Бесплатный фрагмент - Перемена мест

От автора

Им овладело беспокойство,

Охота к перемене мест

(Весьма мучительное свойство,

Немногих добровольный крест).

А. С. Пушкин

Написанное журналистом живёт, как правило, недолго. Таков наш профессиональный удел: выразить себя и время в быстро устаревающих и легко забываемых людьми публикациях. Но вот приходит возраст, когда ощущаешь потребность перелистать старые страницы, — и вдруг оказывается, что не всё так беспросветно.

В книгу «Перемена мест» включены, в основном, мои очерки, опубликованные в журнале «Вокруг света». В замечательном реликте русской журнальной литературы, основанном в 1861-м году, я приобрёл неоценимый литературный опыт, проработав главным редактором 17 лет. Традиционным жанром в журнале был научно-художественный очерк — такой, в котором живые впечатления и наблюдения путешествующего автора естественным образом переплетаются с нетривиальной, творчески освоенной познавательной информацией.

История, подобно золотоносному потоку, шумно летит сквозь нас, привлекая внимание пляской волн и радужной игрой пены, а драгоценные блёстки осаждаются в глубине. Места напластований исторического и культурного достояния, судьбы людей и цивилизаций всегда казались мне интереснее, чем таинственные и необитаемые острова, куда уносилось в детстве воображение, подстёгиваемое приключенческими романами.

Как правило, перед зарубежной командировкой я проводил несколько дней в зале №3 Ленинки за чтением книг и журнальных публикаций по соответствующей теме. Настоящая литература путешествий немыслима без подобной интеллектуальной работы, как немыслима она без личного взгляда автора и без того качества, на которое указал ещё И. А. Гончаров, — «параллель между чужим и своим». Параллель, не обязательно выраженная словами, прибавлю я, но неизбежно чувствуемая в авторской речи.

Первое издание «Перемены мест» вышло из печати в 2006 году. В данном варианте книга частично доработана и дополнена. Кое-где потребовалось снабдить очерки, написанные в разное время, примечаниями, но я избежал искушения «осовременить» тексты и намеренно оставил нетронутыми описание реалий недавнего прошлого и прежний авторский взгляд на увиденное в путешествиях. Хотя по историческим меркам мои зарубежные поездки проходили недавно — в 80-е и 90-е годы прошлого века, из многих очерков видно, как изменился стиль жизни, особенно резко — европейской. Впору было бы добавить к «перемене мест» ещё и перемену нравов, перемену вкусов, перемену оценок. Внимательный читатель, несомненно, заметит эти сдвиги истории и задумается над их значением…

Александр Полещук

Март 2023

БАРСЕЛОНА — МАДРИД, ОСТАНОВКИ ПО ТРЕБОВАНИЮ

Эти заметки я начал писать в баре гостиницы «Гитарт», что в городе Льорет-де-Мар. Несколько утомившись после перелёта из Москвы, осмотра центра Барселоны и переезда сюда, на Коста-Брава, мы — я и коллега по путешествию Никита — решили после ужина зайти в бар выпить пива. Хорошее, надо сказать, было пиво, но в Испании этот напиток принято пить стаканами, поэтому бармен долго уточнял, действительно ли господа просят налить сервеса в высокие полулитровые кружки.

Бар мы нашли на слух. Мне, конечно, было известно о громогласности испанцев, не уступающих по этой части итальянцам, а может быть, и грузинам, однако знать — одно, а услышать подлинный глас народа — совсем другое. В этом я убедился ещё днём, когда заглянул во двор кафедрального собора Барселоны, откуда доносился какой-то странный однотонный звук, похожий на гудение осиного роя летним днём, если его усилить в сотню раз. Я увидел уютный зелёный дворик с готическим фонтаном посередине — традиционный испанский патио. Он был полон людей, оживлённо разговаривающих друг с другом. Не молчал никто. То были не экзальтированные туристы, восторгающиеся архитектурой собора, а нарядно одетые пожилые прихожане, ожидающие начала воскресной мессы.

А наш бар оккупировали десятка три испанских пенсионеров, приехавших зимой на море по льготе. Расположившись вокруг пластмассовых столиков, они потягивали кофе или минеральную воду и громко говорили все разом. За некоторыми столиками резались в карты, и оттуда время от времени доносились радостные или разочарованные возгласы. Наверное, что-нибудь вроде: «Нет, ваша дама бита!» — «Какая дама?» — «Дама пик».

бщаться с коллегой в этом непрерывном жужжании было совершенно невозможно. Ничего не оставалось другого, кроме как вытащить блокнот и занести туда первое впечатление об Испании: «Здесь говорят громко или очень громко».

Похвала национальной дороге

Самый всемирно знаменитый путешественник испанской литературы — Дон Кихот. Однако искать в романе Сервантеса что-нибудь похожее на восторженный гоголевский гимн русской птице-тройке — напрасное занятие. Автор буднично сообщает: «Утро выдалось прохладное, и день обещал быть точно таким же, когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, предварительно осведомившись, какая дорога ведёт прямо в Барселону…»

Так и мы прохладным январским утром покинули гостиницу в Льорет-де-Мар, которую Дон Кихот мог бы вообразить постоялым двором, и так же, как герой Сервантеса, направились в Барселону, предварительно обсудив, какую из дорог предпочесть. Когда представлялась возможность выбора и если время не поджимало, мы с коллегой всегда голосовали за вариант номер два. Он означает «национальную дорогу», по принятой в Испании градации, в отличие от варианта номер один, то есть новейшей автострады. Вариант номер один короче, но вариант номер два интереснее, пояснила Нурия — наш гид, водитель и переводчик в одном лице. «Национальные дороги» поуже, чем автострады, на них нет разделительного бортика посередине, иногда они извилисты и не столь гладки. Но у них есть несомненное преимущество: они дают ощущение, что ты едешь по стране, а не летишь по бетонированному ложу магистрали.

Маршрут наших десяти дней получился довольно длинным: Барселона — Валенсия — Бенидорм — Толедо — Мадрид — Сеговия — Мадрид. Останавливались в городах и городках на день-два или накоротке встречались с нужными людьми и осматривали места нашего интереса. Интерес же заключался в том, чтобы собрать материал для «испанского» выпуска журнала «Вокруг света».

«Национальные дороги» проложены в Испании по издревле существующим путям передвижения. «Издревле» — не преувеличение. Например, в каталонский городок Таррагону путешественник въезжает по «Виа Августа», что дословно означает «Дорога Августа». Улица является репликой дороги, сработанной ещё рабами Рима две тысячи лет назад. Названа она в честь императора Августа, титулованного при жизни Божественным. Когда-то император посещал свои владения в Испании, и к его приезду вымостили хорошую дорогу (идея оказалась столь плодотворной, что пустила корни даже в наших холодных палестинах). Дорогу снабдили каменными столбами с указанием расстояния от Рима, чтобы Август ощутил громадность своей державы. Один из таких столбов недавно найден, очищен от вековых наслоений и сдан в музей.

Путешествие двух героев Сервантеса, сопровождавшееся разными приключениями, тоже не забыто. Однажды на горизонте выжженного солнцем плоскогорья Кастилии-Ла-Манчи всплыли несколько ветряных мельниц, и Нурия пояснила, что поставлены они в память известного поединка Дон Кихота, по всем предположениям проходившего именно в этих безлюдных и бесплодных местах.

Похоже, что Нурии тоже доставляет удовольствие ехать по «национальной дороге» на своём «SEAT-Toledo», обозревать дали и отвечать на вопросы любознательных путешественников из Москвы. Нурия Фавон окончила филологический факультет Барселонского университета, что позволило нам в дорожных разговорах выходить далеко за пределы того стандартного набора сведений и шуток, которым обычно пользуется средней руки гид. Если мы не донимаем нашу благодетельницу вопросами, она включает магнитолу, и салон автомобиля заполняют неповторимые испанские мелодии. Откинувшись в кресле и положив вытянутые руки на руль, Нурия подпевает, точнее тихо вторит исполнителям старых шлягеров.

Однажды я услышал потрясающей красоты а-капельный хор и поинтересовался, что исполняется.

— Хабанерас, — кратко ответила Нурия. И продолжила: — Сто лет назад была война с Америкой, и из Барселоны отправляли на Кубу военные корабли. В последнюю ночь моряки приходили на берег со своими семьями — жгли костры, пили вино и пели эти песни.

Выходит, печаль хабанер (среди них я услышал и легендарную «Голубку») навеяна не только расставанием с родиной, в них слышится прощание с былой Испанской империей…

— Вот смотрите, это масиа, старая крестьянская ферма, — показывает Нурия на двухэтажный каменный дом в стороне от дороги. В доме крохотные, высоко задранные оконца, он похож на маленькую крепость.

— Вента, — слышим дальше. Старый постоялый двор, превращённый в гостиницу в народном стиле, в отличие от масиа, приземист, обширен и демонстрирует открытость.

Большинство сельских домов в Каталонии — аккуратные коттеджи, указывающие на достаток и вкус хозяев. От домов к виноградникам, оливковым посадкам, мандариновым садам тянутся асфальтированные просёлки.

Характерная деталь испанского пейзажа — силуэты быков на возвышенностях. Железные монументы были расставлены вдоль оживлённых трасс ещё в шестидесятые годы. Говорят, рекламный ход придумал сам диктатор Франсиско Франко. Испания стала тогда открываться миру, и власти всячески старались создать у иностранцев благоприятное впечатление о стране. Быки, очевидно, намекали на корриду, но рекламировали для туристов другой национальный продукт — бренди «Осборне». Бренди этот весьма достойного вкуса, и на его этикетке по сей день красуется упитанный бычок.

Однако наступили иные времена, и рекламные животные потеряли былое назначение. Частично они были демонтированы и отвезены на переплавку, частично остались ржаветь в одиночестве. Чем-то знакомым повеяло от этой истории, и я стал сочувственно поглядывать на нелепых железных колоссов, брошенных за ненадобностью.

Самое большое удовольствие, которого лишены едущие по автострадам, — придорожные кафе. Разумеется, на автострадах построено много заправочных станций с барами, магазинчиками, ресторанчиками. Кафе же на «национальных дорогах» лишены внешнего блеска. Сидишь на тяжёлом высоком табурете у стойки, неторопливо попиваешь крепкий кафе соло из глиняной чашки и пытаешься распознать, чьи портреты удостоились чести быть напечатанными на этикетках многочисленных бутылок, выстроенных рядами на стеллаже.

В таком кафе следует обязательно попробовать солоноватый ламанчский сыр кесо манчехо или хамон — сырокопчёный окорок (его называют солёной ветчиной) с толстым ломтем хлеба. И тогда вдруг придёт в голову, что когда-то здесь находилась вента, где с потолка так же свисали коричневые окорока, и хозяин с таким же выдубленным солнцем и ветрами лицом, как у теперешнего, потешался над фантазиями Рыцаря Печального Образа…

Не выбирай мы время от времени «национальную дорогу», не пришлось бы увидеть, как появляются на горизонте маленькие городки. Всегда одинаково: сперва на фоне неба возникает колокольня, потом становятся видны крыши, мелькает за окном придорожное кафе, автомастерская, какая-нибудь местная фабричонка — а вот и улица с тесно поставленными домами, и машина, следуя курсом на колокольню, вкатывается на Пласа Майор — маленькую, но все же Главную площадь, которая есть в каждом уважающем себя испанском городе. На площади храм цвета тёмной охры, посвящённый скорее всего Деве Марии, в старинном доме аюнтамьенто — городская управа, рядом сувенирный магазин, вокруг площади пешеходная зона для пасео — вечернего променада.

Примерно то же самое встретится в следующем населённом пункте. Но удивительно: повторяемость городских видов не вызывает ощущения однообразия и скуки. Похожесть дорожных картин есть признак ненарушенного векового уклада, а не следствие стандарта. Новая культура не вытесняет старую, не уничтожает её, а дополняет — как новая автострада, проложенная в одном направлении с «национальной дорогой», оставляет в неприкосновенности её неповторимый колорит.

Полуденная сардана

Звуки оркестра мы услышали издалека. Выйдя на площадь, я увидел этот оркестр, состоящий в основном из духовых инструментов. Музыканты расположились на возвышенной площадке перед порталом готического Кафедрального собора. Пять или шесть хороводов, человек по двадцать-тридцать в каждом, сосредоточенно двигались под музыку, каждый вокруг сложенной в центре горки плащей и сумок. Как будто язычники вокруг священного дерева.

Барселонцы танцуют сардану лет пятьсот. Каждое воскресенье в полдень они приходят для этого на Кафедральную площадь.

Сардана — самый странный из виденных мной танец. Он исполняется только в Каталонии, где вообще много странного. Обычно люди танцуют, когда веселятся. При этом приветствуются всякие вольности: лихой прыжок, затейливое коленце, забавный жест, неожиданный крик. А здесь танцующие не улыбаются, не пытаются показать себя с лучшей стороны. Сардана похожа на ритуальное действо, подтверждающее принадлежность каждого участника к каталонскому сообществу. Сомкнутые руки, гордо поднятые над головами, неразрывный круг — всё это знаки единства, взаимопомощи, общей идеи. Часто к танцующим присоединяются туристы. Но что для туристов развлечение, то для каталонца имеет глубинный смысл, вряд ли понятный иностранцам.

Почти триста лет испанские короли, а после них каудильо Франко не жаловали каталонцев своими милостями. Да и за что было жаловать? Даже объединившись в Средневековье с другими испанскими землями во имя общей борьбы с маврами, каталонцы при каждом удобном случае подчёркивали свою особость. Гордились тем, что ещё в XIII веке в Каталонии возникли кортесы — представительный орган местной аристократии, церкви и городских сословий. Что здесь придумали женералитат — прообраз правительства. Что говорят они на каталанском языке — катала́. Кстати, когда Дон Кихот и его верный оруженосец Санчо Панса по пути в Барселону повстречали разбойников, их предводитель, как отмечает Сервантес, обратился к путникам именно по-каталански.

Гнев Мадрида обрушился на каталонцев после войны за Испанское наследство, потому что Каталония поддержала в ней австрийского эрцгерцога. Австрия и её союзники тогда проиграли войну, и 11 сентября 1714 года испанские войска вошли в Барселону. Парламент и правительство Каталонии были ликвидированы, а каталанский язык был запрещён к употреблению в судах, правительственных учреждениях и школах.

Позднее день 11 сентября был провозглашён Национальным днём Каталонии. Не день триумфа и славы, а день жестокого поражения — как напоминание о национальном унижении и цене свободы…

Каталонцы всё же сумели сохранить себя. Они разговаривали между собой на родном наречии, сооружали дома, похожие на маленькие крепости, танцевали сардану на сельских площадях, лакомились чёрным хлебом, политым оливковым маслом и натёртым чесноком и помидором. Они устраивали странные шествия кукол-великанов, драконов, чертей и других чудищ, разыгрывали сцены сражений христиан с сарацинами. По праздникам мужчины развлекались тем, что строили «замки». Самые крепкие становились в круг, крепко сцепившись руками, на плечи им становился другой круг поменьше, третий и так далее, пока нижние могли выдержать тяжесть, а потом на вершину пирамиды вскарабкивался «флюгер» — самый ловкий в округе мальчишка. Зачем они делали это? И почему делают до сих пор?..

Началом культурно-национального возрождения Каталонии считается вторая половина XIX века. Однако частичное возвращение автономии произошло только в начале 30-х годов, да и то ненадолго. Поражение республиканцев в гражданской войне положило конец притязаниям каталонцев на самоопределение и свободное развитие. Лишь в 1975 году, после смерти Франко, когда король Хуан Карлос I начал проводить демократические преобразования, каталонцам вернули былые вольности. Согласно действующей конституции, Каталония, наряду с другими историческими территориями страны, получила статус автономной области. Теперь здесь снова свой парламент и правительство, каталанскому языку придан статус официального, и культура каталонцев получила возможность свободного развития.

На горе Монжуик, откуда открывается захватывающий вид на Барселону, много замечательных сооружений. Среди них белоснежная скульптурная группа: мужчины и женщины танцуют сардану, вскинув сцепленные руки. Памятник каталонскому упрямству.

Район за Кафедральным собором на картах обозначается как Барри Готик, то есть Готический квартал. Барселонцы же называют его Яичным Желтком, считая, что это название точнее определяет его историческую роль. Помимо готических зданий, тут немало ощутимых следов более ранних эпох — Рима и вестготов. Яичный Желток — поистине зародыш Барселоны, животворящее ядро, на которое впоследствии слой за слоем нарастали новые кварталы, запечатлевая в камне движение времени.

Что ни шаг здесь — то знак истории: колонна римского храма, старинный дворец автономного каталонского правительства, ратуша, музей истории города.

Королевская площадь сумрачна и пустынна. Одинокий скрипач наигрывает Сарасате. По камням этой площади триумфально шествовал Христофор Колумб, чтобы положить к ногам их королевских величеств Фердинанда и Изабеллы открытый им Новый Свет. Рассказывают, что убранство дворцового зала, где проходил приём адмирала, составляли тогда два трона да резной комод. Королева распорядилась принести стул для героя дня — к зависти грандов и придворных, оставшихся стоять.

По иронии истории Барселона, столь пышно встретившая Колумба, через его открытие и пострадала. Она потеряла былое значение для Испании, поскольку основной поток товаров из колоний пошёл через южные порты страны. Тем не менее Колумб здесь почитаем. В центре площади Врата Мира, откуда открывается вид на гавань, стоит пятидесятиметровая колонна, увенчанная статуей великого мореплавателя. Колумб указывает на запад — туда, где находится открытая им Америка, по той же иронии истории названная не его именем

В стиле тапас

Наверное, Бенидорм — самый урбанизированный туристический центр Средиземноморского побережья Испании, даже в его названии слышится что-то индустриальное. Но как бы его ни называли — железобетонным символом Коста-Бланки или Манхэттеном Средиземноморья, он всё равно остаётся испанским городом, и его национальный колорит не могут истребить ни толпы туристов, ни стандартные башни гостиниц, охватывающие широкой дугой бухту. В исторической части бывшего рыбацкого городка есть и старинная церковь, и ратуша, и рынок, и крохотные площади с громкими названиями. А в кривоватых улочках, веером расходящихся от гавани, каждый вечер разыгрывается аттракцион — вечерний обход испанцами тапас-баров.

Несколько дней мы донимали Нурию вопросами, что такое тапас и с чем его, собственно говоря, едят. Из её объяснений мы поняли, что это маленькие бутербродики, вроде тартинок, заменяющие испанцам ужин. Но отведать их по разным причинам не удавалось. И только в Бенидорме Пилар, подруга Нурии, привела нас на улицу в Старом городе, где чередой тянутся тапас-бары. Нас было четверо, что и предопределило четыре захода: участники аттракциона выбирал яства по своему вкусу, а угощал всю компанию каждый по очереди.

В первом же баре мы увидели длинные витрины, заполненные образцами тапас, и далеко не все они представляли собой бутерброды. Бармен выкладывал на картонную тарелочку облюбованные посетителем блюда и наливал стаканчик пива или бокал вина. В глубине бара, возле электрической печи, орудовал повар, готовивший новые яства.

Антураж заведения был стилизован под простонародную таверну: свисающие с потолка связки лука, чеснока и перца, бочки вместо стульев, грубые скамьи, наивные картинки на стенах. Гости не заботились о соблюдении манер, отчего мраморный пол был усыпан объедками, окурками, салфетками, картонными тарелочками, пластмассовыми вилочками…

Поначалу мой выбор был робок: горка «русского салата» (наш «оливье»), креветки, яичница-тортилья с картошкой, маслины. Белое вино оказалось кстати.

Во втором баре испанская кухня подарила меленькие жареные колбаски на хлебцах, печёный перец, солёную ветчину, ламанчский сыр. Бокал красного вина захотелось повторить.

Я заметил, что перед нами шествовала пожилая испанская пара. В отличие от нас, они не садились за столики, а пили вино и поедали тапас стоя, не пользуясь вилками — выдерживали стиль.

В третьем баре было нечто невообразимое: кальмар в собственных чернилах и кальмар в виде обжаренных в масле колечек, маринованная треска по-бискайски, жареные каракатицы на шпажке. Два бокала белого вина.

Наши пожилые спутники всё так же обходились без вилок. Они пили вино и оживлённо болтали, небрежно роняя на пол и на собственную одежду соус и пепел сигарет.

Вот тогда-то у меня родилось сравнение вечернего похода по тапас-барам с аттракционом.

На четвёртый бар сил нам уже не хватило, и он был заменён мороженым и кофе в кондитерской. Пилар сказала, что для первого раза это нормально, но вообще испанцы делают по пять-шесть заходов.

Было уже около одиннадцати часов. Мы отправились восвояси с «улицы Тапас», как окрестил её Никита. А «наша» парочка разглядывала через стекло витрину очередного бара и обсуждала, что ещё стоит попробовать.

Золотая нить Толедо

В далёких закоулках памяти сохранилась картинка: прямоугольные строения, похожие на куски жжёного сахара, сгрудившись вокруг массивного дворца, плавятся в струях горячего воздуха. И называется это «Толедо».

Реальный Толедо выглядел со смотровой площадки над рекой, конечно, не совсем так, как на старой репродукции из «Огонька». Внизу я увидел громоздившиеся друг над другом дома, церкви, арки, галереи, лестницы, деревья, а над ними действительно господствовал дворец Алькасар с четырьмя башенками по углам. Но январское небо было затянуто серенькой кисеёй облаков, из-за чего в пейзаже преобладали тускло-коричневые тона, не было ожидаемого жёлто-оранжевого горячего расплава. И всё-таки это был Толедо, а река в глубоком каньоне — Тахо.

Тахо огибает Толедо с юга почти ровной петлёй, а с севера петля замкнута крепостной стеной. От этого город кажется островом. Со смотровой площадки видно, что он, в сущности, невелик. «Толедо — город маленький, но сильный, благодаря своему расположению», — определил когда-то римский проконсул Марк Фульвий Нобилий, и с ним нельзя не согласиться.

Один край города упирается в мост Алькантара. Его возвели для крепости Толетум римляне две тысячи лет назад, позднее арабы укрепили и дали своё название. На противоположном конце города — другой мост. Ему семьсот лет, называется он Сан-Мартин. Кажется, что мосты символизируют две опоры Толедо — христианство и мусульманство.

Арабы отняли Толедо у христиан-вестготов в 711 году без особых усилий, поэтому явили милость к побеждённым. Оставшемуся в городе населению позволили сохранить свои церкви и священников. Несколько веков сосуществования христиан и арабов в условиях изоляции породили оригинальные формы искусства. Mozarab — так назывались в Испании подобные цивилизационные острова, где сформировалась культура гибридного характера. Существовало также реальное двуязычие. (Когда читаешь придорожные указатели или рассматриваешь карту Испании, всё время отмечаешь арабские начала названий: Альмерия, Альпера, Альморади, Аликанте…)

Король Альфонсо VI отвоевал Толедо у мусульман в 1085 году. На сей раз христиане благосклонно отнеслись к религии, привычкам и языку оставшихся в Толедо мавров, поскольку им нужны были ремесленники и художники. С годами здесь сформировался особый художественный стиль мудехар, сочетающий западную строительную технику и восточный декор. Стиль проявил себя в архитектуре, резьбе по дереву, керамике, металлообработке, переплётном деле и стал, как справедливо утверждают путеводители, визитной карточкой города.

В кафедральном соборе, одном из самых вместительных и богатых храмов католического мира, есть зал капитула — высшего духовного совета епархии. На стенах размещена вереница портретов прелатов, занимавших престол Толедо на протяжении 1 900 лет (разумеется, по меньшей мере половина портретов — чистая фантазия художников). Тёмный потолок покрыт великолепной резьбой. Никто не знает, кем были мастера-резчики — арабами ли, обращёнными в христианство, или испанцами, научившимися у арабов их ремеслу.

Черты стиля мудехар в Толедо повсюду: не только в резных потолках, но и в вычурных прямоугольных колокольнях, похожих на минареты, в тихих внутренних двориках с фонтанами и решётчатыми беседками, в мозаиках из глазурованных плиток, в подковообразных арках, в узорах на толедских клинках.

Со смотровой площадки возле монастыря Сан-Хуан мы разглядывали город, реку Тахо и окружную дорогу, откуда мне впервые открылся Толедо. Фасад монастыря увешан кандалами, снятыми с христианских узников мавританских тюрем после освобождения Андалусии. Это вечное напоминание потомкам о врагах веры не помешало архитекторам добавить к «пламенеющей готике» изрядную долю мавританских мотивов.

Значительно меньше материальных следов осталось от евреев, игравших в истории Толедо при мусульманском владычестве и позднее немаловажную роль. Третьего моста, который бы символизировал еврейское присутствие, у Толедо нет, но зато в крепостной стене есть нарядные ворота, известные из средневековых документов под названием Баб аль-Яхуд — «Ворота Евреев», через которые шла дорога в Жудерию, еврейский квартал города.

Здесь селились сефарды («Сефард» или «Сфарад» — еврейское название Испании в Средние века). Остались две синагоги, свидетели периода «мирного сосуществования» испанской, еврейской и мавританской общин Толедо в XIII — начале XIV века. В убранстве синагоги Самуэля Леви, построенной в середине XIV века на деньги казначея короля Педро Жестокого, усматривается стиль мудехар. После изгнания евреев из Испании в 1492 году она была превращена в церковь Успения Богоматери (Эль Трансито де Нуэстра Сеньора), отчего и носит теперь странное название «Синагога Трансито». Под изящным мавританским фризом, декорированным арабесками, — надпись на иврите, воздающая славу королю Педро, казначею Га-Леви и Богу Израиля. В боковом приделе церкви теперь размещается музей истории сефардов.

Другая церковь, бывшая синагога, тоже называется словами из разных словарей — Синагога Санта Мария ла Бланка. Считается, что её построил в XIII веке некто Юсеф бен Хоссейн, собиратель налогов при короле Альфонсо VIII. Это известие отсылает нас к роману Лиона Фейхтвангера «Испанская баллада», где речь идёт о любви Альфонсо VIII к еврейской девушке, дочери главного королевского откупщика налогов. Отца девушки звали Ибрагимом, он был евреем, принявшим ислам.

«Ибрагиму отдавали на откуп налоги и пошлины, а также доходы с горных рудников, и он был уверен, что раздобудь он нужные деньги, и он выговорит себе ещё более благоприятные условия — в его ведении окажутся все доходы королевства, — пишет Фейхтвангер. — Правда, с тех пор, как христиане отвоевали страну у мусульман, торговля и ремёсла пришли в упадок; но Кастилия — самое большое из испанских государств — страна плодородная, в её недрах скрыты большие богатства, и Ибрагим верил, что сумеет снова поднять этот край на прежнюю высоту.

Но руководить таким огромным делом издалека нельзя: придётся на месте следить за его выполнением, придётся покинуть мусульманскую Севилью и переселиться сюда, в христианский Толедо».

Не тот ли Юсеф бен Хоссейн послужил писателю прототипом откупщика Ибрагима?..

Ремесленные лавки и сувенирные магазины Толедо забиты грудами товаров. Керамика и платки, украшения и картины, распятия и старинное оружие, тиснёная кожа и жемчуг — не хватит и страницы, чтобы перечислить продаваемые здесь вещи, среди которых есть и дешёвые поделки, и подлинные произведения прикладного искусства. Заглянув в одну такую лавку, я уже не вышел оттуда без покупок.

Сначала хозяин показал декоративные тарелки, расписанные золотом и красками, с явным преобладанием арабских мотивов, — они занимали три большие стены, и ни одна тарелка не повторяла другую.

Потом наступила очередь толедских клинков. Ковка дамасской стали — одна из древнейших специализаций местных мастеров. Настоящий кинжал или сабля воронёной стали, инкрустированные золотой и серебряной нитью, стоят дорого, не каждый турист может позволить себе такой роскошный сувенир. Поэтому здесь стали делать маленькие копии, воспроизводящие характерные черты толедского оружия.

Но и на этом знакомство с лавкой чудес не кончилось. Из застеклённых витрин были извлечены филигранные золотые украшения с инкрустацией, почти невесомые, с геометрическими и растительными узорами.

При желании можно было совершить увлекательное путешествие к истокам. Но так ли уж важно, кто начал делать декоративные тарелки, воронёные клинки и золотую филигрань: испанский гончар, арабский оружейник или еврейский ювелир? Всё переплелось, как узор на лезвии толедского меча, нет ни начала, ни конца у золотой нити…

Маленькая церковь Санто-Томе известна тем, что здесь находится одно из выдающихся полотен Эль Греко — «Похороны графа Оргаса». Когда смотришь Эль Греко именно в Толедо (а здесь десятки его полотен, в том числе внушительное собрание в кафедральном соборе), возникает уверенность, что только в этом фантастическом городе с уникальной культурной аурой мог появиться такой художник.

Эль Греко — по происхождению критянин, чем и объясняется его художественный псевдоним. Его подлинное имя — Доменико Теотокопули. В 26 лет он отправился в Венецию, учился живописи у самого Тициана, успешно начал творческую биографию. Если бы он продолжал работать в Италии, вероятно, стал бы превосходным живописцем Доменико, но никогда — великим Эль Греко. Что-то внушило ему отправиться ко двору короля Филиппа II расписывать Эскориал, а оттуда — в Толедо, где он и жил до смерти. На мраморной перекладине над закрытой (к сожалению!) входной кованой дверью в его дом я увидел надпись: «Музей Эль Греко».

Довольно часто приходится слышать, что такой-то художник или писатель «опередил время», то есть создал нечто недоступное пониманию современников и оценённое по достоинству лишь через годы или века. Это выражение вполне применимо к Эль Греко. Нельзя сказать, что он по такой причине бедствовал и подвергался насмешкам профанов. Напротив, его картины ценились высоко, хотя совершенно не вписывались в традиции живописи XVI века, да ещё в такой строгой католической стране, как Испания, и это тоже одна из загадок.

Фигуры святых на картинах Эль Греко вытянуты, мышцы на руках и ногах бугрятся, как у культуристов, повсюду неожиданные ракурсы, условный и мрачный фон, одежды показаны локальными красками, без полутонов. Что-то есть в нём от византийской художественной традиции. Хотя Доменико родился и вырос в католической семье, он, конечно же, разглядывал на Крите православные иконы и мозаики. Немало, наверное, почерпнул и в Италии. Но озарение гения, прокладывающего свободный путь, никому не дано постичь и объяснить.

Эль Греко был отвергнут Просвещением с его культом разума и только в XIX веке был вновь открыт французскими художниками, дерзнувшими отрицать традиционные способы отражения реальности. В XX веке его уже стали превозносить как гения формотворчества.

А что же картина, с которой я начал эту главу? По всей видимости, это был именно Эль Греко — «Вид Толедо в грозу». Я не то чтобы запомнил её, а уловил общее звучание, тональность, схватил детали. На этой картине узнаётся Алькасар, кафедральный собор, мост Алькантара, Тахо с чёрной водой. Топография города изменена: здания нарочито сближены и карабкаются на крутую гору, устремляясь к полыхающему небу, как будто им тесно на земле.

Крест каудильо

Когда едешь из Мадрида в Сеговию, слева, на фоне лесистых хребтов, появляется огромный чёрный крест. Крест столь массивен и величествен, что становится понятно: он поставлен здесь в расчёте на века.

Крестом увенчана Долина павших — колоссальный комплекс сооружений, где похоронено больше 30 тысяч погибших в период гражданской войны 1936 — 1939 гг., независимо от того, на какой стороне они сражались. Мемориал строился по указанию Франко с 1940 по 1958 год, в основном, силами отбывающих тюремное заключение республиканцев. Здесь, в горах Гуадаррамы, шли затяжные кровопролитные бои республиканцев с франкистами, и общий памятник погибшим гражданам страны должен был символически и эмоционально подвести черту под гражданской войной.

В базилике Долины павших был похоронен и сам каудильо Франсиско Франко Баамонде, возглавлявший испанское государство течение 36 лет. Он умер ранним утром 20 ноября 1975 года. Страна была подготовлена к прозвучавшему в 10 часов сообщению: в течение нескольких дней публиковались бюллетени о состоянии его здоровья, включая анатомические схемы и данные о естественных отправлениях.

И всё-таки наутро в Мадриде творилось невообразимое: люди разносили газетные киоски и спешили на Пласа Майор. Очевидец вспоминал: «Мужчины захлёбываются в рыданиях, не могут договорить начатую фразу: «Испания умерла сегодня…» Женщины заходятся в слёзных причитаниях: «Он был величайший человек всех времён и народов… Наш Отец…«» Далее автор публикации, прочитанной мной в журнале «Иностранная литература», продолжает: «Испания подтверждает веру в личность покойного каудильо и, может быть, ещё в большей степени высказывает страх — Испания осталась без Отца… Поражает не столько то, что многочисленные толпы мадридцев стремятся проститься с Франко, сколько искренность их чувств».

Стилистика прощания испанцев с Франко не является для нас чем-то необычным — она отсылает нашу память к мартовским дням 1953 года…

Франко умер давно и, по бытующей в Европе традиции, стал персонажем массовой культуры. То там, то здесь на глаза попадается характерный образ каудильо. В придорожном кафе, обозревая частокол винных бутылок, обязательно наткнёшься на красочную этикетку с униформенным Франко. В сувенирном магазине, наискосок от мадридского музея «Прадо», обнаружишь бюстик генералиссимуса в шеренге военных и гражданских знаменитостей. А в Готическом квартале Барселоны можно потрогать выбоины от пуль на стене средневекового здания — память о гражданской войне. О той войне написаны учёные книги, романы, статьи, сняты документальные и художественные фильмы. Война была жестокой и беспощадной с обеих сторон — достаточно вспомнить «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингуэя. Но всё-таки, правда истории на стороне республики. И Мадрид бомбили не республиканцы, а франкисты, поднявшие мятеж против законного, избранного демократическим путём правительства Народного фронта.

Как и следовало ожидать, единого мнения о значении мемориала не было и нет. Одни видят в нём символ национального примирения, другие — лицемерие, попытку уравнять историческую ответственность той и другой стороны.

1998

АФОНСКОЕ ВРЕМЯ

Хмурым утром 7 ноября 1995 года автобус доставил нас на пристань Уранополиса. Всю дорогу от Салоник мы были настолько озабочены тем, чтобы успеть к парому на Святую Гору, что напрочь забыли о значении этой даты.

Однако сосредоточенность на желанной цели не помогла, и к моменту нашего появления на пристани паром отвалил, но почему-то болтался на якоре метрах в двухстах от берега. Задержали его, как выяснилось, не из-за наших персон, а по причине более основательной: опоздал грузовик с гравием, предназначенным для одного из монастырей, и капитану приказано было вернуться.

Судовая машина долго не могла выбрать якорь, паром крутился на цепи, словно пёс, а когда, наконец, избавился от привязи, ткнулся в бетонный причал. Поспешив за грузовиком, оказалась на его палубе и наша компания: греческий дипломат Алексис, проживающий в Москве (благодаря его стараниям и состоялось это путешествие), а также два журналиста — Борис и автор этих строк.

Обители на Айон-Орос

На Святую Гору, где находится двадцать православных мужских монастырей, можно попасть при нескольких условиях:

— если вы не женщина;

— если вы не превышаете своей персоной 120 ежедневных посетителей Горы или предусмотренных в их числе 10 представителей нехристианских конфессий;

— если вы получили от властей разрешительную бумагу, играющую роль визы;

— если вы не опоздали на паром, ежедневно курсирующий между Уранополисом и монастырскими пристанями, поскольку другого сообщения с Горой нет.

Святая Гора, по-гречески Айон-Орос, — самый восточный из трёх отростков полуострова Халкидики, выдвинутого в Эгейское море наподобие гигантской клешни. Согласно легенде, персидский царь Ксеркс повелел прорыть в самой узкой части перешейка канал для своего флота, чтобы напасть на Элладу. Теперь чуть южнее этого места проходит административная граница Святой Горы. Вытянутый на восемьдесят километров полуостров часто называют Афоном — по имени горы, венчающей его южную оконечность.

Гора Афон открылась нам с палубы, как только мы отдалились от берега. Её почти правильный тёмно-зелёный конус был покрыт пятнами снега, а у расщеплённой на три пика вершины плавали слоистые облака. Между прочим, заметил Алексис, в древней Элладе эту гору жаловали особым почётом, устраивали там святилища богам.

Согласно церковному преданию, корабль, на котором Божия Матерь отправлялась на остров Кипр, попал в бурю и укрылся в одной из бухт Афонского полуострова. Божия Матерь крестила тамошний языческий народ и взяла Святую Гору под своё покровительство: «Я же буду заступница места сего и ходатаица о нём перед Богом». Поэтому на картинах, изображающих Афон, часто можно видеть Божию Матерь, простирающую над горой свой плат.

Появление первых христианских монастырей на Афоне относят к периоду правления Константина Великого (IV в. н.э.), даровавшего христианам права гражданства и свободу вероисповедания. После завоевания Византии османами Святая Гора сохранила статус самоуправляемой территории, но была обязана платить султану подушную подать. С тех пор и до революции 1917 года большую помощь обителям оказывала Россия.

Берега полуострова круто обрываются в море. Там же, где каменные уступы сменяются пологими спусками, прямо у воды построены монастыри или оборудованы пристани тех монастырей, что располагаются выше, в распадках между лесистыми кряжами. Две греческие обители, куда приставал наш паром, своими крепостными башнями и стенами напомнили мне средневековые цитадели; строения, принадлежащие гражданским властям, угадывались по радарам и антеннам на крышах.

Русский Свято-Пантелеимонов монастырь отличается от своих собратьев менее суровым обликом. Башен и укреплений здесь нет, но при взгляде на мощные стены зданий, образовавших замкнутый многоугольник, не скажешь, что строители не были знакомы с наукой фортификации. Изгибающаяся под острым углом булыжная дорога вывела нас к монастырским воротам, осенённым могучими кипарисами. За воротами открылась уютная площадь — точнее, площадка, образованная фасадом храма Св. Пантелеимона, трапезной и братскими корпусами.

В монастыре мы застали гостей: губернатора и начальника полиции Святой Горы, а также руководителя одного из российских правительственных ведомств (назовём его Официальным Лицом) и его помощника. Зиновий, расторопный послушник, с выражением на лице постоянной готовности услужить, подал чай, сахар, хрусткое печенье, брынзу и хлеб. Алексис взял на себя обязанность переводчика, мы же с Борисом представляли вездесущую российскую прессу.

Беседа вращалась вокруг паломничества, хотя мы отдавали себе отчёт в неточности предмета обсуждения. Хождения на Афон православных из России продолжались века. Но теперь настоящих паломников, устремлявшихся некогда сюда «с молитвой на устах и с посохом в руке», конечно, уже нет. Вместо них круизный теплоход завозит сюда на сутки-другие туристов, осматривающих святые места Средиземноморья. Туристы посещают монастыри, церкви, покупают мелкие сувениры. Поскольку женщинам сходить на берег запрещено, кто-нибудь из монахов доставляет в лодке на борт теплохода иконы и мощи, рассказывает об истории Святой Горы. Разумеется, настоящей помощи от туристов — деньгами или посильным трудом — монастырю не приходится ждать.

По мнению Официального Лица, в России нашлось бы немало людей, пожелавших поддержать русскую обитель, и деньги бы отыскались, хотя жертвователей на благие дела у нас пока маловато. Но нужно, чтобы греческие власти пошли навстречу и упростили процедуру оформления въездных документов на Афон. Когда-то, до Октябрьской революции (вот и вспомнилось 7 ноября!), границы были по существу открыты, и нашему соотечественнику, чтобы попасть сюда, достаточно было выразить желание прикоснуться к православным святыням и помочь землякам и единоверцам. Теперь же одного такого желания недостаточно. (Один грек потом шепнул мне: «У нас до сих пор боятся, что русские сделают здесь базу подводных лодок»).

Меня особенно интересовал вопрос о прерогативах власти церковной и власти государственной на Афоне, и губернатор Димитриос Вавакас охотно дал пояснения на сей счёт. Вот что он рассказал.

Монастыри Святой Горы находятся в ведении патриарха Константинопольского Варфоломея, в связи с чем его имя должно ежедневно упоминаться в заздравных молитвах. У каждого монастыря — свой устав, но существуют и общие законоположения, ещё со времён Византийской империи регулирующие деятельность монашеских общин. В Карье, своего рода столице Афона, находится кинот, коллегиальный орган управления монастырями, в котором представлены все двадцать обителей. Однако Афон не обладает никакими признаками государственности и в этом смысле не имеет ничего общего с Ватиканом. Это монашеская республика только в смысле внутреннего самоуправления, но не в смысле государственного статуса; территория Афона — составная часть Греческой республики. Послушник, проходящий предварительные испытания перед постригом, может жить здесь по временному разрешению, если же монах собирается навсегда поселиться на Афоне, он обязан изучить греческий язык, получить греческое гражданство и соблюдать все законы государства, оставаясь при желании и гражданином своей страны.

— Неправильно говорить «русский монастырь», — подчеркнул Вавакас. — Надо говорить: «Монастырь на территории Греции, где богослужение ведётся на русском языке»…

Возможно, такое определение выглядит юридически безупречным, но я всё же стану употреблять «неправильное» название не только из-за его краткости, но и ради исторической справедливости. Ведь всё, что есть в Свято-Пантелеимоновом монастыре, создано православными из России и на русские деньги, и обитают здесь русские люди.

Но вернёмся за стол, посреди которого стоит алюминиевый чайник. Главная задача рабочих и государственных служащих, которых на Афоне около пятисот, продолжал губернатор, — не только строить и ремонтировать здания, но и обеспечивать сохранность имеющихся здесь колоссальных ценностей. Должное уважение к историческим и религиозным святыням питают далеко не все. Случаются дерзкие налёты и ограбления, иногда туристы «берут на память» то, что плохо лежит. Поэтому пришлось завести береговую охрану и таможню, досматривать вещи каждого, кто уезжает с Афона.

Подробности последнего налёта итальянских «гастролёров» мы выслушиваем под шум мотора губернаторского джипа. Ради экономии времени мы не отказались от предложения Вавакаса доставить нас в Старый Руссик, хотя это и не в традициях обитателей Афона, передвигающихся либо пешком, либо на мулах.

Старый Руссик

Добравшись до цели, мы распрощались со словоохотливым губернатором и молчаливым начальником полиции. Сумрачный лес, похожий на тайгу, обступил нас со всех сторон. Ветер раскачивал вершины гигантских сосен и шевелил спутанные травы, покрывавшие двор обители. Если бы не далёкое треньканье колокольчика пасущегося мула, можно было подумать, что находишься в необитаемом месте.

Старый Руссик — второй по времени основания приют русского иночества на Афоне. Первым был скит Богоматери Ксилургу, одноимённая древняя церковь существует там по сей день.

Русский писатель Борис Зайцев, живший после революции в эмиграции, приезжал на Святую Гору в 1928 году. За 17 дней он побывал в нескольких монастырях и скитах, обогнул южную оконечность полуострова, читал сочинения по истории Афона в библиотеке Русского монастыря. О своём путешествии он написал очерковую книгу «Афон». Вот что говорится в ней: «Сохранился акт передачи русским, дотоле ютившимся в небольшом скиту Богородицы Ксилургу (Древоделия), захудалого монастыря Фессалоникийца в честь св. Пантелеимона, на месте несколько выше теперешнего нашего монастыря — где сейчас Старый, или Нагорный Руссик. Русские получили монастырь Фессалоникийца в 1169 г. Вот с каких пор поднял св. Пантелеимон свою целительную ложечку (он с ней всегда изображается) над Русью. Почему монастырь Фессалоникийца, уступленный русским (им, очевидно, стало тесно в скиту Ксилургу), назван Пантелеимоновским и сохранил это название — я не знаю, об этом не упоминается в источниках… Около 1770 г. монахи „оскудевшего“ Руссика спустились от него вниз, к морю, и, поселившись вокруг уже существовавшей кельи иерисского епископа Христофора, основали нынешний огромный монастырь, оплот всего русского на Афоне».

Старый Руссик снова переживает нелёгкие времена.

В молчании обошли мы запертый на замок храм, осмотрели ветхий братский корпус с пристроенной к нему башней из плитняка, обшитой почерневшими, кое-где отставшими досками. На тяжёлых дверях корпуса висел амбарный замок. Третье строение мы определили как склад или сарай. У его стены торчал из травы покосившийся могильный крест. Продравшись сквозь заросли шиповника, я разглядел вырезанные на нём буквы «К» и «В».

Тут громкие возгласы оповестили нас о явлении живой души. Невесть откуда взявшийся сухой сутулый монах, назвавшийся Ионой, радостно приветствовал нас. Он отпер амбарный замок ключом соответствующего размера и повёл нас осматривать параклисы — церковки, расположенные одна над другой на трёх этажах той самой обшитой досками башни, что разглядывали мы снаружи.

— Один вы здесь… — полувопросительно произнёс Борис.

— Один, спаси Господь, пять лет уже, — ответил монах Иона с характерной южнорусской интонацией. — Тяжело одному. Заболел или ещё чего… Всё один.

По всему было видно, что разруха свила здесь гнездо давно и основательно. Монаху хватает сил только на то, чтобы поддерживать в порядке показанные нам старинные церкви во имя великомученицы Варвары, Сорока двух мучеников и Саввы Сербского. Последняя — самая знаменитая и памятная. Растко, сын сербского государя Стефана Неманича, совершая паломничество, остался послушником в Старом Руссике. Из окна той самой башни, где мы теперь находились, он сбросил своё царское одеяние к ногам приехавших за ним посланцам отца и принял монашеский постриг под именем Саввы. Было это давно, ещё в XII веке. Савва, впоследствии ставший сербским архиепископом, — один из самых почитаемых святых в Сербии.

«Сербский след» в истории монастыря встречается ещё раз. В XIV — XV вв., когда на Руси было монгольское иго, именно сербская церковь не дала умереть обители.

Прошлым летом, продолжает наш провожатый, случилась большая беда: провалилась крыша, и дожди залили иконостас. Одному было не справиться. Хорошо, монастырь дал деньги и рабочих, залатали…

— И что же, будет всё это когда-нибудь восстанавливаться? — спрашиваю я, осторожно ступая по изгнившим ступенькам.

— Как Бог даст, — смеётся Иона.

— Надо, чтобы люди захотели.

— Истина, истина! — Лицо монаха озаряется, и он согласно кивает головой. — Бог ведь хочет в любое время помочь, но люди неспособны воспринять его желание. Очень тяжело оторваться им от этого, знаете, ну…

— От земного?

— Вот-вот, от чувственного. И мы, монахи, теперь другие стали, нам и то надо, и это, суетимся, а у тех было больше святости…

На улице он указал на погнутую ржавую решётку в окне храма Воскресения:

— Вот, видите, охотники ходят. Кто-то залез лет десять назад. Вытащили иконы, хорошие были иконы.

— И не нашли?

В ответ монах смеётся, показывая редкие нездоровые зубы.

А я вспоминаю историю о том, как один греческий дипломат, знаток древностей, случайно оказался на знаменитом европейском аукционе и увидел в числе выставленных на продажу вещей то, что было украдено из афонского монастыря…

На обратном пути обсуждаем увиденное и услышанное. Моё наивное представление о безоблачном существовании русской обители, далёкой от переживаемых Россией проблем, улетучилось. Монахи, обитавшие в монастырских скитах, умирают, а замены из России нет — и скиты переходят к новым хозяевам, грекам; метохи — монастырские угодья, орошённые потом многих поколений русских иноков, заброшены; восстанавливать сгоревшие корпуса не на что…

Тут встретился нам полуразвалившийся скит. Он мог бы пополнить собой грустный перечень утрат, но у штабеля досок на поляне появился молодой монах с топором в руке. Знак отрадный!

Грунтовка, кое-где замощённая камнем, вьётся по горному уступу к морскому берегу. За каждым поворотом открываются живописные виды: то красная черепица келий, то белые бастионы далёкого монастыря, то старая мельница, нависшая над пересохшим ручьём, — и лес, лес, бесконечные разливы зелени всех оттенков. Сверкающая солнечная дорожка уходит по морю к размытым силуэтам островов, словно подчёркивая великолепие благословенного уголка. Возможно, это величие и божественная красота в сочетании с энергетическими токами человеческого духа рождают здесь неповторимое ощущение: как будто приближаешься к постижению самих основ бытия.

По дороге Алексис угощает нас ягодами с похожего на боярышник куста и рассказывает о чудесном явлении иконы Божией Матери, приплывшей к берегам Афона из Малой Азии и сохраняемой с тех пор в Иверском монастыре. Это та самая икона, копия (список) которой особо почиталась раньше на Москве.

Затем следует притча о дьяволе, который под видом трудолюбивого послушника проник в один монастырь, но был разоблачён, лопнул, как гриб-пороховик, и вылетел вон через дымоход; не были обойдены вниманием и подвиги многочисленных афонских схимников, среди которых преподобный Антоний, основатель Киево-Печерской лавры, и старец Силуан, которому не раз являлся Иисус Христос.

Так, разговаривая, мы спустились к Свято-Пантелеимонову монастырю. Близился час вечерней трапезы.

Путь молитвы и послушания

Братские трапезы (их две — утренняя и вечерняя) подчиняются, как и весь уклад монастырской жизни, вековой традиции. Излишне говорить, что монахи питаются исключительно вегетарианской пищей и соблюдают все посты. В монастыре же Ставроникита пищу вообще принимают холодной, так как горячая считается удовольствием, а монах не должен искать никаких удовольствий. К счастью, этого обычая нет в русской обители. Недаром на Святой Горе бытует присловье: лечись в Андреевском ските, слушай пение в ските Святого Ильи, а хочешь вкусно поесть — ступай в монастырь Святого Пантелеимона.

Борщ, заправленный оливковым маслом, манная каша и чай с айвовым вареньем — всё это было действительно вкусным, как и пышный хлеб, выпеченный в монастырской пекарне. Забегая вперёд, скажу, что наутро мы доедали тот же борщ, ставший ещё вкуснее, после чего были поданы варёные и солёные овощи, картофельное пюре (опять же с оливковым маслом) и компот. И ещё — по случаю дня великомученика Димитрия Солунского перед каждым стоял стакан красного афонского вина.

Ритуал трапезы заведён тоже от века. Во главе центрального стола восседает игумен Иеремия — сухонький старичок лет восьмидесяти, с косицами седых волос, выбивающимися из-под скуфьи; справа и слева от него располагается, сообразно чинам и старшинству, братия. Все же остальные, в том числе и гости, сидят за отдельным столом, в сторонке. В продолжение всей вечерней трапезы один из монахов постоянно читает поучения святых отцов или жития святых угодников.

Братия вкушает пищу без суеты и спешки, но и засиживаться за столом здесь не принято. Отобедав, игумен извещает об этом звоночком, через минуту-другую сигнал повторяется, после чего все откладывают ложки, встают и, сотворив краткую молитву, вслед за игуменом покидают трапезную. Должны окончить обед и гости.

Если монах, в стремлении достичь полного духовного совершенства, решал вести жизнь аскета, он отказывался не только от горячей пищи, но и от купания, удобного ложа… В трапезной Алексис обратил наше внимание на деревянный жёлоб, тянущийся вдоль стола. В него раньше смахивали остатки обеда — для тех, кто обрёк себя на подобный способ пропитания, и для послушников. Но таких подвижников в монастыре теперь, кажется, нет: жёлоб остался пустым.

Люди мирские и в большинстве далёкие от подлинного понимания христианства нередко видят в монашестве нечто загадочное и мрачное. Между тем монашество, как трактуют его церковные писатели, — всего лишь образ жизни, вытекающий из заповедей Иисуса Христа, полное следование которым и есть подвиг служения Богу. Монах отказывается от всех земных благ, даже от своего прежнего имени и, подобно Христу, молится за людей, охраняет их, как бы представительствует за них. И этим он счастлив. Три обета обязан сознательно возложить на себя вступающий на этот путь: послушание (отречение от своей воли и разума во имя признания над собой власти своего духовного отца); целомудрие (безбрачие и отказ от половой жизни) и нестяжание (ограничение своих потребностей минимумом для поддержания жизнедеятельности организма).

Несмотря на столь суровые, на наш взгляд, требования, я не видел у обитателей монастыря ни одного неприветливого, хмурого лица. Напротив — весь облик монахов, их глаза и речь свидетельствовали о достоинстве и душевной уравновешенности людей, познавших истинный смысл жизни и готовых поведать о нём ближнему.

«Здесь нет горя, нет острых радостей (вернее: „наслаждений“), — пишет Борис Зайцев. — Особенно нет наркотического, опьяняющего, нервозного, что в миру считается острой приправой, без которой жизнь „скучна“. Для монаха нет скуки, нет и приятностей».

Иеромонах Виталий высок и статен, редкие седые нити прошивают окладистую чёрную бороду. Ему, пожалуй, подошла бы роль русского воина-богатыря в фильме «Александр Невский». С некоторых пор о. Виталий «водит экскурсии», поскольку хорошо знает историю обители. Ещё известен он тем, что занимается подводной охотой на серьёзную рыбу и владеет фотоаппаратом «Зенит», с помощью которого ведёт фотолетопись монастыря.

Балкон, примыкающий к келье о. Виталия, выходит на море. Деревянный диван, покрытый матрасиком, плетёное кресло и венский стул. Вдоль перил натянута проволока с бельевыми прищепками.

Мы сидим на диване и перелистываем пухлые альбомы. О. Виталий рассказывает:

— Я здесь уже семнадцать лет, милостью Божией, а как будто вчера приехал. Дни так и летят: служба, послушание, молитва, работа… Не успеешь оглянуться, как уже вечер — надо в трапезную, потом отдыхать и опять на службу.

— Что такое послушание? Любое дело, на которое благословляет владыка: что-нибудь по строительству, например, или возить дрова, ухаживать за больным и так далее. Вот видите, братия за работой, обновляют купол, красят. А это отец Иннокентий, он по слесарному делу мастер. Послушник Вадим подвозит извёстку. Вот нашу машину, подаренную патриархом Алексием, загружают материалом. Тут я снял грузинских батюшек, приезжали к нам прошлым летом. В Иверском монастыре недавно ещё были и греки, и грузины, потом грузинские монахи состарились и перемёрли, монастырь отошёл к греческой церкви… Это закат. Цветы весной. Опять цветы. Я природу люблю снимать, пейзажи. А вот маковки Пантелеимоновского собора в снегу, как в России. А тут престольный праздник, устроили для братии праздничное утешение с вином афонским.

Послышался густой звук большого колокола.

— Ко всенощному бдению, — пояснил о. Виталий. — Но у нас есть время, до двух часов ещё сорок минут.

Я взглянул на часы: на них было восемь. Мой собеседник упредил недоумённый вопрос непосвящённого:

— Мы здесь живём по византийскому времени. Оно древнее и способствует настоящему режиму. Как только солнце закатится и живая тварь, за исключением некоторых хищников, укладывается спать, у нас считается полночь. Мы ложимся отдыхать, а через пять-шесть часов, в зависимости от того, какой устав в монастыре, встаём, начинается утреня. Фиксированного различия с европейским временем нет. Летом, когда солнце поздно заходит, разрыв составляет два с половиной — три часа, а зимой бывает семь часов разница.

Снова листаем альбом.

— А-а-а, это я возвращаюсь из Димитровской кельи, — поясняет мой собеседник. — Раньше там метох был от нашего монастыря, но монахи все перемёрли, и место запустело. А я, по состоянию своей духовной потребности, должен побыть немного в уединении. И мне было благословение эту келью поддержать. У меня там свой распорядок: молюсь, читаю, пою, тружусь. Беру отсюда чай, сахар, керосин. Овощи свои, с огородика. Там не жил никто лет пятьдесят, и вот я с Божией помощью и с помощью друзей восстанавливаю дом. Были кое-какие пожертвования, я на эти деньги нанял одного понтийца. Мы с ним работали от зари до зари: подняли балкон, перекрыли крышу, стены подремонтировали, так что могут ещё стоять. Мне дают в монастыре кое-какие стройматериалы. Шифер вот привёз недавно, теперь надо на место перетаскивать на руках…

— Там и церковь есть в честь великомученика Димитрия Солунского. Иконы в той церкви были ценные, поэтому, когда место запустело, их взяли в монастырь. Я не стал их назад требовать, чтоб не своровали, а сделал иконостас из таких же икон, но бумажных. Покрыл их лаком, стали как старинные. Всё равно украли, пока я ездил в Россию. Наверное, подумали, что настоящие, византийского письма…

— Помимо скитов и келий, здешний монастырь имел ещё несколько метохов. Скит — это фактически маленький монастырёк на территории другого монастыря, келья — домик с церковью, метох — монастырские угодья: сад, виноградник, огород, тоже с братским корпусом и церковью. Скиты св. Илии и св. Андрея пришли в запустение и отошли к грекам. Остался один-единственный метох Крумица. Раньше там жило человек четыреста, а теперь никого не осталось. Некому обрабатывать. Пришлось сдать в аренду…

— Ну, а это мы прощаемся с иеромонахом Антонием. Учёный был муж, жаль — умер пятидесяти лет от диабета. Мы здесь хороним усопших не в гробах, а в подрясниках, бывает, завернём в одеялко — и в могилку. Они у нас неглубокие, в полметра. Через три года разрываем, вынимаем скелет, промываем. Косточки складываем в специальное помещение, а на черепе пишем краской: монах такой-то, годы жизни, нёс такое-то послушание, и череп выставляется в усыпальнице. Чтобы помнили. А могилка освобождается для другого усопшего…

Почти все альбомы были просмотрены и прокомментированы, когда из-за косяка высунулась чья-то голова:

— Служба начинается!

— Знаю, — кратко ответствовал о. Виталий и быстро собрал свои богатства. — Жаль, — сказал он, пожимая мне руку на прощанье, — жаль, что утром уезжаете. Поднялись бы ко мне в келью, отсюда всего час ходу. Буду служить там завтра праздничную литургию.

Я вышел на площадь. Сгущались сумерки, небо было расчерчено силуэтами куполов, крестов и крыш. Заострённая башня колокольни сторожила обитель. На башне нельзя было различить ни циферблата, ни стрелок, но я точно знал византийское время — два часа ночи. Тишина опустилась на обитель. К церковным вратам неслышно скользили чёрные фигуры. Начиналась всенощная — служба, название которой здесь не расходится с корневым значением этого слова.

В ожидании парома

По ночам монастырь укрыт кромешной тьмой. Маленькая силовая станция, откуда подаётся электричество, прекращает работу ради экономии топлива. В коридорах и кельях зажигаются керосиновые лампы, церкви же освещаются свечами.

Возвратившись из храма, где продолжалась всенощная, в свою комнату, я нащупал на столике спички и запалил лампу, как бывало вечерами в нашем доме в далёкие зауральские времена. В неровном свете из темноты выступили иконы, бок громоздкого шкафа, кровать, пучок зверобоя над дверью.

На столике, рядом с лампой, лежал тяжёлый фолиант. Я откинул твёрдую кожаную обложку и прочёл на титульном листе крупную надпись: ПСАЛТИРЬ. Книга псалмов и молитв царя Давида была напечатана старославянским шрифтом в прошлом веке. Стенания и плач, ярость и надежда пылали в киноварных затейливых буквицах, предваряющих каждый псалом.

За окном грозно рокотало море, и вдали тоскливо мерцал одинокий огонёк.

К утру море не утихло. Кругом обсуждали, придёт паром или нет, вспоминали тяжёлые зимние шторма, когда Святая Гора на несколько дней оказывалась отрезанной от остального мира. Шторма рождает налетающий с заснеженных вершин Фракии ветер с неподходящим названием фортуна.

Алексис спозаранку пешком отправился по своим делам в Карье (туда всего час ходу через горы), рассчитывая утром сесть на тот же паром, что захватит и нас. Мы же с Борисом попросили пономаря Вадима показать нам церкви и библиотеку — собрание уникальных старопечатных книг, греческих и славянских, рукописей и документов числом около двадцати тысяч. Насчёт библиотеки сразу же был получен отказ от настоятеля, поскольку не так давно случилась кража нескольких раритетов, и теперь доступ туда посторонним практически закрыли. (В 1928 году Борису Зайцеву выдавали книги «на дом», т. е. в келью, где он жил. Теперь вот иные времена, иные нравы…)

Уставший после всенощной пономарь привычной скороговоркой представил нам главные иконы и святыни храмов, начиная с собора Св. Пантелеимона.

— Это храмовая икона Пантелеимона с житием, — частил он. — Пантелеимон был греком, жил в Никодимии и лечил людей. Сейчас это место в Турции. Его мучили за веру, но у врагов долго не получалось умертвить Пантелеимона. В море топили — не тонет, четвертовали — колесо разломалось, и на костре он не сгорел. Икона хорошая, в традициях новгородской школы, фигура вытянутая, стройная, что создаёт впечатление величия.

В этом же храме перед алтарём висит огромная люстра — паникадило. На особо торжественных службах наш пономарь медленно вращает его и раскачивает, и тогда отблески свечей скользят по золоту царских врат и окладам икон. Фигуры на фресках и лики святых словно оживают — движутся, меняются в зависимости от освещения. Такова местная традиция, афонская.

— В этом есть какой-то скрытый смысл, — улыбается Вадим, — но мне он неведом.

В другой церкви к иконе св. Пантелеимона подвешены серебряные предметы — изображения руки, глаза, ноги. Есть такой обычай — подносить святому дары, в зависимости от того, что он помог исцелить.

Помимо старинных и чудотворных икон, в монастырских храмах сохраняются многочисленные мощи святых угодников: глава св. Пантелеимона, частицы мощей Иоанна Предтечи, апостолов Петра, Андрея, Луки, Филиппа, Фомы, Варфоломея и Варнавы, великомучеников и бессребреников, афонских исповедников и подвижников, в том числе череп преподобного отца Силуана, известного своим праведным житием. Мощи заключены в серебряные, тонкой работы, оклады и выставлены под стеклом для поклонения. Верующие прикладываются к ним, освящают на них свои крестики и иконки.

— Ефимий, Акакий, Игнатий, — перечисляет имена афонских исповедников Вадим, прикладываясь к стеклу и осеняя себя крестом. — Житие у них такое: они в молодости потурчились, то есть отреклись от Христа, приняв мусульманство, когда Греция была под турками, а потом покаялись, пришли на Афон, крестились обратно в православную веру и постриглись.

У соборного храма разбит небольшой садик, где растут мандариновые, персиковые и черешневые деревья. За ним высится гостиничный корпус, так называемый Фондовик. В прошлом веке, когда число паломников исчислялось тысячами, был построен этот корпус с разными кельями — побогаче и попроще, с учётом достатка паломников. Недавно он выгорел изнутри, и теперь оконные проёмы зияют пустотой, как после бомбёжки. Рассказывают, что огонь шёл верхом, угрожая книгохранилищу, но перед самой библиотекой вдруг остановился.

Когда пожар ликвидировали, обнаружили ещё одно удивительное явление. Старая олива у стены Фондовика, выросшая, по преданию, из косточки плода с того дерева, под которым казнили великомученика Лазаря, — эта корявая олива осталась цела, огонь её не взял.

По выбеленным дождями ступеням лестницы я взобрался на дощатые мостки, над которыми висят колокола с подвязанными языками. Вчера, перед началом всенощной, пономарь благовестил, не поднимаясь на мостки. Стоя внизу, он дёргал за толстую верёвку, и большой колокол отзывался мерным гудением. Теперь я получил возможность рассмотреть этот колокол во всей его красе. Из затейливой вязи вдоль обода узнал, что лит он был в Москве мастером Акимом Воробьёвым на заводе потомственного почётного гражданина Андрея Дмитриевича Сангина, а весу в нём 818 пудов и 10 фунтов, то есть больше 13 тонн. Его меньшие собратья изготовлены в Ярославле и Ростове-на-Дону.

Зашёл в монастырскую лавку, где продаются печатные иконы, серебряные крестики и распятия, ладан, чётки, открытки, жития святых угодников. Почти всё это произведено на стороне. А ведь ещё в прошлом веке в монастыре были свои иконописцы, позолотчики, столяры, резчики, кузнецы — целый город мастеровых людей. О нём напоминает разве что огромное помещение мастерских с давно остановившимися станками, снабжёнными ремёнными передачами.

Монах Исидор угостил меня чаем с лукумом, после чего отвёл в лавку. Торговал он, как заправский купец, поощряя заезжего человека скидками и мелкими дарами. По желанию покупателя ставил на открытку фиолетовый штамп «Святая Гора». На мою просьбу сфотографировать его ответил с ласковой улыбкой: «Не было мне на это благословения», что означало отказ.

В урочное время паром не пришёл. Но волна успокаивалась. Оставалось надеяться и ждать.

На берегу я осмотрел длинное заколоченное здание склада. В его кованые, заросшие травой ворота вели рельсы с причала — для вагонеток с грузами. Во второй половине прошлого века, в пору наивысшего расцвета обители, здесь постоянно проживало две тысячи монахов и почти тысяча рабочих. Бурная жизнь кипела тогда на этих берегах. Теперь же только ветер гуляет в проёмах окон…

Показался хлопотливый паром. Ткнулся на минуту в причал, высадил людей и побежал дальше, в Дафни, чтобы возвратиться за нами через сорок минут. И тут неожиданно появился мой вчерашний собеседник иеромонах Виталий — румяный от быстрой ходьбы.

— Всё-таки успел. Я прямо из кельи, службу отслужил — и сюда.

Видно было, что он рад опозданию парома, поскольку смог ещё раз увидеться с нами. Говорить было особенно не о чём, мы просто смотрели на море, изредка подавая реплики вроде: «Да, скоро уже придёт, минут пятнадцать осталось». Но о. Виталий не уходил, следуя золотой русской традиции — дождаться, пока гость удалится с глаз долой.

Наконец из-за мыска появился паром. С верхней палубы нам махал рукой Алексис. Попрощавшись с о. Виталием, мы взбежали на шаркающий о бетон железный настил.

Накинув капюшон, я долго разглядывал купола церквей, колокольню с часами, свечи кипарисов, зелёные крыши корпусов, старую лесопильню, склад с тёмными прямоугольниками окон. Берег стремительно удалялся, подёргивался морской дымкой. Я думал о том, какая судьба уготована этому заброшенному на чужбину приюту русских душ…

1995

ОПРИЛЕНД И СМОЛЯНЫЕ ПЯТКИ

В прежние времена, то есть в Советском Союзе, немногие могли побывать в США. Ездили туда главным образом те, кто по службе был связан с этой страной, да немногочисленные делегации. В конце 80-х годов положение переменилось. В Америку стали всё чаще наведываться разные люди, в том числе так называемые представители общественности — продемонстрировать успехи перестройки и «человеческое лицо» социализма, а заодно и заглянуть в закрома капитализма. В печати замелькали волнующие слова: «диалог», «открытая трибуна», «новое мышление», «общечеловеческие ценности» и им подобные. У американцев тоже проклюнулся интерес к новациям в СССР и к нашей жизни вообще, что не характерно для этой нации: американцы всецело поглощены любованием собственным величием.

Таков был, в самых общих чертах, политический и психологический контекст поездки в США делегации Ассоциации молодых политических деятелей СССР в апреле 1988 года. Я попал в эту делегацию не как политический деятель, тем более молодой, а скорее как главный редактор самого многотиражного — но неполитического! — журнала для молодёжи — «Вокруг света».

Надо сказать, что двухнедельная программа была организована американской стороной великолепно. Встречи, беседы, семинары, вечеринки «со смыслом», ознакомительные экскурсии, деловые ланчи, посещение театров и музеев, перелёты из Вашингтона в Нэшвилл (штат Теннесси), потом в Роли (штат Северная Каролина), после этого в Нью-Йорк и, наконец, в Вашингтон — всё прошло без сучка и задоринки. И всё-таки, несмотря на каждодневную обязательную нагрузку, я, по договорённости с хозяевами, выкроил время для реализации священного права на свободу творчества. В результате появился мой очерк на страницах «Вокруг света».

Прочитав его сейчас, я вновь ощутил эмоциональную окраску того времени, наполненного ожиданиями и надеждами на взаимопонимание людей, живущих в разных социальных системах, по разные стороны Атлантики.

Джастин и дух фронтира

Согласно протоколу, его должны были представить нам в мэрии Нэшвилла следующим образом: «Джастин П. Уилсон, эсквайр, член правления Американского совета молодых политических деятелей, посетил СССР в составе делегации АСМПД в 1979 году». По крайней мере, примерно так происходило наше знакомство с другими деятелями, состоявшими в упомянутом совете, а также с его ветеранами. Правда, торжественные слова и ослепительные улыбки американцев порой странно сочетались с принуждённостью их жестов и фраз, трудно скрываемой неуверенностью и даже некоторой нервозностью. За две недели я много раз отмечал этот феномен и объяснил его себе, в конце концов, тем, что рядовой гражданин СССР, утратив в глазах американцев карикатурные черты образа врага, ещё не обрёл человеческие черты образа друга или хотя бы доброго знакомого. Идёт поиск линии поведения, решил я.

Возможно, Джастин П. Уилсон почувствовал неловкость ситуации уже во время встречи в аэропорту и захотел политическую разрядку дополнить психологической. А возможно, он просто от природы весёлый человек. Сперва Джастин возглавил нашу маленькую процессию, медленно перемещавшуюся по зданию аэропорта к выходу. Шёл гусиным шагом, как ходят тамбурмажоры, оборачиваясь и подбадривая нас взмахами рук. На поворотах останавливался и, изображая уличного регулировщика, жестами и поощрительным свистом направлял нас в нужный коридор. Потом вдруг прошёлся на руках. Наконец, когда в небольшом зальчике все расположились в креслах, чтобы выслушать официальное приветствие, снова нарушил церемониал: стал ловко метать каждому пакетики с шоколадом — тем движением, что пускают, вставши в круг, пластмассовую тарелочку.

Официальные лица не пресекали его шалостей, но всем своим видом давали понять, что они тут ни при чём. Не реагировали на проделки Джастина также увешанные оружием, переговорными устройствами и множеством блях и ремешков молчаливые молодцы в полицейской форме и ковбойских полусапожках. При взгляде на них у меня всякий раз возникало желание заявить, что я прибыл в штат Теннесси с исключительно миролюбивыми намерениями.

— Что вы хотите — это Юг, — прокомментировала ситуацию переводчица-американка. — А на Юге степень уважения к гостям определяется числом сопровождающих их вооружённых людей.

Ну, это другое дело.

Назавтра, в субботу, Джастин П. Уилсон стал организатором нашей программы в Нэшвилле. Он появился в гостинице «Вандербилд-Плаза» в широкополой чёрной шляпе из мягкого пластика, наподобие тех сооружений с дырочками, что носят у нас пенсионеры, в белой рубахе и лёгких брюках (маленькие зебры, скачущие по светло-зелёному полю). Этот сугубо неофициальный наряд завершали туфли на босу ногу и пара часов на правом запястье.

Когда мы, несколько заинтригованные его обликом, разместились в автобусе, Джастин громко объявил, что обещает советской делегации замечательный уик-энд, поскольку сегодня припекает настоящее апрельское солнце. Он обмахнул лицо шляпой, расстегнул ещё одну пуговку на рубахе и сообщил, что в такую погоду особенно прекрасен Нэшвилл — лучший город в Америке, а возможно и на всей земле, поскольку это родина кантри-мьюзик, здесь единственный в мире музей кантри, единственный в мире театр кантри и вообще все тут немного чокнуты на кантри: каждый второй играет в оркестре или сочиняет песенки, а знатоки жанра — все без исключения.

Тут наша кавалькада, состоящая из небольшого автобуса местной туристической компании «Кантри энд вестерн турз» и длинной, как крейсер, полицейской машины, двинулась по маршруту. Ради полноты картины следует добавить, что шофёр автобуса Рик Лейн, представляясь нам, не забыл упомянуть, что он сочинитель кантри и играет на банджо.

Осталось неизвестным, на каких музыкальных инструментах играли наши спутники из голубой полицейской машины. Но поклонниками кантри они были наверняка. Эти корректные ребята оказались офицерами службы безопасности местной полиции, о чём они доверительно сообщили любопытствующим. Амуниции на них стало меньше, чем вчера. Однако процесс разоружения эскорта не сопровождался падением уважения к гостям. Напротив, я заметил, что офицеры полиции позволяли дамам из нашей делегации называть себя по именам.

Кавалькада въехала в даун-таун, как называют в Америке старые городские кварталы. Нэшвиллский даун-таун — это лавчонки и забегаловки, размалёванные вывески и разрисованные спреем стены, дремлющие на солнышке старики и пританцовывающие негритянские юноши с наушниками, прокопчённые строения времён промышленного бума и речка Кэмберленд с медленной жёлтой водой. На западном её берегу пионеры возвели в 1780 году форт Нэшборо. Экзальтированные туристы осматривают теперь новодел крепости, где первопоселенцы укрывались от стрел и томагавков индейцев.

К сожалению, моё предложение прогуляться два-три квартала пешком не вызвало отклика у хозяев. Вероятно, они боялись провокаций («наши» офицеры в порыве откровенности раскрыли своё задание: нейтрализовать возможную негативную реакцию нэшвиллских обывателей на приезд советской делегации), а возможно, хозяева просто не хотели показывать этот отставший от электронно-бетонного прогресса уголок города.

Ну, бог с ним, даун-тауном. Музей кантри-мьюзик действительно стоил того, чтобы его посетить. Официально это учреждение культуры, расположенное на 16-й авеню, именуется так: «Зал славы и музей кантри-мьюзик». Джастин П. Уилсон гордо поглядывал на переходящих от витрины к витрине гостей и обращал их внимание на наиболее выдающиеся экспонаты.

Да, здесь действительно можно найти всё, что имеет отношение к истории этого музыкального направления, которое зародилось среди английских и шотландских первопоселенцев и окончательно сформировалось в XIX веке. Чёрный лаковый лимузин Элвиса Пресли среди хрупких скрипок и мандолин свидетельствовал, что мы находимся именно в Америке, где поклонение кумиру приобретает почти религиозный характер. Родоначальник многих современных музыкальных форм, соединивший традиции кантри и музыки афроамериканцев, Пресли почитаем и сегодня — в Нэшвилле несколько клубов его имени.

И всё же не сами по себе экспонаты, не многочисленные мониторы с роликами из музыкальных фильмов и играющие по желанию посетителя автоматы составляют особенность музея, а чисто американское соединение просветительства, науки и коммерции. Но это не тот случай, когда божественные музы попираются пресловутым золотым тельцом, а тот, когда они к обоюдной пользе сосуществуют. В музейном исследовательском центре, расположенном в пристройке, хранится почти полтора миллиона записей песен, тысячи книг, статей, проспектов, записей бесед с выдающимися мастерами жанра и предпринимателями, прославившими кантри. Признанный авторитет во всём, что касается своего дела, этот центр даёт любому желающему точную и полную информацию, составляет пластинки и магнитофонные кассеты, выпускаемые в местных — я подчёркиваю это — студиях звукозаписи. Всё это, естественно, приносит музею немалый доход, употребляемый им во благо культуры, а потому не облагаемый государственным налогом. Пожалуй, не повредила бы и нашим мыкающим горе музеям известная толика свободного предпринимательства, подумал я.

— Нэшвилл — коммерческий и духовный центр кантри-мьюзик, а театр «Гранд Оле Оп’ри» — его главная святыня, — объявил Джастин, когда мы покинули музей. — Правда, во времена моего студенчества другая музыка была. Тогда у нас в Нэшвилле играли настоящие люди с гор!

В его голосе послышалась ностальгическая нотка.

Пятнадцать лет назад старый театр, расположенный в даун-тауне, был оставлен для осмотра туристам, а в шести милях от города открылся новый — «Гранд Оле Оп’ри», чьё название звучит вызовом тем, кто предпочитает заморскую оперу неброской красоте родимых напевов Чета Аткинса и Джонни Кэша. Придумал название в пику поклонникам гранд-опера один остряк-радиокомментатор. Это было в двадцатые годы, когда из Нэшвилла начали транслировать концерты кантри. Радиопередачи из «Гранд Оле Оп’ри» до сих пор идут по пятницам и субботам, в чём мы и убедились.

Надо сказать, что задиристое название театра дало жизнь целой географической области на карте Нэшвилла. Во-первых, предприимчивые люди построили огромный парк развлечений и назвали его, конечно же, «Оприленд» — в пику «Диснейленду». Входной билет сюда стоит довольно дорого — семнадцать долларов, зато вошедший имеет право бесплатно пользоваться всеми развлечениями (однако за фотографию в обнимку с пластмассовым президентом США надо выложить пятьдесят зелёных). Во-вторых, рядом с театром выстроен отель «Оприленд», куда нас водили на экскурсию, как в музей. Он остался в моей памяти самым шикарным отелем, поскольку его конкурентов мне не довелось видеть. Шоссе, по которому мы подъехали к театру (порядковый номер здания — 2800), разумеется, называлось Оприленд-драйв.

Театр предлагает зрителям (а поклонники приезжают сюда даже издалека) нечто среднее между концертом и спектаклем, зрелище часто перебивается рекламой. Скрипка, гитара, банджо, мандолина в разных сочетаниях, отнюдь не консерваторские голоса, озорные танцы, грубоватые шутки, встречаемые взрывами смеха, — да, в этом дерзкий вызов не только классике, но и оглушительным децибелам рока.

Сочинители кантри предстают в своих песнях ревнителями устоев, подчёркивают приверженность традиционным добродетелям, присущим мужчинам и женщинам, повествуют о несложных переживаниях своих простодушных героев.

— «Я помню тот прекрасный вечер, когда звучал вальс, но только теперь понимаю, что потерял, когда мой друг увёл тебя, моя любимая». — Наш переводчик Дуайт Рош, нагнувшись ко мне с высоты своего почти двухметрового роста, пересказывает содержание популярного «Теннессийского вальса».

Дуайт вырос на Северо-Западе, в штате Вашингтон, поэтому с трудом продирается сквозь понятные южанам идиомы и специфическое произношение. Он считает, что кантри будит в урбанизированных душах образы прошлого, американцы становятся сентиментальными. В зале действительно царит атмосфера благодушия и какой-то домашней простоты. Многие тихонько подпевают актёрам, раскачивались в такт мелодии. После исполнения каждого номера слышатся одобрительные взвизгивания и поощрительные выкрики.

Желающие могут совершить ритуальное поклонение своим кумирам. Они организованно проходят за кулисы. Заглянули и мы в алтарь искусства. Обстановка там почти идиллическая. Участники представления пьют безалкогольные напитки и болтают о пустяках, прохаживаясь по коридорам. Лишь самые заслуженные и народные имеют собственную гримёрную. Зачастую они располагаются там по-семейному: папаша и три дочки — квартет. На столике термос с кофе, стандартные бутерброды, орешки. Двери гримёрных открыты, публика с благоговением взирает на знаменитых исполнителей и авторов, прикидывающихся, что им безразлично зрительское внимание.

После обеда я выпросил у организаторов программы полтора-два часа свободного времени. Не скрою, мне очень хотелось поговорить с Джастином и понять подоплёку его чудачеств. Ведь известно, что ни одному американцу не придёт в голову скоморошничать перед иностранцами. Хронический центропупизм, то есть «созерцание собственного пупа», является доминантой поведения американца. Его интересует в первую очередь своя семья, своя карьера, своя страна, а потом всё остальное. Мир за пределами США в представлении рядового американца несовершенен, он может лишь приближаться к стандартам американского бытия, но никогда с ними не сравняется. Несколько плакатов «Теннесси — настоящая Америка» — привели меня к выводу, что в Теннесси эта идея доведена до абсолюта.

Вместе со мной и Джастином был «отпущен на свободу» и Дмитрий Несторович, преподаватель русского языка откуда-то с Великих озёр, прикомандированный к делегации в качестве второго переводчика. Всякий раз, когда кто-нибудь величал его «Нестеровичем», он вежливо, но с достоинством поправлял невнимательного собеседника. Дмитрий Несторович, родившийся в Харбине, по моим предположениям около шестидесяти лет назад, обладал тем рафинированным и милым произношением русского интеллигента, которое мы можем услышать на Москве разве что от старых мхатовцев. Он употреблял обороты речи, считающиеся у нас уже книжн. или устар. Я бы не удивился, услышав от него «сударь» или «милостивый государь», но Дмитрий Несторович, человек деликатный, называл посланцев социализма по имени-отчеству.

Джастин решил перво-наперво заехать к себе домой переодеться и сообщил из машины по радиотелефону жене:

— Я приеду с русским.

Как и множество американцев, он живёт в собственном коттедже, расположенном в пригородной зоне. Внутренность дома, на наш русский взгляд, напоминает хорошую гостиницу: в рационально организованном пространстве комнат нет места для милых душе пустяков и маленького домашнего беспорядка. Может быть, это объясняется тем, что дом ещё не обжит. У Джастина второй брак. Жену Барбару он привёз из ФРГ. Имя для годовалого малыша выбрано со смыслом: американский Уолтер легко преобразовывается в немецкого Вальтера.

Дмитрий Несторович, осмотрев двухэтажный коттедж, навес для двух автомобилей и небольшой внутренний дворик — зелёный газон с проложенными в земле трубками для орошения, пришёл к выводу, что живут здесь люди с достатком выше среднего.

Одна из достопримечательностей усадьбы — высоченный стальной флагшток, врытый в землю возле автомобильного навеса. В Америке обожают флаги, тысячи их знаменуют достоинство многочисленных фирм и организаций. Не исключено, что имеет собственный флаг и адвокат Джастин П. Уилсон. Однако, подняв глаза к небу, я обнаружил над собой самый натуральный красный флаг с серпом и молотом.

Джастин спокойно пояснил:

— Я поднял его в честь приезда вашей делегации. Разрядка.

— А как соседи, ничего?

— У нас в Теннесси люди самостоятельные, можно сказать — себе на уме. Уж если мы что-нибудь задумаем, нас трудно переубедить.

Был ещё вопрос, который не давал мне покоя, поэтому я спросил, указывая глазами на его запястье:

— А двое часов зачем?

— Для атмосферы.

На обратном пути говорим о том, что же такое «настоящая Америка».

— Он считает, что прежде всего это дух фронтира, — журчит над моим ухом голос Дмитрия Несторовича. — Они тут, в Теннесси, стараются мыслить в рамках фронтира.

Я не сразу понял, о чём идёт речь. Ведь фронтир — граница не воображаемая, а вполне реальная, передний край наступления европейских поселенцев Америки на её коренных жителей, индейцев. Солидный американский справочник, обращаясь к этой не самой светлой главе истории, сообщает, что когда белые появились на земле Теннесси, они обнаружили живущих здесь индейцев чироки. Антагонизм, коротко констатирует справочник, продолжался до тех пор, пока большинство индейцев не оказались убитыми или изгнанными со своих охотничьих угодий. Правда, в сегодняшнем цивилизованном мире нашлось место для этнографических поселений чироки и Национального леса того же названия, карта штата пестрит индейскими названиями. Но какой же смысл вкладывается в понятие «дух фронтира»?

— Стараешься оценивать человека как такового, — охотно поясняет Джастин. — Так было на фронтире: не имели значения семейное положение, происхождение, богатство, связи. Человека оценивали по поступкам. Теперь, конечно, многое стало по-другому, и всё же… Всё же мы здесь традиционалисты. Но не будем обобщать… Посмотрите — мы въезжаем в негритянский квартал.

Моё внимание давно уже раздваивалось между наблюдением из автомобильного окна и осмысленным восприятием того, что говорил своим интеллигентным голосом Дмитрий Несторович. Виды действительно переменились. Вдоль улицы, лишённой всякой растительности, тянулись двухэтажные строения барачного типа, а саму улицу заполняли чернокожие люди всех мыслимых возрастов. Казалось, они пребывали в состоянии субботней апатии, всеобщей недвижности, независимо от того, сидели ли они в данный момент на раскладных стульчиках, стояли, глядя на дорогу, или лениво влекли себя по тротуару.

Теннесси, конечно, Юг, но не совсем такой Юг, как Алабама, Джорджия или Луизиана — процент чернокожего населения здесь невысок, около семнадцати. После принятия в середине шестидесятых годов законов, запрещающих расовую дискриминацию и сегрегацию, миллионы жителей Чёрного пояса Америки хлынули в крупные города Севера и Востока. Удивительно быстро растёт число афроамериканцев не только в культуре, но и в большом бизнесе. Почти в каждой крупной корпорации, подчеркнул Джастин, теперь обнаруживаешь двух-трёх чернокожих директоров. Имущественное расслоение среди афроамериканцев идёт, конечно, повсюду. Вот и здешний квартал застроен домами, принадлежащими чернокожим домовладельцам. А живёт здесь, разумеется, негритянская беднота.

Потом мы въехали в район богатых особняков. Это был сплошной цветущий сад с редкими виллами, выдающими более высокий уровень жизни, чем в районе, где живёт преуспевающий адвокат Джастин П. Уилсон. Лужайки и цветники, теннисные корты, бассейны с голубой водой, площадки для гольфа, ложноклассические портики и колонны, гипсовые фризы двухэтажных особняков указывали на стремление состоятельных американцев вообразить себя если не на земле Эллады, то где-нибудь в викторианской Англии, но при этом обзавестись привычным набором американских удобств.

— Забавно, — усмехнулся Джастин. — Тут есть дом, где сто с лишним лет назад проживал разбойник Джесси Джеймс. Скажите, в какой ещё стране могут создать культ разбойника?

— А Робин Гуд?

— У нашего Джесси с ним не было ничего общего. Обыкновенный грабитель и убийца, которого, в конце концов, застрелили…

С разбойника разговор естественным образом перекинулся на стражей законов.

— Мне показалось, — заметил я, — что тут у вас над шерифами любят подтрунивать.

— Шериф некогда был действительно важной персоной, — уточнил Джастин. — Нынче у него немного власти, это скорее почётный пост. Но нашего шерифа все уважают. Каждую весну мистер Томас устраивает охоту на зайцев. Собираются тысячи людей — не только ради охоты. Разговаривают, заключают сделки, решают политические вопросы, пируют. Этот ежегодный ритуал называется «Есть зайца без промаха».

Так, разговаривая, мы снова оказались в деловой части города. Джастин пригласил посмотреть его контору.

Мы остановились на шестнадцатом, кажется, этаже странного здания с выдающимся в сторону улицы острым углом, напоминающим нос корабля. Естественно, комната Джастина находилась именно в этом месте и была треугольной.

— Здесь состоялась наша скромная свадьба с Барбарой, — сообщил вдруг он.

Сквозь два сходящихся под острым утлом огромных окна мы молча разглядывали Нэшвилл — разнокалиберный южный город, самолюбиво называющий себя «настоящей Америкой».

В лесах аппалачских

Ландшафт Пидмонта, восточного предгорья Аппалачей, ласкает взор жителя европейской равнины: пологие ярко-зелёные холмы, поросшие орешником низины с маленькими речушками, сосновые леса. Однажды, воспользовавшись перерывом, объявленным на семинаре, я решил приобщиться к природе в окрестностях гостиницы «Гаверноз Инн», расположенной в так называемом «Треугольнике»: Роли — Дарем — Чапел-Хилл, что в штате Северная Каролина. Не прошёл и ста метров по направлению к сосняку, как меня догнал широким шагом Дуайт. Я почувствовал себя Штирлицем на грани провала. Теперь у меня будет, что рассказать американцам, когда они станут говорить, как у нас за ними следят…

Дружески беседуя, мы пересекли в неположенном месте дорогу №54 и вошли в лес.

Под ногами чавкала жижа, остро пахло прелыми листьями, похрустывали сухие ветки — словом, всё было совершенно так же, как где-нибудь под Шатурой. А тут ещё из-под бурой подстилки выглянула малиновая шляпка самой обыкновенной сыроежки на сахарно-белой ножке. Однако это ощущение похожести длилось недолго: на опушке возникло вдруг кизиловое дерево в белых роскошных бутонах, неслышно роняющих лепестки на коричневую прель. Этакая черёмуха Пидмонта…

Мы продирались сквозь заросли, раздвигая руками сосновые ветки с красноватыми свечечками почек, и скоро только отдалённый шум автомобилей остался ориентиром для возвращения. Дуайт ударился в лирику, стал вспоминать, как ходил с ночёвкой в походы, когда был на стажировке в Ленинградском университете…

Обозначился просвет, мы выбрались на просеку, а та скоро привела к обширной вырубке, посреди которой стояло странное сооружение высотой с трёхэтажный дом. Сооружение было выкрашено серебряной краской, окон и дверей в нём не было. Подобно избушке на курьих ножках, оно стояло к лесу передом, а к нам задом. Таинственность ситуации усиливалась оттого, что неопознанный объект не подавал никаких признаков жизни. Мы сочли за благо возвратиться в лес, тем более что заметили впереди какие-то прямоугольники, похожие на отстойники. Возможно, это и был какой-то секретный объект, к которому я по незнанию устремился, наделав переполоха охране?

Через полчаса пути вдоль ручья с глинистыми берегами перед нами открылась дорога №54 и гостиница «Гаверноз Инн».

Во время этого скромного путешествия у меня зародилась мысль узнать, как обстоят дела с природоохранной работой в Северной Каролине.

В США каждый штат, помимо традиционного прозвища и песни-гимна, имеет ещё Цветок штата, Дерево штата, Птицу штата. Дерево Теннесси — кизил. Жители Северной Каролины, где кизила ничуть не меньше, избрали «своим» деревом сосну-труженицу. Люди в здешних местах издавна кормились от леса, за что и получили прозвище Смоляные Пятки, отсылающее нас к тем временам, когда в Северной Каролине занимались выгонкой дёгтя, скипидара и смолы.

Сегодня рядом с провинциально-тихим Роли бурно растёт наисовременнейшая наука и промышленность. И хотя леса ещё занимают две трети территории штата, уверенности в том, что в новом веке ему удастся сохранить свой традиционный облик, конечно, нет.

Пол Уилмс занимает важную должность в департаменте развития природных и человеческих ресурсов штата — он руководитель отдела комплексных проблем экологии. Психология технократа, считает Уилмс, одинакова повсюду: взять у природы как можно больше и возвратить ей как можно меньше, поэтому смысл своей деятельности он видит в том, чтобы силой закона и убеждения переломить эту психологию самоубийц.

Согласно федеральным законам, правительства всех штатов обязаны постоянно контролировать состояние природной среды. Отдел как раз и ведёт такой мониторинг. Пол демонстрирует многочисленные диаграммы, свидетельствующие о том, что концентрация сернистых соединений в воздухе Северной Каролины велика, хотя в последние годы рост несколько замедлился. Зато выбросы летучих органических соединений и углеводородов увеличились.

Что же происходит, если служащие отдела обнаруживают отклонение от установленных нормативов?

— О, это очень дорого обходится нарушителям, — качает головой Уилмс. — Три года назад мы оштрафовали компанию «Тексас галф», ведущую у нас добычу фосфоритов и производящую удобрения, на 5 миллионов 700 тысяч долларов. После этого им пришлось сменить весь управляющий штат предприятия, допустившего отравление реки. У директоров компании, как мне известно, теперь иная философия: лучше один раз потратиться и заменить технологию, чем постоянно ожидать штрафных санкций или суда.