двуглавым орлом. Стены были богато расписаны, и них стояли низкие лавки, на которых сидели Семеро. Семеро долгожданных вельмож, зазвавших его на российский трон. Не привык он сомневаться, и быстрым шагом прошёл мимо них и сел на трон самой большой христианской монархии мира.

Ожидал чего-то невероятного, но ни земля не разверзлась, что бы поглотить чужестранца, ни молнии не сожгли, являя мощь Провидения. Ничего такого. На него просто смотрели семь пар удивленных глаз людей, наряженные в парчовые богатые шубы, отороченные мехом. Наконец, встал, и заговорил, которого Пётр узнал, как Фёдора Юрьевича Ромодановского.

— Здравствуй, царь -батюшка… Наконец-то опять свиделись. А возмужал-то как, и не узнать…

— Сам на себя похож, и то ладно, — ухмыльнулся Пётр, — слышал я, опять мятеж в Москве, а виновных мало наказано?

— Так чего их казнить? — не понял Ромодановский, — служилых людей немного. И тех не хватает. И ты бы, батюшка, надел на выход царский бармы, да одежды православные…

— Нет, ни к чему…

— То что в письмах обговорено, не вызывает ли сомнений? — хитро выразился Борис Алексеевич.

— Права Алексея Петровича не будут оспорены.

Бояре зашептали довольно, и закивали. И уже не выглядели столь настороженными.

— Вот ещё… — начал неспешно говорить Борис Алексеевич Голицын, — решились мы на всё, чтобы худа не было в государстве Российском. А ты должен подписать сии Кондиции, — отдал голландцу писанное на орошей бумаге послание. Piter принялся читать:

«Через сие наикрепчайше общаемся, наиглавнейшее моё попечение и старание будет не токмо о содержании, но и о крайне всевозможном распостранении православныя нашей веры греческого исповедания, такожде по принятии короны российской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять, ещё обещаемся, что что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденную Боярскую Думу в семи персонах всегда содержать и без иного согласия:

1, ни с кем войны не начинать

2. миру не заключать,

м. верных наших подданных никакими податями не отягощать,

4. в знатные чины, как в стацкие, так и в военные сухопутные и морские, выше полковничьего ранга не жаловать, ниже к знатным делам не определять, а гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного Тайного Совета

5.У шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать,

6. вотчины и деревни не жаловать,

7. в придворные чины, как иноземцев, так и русских, не производить,

8. государственные доходы в расход не употреблять, и всех своих подданных в милости содержать, а буде чего по сему обещанию не исполню, то лишен буду короны российской.»

— Так и умно, — и неспешно расписался поданным ему пером..

Оставил регламент на столе, а сам ходил, а не шествовал по палате, заложив руки за спину, словно громадный ворон..

— Царица Евдокия уехала в монастырь. Так что мешать тебе она, батюшка, не станет, — проговорил Фёдор Лопухин.

И это понял новый царь. Что бы еще наследников престола, от его крови не появилось.

— Зовите меня герр Питер, ну, или Пётр Алексеевич, — жестко приказал новый царь.

В дороге он много читал, и раздумывал. Знал, на чём основана сила бояр- на старом укладе и служилых людях. Там, в дормезе, на дороге между Ревелем и Новгородом, и надумал это, что вырвалось из него, как лавина:

— Между теми стрельцами приказываю розыск учинить. Кто меня немцем называл, да хотел и вас, бояр извести. Про то мне цесарь Леопольд сказывал, и сильно пенял. И указ объявите- тех стрельцов свозить в Преображенское, да пытать, узнать, кто ещё в этом воровстве замешан.

— Да почто? Не было никакого заговора, это точно. Ни подмётных грамот, ничего не нашли! — ответил князь-кесарь.

— Плохо искали… И, тебе наказ, Борис Алексеевич — набрать десять драгунских полков. А стрельцам на Москве лелать нечего.

— А Стремянные? — подал голос Лев Кириллович.

— В Азове посидят, потише сделаются. Так вернее станет.

Припоминал Пётр, то что прочитал Дмитрия Ивановича… На трон-то сел, да и слетел стрелецким пожеланием. Да еще и полетал из пушки, на манер пушечного ядра, пусть и после смерти. Такое ему было ни к чему… Да и в Москве сидеть неуютно было, неласково… Своё надо было строить, своё…

— Так вот… Стрельцов с монастырей свозить в Преображенское. Сам поспрошаю, раз вам не сказали. Ничего, не испачкаюсь. А крови я, бояре не боюсь.

И засмеялся чужим, незнакомым и злым смехом. От которого даже у бывшего не в одной битве Михаила Григорьевича Ромодановского всё внутри перевернулось. Только подумал бывалый воин:

«Вот, нашли себе на голову… Теперь и наплачемся. Хотели то как лучше, вышло хуже некуда…».

Но и он рта не раскрыл. А как раскроешь? Иноземец этот теперь Царь и Великий князь всея Руси, истинный самовластец. И казнить и миловать всех вправе.

Другие же, будто напряглись, схватились за свои посохи, ловно желали пустить их в дело. Пётр же за свою шпагу не брался, эфес был у бедра великана. Надо было вельмож пока словами взбодрить:

— Да и вот что, бояре… Моя лейб-гвардия признала, что я и есть истинный царь. Они, детки мои настоящие, стоят и меня ожидают. Как мол их отец сердешный, без них… Так что, бумага ваша, Кондиции эти, ни к чему, — и разорвал на части, и бросил на пол документ.

Тут уж бояре поняли, что хотели они изловить жирного голландского гуся, которого и съесть хорошо с квашеной капустой, да под зелено вино, а поймали, пожалуй, что льва. И он сам их сожрать может. И даже без хрустящей капустки.

Анна Монс

С дороги посетил Пётр Алексеевич баню, где с удовольствием полежал н полке. а Алексашка шустро охаживал его веником. Сейчас денщик потел куда больше, чем царь. И больше не от жара печи, а от волнения. А то, ежели не понравится, осерчает ведь…

— Ну всё, мин херц. Теперь и отдохнуть можно… Посидим в предбаннике.

— Попить бы чего…

— Да вот, квасу испей.

Пётр попробовал, одобрительно кивнул головой. Отпил разного. больше всего понравился смородиновый.

— Знатно… Давно уж не пивал, — протянул слова он, осушив глиняную кружку до капли, — Надо на Кукуй съездить. К Аннушке.

— Так и вправду, мин херц… Лучшее это дело после бани! — и Меньшиков понимающе улыбнулся.

— Молчи. зубы выбью!

Сказал Петр такие слова, в общем, беззлобно и налил себе опять полную. Пил, и смотрел на Алексашку своими кругыми глазами через край кружки.

Вскоре скромная карета с парой лошадей везла Петра в сопровождении Меньшикова. Ну, ещё небольшого конвоя из шестерых драгунов. Совершенно глупо было ехать по городу, кога опасаешься, что тебя прирежут или отравят.

Дом, где теперь жила фаворитка Петра, был отстроен из камня, о восьми окнах. И рядом во дворе стояли пара сараев, амбар и конюшня. Работник привез сено для лошаей хозяйской упряжки, а другой начисто выметал землю от соломы и грязи. Всё как всегда, было чистенько и опрятненько.

— Ну вот, приехали, — прошептал Меньшиков и шустренько открыл дверцу кареты.

Пётр поджал губы, резко встал на землю, отряхнул полы кафтана, и чуть прищурившись, посмотрел на дом. Непонятно было, нравится ему это всё, или нет, а лезть Алексашка к царю с расспросами не хотел. Потом, словно решившись, распахнул входную дверь, а привратник при этом едва не вылетел на улицу.

Пётр довольно рассмеялся, и дружелюбно хлопнул по плечу лакея.

— Чего, тебя ждать, что ли? — крикнул он Меньшикову.

— Уже бегу, мин херц!

Они поднялись на второй этаж в жилое. Комната выглядела по -голландски. Стропила под крышей, стены украшены бело-синей плиткой, по углам стоят шкапчики с посудой и книгами, рядом основательный накрытый стол, и резные стулья.

На пороге стояла остроносенькая, чуть полноватая девица в красивом, но не роскошном платье с рукавами до локтя, украшенном кружевами. Волосы чуть прикрывал ажурный чепец, по новой моде. В руках был поднос с рюмкой водки и пирожок по русскому обычаю.

— С возвращением тебя, Питер, — с небольшим очаровательным акцентом произнесла дама.

Пётр залпом выпил водку, тут же заел пирожком, и грубо и жёстко поцеловал Анну, отчего та вскрикнула.

— И я рад, что к тебе вернулся. Ну, корми, что ли…

С обреченным видом немка повела гостей ко столу. Еда такая имелась, в немецком стиле- запеченый окорок, жареные колбаски, картофель. Всё так миленько и чистенько.

Пётр быстро и резко ел, кидая жадные взгляды на хозяйку, словно та была очередным блюдом этого обеда.

— Ну что, поел? — спросил царь у Меньшикова, — езжай в Преображенское, и там меня жди…

Алексашка поспешно встал, раскланялся и быстренько удалился, не желая мешать государю. Ему, несомненно, предстояло здесь важное дело.

Новый обычай

С утра Пётр был необыкновенно весел, сразу же вызвал цирюльника. Бритьё доставляло ему удовольствие. Затем набил трубку, и закурил.

— Ну что, либер Алексашка. Сегодня предстоит важный день. Меня либо убьют, либо всё в Россию станет по-моему.

— Так может быть, не стоит, мин херц? Чего сразу-то на арапа?

— По чуть-чуть здесь нельзя, не выходит, — и в задумчивости пустил к потолку облачко дыма.

На лавках суетились и дрались ради забавы и царских наград карлы государевы. Выглядевшие припотешно в боярских длинных шубах, высоких шапках и с криво приклеенными бородами длиной аж до пола.

Затем приказал принести ему кафтан Преображенского полка, придирчиво осмотрел себя в зеркале, и, кажется остался доволен.

— Столы ставьте, — командовал Пётр, — да водки побольше выставляйте, побольше. И анисовой, и калганной. Ну и закусок добрых. Буженина, грибки… Алексашка, мастера приехали с Немецкой слободы?

— Да ожидают, правда не понимают, зачем их всех созвали?

— Ничего, гордится скоро своим ремеслом станут. Я и для этих создаю возможность заработать! — и опять засмеялся своим деревянным смехом.

— О, мин херц! Да кажется, уже первые к нам пожаловали…

Во дворе стали скапливаться боярские кареты, крытые возки думских дворян и прочих служилых людей. Все приехали, чтобы красоваться друг перед другом, нарядно разодетые и значительные.

— Алексашка, иди, поставь караулы, что бы не выпускали никого.., А то они, черти побегут ведь…

— Понял, мин херц! — ответил, рассмеявшись Меньшиков, и убежал исполнять приказ царя.

Стольники, совсем юные дети боярские, стали открывать ворота. Вельможи пошли первыми, что бы поклониться царю- батюшке, упасть на колени перед отцом родным..

Только зашли в палату, а там- пустой трон, а рядом с ним ходит от стены до стены схожий лицом с царём человек, только в иноземном, злом платье.

— Привет вам бояре, думные дьяки да дворяне! Смотрю я на вас, да сердце кровью обливается!

— Да отчего е, батюшка? Мы же тебе верой и правдой служим! — пробормотал князь Долгорукий.

Царедворец подошёл к царю. Тот посмотрел на князя, положил свои сильные руки ему на плечи. И вдруг оглушительно засмеялся.

— Да где же ты свою бороду потерял, князь? — и опять деланно захохотал.

Долгорукий испуганно схватился за своё лицо, и точно- борода-то и отрезана! А под лавкой сидит карла, и, подлец, к своему рылу бороду княжескую приклеивает. Тыкнул в него палкой Долгорукий, а тот как заверещит!

— Да ты уж ради Христа прости, его глупого да недалёкого… — и посмотрел царь улыбаясь, на вельможу, — вот и цырюльник, в порядок тебя приведёт, лицо побреет… А ты выпей за моё здоровье! — и сам, лично, поднёс чарку.

Долгорукий аж прослезился от такого обращения, да и выпил полную. И его усадили за стол, налили ещё, да положили грибков и солёных огурчиков.

Так день и завертелся… Без бород все вельможи и остались, с босыми лицами, без мужеской красы.

— Тяжёлый мне день выдался, Алексашка… — устало, но гордо, произнёс Пётр, — теперь на меня косится не станут, дескать, царь, а без бороды. И у них бород теперь нету!

ГЛААВА 6 Визит датчан в Преображенское. Пытки и кровь

— Да, дело важное… Надо царя Петра повидать, — проговорил, перелистнув бумаги, секретарь Алекс Дитрихс

— Я слышал, про то, что творится в Преображенском. Весьма любопытно посмотреть на это…

Фридрик Янсен был неплохим письмовыводителем и прекрасно знал русский и латынь. Умело выправлял грамоты и в порядке содержал архив посольства. Так же был милым собеседником и неплохо играл в карты.

Конечно, в Москве скучновато, не задавали балов, приёмов и не имелось театров, но, очевидно, царь Пётр решил всё это заменить

— Не советую, Фридрик. Плохой сон и дурной аппетит вам будет обеспечен. Да и караулы гвардейцев русского монарха перекрыли туда все дороги.

— Говорят, уже сотни стрельцов согнаны в это адское узилище.

— Пётр, хочет превзойти английского короля Генриха своей кровожадностью.

— Тот не пытал военных. Это дурная мысль, дурное побуждение да и дурное занятие, — изрёк многозначительно датский посол, вытрясая пепел из выкуренной трубки, — другие это заметят, запомнят, и сделают выводы. Потом не следует жаловаться на предательство.

— Константин Великий разогнал преторианцев в Риме.

— Верно, разогнал, но не казнил. С кем, с каким войском Пётр собирается воевать с турками или шведами? Это безумие…

— Я слышал, собираются записывать в солдатские полки даточных крестьян… Их много, и они соберут много новых полков.

Тут посол весело рассмеялся, и с хитрым прищуром посмотрел на помощника.

— Стрельцы с малых лет приучены к стрелянию из ружей, мастерски владеют саблей. А вчерашний крестьянин? Не знает, где лево где право, читать и писать необучен, к стрельбе непривычен. Новобранцев нужно учить не меньше года, если в роте есть опытные воины. И три года, если никто ничего не умеет. Я не высоко ставлю умения Петра. Он излишне жесток, и так всё погубит. Вспомните про две осады Азова. И, вы не знаете, но я прочёл в старых столбцах, как казаки в 1632 году взяли Азовскую крепость. А было их всего пять тысяч. Потом сели в осаду на три года, отбивая беспощадных турок. Вот в чём разница между крестьянами, наряженными в военные кафтаны, и истинными воинами. Такой солдат скорее обуза, а не настоящий боец.

— Ну так расскажите это царю? Он же союзник нашего короля.

— Пётр вздорен и зол. Такой заигравшийся ребёнок, так и не понявший, что хорошо, а что плохо. Жизнь сама должна его наказать. Без этого любые слова не имеют смысла. Ну ладно, — сказал он, глянув в окно, — кони готовы, слуги тоже. Едем, а то в это время уже быстро темнеет.

Оба, натянув плащи, так, что бы лица стали не заметны, вышли во двор.

— Андреас, — обратился посол к своему денщику, — вы с Витусом останетесь у коней. Будьте умны и осторожны.

— Всё сделаем!

— Ну, тогда с Богом!

Четыре всадника лёгкой рысью поскакали по улице. Солдаты, стоявшие на карулах у ворот Китай-города пропустили датчан, показавших грамоты от Посольского Приказа.

— Я же говорил, что это будет просто.

— Простым всё будет, когда мы вернёмся в нашу усадьбу. И ляжем спать в своих тёплых постелях, с грелками под перинами.

Ехали ещё с час, уже стало темнеть. Кони, хорошие и породные, не устали, и уверенно несли на себе седоков.

— Я здесь бывал, — пробормотал помошник, — этот пыточный гооодок немного в отдалении от ограды. И мы сможем там спрятать коней.

— Пожалуй. — согласился посол, спешившись, и отдавая повод в руки Андреаса, — ты мня понял? — обратился уже к слуге.

— Да, господин…

То же свершил и помошник, отдавая на попечение Витуса своего вороного любимца. Два датский дворянина, со всей осторожностью, через кусты, пошли к двум неказистым, приземистым постройкам, из которых доносились вой и крики. Алекс Дитрихс и Фридрик Янсен пробирались к вожделенному, но страшному месту пригнувшись, будто конокрады на ярмарке.

Хере Дитрихс попал сапогом в хлюпающую лужу, и чуть было не выругался. Темно было, а пара фонарей на угах занй совершенно не разгоняли мрак. Тут ещё поднялся ветер, и словно нарочно, хлопнул ставней о стену. Грохот отозвался не только в ушах датчан, но и, пожалуй, в желудках и коленях двух героев. Янсен присел, и принялся испуганно озираться.

— Ветер пугает нас, хере Янсен. Рядом никого нет, опасаться нечего. Пойдёмте… Там, кажется, открыта дверь, — зашептал Алекс.

Оба датчанина прокрались к входу. Внутри горел яркий свет от факелов и масляных фонарей. Они услышали громкие голоса, а затем и душераздирающий крик, от которого Янсен вздрогнул и подался назад. Но, Дитрихс превозмог себя, и заглянул внутрь.

Под потолком, на веревке перекинутой через блок, виселы голый и бородатый мужчина, которого палач жёг горящим веником. Но, от другого секретарь посольства покрылся потом. Рядом стоял и сам Пётр, в простой голландской одежде, с фартуком. Закатал рука рубахи, так что мускулистые предплечья торчали наружу.

— Говори, Стёпка… Облегчение тебя встанет, — говорил царь, — пиши, ничего не пропусти, — приказал он писарю.

Этот привычный голос, Петра, был страшен своей невозмутимостью. Словно царь сидел на консилиуме среди бояр, а не рядом с палачом и несчастным пытаемым человеком.

— Нет на мне вины, — прохрипел стрелец.

— Ничего, сейчас сделаю тебе свиданьице с Федорой Колужиной, прислужницей царевны Марфы Алексеевны. Ну-ка, тащите сюда эту бабу!

Палачи привели сюда женщину. Царь сел на табурет, и пламя факелов будто горело в его глазах, отражаясь в расширенных до предела зрачках, на лбу была видна испарина, сильные руки беспокойно сжимались.

— Ну что, Федора… Носила ли письма от царевны Марфы к стрельцам?

— Так откуда… Не было такого!

— Ан лжешь… Веди допрос, Стёпка… Не заговорит, так на дыбу вздёрни её!

— Так царь-батюшка, в положении же она… Нельзя её на виски вешать…

— Нечего! Проклятая лгунья! Сразу заговорит! Узнаем, кто воду мутил!

За стол сел писарь, с запасным пером за левым ухом, в старом и замызганном кафтане. Приготовил лист, поставил свечу перед собой.

— Ну? Федора… Видишь, к чему всё идёт? Говорила ли тебе царевна Марфа передавать письма стрельцам?

— Не было такого. Я Марфе Алексеевне только в тнреме служила, и в слободы к стрельцам не ходила.

— Зря отпираешься, — и писец заскрипел пером, — на дыбу её!

Помощники живо раздели несчастную, и было заметно, что та непраздна. Но и это не смутило разъярённого Петра. Руки Федоре заломили заспину, связали, и подняли блок дыбы.

Женщина закричала от боли. Затем ещё и ещё. У истязаемой начались схватки, и она разродилась прямо здесь…

Янсен и Фридрихс не смотрели на всё это, на этот адский ужас. Царь Пётр в этих отблесках света факелов был подобен просто чёрту, демону, поднявшуюся из глубин преисподней, что бы мучить людей. У Алекса выпала табакерка из кармана, и с грохотом скатилась по ступенькам под ноги самому царю.

— Кто здесь? Ну -ка, поймать! — закричал царь, — живо!

Датчане не слишком ждали, пока их изловят. И составлять компанию несчастным, висевшим на дыбе, не собирались в принципе. Поэтому не посчитали для себя зазорным пробежаться немного, до коноводов. Андреас и Витус несмотря на крики, выполняли приказ. Алекс и Фридрик взгромоздились в сёдла с помощью слуг, и послали коней с ходу в карьер.

Скачка была яркая, что называется. Но их догнал один из русских офицеров. Датчане засмотрелись, как незнакомец обращается с лошадью, словно та была продолжением ног и рук всадника. Офицер, это было вино по шарфу. намотанному вокруг пояса, приблизился к ним и начальственно объявил:

— Господа, Пётр Алексеевич приглашает вас на ужин.

— Предпочту отказаться, устал, — ответил Дитрихс, — нам надо отдохнуть. Искренние извинения от нас его величеству.

— Царю не отказывают, — и незнакомец нехорошо улыбнулся, да и белорыбица ждёт на ужин. Пальчики оближите…

Да, предложение было заманчивым, но обоими датчанам вспомнилась фигура Петра в подземелье, кровь на земляном полу и страшные крики. Это было для них слишком сильным ощущением, ужинать в присутствии палача.

— Нас уже ждёт скромная трапеза.

— Мы- послы датского короля — и блюдём его честь. Никто не смеет принуждать послов, — заявил Янсен

— Я- Александр Данилович Меньшиков, поручик Преображенского полка, еще как посмею!

Тогда Фридрихс предъявил грамоту, данную им в Посольском Приказе. Меньшиков долго читал, затем нехотя отдал бумагу, и оставил напуганных до полусмерти датчан.

Через колено

Подвиг патриарха Адриана

В белокаменных палатах патриарха, под сводчатыми потолками шли приготовления. Служки готовили хоругви и иконы для торжественного шествия. Сам патриарх восседал в кресле, с посохом в руке, опустил голову к полу, погрузившись в тяжкие раздумья…

«Должен я подобрать нужные слова для царя Земли Русской, остановить гибель людей… Епископ Медиоланский Амвросий не допускал кесаря Феодосия Великого, пока тот не покаялся в напрасно пролитой крови. Так что же сделать? Пригрозить Петру отлучением от святых даров, или просто увещевать юного царя? Если отлучить и прилюдно проклясть за пролитие крови христианской, то гиль да Смута опять неизбежной станет… Попробую наставить Петра, отговорить от тяжкого греха.».

И решившись, патриарх позвал служек для торжественного облачения. Вид иерея должен внушать почтение к церкви Христовой. В этом смысл драгоценного облачения, а вовсе не в тяжкой гордыне. Ведь и золото, и камни драгоценные- не принадлежали Адриану, а только Церкви.

— Уже всё готово, — тихо проговорил служка, низко поклонившись, — ожидают только вас, отче…

— Благослови тебя Бог, сыне…

Адриан порывисто поднялся, спустился по крутой белокаменной лестнице своих покоев. На плитах Патриаршего двора клирики и иереи процессии стояли, ожидая его. Хоругви с вышитыми образами святых и Богоматери реяли над служителями церкви. Патриарх взял в свои руки икону Матери Божьей в богатом окладе, и пошёл впереди, не оглядываясь.

Люди на улцах крестились, и низко кланялись патриарху. В московских церквях раздавался колокольный звон, приветствуя Адриана и лругих священников этого шествия. К крёстному ходу присоединялись и другие, обычные обыватели. Ну у Пребраженского села эта масса людей истаяла, словно лёд, испуганный ярым солнцем.

Ворота царского дворца были закрыты, караул был из солдат Пребраженского полка, Патриарх так и стоял с иконой, не благословляя этих воинов. И то сказать? Русские или нет, кто их разберёт. Как что творят- точно злая нерусь..

Ждал Адриан долго, пока не вышел из ворот царь. И то сказать? Царь или нет? Кто его знает Вроде бы похож, как показалось патриарху. Но… Не подошёл Пётр под благословение.

— И с чем пожаловал? — наконец произнёс самовластец Российский.

— В честь Праздника Рождества Божьей Матери, прошу пощадить стрельцов. Довольно казней, пора и проявить милосердие.

— Не твоё это дело, отче… Вот, иконы при тебе, ты и молись. А я царством самим Богом поставлен управлять.