16+
Паутина

Объем: 116 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

От авторов

Эта книга посвящена теме путешествий, хождений, странствий. Дальних и не очень, реальных и воображаемых, удачных и «пустых». Стоит «озвучить» путешествие любимыми мелодиями, обнаружить рядом ненавязчивых спутников — и недавние беды окажутся лишь усмешкой судьбы. Пролетающие мимо фрагменты реальности уверят в относительности событий и почти не нарочно намекнут на существование вечности. Эти же фрагменты напомнят о разнообразии мира и придадут жизни богатство и глубину. Всё, что путешественник оставил позади, потеряется в ряду схожих событий, лишившись ядовитого жала. Жизнь снова начнёт улыбаться, её горизонты расширятся — и постепенно счастье «просто-существования» заполнит душу. Как же исцеляет Путешествие!

Такое состояние «между» естественно для человека. Конечно, можно уподобиться хомяку и спокойно жить в норе, изредка выглядывая наружу. Мир станет удобным и домашним, но в жизнь войдёт страх лишиться уюта. Если же homo хочет быть sapiens-ом, то пункт наблюдения стоит менять как можно чаще. И это вовсе не призыв к бродяжничеству. Норой может быть и застоявшаяся система взглядов, а путешествием — хорошая книга.

По сути, речь на этих страницах идёт о движении: движении к лучшему, совершенному, высокому.

РАЗДЕЛ 1. СТИХИ

ГЛЕБ ПУДОВ

Города и веси

Полоцк

Как много уже поколений цветов

на этой поляне сменилось,

их прадеды помнят рожденье крестов

и Велеса древнюю милость.

В ночи они видели: волком Всеслав

вдоль рек серебристых скакал,

и, воев дружины повсюду собрав,

дорогу он перебегал

великому Солнцу, и сотни щитов

в лучах полудневных светилось….

Как много уже поколений цветов

на этой поляне сменилось.

Мозырь

Возможно, я вытащил козырь:

погоде плохой вопреки

приехал я вечером в Мозырь,

что спит возле чёрной реки.

Костёл прошептал: «Прывітанне!»

река прошептала: «Привет!»,

а несколько новеньких зданий

сложились в дежурный сонет.

Як справы, задумчивый город?

Явился к тебе неспроста:

к судьбе я обычной приколот,

как кнопка к квадрату стола.

И вот я, несчастная кнопка,

исчез всем столам вопреки,

пришёл своей бодрой походкой

к воде этой чёрной реки.

И где ты искать меня будешь,

вселенская сила, скажи?

Поищешь меня и забудешь —

других в своих танцах кружи.

Железный город с цветочным сердцем (Могилёв)

И справа — труба и слева — труба:

«Вітае гасцей Магілёў!»

Настолько скупою стала судьба,

что в речке отсутствует клёв.

Как бабочка стих застыл на стене:

коснись его — вмиг улетит;

в пустой галерее профиль Мане

имеет растерянный вид.

Чуть далее пылью дышит «Строммаш» —

Отечеству нужен металл!

И древний изящный чудо-увраж

воронкой бензиновой стал…

Гомель

Сижу возле глыбы дворцовой

и слушаю звонкие трели,

что сверху, от башен и овов,

нежданно ко мне прилетели.

Поют воробьи-министрели,

цветут золотые тюльпаны —

пейзаж середины апреля

частицей души моей станет.

Троицкое предместье (Минск)

Спят под кровлей черепичной

два серебряных орла —

тишина во град столичный

неожиданно пришла.

Спят проулки, парки, скверы,

тени спят и речка спит,

ветер только старой дверью

в тёмной кáвярне скрипит.

Всё уснуло до рассвета,

проводили все зарю,

отчего же ночью этой

я один ещё не сплю?

Вариации (Мир)

1. Фруктовый сад

Литва. В серебристой долине

ночной воцарился покой.

О прошлых столетьях лениво

беседует месяц с рекой.

Среди камышей горемычных

печальный разносится слух:

со дна с равнодушьем привычным

волна принесла сразу двух.

Теперь от цветущего сада

остался лишь рубленый след.

За всё человечеству надо

держать перед Миром ответ.

Мирский замок (XVI век).

2. Этюд

Литва. В серебристой долине

разли́лась полночная тишь.

Лишь где-то на речке лениво

бормочет уснувший камыш.

Пять башен старинного замка

над Миром легко вознеслись,

как будто в волшебную рамку

замкнули окрестную жизнь.

3. Жребий

Литва. В серебристой долине —

бессонная летняя ночь.

Король своей мантией длинной

укутал красавицу-дочь.

Пойти за царя московитов —

таков её жребий, увы.

«О, боги! Не умер бы Витовт,

не были б под властью Москвы!»

Моль и вечность (Несвиж)

I. Под костёлом

Старинная крипта. Повсюду — гробы

и холод, как в первую ночь,

когда человека выталкивал прочь

архангел под звуки трубы.

Одеты в бальзам молодые тела,

другие закутаны в цинк —

а ведь когда-то в сплетеньях терцин

их жизнь полноводно текла.

II. Король

Могуч и блистателен был Радзивилл,

богат, как лидийский король,

умело играл европейскую роль

средь замков, усадеб и вилл.

Но смерть, как известно, нам всем суждена,

как молвил библейский пророк.

Ведь все, кто родился, имеют свой срок

и пьют свою чашу до дна.

Итак, он умре. Он сыграл свою роль

и должен навеки уйти,

окончил владыка земные пути.

Да здравствует новый король!

Столетья прошли. «О несчастье! О боль!» —

стенают потомки навзрыд:

один из гробов был однажды открыт,

а там — только сытая моль…

Несвижский замок (XVI — XVIII века).

Гродно

В краю непуганых соборов

всё также ветер в листьях спит,

река имеет тот же норов

и величавый польский вид.

По небу тянется неспешно

ладей пушистых караван,

как в базилике безутешный

ряд полусонных прихожан.

И — слава Богу! Неизменна

реальность чудо-городка.

И пусть действительность так бренна,

а жизнь повсюду — коротка!

Костёл Благовещения Пресвятой Девы Марии и монастырь бригиток в Гродно (1634 — 1642).

Пейзаж (Молодечно)

В полях развалился зелёный дракон,

хозяином он возлежит:

то с ветром залётным поёт в унисон,

то молча на небо глядит.

Играет на солнце его чешуя,

глаза голубые горят.

Давно полюбил он леса и поля,

и выплюнул мерзостный яд.

***

Мороз и солнце. День обычный:

вокруг — уральская зима,

брожу с коляской горемычной

средь куч собачьего дерьма;

поют метели, ветер свищет,

коляска гнётся и скрипит.

Я словно Иов на гноище.

Но Бог со мной не говорит.

Екатеринбург

Женский сон

Кондуктор уснул, а троллейбус двурогий

чуть слышно ползёт в темноте.

Знакомые тени лежат вдоль дороги,

на твёрдом уральском хребте.

Кондуктору снятся волшебные дали,

и лето, и танцы, и Он;

как будто бы солнышко прежним осталось,

как будто бы счастье — не сон.

Екатеринбург

Забытая губерния

I. Этюд

Заросшие снегом больные деревни

скрипят на холодном ветру:

кресты и берёзы на кладбище древнем

пеняют на злую пургу.

В пустующей церкви голодные птицы

на тусклые фрески глядят;

теперь только ветер приходит молиться

на чёрных святителей ряд.

По узкой дороге бредёт горемыка,

на нём — полинялый тулуп.

Не слышит несчастный звериного рыка —

медведя, что ловок и глуп.

Кресты и берёзы на кладбище древнем

пеняют на злую судьбу,

а рядом лежит, под ветвями деревьев,

крестьянин с дырою во лбу.

II. Зима

В забытой губернии — снова зима:

замёрзшие птицы лежат на снегу,

зарезаны овцы, пусты закрома, —

как будто деревни достались врагу.

А в местных газетах — весёлый трезвон:

изволил царь-батюшка в Ялту отплыть;

трепещет Европа; султан посрамлён —

бежит его войско, бежит во всю прыть;

построили церковь (а, может быть, две!)

и дом для сирот; окрестили татар;

поставили бани чуть ближе к воде,

иначе их вновь уничтожит пожар.

Замёрзшие птицы лежат на снегу,

зарезаны овцы, пусты закрома,

как будто деревни достались врагу, —

в забытой губернии снова зима.

III. Древнее село

Разбиты окошки, распахнута дверь,

нетронутый снег на крыльце,

глядит на проезжих покинутый зверь

с улыбкой на сером лице.

Покой, тишина в этом древнем селе —

рассыпались все кто куда…

Порою среди перекошенных слег

чуть слышно бормочет вода.

Киров

Поэт и купец

На Синичьей горе ветер в листьях шумит,

тишина у крестов разомлела,

примостился на камне проезжий пиит —

пригласило чернильное дело.

У церковных камней землю давит плита,

то могила купца Соколова,

в девятнадцатом веке он отбыл туда,

где, надеюсь, так мало земного.

Книги пишет поэт, деньги копит купец,

все, конечно же, — разные люди.

Сам решай, что важней, пока, наконец,

не свершилось Пришествия чудо.

Великий Новгород

Церковь Петра и Павла на Синичьей горе (1185 — 1192).

Исцеление от болезни

«Постыдное второрожденье…»

(В. В. Щировский)

И вот опять — перерожденье:

стал обывателем поэт.

Брожу по улицам весь день я

и наблюдаю белый свет.

Явились люди, птицы, кошки,

включился шум больших дорог,

толпу заметил понемножку,

услышал шелест её ног.

Прекрасны тёплые котлеты!

Заманчив ласковый уют!

Не кормят жаркие сонеты,

а лишь тревожат и гнетут…

Петергоф

Размышления перед бокалом с ядом

Если завтра я умру,

что я буду делать?

Превратится в мишуру

молодое тело.

Черви тихо поползут

по остывшей плоти,

обретут во мне уют,

как тростник — в болоте.

Люди будут иногда

плакать надо мною,

но потом, через года,

станут перегноем.

Потускнеет солнце вдруг

и поникнут травы…

Нет, не завтра я умру.

Вылейте отраву.

Петергоф

Укроп

Суббота. Плацкартный. Шестнадцать ноль два.

Не очень торопится «Мурманск — Москва».

На нижней, я слышу, журчит разговор

старушек, что видели Евы позор:

укроп, огород, урожай, молочай,

Америка, кризис и цены на чай,

рецепт огуречный, одежда, певцы,

пробелы в законе и вновь — огурцы.

Старушки исчезнут в глуби бытия.

Чуть позже, наверно, исчезну и я,

но тихий закат, что судьбу мою ждёт,

проклятым укропом, как сад, зарастёт.

Кемь

История одной церкви

В заброшенной церкви устроил кафе

какой-то заморский шутник:

расставил столы он и кучи конфет

(а также две тысячи книг)

повсюду сложил. Начались средь икон

концерты, собрания и

по этой причине здесь звон-перезвон

взгремел от зари до зари.

Потом это кончилось: летний пожар

слизал все иконы со стен,

людей разогнал и концертный угар

растаял в «пульсации вен».

Санкт-Петербург

Мелодия утра

Прекрасное утро: чуть-чуть капучино,

чуть-чуть Петербурга и юности треть.

И пусть я теперь — очень взрослый мужчина,

остался я мальчиком, если смотреть

на жизнь мою проще. И мир интересен,

и ветра немало, воды и огня…

Успею сложить ещё множество песен,

мелодию утра в душе сохраня.

Санкт-Петербург

В старом армянском музее

Не раз в тиши твоей скрипучей

я мрачной тенью проходил,

благословляя добрый случай,

что мне Вселенную открыл.

Молчали древние богини,

молчал полотен дивный ряд,

как вечный сон Тейшебаини,

что длится сотни лет подряд.

Благодарю тебя, о вечность!

Не раз певцу из тёмных стран

твоя приснится бесконечность

и брат твой верный — Ереван…

Ереван, Санкт-Петербург

Почти Шагал

Бутылки плывут по Обводному,

волна охлаждает гранит.

«Дыхание лета холодное»,

сказал бы лукавый пиит.

Такая теперь аномалия…

А я лучше зонт прихвачу

и тенью печальной, усталою

над серой Невой полечу.

Санкт-Петербург

На выставке сиенской живописи

Собранье фарфоровых лиц,

изящных фигур в позолоте

и сотен священных страниц,

почивших внутри переплёта.

Донаторы падают ниц

пред Тем, Кто прекрасен и светел,

и стаей испуганных птиц

кружится над крышами пепел.

Санкт-Петербург

* * *

В квартире пустынной лежит одиноко

оставленный всеми поэт.

На низком столе — только пятна от сока

и старый сухой винегрет.

И снится поэту, что в крае далёком

(в том крае, где роскошь, почёт)

издатель его проживает жестокий

и рифмы на вес продаёт.

Санкт-Петербург

***

Среди этих унылых проулков

тяжелей одиночества груз —

неизбежно, могуче и гулко

раздаётся молчание муз.

Всё молчит, даже воды Полисти,

даже ветер больших площадей…

Снова мёртвые плавают листья

у пустынных холодных аллей…

Старая Русса

В вагоне электрички

I. Продавец клея

Он клей продавал. По вагонам

с большою сумой проходил,

и громко, торжественным тоном,

товар «необычный» хвалил.

Летели знакомые фразы,

подошвы скреплялись «навек»,

и всё ж не купили ни разу

ту вещь, что хвалил человек.

Потом он исчез, и шептали,

что клей наконец-то помог:

ботинки он клеил едва ли

и части дырявых сапог,

но ласты им склеить возможно, —

таков был тогда приговор,

и этим решеньем несложным

довольна толпа до сих пор.

II. Поэт

Он ездил с утра на работу,

очки на носу поправлял,

себя называл полиглотом

и втайне поэму писал

на старофранцузском. Коллеги

считали, что он «не в себе»:

какой-то несчастный калека

с родимым пятном на судьбе.

И что же? Скорей всего, здраво

они рассуждали порой:

поэзия — просто отрава

и привкус у виршей дурной.

III. Дачница

Она отвозила на дачу

растенья диковинных стран,

и к этим растеньям в придачу —

огромные груды семян.

Носила им тёплую воду,

чтоб был на участке уют.

Увы, через месяц (не годы!)

наследники сад продадут.

Петергоф

* * *

Люблю я шёпот «мраморных» обложек,

стихов старинных плавное теченье,

и день в тиши, который был мной прожит

так, словно я —

Адам в минуту сотворенья

на кромке бытия.

Я вновь рождён; я снова появился

совсем другим из книжных коридоров,

и вот уж мир свой исправляет норов

бездушного царя,

признавшись в том, что изменился

не только я.

Санкт-Петербург

Пейзаж в Александрии

Привет, свободная стихия!

Сегодня слышу голос твой

и неуклюжие стихи я

пишу уверенной рукой.

Десятки волн сплелись в анапест,

и растянулись паруса

ритмичной строчкою, покамест

не разбросала их гроза.

Петергоф

Вместо некролога

Муромскому учёному Ю. М. Смирнову

Вчера я узнал, что от хвори

ты умер недавно, и вот

на днях уж тебя похоронят —

для смертных обычный исход.

Изменится что-то на свете?

Едва ли. Рассвет и закат

пребудут на этой планете,

как сотни столетий назад.

Но станет беднее наука,

а с нею, возможно, — страна.

Чуть проще окажутся внуки

и гуще вокруг темнота…

Санкт-Петербург

Наблюдения из окна турецкой кофейни

Тишина в переулках Стамбула

растеклась полноводной рекой:

здесь притихла, а там повернула

и мечеть унесла за собой.

Всюду — теней воздушные танцы

и надгробья суровых владык,

снова прячет турист в своём ранце

Ататюрка тяжёлый кадык.

Геллеспонт величав, но встревожен,

как актёр, позабывший слова.

Ещё не было дня, что не прожит,

но не хочется жить иногда…

И на мантии вод серебристых

скоро вспыхнет ночной хоровод,

в знаменитой кофейне бариста

капучино гостям принесёт.

Словно бархатом город окутан:

где-то крик и разрывы ракет,

а здесь… в пенке растаяли звуки

и язык прикусил минарет.

Стамбул

Царьград

Свернулся мой зонтик подстреленной птицей,

полнеба с собой прихватив,

как пика султана дорога искрится,

торжественный замер Фатих;

разносят коты свои жаркие оды

по влажным зелёным углам,

их звуки стихают под каменным сводом

мечети, где дремлет имам;

Босфор без движения: спят субмарины,

эсминец, паромы, фрегат…

Но в дымке лазурной, прохладной, старинной

мне вновь улыбнулся Царьград.

Стамбул

Кто-то (притча)

Дорога проносится мимо, как зверь,

которого ищет охота:

автобус куда-то везёт сквозь апрель

погрязшего в жизни Кого-то.

Вокруг только леса зелёный капкан

да бездна тревожного неба,

и мысли Кого-то танцуют канкан:

— «Растаять, как облачко, мне бы…

Не жизнь это вовсе, а бед каталог,

мечтаний последних руины.

Другим помогает изменчивый Бог,

а я — только мальчик наивный».

Так думал сей Кто-то; дорога, меж тем,

неслась вдоль пригорков в болото.

И вот, посреди своих траурных тем,

в трясину попал этот Кто-то.

— «Не жизнь это вовсе», — грустить продолжал,

и даже чуть-чуть прослезился.

Увы, очень скоро в трясине пропал —

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.