Бесплатный фрагмент - Песнь праха и безмолвия

«Даже боги становятся прахом — той самой пылью, из которой когда-то вылепили своих рабов.»

Песнь Праха

В те времена, когда земля ещё носила имя Ки, а небо звалось Ану, когда реки Тигр и Евфрат были лишь слезами богов, пролитыми в мирах иных, — в сердце Месопотамии бушевали битвы, от которых дрожали звёзды. Древние глиняные таблички шепчут о временах, когда сами создатели мира, шумерские боги, схлестнулись в яростной вражде. Они, чьими руками были вылеплены горы и выдолблены моря, чьё дыхание рождало ураганы и засухи, теперь обращали свою мощь друг против друга.

Владыка ветров Энлиль, низвергнувший отца своего Ану с престола небес, жаждал утвердить порядок. Энки, бог мудрости и бездн, с его змеиным коварством, плел сети интриг, чтобы отвоевать власть над пресными водами. А Инанна, богиня любви и войны, чьё сердце пылало то страстью, то жаждой мести, бросала вызов даже тени смерти. Их распри раскалывали небосклон, а люди, дрожащие в тени зиккуратов, молились, чтобы боги, увлёкшись собственной враждой, не стёрли с лица земли тех, кого сами же и создали.

Это была эпоха, когда кровь богов смешивалась с грязью первых полей, а их крики становились песнями, которые тысячелетиями пели жрецы. Но никто не помнил, кто первым обнажил меч — может, сама судьба, вплетённая в глину табличек, хотела, чтобы боги сражались, пока не останется лишь прах и легенды…

Но даже в хаосе их схваток рождались новые миры. Когда меч Энлиля, высекающий молнии, сталкивался с трезубцем Энки, поднятым из пучин Абзу, земля содрогалась, рождая ущелья и огненные реки. Горы, словно испуганные звери, бежали от их гнева, а небо, разорванное на клочья, окрашивалось в багрянец закатов, которых ещё не видывало человечество. Даже Нергал, владыка подземного царства Кургала, выползал из бездны, втягивая в свой мрачный танец души павших — не только смертных, но и божеств, чьи силуэты меркли в пылу битвы.

Инанна, чьи длани держали и розы, и копья, вела войну не только силой, но и хитростью. Она украла у Энки «МЕ» — священные законы мироздания, — спрятав их в складках своего небесного одеяния, чтобы лишить врагов власти над судьбами. Но мудрость, вырванная обманом, обжигала, как угли, и богиня, обезумев от боли, наслала на земли чуму, дабы испытать терпение тех, кто осмелился назвать её имя в молитвах. Люди гибли, реки превращались в кровь, а жрецы в храмах Эриду шептали заклинания, смешивая слезы с глиной, пытаясь слепить из неё новых богов — покорных и милосердных.

А в это время Мардук, дитя солнца, чей лик сиял, как десять тысяч раскаленных щитов, наблюдал из глубин вечности. Он копил ярость, впитывая страх смертных и гнев небожителей, готовый вскрыть жилы мира, чтобы напиться хаосом и стать единственным властелином судеб. Но даже он не знал, что битва богов — лишь тень игры Тиамат, первоматерии, что дремала в истоке времён, мечтая поглотить всё, что вышло из её чрева…

И так, под рёв разгневанных стихий и стон умирающих царств, боги продолжали свой танец на лезвии ножа — между созиданием и распадом, между славой и забвением. А люди, прижав к груди глиняные фигурки своих покровителей, молились, чтобы хоть один из небожителей вспомнил: в конце всех войн даже божества становятся пылью — той самой, из которой когда-то вылепили они своих рабов.

Тени будущего уже ползли по краям мира, словно щупальца Тиамат, просачиваясь сквозь трещины в небесной тверди. Мардук, чьё терпение истончилось, как воск под солнцем пустыни, наконец поднял свой лук, сплетённый из лучей и тьмы. Его стрелы, выточенные из рёбер древних титанов, пронзали облака, падая на поля сражений, где Энлиль и Энки всё ещё мерялись силой. Каждый выстрел Мардука рождал новые звёзды — слепые и холодные, лишённые милости богов. Они висели над землей, немые свидетели, предрекая эру, где не будет ни победителей, ни побеждённых.

Инанна, измученная огнём украденных «МЕ», нашла прибежище в руинах своего храма в Уруке. Её слёзы, смешавшись с прахом разрушенных алтарей, превращались в ядовитые цветы, чей аромат сводил с ума целые города. Но даже в безумии она не утратила хитрости: послав вещий сон Нергалу, владыке Кургала, она сковала его цепями из собственных кошмаров, дабы остановить поток душ, питающий его царство. Без новых жертв подземный мир начал рушиться, а его вопли достигли ушей даже Эрешкигаль, сестры Инанны, что доселе хранила нейтралитет, укрывшись за завесой вечной ночи.

Люди же, доведённые до края, подняли восстание под предводительством слепого пророка, чьи глаза боги выжгли за правду. Они собрали осколки священных табличек и выковали из них меч, назвав его «Голосом Безмолвия» — оружие, способное резать саму суть божеств. Когда первый удар клинка ранил Энки, боги впервые ощутили страх, знакомый смертным. Жрецы, ослеплённые яростью, призвали народ лепить из глины не новых богов, а ловушки — великанов с пустыми глазницами, жаждущих поглотить свет небожителей.

Но Тиамат, пробуждаясь, затягивала петлю времени. Её дыхание, густое, как смола, начало стирать границы между мирами. Реки текли вспять, горы таяли, как снег на ладони, а первые люди, созданные из глины и крови богов, вдруг вспомнили язык, на котором Ану когда-то произнёс: «Да будет!». Они запели — хор из миллионов голосов, — и эта песнь, простая и страшная, заставила даже Мардука остановиться. Ведь в ней звучал вопрос, который боги задавали себе в самые тёмные эпохи: «Если творцы могут разрушать, то кто спасёт творение?».

Ответа не было. Только ветер, теперь уже бывший Энлилем, нёс над опустошёнными полями прах забытых имён, а звёзды Мардука мерцали, как насмешка, над землёй, которая больше не знала, кому молиться…

Тиамат пробудилась. Её тело, сплетённое из тьмы и звёздной пыли, вырвалось из оков вечности, затмив собой солнца и луны. Океаны вздыбились, становясь её чешуёй, пустыни завыли, превращаясь в когти, а ветра, некогда послушные Энлилю, закрутились в вихри вокруг её пасти, готовой поглотить миры. Боги, ещё мгновение назад рвавшие друг друга на части, замерли, осиянные ужасом. Даже Мардук, чьё честолюбие пылало ярче всех звёзд, отступил, почуяв древнюю мощь, против которой его ярость казалась искрой в пустоте.

Инанна, чьи раны всё ещё дымились ядом украденных «МЕ», первой нарушила тишину. Собрав остатки силы, она взмыла к небесам, сплетая из своих распавшихся копий мост между враждующими богами. «Разве вы не видите? — крикнула она, её голос, как колокол, раскалывающий ночь. — Она пришла стереть не только нас, но и память о том, что мы существовали!». Энки, чьи воды Абзу кипели от ран, нанесённых человеческим клинком, застонал, поднимая трезубец: «Мы сами впустили хаос… Но кто теперь сомкнёт пасть дракону?».

Люди, ведомые слепым пророком, уже маршировали к краю мира, неся «Голос Безмолвия». Клинок, выкованный из осколков божественных законов, звенел, как натянутая струна судьбы. Пророк, с пустыми глазницами, полными теней грядущего, прошептал: «Они не сражаются за нас. Они сражаются за право быть последними, кто умрёт». Но когда первые волны хаоса Тиамат обрушились на землю, стирая города в прах, даже гордые жрецы упали на колени, умоляя богов и людей о пощаде.

Нергал, вырвавшийся из плена кошмаров Инанны, вылез из трещины в земле, ведя за собой армии мертвецов. Его смех, похожий на скрежет камней, прорезал воздух: «Кургал будет царствовать везде, где есть смерть!». Но Тиамат проглотила его теней, не замедляясь, и владыка преисподни впервые замолчал, осознав, что даже его власть — лишь песчинка в урагане.

И тогда Мардук сделал шаг вперёд. Его сияние погасло, обнажив лицо, искажённое не яростью, но отчаянием. Он обратился к людям: «Ваш клинок режет божественную суть… так разрежьте же нити, что связывают Тиамат с этим миром!». Пророк вздрогнул, ибо понял — бог солнца предлагает не союз, а жертву. Чтобы перерезать пуповину первородного хаоса, нужно было вонзить клинок в сердце самого творения, уничтожив и Тиамат, и всё, что родилось из её чрева.

Энлиль, чей меч всё ещё дымился молниями, внезапно опустился на колени перед слепцом. «Мы не достойны просить, — проревел он, — но если вы не сделаете этого, ваши дети умрут, даже не успев родиться». Люди закричали, споря, но земля под ними уже трещала, поглощаемая бездной.

Инанна, летящая над пропастью, вдруг схватила «Голос Безмолвия» из рук пророка. «Я украла законы мироздания, — крикнула она, — а теперь верну их!». Боги ахнули, когда она вонзила клинок себе в грудь. Украденные *ме* вырвались наружу, смешавшись с её кровью, и вселенная на мгновение замерла.

Тиамат взревела, её пасть захлопнулась в попытке проглотить вспышку священных законов, но было поздно. «Ме» Инанны, усиленные клинком, пронзили первоматерию, как игла — ткань. Тело Тиамат распалось на части, став новыми реками, горами и пустынями, а её крик превратился в ветер, который унёс пепел богов в ничто.

Когда рассвет окрасил небо в цвет расплавленного золота, люди увидели: боги исчезли. Лишь тени прежних битв шептались в руинах зиккуратов. Мардук, Энки, Энлиль — все они стали мифами, сияющими в звёздах, которые когда-то родились из их распрей. А на земле, среди обломков, слепой пророк поднял высохший цветок — последний дар Инанны. «Она спасла нас не ради нас, — прошептал он. — Она спасла нас ради того, чтобы кто-то помнил, как боги пали от собственной гордыни».

И тогда люди, впервые за всю историю, начали петь песню, в которой не было имён богов. Только ветер, земля и вода — и тишина, полная вопросов, на которые некому было ответить.

И наступила тишина. Не та, что предвещает бурю, а та, что рождается после последнего вздоха. Мир, лишённый божественных дланей, дрожал, как дитя, оставленное в колыбели, но постепенно учился дышать самостоятельно. Реки, некогда кровь богов, стали водой; горы, осколки их доспехов, — камнем; а ветер, что раньше шептал имена Энлиля и Мардука, теперь нёс лишь запах полыни и пыли.

Слепой пророк, чьи ладони хранили шрамы от «Голоса Безмолвия», бродил среди руин Урука. Он нашёл место, где Инанна вонзила клинок в свою божественную суть, и посадил там семя — не пшеницы и не финика, а дикого терновника, что растёт даже на пепелищах. «Из колючек родится тень, — говорил он тем, кто ещё слушал, — а тень напомнит, что свет когда-то был слишком ярок, чтобы быть добрым».

Люди, оставшись без небожителей, сначала метались, как стадо без пастуха. Они разбивали алтари, жгли глиняные таблички с именами богов, но потом, устав от гнева, начали строить. Не зиккураты, устремлённые в небо, а дома с низкими потолками, где смех детей заглушал ропот на судьбу. Они вспомнили, как ковать железо, как сеять зерно в трещины потрескавшейся земли, и обнаружили, что дождь идёт даже без молитв Энки.

Нергал, последний из божественных призраков, бродил у края мира, где подземное царство Кургала смешалось с песками. Его армии мертвецов рассыпались в прах, а корона из костей рассыпалась у него на глазах. «Нет смерти без жизни, — пробормотал он, глядя, как ветер уносит последние чёрные песчинки его власти, — и нет жизни… без конца». Его голос растворился, и даже эхо не вернулось.

А звёзды, что когда-то были богами, мерцали холодно и далёко. Иногда пастухи, глядя в ночное небо, рассказывали детям о войнах, которые вели эти светила. «Видишь ту, что краснее остальных? — спрашивали они. — Это Инанна, её грудь всё ещё истекает кровью, чтобы наши поля не забыли, что такое жертва». Но дети смеялись, указывая на созвездия, и придумывали им новые имена — свои, человеческие.

Прошли века. Терновник пророка вырос в дерево с чёрными ветвями, которое цвело раз в сто лет алыми цветами. Говорили, что тот, кто сорвёт такой цветок, услышит шёпот богов — но не их проклятия или обещания, а стон, похожий на скрип закрывающейся двери. Никто не решался проверить.

И когда новые царства поднялись из песка, их правители уже не называли себя наместниками неба. Они вели летописи, где боги были лишь персонажами сказок, а чудеса объяснялись удачей или трудом. Жрецов сменили мудрецы, алтари — библиотеки, а страх — вопросами. И хотя тени прошлого иногда шевелились в глубине ночи, люди научились спать без света, приняв тьму не как угрозу, а как часть самих себя.

Так закончилась эпоха, когда земля дрожала под ногами богов. А началась та, где она повиновалась шагам тех, кто больше не боялся поднять голову.

Вечность на кончике крюка

Тени сгущались, словно шепоты запретных желаний, обволакивая теплый источник, где воды, темные как обсидиан и мерцающие тайным огнем, лизали камни, отполированные веками. Воздух дрожал от пара, насыщенного ароматом гниющих цветов и медвяной сладостью греха. Здесь, в этом уголке, где границы миров истончались до прозрачности крыльев насекомых, купалась она — Сиф, чья красота была вызовом самим богам.

Ее тело, рожденное из сплетения лунного света и пламени, изгибалось в танце с водой. Капли струились по бедрам, словно слепые слуги, молящие о милости коснуться кожи, что мерцала, как перламутр в глубине раковины. Волосы, те самые златые нити, за которые когда-то поплатился Локи, теперь растекались по воде, превращая источник в реку расплавленного солнца. Она повернулась, обнажая грудь, чья округлость смеялась над законами смертных, а между ними — тень впадины, глубокая, как пропасть между дерзостью и гибелью.

Локи, незримый, как мысль о предательстве, притаился меж корней древнего ясеня. Его дыхание стало тяжелым, пальцы впились в кору, оставляя следы, похожие на шрамы. Член, жесткий и непокорный, пульсировал в такт ее движениям, будто сердце, вырванное из груди и брошенное к ее ногам. В горле пересохло — не от жажды, а от жажды ее, от желания вонзиться в эту плоть, что пахла дождем и яростью Тора.

Но даже сквозь туман похоти его ум, острый как лезвие Грам, высекал истину: Сиф была женой Громовержца. Он видел уже, как Мьёльнир, пропитанный молниями, раскалывает его череп, как кости крошатся под тяжестью божественной ярости. И все же… Разве не в этом был его дух? — украсть пламя, даже зная, что оно сожжет.

Пар поднимался, обволакивая Сиф, словно дым жертвенного костра. Локи замер, готовый сделать шаг — или раствориться во тьме. Выбор висел в воздухе, как крик, застрявший в горле.

Обман был совершен с мастерством, достойным змея, что шепчет яд в ухо Евы. Плоть Тора, словно доспехи, натянутая на кости Локи, трещала по швам: в глазах, слишком острых для Громовержца, мерцала личина трикстера, как ржавчина сквозь позолоту. Но Сиф, ослепленная доверием и паром, растворившим ее бдительность, встретила его улыбкой — широкой, влажной, словно плод, разрезанный пополам, чтобы обнажить зерна желания.

Его руки, грубые в подражании Тору, сорвали пояс, и одежды спали, будто сожженные молчаливым приказом. Тело, слепок мужества Асгарда, стояло перед ней, и член, вздыбленный как копье перед битвой, пульсировал в такт ее дыханию. Сиф не опустила взгляд — напротив, пальцы ее скользнули вдоль стали, что жгла ей ладони, будто лезвие, вынутое из горна.

— Ты сегодня… иной, — прошептала она, но голос утонул в губах Локи-Тора, прижавшихся к ее шее, к соли на коже, к пульсу, бившемуся, как птица в клетке ребер.

Он ввел ее в танец без мелодии: руки, сжимавшие ее бедра, оставляли синяки-розетки, губы высасывали стон за стоном, пока она не обвила его стан ногами — гибкими, сильными, как удавы, принявшие жертву. Вход был медленным, мучительным, будто клинок, рассекающий шелк алтаря. Сиф вскрикнула, но крик превратился в смех — хриплый, животный, будто сама земля под ними стонала от их ярости.

Локи двигался, как опьяненный безумием, каждый толчок — насмешка над святостью брачных уз. Он впивался в ее грудь зубами, вычерчивая на теле полумесяцы, кусал губы, чтобы кровь смешалась со слюной. Сиф отвечала тем же: ногти впивались в его спину, выписывая руны предательства, которые он носил бы как стигматы, если бы облик Тора не был щитом.

Когда пришла развязка, он откинул ее голову назад, оголив горло, и выпустил в нее молнии плоти — горячие, густые, пахнущие медью и яблоками Идунн. Семя легло на веки, щеки, губы, словно маска позора, и Сиф, задыхаясь, слизывала его кончиком языка, смеясь сквозь слезы.

Но где-то за горами, за пеленой тумана, громыхнул настоящий Тор. Воздух затрепетал, и Локи, все еще в чужой коже, почувствовал, как трещины на мимикрии заструились кровью.

Локи отступил, как тень, выдыхаемая ночью, его смех — шелест сухих листьев под когтями ветра. Обман, сладкий и сочный, как плод, вынутый из глотки спящего стражника, оставил на губах привкус триумфа. Тень ясеня поглотила его, словно плоть затягивает рану, оставив лишь дрожь в воздухе — след, что могла бы ощутить Сиф, будь ее разум не опьянен волнами, бившимися в ее жилах.

Она лежала, раскинувшись в воде, что теперь казалась ей молоком Урд, теплым и тягучим. Эйфория пульсировала в такт угасающему сердцебиению, но тело, преданное огнем, не желало покоя. Пальцы, скользкие от влаги источника и ее собственной тайной росы, поползли вниз, как два змея, влекомых зовом Лилит. Ногти впились в бедра, оставляя бледные полумесяцы, а кончики погрузились в шелк, что все еще трепетал от вторжения.

Вода застонала, когда она вошла в себя — медленно, с наслаждением жрицы, приносящей жертву темному алтарю. Каждый изгиб пальцев будил искры, что метались под кожей, как пойманные эльфы. Ее спина выгнулась, обнажая горло, где пульсировала песнь, которую она не смела спеть вслух: имя, что было не Тор, а нечто древнее, опасное, выдолбленное в камне до рождения богов.

А Локи, уже за гранью леса, остановился, вдыхая воздух, пропитанный ее стонами. Рука сжала его член, все еще жесткий, все еще жаждущий, и он выпустил в кусты струю семени, смешав ложь с правдой, яд с амброзией. Смех его катился по земле, тревожа корни Иггдрасиля, где норны уже плели новую нить — кровавую, колючую, пахнущую грозой.

Но Сиф не слышала. Ее пальцы ускорились, вода хлестала в такт, пока волна не накрыла ее с головой, унося в темноту, где сны и реальность сплетались в пасть змея. А на небе, за тяжелыми тучами, уже собирались молчаливые грома — первые вестники мести, что неслась на крыльях безумия.

Воздух раскололся, как гниющий плод, выпустив наружу запах железа и влажного мха. Локи замер, его улыбка окаменела на губах, а член, все еще полный жгучей тяжести, дрогнул, будто почуяв опасность. Из тумана, что вился между деревьями, словно дым погребального костра, возникли они — Вар и Снотра. Их нагота была не сладострастием, а оружием, обнаженным лезвием, прижатым к горлу мира.

Вар шла первой. Ее тело, высеченное из мрамора полярных ночей, дышало холодом, от которого трескалась земля под ногами. Грудь, высокая и острая, как пика, пронзавшие щиты предателей, мерцали инеем. Каждый шаг оставлял за собой след из кристаллов льда, таявших в кровь, едва касаясь почвы. Бедра, узкие, как клинки, раскачивались в ритме древних заклятий, а между ними — темнота, глубокая, как колодец, куда падают нарушенные клятвы. Ее волосы, чернее пропасти Гиннунгагап, струились по спине, словно река, уносящая души в царство Хель.

Снотра же плыла за ней, словно пламя, вырвавшееся из чрева вулкана. Ее кожа переливалась медью и янтарем, будто опаленная солнцем пустыня. Изгибы тела были мягкими, обманчиво нежными, как шелк петли на шее осужденного. Грудь, полная, как чаша с вином на пиру обреченных, колыхалась в такт шагам, а на сосках сверкали капли нектара — яд, сладкий, как забытые обещания. Бедра ее, широкие, как врата Вальгаллы, будто приглашали войти, но в глазах, зеленых, как болота, где тонут мудрецы, светилась насмешка. Ее рыжие волосы вились дымами тысяч сожженных истин, обвивая талию, словно змеи-искусители.

Они не говорили. Звук их шагов — треск костей под снегом, шелест пергаментов, рвущихся в пальцах времени — был громче любых слов. Вар подняла руку, и ногти, длинные, как кинжалы из обсидиана, коснулись груди Локи. Холод пронзил его плоть, смешав боль с желанием. Снотра же обвила его сзади, ее дыхание, пахнущее горелым ладаном, обожгло шею.

— Ты думал, что твой обман останется скрыт? — голос Вар звенел, как лезвие по стеклу.

— Или надеялся, что мы… одобрим? — Снотра впилась зубами в его плечо, и боль расцвела маком, алая и сладкая.

Локи хрипло засмеялся, но смех захлебнулся, когда Вар прижала ладонь к его животу, лед проник в вены, смешиваясь с огнем похоти. Они двигались вокруг него, как вороны вокруг повешенного, их нагота — и проклятие, и обещание. Где-то вдали, за спиной Снотры, звякнула цепь — словно Глейпнир, сплетенный из лжи самого трикстера, наконец нашел своего творца.

Вар прижалась к нему спиной, ее холодная плоть впивалась в его кожу, как тысяча ледяных игл, пронзающих плоть грешника. Ее грудь — арктические пики, застывшие в вечном вызове, — прижались к его губам, соски твердые, как гвозди, вбитые в гробницу обмана. Локи впился в них зубами, но вместо крови на язык потекла сладость, густая, как нектар из утробы смерти. Его смех превратился в стон, когда Снотра, гибкая, как пламя, опустилась перед ним, ее пальцы обвили его член, будто корни ядовитого плюща.

— Ты жаждешь этого, правда? — прошипела Снотра, ее голос звенел, как разбитый бокал с вином.

Она водила головой вдоль его напряженного живота, рыжие волосы касались кожи, оставляя следы, будто угли, тлеющие под пеплом. Бедра ее, горячие, как горнило, сжимали его член, не давая войти, лишь терли о него, как точильный камень о клинок. Каждое движение высекало искры, что жгли сильнее молний Тора.

Вар, тем временем, отвела его голову назад, впиваясь ногтями в его грудь. Ее лоно, скрытое в тени, как запретная руна, прижалось к его спине, и Локи почувствовал, как лед просачивается в его вены, смешиваясь с адским жаром Снотры. Противоречие рвало его на части: тело выгибалось, пытаясь слиться с холодом и пламенем одновременно.

— Ты думал, мы позволим тебе насладиться безнаказанно? — Вар вцепилась ему в волосы, заставляя глубже принять ее грудь. Губы онемели от мороза, но язык все еще жаждал обжечься.

Снотра ускорила ритм, ее бедра двигались в серпантинном танце, шершавые ладони сжимали ствол его плоти, выжимая из него предвкушение. Капли влаги, словно роса на паутине, сверкали на ее губах, когда она наклонялась, чтобы лизнуть головку, остроту желания — но не давала большего.