Бесплатный фрагмент - Пьесы для провинциального театра

Часть первая. Евдокия

Глава первая

Васичка

Всё бы ничего, да только вот сердце стало пошаливать: в постоянной тревоге оно.

Евдокия прикрыла рукой уставшие глаза. Может, заплакать и станет легче? Но слёз не было, выплакались, когда первый раз Василия ждала.

Те четыре года вовек не забыть. Столько раз выбегала на крыльцо, что и не сосчитать. Каждый звук, любой стук, шум проезжавшей телеги казались ей значимыми, важными.

Она отказывалась верить в его смерть, сердцем чуяла, что жив.

Вася был парнем видным: статный брюнет с синими глазами и усищами в пол-лица.

Совсем недавно пришёл он в найм к отцу Евдокии: купцам Просянкиным требовались грамотные работники, умеющие считать, писать и вести торговлю.

Увидела его Евдокия во дворе и разволновалась, щёки её заалели, голос задрожал, а когда обратился к ней, то и совсем застеснялась пятнадцатилетняя девчонка.

— Как зовут тебя, хозяюшка? — спросил он.

— Евдокия…

— Сестра моя тоже Евдокия. А тебя Авдотьюшкой называть стану, согласна?

— Ты сам-то, кто будешь? — поинтересовалась она.

— Василий Мазанов, работник ваш.

Больше и не поговорили ни о чём, а вот запал усатенький в душу. Стала Евдокия в окошки поглядывать, поджидать встречи.

А отец, как нарочно, то в село Василия с товаром отправит, то в соседний город. Нет и нет Васи.

А тут и праздник подоспел — День Святой Троицы. Украсили дом зелёными ветками, в руки взяли мяту, мелиссу и чабрец и пошли в храм всей семьёй.

Служба идёт, красота кругом невероятная — живые цветы, берёзки, травка свежая под ногами, прихожане с букетами в руках, дух стоит от разнотравья пьянящий. Хор церковный поёт, певчие голосами своими звонкими и чистыми душу раскрывают навстречу молитве.

Смотрит Евдокия, а впереди — Вася, тоже пришёл на торжественную службу.

«Суженый мой, Васичка», — подумала она и улыбнулась.

А потом травы лечебные освятили, на улицу вышли, радостные все, улыбаются, поздравляют друг друга, а Евдокия на церковь посматривает, Васю ждёт.

Не дождалась, зато дома увиделись.

Пришёл-таки Василий к праздничному обеду, но не один, сватов с собой привёл:

— Люди добрые, отдайте мне в жёны Авдотьюшку. Всем сердцем одну её всегда любить буду!

Так и просватали Евдокию Просянкину за двадцатипятилетнего Васичку Мазанова.

И всё хорошо у них было: на Покров день свадьбу сыграли. Совет да любовь не покидали молодых, а уж родные налюбоваться не могли на семейную чету: стройные, красивые, ясноглазые.

А потом и деток народили они — сынка Ванюшу, а через три с половиной годика и дочка Прасковьюшка на свет появилась.

И вдруг как гром среди ясного неба: пропал Васичка!

— Дуся, возвращайся, — просил отец. — И тебе, и детям здесь лучше будет. Ну, что ты изводишь себя? Совсем бледная да худая стала. И часу в родительском дома не побудешь, не поговоришь, всё торопишься, бежишь.

— Не могу я долго гостить, не сердись. А коли Вася придёт?

— Может, и нету уже Васи твоего на этом свете, кто ж знает? Был бы жив, весточку бы прислал.

— Не надо так, папа! — Евдокия обняла отца и зашлась в беззвучных рыданиях.

Павел Алексеевич погладил её по голове и вздохнул. Жалко было ему старшую дочь: красивая, добрая, умная, воспитанная, а кончилось счастье её женское.

Не сказать, что он недолюбливал зятя. Нет, наоборот: и на работу принял его продавцом, и зарплату платил, и ценил Василия. Парень он толковый, работать любит, не бездельник, да и ответственный очень. Куда исчез? Никто теперь не скажет. Сгинул мужик! Пропал без вести…

Евдокия плакала только ночами.

Укладывала детей, молилась и часами смотрела на свечу, словно хотела в мерцающем огне найти ответы на свои вопросы: куда исчез Васичка, почему бросил её с детьми?

Родители мужа, в доме которых она жила с тех пор, как пропал Василий, не должны были видеть её слез. Старики и так извелись, тая на глазах от горя и неизвестности.

Утро Евдокии начиналось ровно в три. Спали петухи, сопели дети, а она ставила тесто: надо успеть пирожки с капустой испечь, да большой, открытый, сладкий пирог сделать для Васички: муж всегда хвалил её выпечку, ел с удовольствием.

И пусть люди говорят, что он умер давно, это — досужие вымыслы. Она верит, что Вася обязательно придёт, обнимет её, поцелует, прижмёт к себе детей, они так ждут его все эти годы.

— Уж неживой если, то знать бы: так сердцу лучше молиться за упокой. А уж если живой или увечный какой, то любым Васятку примем, выходим, — причитала свекровь.

— Господи Иисусе, верни нам сына! — просил свёкор с утра до глубокой ночи.

Четыре года ждали Никифор Карпович и Анна Федосьевна Мазановы весточки от сына, не сразу решились пойти против воли Господней.

Старичок

Подсказал ли кто или сами узнали, что есть в одном селе Петровского уезда старичок, он знает и про живых, и про мёртвых.

Всей семьей к нему собрались, детей и невестку усадили на телегу, да и сами поехали. Долго ехали, много часов искали село и старичка, не раз возвращаться хотели. Только Евдокия умоляла не прекращать поиск.

Совсем они из сил выбились, уж об обратном пути и речи не велось. Попросились на ночлег в самую крайнюю избушку. Жили там старик со старухой, они и приняли в дом.

— Куда, люди добрые, путь держите?

Поведали Мазановы о беде своей, доверились, а старик и говорит: «Неспроста вы сюда попали. Я и есть тот человек, которого ищите».

Погладил он по голове Ванюшу, а Прасковьюшке подарил свистульку ямчатую из серо-белой глины.

Взяла девчушка её в руки, а что делать и не знает.

— Доченька, ты подуй в дырочки, и запоёт свисточек, словно птичка ранняя, — сказал старик.

Тем временем хозяйка выставила на стол угощения: кашу гороховую, овсяный кисель и мазуню — сласть из редьки пропаренной.

— Покушайте, да спать ложитесь, а дед подумает, как вам помочь. Утро вечера мудренее.

Никто из взрослых в ту ночь глаз не сомкнул. Только Ванюшка и Прасковьюшка сопели на печке, маленькие ведь совсем были, уморились сильно.

А утром ранёхонько деток подняли, умыли, да и сами приготовились. Сели рядком на скамью, стали ждать, когда старец к ним выйдет и скажет, где же Василий, жив он или мёртв?

А хозяин не появился, больным сказался. Об этом жена его сообщила да попросила, чтобы возвращались к себе, к встрече готовились: Василий через три дня дома окажется. Будто он все эти годы в беспамятстве пребывал, не помнил, что есть у него семья.

Опоила Васю колдовской водой и умыкнула из Петровска соседка-цыганка, что в доме напротив жила. Полюбила его сильно, вот и пошла на это. А он и не ведал, что испил водички наговорённой у её крыльца: жарким тот день выдался, жажда донимала.

Ещё сказала, что старик очень устал, лежит, подняться не может: всю ночь молитвы читал, чтобы вернулся к деткам отец.

Не поехали тогда Мазановы домой, а понеслись вскачь. Совсем лошадей загнали. Такая надежда вселилась в сердца, такая вера в то, что Васичка обязательно найдётся.

И всё сбылось!

Он и пришел ровно через три дня.

Весёлый, улыбчивый, радостный! Деток на руки подхватил, целует, наглядеться не может.

— Авдотьюшка, как же стосковался я по тебе! Прости меня, неразумного! — на колени встал перед женой.

Потом к матери и отцу кинулся, обнял их, а они плачут от счастья.

Хотели родители поехать, отблагодарить старичка, но не смогли дорогу вспомнить в то село, да и имя не спросили тогда у благодетеля своего.

Глава вторая

Ванюша

Только недолго радовались Мазановы, не прошло и двух лет, как новые слёзы и страдания пришли в их жизнь.

Нашёлся Василий Никифорович, а сынишка его, Ванюша Мазанов, задохнулся от болезни удушливой.

Когда братик умер, Прасковье совсем мало годков было, но запомнила, как Ванюшку несли в крошечном гробике через все улицы Петровска, как отпевали его в церкви и как просила она у мамы разрешение подержать братика за ручку, чтобы не страшно ему было одному в дощатой постельке лежать.

Много народу собралось проводить мальчика в последний путь. Говорили, что ребёнок необыкновенным рос.

А Ванюшка и вправду мог погоду предсказывать: смотрит на небо, смотрит, а потом и скажет вдруг, что дождь злой прольётся, яблонь цвет смоет, урожая не будет. Так и выйдет потом.

Бывало озаботится: «Ночью ветер сильный поднимется, надо скотину в сарай загнать».

Откуда одиннадцатилетний мальчонка знал это?

Сказать никто не мог, только потянулись люди к дому Мазановых, стали просить мать его, Евдокию Павловну, поговорить с сынком да разузнать, в какой день им лучше сажать или косить, и Ваня всем отвечал.

Очень Ванюша сестричку свою любил.

Когда на свет она появилась, то он от люльки и не отходил. Чуть заплачет девочка, а Ванюша тут как тут: к маме на колени вскарабкается и качает ручонками колыбельку.

Он как-то быстро вырос, повзрослел и в школу сам попросился, учиться очень хотел.

Скучал сильно по сестрице. Прибежит после уроков и сразу с ней играть примется, сказки ей рассказывать да азбуку читать.

Однажды помогал Ваня отцу дрова переносить в сарай, да руку поранил: большая заноза прямо под ноготь вошла. Палец покраснел, распух, стрелять начал. Завернул Ванятка палец в белую тряпицу, сел на скамеечку и плачет.

— Давай играть, — говорит ему Прасковьюшка.

— Не могу. Видишь, пальчик у меня болит?

— Покажи пальчик, — попросила сестричка.

Развернул тряпицу Ванюша, сестра посмотрела-посмотрела, жалко ей братика! Стала она своей маленькой ладошкой гладить пальчик и смешно так приговаривать:

— У кошки заболи, у собачки заболи, а у Ванюши заживи!

Боль и прошла. Лёг Ваня спать, наутро просыпается, а палец-то здоровый, занозы в нём — как и не было вовсе!

— Мама, мама, смотри! Пальчик у меня новый! — закричал он радостно.

Улыбнулась Евдокия: «Видно, у нашей Прасковьюшки ручки целительные».

И впрямь, чудеса какие творятся на свете белом.

За месяц до смерти исхудал Ванюша сильно, совсем прозрачным стал.

Волосики белые у него и кожа белая-пребелая, одни нежно-голубые глаза сияют на лице, словно незабудки.

Молчал Ванятка подолгу. С Прасковьюшкой более не играл, как будто силы у него кончились.

Обнимет сестричку, а она льнёт к нему, как котёнок, ручонками шею обвивает, такие ласковые дети.

Сидели они вдвоём на крылечке, а потом Ванюша вдруг расплакался.

— Что случилось, сынок? — бросилась к нему Евдокия.

— Жалко мне стало Прасковьюшку, мама… А то как останется она одна на белом свете, тяжко ей будет без нас.

— Почему одна, сынок? А куда мы все денемся? Что ты такое говоришь, Ваня? — встревожилась Евдокия.

— Подумалось мне так, мама, — ответил Ванечка и замолчал.

Через несколько дней после разговора того поднялась у мальчонки температура высокая, стал он кашлять сильно.

— Где же ты так остыл, сыночек? — Евдокия повязала Ванюше пуховый платок, прижала к груди и носила, носила по комнате лёгонькое тельце, баюкала сынка, как маленького.

И тёплого молочка козьего даст ему, и чабрец заварит, и шалфей, а улучшения всё нет и нет. Глаз не открывает ребёнок, уже и кашлять не может, из горла только свист идёт.

Поехал отец за врачом, да поздно было.

Раздулась шея у Вани, задыхаться он стал. Так и умер на руках у матери.

Думали-то, что простуда обычная, про дифтерит и слыхом не слыхивали.

— Ванюша, сыночек, а как же мы без тебя будем?!! И на что ты нас покинул? Дитятко ты наше ненаглядное! Горе-то кааа — ааа — ко — еее…

Выла Евдокия, вне себя была, кричала истошно, всё нутро её выжгло от горя.

Кто же может подсчитать слёзы матери? Льются они денно и нощно, а сердце разрывается в груди от неутолимой боли, которой никогда не будет конца.

Кто не хоронил детей своих, тот не поймет…

После смерти сына Евдокия долгое время ни с кем не разговаривала: то на кладбище уйдёт на целый день, то в церковь — молиться, чтобы там, на другом свете, Ванечка не страдал, чтобы хорошо было мальчику, ведь он душу свою чистую, детскую, Богу отдал.

Так прошла осень. За ней наступила зима, и вот уж новая весна на пороге, а с ней и новые заботы.

Стала Евдокия дочку к хозяйству приучать: даст теста кусочек, чтобы вволю наигралась, а потом покажет, как из него пирожки лепить. Прасковье нравилось, что её игрушечные пирожки пеклись вместе с мамиными, настоящими.

Мама выставляла пироги на стол и говорила бабушке, дедушке и папе: «Угощайтесь, Прасковьюшка наша сама напекла».

Росла мамина помощница всем на радость: послушная да скромная, понятливая, а уж работница какая! От мамы ни на шаг не отстаёт!

Ученица

В восемь лет определили девочку в церковно-приходскую школу.

Целых три года обучалась Прасковья чтению, письму и счёту.

А когда ей одиннадцать лет исполнилось, то дед Никифор и говорит:

— Пора тебе, Параскева, швейному делу учиться. Всегда с куском хлеба будешь. Да и мне помощница нужна, старый я уже стал, строчку вижу плохо, глаза подводят.

Никифор Карпович всю молодость портным был, шил на заказ Петровским мужикам зипуны да порты, а сейчас — только внукам обновки, да и то редко.

По совету деда и определили Прасковью на частные женские курсы, чтобы изучала швейные премудрости.

Учительница-немка была очень строгой и требовательной. Ох, и мучила она юных портних! Возьмёт и распорет сшитые и отутюженные изделия. Увидят ученицы, что все их труды насмарку, плакать начнут.

А она и скажет им: «Девочки, главное в портновском деле — это терпение».

Решила Прасковья маму порадовать — сшить к четырнадцатому марта, её дню рождения, блузку.

Пошли в магазин, купила Евдокия шёлка столько, сколько дочка сказала.

Вот и мерки с мамы сняты, и юная портниха целый день старательно шьёт, осталось только рукава пристрочить. Тут-то Прасковья и обнаружила, что у маминой блузки всего один рукав, не скроила она второй и, самое обидное, ткани больше нет.

На всю жизнь запомнила девочка слова учительницы: «Никогда не спеши резать, семь раз отмерь, один — отрежь!».

А блузку своей мамочке Прасковья, всё-таки, подарила! Только пришлось ткань докупить.

Очень хотелось Прасковье всё делать правильно, поэтому от немки она не ушла, выдержала два года и научилась всему: кройке, шитью, моделированию, вышивке машинной и ручной — нитками, бисером, стеклярусом, блёстками.

Узнала все премудрости швейного мастерства, самые изысканные и сложные техники освоила, филейную вышивку, ажурную — «ришелье», «ренессанс», «венецианскую».

В честь окончания женских курсов с отличием мамин отец — Павел Алексеевич Просянкин, подарил прилежной ученице машинку «Зингер»: швейную, ножную, немецкую.

Приметная была машинка — ножки у неё литые, чугунные, чёрные. Посередине — педаль, а к ней маховик приделан, он педаль и двигает. Ставишь на педаль обе ноги и тихонечко так вперёд-назад наклоняешь ступни, маховик крутится всё быстрее, и вот уже иголка начинает вверх-вниз ходить, нитку тянет за собой, строчку прокладывает.

А ещё были у машинки ящички выдвижные. Жили они под станиной из натурального полированного дерева.

Прасковье не терпелось узнать, что же в ящичках этих? Открыла она их, а там нитки разноцветные, мелки, сантиметры, напёрстки, иголки, лапки для вышивки, фигурной строчки и обмётки петель.

Не так и долго радовалась Прасковья дедушкиному подарку, потому что после окончания курсов вся жизнь семьи кувырком пошла.

Глава третья

Мазановы

Вскоре поползли по Петровску слухи, что у всех, кто хозяйство крупное имеет, начнут отнимать добро в пользу колхоза.

Никифор разговоры те слышал, и даже из сельсовета приходила к нему комиссия какая-то: мол, куры у тебя, коза дойная, огород.

Только не воспринял он всерьёз комиссию эту. Ну, какая от двадцати кур польза колхозу? Ишь, чего удумали: курями стращать!

— Ладно, птицу забирайте, а коза-то мне самому нужна, козу не отдам, если что, — заявил он.

Так, на всякий случай сказал, чтобы не командовали чужим добром.

— Ой, не хочешь ты, Никифор, по-хорошему, не хочешь! Значит, будем раскрестьянивать тебя, — пообещали активисты.

— А что, вам таперича крестьяне не нужны? — спросил их Никифор Карпович.

— Такие, как ты, не нужны вовсе! — был ответ.

Приблизил Никифор лицо к мутному зеркалу над рукомойником, смотрит на себя, уразуметь пытается, что изменилось в облике его? Отразился в зеркале грустный семидесятилетний старик с седой окладистой бородой.

И ведь не обманули! Заявили на Никифора Мазанова: нетрудовой доход имеет, рясу дома держит, жена его часто церковь посещает, к тому же огород за домом виднеется, а также сельскохозяйственные орудия на виду лежат — грабли, тяпка, вилы и лопата. Сопротивлялся власти, не дозволял козе стать социалистической собственностью.

То ли зуб держали на старика, то ли из местного начальства расстарался кто-то на славу, выслужиться захотел, то ли домик его на тихом пригорке за рекой Медведицей присмотрели себе, но только вскоре к Никифору гости пожаловали.

— По решению Петровской особой комиссии сын и дочь твои раскулачены.

Зарыдал Никифор Карпович. Детей и внуков он больше жизни любил.

Не баловал их, правда, в строгости держал. Мог и ложкой запросто по лбу треснуть, ежели кто из них осмеливался болтать во время трапезы. Учил жить по-христиански, главные добродетели воспитывал — послушание, уважение к кормильцу, почитание отца с матерью.

На сына возлагал большие надежды: умным был Вася, деловым, работящим и очень обаятельным. Как поедет товар продавать на рынок, то всегда с деньгами вернётся, продаст всё до грамма. Умел поговорить с покупателями, никто от него с пустыми руками не уходил.

Учил Никифор Карпович своего Васятку в церковно-приходской школе, свидетельство об окончании трёх классов повесил на видном месте, гордился сыном: грамотных-то в ту пору мало было.

Там же, в красном углу, на восточной стороне дома, держал Никифор Карпович единственную фотографию в резной деревянной рамке, выкрашенной бронзовой краской: на ней они с Анной Федосьевной запечатлены вместе с сыном Васей и его семьёй.

Взял Никифор фотографию эту, снял с полки образа Спасителя, Божьей Матери, икону Святой Троицы и побрёл в сельсовет.

Просил он, чтобы их с женой вместе с детьми в ссылку отправили.

— Нет тебя в списках и супруги твоей нет. Старые вы больно, чтобы по северам разъезжать, живите уж, — смилостивился председатель.

— А где жить-то, если и дом отняли, и сарайку?

— Ты, Никифор, не возмущайся: выселили вас на законном основании, потому что вы — члены семьи классовых врагов.

Куда податься? На улице не останешься, запросто окоченеешь: зимы в Петровске холодные, снежные, с морозами крепкими.

— На старости лет ни угла своего, ни затишки, как собаки бездомные, — заплакала Анна Федосьевна.

Побрели они в храм, где много лет служили: там всегда путникам и бездомным и кров, и пищу давали. Никифор последние годы имуществом церковным заведовал, а Анна Федосьевна полы мыла, подсвечники чистила, помощь посильную прихожанам оказывала.

Только не узнали они места святого: сила нечистая в одночасье колокол сбросила, образа на помойку кинула, всё разнесла и внутри, и снаружи.

— Чего шляетесь? Нету больше храма! Идите отсель подобру-поздорову, а то в острог вас оправлю! — прикрикнул на стариков какой-то мужичонка в шубе с барского плеча и новых хромовых сапогах.

— Беда всенародная пришла в Петровск, — прошептал Никифор Карпович супруге.

Заплакали они и пошли прочь.

Мария одна лишь и уцелела из всех Мазановских детей, на глаза комиссии каким-то чудом не попалась.

В пятнадцать лет вышла она замуж за Павла Меренова и жила с ним на окраине Петровска, к той поре уже шестерых наследников народили они — Аннушку, Петра, Елизавету, Александра, Любочку и Ивана.

К ней и направились Никифор и Анна.

Спрятала родителей Мария. У неё доживали они свой век в слезах и молитвах.

Младшая дочь Евдокия фамилию поменяла, Малюковой записалась, по мужу. Сыну Ваське шестнадцатый год шёл. Первым составом и выслали их из Петровска.

Сельсовет

Просил Василий Мазанов комиссию о восстановлении в своих избирательных правах, только отказано ему было.

— Я сама к ним пойду, Васичка, сама просить стану, авось сжалятся. Ведь нет твоей вины, не крал и не убивал, работал честно.

— Не надо, Авдотьюшка, не ходи, не рви душу понапрасну. Не добрые они люди, — сказал Василий жене.

Не послушалась его Евдокия, на другое утро побежала в сельсовет, а там уж очередь стоит: жёны да матери за мужиков и сыновей своих пришли просить.

— Фамилию, имя, адрес назови, — попросил секретарь сельсовета.

— Мазанова я, Евдокия Павловна. Живу на улице Белинского, дом четыре.

— Чей дом?

— Мазанова Ивана Фёдоровича, племянника моего.

Адрес назвала без утайки: там, на Белинского, они с мужем и дочкой вот уже вторую неделю жили у её родной сестры Елены Просянкиной.

— Я за мужа пришла просить, за Василия Мазанова.

— Не положено, раскулачен он по решению районной комиссии. Решение обратной силы не имеет.

— Да вы послушайте меня, прошу вас! Никакой он не кулак, крестьянский сын, в батраках работал.

— Гражданочка, ещё раз объясняю: ваш муж — классовый враг, а с врагами мы будем бороться, — ответил ей решительным голосом человек из комиссии.

— Васичка мой и мухи не обидит. Неправильно вы это удумали, не виноват он ни в чём. Родился в Петровске, вырос здесь, каждая былинка в поле его знает. Какой же он враг?

— Классовый враг! Враг всех рабочих и крестьян, всего народа враг! — мужчина уже объяснять устал, а Евдокия всё никак не могла понять, в чём же провинился её супруг.

Плакать принялась, да комиссию слезами не проймёшь.

— Соответственно, жена и дети классового врага — тоже враги и подлежат выселению из городов проживания и трудовому перевоспитанию в необжитых районах страны, — зачитал грозный человек важную директиву.

Только Евдокия не считала мужа классовым врагом и продолжала упрямо твердить своё:

— Я заявление принесла, ходатайство, сама написала, вы уж прочтите, пожалуйста, и простите моего Васю, — она протянула исписанный листок бумаги председателю комиссии.

Пуще прежнего он рассердился, стукнул кулаком по столу:

— Что ты мне бумажку суёшь эту?!! Я всё тебе уже сказал! Выполняй требования органов власти!

Не признала власть жалобу Евдокии, решение своё оставила в силе, да ещё и добавила её мужу по всей строгости закона: раскулачить Василия Мазанова по четвёртой категории, с конфискацией имущества и высылкой из Петровска вместе с семьёй.

А какая такая четвёртая категория? Хорошая или плохая? И сколько их, категорий? Этого Евдокии не сказали. Не поняла она и витиеватых слов из директивы, а потому, когда предложили ей покинуть помещение сельсовета, упираться стала, голос повысила, закричала на членов комиссии:

— За что? Я как жена и мать знать хочу: за что Васичку моего судить собрались?

— Вот дура-баба! — в сердцах сказал председатель комиссии. — Степан, выведи её отсюда!

Схватили Евдокию сильные мужские руки и поволокли с крыльца вниз. Упала она в снег лицом и принялась голосить на всю округу.

Только у каждой женщины такое же горе, некому было утешить Евдокию и слово доброе сказать.

Глава четвёртая

Просянкины

Побежала Евдокия в отчий дом. Где же ещё искать защиту?

— Папа, раскулачивают… Васю… моего…

Больше она ничего не могла сказать, обрушились на отца, повисла на его руках.

— Ох, Дуся, Дуся! Тебе сейчас надо о себе подумать, о дочери. Перебирайтесь с Паничкой сюда немедленно, а в сельсовете запишем, что ты ушла от Василия, развестись с ним хочешь по политическим соображениям. А Васю тайком переправим в другой город: нет его, сбежал. Только так можно уберечься вам обоим.

— Без Васи я умру, папа! Пойду с ним и в тюрьму, и на плаху. Если его смерть ждёт, значит, и мне суждено умереть вместе с ним.

— Поберечься надо, доченька. Тревожные нынче времена настали.

Павел Алексеевич был крайне встревожен.

Каждый день плохие новости, людей из домов выгоняют, свозят всех в Аткарск. Говорят, оттуда будут куда-то дальше отправлять. Понять ничего нельзя: истребляют и средние, и бедные хозяйства, никого не щадят. Вот и свата Никифора Мазанова по миру пустили.

Странно, что в самые богатые купеческие дома пока не заглядывают, выжидают что ли?

— Дуся, послушай отца, переезжайте с Паней к нам, а Вася пусть пока побудет на Белинского. Дом у Лены маленький, ветхий, комиссия туда не сунется, а завтра ночью конюха нашего, Лаврентия, за Васей пошлём, он к поезду его доставит. Пусть в большой город едет, в Москву. Устроится там рабочим на завод. Паспортов всё равно ни у кого нету, любую фамилию и имя Вася назвать может. А там, глядишь, всё успокоится, и вы с Паничкой к нему приедете. Отпусти его, доченька! Ради жизни, ради счастья вашего будущего, — умоляла Пелагея Ивановна дочку.

— Я Васю не брошу, мама. Это моё решение. Если сюда перебираться, то только с ним.

— Пусть будет так, как ты хочешь, — сказал отец. — Надеюсь, не тронут нас пока. Должна же новая власть купцов поддерживать, а? Мы же и на мосты, и на дороги жертвуем, да и без зерна нашего никак не прожить ей. Как ты думаешь, Дуся, хочет власть с нами дружить?

Но Евдокия на вопрос не ответила, в своих мыслях витала.

— Неужели народ истребят подчистую, папа?

— Не знаю, доченька. Может, хотят новый город вместо Петровска построить и населить его другими людьми, марксистами, а прежние уж не нужны более. Слышала, наших Филиппа и Гору тоже в список внесли вместе с семьями? Детей и женщин в классовых врагов превратили — вот ведь несправедливость какая! Если бы одних мужиков выселяли — это ещё полбеды, за свою вину они бы и несли ответ, коли есть она, а срывать с насиженных мест ребятню малую, мамок на сносях с грудными крохами на руках, выгонять их из домов — это уже подлость. Над беззащитными глумятся только трусливые.

— Супостаты, ироды! Ни детей, ни матерей им не жалко! Совсем обезумели дьяволы! Видно, нет у них ничего святого! — ругала Пелагея Ивановна членов районной комиссии по раскулачиванию.

Мрачные предчувствия одолевали Павла Алексеевича, но он изо всех сил старался не выдать своего беспокойства, не напугать жену и дочь, они и так держались из последних сил.

Слабый луч надежды на благоразумие властей блеснул в его уме: «Быть может, там, наверху, просто не знают о том, что делают районные комиссии на местах? А когда узнают, тотчас исправят ошибку, вернут людей?».

Надеялся он и на то, что до серьёзного, всё-таки, дело не дойдёт, просто припугнуть народ решили. Не станут же опустошать города и сёла: такая махина граждан, тысячи человек, уже попали в списки на выселение с родных мест?

Что же является самым ценным для новой власти, если жизнь человеческая для неё не имеет никакой цены? Одежда, обувь, мебель? Вот фарфоровые чашки, посуда красивая, шторы. Забирайте! Надо?

А хотите картины? Не жалко ничего, задаром отдаю, берите на здоровье!

Долгие годы собирал он оригинальные полотна и репродукции, ценил живопись, любил свою домашнюю галерею. Однако был готов без сожаления расстаться со всем имуществом.

Дом числился среди самых крупных, красивых и богатых строений Петровска. Понятно, что заполучить его новой власти хотелось: уж больно вместительный, да и позицию выгодную занимает — на центральной улице, с неё начинается Московский тракт.

Павел Алексеевич просчитал даже такой расклад: договориться с властями, чтобы от купцов Просянкиных в ссылку забрали только его одного, а за это он отдаст и дом, и мануфактуру свою, пойдёт на все испытания, лишь бы жена, сыновья, дочери и внуки остались живыми и здоровыми, чтобы не трогали их, оставили в Петровске.

Надо собрать их всех, поговорить, обсудить создавшееся положение, может быть, и попрощаться навеки.

С этой мыслью Павел Алексеевич и обратился к женщинам:

— Пеките пироги, собирайте стол, будем ужинать всей семьёй.

Жена и дочь засуетились, принялись за дело, а Павел Алексеевич всё продолжал просчитывать в уме возможные выходы из сложившейся ситуации. Что будет с ними, родными и любимыми?

Он поднялся на второй этаж по парадной лестнице, неспешно совершая обход своих владений и размышляя о насущном:

«Дом крепкий, ни одну сотню лет простоит, а сколько мы продержимся?».

Неожиданный стук заставил Павла Алексеевича подойти к окну.

Порывистый ветер раскачивал обледенелые ветки, и они, извиваясь под тяжестью ноши, льнули к стеклу.

«Вот и мы, словно ветки эти: гнёт нас судьба, как хочет», — подумал он, вглядываясь в пасмурное оконное нутро.

Вся жизнь семьи вдруг промелькнула перед его глазами.

Воспоминания

Павел отродясь робким не был: деловой и решительный крестьянский сын сызмальства во всём отцу помогал.

Зерном и мукой торговали Просянкины: сначала возили мешки за пятнадцать километров из родной Ионычевки в Петровск, на рынке стояли, а потом и оптом стали свой товар сдавать. Дело пошло ещё лучше, когда Павел повзрослел. Спрос на зерно был в ту пору большим, вот и кошельки тугими стали.

Женился сразу Павел Просянкин и в районный город переехал, дом большой купил в самом центре и вскоре стал известным Петровским купцом.

Семья разрасталась, Пелагея ему шестерых детей подарила: Евдокию, Филиппа, Георгия, Елену, Александра и Василия.

Неустанно расширял он свою мануфактуру: построил сараи и помещения подсобные, лошадей и технику купил, свиней развёл и стал не только зерном, но и мясом торговать, даже свой цех открыл, лавки и большой магазин. Людей нанял на работу.

Старший сын Филипп — незаменимый помощник, рано проявил серьёзность и деловые качества, склонность к счёту: вёл бухгалтерию, руководил закупками и продажами зерна, муки, хлеба.

И женился Филипп удачно, ребятишки народились — дочь Шурочка и сын Евгений. Отдельный дом купил для своей семьи, а рядом с домом открыл ещё одну хлебную лавку.

Георгий не отставал от старшего брата: взял на себя заготовку и продажу мяса, производство колбас. Самолично следил за убоем скота, разделкой туш, обвалкой и переработкой, руководил магазином. Везде и всюду поспевал!

Павел Алексеевич не мог нарадоваться деловому характеру сыновей: серьёзные люди, настоящие управленцы.

Георгий тоже женился, свой дом у него появился, детки пошли — Витя и Капочка, жить бы всем да радоваться.

Вот и Сашок, средний сын, влился в семейное дело, скоро самостоятельно хозяйничать начнёт, как и братья.

И младшенький Вася его догоняет — семнадцатый год парню. Напоследок послал им Бог сыночка, в сорок один год родила его Пелагея.

Радовались они с женой: хороших детей вырастили, умных, на радость себе и людям.

И была у них мечта большая, одна на двоих: правнуков дождаться. Будет жить молодёжь в этом доме большом, а уж они с Пелагеей всё сделают для счастья своих наследников.

Да только человек предполагает, а Бог располагает.

Настенные часы в гостиной пробили двенадцать часов дня. Стрелки передвинулись на ещё одно деление по циферблату жизни.

Глава пятая

Пильгановы

Мама называла его Васенькой, была нежной и доброй с ним.

Отец, наоборот, в чувствах слыл человеком сдержанным, поэтому сына не баловал и звал только полным именем — Василий. К имени он относился с большим уважением, ведь было оно у них с сыном одно на двоих.

Пильганов-старший родился и вырос в Поволжье, в обрусевшей немецкой семье. На родине предков никогда не бывал, от них ему досталась только фамилия, да и та была настолько переделана на русский манер, что распознать в ней немецкие корни уже и не представлялось возможным. Трудился он на собственной мельнице в провинциальном городке.

Дело спорилось, в семье мир да лад, дети подрастали — дочь и сын, что ещё человеку надо?

В пятнадцать лет дочь Шуру замуж выдали, а тут и сынишка Вася расцвёл своей юношеской красотой, стало понятно: завидный жених в Петровске вырос — высокий, статный, светловолосый, голубоглазый. Днём он работал с отцом на мельнице, а вечером помогал матери по хозяйству.

Парни в этом возрасте скрытные, вот и Василий не признавался, что нравится ему девчонка — косы у неё ниже пояса, а в глазах нежная синева. Девочка скромная, из хорошей семьи.

Впервые увидел её мельком на свадьбе родной сестры: вышла замуж Шура Пильганова за Меренова Александра — двоюродного брата девочки.

В своих мечтах Василий прогуливался с ней под руку по центральной улице Петровска и читал ей стихи, ни о чём другом парень и не помышлял.

Он даже попробовал сочинить несколько строк, записал их на клочке бумаги и носил с собой в кармане до тех пор, пока маменька не постирала брюки вместе с виршами сына.

А вскоре время активистов подоспело. Вступил Василий в Коммунистический Интернационал Молодёжи, выдали ему комсомольский билет и нагрудный значок с пятиконечной красной звездой и надписью КИМ посередине.

Он никогда не опаздывал на комсомольские собрания, а в этот раз, как нарочно, не успел к назначенному часу. Ведь предупреждали же — не опаздывать, собрание архиважное.

Василий вошёл, извинился, сел на последний ряд. Он не сразу понял тему, о чём идёт речь. Лектор убедительно рассказывал о классах, на которые разделились жители города, и о том, что, согласно директиве, Петровское кулачество как многочисленный класс эксплуататоров должно быть уничтожено.

Следом выступил незнакомый гражданин: он рекомендовал составить списки семей к следующей неделе. Для этого комсомольскому активу предлагалось пройтись по подворьям и записать, у кого и сколько домашнего скота, выяснить, есть ли механизмы и наёмные работники в хозяйстве.

Гость

Когда Василий подходил к знакомой улице, сердце стучало, словно колокол. Он и сам не мог понять, зачем его сюда несут ноги, не было у него такого задания. Просто решил сразу после собрания идти к двухэтажному зданию, в котором жила она.

Василий увидел её издалека: девочка возвращалась домой.

Ещё минутка, и массивная входная дверь захлопнется. Василий ускорил шаги.

— Эй, подожди, у меня есть важная новость для твоих родителей, — прокричал он и не узнал свой срывающийся от волнения голос.

Быстро, как на духу, поведал ей правду. Всё, что узнал. Она слушала внимательно, не перебивала, ни одного вопроса не задала. В какой-то миг глаза её наполнились слезами, но она взяла себя в руки и только сказала тихим голосом:

— Лицо твоё мне знакомо, а имя не припомню.

— Василий я.

Ему так хотелось узнать её имя, но смущение было велико, и он промолчал.

— Спасибо тебе.

Девочка ушла.

Когда совсем стемнело, Василий снова вернулся к её дому, но свет в окнах уже был погашен или не проникал сквозь плотные шторы.

Отец и мать Василия больше разволновались от услышанного, чем от позднего прихода сына. Таить им было нечего, не голодали они, конечно, но и богатств не нажили, кроме скромного дома и трудовых мозолей, однако боязно им стало за семью и детей: в неспокойную жизнь вступал уездный городок.

Актив стали собирать часто — почти каждый день. Василий, так любивший общественные поручения, свою значимость в комсомольской жизни Петровска, открытый и весёлый, стал сдержанным, настороженным и грустным.

Там, глубоко внутри себя, Василий-младший знал, чего боится: если родителей девочки раскулачат, то он никогда больше не увидит её.

Морозным вечером в доме купцов Просянкиных раздался требовательный звонок.

На крыльце стоял парень. Он тяжело дышал, изо рта клубился пар. Видно, быстро бежал. Шапку он держал в руке, его волосы покрылись инеем.

— Мне бы с хозяином поговорить, — торопливо произнёс он заготовленные слова миловидной женщине, отворившей дверь.

— Проходите, пожалуйста, — вежливо пригласила она. — Сейчас я его позову.

Василий представлял отца девочки крепким и молодым, а в прихожую вышел пожилой мужчина, седина уже прошлась по его волосам.

— Здравствуйте! Василием меня зовут. Я на заседании актива был, там говорили про вашу семью. Завтра утром придут. Имущество опишут, а вас …, вас… на телегу посадят и в Сибирь повезут.

Дальше Василий ничего сказать не мог, он разрыдался.

— Подожди, сынок, не плачь, — сказал седовласый мужчина и потрепал парня по плечу. — Ты давай, раздевайся, обогрейся, весь с морозу-то как раскраснелся. Чайку попьём, поговорим. Ты чей будешь?

— Мельника Василия Пильганова сын.

— Очень хорошо, Василий Васильевич. Как батюшка поживает?

— В порядке он.

— Вот и замечательно. Милости прошу в залу!

В комнате за большим столом ужинали человек семнадцать, наверное.

— Познакомьтесь, Василий Васильевич, это моя семья: жена, сыновья, невестки, дочери, зять, внуки и внучки. Что ж, встречайте гостя, угощайте чаем!

Василия посадили по центру, налили чай и поставили поближе тарелку с пирожками: капустными и яблочными.

Он стеснялся сначала, но никто его ни о чём не спрашивал, пили чай по-доброму, по-семейному. Когда волнение улеглось, Василий увидел напротив себя девочку в форменном платье из тёмно-синей шерсти. Они встретились глазами и улыбнулись друг другу.

— Паничка, собери гостю пирогов в дорогу, он передаст угощение батюшке и матушке, — попросил Павел Алексеевич.

Теперь Вася знал имя девочки: Паничка!

Когда он распрощался и ушёл, Павел Алексеевич сказал с улыбкой:

— Паничка, вот тебе и жених нашёлся! Хороший этот парень, Василий.

Павел Алексеевич Просянкин отнёсся к предупреждению очень серьёзно.

Понятно, что Василий Васильевич — очень молодой и беспокойный, но сразу видно, что честный паренёк, переживает за чужих людей, не принимает душой решения своих начальников. Значит, правдивый человек — комсомолец Вася Пильганов!

— Что ж, коли так, будем готовиться, — сказал вслух Павел Алексеевич. — Кроме денег, всё остальное не имеет смысла брать с собой.

Затем он подозвал к себе Прасковью.

— Если так сложится, что всех нас увезут, а детей, кому нет четырнадцати, оставят в Петровске, то ты, Паничка, будешь за старшую. Смотри: в эту картину я прячу деньги. На первых порах тебе хватит. А пока живи с родителями здесь, сколь возможно будет.

— Я запомнила, деда. А если меня прогонят из этого дома?

— Ты деньги сразу забери, иди на Белинского к Елене и Ване. Они фамилию с Просянкиных переменили на Мазановых. Дом оформлен на Ваню, не будут же мальчонку десятилетнего раскулачивать? Ты всё поняла, Паничка?

— Да. Как же твой подарок, деда? Здесь останется?

— Паня, ты Паня, — Павел Алексеевич погладил внучку по голове. — Ладно, что-нибудь придумаем со швейной машинкой. Не пропадать же ей?!!

— Василий Никифорович! — обратился он к отцу Прасковьи. — Свези «Зингер» к своей сестре Марии, а Паничка потом заберёт.

— Я поеду с тобой, папа! — сказала Прасковья.

Василий запряг лошадь, погрузил машинку в сани, и они с дочкой оправились за реку Медведицу.

Глава шестая

Последняя ночь

Мария встретила настороженно: с каким известием приехал брат?

— Зингера я привёз, Мария. Пусть у тебя постоит пока. Панина машинка.

— Ой, Вася, прошу тебя, не надо! Ежели комиссия нагрянет, да увидит и родителей здесь, и машинку эту, то сразу и раскулачивать вновь примется. Боюсь я! Дорогую машинку — нет, в дом не возьму. Не сердись на меня.

— Мария, а в подпол если поставить?

— Они везде рыщут, деспоты эти. Подумай о моих детках, Вася.

— Ладно. В огороде хоть позволишь закопать?

Василий ломом пробил мёрзлую землю, вырыл несколько ямок, в них и схоронил разобранный на части Паничкин подарок, а сверху присыпал снегом.

— Запомни хорошенько это место, Паня. Здесь кормилица будет тебя ждать. По весне заберёшь её.

— Папа, почему ты назвал машинку кормилицей?

— Человека кормит ремесло, доченька.

Они зашли в дом попрощаться. Cтаршие Мазановы разволновались, увидев сына.

— Отец, мама, простите меня за всё! Бог видит, нет моей вины в том. Не знаю, свидимся ли ещё?

Слеза покатилась по щеке Никифора Карповича. Он обнял сына.

— Васятка, береги себя, родной! — Анна Федосьевна перекрестила Василия и протянула ему освящённый пояс «Живый в помощи Вышняго».

— Да не приидет к тебе зло, и рана не приблизится телеси твоему. Сохранити тя во всех путех твоих, — прошептал молитву отец и перекрестил сына три раза.

— Закрепи пояс на теле, сынок.

— Хорошо, мама!

— Ты Параскеву-то не оставишь разве? Пусть она с нами будет, — предложил Никифор Карпович.

— Деданька, я маму никогда не брошу, — ответила за отца Прасковья.

Обратно ехали долго. Мороз ослабел, повалил снег. Белые хлопья заметали следы полозьев, дорога стала похожей на непаханое белое поле.

Вернулись за полночь. Кругом горел свет: в доме купцов Просянкиных никто не спал.

Его обитатели вели беседы, как будто ничего плохого или мрачного не ожидалось и не происходило с ними. Они проживали последний вечер в собственном доме, наслаждаясь каждой минутой счастливой жизни, которая стремительно уходила, рушилась, ускользала от них, рассеивалась, словно дым.

Евдокия играла на фортепиано Ноктюрн Шопена до-диез минор. Мелодия была красивой и очень грустной.

Прасковья обняла мать.

— Мамочка, мы же не расстанемся с тобой? Мы всегда-всегда будем вместе, да?

Слёзы покатились из глаз Евдокии.

Перед рассветом и старые, и молодые Просянкины покинули дом.

Раскулачивание

А утром нагрянула комиссия.

Трезвонил звонок, входную дверь сотрясали удары.

— Эй, Просянкины, открывайте!

— Кто там? — послышался женский голос из-за двери.

— Районная особая комиссия! Открывайте, а не то дверь сломаем!

Евдокия подчинилась и распахнула парадную дверь.

— Здравствуйте! А хозяев-Просянкиных нет, только одна я с дочкой. Мы родственники, гостили у них, — сказала она.

— Это мы сейчас посмотрим, кто тут есть, а кого нету! — разозлился высокий рыжеволосый мужик в тулупе и овчинной шапке.

Мужчин было двое. Первым делом они стали внимательно осматривать картины и простукивать их пальцами: искали денежные тайники.

— Живописью интересуетесь? — как можно доброжелательнее спросила Евдокия.

— Интересуемся, — ответил тот, что был поменьше ростом, и принялся срывать со стен произведения искусства.

Из одной картины посыпались купюры — припрятанная заначка Павла Алексеевича была обнаружена и изъята.

Нервы Евдокии не выдержали, она закричала.

— Вы не имеете права так себя вести!

— Это у вас никаких правов нету, кончились ваши права! — нагло заявил ей рыжий мужик.

— Вы обязаны зачитать приказ и составить опись имущества! Это — чужая собственность!

Евдокия хотела было что-то ещё сказать, но от сильного волнения голос её сел.

— Мама! Не надо! — Прасковья бросилась к матери.

Евдокию сотрясал нервный озноб: дрожали руки, ноги, стучали зубы.

Прасковья прижалась к матери.

— Мамочка, я тебя очень люблю! Не расстраивайся, пожалуйста. Пусть берут эти картины, -прошептала она.

Две хрупкие женские фигурки, обнявшись, противостояли миру зла.

Обрадовавшись удачной находке, мужики с радостными возгласами принялись вскрывать рамы остальных картин, а потом перешли к зеркалам.

Сокрушив картинную галерею и предметы быта, они добрались до ящиков комодов и шкафов, вытряхивая и выворачивая наизнанку каждую вещь с неистовой силой, будто они, эти вещи, не поддавались или сопротивлялись.

Обнаружив несколько женских украшений, мужики заулюлюкали, потрясая драгоценностями в воздухе, всем своим видом показывая, что отныне и эти украшения, и всё-всё, видимое и невидимое, принадлежит им.

— Бандиты! Грабители! Прекратите немедленно! — хрипло выкрикивала Евдокия.

— Таперича мы вашим кулацким добром распоряжаться будем. Освобождайте дом! — приказал низкорослый косоглазый мужик.

— Мы никуда отсюда не пойдём! И ваши слова нам не указ! Зачитайте документ, фамилии зачитайте, кого раскулачивать пришли!

Напрасно Евдокия взывала к разуму: мужики были неграмотными, не умели они читать и писать, потому ни документов, ни бумаги, ни ручек, ни чернил при них не было.

— Всех, кто в доме этом живёт, и раскулачим разом! — хохотнул рыжебородый.

— Я объясняю вам, что нет хозяев дома, они съехали, только я и дочь. И мы не Просянкины, а их гости.

Глаза рыжего как-то не по-доброму засверкали, он приблизился к Евдокии.

— Говоришь, в доме ты одна и дочь?

— Да, только я и дочь, — подтвердила Евдокия.

Она ещё продолжала надеяться на чудо, что это просто мелкие воришки, сельские мужичонки, решившие поживиться в купеческих домах, пока не нагрянула настоящая комиссия по раскулачиванию.

Рыжий хитро подмигнул напарнику, мол, воспользуемся случаем, раз уж подфартило так.

Затем он резко повернулся к Евдокии, схватил её в охапку и потащил на диван.

— Не смей прикасаться ко мне! — закричала она, но звук её голоса заглушили ладони рыжего мужика.

— Мама, мамочка! Не трогайте мою маму!

Прасковья коршуном бросилась на защиту. Она бесстрашно молотила кулаками по спине громадного дядьки, шапка свалилась с головы насильника, и девочке удалось вцепиться в его волосы.

И тут косой мужик-молчун подкрался к девушке и повалил её на пол.

— Пааа… ааа… пааа! Папочка! Нас убивают! — истошно закричала Прасковья.

Евдокия плакала от ярости и бессилия:

— Нелюди! Будьте вы прокляты!

Прятаться дальше не было смысла.

Василий ворвался в комнату. В его руках была кочерга.

Таким свирепым Прасковья ещё ни разу в жизни не видела своего отца.

— Паскуды! Нет на вас креста! Убью!

Он наносил удары по спинам мужиков, их тулупы порвались, они выли от боли, а Василий продолжал охаживать их металлической палкой.

— Псы поганые! Вы раскулачивание своё сотворили, чтобы грабить и насильничать?

Рыжебородый великан скатился на пол и закрыл голову руками. Второй мужик отполз к окну и пытался укрыться за шторой, но карниз не выдержал и рухнул.

— Вооружённое нападение! Контрреволюционный мятеж! — бубнил низкорослый из-под бархатной ткани. — Я непременно доложу, куда следует.

— Что ты тут городишь, харя бесстыжая? — Василий рывком поднял обидчика.

— Я… упреждаю тебя, что за всё ответишь. Сопротивление власти! — лепетал испуганный мужичонка.

— Ещё одно слово, и я убью вас обоих и закопаю здесь же, в подвале этого дома. Ни одна комиссия никогда не сыщет! — пригрозил Василий.

Неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, но в открытую парадную дверь вошёл извозчик.

— Эй, вы там! Поспешайте! Лошади стынут, уж мочи нету стоять!

Воспользовавшись моментом, рыжий мужик вскочил, нахлобучил свою шапку и выбежал из дома.

Мелкий, почувствовав себя в безопасности, задержался.

Он подошёл вплотную к Василию и сказал:

— Я вспомнил тебя, Мазанов! Ты на рынке колбасой торговал, а отец твой в церкви работал. У Просянкиных, значит, прячешься? Ужо постараюсь, чтобы за угрозы и побои, которые ты нам учинил, дали тебе не меньше, чем расстрел.

Затем он повернулся в сторону рыдающих Евдокии и Прасковьи:

— Мадамы, милости прошу на подводу! Отныне дом ваш принадлежит народу!

— На детей не распространяется раскулачивание! Дети не в ответе за родителей! — Евдокия пыталась загородить собой дочь.

— На всех кулаков, гражданочка, указ распространяется: и на вас, и на выродков ваших.

Он злобно глянул косым глазом в сторону Прасковьи и сплюнул кровь на паркетный пол:

— Кулацкое отродье!

Глава седьмая

Прощание

Комсомолец Василий Пильганов стоял на соседней улице и видел, как к дому девочки подъехали подводы, как долго не выходили люди.

Он весь продрог в затянувшемся ожидании, поэтому прыгал с одной ноги на другую, пытаясь согреться. Мороз был нешуточный, даже в валенках ноги мгновенно леденели.

И вот, наконец, показались члены комиссии, а за ними минут через десять из дома вышли трое: молодой мужчина с усами вёл под руки укутанных в пуховые платки Паничку и её маму. Он помог им взобраться на телегу, а потом запрыгнул сам.

— Трогай! — приказал извозчику рыжебородый человек в разорванном тулупе.

Конная повозка медленно отъехала от дома.

За ней бежал парень. Его валенки скользили, он всё время падал, но тут же поднимался и продолжал бег. Он кричал девочке, что будет ждать её возвращения, но Паничка ничего не видела и не слышала в тот момент.

Полозья оставляли на снегу две параллельные линии, ведущие в бесконечность.

Горсовет

Никто не ожидал такой прыти от Павла Просянкина.

Это же надо: купец добровольно пришёл сдаваться!

— Пал Ликсеич пожаловали. Собственной персоной, — доложил секретарь Горсовета.

Председатель всполошился, предложил необычному посетителю присесть в единственное кресло, но гость вежливо отказался.

— Чем могу быть полезен, Павел Алексеевич?

— Хочу сделку предложить: вы от Просянкиных только меня одного отправляете в ссылку, а я отдаю вам дом, имущество и мануфактуру.

— С удовольствием бы пошли навстречу, Павел Алексеевич, да не положено, разнарядка у нас имеется. Вы сами посудите: заскучают мужики-переселенцы на новом месте без семьи и детей. Супруга-то заботиться станет, приглядывать за детьми и домом, пока кормилец на работе. Скажу так: не курорт, места ещё необжитые там, безлюдные совсем. Вам и предстоит их освоить, построить новый город и производства разные в нём открыть для счастия народного. Опыт у Вас большой, да и силёнки ещё есть. С семьёй-то Вам, Павел Алексеевич, будет сподручнее выполнять важные правительственные поручения.

— Так я же в Петровске не только всё хозяйство своё оставляю вам, я и деньги, которые в банк поместил, тоже добровольно передаю в ваше распоряжение. Разве этого мало, чтобы не трогать мою семью?

— Павел Алексеевич, мы же не на рынке, чтобы торговаться? Законы на то и существует, чтобы исполнялись они повсеместно. Вы в Петровске оставляете дом, а на новом месте Вашей семье другой дом взамен этого предоставят. Бесплатно! И питание тоже бесплатно выдадут, и орудия производства. Понимаете, о чём я говорю? О Вас и Вашей семье позаботятся.

Просчитался Павел Алексеевич Просянкин. Ох, как просчитался!

Не дали ему права такого — за детей и внуков наказание отбывать.

Главное, что он понял, власть никогда и ни с кем на компромисс не идёт. Хоть ты купеческий, хоть поповский, хоть боярский сын — полезай на подводы.

Раскрестьянивание началось!

Лаврентий

Зимой дни скоротечны. А когда снега по колено, да дороги не расчищены, народ спешит засветло все свои дела переделать.

— Ликсеич, открой! Свои! — конюх Лаврентий стучал в единственное оконце деревянного покосившегося домишки.

Добрых два десятка лет отработал он у Павла Алексеевича, привык к своему хозяину, прикипел к нему душой, как к родному. Хозяин его не обижал и зарплату исправно платил, и продукты давал, и одёжу разную, да и детишкам подарки к праздникам.

— Твоих-то, Ликсеич, всех сегодня забрали, уж нету их в Петровске, увезли, вот ведь расстройство какое, — со вздохом сказал он хозяину. — Я тебе весточку привёз от них.

Лаврентий порылся в заплечном мешке и достал помятую записку.

«Отец, прощай! Отправить детей к родственникам Татьяны не удалось. Дети поедут с нами», — прочитал Павел Алексеевич.

Он сразу узнал почерк старшего сына — ровный и правильный, буковка к буковке: уважал, всё-таки, Филипп каллиграфию.

— Как ты мне и велел, я в шесть утра напротив Филиппова дома стоял, чтобы супругу с детьми забрать, — продолжил конюх свой рассказ. — Да только собрались ехать, откуда ни возьмись — комиссия, не лень им в такую рань. Филипп и попросил: жена, мол, вот-вот родит, срок ей подошёл. Отправляю её в деревню рожать. А они ни в какую: раскулачены, едьте с нами. А Филипп и говорит им: «Ну, куда ей ехать по морозу? И себя, и ребёнка загубит. Побойтесь Бога!». А они: «У нас Бога нет, а приказ есть — из дома тебя с семьёй выселить!».

Опосля я к Георгию твоему поехал, про Филиппа сказал. Малые его спали ещё, сонными они с супругой их одевали. В чемодан собрали детские вещички, а тут и эти подоспели. Чемодан ихний отобрали, с собой взять ничего не дали. Георгий им ни словечка, ни полсловечка не сказал, гордый у тебя сын. Ленка-то его плакала сильно. А он малых Витюшку и Капу на руки взял и понёс на подводу.

— А в моём доме ты был, Лаврентий?

— Был, Ликсеич, днём был. Нараспашку стоял. В доме никого. Зашёл в конюшню и обомлел: лошадей нет! Говорят, плакали человечьими слезами, когда уводили их. Этим утром триста семей выгнали из домов, в Аткарск повезли. Видать, и Дусю твою туда же отправили. Не ближний свет — девяносто километров будет до Аткарска-то, а если по снегу на подводах людей везти, так и весь световой день. Ты ж поберегись, Ликсеич! Никого не щадят, ни старых, ни малых.

— Спасибо тебе, Лаврентий! Я пока тут буду, у дочери.

Павел Просянкин был чернее тучи. Поход в Горсовет ничего не дал, а события прошедшего дня, о которых поведал Лаврентий, не оставили никакой надежды на улучшение ситуации.

Если так активно изгоняют народ из города, целыми семьями вывозят, то на возвращение в Петровск Филиппа, Георгия и Евдокии надеяться нечего.

Вот только вчера всей семьёй ужинали, а сегодня ополовинили родительское сердце: троих детей увезли в неизвестном направлении. Что теперь будет с ними? Павел Алексеевич не знал.

Нет ответов на эти вопросы и задавать их некому. Даже в Горсовете не смогли назвать конкретное место нового поселения. Где эти необжитые земли, о которых говорил председатель?

Видно, одному Богу известно…

Тревожные мысли Павла Алексеевича прервал сын Вася.

— Отец, как думаешь, что власти хотят?

— Стереть нас с лица земли, чтобы ни потомства, ни памяти не осталось.

— Что же нам теперь делать?

— Всеми силами держаться за жизнь, Вася!

Переживал Павел Алексеевич за младшего сына. Семнадцать лет парню, скромный, умный, вежливый. Пороху не нюхал ещё, домашний, как говорится. Что ждёт его, какая участь, если взрослая жизнь его начинается с политических репрессий? Быть сыном раскулаченных и изгнанных родителей?

— Вась, что хмурый такой? Будешь грустить, лысым станешь! — пошутил Александр, но Василий не ответил ему.

— Ты, Сашок, зачем Васю задираешь? — строго спросила Елена, она всегда заступалась за младшего брата.

— Я не задираю, Ленусь, а шуткую! — ответил Александр и засмеялся.

Весёлый и неугомонный, Саша никому не давал унывать. Вот и сейчас он тормошил брата:

— Федул, чего губы надул? Давай в лото поиграем.

Услышав про лото, Ваня, десятилетний сын Лены, мгновенно освободил от посуды единственный стол и заулыбался: уж что-что, а играть он обожал. Для радости детской всегда и время, и место найдутся.

Да и в доме его впервые родственники собрались — и бабушка, и дедушка, и дядья. Просянкины обычно принимали гостей у себя.

— Барабанные палочки! Чёртова дюжина! Кудри! Стульчики! Топорики! Дедушкин сосед!

Ваня доставал из плотного суконного мешочка нумерованные, пузатые, деревянные бочонки и быстро выкрикивал смешные названия циферок, которым научил его дядя Саша, а игроки находили их на полях картонных клетчатых карточек и выставляли круглые фишки.

Глава восьмая

Елена

А в Ванином домишке большой семье развернуться негде, всего одна комната.

Дом достался ему от родителя, Фёдора Степановича.

Он рано из жизни ушёл — в двадцать лет, совсем пожить не успел, вот и сына не увидел. Ваня родился после его смерти.

Фёдор появился в жизни матери случайно. И во всём был виноват этот дядя Саша!

Сказал как-то сестре:

— Лен, я поеду на мельницу, повезу зерно. Поедешь со мной? Посмотришь, как муку делают из нашей пшеницы.

— Отчего ж не поехать? Конечно, поеду! — обрадовалась Елена.

Приехали, телегу во дворе поставили, ждут, когда рабочие начнут мешки сгружать.

Тут и вышел к ним Фёдор. И сапоги, и одежда, и фартук, и сам он в муке: белая пыль осела и на его лице, и на волосах.

А Лена на язык острая, тут же и давай смеяться:

— Ой, Дед Мороз какой симпатичный! Заиндевел весь!

— Отогреешь, красавица? — не растерялся парень.

— Попробую, Дедушка!

Вот и попробовала. Начала тайком на свиданки бегать к нему.

Прознал про это отец и говорит:

— Ты, Лена, фамилию нашу Просянкинскую не позорь! Коли полюбила парня, давай свадьбу сыграем. А коли не хочешь замуж, больше не встречайся с мельником.

Она хотела замуж, и Фёдор вскоре просватал её. К свадьбе готовиться начал: домишко купил.

Да только не суждено было им законными супругами стать.

Собрались на Красную горку весёлую свадебку справить, да прямо перед свадьбой оборвалась верёвка у подъёмника, и тяжёлый мешок с зерном полетел вниз, прямо на Фёдора, в мгновенье ока шею ему переломил.

А в ноябре Елена родила сыночка Ваню.

Беседа

Пока парни увлечённо играли в лото, Павел Алексеевич и Пелагея Ивановна беседовали с дочерью.

— Недолго осталось нам жить в Петровске. Сегодня председатель подписал протокол о принудительном выселении нашей семьи. Слава Богу, ты и Ваня в списках на выселение не числитесь. Значит, не тронут. Вот деньги, чтобы вы не голодали. А в этом пакете все наши семейные сбережения. С собой брать не дозволяют, отнимают всё. Храни их, Лена, до нашего приезда.

— Доченька, спрячь их подальше, а лучше в пальто зашей, в подкладку, так надёжнее будет.

— А как же вы совсем без денег поедете?

— Лена, за нас не беспокойся, продержимся. На год или больше высылают, никто не знает пока. Живы будем, вернёмся в Петровск, — пообещал отец.

Елена Павловна плаксивой отродясь не была, а тут не сдержалась: взрослая-то взрослая, только страшно на свете без родителей, без их поддержки, заботы и любви.

Словесные перепалки и шутки младших детей немного отвлекли от грустной темы разговора.

— Дедушка и бабушка, идите к нам! — позвал Ваня.

— Поздно уже, спать пора. Будет день, и будут игры. Тебе, Ваня, в школу завтра рано вставать, — отчитала Елена сына.

— Мам, ну, пожалуйста! Разреши нам последний разок всем вместе сыграть!

— Ладно, уговорил ты нас, Ванюша! Так и быть, сыграем.

Павел Алексеевич и Пелагея Ивановна присоединились к юношам, играющим в лото.

Классовая сущность

Рабочий день особой комиссии начинается спозаранку.

В половине шестого утра к дому Вани подъехали уполномоченные.

— За Просянкиными пришли, открывайте! — раздался их голос с улицы.

— Вы ошиблись, это дом Мазанова Ивана, моего сына, — ответила Елена непрошенным гостям.

— Мы не ошибаемся, гражданочка! Пусть сам выходит, не то хуже будет.

— Да уж куда хуже-то? Хуже некуда, чем по чужим домам шляться, — съязвила Елена.

Её отец и мать, одетые и готовые к отъезду, вышли на улицу и покорно двинулись к подводе.

— Ну, вот и Пал Ликсеич с супругой изволили! А говоришь, ошибочка вышла?!! — бросил слова на ветер член комиссии, потому что Елена вошла в дом и закрыла за собой дверь.

— Поехали! — скомандовал Павел Алексеевич.

— Не спешите уж так, Пал Ликсеич! Ещё сынков Ваших забрать надо.

— Александра и Василия нет в списках на раскулачивание!

— Вот у меня в руках справочка, Пал Ликсеич, в ней сказано, что в избирательных правах всем вам отказано, в списке лишенцев оставить, все члены кулацкой семьи Просянкиных должны быть выселены за пределы Петровска.

Сопротивляться было бессмысленно.

Павел Алексеевич зашёл в дом и вернулся с Александром и Василием.

Заплаканная Елена выбежала провожать родителей и братьев.

— Ленка, да не грусти ты! Одолеем их вместе, раздадим всем по чести! Будет когда-нибудь и на нашей улице праздник! — крикнул на прощание Саша.

— Гореть в аду синим пламенем всем мучителям нашим! — ответила Елена.

Второй класс Ваня Мазанов так и не закончил.

Сначала закрыли церковно-приходскую школу, в которой он учился, а вскоре им с матерью пришлось покинуть дом.

Особая комиссия исправно исполняла директиву и после очередного заседания вынесла решение ещё тщательнее проверить оставшихся в Петровске жителей.

Таким образом, всплыло прошлое Мазановой Елены, в девичестве Просянкиной, и определена классовая составляющая её сущности.

В тот день, когда это было просчитано и осмыслено, за ней и пришли.

— Одевайся, выходи! — скомандовал ей представитель комиссии.

— Это ещё почему? — разозлилась Елена.

— А потому, что ты — кулацкая дочь! Просянкина Павла. И подлежишь выселению как член его семьи. А дом этот с сегодняшнего дня принадлежит народу.

— Какому такому народу понадобился старый домишко? Тебе что ли?

— Будешь сопротивляться, это учтётся, — многозначительно пообещал инспектор.

— Иди, угрожай своей жене, она тебе мигом всё учтёт! Холуй!

Дерзкие ответы Елены не пришлись по душе уполномоченному, и он рассвирепел.

— Даю тебе пятнадцать минут на сборы. После этого начну действовать по уставу.

— А ты подумал, как я в доме сына одного оставлю? Или мой Ваня тоже народу достаётся вместе с домом?

— Сына с собой забирай, нечего ему тут делать!

Елена только улыбнулась. Она уже знала, как поступит.

Потеплее одев Ваню, она обмотала его поясницу пледом, а сверху закрепила двумя пуховыми платками, точно так же укуталась и сама. — Мама, зачем нам много платков? — спросил Ваня.

В неизвестность едем, сынок. Вдруг холодно там, платки всегда выручат, я же их из козьего пуха вязала.

— Сказано же, вещи с собой не брать. Что это ты снеговика из парня сделала? Чай, весна на пороге, — возмутился член комиссии.

— А, может, мы на Северный Полюс собрались?!! Помогите лучше ребёнку залезть на подводу, а я мигом, только печь потушу, — ответила Елена, а сама вернулась в дом.

Она подошла к печи, выхватила совком тлеющие угли и разбросала их по комнате. Потом облила все полы керосином, чиркнула спичкой и выбежала на улицу.

Они уже отъехали на приличное расстояние, когда в небо взметнулся чёрный столб дыма.

— Мама, смотри дым повалил! Видать, наш дом загорелся, — испугался Ваня.

— Бездомным пожар не страшен, сынок!

Горячка

Комсомолец Василий Пильганов провёл в горячке целый месяц.

— Остыл сильно, воспаление у него, — сказал доктор и прописал мальчику покой и тёплое питьё.

Мать неотлучно сидела у кровати сына, протирала влажным полотенцем лоб, поила водой и отварами, меняла постель и рубашки — в поту был он.

Василию снилось лето и бескрайнее поле душистых роз: там, среди неземной красоты, улыбалась ему Паничка. Она держала за руку крошечную дочку в беленьком платье.

Василий бежал к ним изо всех сил, но ноги не слушались его.

Тогда он превратился в облако и поплыл над лесами и реками, крича, что есть мочи:

— Пааа — ня, Панич- каааа!

— Васенька, сынок! — откуда-то издалека донёсся ласковый голос матери.

— Мама, где я?

— Ты дома! Поправляйся скорее!

За время болезни Василия произошли изменения: мельницу отобрали, его отец остался без работы, а в доме бывших купцов Просянкиных разместили совхозно-колхозный театр.

Больше Василий Пильганов не посещал собрания, из комсомола он добровольно вышел, а вскоре насовсем уехал из Петровска.

Глава девятая

Эшелоны скорби

Железнодорожная станция работала в напряжённом режиме.

График движения паровозов был уплотнён и усилен дополнительными составами.

Не хватало вагонов для бесперебойной отправки, а раскулаченные семьи всё прибывали и прибывали.

Их свозили на подводах из ближних и дальних деревень, сёл и городков. Переселенцы были разными по возрасту, полу и состоянию здоровья — немощные и здоровые, молодые и не очень, дети и подростки, мужчины и женщины: всем им предстояло преодолеть нелёгкий путь в новую жизнь.

Большинство из этих пассажиров были гражданами законопослушными, а потому не могли ни сопротивляться, ни понять замысел тех, кто сорвал их с родных мест.

Одни безоговорочно верили, что выселение за пределы своих колхозов — это переезд в соседнюю область на краткосрочный период. Другие считали, что взамен отобранного имущества им начнут выдавать документы на новые участки земли и новые дома.

Но никто им ничего не давал и не предлагал.

Уставших и перепуганных людей с запасами еды на трое суток, как было велено, торопливо рассовывали по вагонам.

Только прошли и день, и два, и три, и пять, запасы еды закончились, а они всё продолжали засыпать и просыпаться под нескончаемый стук колёс, не понимая, куда их везут и когда наступит конец поездки.

Чем дальше уезжали они от родных мест, тем больше печалились. Безудержные слёзы катились по щекам молчаливых взрослых. Со стороны могло показаться, что эшелоны уныния везут в неведомые дали фигуры скорбящих.

И только детский лепет вносил светлую, живую нотку в эту картину людского отчаяния: маленькие пассажиры не умеют подолгу грустить.

Шестнадцатый вагон

В списке кулацких семей, следовавших в вагоне номер шестнадцать из Петровского района Аткарского округа, ехал и Филипп Просянкин с семьёй.

Он тоже не предполагал, что путешествие затянется на столь долгое время, и беспокоился за детей и жену.

Татьяна вот-вот должна была родить. Живот у неё уже опустился, начались боли в пояснице, она не находила себе места.

— Тань, ты потерпи. Скоро прибудем в какой-нибудь город, там найдём больницу или фельдшерский пункт, — утешал её Филипп.

— Ой, не знаю! Плохо мне, мочи нет. Низ тянет, еле терплю. Ты спроси у проводника, долго ли ещё нам ехать?

Филипп вернулся с нерадостным известием.

— По его словам, ещё сутки. Я попросил снять нашу семью с поезда, но не положено, говорит. Потерпи, Танюш! Уже скоро.

Он не стал пересказывать супруге свой разговор с проводником, потому что ничего утешительного тот не сказал:

— Раньше бабы в поле рожали, а сейчас избаловались, больницу им подавай и условия. Нет тут у нас ничего. Ежели начнёт твоя рожать, могу одну её на ближайшей станции высадить.

— Это исключено! А вода тёплая, чистые полотенца и таз, хотя бы маленький, найдутся у вас?

— Скажешь ты тоже! У нас тут не цирюльня.

На самом деле, Филипп был сильно встревожен: он не представлял, как маленький человечек может появиться на свет в этом ужасном вагоне, до отказа набитом немытыми, голодными и несчастными людьми.

— Как сельди в бочке! Зачем нас напихали-то так? Ни лечь, ни встать по-человечески, — потихоньку возмущались пассажиры, терпение измученных людей было на исходе.

— Сказали, что выселяют за пределы колхоза, а уж вторую неделю всё едем и едем за эти пределы. Куды нас везут-то? Знает кто-нибудь?

— На Кудыкину гору!

— Да не кудыкайте вы, пути не будет!

Следующие сутки тянулись ещё медленнее. Эшелон часто останавливался, подолгу стоял на полустанках или в поле.

После вынужденной остановки паровоз резко дёргал вагоны, они послушно тянулись за направляющим, и состав снова набирал ход. Позади были уже тысячи километров дорог, а впереди — непроглядная тьма.

И каждый человек внутри этого временного пристанища, мчащего их по железным рельсам, замирал в надежде, вслушивался до боли в висках в противный, протяжный скрежет металла, желая распознать, уловить ухом всего одно слово: приехали.

Перед рассветом у Татьяны начались схватки.

Она крепилась, но разве можно сдержать в себе энергию новой жизни, которая изо всех сил рвётся наружу, раздирает, пронзает нестерпимой болью плоть матери, требуя немедленного разрешения?

Татьяна закричала так, что все, кто был рядом, повскакивали со своих мест.

— Потише!

— Чего орёшь, как резанная?

— Да рожает она!

Пополнение

И тут паровоз резко сбавил ход, запыхтел, затормозил и через несколько минут раздалось долгожданное: «Приехали!».

— Не спешите покидать свои места. Сначала выходят первые вагоны, — объявил проводник.

Но его уже никто не слушал. Все начали спешно собираться, гвалт поднялся такой, что голос Татьяны потонул в этом человеческом потоке разнообразных мыслей, сказанных вслух.

— Будьте с мамой, ни на шаг от неё, я сейчас вернусь, — приказал Филипп детям и первым выпрыгнул на перрон.

Люди из душных вагонов попадали на леденящий, обжигающий дыхание воздух. Они беспомощно оглядывались по сторонам, пытаясь определить, куда их забросила судьба.

— Похоже, северные края. Что это за станция?

— Не подскажете, что за область?

— Говорят, Архангельская.

— Это в какой же стороне?

— Где Северное море.

— Боже мой, это ж мы у чёрта на куличиках оказались!

Вокруг железнодорожного полотна глухой стеной стояли заснеженные леса и ни одного огонька или признака городской жизни не было ни вблизи, ни вдали.

Филипп спешил к крошечному, деревянному зданию станции, видневшемуся впереди, задавая одни и те же вопросы всем встречным людям.

— Доктор, есть ли доктор? Кто-нибудь может принять роды?

Протискиваться сквозь потоки всё прибывающих и прибывающих на перрон переселенцев стало сложнее: никто из бывших пассажиров, несмотря на просьбу не выходить всем сразу, не хотел более оставаться в опостылевших вагонах.

— Доктора! Срочно доктора!

Вдруг чьи-то сильные мужские руки остановили кричащего: Василий Мазанов узнал голос шурина.

— Филипп, ты ли? Тоже этим эшелоном?

Мужчины обнялись.

Евдокия бросилась к брату.

— Филипп, что случилось?

— Там, в шестнадцатом вагоне, Таня моя рожает!

Когда они вбежали в вагон, то не поверили своим ушам: к голосу двухлетнего Евгения, заходившегося в плаче, добавился новый, радостно-звенящий голосок, оповещавший мир о своём появлении на свет Божий.

Рядом с роженицей стояла девочка, пытавшаяся удержать на руках орущего двухлетнего карапуза.

— Мама! Мама! — заливался малыш и протягивал ручонки к матери.

— К ней нельзя сейчас, — убеждала она мальчонку, но он продолжал плакать и требовать маму.

Шурочка, одиннадцатилетняя дочка Татьяны и Филиппа, была потрясена происходящим, но вовремя сообразила, что сейчас главная её задача — обеспечить маме покой и не подпускать братика. Что делать дальше, она не знала.

— Танюша, мы здесь! Сейчас, сейчас, родная! Всё будет хорошо! — вскричала Евдокия и бросилась на помощь.

— Нож или ножницы, скорее! Воду, спирт, водку, одеколон, что у вас есть? Давайте немедленно! — потребовала она у проводника.

— Раскомандовалась! Ишь, начальница нашлась! Весь вагон мне кровью залили, — возмутился было проводник, но здравый смысл в его голове победил недовольство, и он, порывшись в каком-то сундуке, достал пару чистых простыней, охотничий нож и небольшой мутный флакон с жидкостью.

Она отвинтила крышку. Пахнуло отвратительно.

— Что это?

— Не боись, бабонька! Самогон! Чистый, как слеза ребёнка.

Дальнейшие действия Евдокия совершала, словно во сне. Если бы её попросили их повторить, то, вероятно, она бы не смогла: так действует человек в состоянии сильного душевного волнения.

Скинув головной платок, она мгновенно отрезала прядь своих волос и перевязала ими пуповину. Затем облила лезвие ножа самогоном и решительным движением отсекла канат, соединяющий мать и дитя.

— Кто? Мальчик или девочка? — спросила Татьяна, вернувшись из забытья.

— Мальчик, Танечка! Хорошенький такой! Замечательный мальчик! Настоящий богатырь! — радостно ответила Евдокия.

Младенец, словно в подтверждение сказанного, закричал ещё сильнее.

— Поплачь, поплачь, соколик ты наш! — ласково приговаривала Евдокия, заворачивая малыша в рубашку Филиппа.

Через пару минут она передала белоснежный свёрток отцу.

— Здравствуй, сынок! — взволнованный Филипп, прижал к себе тёплый, орущий комочек и заплакал от переполнявших его чувств.

— Ну, с пополнением в семействе! — сказал Василий.

Голос из вокзального репродуктора вернул к суровой действительности.

— Товарищи пассажиры пятьсот первого эшелона из Средней Волги! Освобождаем вагоны! Освобождааа… еее …ммм!

Глава деcятая

Приехали

Пока девочки одевали сонного, капризничающего Женю, Евдокия готовила к выходу из вагона маму и новорожденного.

— Танечка, приподнимись, моя хорошая, я переодену тебя. Вот так, умница, — приговаривала она, ловко освобождая Татьяну от пропитанной кровью одежды.

— У меня нет другой юбки, не надо, не снимай, — попросила Татьяна.

— Не волнуйся, я тебе отдам свою, она совсем новая. Негоже в мокрой одежде на мороз! Тебе, дорогая, никак нельзя простужаться.

— А как же ты, Дуся?

— Ой, я и в нижней юбке побуду, ничего страшного, сверху-то всё равно пальто. И кофточку мою одевай, она шерстяная. А когда приедем в новый дом, я накуплю тканей, сошью и юбки, и платья.

Укутав Татьяну и детей, Евдокия обратилась к проводнику:

— Я немного прибрала здесь, но надо ещё хорошенько полы промыть. Дайте, пожалуйста, тряпку и ведро.

— Не надо, я сам всё поделаю. Уборка — моя забота. На-ка, возьми пару одеял, а то заморозишь крестника моего, — проявил отеческую заботу проводник.

— Большое Вам спасибо за помощь! Вы человек с добрым сердцем! Простите нас за беспокойство и лишние хлопоты, — ответила ему Евдокия.

— Эх, бабоньки! И какая нелёгкая вас сюда занесла? Сидели бы дома, детей рожали. Гиблые здесь места. Жалко мне вас, очень жалко, — расчувствовался проводник.

Тем временем Филипп и Василий дошли до станционного домика.

— Товарищи хорошие, я по-человечески всё понимаю, но как вам помочь, я не знаю. Не моя это ответственность — беременные и родящие. Я за подвижной состав, за график движения отвечаю.

Ни о чём не договорившись с начальником станции, мужчины отправились на поиски человека, занимающегося транспортировкой к месту приписки.

Вокруг него то и дело появлялись новые люди, образуя длинную очередь, и у каждого человека были к нему свои вопросы.

— Семьи не будут разлучать?

— Скажите, как селить станут, по сколько человек в комнате?

— Печки-то исправно топятся, а то у вас тут морозище ого-го!

— На довольствие талоны где можно получить?

Поток вопрошающих не иссякал, поэтому организатор отправки поворачивался вправо и влево, пытаясь отвечать сразу и всем, но ничего путного из этого не выходило.

— Товарищи, давайте по очереди, так будет быстрее для вас и удобнее для меня. Задавайте только конкретные вопросы, требующие незамедлительного решения.

— Носилки нам нужны для роженицы, не дойдёт она сама. Вы уж помогите, пожалуйста, — попросил Филипп.

— Будут вам носилки, хлопцы, — обнадёжил ответственный человек. — В каком вагоне женщина?

— В шестнадцатом.

— Кто же её сюда прислал? Сказано же было, только работоспособных мужчин на северное направление. Смотрю список прибывших и волосы дыбом: на тысяча семьсот сорок два человека лишь двести мужиков, остальные — дети, женщины, инвалиды! Сегодня же буду писать в Севкрайком и ЦК, чтобы прекратили эти извращения. Вы не волнуйтесь, товарищи, я сейчас распоряжусь насчёт вашей семьи.

— Скажите, долго ли ехать до места?

— Недалеко, около пяти километров.

— Хоть что за район, как называется? — задал вопрос Василий.

— Ленский район, товарищи.

— Там город или село?

— Поселение для раскулаченных. Там вас уже ждут.

Новоселье

Картина, открывшаяся глазам обнадёженных людей, была безрадостной: никакого поселения за станцией не оказалось, их встречал мрачный еловый лес, растянувшийся на сотни километров, а вместо тёплых домов и комнат ждала заброшенная, промёрзшая церковь.

— Вы что, с ума посходили? Вы куда нас привезли?

— Скотину — и ту в тёплом хлеве держат зимой!

— Мы не преступники, но лучше отправьте нас в тюрьму!

Местные жители, встречавшие прибывших переселенцев, сами были испуганы: такого скопления гостей они никак не ожидали.

— Граждане раскулаченные, вы зря возмущаетесь, — пытался восстановить порядок поселковый комендант. — Нам говорили, мол, человек сто будет переселенцев, а уже несколько сотен навезли. Куда прикажете вас девать? На всё село у нас всего десять дворов. Мы-то думали, что разберём вас по домам, к себе поселим временно, а вас всё везут и везут. Нет у нас места другого, понимаете? Ни сараев, ни бараков, ни пустующих домов.

— Как нет? А зачем тогда соглашались принимать переселенцев?

— В том-то и дело, что мы несогласные были, да кто нас слушать-то стал? Мы говорили, что климат у нас суровый, а помещений для проживания нет, строить новый спецпосёлок придётся ни один год. Объясняли, что зима у нас длинная, что навигация только в мае начнётся, тогда сможем хотя бы переправить людей на правый берег Вычегды, а нам уже с февраля шлют эшелоны. А что здесь? Болота и непроходимые леса! Некуда нам вас деть, понимаете? Теперь вам надо до весны как-то здесь продержаться, в этой церкви. Мы ж — люди, такие же, как и вы, выполняем приказ. Что ж теперь нам всем делать-то? Только терпеть. Как говорится, Бог терпел и нам велел.

Пожалуй, эти слова сочувствия немного утешили толпу отчаявшихся спецпереселенцев.

Перед входом в церковь образовалась большая очередь: входящие трижды крестились и кланялись в пояс, читая молитвы к каждому поклону.

— Вниду в дом твой, поклонюся ко храму святому твоему в страсе твоем. Господи, настави ми правдою твоею, враг моих ради исправи пред тобою путь мой…

Попав внутрь храма, люди застывали в немом почтении к христианским святыням.

В двухэтажном здании бывшей приходской церкви, в котором им отныне предстояло коротать дни и ночи, было два придела: нижний — левый, посвящённый Чудотворцу Николаю, и нижний — правый, названный в честь Знамения Пресвятой Богородицы. Несмотря на то, что теперь они имели жалкий вид, были полностью разорены и использовались под склады, толстые каменные стены хранили ещё следы росписей, и светлые Лики Святых сочувственно взирали на появившуюся из ниоткуда паству.

— Не задерживайтесь подолгу у входа, граждане, проходите внутрь, церковь не действующая. Пока размещайтесь на первом этаже, на полу. С завтрашнего дня всех сильных и здоровых мужчин ждём на работу. Первым делом нары надо сделать.

— А довольствие нам причитается?

— Только работающим — четыреста граммов хлеба в день, шесть — сахара и семьдесят пять граммов воблы.

— Картошка или крупа хоть какая-нибудь будет? Детям-то тоже есть надо!

— Нет, овощей и круп нет. На иждивенцев пока норма не установлена. Главное, работающих накормить. Сейчас ещё подвезут партию раскулаченных, так что вы потеснитесь. Если уж совсем невмоготу, то второй этаж занимайте, Вознесенский. Он, правда, летний, там совсем холодно.

— Воды бы испить нам.

— Граждане, пока придётся растапливать снег, другой воды нет, реки все подо льдом.

— Мыться где? Баня имеется?

— Уборная?

— Нет, бани нету. А уборная — вон целый лес перед вами!

Наконец, люди угомонились и стали обустраивать себе места для ночлега.

Через час привезли вторую партию спецпереселенцев из Поволжья.

— Ивановы есть? Петровы есть? Степановы? Евсеевы? Мазановы? Просянкины? — вновь прибывшие не теряли надежду встретить среди ссыльных своих родственников или соседей.

— Есть! — Филипп и Евдокия бросились навстречу брату и его семье.

— Гора, родной! До последнего надеялись, что хотя бы вас с Леной оставили в Петровске.

— Думаю, никого из наших там не оставят. Мы как кость поперёк горла, вечный упрёк их политике грабежа и насилия.

Стемнело рано. Ночной мрак поглотил тела измученных и голодных переселенцев, коротающих ночь на ледяном полу. Они спали сидя, прижимая к груди малых детей, пытаясь спасти их от нестерпимой стужи собственным дыханием.

Любопытная полоска лунного света проникла в разбитые окна церкви, прогулялась по стенам и высветила лик Мадонны с младенцем на руках.

Глава одиннадцатая

За работу

Утро следующего дня началось с недобрых событий.

— Граждане раскулаченные, я — Тихон, приставленный к вам надзиратель. Все живы-здоровы?

Небольшого роста плечистый человек в телогрейке и войлочных бурках с галошами стал протискиваться между плотно сидящими людьми, пристально всматриваясь в их лица, будто пытаясь запомнить своих подопечных раз и навсегда.

— Господи Боже, — воскликнул он, наткнувшись на безжизненные тела, и снял шапку-ушанку.

Отошли в мир иной самые пожилые мужчина и женщина, на вид лет семидесяти или больше. Они так и застыли на полу: скрюченными от холода, с открытыми, беззвучно кричащими ртами. Предсмертная агония перекосила страдальцев, сделала совершенно неузнаваемыми их лица.

— Царствие небесное рабам Божьим…

Имена их были никому неизвестны. Сверка переселенцев ещё не проводилась.

Похоронили скончавшихся за церковью, в яме, наскоро вырытой среди сосен. Из веток соорудили подобие креста.

— Весна придёт, земля помягчеет, тогда и перезахороним по-человечески, — пообещал Тихон.

Никто из прощавшихся не проронил ни слова: каждый думал свою горькую думу о том, кто же завтра ляжет в эту промёрзлую северную землю, чтобы остаться в ней навеки вечные безымянным странником без роду и племени?

— Значит так. Все, кто в состоянии двигаться, за работу! Хлеб в первую очередь — работникам, — объявил Тихон. — Больные женщины и дети могут оставаться в церкви.

И вот зазвенели пилы, застучали топоры, распугивая окрестных белок.

Лица работников побелели: кто нос отморозил, кто щёки и уши.

— Хорошо, давайте, пока морозы крепкие, полчаса трудимся, полчаса греемся, — согласился надзиратель с требованием работающей стороны.

До сумерек успели повалить несколько деревьев, нарубили дров.

Развели на улице костёр. Все высыпали из церкви и радовались огню, подставляя промерзшие руки и спины.

У кого-то оказалась металлическая кружка. Принялись растапливать снег и пить по глотку горячую воду, передавая её из рук в руки.

Древесина быстро разгорелась, ветер подхватил искрящуюся хвойную россыпь и подбросил в небо длинные, красные языки пламени.

Татьяна

— Танюш, ну как ты? А я тебе хлебушек и воблу принёс, нам за работу выдали. Скушай, Тань, тебе силы нужны, — Филипп изо всех старался поддержать жену.

Она совсем исхудала за последние дни вынужденного голодания.

— Как сыночка назовём, Тань?

— Геночкой пусть будет. Надо бы его покрестить, Филипп. Ты батюшку найди где-нибудь. А Дуся и Вася пусть крёстными идут.

— Покрестим, обязательно покрестим. Ты только поправляйся скорее! Как славно получится-то, ты послушай: дочь Шурочка и два сыночка — Женя и Гена.

— Шура, Жеша и Геша, — улыбнулась она мужу.

Но на третий день Татьяне стало совсем худо. Её колотил озноб и мучила жажда.

— Воды! Пить! Дуся, пить!

Евдокия приподнимала голову Татьяны, и та пыталась напиться талой водой из миски, которую где-то раздобыл Василий.

Молоко у неё не пришло, кормить Гену было нечем. Иногда мальчик просыпался, несколько минут его бессмысленный взгляд блуждал в пространстве.

— Глазки у сыночка синие, как небо! Так на Филиппа похож, на папочку своего. Славный наш малыш, — Евдокия не выпускала младенца из рук, баюкала и согревала его.

Татьяна вдруг начала причитать:

— Помру я, Дуся! Нехорошо мне. Ты уж позаботься о детях.

— Танюша, нельзя тебе помирать, и не думай об этом! Деткам мамка нужна. Ты живи, ради них живи! Вот Шурочка с Женей рядом сидят, и Геночка твой ждёт хоть молозива глоточек, подкрепиться ему надо. Что же он у нас на голодном пайке? Приложи-ка его к груди, Таня!

— Нету ничего, ни капли, пустая я, — заплакала Татьяна.

К вечеру младенец умер. Тихо-тихо так, даже голоса не подал, не заплакал ни разу.

Георгий и Филипп сколотили ему последнее пристанище, вырыли неглубокую ямку рядом с тем местом, где ещё вчера похоронили старика со старухой.

Евдокия собрала Геночку в последний путь: обмыла, запеленала в свой пуховый платок. Она не могла поверить в его смерть. Всё прижимала свёрточек с тельцем к себе и тихонько напевала:

— Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни, птички затихли в саду, рыбки уснули в пруду, мышка за печкою спит, месяц в окошко глядит…

— Вы уж извиняйте, что так вышло. С детьми-то тут совсем беда, — расчувствовался надсмотрщик Тихон. — Царствие небесное сыночку… Да простит нас Бог!

— Не будет вам прощения ни на земле, ни на небе. Не будет! Никогда не будет! Слышите?!! Никогда! — вскричала Евдокия. — Вот, смотрите, что вы творите! Вы морите голодом матерей! Вы убиваете детей!

Филипп бережно уложил сына в дощатую колыбельку и понёс к выходу.

Василий и Георгий подняли Татьяну, и процессия двинулась к месту погребения.

Женщины и дети шли сзади: Елена и Евдокия вели за собой крошечных Витю, Капу и Женю, а Прасковья и Шура несли в руках лучины.

Опустили Геночку в мёрзлую землю уже по темноте.

— Господи, даруй блаженному младенцу вечный покой со святыми…

Филипп встал на колени перед могилкой сына:

— Прости нас, сынок! Прости, что не уберегли тебя!

— Наш маленький птенчик улетел от нас, теперь он на небесах, — прошептала Татьяна и потеряла сознание.

Сотни теней, окруживших могилку, безмолвно следили за сценой прощания.

Первая детская смерть потрясла всех, кто волею судеб оказался в этой заброшенной церкви.

Мужчин стали уводить дальше, в глубь леса, вблизи церкви все деревья уже были срублены. Они подолгу не возвращались, теперь только раз в день им разрешали перекусить и отдохнуть.

Пока мужчины трудились на лесоповале, женщины пытались организовать быт: им удалось выпросить у надсмотрщика котелок, корыто и мыло, они установили очередь на пользование этими немудрёными благами и занимались хозяйством, стирали детские вещички, варили похлёбку из воблы.

Внутренность пустынного здания ожила, наполнилась банными парами, запахом варева, гомоном ребятни и озабоченными голосами женщин, колдовавших над обедом: засохшую рыбу, превратившуюся в камень, сначала размачивали в воде, а потом варили.

Варёная вобла жутко пахла, но давала маломальский навар и соль, и от этого вонючая жидкость превращалась в съедобный бульон.

Здоровье Татьяны по-прежнему внушало опасение. Жар у неё спал, но сама она очень ослабла.

Вспоминая умершего сынишку, приходила в отчаяние и выла тихо, горько: так скулят собаки по умершим щенкам.

— Поплачь, поплачь, моя хорошая. Горе надо выплакать, — Евдокия гладила её по волосам, она ни на минуту не оставляла больную невестку.

— Ты искупай меня, Дуся, перед смертью.

— Тань, не думай о смерти! А помыть тебя, действительно, надо. Что же ты у нас после родов так и не очистилась? Я сейчас попрошу корыто, нагрею воду и искупаю тебя, может, и вся хворь выйдет, — сказала Евдокия.

— Ты, Дуся, передохни чуток, я сама нагрею воду, девочки за детьми приглядят. А потом вместе Таню искупаем, — предложила Лена.

— Спасибо, Леночка! Ты такая заботливая, добрая девочка.

— Дуся, я же вижу, ты все ночи не спишь, да и днём тебе отдыха нет. Поберегла бы ты себя. Мы ведь с тобой можем по очереди смотреть за Таней, — сказала Лена и обняла Евдокию за плечи.

От этого искреннего участия сердце Евдокии встрепенулось навстречу, как будто душа душе открылась, и она, уткнувшись в Леночкино плечо, расплакалась.

Никогда раньше женщины не были подругами, общались редко и мало, встречались только на семейных праздниках.

Леночка была самой молоденькой мамой в семье Просянкиных: Татьяне исполнилось тридцать четыре, Евдокии шёл тридцать третий год, а ей — девятнадцатый, совсем ещё девочка! Рядом с сыном и дочкой Леночка смотрелась старшей сестричкой.

Услужливая и вежливая, она старалась угодить всем Просянкиным, хотя уже целых пять лет официально носила их фамилию и была полноправным членом большой и дружной купеческой семьи.

Глава двенадцатая

Леночка

Лена появилась в их доме совершенно случайно.

Купцам Просянкиным требовалась помощница в магазин для мойки и уборки помещения.

И вдруг по объявлению пришла она: серьёзная, в берете и широком сером пальто, с коричневым, громоздким, фанерным чемоданом в руках.

— Здравствуйте! На работу принимаете?

— Принимаем, коль работать умеешь, — ответил Георгий.

— Умею. Объясняйте, что делать надо, — девушка поставила в угол свой чемодан, аккуратно повесила на вешалку пальтишко.

Георгий с интересом рассматривал молоденькую работницу с удивительно тонкой фигурой, хорошими манерами и приятным голосом. Он успел отметить её необыкновенно нежное лицо и красивые, умные глаза.

— Ух, какая прыткая! Сначала расскажи, как зовут, откуда будешь, сколько тебе лет?

— Плотникова Лена. Из Вольска. Четырнадцать, — коротко ответила она.

— В Петровске где живёшь?

— Пока нигде, но буду снимать угол.

— Хорошо. Тогда приходи завтра на работу к семи утра.

Не смог отказать Георгий девчонке — уж больно хороша, запала в душу юная красавица.

Ждал её, боялся, что не придёт, передумает. А она пришла, не подвела.

А вскоре и отец заметил:

— Гора, мне показалось, или ты засматриваешься на Леночку? Уж не влюблён ли ты в нашу работницу?

— Влюблён, а что делать, отец, и не знаю…

— Что делать? Сватать, да свадьбу играть! Тебе уж двадцать пять годков, пора, сынок! Я тоже в твоём возрасте женился, — ответил Павел Алексеевич.

И все были рады этому известию, кроме средней дочери Павла Алексеевича. Не очень она верила в то, что девчонка с улицы станет супругой её любимого брата.

— Ты работать пришла, вот и работай! Нечего на директора магазина заглядываться и глазки ему строить, мала ещё, подрасти чуток надо, — как-то раз отчитала она Леночку, увидев, что та улыбается Георгию.

С тех пор девчонка хозяйскую дочь Елену Павловну боялась и в её присутствии робела, а та нарочно смотрела на работницу свысока.

Однако побороть притяжение двух сердец Елене Павловне не удалось.

Не так и долго проработала по найму Леночка. В пятнадцать лет она родила Георгию сына Виктора, а в шестнадцать — дочь Капиталину, и полностью погрузилась в счастливое материнство и семейные дела.

В Георгии она видела не только супруга, опору, поильца и кормильца, любила она его искренне, горячо, всем сердцем, и готова была пойти за ним на край света.

Вот и случилось: попали они на этот край, ни сном, ни духом не ведая, что не только им, но и всем Просянкиным предстоит тяжёлое испытание, и пройти они его должны вместе.

Встреча

В начале второй недели в церкви сменился надсмотрщик. Тихон ушёл отдыхать, а новый, Пётр, заступил на вахту.

— Завтра с утра эшелон придёт, потесниться придётся, — объявил он. — Куды вас всех девать — ума не приложу?

Новых ссыльных встречали около церкви.

Лена с детьми осталась около Татьяны, а Евдокия вышла на улицу. Вдруг мелькнёт родное лицо?

Переселенцев подвозили на подводах.

— Мама, мамочка! — Евдокия кинулась к женщине небольшого роста, закутанной в шерстяной, клетчатый головной платок.

— Дусенька, доченька! — Пелагея Ивановна залилась слезами. — А мы уж думали, не увидимся больше никогда.

— Мама, мы все здесь, в этой церкви.

— Господь услышал наши молитвы, вернул нам деток.

Евдокия не сразу разглядела младших братьев и отца: Павел Алексеевич обзавёлся бородой и стал походить на старца.

— Что ж, не обманул председатель горсовета — хоромы-то теперь у нас новые! — сказал он, разглядывая со всех сторон бывший Храм. — Когда у нас не остается ничего, то и одного Бога достаточно.

Саша и Вася приуныли: разорённая церковь, битком набитая людьми, не показалась им хорошим местом для жизни.

— Размещайтесь, отдыхайте, а завтра с утра лес валить. Работать будут все — и подростки, и юноши, и отцы, и деды. У нас тут строго: кто не работает, тот не ест, — предупредил надсмотрщик.

— А зачем лес валить-то по зиме? — крикнул кто-то из вновь прибывших.

— Дерево отлежаться должно, а по весне начнём посёлок для раскулаченных строить.

Вместе с партией ссыльных переселенцев подвезли крупу, соль, котелки, миски, ложки и кружки.

Обустраивались до самого вечера, пока не вернулись с работы Филипп, Георгий и Василий, а проговорили всю ночь.

— Взрослые умеют перетерпливать, а дети не могут. Не вынесут они в таком холоде, потеряем их, коли не предпримем меры, — сказал сыновьям Павел Алексеевич. — Попробую поговорить с охранником.

Под утро удалось вздремнуть, но крепкого сна ни у кого из обитателей церкви не получалось: кашель детей и взрослых, стоны болящих, плач младенцев то и дело нарушали хрупкую тишину.

Гулкое эхо подхватывало голоса, уносило их под своды Храма, они витали под куполом, продолжая жить своей жизнью, пока свежие и сильные вибрации не гасили прежнее звучание.

Акустика в церкви была отменной: неровности каменных стен отражали звук, и он получался богатым, насыщенным, мощным.

Снаружи казалось, что там, внутри тёмного Храма, переговариваются хриплыми, звенящими, тонкими и грубыми голосами таинственные мифические существа.

А вскоре пришла новая беда.

Один за одним стали умирать взрослые и дети. И старых, и малых мучил понос, забирая последние капли жидкости из ослабленных тел, унося остатки сил и здоровья.

Мужчин поделили на группы: одни шли валить лес, а другие рыли могилы и предавали земле скончавшихся.

Просьба

— Пётр, ты в этих краях живёшь? — обратился Павел Алексеевич к надсмотрщику.

— Ага, тутошний.

— Христом Богом прошу тебя, Пётр, забери моих внуков к себе в дом на время холодов: мальчика-трёхлетку, двум другим детям по два годика.

— И не проси, дед! У меня и так тридцать ссыльных живут, первых-то раскулаченных мы к себе брали. А ещё жена у меня на сносях, да пятеро своих деток, а комнатьёв-то в доме две! Уж и в сенях живут ссыльные, и в бане, и в сарае, и на чердаке. А ежели твоих забрать, остальные тоже просить за детей станут. Нет, не могу!

— Может, другой кто согласится, ты узнай у местных.

— Без толку спрашивать, у всех по тридцать, а то и по сорок человек напихано. Не возьмут. Вот построите себе дома и тогда будете в них жить.

— Сколько же мы их строить будем?

— Да года два или поболе.

— За два года, Петя, мы все поляжем в эту землю, не дождёмся домов.

— Ничо, других ссыльных понавезут, дед, — ответил Пётр и засмеялся.

Птенчик

Тем временем простуда Женечки приняла устрашающую форму.

Щёчки мальчика полыхали, днём и ночью он заходился в сухом кашле. Под утро, когда холод становился нестерпимым, мучения его усиливались.

— Пресвятая Дева Богородица, не оставь раба Божьего Евгения без благословения, уврачуй раны телесные его, умоли Господа нашего, Сына Твоего, спасение подарить малютке. Не для себя, для дитятка малого прошу, птенчика нашего, — Евдокия неустанно молилась о здоровье племянника, уповая на Божью помощь.

Она поила мальчика тёплой водой, кормила рыбной похлёбкой, но вот уже сутки он отказывался от еды.

Женечка умер в полдень.

Его похоронили рядом с новорожденным братиком.

В этот же день умерли ещё десять детей.

— Молочка бы горяченького раздобыть, хоть кружечку. Евгешечка, родненький, что же ты так кашляешь? Филипп, сделай что-нибудь, видишь, как плохо нашему сыночку? — разум Татьяны отказывался верить в произошедшее.

Она говорила вслух сама с собой, просила, умоляла, но никто не мог помочь ей.

— Одного сына потеряла и следом второго. Как бы умом не тронулась, эх горе-то какое! — плакала Пелагея Ивановна. — Что же делается? Дуся Ванечку похоронила, и вот теперь у Филиппа нет сыночков. Услышь меня, Господи! Пусть наш род христианский, крещёный, прощёный, воскреснет и смерть победит. Как церковь твоя крепка, так пусть и род наш мужской пусть будет крепок. Аминь. Аминь. Аминь.

Вскоре снежные холмики устилали всю местность вокруг церкви.

Безутешные матери неподвижно сидели возле могилок своих детей.

Издалека казалось, что огромная стая больших чёрных ворон, невесть откуда залетевшая в эти места, завладела заснеженной лесной поляной.

Глава тринадцатая

Новая партия

К началу апреля морозы ослабели, народ потянулся на улицу.

Прасковья и Шурочка стали выходить на короткие прогулки. Они бесцельно бродили вокруг церкви или наблюдали за рекой: закованная в плотный ледяной панцирь, засыпанная снегами, она была сказочно красивой.

Ближе к полудню девочки возвращались и ещё немного прогуливались вместе с тётей Леной, которая выводила подышать свежим воздухом Витю и Капу.

В этот раз они не увидели их на улице и поспешили внутрь здания.

— Привет, а вот и мы с мамкой приехали, — сказал им паренёк, встретившийся у входа.

Девчонки остановились в недоумении.

— Вань, ты что ли? — спросила Прасковья.

— Ага, я самый. А мамка вон, с бабушкой и тётей Дусей разговаривает.

— И давно вы здесь?

— Да только что.

Очередную партию ссыльных доставили тихо, без предупреждения. Леночка вывела детей и неожиданно повстречала на улице свою золовку Елену Павловну с сыном Ваней.

— Предчувствие меня не подвело: как отъехали, задуло в вагоне. Я так и поняла, на север едем, — делилась впечатлениями Елена Павловна.

Пуховые платки и плед, привезённые ею, были кстати: несмотря на ослабление морозов, в церкви было по-прежнему сыро и холодно.

Рубщики деревьев

Мужчины вернулись с работы поздним вечером. Были они до костей промёрзшими, с сорванными спинами и опечаленными лицами: в их смене погибли люди.

Ни специальной техники, ни навыков валки деревьев у ссыльных, конечно, не было, только пила, топор и руки. Всё делали по наитию, приноравливаясь к сложному и новому для себя занятию: попеременно пилили — один человек, потом второй заменял уставшего, третий на подхвате, а четвёртый топором по срезу рубил, в одиночку дерево с места не сдвинуть.

Надпилят ствол и стоят ждут, когда дерево само упадёт. Пытаются рассчитать, куда оно рухнет? Иногда ветер встревал в их расчёты или какая-то неведомая сила валила дерево в противоположную сторону, и тогда траектория его падения становилось непредсказуемой и гибельной.

Так случилось и сегодня. Вековая ель обрушилась мгновенно и разом подобрала под себя трёх мужчин.

Ждали долго, пока остальные члены бригады подоспеют, чтобы тяжеленный сруб приподнять и вынуть тела. Потом могилы копали, пострадавших хоронили. Нехорошо всё это, не по-христиански, сразу закапывать. А где же мёртвых обмывать и двое суток держать?

Только расположились на отдых, появился поселковый комендант.

— Граждане раскулаченные! Послезавтра в десять утра все, кто сегодня прибыл, и все ссыльные, живущие на втором этаже церкви, будут отправлены на другой берег реки. Здесь уже невозможно, нет места, нечем кормить вас и работы нет для всех.

Переговоры

И снова переселенцы не спали, думу думали, готовились к переменам.

— Отец, как ты и просил, я ещё в Петровске зашила деньги в подкладку. Они все здесь, в этом пальто, меня не обыскивали.

— Это хорошо, Лена. Пусть пока у тебя будут. Деньги нам пригодятся. Сегодня заступит на дежурство Тихон, вся надежда на него.

Сначала надсмотрщик Тихон нервничал и не хотел вступать в разговор, но у Павла Алексеевича выбора не было. Точнее, он был — помереть в скором времени от непосильной работы и негодных условий жизни, потерять детей и внуков, положить всю семью в эту горестную северную землю или действовать немедленно.

Жертвовать потомками в угоду кому бы то ни было он не собирался.

— Всё хочу спросить тебя, Тихон. Как думаешь, зачем нас сюда привезли?

— Как зачем? На перевоспитание. Научить вас трудиться, вы же кулаки, чужим трудом всегда жили.

— Скажи, Тихон, а можно перевоспитать шестидесятилетнего человека, например, меня? Не поздно?

— Можно, раз прислали.

— Как ты думаешь, смог бы я, не работая ни дня в жизни, взять и разбогатеть?

— Ну, я не знаю. Может, наследство какое было. Или награбили?