Бесплатный фрагмент - Перемирие

И вернее рук, тянувшихся навстречу миллион миль бездны

Космических морозов без надежды, бесполезно,

Мы останемся счастливыми, останемся счастливыми,

Даже в земле счастливыми под соснами и ивами

И встретимся, мы встретимся, все встретимся

Александр Непомнящий

«Дороги свободы»

В миру

Перемирие — чушь, но оно позволяет забрать с собой тела наших парней.

Сержант Зим

I

Он вывалился, жалобно звякнув, как мешок железяк о бетонный пол, неловко плюхнулся в осеннюю пожухлую траву и замер, мучительно пытаясь собраться с мыслями. Нет, хотя бы сообразить, все ли конечности на месте — его собственные ощущения говорили прямо об обратном. Вороненая сталь, покрывавшая все тело, еще продолжала дымиться, то и дело пуская фонтанчики искр. Переход, вроде бы, оказался успешным.

Глухое забрало визора, нервно помаргивая, согласилось подчиниться приказу и стало, наконец, прозрачным. Да, точка выхода совпадала. Он лежал в старом парке.

Подняться на ноги стоило некоторого труда — силовые линии в миру были слабее и рыцарские латы не желали вливаться в его движения, жалобно поскрипывали и бряцали сочленениями. Покуда он, пошатываясь, прошел полсотни метров до конца парка, его нательная рубаха промокла насквозь.

«Куда ты бежишь? Теперь торопиться некуда».

Он послушно остановился. В бою ослушаться собственных мыслей — последняя глупость. От нечего делать его голова принялась вертеться по сторонам. А здесь мало что изменилось. Та же часовня, выглядывающая из-за деревьев, те же скучные и серые от сырости ранней осени дома, даже собаку эту он уже, казалось, где-то видел. Тихо шелестел в листве ветер, навевая спокойствие и расслабленность. Несло дымком от кучи прелой листвы, вокруг нее прыгали ребятишки.

Детей было семеро, все остроглазые, живые, за вихрастыми головками невозможно было уследить. До него донеслись их голоса, ребята покрикивали друг на друга, суетились. Видимо, у них чего-то не получалось. Куча листьев была большая, солидная, однако было слишком сыро для достойного ее использования. Те, кто помладше, с сомнением наблюдали за действиями старших, то и дело пытаясь давать полезные советы или просто путаясь под ногами. Когда старшим это надоело, они прогнали мелюзгу одним уверенным отстраняющим движением в сторонку, что, впрочем, не помешало тем продолжать издавать визги и просить «ну побыстрее кастрик сбацать».

Все было привычно и уютно до той степени, когда хочется стоять вот так, не двигаясь, вечно, и слушать. Сразу видно — мир. В бою быстро отучаешься вслушиваться, там заслуживает внимания только то, что сумело прорваться сквозь общий гам и лязг схватки. Ему поневоле занесло в голову несколько образов, и тело само собой тут же приняло боевую стойку, а латы заурчали, запели, довольные подвернувшейся возможностью показать свою мощь. В воздухе вокруг него полыхнуло голубое сияние…

И тут же мгновенно погасло.

Пожав плечами, он смущенно хмыкнул. «Надо избавляться от этих привычек». Да, надо, здесь подобное художество просто ни к чему, в бою же… Если правду ему сказали, так тот бой, куда он попадет потом, будет совершенно иным. Не то чтобы другое место или время, ведь даже его былые товарищи, ежели кто не погибнет или не уйдет по другой причине, останутся теми же. Штука тут тонкая… Дело в том, что бой — не место, это процесс. А каким образом твое сознание его воспринимает, это уж как бог на душу положит. В другой раз эти все штучки так и так не пригодятся.

«Проклятое перемирие». Он в миру.

Мысль эта, давно уж знакомая его разуму, наконец достигла той пропасти, куда спряталась некогда исстрадавшаяся душа, где сжалась в комок, не ведая просвета в своем существовании. После стольких лет она оттаивала очень медленно. Он в миру. Он чувствует тишину, спокойствие, патриархальность и безопасность этого серого дождливого городка. Душа оттаивала, от этого хотелось петь, танцевать, скинуть осточертевшую амуницию на ледяную до зубовной дроби землю, слушать тишину, видеть покой, ощущать степенность мира.

Рука в инстинктивном жесте вскинулась к плечу, и тут же тлеющий едва-едва костерок разом полыхнул, ударил в набрякшие тучами небеса снопом искр. Сырые сучья яростно затрещали, даря то, чего не мог выразить он — то била из него неуемная энергия, которую необходимо было исторгнуть прямо сейчас, пока он сам не взорвался таким же непрошенным фейерверком.

Мир был чересчур тихим местом для подобных эмоций. Здесь люди наслаждаются покоем, тишиной, миром… ненавистным перемирием.

Он почувствовал, что уже почти вживается в мир, перестает люто ненавидеть это слово. Так было хорошо, так прекрасен был накрапывающий дождик, так великолепен нестройный звон неразличимой колокольни, так милы серые стены зданий…

Дети смотрели на него, тихо сбившись в кучу, сцепив кулаки под подбородком, смотрели жалобными взглядами бездомных котят, которым вместо обещанной сметаны налили в блюдце клея. Это была глупая шутка, укоряли их глаза, у некоторых даже стали наворачиваться слезы обиды. Младшие шмыгали носами и тихо прятались за спины старших, а те, в свою очередь, старались стерпеть, чтобы потом самим обидно не было, что как-то взрослый дурак так запросто одержал над ними верх.

Он же ничего этого не замечал. Он помнил, что костер, пылающий в парке, в детстве был его любимой игрой. Четко всплыла в памяти буря радости, рвущиеся из груди восторженные крики при виде товарищей, сигающих через огонь. Первая сладость боли из-за случайного ожога, восхищение от уголька, стрельнувшего в небо, первое упоение борьбой.

Он бодро помахал в воздухе рукой, радостно улыбаясь детям, что стояли возле сотворенного его стараниями шикарного костра. Один из старших детей, ему было лет девять, внимательно к нему присмотрелся, глаза его удивленно распахнулись. «Признал за своего», — тепло подумал он. Пацан пихнул стоящего рядом с ним мальца в шапке с помпоном в бок и что-то тому зашептал неразборчивое, причем быстро-быстро, взахлеб, как только маленькие дети умеют. Все остальные тоже внимательно выслушали, потом поглядели на него (опасливо, из-под бровей) и принялись усердно кивать. Все теперь стало понятно, и дети вдруг разом растянули рты в одинаково обязательных улыбках, косясь на испорченный костер. Тот все еще весело трещал сучьями, хотя топливо уж давно должно было закончиться. Взмахнули в воздухе маленькие ручонки.

Тут он обрадовался еще больше, детишки ему улыбались. В груди потеплело, как может потеплеть только при виде этих смешных и таких серьезных созданий. Он замахал руками еще энергичней, еще шире улыбнулся. Ну, пора, не надо смущать деток. Небось, страсть как его стесняются! Он крикнул напоследок «счастливо!» и пошел дальше по старой мокрой от ранней осенней сырости улочке.

Было хорошо. До судорог хорошо. А дети стояли и смотрели ему вслед. Стояли тихо, не разговаривая, все еще переживая эту сцену. А если бы они не догадались, кто это, если бы среди них не было мальчика, чей брат тоже когда-то ушел в бой, кто его знает, добром бы все кончилось, или?.. Представить страшно.

Кому-то пришло в голову сбегать за старым дырявым ведром, что лежало в дальней части парка. Потом кто постарше по очереди сбегали до старой водоотводной канавы, по сырой погоде полной воды пополам с листьями. Тщательно погасили этот невероятно яркий и такой красивый костер, старательно затоптали уголья, что рассыпались вокруг.

А потом, не сговариваясь, все так же молча разошлись.

Да и в самом деле, кого винить, что праздник испорчен, уж не его ли? Вот именно он как раз ни в чем и не был виноват.

II

Квартал остался совершенно таким, каким он помнился. Вот дощатый забор, крашенный некогда зеленой краской, а теперь (то есть, последние лет пятнадцать, поправился он) покрытый иссеченной щербатой коркой непередаваемого цвета мха пополам с ржавчиной. Четырнадцатая доска с краю, если считать слева направо, насколько он помнил, легко отодвигалась в сторону. Через нее он еще мальчишкой лазал в небольшой захламленный садик, принадлежавший какой-то смутно помнимой старой чете, те редко выходили из дому, так что весь урожай полудиких яблок и слив оставался в их с Серегой безраздельном владении. Деревья тоже мало изменились, их набрякшие от плодов ветви печально свисали через забор, а у его ног валялось несколько упавших яблок. Он наклонился и выбрал одно покрупнее. Оно было грязноватым, а его облечение — вещью плохо приспособленной для обтирания о себя немытых фруктов. А, и так сойдет!

Он медленно двинулся дальше, задумчиво вертя головой в поисках чего-нибудь, что он бы не помнил. Дождик начал капать с заметной силой, так что латы, уже успевшие немного прийти в себя, принялись в ответ тихо шипеть, испаряя постороннюю влагу. Идти стало заметно легче, внимание больше не отвлекалось на постоянный контроль движений, так что мысли его, беспорядочно перепрыгивая с одной темы на другую, понесли его куда-то далеко-далеко… Яблоко оказалось крепким, сочным и ужасно кислым, так что слюна живо заполнила рот, а правый глаз принужденно сощурился. Кислятина… Не то, чтобы он не очень такие любил, вот только эти яблоки были кислыми всегда. Всегда, сколько он себя помнил. Это было обязательным их атрибутом.

Шаг, снова шаг, идем дальше…

Каменная арка налево от желтого двухэтажного дома стояла такая же обшарпанная, потеки с козырька оставляли на ней безобразные разводы чешуйками старой известки грязно-серого цвета. Насколько он помнил, эту арку построил какой-то чудаковатый мужик лет пятьдесят назад, хотя с той же уверенностью ей можно было дать и за сотню. Кто же сейчас время считает? «Только такие как я», — подумал он. А стояла арка по поводу то ли рождения, то ли смерти в доме, что здесь раньше стоял, какого-то писателя-поэта. Хотя может так статься, что этот тип здесь только и делов-то — останавливался на ночь. В общем, стал бы весь этот темный случай достоянием истории, если бы не этот мужик, архитектор. И, поскольку он был не факт, что почитателем писателя-поэта, но уж точно радетелем за сохранение старины, то выбил он одобрение начальства и построил арку, а на нее табличку приделал, чтоб народ глазел и знания свои о родном крае приумножал.

И все было бы хорошо, если бы бронзовая табличка с историческим именем, прибитая некогда к дубовой воротине, не затерялась почти так же давно. Собственно, история с табличкой была тоже весьма странная. Изначально оный предмет, как и положено всем законопослушным представителям рода казенных табличек, был расположен справа от арочного проема, да и воротами тогда не пахло, была арка как арка — ходили под ней люди, разглядывали даже, по первому-то времени. Вот только повадился один шутник (может, не любил он того писателя-поэта, а может и просто так, ради забавы) сымать табличку да кверху ногами вешать.

Он глянул внимательно на каменную кладку, ага, вот и дырочки остались на том месте, раньше не замечал, видать, замазку дождями размыло без надзора. Узнало тогда начальство про такие дела, да и издало указ — повесить воротину восьми пальцев толщины, дабы повадно не было — из такой черта с два чего повыдираешь. В общем, дело вышло так, что до сих пор решают, что с аркой делать, вернуть прежний вид али нет, а пока суть да дело табличка-то и затерялась, может, тот же шутник уволок, а арка так и стоит обшарпанная.

Да и то хорошо, есть что вспоминать, напрячь память, а уж воспоминания для него сейчас, как бальзам на душу.

Вот и первый перекресток, где раньше тумба театральная стояла. Задрав голову, он повернул за угол, влекомый неожиданной мыслью. Да, он разглядел то, что ожидалось. На верхнем этаже двухэтажного дома, под стеклянном козырьком балкона все еще стояли три цветка с геранью. Хм, уже холодновато для них, скоро хозяин занесет горшки в дом и балкон опустеет. Чем-то манил его этот второй этаж… Чем-то забытым. Как это может быть, ему же до сих пор удавалось вспомнить все, абсолютно все!

Это связано с миром и боем, но уж точно — с ненавистным перемирием. Что-то невероятное мелькало на самой грани сознания, раздражая порой, но не показываясь на глаза. Не забыть бы при случае выяснить.

Он тряхнул головой, невольно вздрогнув от раздавшегося в тишине резкого шипения шлема. Звук этот, сам по себе знакомый, так что его и не заметишь порой, был теперь настолько неуместен, что заставлял морщиться. «А, черт с ним, приду, да и закину куда подальше, с глаз долой».

Теперь он шел вперед не медлительной походкой заезжего туриста, не знающего, как бы убить время, он двигался целеустремленно, поскольку только теперь вспомнил, куда именно он шел.

Да, теперь он имел об этом четкое представление.

Налево от этого дома будет перекресток, это где трамвайные пути поворачивают. Иди по ним метров сто под горку, там справа небольшой палисадник — три дерева да куст, вот тебе и все насаждения. И тянется через него тропинка, неровно уложенная серыми плитами. Туда тебе и надо.

Он оглянулся, стрельнул глазами по сторонам. Уже было поздно, часов шесть вечера, да плюс дождик, так что прохожих видно не было. Трамвая тоже не намечалось, поскольку уж лет… шесть, что ли, как они перестали ходить по их старой улочке — народу-то мало, да и те, что есть, все больше пешком ходят. Вот и отменили трамвай за ненадобностью.

Жалко, конечно, всё какая-никакая достопримечательность, настоящий трамвай, вагоновожатый, кондукторша в фартуке из линялой фланели. Да еще тихие, домашние какие-то, звоночки по утрам, они добавляли окружающему добрую толику уюта. Ну да ладно, ничего уж не изменишь.

Он неуверенно выбежал на середину мостовой. Мысль-то, конечно, была хорошая, но… Увидит кто, невесть что подумает.

А, к черту, всех — к черту. Была не была.

Он шагнул на уже покрывшийся ржавчиной рельс, замер на секунду, даже не пытаясь обдумать, что же это он такое вытворяет. Спина его послушно изогнулась, руки разошлись в стороны на манер крыльев у большой птицы страуса, когда та бежит на врага. Все так же мысленно смеясь над собой, он издал горловое рычание и побежал. Он всегда в детстве так бегал — точно по рельсу, чуть оступишься — продул. Самому себе продувать — обидней всего.

Ветер тонко пел в ушах, летели во все стороны брызги грязной воды из паза рельсы, звонко шлепали армированные подошвы. Хорошо! Вот и поворот, естественно, на светофоре — красный, но пусть кто-нибудь попробует его остановить! Голос ревел, руки-крылья рассекали воздух, фонтанчики брызг разлетались далеко-далеко…

Он не оступился, добежал до самого конца точно по рельсу, даже немного проскочил мимо. Пришлось возвращаться.

Каменные плиты лежали так же неровно, а доски крыльца на ощупь оказались совершенно сырыми, и при этом жутко скрипели. Особенно третья ступенька. Во мраке лестничной площадки можно было легко свернуть себе шею, так что он крепко ухватился за перила и тихими шагами начал подниматься на второй этаж, внутренне трепеща от знакомого запаха старого дома.

Стучать не пришлось.

III

Ирка стояла в дверях, одетая в длинное декольтированное платье, будто не дома скучала, а была где-нибудь на банкете или, на крайний случай, званом вечере. В ушах блестели серьги, на стройной шее мерцало ожерелье, которое, он помнил, было его подарком ко дню рожденья. Глаза Ирки, оттененные нарочито наложенным гримом, казалось, сверкали в полумраке, с трудом разрываемом призрачным светом из маленького окошка. Руки ее были сцеплены под подбородком (о, этот жест! он так хорошо его помнил), а губы, маняще-сочные ее губы слегка дрожали в такт бухавшему в груди сердцу.

«Волнуется… черт возьми, конечно волнуется… Милая моя, как одним словом передать мои чувства?» Он продолжал молчать. Что-то сказать — значит прервать важность первого мгновения. Они не виделись годы. Долгие-предолгие годы. Она — годы мира, он — годы боя. И вот теперь снова встретились.

Любовь к этой великолепной женщине с былой силой билась под его черепом, бурлила в его жилах, заставляла так же, как у нее, дрожать руки и предательски слабнуть колени. Он улыбался. Так мог улыбаться только маленький ребенок, увидевший маму после первого вынужденного долгого с ней расставания. Улыбался искренне, радостно и гордо. Непрошеная тяжелая слеза скатилась по его щеке, скользнула за шиворот. Ну вот, ему так не хотелось показывать свою слабость, он так хотел показаться самому себе сильным и независимым.

Ирина разглядела эту жуткую улыбку сквозь прозрачный щиток забрала, и ее сердце болезненно сжалось. Вот оно, пришло, ее искупление. Руки продолжали предательски дрожать, когда она заставила губы растянуться в ответной улыбке. Получалось донельзя фальшиво, да уж чем богаты… «Плохо играешь, ох, плохо. Только бы он не заметил».

С большим трудом заставив себя снова поднять на нее глаза, он увидел, что она ему улыбается, и лишь тогда немного пришел в себя. Как она благосклонна. «Ирочка, милая!» Сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть ее фигуру, очерченную неверным светом из прихожей, он опять невольно залюбовался. Минуло ещё какое-то время и наконец к нему пришла решимость.

У Ирины на миг ёкнуло сердце. «Что, дура, обрадовалась? Черта с два он теперь уйдет, и не надейся!»

Он шагнул к ней, расставив широко руки, словно с намерением обнять не только ее, но и все, что окажется поблизости. Это и было то, чего она боялась больше всего на свете, боялась, несмотря на постоянные уговоры самой себя, что это наибольшая глупость, которую вообще можно совершить в подобной ситуации.

То, что она отпрянула от него, было движением непреднамеренным, но что сделано, того не исправишь.

Ирочка отшатнулась, слегка побледнев. Улыбка словно испарилась с ее лица. Он мысленно выругался, какой же кретин, ведь на нем все еще — треклятые латы. Набивший оскомину кусок железа снова портил ему жизнь. Руки мгновенно спрятались за спиной в извиняющемся жесте, но улыбка не исчезла. Не смогла.

— П-проходи, чего в дверях-то стоишь?

Ирочкин голос был для него слаще меда, интонация — как бальзам на душу, жест — обещанием рая. В бою были женщины, не так много, но были. Правда, за одной большой разницей — там они тоже были солдатами, кто слабее, кто сильнее, но и только. Вопросы любви, полов и их взаимоотношений не касались боя. Им было место только в миру, здесь им самое место.

Ирина посторонилась, пропуская громоздкую фигуру облаченного в броню воина. Ее прихожая сразу сделалась очень маленькой (их прихожая, черт побери!).

Он махнул неловко рукой и шмыгнул в боковую комнату, бормоча невнятные слова извинения, там можно было, наконец, спокойно упаковать латы. Делал он это как мог быстро, вспоминая только иногда, что спешить-то некуда, но только начинал от этого торопиться пуще прежнего, неловко цепляя одну железку о другую и начиная от этого немного выходить из себя. Наконец, ему удалось закинуть сжавшиеся в серебристый куб латы на какой-то шкаф, затем он пристально оглядел то, в чем он остался. Да… в таком не походишь. Стиралось оно, может, и не так уже давно, но вот только о внешнем виде шивший это все подумать забыл.

Хм, продолжим осмотр…

Волевое выражение лица и щелки внимательных глаз, отразившиеся в зеркале, ему понравились. Ну, ладно, оставалось одеться. Он посмотрел по сторонам и сообразил, где же он очутился. Глаза сами нашли старый шкаф темного дуба, что по причине своей абсолютной неподъемности стоял в этой комнате отродясь. Правая створка открылась неохотно, со скрипом. Точно! Тут раньше висели на плечиках его костюмы, рубашки, галстуков было три (все — патриархального черного цвета), так все и осталось до сих пор.

Ну, что ж, остается надеяться, что его появление в подобном одеянии не вызовет паники и нервных срывов среди местного населения. Вернее так — ему было важно только отношение Ирочки.

Он принялся переодеваться.

Ирочка цвела, просто не находилось другого эпитета для описания ее лица. Счастье и гордость просто струились из ее глаз, буквально затмевая свет трех свечей, что мерцали на столе. Она знала, что он придет, она приготовила все это для него.

Они ели, пили припасенное к случаю игристое из хрустальных бокалов, в углу играла тихая печальная музыка… скорее всего, это был Вивальди. Он еще помнил, она любила этого композитора, но точно опознать не мог, так как никогда особенно музыкой не увлекался.

Они тихо шептались, наперебой вспоминая каждую мелочь из их отношений, спорили о деталях… Она выглядела точно такой, какой была в его воспоминаниях. Снова привычно пошли в ход дружеские шпильки, комплименты, снова клятвы любви.

Ирине кусок в горло не лез, но она настойчиво продолжала себя заставлять. Возникло только, почему-то, желание укусить себя за руку, да так, чтоб до крови! Она должна продолжать эту пытку. А иначе она и сукой последней себя назвать не сможет, чтобы при этом комплимент не сказать. Это ее долг, ее расплата. Не его, а ее. Черт побери, если бы тогда она ушла, а он остался… это было бы правильно. Нет, не так! Ирина сама себя понимать перестала, до того путались все мысли при виде его, такого. Такого невозможно реального. «Сволочь ты, тупая скотина, если даже теперь не можешь совершить ради его памяти подобную малость». Главное теперь — стараться отвлекать его от разговоров о бое. Мы в миру.

Он слегка захмелел, причем не столько от веселых пузыриков, сколько от ее улыбки, слов, грациозных жестов, изгиба бровей. Воплощенной женственности, что пропитывала все ее существо. Они танцевали. Он держал ее за талию, с невероятной четкостью ощущая сквозь ткань игру упругих мышц, атлас ее кожи, стройность ее фигуры, а она легко переступала в такт музыке, тихо склонив голову ему на плечо. Было так хорошо… А потом музыка стихла, они замерли, остановившись. Пока она убирала со стола, оставив одни лишь свечи, он сидел в кресле, застыв каменным изваянием и закрыв уставшие глаза. Чего ему осталось желать… только лечь и уснуть. В бою не спят, да и пьют-едят-то только для проформы. Там всего этого не нужно. Его веки совсем уж набрякли, когда он услышал слегка сдавленный звук ее голоса. И тут он понял, чего еще ему стоило все это время желать. Шаг, другой, и он очутился в их спальне.

Их спальня, как интересно звучит.

Когда его губы коснулись ее шеи, Ирина вздрогнула, однако руки послушно потянулись к застежкам на платье, чтобы ему помочь. Он ничего не замечал, он был счастлив.

Как бывал счастлив только в бою.

IV

Вокруг рвались плазменные жетоны, ударяя по натруженным барабанным перепонкам дробью раскатистых гулких воплей. Огнемет в его руках заговорил, прорезая ночную тьму ярким клинком голубого пламени. Броня лат потрескивала, распределяя излишки напряжений на ребра жесткости. Их отряд отступал, но отступал организованно, прикрывая более важное — Аккретор. Толстая туша аппарата скользила среди взрывов, невольно завораживая четкостью и гибкостью движений, кажущейся совершенно невозможной при его габаритах.

— Отходи!!!

Этот крик и разбудил его, но сам момент пробуждения как-то остался за пределами его внимания, он все еще жил боем. Постепенно крики и грохот отступили куда-то, притихли, пропуская внутрь его сигналы из действительности. Он лежал на кровати, обнаженный, укрытый лишь тонкой, ласковой на ощупь тканью простыни, ему было прохладно и уютно. Рука, оказавшаяся почему-то под поясницей, не желала оттуда вытаскиваться, онемев и став оттого очень тяжелой и неповоротливой. Пришлось приложить усилие, разминая иголки покалывающих нервов. Он нехотя открыл глаза, поражаясь скорченной позе, в которой пребывал.

Ирочки не было. Сравнив этот факт с услышанными им звуками звеневшей посуды и тихо скворчащей сковороды, он предположил, что она ему готовит завтрак, так это, кажется, называлось. Вот молодчина! Только такая умная женщина могла догадаться, что ему с утра захочется есть!

«Одеться бы…» Но одежды кругом не было видно, как он ни вертелся. Да уж, не выходить же к завтраку вот так! Однако, подумав, он удивился своей стеснительности, кого стесняться-то, уж не Ирочку ли? Тоже мне.

На стене, слева от двери, висело зеркало. Большое, хорошее. Он тут же подумал, что такую штуку в бою не встретишь, ни к чему она там. Вот-вот забудешь, как рожа твоя выглядит! Да, сильно он изменился. Не то что бы не узнать, глаза голубые, среднего роста, брюнет, нос прямой, но в остальном… Фигура стала угловатой, жилистой, плечи — шире, форма черепа теперь скорее напоминала боксерскую грушу, которую бог знает сколько лет колотили крепкие кулаки. Но хуже всего — зрачки-бойницы. Они не глядели, они целились в него, словно через видоискатель системы наведения. Он ухмыльнулся и минутку-другую с удовольствием потратил на кривляние перед зеркалом, тренируясь. Глаза вновь заискрились, налились жизнью — не особый шик, но уж опять-таки, чем богаты…

Позади раздались шаги. Черт, когда он прекратит себя ловить на этих судорожных защитных движениях?!!

— Ты… ты идешь завтракать?

Он тут же метнулся в Ирочкину сторону, схватил ее в охапку и принялся кружить по комнате.

— Ты!.. самая!.. красивая!.. — а она улыбалась, будто всю жизнь ждала этого момента игривой дурашливости.

Нет, это выше ее сил. Терпи, дура, терпи! Он ни в чем не виноват, виноваты вы, виновата ты!!! Она снова и снова растягивала губы в улыбке, а они вновь и вновь, сволочи, сжимались в болезненную гримасу. Но она принималась за дело снова.

Ирочка смеялась, зарываясь лицом в его шевелюру, затем затихла, обмякла на его руках, зазывно расстегивая свободной рукой пуговицы на груди. С тихим шелестом ткань халатика скользнула вниз. Пахнуло божественным запахом теплой женской кожи.

— Если хочешь… давай мы это еще раз сделаем.

Он был отнюдь не против. Когда все кончилось, их поставили перед фактом, что завтрак подгорел. И вот, еще толком не отдышавшись, они принялись бегать по кухне с дымящими сковородками и полотенцами, а затем был заново приготовленный завтрак. Он восхищенно смотрел на нее, сидящую в одной его рубашке за столом, всматривался в знакомые движения и не мог наглядеться, даже не ел толком.

Она почти не изменилась, по крайней мере, не так сильно, как он. В миру люди живут в покое, и время не оставляет на них такого отпечатка, как в бою. Он видел перед собой все тот же изгиб кисти, локти и плечи двигались все так же грациозно, как в тот вечер, когда они познакомились. Черт побери, как же давно это было, задолго до того, как он оказался в бою.

Когда они, наконец, умудрились одеться, он уже не помнил, сколько раз он относил ее в постель (хотя ему отнюдь не всегда доставало спортивного интереса ее куда бы то ни было носить), не помнил, сколько раз слышал страстные стоны, исторгавшиеся из ее груди. Он уже ничего не помнил, так что когда Ирочка спросила его, куда они сегодня пойдут, оставалось только глупо моргать в ответ глазами. Он действительно не подумал, поскольку его планы даже на самом крайнем их протяжении не распространялись дальше этого порога. А действительно, что же делать-то, чем бы заняться? Не сидеть же все время в четырех стенах. Тут он крепко задумался, что же это получается, он вернулся в город, где провел всю сознательную жизнь, а пойти ему некуда.

Но тут же он снова погрузился в нахлынувший поток воспоминаний, лица одно за другим выстраивались перед его глазами, кто важнее, а кто и подождет. Серега, Василий Степанович, его учитель литературы в школе, сестра… еще кое-кто, не то что бы очень много, но и не мало людей ждали его прихода. Хотя некоторым, наверное, и невдомек, что он уже прибыл. И последним в списке был тот старик с тремя горшками герани… его он отодвигал в конец ряда вполне осознанно.

Потом.

Она долго и придирчиво осматривала его костюм, то и дело поправляя там и сям нехорошо лежащую складку, все-таки его фигура значительно изменилась с тех давних пор, когда ему приходило в голову шить себе костюмы. В конце концов она приказала ему снять пиджак и принялась за дело, бормоча что-то под нос про «огромных мужиков, которые изо всего повырастали». Он внимал, слоняясь по комнате и разглядывая давно забытую обстановку, временами стараясь вспомнить, что было до его боя, а что — нет. Вот этот шкаф во всю стену определенно был, а обои, наверное, другие. Должны же были их поменять за столько-то лет! Стулья, кресла, картины на стенах… предметы мелькали перед его взором, вороша все более дальнее и глубинное прошлое, его встречи с Ирочкой, дружеские вечеринки, слезы, когда она хотела выйти за него замуж, а ее отговаривали все кому не лень, не исключая его самого: «мне в бой». Но она не согласилась отступить, поскольку любила. «Милая моя, детка, ласточка, красавица… спасибо тебе за это, куда бы я возвращался в ненавистное перемирие? И дай тебе бог не пожалеть». Ноги сами его вынесли на балкон, он открыл ставни на улицу и вдохнул холодный сырой воздух. Дождя не было, но ветер дул пронзительный, злой. Именно с этого места Ирочка провожала его взглядом, когда он уходил в бой. Отсюда все должно быть хорошо видно. «Черт побери, надо будет обязательно сходить на могилы». И матери с отцом, и на собственную.

Ирина стояла у него за спиной и нерешительно теребила вещь, которую держала в руках. Когда он вот так стоял, значит вспоминал, опять вспоминал, говорила она себе. Не стоит его тревожить в эти моменты, самой же легче будет. И быстрее.

Он повернулся, заслышав скрип половиц за спиной. Ирочка мяла в руках пиджак и хмурилась, видимо, тоже вспомнила. Он улыбнулся и принялся молча одеваться. Ей показалось, что в его взгляде мелькнуло то самое выражение. Сердце радостно прыгнуло в груди, но тут же замерло. «Показалось… не все коту масленица».

— Ир, ты куда мне посоветуешь первым делом сходить? Может, к Сереге, а может, к родственникам — к твоим и моим?

— К родственникам, как же иначе, к друзьям с пылу с жару не ходят, туда с умом надо ходить, сам же говорил! Пойдем вместе, а там уж как захочешь.

Он согласился, какая же она у него умница! В душе снова потеплело так, что глаза сами собой увлажнились. «И чего вдруг таким сентиментальным стал?» Ответить было некому.

Так уж выходило — поговорить, так только сам собой.

V

Карусель праздника вертелась вокруг, скользя звуками по краю сознания, но почти не проникая внутрь. Странно это все было, невероятно странно… Он продолжал наблюдать за окружающим, все более и более убеждаясь в том, что вокруг него что-то творится нездоровое. «Дорогой, подойди же к нам, мы тоже хотим послушать твои рассказы! Они такие интересные!» Бред, просто какой-то бред, да разве фальшь может быть среди этих лиц, исполненных радости по поводу его появления! Улыбки продолжали сиять, голоса звенеть, но что-то происходило… может, это и паранойя, но доверять своему чутью он привык. В бою поневоле привыкнешь. Если выживешь.

Началось все еще тогда, когда они с Ирочкой выбрались из дома. Погода к тому моменту немного прояснилась, солнце даже, к превеликому его огорчению, начало проглядывать сквозь тучи. Вполне может статься, что настроение поганое да подозрительность от этого и происходят. Ему бы больше понравилось, если бы город по-прежнему мок под дождем, было во всем этом сиянии капель воды под солнечными лучами что-то от суеты, блеска и надрыва боя. В миру же ему хотелось мира и спокойствия.

Он тогда глядел на группки высыпавших под случайные лучи людей и поражался, до чего он отвык от большого количества народа вокруг. В бою, если встретишь троих в одном месте, так, считай, повезло, а так… в одиночестве почти все время и проводишь. «Привыкай, черт тебя подери, неужели ты, перед врагом никогда не пасовавший, начнешь бояться собственных земляков?» Хотя честно, признался он себе, когда они уже подходили к дому его отца, лучше бы их сделалось поменьше, земляков этих.

Ирка что-то щебетала про то, что сегодня как раз день рожденья одного из многочисленных его родственников, что остались в миру. Кажется, с трудом вспоминал он, его зовут Иеремия. Это редкое имя ничего ему не говорило. Первые мгновения, когда они с Иркой показались в гостиной, их встретило поразительно долгое молчание, словно все эти люди, большинство из которых знали его хотя бы просто в лицо, не могли никак взять в толк, кто же этот невысокий широкоплечий мужчина, что стоит перед ними. Это уже потом все вскричали «ну как же!», принялись его весело тормошить, поздравлять с прибытием, просить рассказать что-нибудь «этакое», просто восхищенно смотреть ему в рот и ахать. Может, в этом вся его неуверенность в происходящем и заключалась? Он никак не находил в себе сил точно ответить себе на этот вопрос.

Был лишь один момент, который, по его убеждению, требовал особого внимания. Тот эпизод с маленьким мальчиком, сыном его двоюродной сестры, его звали Витя.

Он что-то рассказывал толпе то ли дальних родственников, то ли просто знакомых Иеремии о чем-то незначительном из его жизни в бою, настолько незначительном, что трепаться подобным образом он позволил себе только потому, что чувствовал, что им все совершенно не важно, будет ли он говорить о воинской чести или чистке ботинок. И в этот самый момент откуда-то снизу раздался тихий и серьезный детский голос:

— Почему ты испортил нам весь праздник, почему ты вообще пришел? Мы так веселились, а теперь все только вокруг тебя и вертятся! Ты злой… — все вокруг громко зашикали на мальчика, так и не дав ему договорить. Он удивился, почему бы это мальцу пришло в голову подобное говорить, когда все вокруг так здорово? Он всё старался это понять, хотел спросить, выяснить… Но мальчика оттеснили, усадили втихую где-то в уголке, дали каких-то вкусностей, он же так и не смог с ним поговорить. И вот теперь, пока продолжались все эти нескончаемые разговоры, он продолжал следить краем глаза за тихим мальчиком. Улучить бы момент… Но возможности спокойно поговорить ему не давали, то и дело волоча куда-то, представляя очередной улыбающейся роже, до того опротивевшей от одного только взгляда, случайно на нее брошенного. Хотелось остаться одному, побыть в тишине, подумать над всем этим бедламом.

Уже было поздно, скоро всех младших должны были отправить по постелям, но тихий Витя все продолжал возиться в углу, искоса поглядывая в его сторону. Все, он, наконец, решился. Поражаясь тому, с каким трудом пришло это решение, он встал и направился, не глядя ни на кого, прямо к мальчику. Тот осторожно поднял глаза, но не было в его взгляде ни нарочитой радости назойливых гостей, ни того необъяснимого выражения, что читалось порой в глазах у Ирки. Было спокойное внимание и искренний интерес.

— Вить, ты не против пойти куда-нибудь поговорить, чего нам тут мешать людям праздновать? Мне почему-то кажется, что ты мне можешь многое рассказать о мире, в котором живешь.

Мальчик, оценив то, что с ним разговаривали, как со взрослым, взял его за руку и осторожно повел куда-то, плотно прикрывая за собой двери. Наконец, они остановились. Витя жестом усадил его в кресло, сам оставшись стоять на ногах, так что теперь их лица находились вровень.

— Почему ты считаешь, что мне здесь не место? Только честно, хорошо? Скажи мне правду, — Витя в ответ глубоко вздохнул и лишь затем сказал:

— Все взрослые стараются показать, как они вас любят, но это же не так! Вы пришли из мира жестокости, из вашего боя. Поэтому все опасаются вас, им больно от этого, но что им поделать…

Как интересно.

— Витя, ты тоже думаешь, что мы все там не такие, как здесь? — он глядел на мальчика со всем вниманием, на которое был способен. — Что мы чужие?

— А разве нет? Я не смог бы туда попасть, мои родители тоже… там страшно. Там должно быть страшно.

— И поэтому все страдают от чувства вины перед нами?

— Я не очень вас понял, но ведь это правда, что мы, получается, перед вами в долгу. Или нет?

Он вздохнул, может, весь этот разговор зря был затеян.

— Нет, конечно, все не так, в бой идут только те, кто хочет туда идти. Разве тебе это не известно? Добровольный выбор не подразумевает никаких долгов у остающихся. Только про… — тут Витя перебил его своим тихим голоском:

— Нет, я этого не знал… мой старший брат полгода назад ушел в бой, и теперь мама не хочет слышать об этом. И ничего не говорит.

Выслушав это, он опустил голову и задумался, черт побери, во всем этом было столько… столько странного, столько того, что надо было осмыслить.

— А можно вы мне расскажете что-нибудь про то место? — вопрос немного удивил, неужели это здесь кому-то может быть интересно. По-настоящему, а не так, как всем этим гостям Иеремии.

— Тебе же не нравятся мои рассказы. Сам сказал.

— Да нет, просто мне кажется, что там должно быть очень плохо, иначе почему… — Витя замолчал на мгновение. — Я любил своего брата, мы с ним часто играли, он меня возил в разные места… не то, что теперь. Мне хочется знать, что там, как там брат.

Он внимательно глядел на пытающегося подобрать слова мальчика и размышлял. Хотелось не рассказывать, а самому понять…

— Я попробую. Садись на колени, а то стоя плохо слушать, да и мне одному тут восседать как-то неловко.

Витя почему-то сразу согласился, правда не то что бы безоговорочно, но вид у него был такой, будто подобная просьба была совершенно естественной. С ним на коленях стало очень уютно.

— Бой… — он мгновение собирался с мыслями, — он почти ничем не отличается от мира. Он такой же большой, там есть и горы, и реки. Но он при всем этом совершенно другой, это здесь все живут, а там жизнь существует только как необходимость, да и то не всегда. Главное в бою — борьба. Был у меня там друг, но примерно полгода назад он погиб. Я продолжал воевать, и в один прекрасный момент он снова показался с утра около моей палатки, а я в этом даже не заметил ничего странного, так мы и продолжали воевать вместе. Там всякое бывает.

Но главное, что позволяет бой, так это полностью отключиться от действительности. Там все эфемерно, враг другой, не тот, что вчера, оружие не такое, каким будет завтра, и при всем этом… Не могу толком даже объяснить, каждый из нас как бы живет в своем собственном бое, пересекаясь с остальными только собственным существованием. Мне парни рассказывали такие странные вещи, что я и не знал, как реагировать… А так, вот они, стоят перед тобой! Видишь их, правда, редко, но видишь ведь!

Он постепенно разговорился, преодолев развившуюся у него в миру молчаливость, диалог с тихим мальчиком повел его все дальше и дальше, сознание кружилось по закоулкам памяти, раскрываясь навстречу какому-то невероятному огоньку, возникшему на дне глаз мальчишки. Он говорил:

— …но если ты расслабился, перестал верить в свои силы, если бой больше не захватывает тебя всего, целиком, то это первый признак того, что тебя ожидает перемирие и одно «но»: никогда ты больше не вернешься туда, откуда раз ушел, теперь это будет другой бой, пос… — он запнулся, когда мальчишка резко соскочил с его колен.

— Витя, почему ты мешаешь дяде отдыхать? — голос двоюродной сестры вывел его из задумчивости, она крепко, до побелевших костяшек, держала сына за руку. В голосе звучало, пожалуй, совсем уж чрезмерное радение, а лицо заметно побледнело. — Пошли спать, маленький.

И уже когда она выводила Витю из комнаты, тот развернулся к нему лицом и успел сказать:

— Я понял, просто вы люди, которые не умеют бояться.

И улыбнулся, но совершенно не так, как улыбались ему все вокруг. Улыбнулся просто и совершенно по-детски. Приятной, мягкой улыбкой. Ответить мальчику он не успел.

«Хоть у одного человека понимание нашел, да ты счастливчик, тебе маленький пацан поверил!»

Мысль была мрачная. Ничего не оставалось, как встать и выйти в зал, где его ждали новые разговоры. Но настроение уже было не то, что-то стронулось в его сознании, разворачивая спираль мыслительного процесса, заставляя мозг работать, обдумывая ситуацию.

Надолго его не хватило, он извинился и ушел. Один, без Ирины.

VI

В голове было до того пусто, что даже мягкий шелест ветра напрочь заглушал все мысли. Куда он бредет, что делает? Совершенно неясно. Городок спал, укрытый серой мглой, только большая луна лениво просвечивала сквозь неплотные облака. Эта тишина, первоначально оглушавшая, теперь лишь зудела, отгораживая его от всего окружающего стеной подспудного недовольства, неприятного пренебрежения. Старый добрый городок уже не был для него отдушиной, оправдывающей хоть как-то ненавистное перемирие. Все было до обидного не таким, каким казалось с первого взгляда, первого мгновения.

Он оглянулся по сторонам. Эх, черт побери, будь на нем латы, он бы за мгновение сориентировался, а теперь придется, ворочая усталыми синапсами, вспоминать.

«Время тепла, время любви…», где-то он уже слышал эти слова песни, так кстати подвернувшейся его сознанию. Да, оно было, это время, было на этом самом, но одновременно в совершенно другом месте. Как похоже на бой с его непостоянством форм. Но! это мир, здесь все постоянно, так почему же он, вернувшись в страну своей молодости, юности, детства чувствует такое двурушничество реальности, подсовывающей вместо живых цветов яркие пластмассовые подделки?

Стоп. Он узнал это место. Серега переехал в другой район незадолго до его ухода, перебрался поближе к службе. Подсознание привело в единственное место, где можно рассчитывать на… да хотя бы просто на правду, если не на взаимность или понимание.

Он вздрогнул. Если и здесь… фальшивая улыбка, скрывающая обыкновенный страх, навязчивое дружелюбие… он не знал, что ему поделать тогда.

Дом был новый, многоквартирный, и Серега жил на восьмом его этаже. Он вошел в подъезд и, не вызывая лифт, направился к лестнице. Ему это было не трудно, поскольку в бою и не такие физические достижения приходилось совершать по сто раз на дню. Лифтов же он просто не понимал, зачем вообще вся эта машинерия?

Серегина дверь вспомнилась сразу — вот она, вторая налево от лестничной клетки, обита кедровыми планочками. Голое, теплое, даже не лакированное дерево, Серега уважал только все натуральное.

И звонок рядом с ней, словно приглашающий проходить, но вместе с тем говорящий «стоп!», дальше заповедная зона, руками не трогать, без тапочек не ходить. Остальное — на усмотрение хозяина. Строгий такой звонок, кнопка на зрачок огромного глаза похожа.

Он позвонил. «Спит ведь, наверное».

Дверь распахнулась сразу же. Не спал. Ждал.

— Проходи.

Наступило неловкое молчание.

Они сидели и молча глядели друг на друга через кухонный стол. Серега изменился. Впалые щеки теперь заменяли былые розовые полушария, когда-то радостно готовые раскраснеться по поводу и без, из-за чего постоянно казалось, что парнишка нашкодил. Зрачки также спрятались на дне темных глазниц, сам он весь как-то осунулся.

— Я не смог себя заставить прийти сегодня к Иеремии, хотя знал, что ты там будешь. Поверь, я просто не сумел…

— Да я верю.

— И ты… тоже не смог удержаться и пришел. Это хорошо, это правильно. В прошлый раз ведь тоже…

В какой прошлый раз?!! Он тряхнул головой, стараясь развеять предательский туман в памяти.

— Ты изменился, Серега.

Тот весь сжался, сник, словно услышал о чем-то настолько ужасном и притом неотвратимом, что и представить сложно.

— Ты знаешь, я женился после твоего… отбытия.

К чему это он вдруг?

— Поздравляю. Честное слово, я очень рад за тебя.

— Спасибо. Правда, мы уже развелись, но все равно спасибо. В общем, так получилось, что мы перестали с ней понимать друг друга. Пока был ты… Когда я узнал о том, что ты ушел, для меня словно что-то оборвалось, я очень переживал все это, и это не могло не повлиять на наши с ней отношения.

Серега опустил голову.

— Она избавилась от ребенка, вот что самое ужасное. Ты ведь знаешь, когда вы все начали… Эти уходы в бой, многое в миру с ними стало гораздо проще и, одновременно, куда сложнее. Да.

Он ничего не понимал в происходящем и все больше начинал чувствовать такое давно и прочно забытое чувство, как любопытство, что же здесь, в конце концов, происходит? Зачем он мне это все рассказывает?

— А недавно я ходил на твою могилу.

Вот это уже было интересно.

— Когда?

— С месяц назад, убрал всё там, осень начиналась, пионы позасыхали, а так — хоть листья с деревьев налетят, красиво будет. Ты все еще любишь опавшие листья? Помню, ты гербарии охапками засушивал, так что потом всю зиму пахло.

— Хм… не припомню особых ощущений за последний месяц… а листья, что ж, листья опалые это всегда хорошо.

Снова помолчали.

— Серега, что здесь творится? Почему всё не так? Можешь ты мне ответить на вопрос или нет?

— Вопрос не совсем по адресу, но постараюсь. Люди боятся.

— Кого? Нас?!! — в ответ лишь качание головой.

— Не вас, как людей, индивидуумов, а вас, как явление.

— И ты тоже боишься?

— Все боятся. Даже я, хотя и по другой причине. Я остался, хотя и имел полную возможность уйти. Предпочел, так сказать. Теперь ваши смерти, страдания… правят нами. Эта ноша ломает человека.

— Но это же нечестно, так относиться к живым… да, к живым, в конце концов, людям. Как к «явлению», это жестоко, ты хоть понимаешь, что подобными вещами вы сами себя заводите в тупиковую ситуацию? Абсурдную!

— В тупиковую — да, но не абсурдную. Мир — правилен. Теперь — правилен. Все внутренние антагонизмы ушли в бой. Ушли с вами, а нам только и остается, как пользоваться плодами того, что называется «обществом с нулевой энтропией».

— Слова, просто слова.

— Ты забываешь, что ты в миру. Здесь слова играют куда большую роль, чем дела. В бою ведь наоборот, так?

Он согласился. Да, это действительно так. Но тогда выходит…

— Кажется, Серега, я тебя понял.

— Мы поняли друг друга.

Он встал, посмотрел на стенные часы и демонстративно зевнул. Кажется, он засиделся. Спасибо этому дому…

— Ты извини, Серега, что я не могу посидеть подольше, дела, знаешь ли, рано вставать. Пойду.

Серега проводил его до дверей, помог накинуть плащ.

И уже уходя, он задал другу последний вопрос:

— Ты считаешь, что всё было зря?

— Нет.

Они попрощались, дверь захлопнулась, скрипучая кабинка лифта поехала вниз, тихими щелчками отсчитывая этажи. Он, наконец, понял, что же было странно в поведении Сереги.

Тот все это время был мертвецки пьян.

VII

Его шаги гулко раздавались на лестничной площадке старого дома, перила жалобно скрипели, не в силах вынести тяжесть ладони.

«Зачем, скажи, ты сюда пришел, кто тебя здесь ждет?»

Но ответа на эти вопросы не было, сколько ни размышляй. Ноги не первый раз сами несли, как не послушаться своего собственного тела? Перемирие не желало оставлять его в покое, продолжало терзать его и так уж натруженную душу. Что делать тому, кто не знает, зачем он вообще здесь находится. Уход в перемирие — не волевое решение, не заранее обдуманный шаг, но данность, с которой тривиально приходится мириться. Он не мог подозревать, что его ждет в родном миру. Серегины слова не шли из головы, уж он-то был человеком, знавшим его как облупленного, так почему же?

Недовольство происходящим мучило его все больше и больше. То, что происходило вокруг его персоны, в бою называлось ясно и просто — предательство. Как это назвать в ставшем ему совершенно чужим миру, он пока не знал.

Ирина стояла на пороге и натянуто улыбалась.

— Милый, куда же ты ушел? Все тебе так обрадовались, и вот, в самый неподходящий момент ты уходишь, даже никому не сообщив. В глупое же положение ты меня поставил.

Дружеский журящий тон. Или какое-то его подобие.

— Я был у Сереги — ты должна его помнить.

Он был готов поклясться, что ее улыбка в этот момент слегка дрогнула.

— А, тот твой давний приятель, вы еще учились вместе.

Тут его всего передернуло.

— Прекрати улыбаться. Сейчас же прекрати!

Улыбка не погасла, а только приобрела неуловимый материнский оттенок, и голос, таким голосом увещевать заигравшихся в солдатики маленьких детей.

— Что ты такое говоришь, милый, ты не устал? Плохо выглядишь… Верно ты сделал, что оттуда ушел, замучили тебя, только с дороги, намаявшегося… завтра никуда не пойдем, будем дома фотографии смотреть, помнишь, ты хотел?

Он тихо застонал, натыкаясь на эту непробиваемую стену. Он всего ожидал, но чтоб такого?!! Ирина все щебетала вокруг него, помогая снять плащ, закрывая за ним дверь, осторожно подталкивая дальше, на кухню… Он почувствовал, что постепенно съеживается, закрывает сознанию путь к… к чему, он понять не смог.

Внезапный порыв швырнул его тело назад, а когда в голове немного прояснилось, он увидел, что его кулаки вцепились в тонкую ткань платья Ирины, так что та начала трещать.

— Замолчи!

Она подчинилась, не пытаясь даже вырваться. Ее и без того маленькая фигурка казалась совершенно крошечной в его руках. Но не беспомощной. Почему-то оставалось ощущение, что сила на ее стороне, он никак не мог сломить эту силу.

— Ирина, черт тебя побери, как до тебя докричаться?!! Ты же меня не слышишь, не притворяйся!

Она молчала, спокойно и ласково глядя ему прямо в глаза.

— Ты же любила меня, ведь когда-то это было настоящей любовью. Не этим фарсом. За что ты меня так ненавидишь, что способна делать настолько больно? Эта вся фальшивая ласка, этот театр одного актера и идиота-зрителя… почему это происходит? И главное, зачем? Просто ради прежних воспоминаний… не верю. Из-за страха — нет! Не молчи, скажи хоть что-нибудь, почему ты молчишь?!!

Он чувствовал, отчетливо чувствовал дикий стук сердца за этой непробиваемой броней, но как до него добраться?

Невероятная ярость проснулась в его душе, ломая все устои, круша весь тот налет разума над подсознанием бойца, что еще оставался у него под черепом.

Он слегка напряг мышцы рук, разрывая тонкую ткань, даря страдание плоти, что под ней скрывалась. Он сделает, наконец, так, что она раскроется, выйдет из-под скорлупы!

Он избавил ее тело от последней тряпки, нарочно доставляя боль. Его мутило от всего происходящего, но рефлексы делали свое дело. Он навалился на нее всем весом, теряя последний контроль над собой, проваливаясь в захлестнувшую его бездну.

На гладкой атласной коже Ирины отчетливо проступали кровоизлияния от его пальцев, она едва могла дышать, прижатая к полу его тяжелым телом, в ребра впилось что-то твердое, валявшееся на полу. И ничего. Все это напрасно, но ярость уже требовала своего. Он не любил, он просто брал ее, только так это и называется. Не заботясь о причиняемой боли, не думая ни о чем, он грубо пользовался ее телом. Но все время продолжал смотреть прямо в глаза.

Только. В глаза.

Когда все кончилось, он едва осознавал происходящее. Пол и потолок качались из стороны в сторону, делая картину развернувшегося акта этого странного спектакля чем-то настолько диким, что он тут же попытался встать, лишь бы быть подальше от нее.

Она не двигалась, даже не попыталась сдвинуть разведенные бедра или чем-то прикрыться, как обычно это делала. Она просто смотрела. А на ее губах была все та же дежурная улыбка.

— Что же ты, милый, не сказал мне, что любишь, чтобы это было вот так? Я бы всяких игрушек прикупила, мы бы с тобой такое вытворяли…

Это был удар, который не выдержать даже ему. Он застонал, громко, в голос, как зверь раненый, как воет в ночи тревожная сирена, пережившая тех, кто ее устанавливал. Он схватился за голову, словно пытаясь не дать мозгам выплеснуться наружу. Да, только теперь он понял, на ком женился Серега. А потом они разошлись, когда она избавилась…

Ноги сами куда-то помчались, не давая оглянуться, не разрешая поднять головы. Латы вставали на места с радостным шипением, мгновенно вливаясь в его движения, делая их легкими и стремительными.

А он и не подозревал, насколько соскучился по своей броне, по этому незаметному товарищу, что всегда рядом, и покинуть тебя до самого твоего конца ему не дано. Двери распахивались перед ним, ступеньки старой лестницы жалобно скрипели, страдая от необходимости нести такую тяжесть, но он не обращал на постороннее никакого внимания, его теперь волновала только одна цель.

Он не знал, где это место, как оно выглядит, но какое-то потустороннее чутье подсказывало, что никогда он не сможет потерять направление. Ни-ког-да.

Каменный заборчик оканчивался огромными воротами, запертыми на тоже немаленький старый замок. Такие амбарными называют.

Перелезть через забор стоило нескольких усилий, а правила… плевать ему на все правила с высокой колокольни.

Здесь было даже еще тише, чем в спящем городке. Тут редко кто бывал даже днем. Шелестели деревья, цвели поздние осенние цветы, падали листья, тихо кружась над землей…

Ровными рядами здесь стояли мраморные плиты с надписями, четкими холмиками обработанной заботами неведомых ему людей земли возвышались над пожухлой травой могилы.

Это было Новое Кладбище.

Еще шагов сто…

Да, не ошибся.

Он стоял над собственной могилой. Здесь тоже только плита и холмик земли.

А что же еще.

Он пришел.

Эпилог

— Ты все-таки притопал. А ведь так близок был в этот раз!

Он узнал этот слегка ехидный голос. Позади него стоял хозяин тех трех цветков с геранью, что жил на втором этаже углового дома. Вот только почему он никак не припомнит, что же связывает этого старика с ненавистным перемирием?

— Тебе снова дано уйти, солдат. Так не медли, воспользуйся дарованным, только помни одно: лучше умри там, поскольку в следующий раз ты все поймешь, как понял я когда-то, и возвращение туда станет невозможно. Нельзя быть в бою и не верить в него.

Он оглянулся и посмотрел на темневшую поблизости фигуру.

— Кто вы?

— Я — один из первых, кто вернулся из боя. Тогда это было гораздо проще, но, поверь, все равно хорошего мало. Не поступай, как я, если почувствуешь зов — беги за помощью к доброй старушке-смерти.

Он молчал некоторое время, размышляя над словами говорившего.

Но так и не смог ничего ответить.

Сверкнула молния, и мир погас, разорванный ею на части.

Не осталось даже этого призрачного света.

Он снова был счастлив.

На могиле же теперь стоял другой год смерти. Немного другой.

Лилия и солнце

Лилия на фоне заходящего солнца — вот символ борьбы всего земного с самим собой.

Ма Шэньбин-третий

Даже трава здесь была какая-то чужая. Жесткая, бурая, неживая. Высохший суглинок кое-как утыкан ржавой щетиной, украшен мятой пачкой из-под «запашка», присыпан серой пылью. Ею же покрыты крепкие, но уже донельзя стоптанные ботинки, своим кособоким тандемом довершающие натюрморт. Сколько всего исхожено, бывали в местах и похуже. Здесь же — пусто и скучно, обычная картина урбанистического нашего настоящего. Вон, чуть поодаль проплешина возле мусорного бака, горело тут что-то недавно, оставив на закопченной земле трухлявые ошметки, проткнутые насквозь перекрученной проволокой. Тут же чахлая рябина посторонилась — прочь от этого чудовища. От ее кривого ствола тянется к обломку бетонного столба плеть пластикового жгута, призванного, кажется, выпрямить несчастное деревце, но только превратившего его в идол бессмысленной битвы больного с непреодолимым.

У самого полотна дороги грудой свалены кем-то два десятка подгнивших деревянных брусьев. Они лежат тут так давно, что успели примерить на себя все извивы и неровности земли. Всё того же извечно бурого цвета — труха оставшихся с прошлой осени листьев набилась в щели между досками. Милое дело полежать на таком топчане.

Небольшой пятачок земли на отшибе, голая стена какого-то склада, забытое всеми место. Только дурной сквозняк неугомонно гоняет какой-то сор по углам, путает клочки измочаленного полиэтилена в сучьях кустов, тянет откуда-то дымком и тлением.

Пыльно, мертво, глухо. Сколько дорог нужно истоптать, чтобы угодить сюда? Чтобы вот так, без мыслей в голове, запрокинувшись в белесое небо. Лежать и ждать. Такова была жизнь в чуждом, но не чужом тебе мире. Только ожидание между пустыми мгновениями. Ожидание чего?

Лилия держала винтолет так легко и уверенно, будто всю жизнь провела в полете. Небрежно облетала высокие деревья, чуть не задевая гущу крон серебристым диском винта. Швыряла послушную машину то в крутую горку, то почти в отвесное падение. Виктор был вовсе не против этих опасных выкрутасов, он любил свою дочь и понимал, что есть вещи, которые обязательно должны с тобой приключиться в молодости. Каждый должен испытать это сладкое чувство стремительного полета, когда одно-единственное движение горячих пальцев способно перевернуть мир. Потом, позже, она сама поймет, что только ради вещей исключительных стоит рисковать жизнью. Почувствует вкус к сосредоточенности, нацеленной на не преходящие ценности. Сейчас же царство Лилии — это свист ветра и километры пути. Не будем ее останавливать, помолчим.

Винтолет юркой палевой каплей заложил лихой вираж и начал быстро снижаться. Закатное солнце царапнуло стрекозиное лобовое стекло своим острым средиземноморским коготком и пропало, оставив путешественников наедине с рокотом двигателя под блеклым покрывалом облаков. Быстрая машина больше не металась по небу, прочно ухватившись за пунктир курсографа. Скоро окончательно стемнеет, и пилот, если он еще в своем уме, должен будет доверить свой путь автоматике.

— Па, можно взять стоппера на борт? Вон там кто-то сигналит с дороги.

— Лил, ты меня пугаешь, — притворно ужаснулся Виктор. — Тебе уже родной отец плох в компанию, чужих подавай?

— Ой, ну от тебя серьезного слова не дождешься. Может, человек куда спешит. Или вообще заблудился.

И правда, на сканере слева по курсу призывно замерцал значок вызова, кто-то на земле включил «сигналку» — неизменная часть амуниции стоппера. Что ж, подбросим, чего уж…

Гудение винта сменило тональность, заводя аппарат на посадку. Шасси чуть дрогнули, принимая на себя вес машины, полетел-побежал в стороны мелкий сор, закачались деревья.

Стоппер подбежал, пригнувшись, прижался всем телом к теплому корпусу возле левого крыла-обтекателя, Лилия видела сквозь обзорный иллюминатор, как тугие струи искромсанного воздуха отчаянно треплют его шевелюру. Почему они все такие одинаковые?

Люк отъехал в сторону, впуская в надежно изолированный от внешнего шума салон рычание ротора.

— Эй! Забегай, нельзя тут долго ждать!

Бесформенная фигура в полевом комбинезоне послушно протиснулась в не слишком широкий проход, и снова стало тихо. Не успела пластина люка отрезать кабину от внешнего мира, как мягкая тяжесть уже потащила Лилию куда-то вниз, унося с собой призраки деревьев за окном, снова распахивая перед ней быстро темнеющую линзу неба.

— Ну, привет, тот свет. Что стоишь, проходи. Вот, тут у нас кухня за стенкой. Небось, есть хочешь? Скоро ужинать будем.

— Спасибо.

— И не думай много, бросай свой мешок, будем знакомиться.

Лилия провела рукой по сенсору на стене, делая ярче свет. Ну-с, посмотрим, кто к нам пожаловал.

Случайный попутчик был не так уж молод, как показалось вначале, лет, может быть, под сорок. Худощавый, одетый в обычную для стопперов мешковатую защитного цвета брезентовую хламиду, слегка немытый и небритый, столбом стоящий перед ней парень чем-то неуловимым в своем облике создавал ощущение уюта, как будто они были знакомы сто лет. Вот и славно.

— Давай-давай, проходи, не стой.

Виктор обернулся навстречу вернувшейся в кабину дочери.

— Пап, это, как это, забыла спросить, хи-хи, как тебя зовут? — жизнерадостности хоть убавляй. И чего это она. Понравился он ей, что ли?

— Приветствую, молод… хм, впрочем… н-да. Проходи, в общем, располагайся, — Виктор махнул в сторону свободного третьего кресла. Стоппер пожал плечами, словно и вправду собирался до того простоять вот так, посреди не слишком просторной кабины весь полет. Сделал всего один широкий шаг и замер в почти не почувствовавшем его вес кресле. Ни улыбки, ни тени неловкости или наоборот, симпатии по отношению к незнакомым людям. Его глаза медленно скользили по панелям приборов, пока не встретили взгляд Виктора.

— Меня зовут Ренатом… ребята зовут. Хотя, можете звать меня как угодно.

— Что ты, что ты, пусть Ренат, хорошее имя. Лилия, — Виктор ткнул большим пальцем в сторону второго кресла, — моя дочь. Ну, и я, твой милостивый слуга, Виктор.

Ренат чуть кивнул, затем, словно очнувшись, улыбнулся Лилии.

— Что ж, познакомились, и хорошо. Мы сейчас собрались ужинать, присоединишься?

— Да, конечно.

— Сиди-сиди, мы сами.

Впрочем, Ренат не думал вскакивать, изображать активное участие в происходящем, как это непременно поступили бы его товарищи-стопперы. Он все так же, скупыми движениями, оглядывался, разве что лицо его стало чуть приветливей. Экие все… сдержанные стали.

Виктор хмыкнул, еще раз пробежавшись глазами по приборам. Автоводитель устойчиво держал курс, с солидным запасом обходя все возможные препятствия. Впрочем, до сих пор не выдалось ни единого случая усомниться в его надежности.

— Что ж. Хорошо. Микроволновка ждет.

Ренат поднялся из кресла последним, как бы из учтивости пропуская хозяев вперед. «Как бы» — потому, что на загорелом лице ни единой эмоции при этом так и не проявилось. Лилия покосилась на него, стараясь не показать свои сомнения. Стопперы славились легким характером и непередаваемым мастерством травить байки, за что их и ценили дальнобойщики и туристы. Этот же разговорчивостью пока не впечатлял. Ну и ладно.

Прогулочные винтолеты вообще не слишком просторны, однако конструкторы сумели выделить пару свободных метров под небольшую, но, усилиями Лилии, довольно уютную кухоньку, угол которой занимал столик.

Стены поблескивали огоньками портативных кухонных аппаратов, чем-то пахло. Если раздвинуть все полочки-сиденья, то как раз оставалось упереться друг в друга коленями и попытаться чувствовать себя как дома.

— Ренат, ты что будешь?

— Если можно, что-нибудь существенное.

Лилия только плечами пожала.

— Па?

— Кофе, кофе… — Виктор уже освоился и безо всякого стеснения уперся взглядом в попутчика. — Ренат, а ты вообще куда путь держишь?

— Я… спасибо, достаточно, — стоппер тщательно проследил, чтобы в тарелке образовалась приличная горка тушеного мяса, и только тогда снова поднял глаза. — Я вообще-то собирался дальше на юг, в Африку, так что я буду весьма признателен, если вы меня оставите на одной из спотов на побережье. М-м… вкусно. Кстати, вы на запад, наверное?

Виктор неожиданно залюбовался сдержанными точными движениями, с которыми аккуратно уписывались куски мяса. Как всякий стоппер, Ренат, видно, не каждый день плотно обедал, так что аппетиту его можно было бы позавидовать. Впрочем, чавкать и утирать рот ладонью, подобно своим собратьям, их нечаянный гость себе не позволял. Откуда что берется? Парень ему начинал нравиться.

— Ах, да. То есть, нет. Тебе повезло, мы сами направляемся именно в Африку, — удивление в ответ, — так что — милости просим с нами. В тесноте так сказать, да не в обиде, в этих местах дальнобойщики редко летают.

Ренат, быстро вернувшись к своему спокойному выражению на лице, только пожал плечами. «Как будто ему каждый день так везет».

Впрочем, видимо попривыкнув, пассажир отчего-то перестал отмалчиваться. Продолжая уплетать, он уставился в иллюминатор, за которым медленно проплывали едва различимые силуэты холмов, и завел речь.

— Сколько раз здесь приходилось путешествовать пешком, иногда в дождь, снег… Споты разбросаны довольно далеко друг от друга, и если какую вдруг отчего-то невзлюбят дальнобойщики — нашему брату только и остается, как сниматься с места и топать дальше на своих двоих. Бывает, знаете, и дороги не знаешь, чапаешь, куда глаза глядят, надеясь на мощность «сигналки».

— Именно поэтому стопперы так любят юг Европы? Здесь банально теплее? — Лилия вертела в руках опустевший кувшин для глинтвейна. Он был явно мал для такой компании, но отец строго посмотрел на нее, и она решила не выдавать своей слабости. Лучше поболтать вот так, о чем на ум придет.

Ренат на миг оторвался от сизого вечернего неба и коротко глянул ей в глаза. Опасливо так.

— Да нет, мы любим ровно то место, которое в этот момент занимаем. Воздух, земля, все едино. Путешествия по миру без цели, они как бы… не смыслю ничего в философии, это некоторые горазды разоряться о смысле жизни. Мне юг нравится своей пустотой, а вовсе не мягкостью климата, в горах и здесь бывает несладко, да и в целом, климат на Земле стал переменчив. На севере хоть и холоднее, да там и трассы гуще, устойчивее, споты один за другим, я уж не говорю, что вокруг Мегаполиса творится. Там ты даже заблудиться как следует не сможешь, тут же отыщут и, откопав из снега, постараются дать тебе, как это говорится, «жилье и работу». Нашего брата стоппера север любит, тем более, что и рожей — не пришлый какой… Да только что нам с этого?

Загадками говорить изволят мьсье стоппер.

— Прости, вот я хочу понять касательно вашей стопперской философии. То есть, получается, вы как бы отрицаете цивилизацию в себе? — Виктор все больше заинтересовывался Ренатом, будто был редким экспонатом в его личном летучем музее. — Не желаете с ней бороться, как все эти армии махди, но и не превращаете ее в дикий цирк африканских «народных республик». Вы просто путешествуете, не сотворяя ничего и ни с чем не сражаясь.

— «Мы»… кто такие «мы»? Ну, знаю я таких… но их среди нас немного. И что вас в них беспокоит? Или вам не нравится сам этот образ мыслей?

— Почему же, он меня привлекает как раз своей бессистемностью и бессмысленностью.

Ренат немного театрально помотал головой, развел руками, сделал театрально-большие глаза и снова принялся есть. Ответил он лишь спустя долгую минуту.

— Что вы видите вокруг себя? Море смысла? Вы считаете современное положение западной цивилизации единственно правильным?

— Я вовсе не догматик, я вполне могу предположить…

— Вот видите, — мягко прервал его Ренат, его голос мельком мурлыкнул и снова стал бесцветным, — вы даже чужую правоту приемлете лишь как лишнее доказательство своей культурности, цивилизованности по сравнению с экзальтированными фанатиками, стоящими на противоположной стороне. Я не прав? Вдумайтесь в свои слова, вы многое для себя откроете.

Виктор поспешил было кинуться спорить, но Лилия дернула его за рукав, не давая сказать.

— Пап, тебе бы только полемизировать! Что ты ему хочешь доказать? У него своя жизнь, зачем все время пытаться внушить всем собственную правоту? Может, кто-нибудь хоть раз останется при своих? Ренат же тебя не агитирует!

Ренат меж тем аккуратно все доел и, отложив нож с вилкой в сторону, протянул руку к пакету с соком.

— Вы правы, Лилия, все эти споры бессмысленны. Вот я пью сейчас этот сок, хотя давно уже не пробовал ничего дороже обычной хлорированной воды из-под крана. Мясо у вас очень нежное — пуллед биф, не иначе, тоже грех жаловаться, зачем же мне что-то доказывать, если я все равно буду не прав — хорошо жить хорошо, и несравненно хуже — жить бродягой. Но, видимо, дело вовсе не в том, как жить мне, или как жить вам — пусть каждый живет так, как ему нравится, и весь сказ.

«Хорошо ли быть на родной планете туристом, покидающим огромные мегаполисы севера только затем, чтобы прокрасться „на природу“ в комфорте личного прогулочного винтолета, полежать на травке, да и сгинуть в массе таких же, как и ты довольных жизнью носителей подтяжек и портсигаров?»

Откуда ему вдруг послышался этот голос? Виктор покачал головой. Знакомые темы, ой, знакомые.

— Отрицательные стороны есть во всем, но мне кажется, что такая судьба — не из самых незавидных, — Виктор все же проглотил, как он только теперь понял, нарочно вызванное у него раздражение. Нужно с этим стоппером хорошенько поговорить, он не так глуп, как то могло показаться. — Ты же сейчас пытаешься мне доказать, что мы живем плохо, а ты живешь хорошо.

— Да нет же! Я признаю ваше право считать свою жизнь такой, какая она есть на самом деле: спокойной, приятной, удобной и в меру бессмысленной. Мне такое просто не подходит! — поставленный на столешницу стакан прозвучал судейским молоточком в негромком гудении кабины. — Зачем мне ваша жизнь, пусть сколь угодно хорошая, но ваша, не моя. Только потому, что я себе ее могу заслужить, заработать, вытребовать по праву рождения?! Обратиться в службу занятости, в соцстрах, еще куда? А не хочу я, что в этом плохого? Что в этом, как вы все говорите, «странного»?

— Да… да, собственно, ничего. Ладно, забудем, мне не слишком часто приходится беседовать с вашим братом, чтобы спокойно воспринимать этот… мнэ… антисоциальный образ жизни.

— Никаких «нас» нет, говорю же, и подобный образ жизни — это не дань моде, а просто образ жизни. Какой уж случился. Данность.

— А если не идти по течению, попытаться бороться?

— С чем? С тем, чего нет? Заставлять себя надевать в офис отутюженные брюки? — Ренат похлопал себя по брезентовой штанине комбинезона. — В этом, видимо, вся романтика? Вы не знаете меня и часа, а уже судите, пусть и бессознательно, о моем внутреннем мире.

Разговор уперся в стену молчания. Виктор тихо откашлялся, словно пытаясь избавиться от ненужных слов, встал, протиснулся к выходу и молча вышел в кабину управления.

Только тогда Лилия подняла глаза от чашки своего черного кофе, что держала в руках, и укоризненно произнесла:

— Зря ты так, отец вовсе не хотел никого поучать, он вообще в университете известен своими либеральными взглядами. Некоторые его даже недолюбливают, считают, что он перегибает палку.

— А он перегибает?

— Угу. Еще как. Он с одним историком чуть не подрался, когда тот сказал, что Запад совершенно напрасно так уж рьяно боролся с Советами. Это, мол, придало бы нам больше сил для борьбы с воинственным исламом. И Россия не сдалась бы так легко китайской экспансии.

Ренат почему-то нахмурился, тут же склонив лицо к самой чашке, словно пытаясь скрыть непрошенную эмоцию.

— А ты знаешь, я там бывал.

— Где, в России? Там же, говорят, теперь сплошные котлованы открытых разработок.

— Да, жить там теперь, пожалуй, тяжелей, чем в центральной Африке. Какие из местных не успели в свое время благополучно свалить в Европу, теперь очень не любят вспоминать о западных гуманитарных ценностях. Там ненавидят всех. Запад, Юг, Восток. Впрочем, это уже их дело, тем более что к ходу истории эти самые «ценности» не имеют никакого отношения.

— Хм, ты слишком резок в суждениях для простого…

— Для простого стоппера? Трёп — он и есть трёп. Ничего не значит. Время скоротать. Никому словами не помочь, но никому и не навредить. Вы когда спать ложиться планируете? — Ренат озабоченно посмотрел на большие тяжелые свои часы, типа дайверские.

— Не знаю. Слышишь, отец музыку сел слушать, — из-за двери действительно долетали отдельные резкие отрывистые ноты, — это часа на два. Если он угомонится, сядем еще чай пить перед сном. Так что если ты все-таки захочешь остаться на северном побережье, я тебе сообщу. Нам туда лететь не больше часа.

Лилия переставила всю посуду в стенную нишу посудомоечной машины, встала, поправила чуть смятое платье.

— Ладно, пойду приму душ, а ты, пожалуй, присоединяйся к отцу. Он может поставить и что-нибудь специально для тебя…

— Нет, спасибо, я тут посижу.

Лилия пожала плечами. Ренат встретил ее косой взгляд и поспешил с оправданиями.

— Нет, серьезно, я не большой ценитель музыки. К тому же мне тут нужно написать одно небольшое письмо.

Лилии показалось, что Ренат выдумывает, лишь бы изобразить благовидный предлог остаться одному. Однако, не показывая вида, она нашарила в одной из ниш пачку рукописной бумаги, пару ручек. Пусть изображает, что хочет.

И вышла.

Виктор восседал в кресле первого пилота, задрав ноги на край пульта и плотно смежив глаза. Он слишком часто в последнее время так… размышлял, но Лилия решила его не трогать. Чего это все задумчивые такие.

Душевая кабина была спрятана по правому борту, в нище сразу за кухонькой, так что зайти можно только из «предбанника», прямо и налево. Крошечная такая дверца, страшно в нее втискиваться. Эх, надо было тогда отца уговорить на тилтвинг побольше разориться.

Внутри душевая не представлялась такой уж крошечной, сверкающие никелированные ручки и зеркала на двух стенках, яркий свет. Даже неизбежный гул роторов здесь казался каким-то приглушенным. Хорошо.

Тугая сверкающая щетка водяных струй хлестнула по коже, ошпаривая ее своим ледяным прикосновением. Лилия изогнулась, подставляя восхитительному ощущению грудь, живот, бедра, увы и ах, походные условия не давали как следует насладиться душем. Отпущенная порция воды тоже закончилась почти мгновенно.

Нужно еще на северном побережье набрать воды в баки. А то даже Верхний Нил, она где-то читала, слишком грязен, фильтров не напасешься…

Зашелестели лопасти скрытых в нижней части кабины вентиляторов, теплый воздух погрузил скованные холодом ноги в негу расслабляющей испарины. Поток одуряющей энергии рванулся верх по жилам, так что в висках зазвенело. Восхитительно!

Лилия выскочила обратно в «предбанник», на ходу заматывая голову полотенцем. Что там папа, заслушался? А этот где?

— Привет всем. Вы чего тут?

Виктор только рукой махнул, не мешай, мол. В едва освещенной кабине музыка уже не звучала. Двое сидели боком друг к другу и о чем-то вполголоса разговаривали. Уже не спорили, а именно разговаривали. Когда и успели помириться. Ладно. Лилия боком проскользнула к небольшой полочке у пульта, что ж, послушаем, о чем это они.

— В Европе очень любят рассуждать о контроле и бесконтрольности. Мол, если долго и упорно работать над решением той же проблемы преступности среди молодежи, то рано или поздно все решится. Главное, чтобы ситуация оставалась «под контролем». Чтобы комиссия работала, чтобы аррондисман не дремал.

Виктор выслушивал эту тираду с заметной долей удивления.

— А ты что, против? Ты считаешь, что все следует оставить на самотек?

— Я против самой постановки вопроса. Неважно, будет ли заседать комиссия или не будет. К решению, а тем более — к самому факту существования проблемы это солидное собрание не имеет ровно никакого отношения. Сэры и уличная подростковая преступность не имеют между собой ничего общего. Равно как эти же сэры и лагеря египетских беженцев в Польше. Равно как сэры и уничтожение последних крупных нерестилищ осетровых. Так ли уж эта мысль странна?

— Но если проблему просто забыть — она же не исчезнет!

— Не исчезнет. Но и не усугубится. Потому что проблемы идут не оттого, что их кто-то специально создает или оттого, что кто-то плохо заседает. Эти проблемы порождены куда как древними болезнями общества. А это епархия весьма далекая от Страсбурга, Вашингтона и Женевы.

— Уволь, я тебя не понимаю. Ты тоже поклонник этих новомодных либертарианских идей?

— Нет. Тем более что так называемые «либертарианские идеи» отнюдь не новы, вы сами знаете. Проблема старых советских коммунистов и новых европейских антиглобалистов в том, что и те и другие — о том чтобы «разрушить до основанья, а затем». Ничего хорошего из этого выйти не может. Исламские, демократические, коммунистические, антисемитские, протестантские, новохристианские революции не могут ничего создать, потому что они призваны только разрушать. А на руинах мало чего хорошего растет. И так уже вся планета в руинах. Увы, такова правда жизни.

— Ну а ты что? Считаешь, что все бесполезно, и нужно просто подчиниться ходу истории?

Ренат поднял взгляд. На его лице снова не отразилось ни единой эмоции.

— Почему же. Если человечество хочет жить, оно найдет себе путь. Найдет себя. Или же того, кто этот путь покажет.

Виктор криво усмехнулся.

— Мессия?

— Отнюдь, — Ренат оставался абсолютно серьёзен. — Впрочем, обычным человеком его тоже не назовешь. Просто невезучий парень.

— Ах невезучий?

— Конечно! Хотели бы вы занять его место?

— Конечно, нет!

— Вот именно.

Ренат шумно и как-то нарочито прочистил горло, потом поглядел на панель приборов и задумчиво поинтересовался:

— Скоро побережье, вам стоило бы набрать тут воды. Дальше с этим будут трудности.

— Спасибо, я помню, — Виктор развернул кресло и молча принялся что-то быстро набирать на клавиатуре справа от себя. — Минут через десять сядем, если хотите, можно выйти растрясти ноги. Только далеко не уходите, — обратился он к дочери, — нам нужно скорее лететь дальше.

Винтолет накренился, сходя с маршрута, потом клюнул носом и пошел на снижение. Лилия кинулась в «гардеробную», за которую сходила ниша в самом хвосте. Сейчас стоит надеть какой-нибудь простенький комбинезончик… прикрывая за собой дверцу, она встретилась глазами с Ренатом.

— Зачем вы летите в Африку? — его согнутая чуть не пополам фигура говорила: вот он я, стою тут, в окошко смотрю, наблюдаю красоты средиземноморской ночи. Отчего-то Лилия вовсе не торопилась ему верить.

— А зачем ты бродишь по земле-матушке? Вот и мы…

— Ладно, не злитесь. Это я так, к слову. Звезды здесь невероятные. Нечему коптить небо-то.

— Да уж… — не нашлась, что ответить, Лилия.

Неловкую паузу прервал звук взвывшей на больших оборотах несущей турбины. Толчок, и тут же в щель приоткрытого люка ворвался шум рассекающих воздух роторов. Лилия, не дожидаясь полной остановки двигателей, выскочила на растресканный бетон посадочной площадки, рефлекторно проверила жетон идентификатора, болтающийся на шее, и быстрым шагом направилась к будке смотрителя. Нужно было договориться о заборе воды, да батареи зарядить… всего и делов — пять минут.

Снова выйдя на свежий воздух, Лилия принялась вертеть головой по сторонам, высматривая Рената. Вон отец тенью по кабине ходит, сквозь лобовое стекло видно, а этот… вольный стоппер, где?

Он не знал, как зовут частого гостя. Он звал его Демоном. Подобно продукту эволюции чуждых нам миров, посланцу адского пламени, темная фигура появлялась ниоткуда, пугая мрачным взглядом исподлобья, в никуда же и исчезала, долгие годы спустя не давая и повода усомниться в самом своем существовании.

Потому что Демон всегда возвращался точно в срок. По нему можно было сверять гулкое дыхание времени Вселенной.

— Ты сегодня чем-то испуган.

— Я боюсь вас, Ваше Темнейшество, что в этом такого?

— Нет, не так. Меня ты только опасаешься… настоящего страха я тебе пока не позволял. Тебе еще работать, отвлекающие эмоции мне не нужны.

— Хорошо, признаюсь, мне страшно от ваших слов. Мне до ужаса страшно. Я не могу поверить в то, что вы мне сказали. Если это все — правда, то эта правда чудовищна.

Демон вышел на середину комнаты, в светлый круг, который отмечал свет одинокой лампочки под потолком. Впрочем, от этого его фигура не стала реальнее, от нее все так же мерзко разило запредельной пустотой, сквозь которую холодно мерцали звезды.

— Что ж, врать тебе — смысла не много. Что страшного в правде? Проще обманываться?

— Да, если хотите, да!

Демон пожал плечами. Ему были безразличны чужие эмоции, если те не мешали его планам.

— Хорошо, оставим это. У меня мало времени. Ты узнал? Сколько?

— Да. Узнал. Но за это я прошу кое-что взамен. Ответ на вопрос.

— Резонно. Пожалуйста, — Демон не выказал и тени раздражения или неуверенности, — задавай.

Помявшись в нерешительности, он все-таки пересилил себя и чуть дрогнувшим голосом спросил:

— Те, которые отправятся с вами, есть ли у них шанс?

— Нет. Они погибнут задолго до того срока, который им отмерила природа.

Ответ был четким, как удар молота.

Он пригнулся, будто пытаясь укрыться. Он уже не раз понимал всю тщетность своих попыток противостоять мощи Демона. Что ж, решайся уже.

— Хорошо. Всего таких существует сто восемьдесят человек. Покуда мне удалось вызнать фамилии семерых.

Начатый не здесь и не сейчас путь продолжался.

Лилия вышла на середину по сезону пустой посадочной площадки. Хотя осветительная штанга заливала ближайшие заросли ослепительными потоками голубого света, людей видно не было. Где же он? Смылся, что ли… и куда его понесло, ищи теперь.

Виктор выглянул из люка, тоже повертел головой, молча вышел и принялся отсоединять кабели и шланги.

— Па, ты не видел, куда он пошел?

— Туда.

Лилия проследила за указательным пальцем до самого края площадки и тут же разглядела две скорчившихся на самой границе леса фигурки. Шустрый парень, уже с кем-то разговорился. Впрочем, незнакомыми двое беседующих не казались.

Собственно, приглядевшись, можно было заметить, что говорил один только Ренат. Второй стоял, засунув руки в карманы, внимательно смотрел снизу вверх и лишь кивал изредка головой. Напоследок они пожали друг другу руки и как-то на показ деловито разошлись. Лилия, нахмурившись, некоторое время следила за его приближающейся фигурой, но потом отвернулась и быстро шмыгнула в кабину.

Что он вообще такое, этот незваный пассажир? Все эти разговоры и переговоры ей были страшно подозрительны.

Отправились они спустя минут десять, Виктор отчего-то никак не мог договориться с диспетчером, даже разозлиться успел немного — Лилия отлично знала эту морщину, пролегшую меж бровей. Когда заработал автоводитель, вспомнили о Ренате. Обнаружился он в кухоньке — сидел там, обхватив руками голову, весь какой-то сжавшийся, напряженный.

— Ты чего тут?

Поднятое в ответ лицо показалось Лилии невероятно бледным. С таким лицом люди встречают дурную весть.

— Сижу.

Едва заметная интонация придала одинокому слову энергию выплюнутого проклятия. Ренат вовсе не был… как этого говорится в таких случаях… растерян, подавлен, нет, он был почти взбешен. Под этим черепом бурлили мысли, вот только поди их пойми.

— Ладно, ты не против, мы тут с отцом чаю попьем, спать скоро.

— Конечно. Можно мне тоже… присоединиться?

— Не спрашивай всякие глупости, — если человек не хочет делиться собственными проблемами, уговаривать его бессмысленно. — Давай что ли поговорим о чем-нибудь, пока отец не явился, а то скучно как-то… Вы, стопперы, вообще какие эектрокниги читаете?

О, сбила его с мысли, хорошо.

— Хм, а мы что-то разве читаем? Не тот образ мыслей. Нам бы сыграть да спеть что-нибудь эдакое, дорожно-проходящее, песенки неплохо заменяют литературу.

— Так-таки ничего не читаете? А вот говорят Сидорофф сейчас считается достаточно неформальным автором, проповедует ценности всякие…

— Слышал, не надо объяснять. Знаешь, в чем его популярность? В том, что он нарочито постинтеллектуалист. Специально выведенный, махровый. Люди вроде тебя любят его за то, что он вроде бы «не такой». Что не мешает ему быть вовсе никаким. Этого никто не замечает. Современная сететература вообще горазда щеголять напускной бессмысленностью, почитая это за шик. Вы когда-нибудь читали рассказы, написанные людьми с особенностями в развитии?

Лилия опешила. Переход был непонятен.

— Н-нет, как-то не приходилось.

— Зря. Почитайте. После этого вы всегда будете иметь возможность безошибочно отличить истинные, ненадуманные таланты. И не только в письменности.

Тут в кухоньку заглянул хмурый Виктор.

— Вечно эти проблемы на побережье с диспетчерами. О чем спорите?

— Да вот, об искусстве.

— А, понятно. Смотрите, что я запас на черный день.

В руках он сжимал плотный пакет, запечатанный поверху сургучом, без этикетки.

— Это «листопад»?

Виктор удивленно посмотрел на Рената, он впервые видел столь осведомлённого обо всем на свете стоппера.

— Да, это он. Всего одна плантация на весь мир. Этот чай, говорят, подобающ посиделкам в самом высоком обществе.

— И не жалко? Кто я вам, зачем на меня так тратиться?

— Траты тут ни при чем, мне этот пакетик достался фактически задаром. Так, подарок в ответ на услугу. Квипрокво. Все равно у меня нет подходящих условий для его хранения. Так что нужно пить, пока совсем не выдохлось.

Ренат в ответ лишь пожал плечами и улыбнулся. Пусть каждый сходит с ума по своему усмотрению, говорил весь его вид. Лилия не выдержала и громко фыркнула. Вот только, если вдуматься, отчего-то осталось чувство горечи от этой улыбки.

Виктор открыл верхнее отделение стенного шкафчика для столовых приснащений, достал оттуда серебряный чайничек и три чашки из тонкой пекинской керамики. Пока Ренат с любопытством наблюдал за его действиями, а Лилия, чуть надув губы, сотый раз в задумчивости осматривала свой и без того идеальный маникюр, отец размеренными движениями расставил по столику чашки, окатил кипятком и выстелил, как положено, дно заварного чайничка ровно дюжиной гладких тихо шуршащих листьев чая. Снова засвистела скороварка.

Все это казалось каким-то настолько нарочитым… незнакомый стоппер, вечерний чай в тесной кухоньке несущегося над Средиземным морем винтолета. Что может быть банальнее? Однако мысли у Лилии постепенно двинулись в нужном направлении. Терпкие, почти вишневого цвета капли забарабанили о донце чашки, мягкий аромат поплыл в воздухе.

— Вы любите такие тихие семейные вечера? — тихий вопрос Рената, казалось, прошелестел под мерное гудение роторов.

— Отчего нет. Большинство моих знакомых слишком суетны для того, чтобы наслаждаться спокойствием подобного единения. Но есть и такие, кто временами тешит мое самолюбие такими вот нарочно устроенными посиделками. А ты? Неужели я опять ошибся в стопперах?

— Можете считать, что да. Самому шумному и говорливому стопперу, если он не из примазавшихся к системе подражателей, сделавших из нашей жизни грубый профессиональный спорт, слишком часто приходится бывать одному. Одиночество пути учит любить и ценить банальные вещи.

— Страшно бывает? Ночью-то.

— Бывает всякое. Хотя ночь-день, не важно. Полуденное солнце пугает почище своры одичавших собак зимней балканской ночью. Особенно если ты почти всегда один.

Виктор поставил опустевшую чашку, медленно выдохнул, потом настороженно посмотрел на Рената, вспомнив, куда тот направлялся.

— Тебе случалось пешком путешествовать и по Сахаре?

— Приходилось. Но я не об этом. Двое моих товарищей сумели погибнуть среди белого дня в каких-то пяти километрах от затопленного Амстердама. Стояло прохладное лето.

Виктор повел плечами, не зная, как ответить. Лилия видела, он не любил таких тем, вообще многие его коллеги предпочитали живописать в мыслях реальность вовсе не такой, какая она есть на самом деле. Для отца смерть, жестокость, человеческая трагедия были лишь отвлечёнными понятиями, уместными в схоластическом споре, но никак не в разговоре за столом.

— Бандиты встречаются и в самом сердце Мегаполиса.

— Неправда. Бандиты там были вовсе ни при чем.

И замолк. Этот парень вовсе не стремился никого переубеждать, и Лилии невольно почувствовался в этом некий налет снобизма. Да что вам тут объяснять, отъетым мамкиным интеллектуалам. Впрочем, кто его знает, может, он на самом деле так и не думал.

— Но ведь этот случай не отвратил тебя от выбранного пути? Ты все так же мотаешься по свету в поисках… объясни, чего-то конкретного?

Ренат улыбнулся. Неожиданно открыто, по-настоящему.

— О, я ищу, ни много, ни мало, свое истинное предназначение.

— И как, продвинулся?

— Не знаю, видимо, когда я это окончательно пойму, искать уже будет нечего. Единственно…

— Время поджимает? — Лилию словно черт дернул встрять. Увидев мгновенно погасшую улыбку, она поспешила прикусить язык.

— Да. Поджимает, — Ренат вновь надел свою непроницаемую маску самозащиты. — Вы даже себе представить не можете, насколько.

Виктор кашлянул, пожевав губами. Что-то ему пришло только что в голову…

— Ты спрашивал, зачем нам в Африку. Впрочем, новости до стопперов доходят по полгода, я знаю. Там опять перемирие, на юг от Тетиса. Десяток миллионов голодающих ждут помощи. И она, конечно, им будет оказана. Меня назначили в комиссию председателем от Евросоюза. Остальные коллеги отправились туда правительственным авиалайнером, а я вот решил не рисковать (стингеры есть и у мусульман), отправиться своим ходом, — он помолчал секунду. — Я ответил на твой вопрос, и хочется его вернуть — а зачем тебе в Африку? Там в общем теперь не экскурсионный парк для случайных сафари.

Ренат в ответ быстро-быстро пошевелил пальцами перед лицом. Жест выглядел насмешкой, но сам стоппер оставался серьезен.

— Хочется чуда? Страшной истории о том, как стопперы тайком пробираются на территории, охваченные смутой и вершат там свой неправедный суд над неверными? Не наигрались в детстве в казаков-разбойников? — Ренат смотрел прямо, в упор разглядывая собеседника, будто под прицелом держал.

— Н-нет, почему же…

— Так вот. Стопперы живут так, как им заблагорассудится. Переходят любую границу, ночуют там, где придется, и никогда не думают о завтрашнем дне. Я сражался в Сахаре. Ни за кого, за самого себя, за собственную жизнь. Мне отчаянно захотелось туда вернуться. И вот я в пути. Ничего особо любопытного, не находите?

Виктор стушевался. Который раз за эти пару часов он успел крупно ошибиться в человеке. Но отступать он еще не был готов.

— Так ты, значит, воевал… — ему удалось достаточно овладеть собой, чтобы изобразить на лице подобающее выражение навроде «а-а, поня-а-атно…» Впрочем, ничего ему понятно не было. Не вязался у него образ потертого, но в общем-то мирного, хоть и странноватого парня с той мясорубкой в Сахаре.

— «Война за воду» длилась ровно три недели, за это время от океана до океана успела воцариться полная анархия. За последующие полгода от голода и жажды только по официальным данным умерло более двадцати миллионов человек. Я оказался там в самый неподходящий момент, но у меня был автомат, вовремя прихваченный с трупа арабского солдата. У меня была всего одна фляга воды и три сухаря. Я смог выйти к побережью Красного моря. Выжил. Правда, это случилось еще до того, как в Сахару пришла Тетис. До великого потопа. И вот теперь хочу посмотреть, что сталось с одним памятным местечком. А заодно заглянуть в глаза тем, кто все это допустил… и кто только сейчас вспомнил об общечеловеческих ценностях.

— Если это укол в мой адрес…

— Какой там… — Ренат даже не попытался выслушать Виктора. — Я даже наперёд знаю, что вы скажете. Я хочу увидеть вас всех. Как коллективный разум. Тех, кто дал команду на детонацию ядерных фугасов. Приятной наружности дядечки, разные по национальности, но одинаково холеные и уверовавшие в свою непогрешимость. Защищенную антиэмиграционными барьерами и выкачанной заранее нефтью.

Выговаривалось это таким обыденным и спокойным тоном, что Виктор поспешил успокоить свой гнев. Ренат совершенно не собирался спорить, он просто констатировал свою точку зрения. На которую, впрочем, вполне имел право.

А еще ему вдруг стало мучительно стыдно. За его коллег по Европарламенту, за свою рефлекторную уже заносчивость. Европейский дух розлива двадцать первого века… сколько раз он спорил на различных заседаниях с никчемным этим человеколюбием — грош ему цена, сколько раз одергивал себя, ловя на словах, имевших своей целью не решение насущного дела, а лишь сотрясение воздуха. Выставить оппонента дураком, поиграть в геополитику, выдать грязно-серое за чисто-белое… где уж тут благородство. Нате, простой, как кирза его ботинок, парень указывает тебе на твои же слабости.

Виктор посмотрел на задумавшуюся Лилию, покачал головой.

— Ренат, ты куришь?

Тот потер подбородок, как бы размышляя, что ответить.

— В принципе нет, но от хорошей сигары не откажусь. В жизни и без того слишком мало приятного, чтобы от него еще и спецом отказываться.

— Еще один негласный принцип стопперской жизни?

— Нет, просто мысль вслух.

— Ну, что ж, пойдем в кабину, там вентиляция лучше. Лилия, ты не будешь против, если мы тебя оставим?

Девушка молча кивнула. Идите. Ей уже хотелось спать, к тому же лишние разговоры суть бесполезная трата времени и нервов.

Притворив за собой дверцу, Виктор чуть усилил мощность кондиционера, потом достал из ящика заветную шкатулку, которую протянул Ренату. На дне ее поредевшим строем лежали темные пахучие цилиндры сигар. Ренат поблагодарил кивком головы, выбирая себе приглянувшуюся. Другую взял Виктор, возвращая шкатулку на место.

Первое тугое кольцо отправилось к потолку, и лишь после этого мужчины снова заговорили.

— Ренат, а в чем ты видишь решение всех проблем нынешнего общества? В Страсбурге видят лишь один правильный путь — строжайшее соблюдение прав человека, претворение в жизнь международных договоров, попытки умиротворения сторон в горячих точках. Может быть, вы знаете какой-нибудь лучше? Американский, который привел их к кризису? Русский, который захлебнулся в национальных обидах, толком не начавшись? Южноамериканский, на который ни у одного современного правительство нет ни денег, ни желания?

— Вы у себя в Страсбурге ставите неправильный вопрос, на неправильные вопросы нет ответа.

— О, — Виктор торжествующе откинулся в кресле, — вы решили удивить меня схоластикой? — он даже не заметил, как в ответ перешел на «вы».

— Нет, вовсе нет. Вы спрашиваете меня, как надо бороться с последствиями процессов, протекающих во всепланетном масштабе. Но против них бесполезно идти, можно лишь устранить их причину. Какой подход тут будет лучшим, неважно. Потому что причины останутся неизменными. И рано или поздно накроют вас волной из человеческой крови. Дело тут не в спеси еврокомиссаров. Дело в принципе.

— Хорошо, а в чем, по-вашему, причины? Кроме, конечно, само́й человеческой природы, ее мы все равно изменить не в силах.

— Взгляните на себя со стороны, Виктор. Вы действительно хотите серьезного, обстоятельного разговора со мной, пожившим, но все-таки недалеким стоппером, каких по Европе мотается под сотню тысяч?

— Да, серьезно, хочу. И я уже час как перестал тешить себя мыслями о том, что вы — тот самый простой стоппер с хайвэя.

— Хм, не знаю уж, чему я должен быть благодарен… хорошо, поговорим серьезно. Человеку, который задумал бы изменить современный нам мир, нужно оказаться весьма необычной личностью. Потому что от него и требоваться будет ой как многое.

— Бывали в истории целые философские школы, которые базировались на спекуляциях вокруг этой темы…

— Ну вот, опять… вы сами разве не считаете, что наш мир вот уже полвека катится черт-те куда?

Виктор внимательно вглядывался в глаза собеседнику, выискивая там следы фанатичного огня. Но его там не было, Ренат оставался привычно грустным и замкнутым. В чем же суть жизненных метаний этого человека?

— Да, считаю, катится. Даже не буду ради вящего вашего удовольствия впадать в досужую схоластику, рассуждая, что во все времена люди считали, мол, наступает закат времен, наступает конец истории. Тогда люди не занимали столько места и не умели так ловко убивать себе подобных. Но как это связано с вашим «суперменом»?

— Никак. Но если есть в природе такой человек, что действительно способен изменить порядок вещей… как его ни называй, только глупее выходит… вы, вы сами сможете ли ему дать право ничего не делать, довольствоваться своим пятачком земли и спокойно взирать на гибель миллионов, на отравление земель и вод, на деградацию и без того обездоленных толп юга и тихое звериное рычание до смерти испуганного севера? Вы сами простили бы его?

Повисла неловкая пауза, Виктор привык участвовать в самых изощренных спорах, однако он не научился в жизни противостоять лишь одному — искренности. О, искренность — это поистине страшное оружие.

— Стоит ли спрашивать, зачем столь острая формулировка… вам виднее. Вы хотите сказать, что верите в его существование?

— Увы, только верю, большего мне не оставлено. Но поймите меня правильно, стоппер зачастую видит вокруг себя гораздо больше деталей, чем вы, мелькающие поперек неба. Снизу оно получается виднее, я вас уверяю. И если нет того человека… если это лишь бред чьего-то воображения… тогда даже не знаю. Зачем тогда вообще жить? Грядут злые времена, стоит ли их дожидаться?

— Но почему вы так обостряете? Огромные наднациональные комитеты, организации, движения делают все, что могут, желая лишь одного — исправления пороков современного общества. И наука, технология в этом по мере возможности помогают. Неужели нужно уповать на некоего Мессию, чтобы обрести желание бороться?

— Опять вы про «мессию»… затасканное словцо. Но неважно — все, что делается на земле, делается по правилам того общества, которое подтаскивает всех нас к краю пропасти. Чтобы что-то исправить, нужно стать над ним. Громоздкие общественные институты ничего не могут с этим поделать при всем их на то желании.

— А один человек — может?

— Да, как делал не раз до этого. История немыслима без роли личности.

— Но и никакая личность не может сдвинуть гору, она может только подтолкнуть расшатавшийся камень, который сделает дело. Или просто рассыплется в пыль.

— Вы считаете, что нам уже не повезло?

— В-в смысле? — запнулся Виктор.

— Вы заранее хотите отпраздновать поражение?

— Вовсе нет, с чего вы взяли?

— Ни с чего… мне стоит об этом поразмыслить… если не возражаете, я пойду, прилягу.

Ренат аккуратно положил недокуренную сигару на край пепельницы, и, как-то сгорбившись, убрался в тамбур. Из кухоньки выглянула Лилия, молча достала из ящика запасной спальник и отнесла стопперу. Вернулась тоже молча.

Виктор покачал головой, ничего не понимая. Здесь что-то творится. Вот только что?

Впрочем, ответить на этот вопрос было некому, так что пришлось идти умываться и ложиться спать, ранним утром в дыму гниющих водорослей покажется африканский берег. Нужно быть у штурвала.

Красться между камней было нелегко, острые ребра валунов здесь еще не успели покрыться шапкой зеленого мха, так что невыносимо саднили разбитые колени. В рот набилась каменная пыль, и противное скрипение зубов только добавляло удовольствия. Впрочем, это вовсе не мешало ему продолжать ползти, не издавая ни звука. Он торопился.

Поднималось к зениту солнце, заливая глаза по́том, обжигая спину сквозь мокрую рубашку. Казалось, он стал похож на искалеченную змею, которая пытается ползти, не причиняя себе боли, касаясь раскаленных камней. А ведь правда, ты сейчас, человече, и есть такое пресмыкающееся — бессильное подняться, прячущееся в расселинах скал, желающее только одного — чтобы не мешали доползти. Ужели это так страшно, идти вперед открыто, не страшась? Да и чего бояться здесь, на голой каменистой равнине, не знающей тени цветка, не помнящей капли росы.

Страх. Разве это чувство управляет его действиями? Прислушавшись к себе, чувствует ли он это древнее проклятие человечества? Да нет же! Сколько помнит он себя, который век стучит его сердце — лишь тоскливое ожидание и ярость отравляют густую жаркую кровь. Лишь этот тяжелый коктейль дурманит его мозг. Но тогда зачем эта скрытность, зачем ползти по камням, вжимаясь в прогорклую серую пыль, страдать от раскатов ревущего над головой времени, трепетать от неистребимого ужаса опоздать…

Он остановился. Замер, расставив, подобно древнему земноводному, напряженные локти. Он кое-что начал понимать.

Если хочешь успеть, нужно бежать изо всех сил. Забыть о страхах, забыть о препятствиях. Лететь подобно ветру, обгоняя солнце. Просто встань и иди.

Ощущение было новым. Как сама жизнь, подарок неуловимого мгновения.

Лилия сонно завозилась под пледом, пытаясь комфортнее устроиться в разложенном кресле. Ложе было слишком маленьким для полноценного отдыха, в дороге ей редко когда хорошо спалось, приходилось всю ночь ворочаться с боку на бок, пытаясь найти удобную позу. К черту!

Она рывком села, обхватив себя руками — в кабине было прохладно. Отец уже, видно, часа два как проснулся — с задумчивым видом щурился на диск поднимающегося из-за края горизонта солнца, рядом на пульте лежала пустая пластиковая ванночка из-под йогурта, остывала чашка кофе.

— Па, приглуши колпак, глаза болят!

— Что, проснулась?

Хоть бы вид сделал, что прислушался к просьбе.

— Да.

Надув губы, Лилия сунула ноги в мягкие тапки-зайцы, одернула непотребно расхлюстанную пижаму, вздохнула и поплелась умываться.

— Этот-то… Ренат, он уже проснулся?

— Ага.

Тоже мне, вся семейка такая. Театр на колесах. Что «ага»? Нельзя по-человечески сказать?

Ренат и вправду уже проснулся. Сидя на краю откидной кушетки, он глядел в иллюминатор. Где-то там, внизу, скользила по водной глади Тетиса тень их винтолета.

— О чем задумался?

Ренат уже знакомым движением поднял голову.

— Я? Иногда можно молчать, ни о чем не думая вовсе.

Понятно, утро дурацких философствований. Лилия неопределенно хмыкнула, нашарила рукой полотенце и направилась в душ.

Вернулась она оттуда посвежевшей и бодрой. Умывание холодной водой, вот лучший способ прийти в себя!

Ренат все так же глядел в окно.

— Берега еще не видно?

— Подлетаем.

Хорошо. Лилия вернулась в кабину, бодро покидала постельное белье в ящик, быстро переоделась в кухоньке, ворча про себя на неудобства, потом соорудила себе небольшой бутерброд и уселась с ним в пилотском кресле.

— Что говорят?

— Ничего. Эфир молчит. Полчаса назад разминулись с рейсовым грузовиком, а с тех пор ни единой души. Да и кому тут быть-то?

— Ну, мало ли. Тут западнее есть крупные соляные заготовки. У меня знакомый там финансовым контролером работал.

— Ну, все равно — не чертов Мегаполис. Пробок тут всяко не встретишь. Да здесь и лучей наведения нет, лети как знаешь. А что там поделывает наш пассажир?

— Морем любуется. Ты кстати не помнишь, где он сходит?

— Не помню. Попросится, отвезем куда надо, время терпит. А если не попросится… кто их поймёт, стопперов этих. Тогда выгрузим у самого Представительства.

Лилия кивнула. Разумно.

Тут под днищем винтолета мелькнула грязная полоса прибоя, отшвыривая водную гладь прочь от песчаных гребней и острых теней серых скал. Легкую машину начало раскачивать восходящими потоками. Отсюда, сверху, были хорошо различимы темные полосы чуть влажного песка — все, что осталось от варварски уничтоженной системы подземных рек, дававшей некогда жизнь оазисам по всей Восточной Сахаре. Сейчас же тех ничтожных остатков воды, что удавалось собирать холодными ночами, едва хватало на поддержание жизни горстке уцелевших жителей. Все вновь сформированное вернувшимся Тетисом новое северное побережье Африки было безлюдно, за исключением верховьев Нила да некоторых богатых подземными ископаемыми приэкваториальных областей, что существовали исключительно за счет привозной воды и пищи. Собственно, европейские компании нарушали международное законодательство одним своим присутствием на этой земле, но на это закрывали глаза. Ренат, верно, считает, что вместе с теоретической помощью, которой будет кот наплакал, Мегаполис своим контролем региона хочет закрепить существующее статус-кво в пику финансовым конгломератам Индии и Китая. Виктор с ним даже не стал бы спорить. Представительство уже сейчас, одним своим появлением, заставило людей покинуть свои негостеприимные земли в поисках дармовой еды и лишней фляги дистиллята. Но однажды Север Африки будет свободен вернуть себе контроль над столь нужными ресурсами. За пару десятков лет лет местные должны позабыть свою ненависть к европейцам. Последнего муллу здесь видели ой как давно.

Так что же в этом плохого?

— В смысле?

Виктор услышал вопрос Лилии и только сейчас понял, что последнюю фразу произнёс вслух.

— Нет, так, ничего… позови Рената, будем завтракать.

Пока тостер не спеша поджаривал ломтики хлеба, слушали радио. Невнятный голос далекого диктора рассказывал об очередных вооруженных беспорядках в Нью-Джерси, потом вернулся к европейским делам, походя упомянув очередные теракты в Ольстере, на севере Испании и на Корсике. Темой дня для диктора было начинающееся совещание в Мегаполисе, которое открылось под небывалые по масштабности выступления умеренного крыла антиглобалистов. А также, как иначе, предстоящие события вокруг Северной Африки. На фоне его восторгов даже вскользь промелькнувшая новость об очередном наводнении в нижнем течении Конго казалась чем-то до крайности незначительным. Виктор не выдержал и выключил звук.

— А вы, Ренат, что думаете об этом всем?

Лилия покосилась на отца, чего это он сегодня «выкает».

— Ничего. Я не люблю массмедиа вообще, зачем выделять этого конкретного болвана?

— Что, все настолько запущено? Или вы из этих… принципиальных инфоанархистов? Свободная информация, интервеб. Так ведь и он не сказать чтобы был так уж свободен от предрассудков.

— Проще. Все гораздо проще.

— А именно?

— Двадцать первый век загодя и в общем-то за глаза обозвали информационным веком. Но информация — как вода. Без нее не могут, но при этом она способна быть такой же безвкусной, как дистиллят, и безжалостной, как воды Тетиса. Ее и слишком много, и слишком мало. И потому ее пьют без разбора и выплескивают не жалея. Я не верю в информацию саму по себе.

— Равно как и в общечеловеческие ценности?

— Если вы так настаиваете. Информация в качестве аргумента при выборе между плохим и хорошим — отлично. Но не при вынужденном выборе между плохим и невозможным. Уж проще как эти фанатики-антиглобалисты.

Тут Лилия не выдержала и возмутилась.

— Вы двое способны разговаривать о чем-то менее отвлеченном? Обязательно космологический спор устроить?

Мужчины замолчали, попивая черный спешалти кофе. Кажется, Уганда. Ренат изображал на лице сдержанную благодарность истинного знатока за ароматный напиток. Лилия никак не могла уложить в голове эту неприкрытую наглость под личиной стоппера. Откуда такие берутся… впрочем, а он забавен, не правда ли.

— Вас не затруднит приземлиться здесь неподалеку? Я могу продиктовать координаты.

Виктор вопросительно посмотрел на Рената, снова прикинул в уме оставшееся в запасе время. Полчаса есть, если не больше.

— В принципе, можно. Но здесь же кругом пустыня, что вы хотите увидеть?

— Одно памятное место, оно совсем… недалеко.

Виктору показалось, или голос этого странного человека действительно чуть дрогнул на последнем слове?

Видать, и вправду те давние события не изгладились у него из памяти.

— Ну ладно, пойдемте, перепрограммируем автоводитель.

Указанная точка действительно располагалась всего чуть на восток от их курса, и оставалось до нее не больше двадцати километров. Виктор покосился на спокойно ожидающего результатов Рената, тот как будто в точности знал, когда винтолет максимально близко подлетит к нужному месту. Однако как ему это удалось вычислить?

— Вы правы, это совсем рядом.

— Буду вам весьма признателен.

— Здесь сильный боковой ветер, если вы не против, я заберу немного вперед, а потом развернусь.

— Как вам будет угодно.

Виктор не удержался и поджал губы. Выражение досады на лице не было вообще-то ему свойственно, но этот случайный пассажир настолько ловко и умело вытаскивал из него все подспудное, что Виктор только диву давался.

— Вы специально ерничаете, да еще так настойчиво?

Ренат мягко улыбнулся, кивнул.

— Нет, правда, это ваше жизненное кредо?

— Боже, почему вы так напряжены, я вовсе не хотел вас поддеть!

Виктор побарабанил пальцами по пульту, проследил взглядом кривую курсограммы, глубоко вдохнул, вдохнул. И тоже улыбнулся.

— Знаете, жизнь такая. Постоянно ждешь от людей какого-нибудь свинства.

— И часто сталкиваетесь?

— С чем, со свинством? В том то и дело — постоянно. Впору мне начинать писать мемуары о грехопадении современной Европы. Знаете, когда вы что-то говорили о двуличности комиссаров и лордов Европарламента, я с вами спорил. Это не двуличность. Ограниченность, зацикленность многих это не поза, не маска — трагедия в том, что это все искренне.

Ренат обернулся и длинным, уже снова бесстрастным взглядом уставился в закрытую дверь кухоньки.

— Лилия, вот она любит вас, Виктор, как любят только лучших из отцов. Но вы не думали, что она думает о вас так же?

— Не знаю. Временами я вообще не могу понять, что она такое себе думает. Может, и так. В ее годы вообще предпочитают побыстрее откреститься от ошибок прошлого.

— Вы также считали когда-то? Когда были молоды.

Виктор вздрогнул, эти слова показались ему слишком знакомыми. Что-то ему нехорошо сегодня…

— Да, но, в отличие от вас, Ренат, мне это не удалось.

— Как странно слышать от Виктора Мажинэ, уважаемого члена высшего общества, столь прискорбную зависть. И по отношению к кому? К бездомному нищему немолодому стопперу, только и умеющему, что шляться по миру в поисках неизвестно чего.

— Я завидую не наличию или отсутствию материальных ценностей или хорошего образования. Тем более что последним вас судьба не обделила, не спорьте. Да, мне завидно, и завидно тому, что именно вы можете не чувствовать на себе никакой ответственности за то, что творится сейчас в мире. О себе я такого, к сожалению, сказать не могу.

Виктор так увлекся своими рассуждениями, что не заметил черную тучу, казалось, опустившуюся на лицо Рената. Впрочем, голос его оставался ровен.

— Материальные ценности, вы об этом? Пожалуй, многие стопперы действительно довольно… специфически относятся к этим признакам принадлежности элитарным сообществам, особенно не просто потребление, а потребление символическое, — Ренат сделал широкий жест, как бы обращая внимание собеседника на окружающую его роскошь. — Ведь всем этим можно пользоваться, даже не обладая. Есть среди нас такие ребята… потребители.

— Не любите таких?

— Да, не люблю. Они паразитируют на том обществе, с которым якобы борются. Хорошо подвешенный язык и мамочка с папочкой. Впрочем, мне действительно нет дела до материальных вещей. Даже в Африку, при желании, можно добраться пешком. Спасибо вам за то, что мне не пришлось проделать этот путь еще раз.

Виктор уже немного привык к риторике собеседника, так что сарказма уже даже не ждал.

— Обычно люди вашего возраста с такими воззрениями или остепеняются или становятся завзятыми революционерами. По крайней мере — поэтами революций.

— Разве? Вы не слушайте мои излияния насчет того, что система прогнила, и нужно начинать заново. Это не политический лозунг, это просто констатация факта. А вообще, Виктор, скажите мне, это разве не смешно, наблюдать такого поизносившегося неформала?

— Хм, я как-то не привык… впрочем, честность в ответ на честность. Да, признаться, я многого в вас не понимаю, а это редкость. Смешно ли, прискорбно ли… и то, и другое — вряд ли.

— Спасибо и на том, — Ренат откинулся на спинку кресла, уставился в потолок. — Но неужто простой стоппер может произвести столь загадочное впечатление на опытного политика?

— Не знаю уж, — засмеялся в ответ Виктор. — Может, это просто человеческая симпатия? Хотя, поначалу таковой не наблюдалось, я бы даже сказал наоборот…

— Что, раздражало непонимание?

— Если хотите.

Пискнул автоводитель, и Виктор привычно углубился в процесс захода на посадку. Боковой ветер был довольно сильным, и было не до разговоров. Когда колеса опор наконец коснулись песка, к счастью довольно плотного, в кабине уже никого не было. Виктор поднялся с пилотского места, заглянул в кухоньку, там пиликало на стенном экране что-то музыкальное, Лилия была тиха и задумчива. В тамбуре медленно оседала пыль, поднятая работой двигателей. Рената нигде не было.

Виктор вернулся к Лилии, налил себе стакан яблочного сока, отхлебнул. В иллюминаторе уже посветлело, ветер отнес пылевую тучу от винтолета, по песку словно бежали струйки мутной воды. Эдакие змеи вились меж кустов мертвой колючки. Небо было для Сахары невероятно ясное, невыразимого, пронзительного цвета.

— Такого неба в Мегаполисе не бывает.

Виктор обернулся, Лилия тоже смотрела наружу.

— Да, пожалуй. Смог, ночная засветка…

— Па, ты не считаешь, что лучше видеть это небо, настоящие, дикие горы, не изрытые туннелями и не перетянутые канатными дорогами? Даже эта пустыня в своей иррациональности лучше пробок в тоннелях Мегаполиса.

— Ренат, кажется, так и считает. Но я-то знаю, за что именно мы платим эту цену. Не за толчею подземке, а за безопасность. Европа безопасна, потому что сильна. А сильна она потому, что ее научные центры продолжают работать, а корпорации продолжают контролировать фанатиков, полагающих, что это они — реальная сила. Европа не может повторить ошибку замкнувшихся в себе Штатов и уж тем более — утонувшей в болотах России. И поэтому мы предпочитаем действовать — даже в ущерб своим интересам.

Виктор почувствовал, что снова распаляется. Когда он наконец отучится оправдываться? Лилия отшатнулась с недовольным видом от его ладони, протянувшейся погладить ее по голове.

— Впрочем, в случае с Ренатом мне почему-то вовсе не хочется давить на авторитет. Тебе не показалось, что он какой-то совсем не такой? Не такой, каким кажется.

— Мне показалось, что он раза в два умнее тебя, — дочка, подначивающая папочку, идиллическая картина маслом.

— Ты знаешь, вполне может быть. По крайней мере ему во мне ничего неожиданного не открылось, я же его не понимаю до сих пор. Откуда в наш мир мог явиться столь таинственный тип?

— О, па, ты как всегда прав, он явился из космоса. Или из Сибири. Он же говорил, что там бывал?

— О, да.

Виктор до рези в глазах всматривался в горизонт. Но вокруг было пусто. Значит, Ренат пошел не туда. Посмотрим с другой стороны…

Вид из кормового иллюминатора был почти таким же скучным, только пара незамеченных с воздуха валунов чуть выглядывала из-под песка. Понятно… никаких чудес.

Впрочем, отсюда вид на пустыню, медленно накаляемую поднимающимся солнцем, был немного другим. Слепящие лучи впивались в веки, заставляя жмуриться. Рубашка тотчас взмокла от непередаваемо жаркого дыхания пустыни. Корпус винтолета здесь ни от чего не защищал, став прозрачным и зыбким. Вот она, действительность, не небо над головой, а жалящая пика посреди раскаленного добела горнила. Здесь действительно можно пропасть, сгинуть, пасть кучкой невесомого праха.

Виктор всерьез на себя разозлился. Значит, уже думаешь, а не исчез ли он, не растворился ли в бесконечных песках? Придет, куда денется, поплачет вволю над своим невозвратимым прошлым и вернется. Поломалась судьба у человека, в наш сумбурный век таких историй полно. Есть ли смысл думать о каждой?

Да всё человечество порой — такой же песок, сметаемый ветром времени. Какое дело ветру до пары песчинок? Его течение ниоткуда в никуда бессмысленно и быстротечно. Его путь устлан источенными камнями и исковерканными душами, и нет на свете такого человека, который смог бы управлять его движением, приказывать… кому? Чему? Человеческому сознанию свойственно одушевлять окружающее, мертвый мир холодных законов, породивших его когда-то, и вскоре желающих восстановить исконный порядок бытия. Только мертвый песок и раскаленное солнце.

Виктор смотрел, не отрываясь, на серый гладкий валун, и никак не мог понять отчаянной тревоги у себя на душе. Где-то в глубине его сознания вибрировал тревожный звоночек… некий образ, который он хотел бы забыть, но увы, так и не смог. Что общего между обыкновенным бездомным горемыкой, пусть и не самым глупым на этом свете, и тем, кто был его личным кошмаром? Что?

С невыразимой силой вдруг захотелось, чтобы Ренат не появлялся вообще. Совсем. Никогда.

Впрочем, надеждам этим не суждено было сбыться. Марево расступилось. Фигурка человека медленно брела по песку, прижимая к боку какой-то предмет.

Приветствую тебя, досточтимый брат мой Джалиль. Надеюсь, что пребываешь ты сейчас в добром здравии и расположении духа, ибо должен я сообщить тебе свое давно зревшее решение, которое, я боюсь, ты не одобришь. Потому уповаю на все твое ко мне расположение, ибо если достанет понимания в семье потомственных наибов Халифата, значит, Аллах Та’аля не лишает тем наш древний и славный род Своего всеблагого внимания…

Пальцы дрожали и не слушались. Драгоценный шелковый халат пропитался потом, капли его стекали мне на глаза из-под куфии, перо выскальзывало из пальцев и оставляло на строчках вязи досадные следы моей неуверенности. Точнее, нет, уверенность была, я чувствовал ее в своем сердце, но вот достанет ли мне сил воплотить в жизнь все то, что следует?

Я с силой скомкал негодный лист, отшвыривая его прочь. Глупая детская привычка доверять все письму. Я единственный из братьев сохранил в себе любовь к словесным изыскам даже после смерти досточтимого нашего отца, когда каждый из нас был на счету, каждый острый клинок в ладони, каждый быстрый конь под седлом. Увы мне, даже тогда по вечерам я продолжал тратить перья на бездумные вирши. Вот и сейчас, хватаюсь, как за последнюю соломинку. Даже когда у меня появился шанс постигнуть истинную аль-Гайб, сокровенное знание, дарованное до того лишь Пророку Мухаммеду, посланнику Всевышнего, да благословит Его Аллах и приветствует, я уже почти готов опустить руки из-за какого-то клочка бумаги.

Мысли мои прервала отчаянно тренькнувшая струна рубаба. Моя младшая жена, Аалия, стройная, под стать своему имени, тонкая, как тростинка. Куда ей до местных пышнотелых красавиц. Единственную — выбирал сам. Остальных мне сосватал досточтимый наш отец, а потом и старший брат Джалиль, как водится, взял дела семьи в свои руки. Женщинами я никогда особо не увлекался, да и судьба моя тому не способствовала, разве что посвящу очередной стишок кареглазой Заидат, так ведь о чем и жалеть — жили мирно, в семье был строгий порядок, хозяйство содержалось в достойном потомственного наиба виде, три дочери и едва не умерший во младенчестве мой единственный наследник — все при мне. Но не хватало чего-то. И вот, взял себе в жены младшую, четвертую, мою Аалию. Уже голова с проседью была, куда мне, старому вояке, а не утерпел.

Вот и сейчас, поглядел на нее, заплаканную, с намотанной на тонкую ладонь порванной струной рубаба, и словно заныло, напиталось соком в груди что-то давно прокаленное насквозь, высушенное солнцем. О чем ты думаешь, Хасан, о чем ты думаешь…

Аллах Та’аля ведает, к каким вершинам я устремился, и если на то Его воля, смертным остаётся только уповать на милость Создателя. Я поднялся, отодвигая прочь письменные принадлежности. Брат узнает все от других. Узнает и поймет, он тоже помнит, с каким лицом отец отправлялся в свой последний хадж. В тех глазах было прощание. Я прощаться не буду, я надеюсь вернуться, я обещал это моему верному Али, а старым боевым товарищам просто так не дают обещаний.

— Мой господин, не ходите туда, не ходите, я молю вас, мой господин…

Мое сердце при этих ее словах словно пронзил кривой ржавый клинок. Но я смолчал, даже не обернулся на этот чуть сиплый от слез голос. Жаль, что я не притоворил за собой полог, если сюда вздумает явиться еще и старшая, Махаббат, будет столько вою…

Видит Всевышний, я не хотел этого.

— Мой господин, я не смогу без вас жить, я так ждала, что вы подарите мне ребенка, что я смогу нянчить его, вспоминая те далекие города, где вы будете сражаться со своими воинами… Остановитесь, я молю вас, мой господин, я не смогу без вас…

Я молчал, не отвечая ни звуком, ни жестом, даже позой своей стараясь не подать и намека на мои сомнения. Я должен выбросить из головы, иначе не справлюсь.

Короткий крик заставил меня обернуться. Обернуться, чтобы успеть поймать взглядом первую алую каплю, стекающую по рукояти кинжала. Иногда попавший в капкан зверь сам отгрызает себе лапу. Иногда лапа отмирает сама. Тогда умерла часть меня, большая, лучшая. То, что осталось от меня былого, было способно только служить, служить поставленной передо мной цели.

Хасан бен аль-Кари, прозванный Абдульбари, Рабом Создателя, а после нареченный Сгинувшим Наибом, родился в тот миг, когда умерла моя Аалия.

О дорогие, цените беседу на этой лужайке —

Завтра ветерок унесет нас, как лепестки.

Верный Али остался сторожить привязанных у кустов саксаула королевских дромадеров, еще покусают друг друга, чего доброго, лечи их потом, трать ароматные бальзамы. В глубокой пустыне, где до ближайшего оазиса было не меньше четырех ночных переходов, даже небольшая ранка у этих благородных и невероятно выносливых животных могла привести наиба и его слугу к бесславной гибели. Впрочем, не о верблюдах беспокоился Хасан бен аль-Кари, названный также Абдульбари, Рабом Создателя, боялся он, что дрогнет в последний миг его рука, ведавшая немало битв, призовет с собой доброго слугу… даже самые сильные из рода потомственных наибов Халифата пасовали перед жгучим страхом неведомого. Ему же, славному воину, но увы, не слишком сведущему в замыслах Аллаха Всевышнего и Всемогущего, суждено было испытать этот страх сполна. Бороться с искушением разделить свою ношу с тем, с кем он привык это делать в походах, было выше его сил. Было сказано, что только один из пришедших будет отмечен дланью Создателя. Только одному из сотни дано быть первым, ибо остальные только последуют за ним. Только Пророк Мухаммед, посланник Всевышнего, да благословит его Аллах и приветствует, явился миру носителем аль-Гайб, сокровенного знания. И только один достойный покорит этот мир для пламени подлинного порядка, став воистину благословенным сыном Творца, мечом и кинжалом Истины!

Хасан бен аль-Кари не мог позволить себе допустить ошибку, которой не существовало горше под этими сияющими небесами. Не мог он и заставить себя не трепетать на пороге неизведанного. Сколько часов тяжких дум на привалах, бессмысленного выслушивания шелудивых псов-грамотеев… но ничего определенного, кроме открывшегося ему тайного места, где некогда пали в жадный песок первые капли праведной крови Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, где сам камень начал плакать сверкающим железом, веками источая Орудие Всевышнего.

Шагнув под сень укромной пещеры, Хасан бен аль-Кари, Раб Создателя, был несказанно удивлен. Он был готов расслышать под этими сводами пение ясноглазых гурий, чьи вечно девственные тела извивались бы по стенам восхитительно-манящими тенями. В крайнем случае, должен был раздаться гром, что покачнул бы само основание земли. Но ничего не было. Крошечная пыльная ниша в скале, невесть как не засыпанная песком до самого верха, она была пуста и безжизненна, как забытый склеп, последнее пристанище мертвеца, какие в ходу у многих врагов правоверных. А вот и череп, смотри, не истлел за долгие столетия. Наиб шагнул к нему, оглушенный набросившейся на него пустотой, протянул туда руку…

…когда под слежавшейся коркой удивительно плотной пыли показался гладкий металл, Хасан бен аль-Кари чуть не выронил череп из дрогнувшей ладони. Человеческие глазницы были в точности воспроизведены неведомым мастером в гладких формах слитка великолепной стали, на взгляд бывалого воина куда как более прочной, нежели лучшая дамасская. Создатель, зачем ты искушаешь верного раба Твоего… невыносимо тянуло заглянуть в эти черные провалы, на дне которых виделись отсветы пылающих городов и храмов, что вот-вот сровняют с землей… разве этого от нас ждет Создатель? Взгляни, Хасан бен аль-Кари, на свою войну. Оглянись на павший пред тобой берег далекого Восточного Моря. Посчитай невинных и виноватых. Ты сделал это, не сходя с места. Душа твоя отныне пуста и безжизненна, ибо не гурий жаждал ты, но тяжкого боя. Ты его получил сполна, пусть не отнимая жизни у других. Возьми Слиток Боли Пророка. Неси эту ношу, ибо такова отныне твоя судьба.

Рассказывали, что Сгинувшего Наиба видели полсотни лет спустя на базаре в Дамаске, он бы черен волосом, но сед бородой, а на крик узнавшего его старого верного слуги Абдульбари так и не обернулся, на лице же его было навечно запечатлено нетерпение. Говорят, он до сих пор что-то ищет…

Место же то тайное, как ни пытались люди потом отыскать, как ни выспрашивали у знатоков Священного Корана и Хадисов Пророка, все напрасно. Правильно говорят старики — пустыня течет, и оазисы наши, и города, и даже берега великих морей прошлого и будущего… все течет вместе с ней. Видать и вправду, может быть только один настоящий Раб Создателя на целом свете.

Ренат никак не мог избавиться от ощущения тяжести в ногах. Песок словно мертвой хваткой вцеплялся за подошвы, сковывая движения, не пуская, не давая идти. Почти уже выбившись из сил, Ренат растянулся в скудной тени под корпусом винтолета. Горячий камень, показавшийся из-под песка от работы несущих роторов тилтвинга, впивался в ребра, но чуточку передохнуть было необходимо. Так, хорошо.

Раздался шорох, и блестящая дверь люка исчезла во мраке тамбура. Черный овал проема долгих полсекунды оставался пустым, словно тот, кто за ним скрывался, раздумывал, что дальше делать. Показавшаяся затем голова Виктора имела выражение скорее растерянное, нежели удивленное. Пассажир сидел на земле и разглядывал тускло блестевший металлический предмет у себя в руках.

— Вы чего тут…

Ренат неспешно поднялся, отряхнулся, подошёл.

— Отдышаться надо.

— А это что?

— Ах, это… так, сувенир из прошлого.

При этих словах лицо Рената перекосила странная гримаса, словно он насильно пытался улыбнуться, но у него никак не получалось.

— Может… пойдем уже внутрь, здесь жарковато, да и лететь пора.

Ренат лишь кивнул едва заметно, двумя руками обнял «сувенир» и поспешно нырнул в люк. Натужное бульканье перегруженных кондиционеров привело его в себя. Ледяной воздух вцепился ему в легкие, после раскаленной домны за бортом неудержимо хотелось раскашляться.

— И правда, жарковато там, — Ренат помог Виктору задраить люк, потом покосился на свою потемневшую от пота куртку. — Я воспользуюсь душем?

Виктор сделал приглашающий жест, а сам исчез за переборкой.

Ренат хорошо знал подобные модели винтолетов, так что долго разыскивать стиральную камеру не пришлось. Прихватив с собой полотенце и, по здравом размышлении, тот самый металлический предмет, он неслышно закрыл за собой дверцу. Влажность эмиттеру не страшна, да и выпускать его из рук именно теперь, после всего… было как-то боязно.

Шелест водяных струй набился в уши, отвлекая от навязчивых мыслей, Ренат забылся, погружаясь в шипящие объятия, каждая клеточка привыкшего к дальним дорогам организма радостно впитывала захлестывающее чувство.

На несколько коротких мгновений было отброшено прочь давнее прошлое, застывшее в недрах слитка черного металла, даже бесконечный внутренний спор, устать от которого он успел уже десяток раз, чуть поутих, дав почувствовать себя лишним в этом мире. Человеком, который просто наслаждается прохладой и мягким рокотом капель.

А эмиттер… его хотелось оставить там, внизу, ведь правда, хотелось.

И вообще, не пересекать запретную границу пенного прибоя, остаться стареющим стоппером, не думающим о будущем, не выбирающим место, где быть.

Ренат резким движением дернул рычаг регулятора, окатывая себя струей почти что кипятка. Так, так! Смотри, как может поступить с тобой эта реальность! От нее не убежать, никакие умственные построения не помогут тебе избавиться от страдания! Можно только уйти в сторону, но кто тебе даст поручительство, что завтра это не повторится вновь? Где бы ты ни был, и кем бы ты ни являлся. Играть свою роль можно, только пока тебе способствуют в этом обстоятельства. А если нет? Не лучше ли, при прочих равных, оставаться у рубильника? Знать, что именно должно сделать, а не метаться по всей земле с выпученными от страха глазами. Просто и ровно — делать то, что следует.

Ренат вышел из душевой камеры таким же бесстрастным, каким помнили его многие. Ему оставалось определиться до посадки в одном вопросе… Сходить с этой тропы он не собирался, отпуская себя с цепи лишь на краткие, точно выверенные мгновения, давая отдушину. Но вот у других, если так подумать, всегда был выбор. По сути своей, весь этот перелет был подачкой нетерпеливому человечеству. Пускай его тщит себя надеждой. Ренату было плевать.

Одежду просушила автоматика. О, сколько несчетных раз этому комбинезону приходилось сохнуть прямо на нем. Что ж, спасибо, очень приятно, поблагодарим добрых хозяев.

— Ренат? — Лилия развалилась в кресле пилота. Покачивая ногой, она чуть улыбнулась вошедшему, тут же вернувшись к собственным мыслям. В кабине надрывалась музыка, Виктора не было.

Заняв второе кресло, стоппер водрузил свой «сувенир» на полку, покрутился в кресле, потом остановил свой взгляд на Лилии. Девушка, каких много. Образована, в меру воспитана. Как и большинство ее сверстников, не любит политику, почти не интересуется настоящим, предпочитая обсуждать литературу прошлого века в компании старых друзей. Чуть менее безалаберна, чем хочет казаться, чуть более нежна с отцом, чем обыкновенно принято в молодежной среде. Не очень понимает, в чем заключается конфликт Севера с Югом, половина ее потока в университете — алжирцы и саудиты, чьи родители оказались во Франции всего с десяток лет назад. Хорошая девушка, только что от нее нужно тебе, Ренат?!

— Лилия, а ваша мама, она почему с вами не путешествует?

— Мама? — девушка непонимающе посмотрела на стоппера. — Она никогда с нами не летает. Она считает политику грязным делом, и отцу бы даже в голову не пришло…

— А вы? Вы — не считаете?

— Я уважаю мнение отца, к тому же он страшно волнуется за нас, когда в отъезде, так что было бы свинством болтаться по дискотекам, когда он… вы не думайте, я не из тех дурочек, что мотаются за мамами и папами по свету в качестве живого пресс-папье, даже не зная, что им здесь такое сдалось.

— Что вы, у меня и в мыслях не было. Так уж получилось, что я вдосталь насмотрелся на ваших ровесниц, считающих тусовку посреди лужайки напротив какого-нибудь важного госучреждения лучшим времяпровождением.

— Антиглобалисты и прочие желтые жилеты, — Лилия пожала плечами, как бы говоря: «Да ну их!»

— Вы зря так к ним относитесь, несмотря на все исторические катаклизмы нашего неспокойного века, нет еще той силы, что посягнула бы на эту армию молодежи, готовой забыть все, чему их учили родители. Нежелание быть «как все» становится способом сплочения такой армии непохожих друг на друга людей, что правительства отступают.

— Вы считаете? — Лилия лениво потянулась в кресле, сделала музыку чуть тише, потом повернулась к Ренату. — То есть вы тоже в чем-то с ними согласны? Впрочем, вы же стоппер…

— Знаете, не бывает никаких «стопперов». Есть совершенно разные люди, отъявленные пройдохи и неплохие в общем-то парни, совсем молодые и постарше. Их объединяет только одно — нескончаемое передвижение в пространстве. Сидеть на месте нам противопоказано. Какие уж там лужайки на мамины денежки?

— Ладно, не буду, не буду. Но все-таки, что вас так задело? Простые люди не понимают между вами разницы.

— Это просто. Стоппер может существовать в своем качестве, только если люди, помощью которых он пользуется, ему верят. Как только бездумных потребителей среди нас станет слишком много — все, приехали. Понятно?

Лилия молча раздумывала над его словами, а сам Ренат все пытался понять самого себя. Для того чтобы достичь заветной цели, теплым слитком черного металла покоящейся на полке у пилотского пульта, нужно собрать вокруг себя не сотни — тысячи людей, готовых на все, способных совершить невозможное. Почему не научиться видеть в них лишь малое зерно будущего, которое, он твердо знал, когда-нибудь наступит.

Впрочем… если не быть честным хотя бы с ними, то что уж говорить о самом себе.

— А как вы относитесь к любви?

— В смысле? — Лилия даже нахмурилась, вопросы Рената явно ставили ее в тупик.

— В прямом. Любовь. Такое возвышенное чувство. Вы тоже считаете, что любовь — досужий вымысел, оправдывавший в прошлые века, когда общество было страшно табуировано, обычное половое влечение? Или, быть может, механизмом ограничения женского эмпаурмента?

— Да вовсе нет! — девушка осеклась, из нее сейчас словно вытягивали что-то такое… сокровенное.

— Хорошо, — Ренат поднялся из кресла, сделал два шага по узкому проходу, потом вернулся обратно. Его словно что-то распирало изнутри, выплескиваясь порывистыми движениями, несвязными вопросами. — Хорошо! То есть вы не относитесь к числу беззаветных пессимистов, гнусящих по углам о несбыточных надеждах, что мир вокруг пропащ и бездарен. Вы знаете, Лилия, это самое страшное, что может быть в жизни — такое вот неверие в саму реальность. А ведь это мы с вами ее творим, ныне живущие, никто иной. Это правильно, это правильно….

Ренат настороженно коснулся кончиками горящих пальцев слитка черного металла, тут же отдернув руку, после чего уставился на него, словно всматриваясь в бездонное зеркало, которое отчего-то не желало ничего отражать.

— Лилия, вы не пугайтесь, я вовсе не псих какой, как вы, должно быть, подумали. Просто на меня нахлынули воспоминания… хотите, расскажу какую-нибудь занимательную историю из жизни?

Ну, так вот, в детстве наша семья жила в тихом квартале, где росло так огромное количество фруктовых деревьев, что красные черепичные крыши одноэтажных домиков утопали там по самые печные трубы.

Обычно в таких местах ребятня быстро разыскивает себе разные закоулки, где можно собраться, поиграть, пошуметь, подраться вволю. Вдали от глаз родителей маленькие волчата сбиваются в крепкую стаю, где все как один, где нет главных и все обиды рано или поздно лишь объединяют. Ребяческая пора длится бесконечно, и ты знаешь малейшие детали жизни товарища, а он может о тебе такое рассказать, что родителям сделалось бы дурно. Впрочем, проходит время, и все заканчивается, детская дружба недолговечна. Однако бывают на свете исключения.

Так получилось, что я был старше брата аж на целых пять лет — бесконечная пропасть времени, так что настоящими братьями для меня были двое ребят, живших через дом от нас. Весь квартал знал их под кличками Нас и Нет — те невероятно здорово наловчились играть в прятки — близнецы, они отнюдь не были похожи друг на друга, хотя и шлялись повсюду, как подобает настоящим близнецам, исключительно вдвоем.

Нас был приземистым крепышом-задирой, у него была шапка густых жестких, как проволока, волос и яростный черный взгляд. Нет был его противоположностью — мягкий, тонкий, как тростинка, невозмутимости же его характера мог позавидовать камень. Втроем мы излазили все окрестности, не раз получали нагоняй за непозволительное поведение, но это нас не особо тревожило. Впрочем, одно из наших похождений мне почему-то запомнилось.

В одном саду, очень старом, почти заброшенном, в кустах сирени был укрыт сарай. Обычное деревянное покосившееся от времени строение, хозяева туда не заглядывали, верно, уже лет десять. Собирались мы там не очень часто, и только по делам особой важности — на совет. Стоит ли упоминать, что остальных ребят мы туда вообще не пускали.

Сарай запирался на здоровенную щеколду, открыть которую стоило каждый раз усилий всех троих. Вы будете смеяться, но однажды мы умудрились сделать так, чтобы она за нами захлопнулась. Вначале мы не испугались — чего делов, посидим, поговорим, постучим чушками на «пятачке» в своё удовольствие, потом покричим хозяевам, ну, всыплют нам. Эка невидаль.

Так и поступили. Однако когда мы уже поняли, что надо бы по домам, темнеет, и принялись барабанить в стены сарая, никто к нам не вышел. Крики наши тоже пропали впустую — вокруг все так же царила вечерняя тишина и спокойствие. Просидев еще полчаса в сгущающемся мраке, мы ничего не придумали лучше, чем попытаться выбраться, минуя дверь, которая была нам явно не силам. Нет долго возился в самом темном углу сарая, после чего заявил, что тут есть небольшая щель, через которую он берется вылезти и позвать кого-нибудь на подмогу. Нам ничего не оставалось, как согласиться с его предложением. Другого выбора у нас всё равно не было. И тут, когда Нет уже почти вылез, случилось непредвиденное. Ни с того ни с сего до нас донесся сначала его приглушенный стон, потом он стал сильнее, громче! Вот уже Нет кричит во всю глотку, так что сердце падает в пятки.

Нужно было видеть эту картину: Нас мечется по темному сараю, не зная, как помочь брату, уже и сам кричит, что есть мочи, будто пытаясь заглушить крики Нета… Я же — в жутком, непередаваемом оцепенении — стою, как истукан, не в силах продохнуть.

Уж не помню, как именно все разрешилось, наверное кто-то нас вытащил оттуда. Потом Нет долго ходил с жуткими царапинами через всю спину — ободрался о доски — и не мог себе простить такого немужественного поведения. Ну, подумаешь, чего делов-то, терпи! И все трое, кажется, на всю жизнь запомнили то ощущение безумия, невозможности ничего поделать… это нас навеки объединило, если хотите.

Лилия потрепала замолкшего Рената по руке.

— Что же, вы и правда так и не расстались, как думали в детстве?

— Отчего же… — Ренат спокойно вытерпел прикосновение, потом склонился над Лилией низко-низко и заговорил почти шёпотом. — Не прошло и года, как их семья переехала, больше мы не виделись, хотя продолжали кое-как поддерживать контакт. Мне впоследствии даже удалось раскопать их судьбу, которая оказалась весьма печальной. Нас отслужил в армии, сначала срочную, потом по контракту. Судьба его забросила почти туда же, куда и меня — в самое сердце Сахары, чевэкашником. Он погиб в первой же стычке с местным ополчением — говорят, он и пятеро его товарищей погибли, когда в их грузовик попала мина. Должно быть, он даже не успел сообразить, что случилось.

Нет стал историком, защитил кандидатскую, готовился к защите докторской, но однажды, когда он шел по улице, ему показалось, что один из прохожих как-то подозрительно плотно одет для такой теплой погоды. Прохожий оказался смертником. Нет погиб, однако благодаря этому удалось избежать больших жертв — террорист направлялся прямиком в полный посетителей супермаркет…

Скажите, Лилия, хоть один из них умер счастливым? Нет, потому что они оба не достигли того, о чем мечтали. И вывод из всей этой истории простой — достигни своей цели, иначе никакие высокие оправдания не сделают проигравшего победителем.

Ренат сделал резкое движение, чиркая ладонью воздух. Хватит. Довольно.

Тепло кинулось в ладони, заплясало бритвенно-острым пламенем меж растворяющихся в воздухе пальцев. Его безумная пляска отражалась в замерших зрачках Лилии, играла на ее лице, застывшем, как маска. Ренат быстро оглянулся, за дверью оставался Виктор, видеть же, что произойдет здесь, ему вовсе не стоило.

Движения его до предела ускорились, напоминая собой не движения смертного человека, но дикую пляску одержимого волхва, что не смог сдержать высвобожденные им дремлющие силы. Впрочем, нет, Ренат соляным столбом неподвижно навис над скорчившейся в кресле девушкой. Это сама реальность двинулась вдруг посолонь вокруг средоточия его воли.

Да, ты нуждаешься в таких, как она. Молодых, уверенных в себе, сильных, знающих, что в жизни каждого человека должна быть цель. Видеть Лилию такой — лишь его дар, знать бы, кому еще кроме нее на этой планете дано видеть сквозь время и сознание, тут и умереть от счастья недолго. Но и вид оголенных нервов совсем юной еще девочки, случайно попавшей ему в руки, казался прекраснейшим подарком в этой жизни, какой она могла преподнести своему злейшему врагу. Времени.

Итак, ты справишься. Впрочем, дитя мое, подождем, еще не решена твоя судьба.

Виктор вошел в кабину управления, как ни в чем не бывало оглядев обоих, вполне мирно о чем-то беседующих, пожал плечами и объявил, что через полчаса они прибывают, и если кто хочет успеть выпить чашку латте, нужно поспешить. Не дожидаясь ответа, он выгнал Лилию из кресла первого пилота, включил громкую связь и принялся связываться с руководством местных сил самообороны. Потом он долго ловил ускользающий луч наведения, сто раз подтверждал свой бортовой номер, заходил на площадку… его захватила суета крупного военного аэропорта, когда же ротор с характерным чиханием остановился, в кабине осталась одна Лилия.

— А что, наш стоппер уже ушел?

— Да, — Лилия завозилась, — вот, он просил тебе передать записку.

Листок белой бумаги, сложенный пополам. До половины исписан как будто мелким бисером. Буквы летят, торопятся, почерк незнаком. Виктор уже привык к подобным шуткам. Бумагу придется сжечь, иначе он с ума сойдет, сотый раз пытаясь понять, что же за судьбу сулят ему бессмысленные слова.

Впрочем, на этот раз они были пугающе разумны. Настолько разумны — пожалеешь о том, что родился на свет. Значит, повстречались все-таки вживую, если, конечно, этот полет не был плодом их сорвавшегося с катушек больного воображения.

«Теперь ты знаешь меня, Виктор Мажинэ, ты давно мечтал об этом, я знаю. Спасибо, что поверил моим заверениям, этот перелет действительно был безопасен. Извини за весь этот спектакль, давняя привычка. Да и тебе же легче.

Теперь мы нескоро увидимся, но я был крайне рад познакомиться с твоей Лилией, она возродила во мне веру в нынешнюю молодежь. Она по здравости суждений и по силе воли может дать тебе хорошую фору.

Не хотелось бы писать о грустном, впрочем, чего таить, чуть позже она может познакомиться с приятным молодым человеком, который по случаю ей расскажет, как на самом деле просто изменить этот мир. Он воочию покажет ей то, во что превратился «сувенир», что я подобрал в пустыне с твоей помощью… все это еще может случиться. Обещаю лишь одно — ни ей, ни ее потомкам не суждено мирно жить и сладко спать по ночам. Потому что выбора все равно нет, ни у меня, ни у вас всех.

Дождись моего сигнала, Виктор, дождись».

Подписи не было. Впрочем, Виктор вовсе не жаждал знать настоящего имени того, кто был его ночным кошмаром. Его самого и теперь, видимо, Лилии. Ничего с этим было нельзя поделать. Он пробовал.

Лилия недоуменно смотрела на отца, который, яростно скрежеща зубами, жег в пепельнице записку, оставленную Ренатом.

Винтолет тряхнуло — это подхватил машину тягач, нужно было срочно освободить площадку.

Вытоптанная лысая лужайка посреди трех засохших деревьев. Серая пыль прокаленной насквозь почвы. Щетина ломкой мертвой травы бросает колючую тень в самые глубины рассохшихся трещин. Из земли торчат обрубки искореженного металла, какие-то бесформенные обломки бетонных конструкций, уже почти утонувших в глухой безжизненной серости. Кладбище всего живого, неподвижное царство разрушения, тлена. Раскаленная плоскость небытия.

Плотное тельце насекомого материализовалось здесь подобно призраку в чулане старого замка. В этой вызывающе-яркой расцветке мундира, в силе изогнутых назад элегантных коленей, в изумруде фасеточных глаз было нечто невероятное, удивительное, невозможное в здешних глухих местах.

Кузнечик задумчиво пошевелил жвалами, повел усами в сторону издыхающей от зноя хилой травы, прыгнул. Новое место, новое время. То же самое. Сколько уже дней ты носишься вот так, невесть откуда взявшаяся живая, острая пружинка? Кто впустил тебя в этот опустошённый, заброшенный сад? Зачем дал тебе столько сил нестись вперед, но не дал достаточно разума увидеть ближайший путь к свободе?

Впрочем, ужели смерть — свобода в высшем понимании — действительно обзавелась конкурентом? Путь домой, в мир сочной травы и светлых рос… что должен чувствовать тот, кто пришел туда один, не найдя смысла жизни, не найдя друзей, не проведя с собой остальных таких же безвинных паломников… много ли лучше такой финал куда более тихого разрешения всех на свете проблем… кто знает? Разве тот, кто испытал на себе и то, и другое.

Вытоптанная лысая лужайка посреди трех засохших деревьев может стать сложнейшим лабиринтом для того, кто не устал искать. На ощупь, на слух, на голос. Идти. Бежать. Отчаянно прыгать в очередную бездну.

Пока хватит сил.

Зал совещаний представлял собой просторное овальной формы помещение, словно вжатое в землю тяжестью изогнутого потолка. Два ряда концентрически расположенных кресел были заполнены людьми, потеющими в своих дорогих костюмах: арабы в куфиях, европейцы с клипсами переводчиков в ушах, чернокожие обмедаленные генералы пропащих государств Центральной Африки — все чувствовали себя неуютно. Стояла давящая тишина, совершенно непредставимая в таком большом собрании. Референты и технический персонал попрятались кто куда, лорды и леди то и дело напряженно поднимали головы, всматривались в скачку ломаных линий росписи свода, словно пытаясь понять, почему для заседания было выбрано именно это странное место. Впрочем, буйство цветовых пятен молчало, только усиливая вызванную жарой головную боль — головы опускались, поспешно выпивался очередной стакан чуть прохладной минеральной воды, поправлялся галстук, пауза затягивалась. Когда под сводом потолка испуганной птицей заметался усиленный микрофонами голос Виктора Мажинэ, все, казалось, вздохнули с облегчением. Впрочем, Виктору легче от этого не было.

— Дамы и господа, за двадцатое столетие человечество, как ни плохо это звучит, успело привыкнуть к гуманитарным катастрофам мирового масштаба. Имеем ли мы шанс оборвать эту череду трагедий в веке двадцать первом? Имеем ли мы мандат действовать максимально эффективно ради мира во всем мире? Имеем ли мы право не жертвовать сиюминутными выгодами во имя благоденствия будущих поколений? Вот те вопросы, на которые мне хотелось бы сегодня ответить.

Виктор проговаривал написанную заранее речь, но, увы, никак не мог на ней сосредоточиться. Ему казалось, что это незримый кукловод двигает его губами, управляет его жестами, смотрит за него сотней глаз… Истинный смысл сказанного должен был усвоить лишь один человек на Земле. Виктор говорил, говорил и не мог остановиться.

Ты поставил меня здесь, ты хочешь от меня служения. Ты истинно мне сказал это во время того полета. Я постараюсь. У меня нет выбора. Но предоставь этот выбор хотя бы моей Лилии!

Ромул тяжким взглядом царапал почти неразличимое отсюда марево горизонта, где серое полотно небосвода сливалось с безразличным саргассовым болотом наступающего Тетиса.

Так движется само время. Неспешно, безэмоционально, не удостаивая случайного наблюдателя ни яркими красками, ни значительными эмоциями.

Время — твой главный враг, предупреждали Ромула Хранители, он же в ответ лишь делал вид, что их понимает и с ними соглашается.

Если бы все было для него так просто. Обыкновенно тягучие секунды медленного времени оставались для Ромула разливанным морем чужого бытия, мимо которого ему было дано проскользнуть призрачной тенью, сумрачным гением, потусторонним демоном, чья роль — нарушить законы мироздания, отбирая нужное и подтирая ненужное в окружающем хаосе, видя перед собой не людей и не события, но лишь путь к далекой цели, от которой не уйти и которую толком не приблизить.

Когда же он оборачивался тысяче первым своим смертным воплощением, очередным пустым именем на букву «р», все новым и новым тряпичным кукольным образом на незримой руке вседержителя, чем для него оборачивались часы и минуты? Он их переставал ощущать вовсе, оборачиваясь назад лишь в последний миг осознания неизбежного. Что настала пора и ему — уходить.

По-настоящему полный контакт со временем случался у него лишь в такие редкие мгновения, когда ему позволено было, отбросив прочь очередную свою личину, вот так бездумно царапать тяжким взглядом горизонт, силясь разглядеть там призрачную линию, отделяющую небо от океана, прошлое от будущего, правду от лжи, а слепую надежду от чувства опустошающей беспомощности.

Ромул доподлинно знал, чем все закончится, но было ли ему оттого хоть каплей легче?

Время шагало вперед столь же неумолимо.

Пирамида

Ненависть совершенна, с ней невозможно бороться.

Лейтенант Рипли

Окровавленное светило поднималось в темных небесах, растопыря косматые усы протуберанцев. Блеклые облака грязными полосками лишь исчерчивали его мрачный лик, не в силах помешать дождю лучей, впивающихся в твои плечи. Но ты привык к этим объятиям, тебя специально учили подолгу обходиться без защитных экранов, и теперь ты решил показать остальным мастер-класс. Не сопляк какой-нибудь, ты идешь, ровно выдыхая прогорклый воздух, раз-два, левой-правой.

В стороне скорчились на крутом склоне густо-черные сентябрьские сосенки. Их хвоя кажется измазанной в крови, мрачноватое зрелище, но тебе нет до них дела — ты твердо знаешь, что там не пройти. Ты привычно перекладываешь маслянисто поблескивающий футляр на левое плечо, делаешь два глотка из фляжки, кривишься от тошнотворного вкуса.

Вокруг — ни ветерка, только чуть колышется за спиной горизонт в восходящих потоках. Тугая вата сумрачной этой духоты подкатывает к горлу, не давая толком думать. Ты сосредоточиваешь внимание на размеренном скрипе армейских ботинок, и тебя понемногу отпускает.

Нужно быстрее двигаться, ловко перебирая ногами по неверной, хрусткой поверхности скользкого крахмального выпота земли. Зимой и весной серые шапки мхов — хорошее укрытие, сейчас все, что от них осталось, скрипит расслоившейся коростой. Нужно ступать, не сбиваясь с ритма, плавно перенося вес с одной ноги на другую. Ты знаешь, что за тобой никто не следит, но предосторожность не мешает — хороший звуковой сенсор с системой принятия решений способен издали различить любой неловкий звук и отдать команду в центр.

Несмотря на все тренировки, тебе невыносимо жарко. Но ничего, уже немного осталось. Мысли сойдутся на одной тропе, толкая тебя вперед, к твоей навязчивой цели. Ты идешь убивать.

В тот день, когда впервые промелькнули тревожные слухи о начале большой войны, полк должен был перебазироваться на летний полигон.

Среди горных пиков, изрытых штреками автоматических хранилищ, были разбросаны легкие пластиковые домики, на открытых верандах которых так приятно вечерами травить байки и попивать крепкое низинное пиво с морошкой. Весь день, ясное дело, капралы будут гонять солдат по крутым склонам, обучая их премудростям пешей воинской службы, инструкторам же, собратьям сержанта Селя по несчастью, придется всю эту беготню не только оценивать, но и принимать в ней живое участие.

Памятуя об этом, сержант уже две недели, в пику более интересным занятиям, пропадал в тренировочном зале, перемежая тупое тягание железа нахальным заплывами в офицерском бассейне. Все равно они сюда носа не кажут. Вот и сегодня, наблюдая за погрузкой транспортных платформ, сержант Сель решил напоследок еще раз воспользоваться приятной прохладой голубоватой плавательной дорожки.

Сказано — сделано, волны сомкнулись над его головой, отгородив от звуков остального мира. Только ты и стук твоего сердца. Чего проще — проплыть под водой пару кругов туда-обратно. Когда дыхание сравнивается с течением веков, когда мысли текут подобно ледникам… вынырнуть посреди бассейна заставил крик сержанта Ньеля.

— Сель! Сель, туды тебя растуды!

— Чего тебе?

— Следишь за слухами? Нет? По штабу треплются, будто никакие это не маневры, командование получило приказ Узурпатора. Враг должен быть разбит. Здесь и сейчас. Раздавать гадину. Атомные арсеналы уже раскупоривают.

Сержант Сель мысленно выругал себя за то, что повелся. Слухи о начале войны бродили уже года полтора, не меньше. Что ни месяц — все новые учения вдоль границ. Стоило ли прерывать моцион лишь затем, чтобы услышать вчерашние новости?

— И что?

— А то, свистать всех наверх, по палубам стоять, с якоря сниматься.

— Опять?

— Не опять, а снова.

— Ладно, хрен с тобой, вылезаю. Но учти, если все будет как обычно — ты мне должен два пива, понял?

Сержант Ньель подозрительно легко согласился, умчавшись затем во мрак раздевалок.

«Что творится, что творится…» Быть пушечным мясом в действующей армии — чего еще желать настоящему солдафону… вот только сержанту Селю это особого удовольствия не доставляло. Альянс на трезвый взгляд вовсе не выглядел в полевой бинокль таким уж монстром. К тому же — половина родственников сержанта вовсе не была подданными Узурпатора, и война эта окаянная малость не доставляла ему удовольствия.

Впрочем, когда ему удалось добраться до зала штабного совета, ситуация оказалась даже хуже, чем он полагал. Альянс и не думал переходить в наступление, он даже не решился пробовать на прочность их укрепления вдоль изрытого окопами, но нужного всем Западного Нефтяного Разлома. Все обстояло куда банальнее. Это Узурпатор решил напасть первым.

Приказ был зачитан в гробовой тишине, даже обычный скрип рассохшихся стульев словно утонул в черной вате молчания. Офицеры сидели чуть сгорбившись, они давно ожидали чего-то подобного, только вчерашние выпускники кадетских училищ чуть морщились, пытаясь уложить у себя в голове это слово — война.

Впрочем, никаких конкретных планов в приказе, как и следовало ожидать, не сообщалось. Как можно, право. Всем разобраться по подразделениям, собрать солдат для обычного марш-броска, однако проследить, чтобы сухпайка м энергопакетов хватило на две недели, не меньше. Ну, и враг не должен пронюхать, за малейший признак измены — расстрел из зенитного орудия без всяких разбирательств.

Вышкомсостав полка бодро выкинул их за двери, не забыв включить защиту. Будут обсуждать детали, вам — не положено.

Сержант Сель был всего лишь полевым инструктором, так что формально в его подчинении находилось полсотни только-только чему-то обученных морпехов. Ну, да с него и спрос не велик — найдутся командиры повыше рангом. Раздать распоряжения стоило минутного труда. Только с рядовым Мэтно как всегда случилось попререкаться: вечно у того вопросы лишние, а почему не пообедав, а точно мы знаем, куда летим? Пришлось на него дежурно рявкнуть. Хороший морпех не задает лишних вопросов — что командир сам скажет, то тебе и хлеб.

Ругаясь про себя, сержант Сель двинулся в унтер-офицерские казармы собираться. Хорошо хоть, не отправили их куда-нибудь южнее. Глотать за пятидесятой параллелью каменную пыль было малопривлекательным занятием даже в мирное время, что уж тут говорить.

Раз-два, пластиковый ящик плотно набит разной нужной мелочью — запасными батареями, воздушными фильтрами, вот пара обойм от ручного разрядника, запчасти для штурмовой винтовки, только-только места нашлось на парадную фуражку. Памятная она была, ее сержанту Селю еще отец покупал на двадцатилетие. И маловата уже, но бросать не хотелось.

Вот, вроде бы, и весь скарб. В шлеме привычно пискнул коммуникатор, мелькнули перед глазами символы стартовой последовательности, мир вокруг чуть поплыл и стал вновь прежним. Теперь он, можно сказать, готов к бою.

На борт винтолета его ребята вбегали достаточно бодро, даже головы не прижимали от близости бешено вращающихся лопастей. Добро, теперь закроем чертов люк и будем наслаждаться низким гудением ребристой металлической платформы, по недоразумению служащей здесь палубой. В узких смотровых щелях сквозь жесткие насекомообразные тени навесных орудий можно было разглядеть лишь кусочек серого неба. Сколько лететь до точки? Помнится, что-то около двух часов. Только не на северо-восток, как думали его бойцы, а прямиком на запад.

А? Что? Сержант Сель, кажется, заснул. Дьявол, это не к лицу хорошему командиру. Что подумают младшие по званию? Впрочем, на него никто не обращал внимания. Винтолет снижался, и все как один приникли к смотровым щелям, пытаясь разглядеть внизу хоть какие-нибудь посадочные огни.

— Отставить! Вы что, порядка не знаете? Кто не хочет разбить свою долбаную башку об этот сраный потолок при посадке — немедля пристегнуться!

Послушались, и слава богу. Выражение лиц у всех не ахти какое боевое — скорее растерянное. Сообразили, что куда-то не туда прилетели.

Посадка вышла боевая, жесткая, винтолет тряхнуло, палуба подпрыгнула, раздался мерзкий скрежет, машину протащило еще несколько метров, только потом в шлеме замигал желтый сигнал:

— Выметайтесь, живо!

Вырвавшись из цепких лап креплений, сержант Сель первым делом отправился с двоими бойцами осмотреться. Так и есть, почти голая скала, пара наспех распаханных рвов со следами пиролуча — черными шрамами поперек дороги, несколько наскоро вмонтированных гнезд для лафетов тяжелой артиллерии да каверна метров пяти в диаметре — темнеет чуть ниже, у основания серого скального монолита. Площадка, куда их высадили — едва-едва не зацепить ротором пару чахлых деревец, что из последних сил жались к камням. Летуны, словно прочитав его невеселые мысли, тут же снялись с места, только каменная крошка заворочалась в расселинах. Вертикальный мир, чтоб его.

Пришлось показать морпехам пример — сержант Сель, аккуратно спружинив, прыгнул вниз, на уступ. Амуниция сработала четко — только взвыли миоусилители. Следом посыпались остальные горе-вояки. Ладно, с дисциплинкой потом будем разбираться, команды прыгать следом вообще-то никто не давал. Впрочем, чего зря мельтешить наверху, начальство за лишнее расхаживание без камуфляжа по голове не погладит.

— Всем укрыться, иттить вашу через колено! У вас минута, пошел, пошёл, пошёл!

Каверна оказалась входом в прилично оборудованный бункер. Тут было все, что нужно для хорошей отсидки в горах — вот «бэмээры» армейского образца щетинятся сдвоенными стволами, вот ящики с провизией и водой, конденсеры со сменными фильтрами, вот полевой ремонтный блок, набор сменных ранцев разложен по стеллажам. Хоть это хорошо, в настоящей войне хуже всего — остаться без хорошо оснащенного тыла и логистики до него. Сержанта Селя отчего-то передернуло.

А, вот и то, что ему было нужно. Целый ангар, набитый всяческой электроникой. Когда только успели? Если они действительно так близко к границе… это не один год, строить такую цепь сооружений от юга до севера. Как удалось сохранить при этом секретность? Впрочем, лучше об этом не думать, за нас начальство подумает.

Разъем привычно пискнул, подключая информационный канал.

— Сержант Сель? Здесь полковник Мостель.

— Да, мой полковник!

— Через три к вам доберется звено «черепах», поступите в их распоряжение.

— Так точно! Вопрос, какие будут еще приказания?

— Никаких. Сынок, на твоем участке особых действий не предполагается, ваша задача — хоть сколько-нибудь продержаться, если они будут прорываться через ваше ущелье. Да, и еще. Если командир «черепах» погибнет — тебе дальше командовать. Ясно?

Как же не ясно. Все предельно ясно.

— Так точно, мой полковник!

Сержант Сель отключился, отправил половину бойцов монтировать в гнездах орудия, с остальными же отправился к «бэмээрам». Нужно их еще раскапсулировать, завести. Протестировать толком времени бы хватило…

Пол мелко задрожал под чувствительными механическими ступнями. О, явились, не запылились. Тяжелая поступь штурмовых машин пронзила даже многометровую толщу скальной породы. «Альфа-третий, я ипсилон-двенадцатый. С прибытием!» «Ипсилон-двенадцатый, слышу вас. Это ваши люди тут монтажом занимаются?» «Так точно. Приказ был…» «Отставить, я просто так спросил. Со мной восемь машин, сколько выделите людей на броню?» «Сколько скажете, мне только бы оставить минимальную команду в шестнадцать бойцов для наземных орудий. А вообще… я сейчас к вам выйду, поговорим».

Сержант Сель, как всякий морпех, не любил водителей бронированных «черепах» за высокомерное отношение к остальным родам войск. Но всяко лучше загодя глянуть в лицо тому, с кем, возможно, придётся стоять бок о бок в этом ущелье.

Низкий гул от работающих генераторов «черепахи» плотной ватой заложил уши, горячий дымный ветер рвался вниз по скалам. Рябая, иссеченная частыми царапинами шкура боевого механизма покачивалась в такт неслышной мелодии. На рабочем ходу «черепахи» не могут толком зависнуть в воздухе, продолжая танцевать. Запрыгнуть на броню даже в хорошо сбалансированном «бэмээре» — дело нелёгкое. Свалишься оттуда, стыда не оберёшь.

— Сержант?

— Сержант-инструктор.

— Ясно. В кабину в таком обвесе — не приглашаю.

Слишком длинные для военного волосы мехвода бесцельно мотались на ветру, даже шлема не надел, позер.

— Значит, так. Рядом с этим ущельем есть еще две «точки» — я заметил активность на подлете.

— Заметил? А чужие не «заметят»?

— Не должны, я заранее знал, к чему нужно присмотреться. А для спутниковой группировки так далеко на север — слишком плотная облачность. Вообще не густо нам подмоги… Смотри, сержант-инструктор. Если что — держаться нам тут до последнего. Если повезет, перебросят сюда еще войска резерва с целью попытки прорыва на вторичных направлениях. Если совсем повезет, просидим на мягком месте до конца спецоперации, да и отправимся себе обратно по казармам. Все остальные варианты нас с тобой устраивают куда меньше.

— Ты, похоже, заранее сообразил, чем тут все кончится. За коробочки свои опасаешься?

— Я? Немного. В отличие от вас, пехтуры, мехвода далеко не всегда ждёт быстрая смерть. Впрочем… я знаю, вас немного учат управлять «черепахами»… тебе, сержант-инструктор, уже должны были расписать. Если я погибну или даже просто пропаду с канала связи — немедленно снимай это дурацкое железо и занимайся исключительно тактическим командованием, понял? Если останется на ходу хоть одна из моих машин, а броня крепче мяса, крепче и живучее — вытаскивай тела и берись за штурвал сам. Отсюда будет всегда лучше видно… Ясно?

— Так точно. Могу идти?

— Нет. Еще пару слов. Мне не нравится тишина. Она должна скоро закончиться. И когда она закончится, я жду от всех нас только одного — четкого выполнения нашего долга. Теперь можешь идти.

С превеликим удовольствием.

«Альфа-третий, сообщите, когда вам понадобятся люди на броню». «Конечно, в минус двадцать минут вы будете оповещены».

Это в казарме военная служба может показаться медлительной и скучной. В беготне и переговорах прошло шесть битых часов. Люди были расставлены по постам, смена легла спать в комнате отдыха. Сержант Сель засел в пультовой.

Расстёгнутый «бэмээр» грудой броневых плит и торчащих орудийных захватов-манипуляторов развалился прямо на полу. Бронешлем лежит там же. Воротник походной куртки расстегнут, так что наружу показались серебристые ребра экзоскелета. В руке стакан томатного сока. На экранах — пейзаж, транслируемый обзорными камерами. Тишина и благодать, даже неугомонные «черепахи» куда-то запропали.

— Что ты вообще думаешь об этой войне? — ангел вальяжно развалился в кресле, что стояло у входной двери. На прозрачном лице, напротив, царило мрачное выражение.

— Что можно думать о войне? Приказывают — выполняй. На то ты и морпех.

— Но в тебе же нет ненависти к этим людям, что по ту сторону. Более того, ты же терпеть не можешь всех этих «наместников Узурпатора». Почему же ты так безропотно выполняешь чужие приказы?

— Странный вопрос. Я — военный. Мне не положено сомневаться. Если морпехи начнут рассуждать, это будет анархия. Причем вооруженная самым современным оружием. К чему такие фокусы приводят, ты знаешь. Дезертировать же я не хочу… не могу, — поправился сержант Сель.

— А то, что вы готовы учинить на этой планете, намного лучше? Война начнется с обмена термоядерными ударами. Ваши ракетные щиты не способны адекватно отразить даже первую волну. Сколько человек погибнет в считанные часы, об этом ты подумал?