Бесплатный фрагмент - Паузы

Давайте делать просто тишину,

Мы слишком любим собственные речи,

И из-за них не слышно никому

Своих друзей на самой близкой встрече,

Давайте делать просто тишину.

«Паузы» Б. Окуджава

Мой друг, художник и поэт

Мой друг художник и поэт

В дождливый вечер на стекле

Мою любовь нарисовал,

Открыв мне чудо на земле.

Сидел я молча у окна

И наслаждался тишиной,

Моя любовь с тех пор

Всегда была со мной.

К. Никольский

Это не слишком-то честно с твой стороны, друг мой! Ты знаешь? Уже два года — это совершенно нечестно! Ты — в чужом городе. И я тебя больше никогда не встречу. Не улыбнусь тебе, не скажу: «Привет». Это нечестно!

Ты помнишь, мы сидели под самой крышей: выше только голуби и над ними небо? Красный Исаакий на мольберте. Ты хвастался, а я улыбалась. И этот разговор — ни о чем. Я больна не тобой. Ты жил не мной. Но там в паре шагов от неба мы были вдвоем и говорили. Говорили о рисовании. Ты предлагал мне учиться. Ты верил, что у меня получится.

Поздравь меня! Я рисую. Плохо. Криво. Косо. Но я рисую. И иногда мне говорят, что у меня получается. А ты так далеко, что никогда этого не увидишь. И не скажешь мне, могу ли я рисовать.

Кстати, о голубях. Ты в курсе, что голуби моногамны? Одна любовь на всю жизнь. Поздравь меня, я, как выяснилось, голубь. Ты это знал тогда, под крышей? Много лет назад? Знал или просто хотел поговорить о рисовании и показать свои работы?

Тогда, когда на последнем этаже я смотрела на красный и синий Исаакиевский собор, а этажом ниже мой единственный голубь устраивал свою неголубиную пару, знал ли ты, что у меня это не отболит? Не отболело. Все хорошо, но не отболело. Ни на одну минуту.

Если бы ты мог понять, насколько ты неправ, что больше не рисуешь под крышей! Если бы ты только мог это понять! Ты должен сидеть под крышей в измазанных краской джинсах. Смотреть своими ночными глазами в мои глаза и рассказывать о том, как придумалась вот так картина или почему написана вот эта.

И я бы проводила по седой тропинке в бороде от твоих губ до подбородка и улыбалась, слушая эти истории. А голуби над головой продолжали бы создавать свои пары, в которых бы рождались голубята и улетали в небо.

А ты, может быть, еще когда-нибудь взял бы мои пальцы в свою ладонь и прикоснулся к ним губами. Теплыми, словно лето, вечер, июнь.

Что мне осталось от тебя, кроме памяти? То-то и оно! Летние губы на пальцах. Летние губы на губах. Лето в воздухе и голуби над потолком, которые создают пары на всю жизнь.

И еще память о том, как начинается любовь, которая никогда не закончится. И как пытаешься ее исцелить июньскими губами, которым ты не слишком нужна, только нравишься. Потом что молодость нравится всем.

У твоего сына совершенно твои глаза и линия волос. И я бы никогда об этом не узнала, наверное, если бы ты продолжал рисовать под крышей свои картины. Где угодно. Но ты теперь не рисуешь. И я знаю, что у твоего сына твои глаза. И он очень талантливый молодой человек.

А моя дочь ходит в школу. И все говорят, что похожа на меня, а я знаю, что она похожа на своего отца. Но это же у голубей пары на всю жизнь. А с голубиной верностью у меня не вышло. Голубей мне не выпало.

Ты знал тогда, что голуби среди людей — редкость? Или тебе просто было жалко глупую, влюбленную не в того девчонку и поэтому ты так бережно целовал меня, когда закат подкрашивал холсты розовым?

Завтра я улетаю в город, который украл тебя у мольбертов под крышей. Красивый город, куда я всегда хотела прилететь на пару дней. Я буду бродить по площадям, смотреть на храмы, восхищаться новой архитектурой. Снимать фотоальбом путешествия. И не встречусь с тобой. Я не знаю, где тебя искать.

Можно написать твоему талантливом сыну и спросить, но почему-то совершенно не хочется. Если не знать, допустимо представить, что мы случайно столкнемся на чужих улицах. И город будет наполнен и тобой тоже. И внутри меня будет жить июнь твоих теплых губ. И веселый голос, который снова и снова говорит об искусстве.

И я встану в центре самой главной площади подниму голову к небу. Увижу голубей, лениво взлетающих вверх, и проору:

— Сволочь! Ты не имел права умирать! Не. Имел. Права. Умирать!

В далеком городе. На чужой площади. Под небом, по которому летают не те голуби, что ворковали над твоей мастерской, я буду кричать в небо о том, как ты меня подвел, оставив без своих разговоров, губ, вечеров, мольбертов с холстами, где расцветут новые истории. Без возможности рассказать тебе, что я до сих пор люблю совсем не того, кого бы стоило. Без возможности удивиться, насколько похож на тебя твой сын. Без возможности доверить, насколько непохожа на меня моя дочь.

***

— Скажи, ты думаешь, мужчина может передумать и полюбить потом?..

Темные глаза печально смотрят в затылок нескладной девушке лет двадцати с небольшим.

— Мужчина может все, подруга. Только зачем тебе будет нужен тогда этот мужчина?

Она глядит на свеженькую картину, стоящую на просушке, и в профиле, обращенном к холсту, больше боли, чем молодости. Девушки с такими лицами два века назад сплошь и рядом умирали от чахотки, но эта точно выживет, преодолеет, повзрослеет и станет совсем другой. И, если все получится, то забудет свою глупую влюбленность, которую постоянно прячет и никак не может спрятать достаточно глубоко, чтобы та не проступала через приподнятые в вечной улыбке уголки губ.

Художник кладет руку на круглое юное плечо и неловко прижимает к себе страдалицу. Губы прикасаются к нервно приподнятому углу ее губ и неспешно перебираются на центр, чтобы утешать и просить прощения за мужской род, что в любом возрасте так небрежен с молоденькими сердцами.

Поцелуй ее нежен, радостен и ничего не обещает. И ни к чему не зовет. И даже, кажется, не слишком ищет утешения на его губах. Она лишь благодарна ему за утешение и отвечает своим «спасибо» на его «пожалуйста».

А после мужчина придерживает девушку за талию и продолжает рассказывать о картинах, а она, откинувшись на его плечо, улыбается чему-то внутри себя, не ожидая ни продолжения, ни объяснения.

В переборках под крышей машут неслышимо и невидимо голуби, дающие надежду на счастливую любовь когда-нибудь и кому-нибудь с этой женщиной.

Привет тебе мой Третий Рим

Ты от меня так далеко,

К тебе добраться не легко,

Ты где-то в небе среди звезд.

И опадают лепестки увядших роз.

Я буду вечно встречи ждать,

Пока не научусь мечтать,

Пока не научусь любить,

Пока не научусь летать.

«Корни»

Лифт дернулся и застрял между этажами. Свет в кабине моргнул и погас. Двое в просторной, но для них слишком тесной кабине одновременно выдохнули. Над головой тускло затеплилось аварийное освещение:

— Твою ж мать! — вздохнула блондинка без возраста, глядя в закрытую дверь

Из-за спины раздалось насмешливо:

— Полностью разделяю… Но не будем поднимать панику, Наталья Владимировна, ситуация-то идиотская!

Обе представительницы прекрасного пола, судя по осанке и развороту стоп принадлежали к безумному, жестокому и прекрасному миру классического балета. С карьерной разницей в одну жизнь.

Светловолосая педагог медленно повернулась к ситуативной собеседнице и бывшей ученице-предательнице и протяжно произнесла:

— Нууу, нааадо жее! Она умеет говорить!

Более дурацкого дня и положений, чем сегодня, Наталья Стратиевская, балетмейстер и преподаватель Академии Вагановой, даже представить себе не могла, так что финал — закономерное окончание или продолжение того фарса, в котором она варилась с самого утра.

Сначала они делали вид, что друг друга не существует в раздевалке, в классе разминки для конкурсантов, за кулисами. Так изображать, что бывшая ученица прозрачна, это надо все же брать дополнительный курс актерского мастерства. У этой самой ученицы можно и взять. Талантливая девочка Оля Крикалева непринужденно смотрела сквозь «вторую маму», а той приходилось усиленно задирать голову, делая вид, что под ноги она отродясь не глядела на всю эту шушеру, что суетится в районе пупка. Благо рост позволял прикидываться, что ты выше всех.

Но добило ее то, что уже здесь, в отеле, нажав на первом этаже кнопку лифта, она, в открывающуюся дверь, увидела, что с подземной парковки этим же лифтом поднимается Крикалева. Ну, и что вы предлагаете? Бежать прочь, как ведьме от святой воды? И ведь доехали же уже почти!

Наталья рассматривает в неверном свете аварийки лицо девушки. Взрослая. Усталая. Несчастливая. Слишком гордая и глупая! Чужая. Любимая.

Впрочем, сама она тоже — взрослая, усталая, несчастливая. Слишком гордая и глупая! Так и не могущая заставить себя быть чужой этой девочке. И не помогает даже понимание, что она уже давно нелюбимая.

Система оповещения уведомляет, что поломка будет устранена в течение получаса. Отель, естественно, приносит извинения и компенсирует, и бла-бла-бла.

— Ну, нафиг, — звонко сообщает брюнетка и практически плюхается на пол, — Я не буду стоять пол часа! И без того спина болит.

Блондинка осматривает пол. Вроде и не грязный. В итоге, молча, машет рукой и сползает серым кашемиром вниз напротив своей бывшей подопечной.

— Давно болит? — интересуется у Крикалевой.

— А как заболело перед тем нашим конкурсом, так и болит, — встряхивает головой Ольга.

Один конкурс, который принес ей дипломантку и победительницу и лишил любимой ученицы. Вот так вот бывает, Наташенька. Вот так вот только и бывает, наверное. Большая победа мастерства и большой проигрыш в отношениях.

— И чего не лечишь? — в голосе проскакивает железный нажим и беспокойство.

Крикалева пожимает плечами:

— Лечу с переменным успехом. Сейчас фаза провала, кажется.

Обе замолкают. Свет помаргивает, делая мир несколько нереальным. В зеркальных стенах, преломляясь, многократно отражаются два сидящих человека.

— Зазеркалье! — тихо произносит Оля, — Говорят, там сбывается несбыточное.

— Уже сбылось, — неожиданно замечает педагог, — Вот сидим, разговариваем, как ра… — хотела сказать «как раньше», но осеклась, как раньше уже не будет, слишком многое произошло, — по-человечески.

Нашла приемлемое слово.

— Крикалева, так уходить — это форма жестокости! Люди должны разговаривать!

Девушка вытягивает худенькие ноги и негромко смеется:

— А я вообще человек жестокий, Наталья Владимировна. Но вы не переживайте. Уж кто-кто, а вы-то мне отплатили по полной. Я все внимательно прочла и просмотрела. Лучше б вы рукоприкладством занимались, честное слово.

Любимый некогда педагог не пощадила свою ученицу ни одной фразой. Припомнила и непрофессиональное поведение на классах, и требования не допускать до конкурса соперниц, работающих со Стратиевской, и даже травмы, которые, по мнению Натальи Владимировны, лечились недостаточно тщательно. Все было сказано. И все было услышано.

Блондинка тоже вытягивает ноги и тела соприкасаются. Лодыжка одной прижимается к икре второй.

— То есть я теперь виновата еще и в том, что не дерусь? — уточняет Наталья.

— Зачем вам бить по телу, если вы живого места на душе не оставляете, — вздыхает Оля, — Как же я вас любила, Наталья Владимировна! Как я ждала вас тогда, после второго тура! Думала, нам будет о чем поплакать.

Вечер после второго тура Наталья провела на телефоне. Искала врача, который бы согласился оперировать маму. Хотя бы дал надежду. Поиски не имели смысла, как показало время. Стоило и правда идти к Оленьке. Там еще можно было спасти. Но теперь-то уж что. Все сложилось так, как сложилось.

— Зря вы нам с Таней тогда не сказали про маму, Наталья Владимировна, — в голосе девушки упрек.

— Зачем? У вас свои заботы. Чужие проблемы тогда вам точно были не нужны, — поникше отвечает Стратиевская.

Ольгу злят эти слова, и она не сдерживает чувств:

— Ну, конечно! Очень удобно: тут «она мне как дочь», а там «чужие проблемы». Тут играем, тут не играем, тут селедку заворачивали, да, Наталья Владимировна? Только так не бывает: или родные люди и как дочь, или чужие проблемы! Когда вы меня рожей об асфальт в интервью прикладывали — это по-родственному? Или вмазали как чужой — без проблем? Я хочу знать — это от любви или от ненависти у меня на душе живого места не осталось после ваших откровений, милый учитель?!

В глазах стоят слезы. Крикалева прижимает пальцы к нижнему веку, чтобы аккуратно подхватить слезинки, не размазав тушь. Смотреть на это тяжело, потому что опять именно ты причина ее слез. Наталья перебирается к противоположной стене и прижимает Крикалеву к себе. Мокрое лицо утыкается в воротник. И вот теперь пальто точно только в химчистку.

Баюкая девушку в объятиях, педагог наконец отвечает на ее вопрос:

— А рожей об асфальт, девочка моя, это от боли. Ты ушла и выдрала из меня кусок души. И теперь на этом месте аэродинамическая труба. Можно парашюты тестировать, так сквозит! Никогда так больше никого не бросай, слышишь?!

Сквозь слезы раздается смех через ворот пальто:

— «Никогда», «никого», нет бы честно сказать: не смей меня так второй раз бросить, Крикалева! Вы неисправимы, Наталья Владимировна!

Оля поднимает лицо с размазавшейся косметикой. Ее учитель забирается в сумку достает косметичку и отдает девушке:

— Меня тоже не смей, если вернешься! И приведи себя в порядок, а то точно скажут, что Стратиевская за пол часа в лифте уничтожила Крикалеву морально.

Сколько про них успели наговорить за этот ненормальный год. В стране, кажется, все стали специалистами по балету с того момента, как на международном конкурсе Стратиевская привела двоих своих воспитанниц к призам. И мир завыл, кто же был достойнее: Танюша, взявшая гран-при, или Ольга, самая юная прима, получившая первые заглавные партии еще до выпуска из училища. Нонсенс! Невероятное явление!

А потом скандальный уход из училища, о котором педагог узнала задним числом из сообщений прессы. А прекрасная Оленька молчала рыбкой. И лишь в интервью коротко и беззлобно объясняла, что, увы, она более не готова исполнять ту хореографию, которой ее учили и в которой она жила так долго. Она ищет новое и готова пробовать себя снова и снова, перестраиваясь и вдохновляясь иными примерами. Да-да, новые педагог, режиссер и хореограф — небо против той земли, с которой она поднялась.

Оля вынимает влажные салфетки, заглядывает в зеркальце и, стирая потеки краски и туши, произносит:

— Не «если», а «когда»…

— И когда? — уточняет женщина рядом.

— Когда-нибудь, в следующей жизни…

В этот момент лифт заливает рабочим светом, и кабина дергается в подъем. Наталья встает на ноги, протягивает руку бывшей ученице.

— Значит, буду ждать, когда ты «станешь кошкой, ла-ла-ла-ла»? — замечает блондинка.

— Типа того… Судьба должна дать знак, — кивает балерина.

— Зная тебя, судьбе придется сигналить всем светом и звуком, чтобы ты заметила ее знаки, — недоверчиво отвечает балетмейстер.

— На то она и судьба, — соглашается будущая сверхновая звезда балета.

Двери распахиваются и девушка, не прощаясь, выходит в коридор, оставляя разговор и свою собеседницу подниматься дальше.

Уходит женщина от счастья

Смотри, Мама, листок старый

Я здесь нарисовал

Трамвай, небо, и ты с папой и кот, который спал

Смотри, Мама, мы все вместе

А я совсем малыш

Смешной старый мой рисунок

А ты его хранишь?

«Волшебники двора»

«Заявление. Настоящим я полностью отказываюсь от родительских прав в отношении моего/моей сына/дочери (нужное подчеркнуть)…»

Пара напротив заполняет отказы в две руки. Это значит, выбор сделан. Заведующая роддомом, женщина под пятьдесят, устало смотрит на молоденькую уже почти не мать тому младенцу, которого они через несколько дней направляют в Дом малютки, а потом, если все сложится неплохо для этого младенца, в новую семью, где его будут любить и называть «мой сынок».

Уже больше двадцати лет она работает акушером-гинекологом. И этот роддом для нее давно родной. Надо благодарить небо, что ей досталась хорошая работа в хорошем месте. В конце концов, сколько таких отказов она может припомнить? Пара в год. То есть не более полусотни за всю ее медицинскую практику. Кое-где она могла бы такие заявления принимать еженедельно.

Иногда женщина еще пытается отговаривать их не формально, как положено по должности, а с сердцем. Даже ругается и отчитывает, но припомнить, когда бы эти уговоры имели смысл и заканчивались добром, если решение уже принято, не может.

Вот и с этой девочкой. Может, оно и к лучшему. Сейчас, когда ребенок здесь, под присмотром врачей, а не через неделю, намыкавшись, получив пару затрещин от мужа, которому совершенно не нужен младенец на шее.

Сегодня утром беседа была проведена и с этой новоиспеченной мамой. И, конечно же, безрезультатно.

— Девочка, но ведь это же твой ребенок. Ты его девять месяцев под сердцем носила!

— Меня муж выгонит прямо от порога! — молодая мать смотрит тяжело исподлобья, — Когда я с двумя младенцами на руках? Под мост ночевать? Ну, так это в июне можно, а не в ноябре!

Заведующая только разводит руками. Она даже не может сказать, что у нее с этой девочкой разные ценности. Какой ребенок дороже? Этот, что едва родился, или тот, что у нее уже бегает по дому и нуждается в тепле и заботе? Предпринимает последнюю попытку.

— Девочка, но есть же у тебя кто-то? Мама-папа, родственники, друзья? Неужели не к кому временно прийти? Да и кто тебе сказал, что муж выгонит? Это же его сын.

Взгляд у ее собеседницы злой. Взгляд человека, которому ковыряют в свежей ране, не принося пользы. Если и есть чистая дистиллированная ненависть, то она выглядит именно так, как сейчас смотрят на нее светлые глаза с темной каймой по радужке.