Парфянская стрела

Глава первая
Ночной разговор

…Волк стоял под гребнем каменной гряды, наклонив вперед лобастую голову. В сумерках болотным огнём горели два немигающих глаза. Ветер гнал поземку прочь от матёрого. Может, потому он и не почуял приближения человека, азартно и опрометчиво выбежавшего к ельнику.

Выла метель в кронах ближнего леса, снег засыпал камни. Волк пружинил мощные, громадные лапы. Острые клыки обнажены, вздыблена шерсть на загривке.

Ружье за плечом: не скинуть, не взвести курка. Малейшее движение — безжалостный хищник нанесет точный и смертельный удар, полосуя горло. Нет спасения. Жертва обречена.

Лязг металла. Где-то за грядой, позади, раздался хриплый зов. «Петруха-а-а! Ты где?»

Зверь дернулся всем телом, метнулся в сторону. Серебристая молния врезалась в стену ельника, обрушив снежную лавину с ветвей…

…Волохов вспомнил отца. Они шли по следу подранка. Кабана подстрелили из засады. Били из самопалов залпом, чтобы наверняка. Но подвели старые, дедовские ружья. Точность боя не та, что прежде. Раненый секач ушел в подлесок.

Отец был азартен. Он никогда не упускал того, что уже считал своим.

«Ничего, Петруха, — сказал он, — секач, считай, наш. Зверя перехитрить легко. Человека — куда труднее!»

Охота у Черного озера, затерянного в глухих псковских лесах, была их последним совместным промыслом. Через неделю после удачного дела отец повез продавать дичину на станцию. Обратно привёз домой немного мануфактуры, пшена и тифозную вошь. Болезнь в считанные сутки свела отца в могилу. Тиф убивал в двадцатых многих, без разбора.

От стычки с матёрым запомнилось не только ощущение ужаса, подавляющей, неизбежной беды. Подсознание схватило и глубоко запрятало куда-то далеко, в недра души, предчувствие будущих испытаний.

Волохов привык доверять чувству, рожденному инстинктом самосохранения. Мозг подавал сигналы: в груди появлялся неприятный холодок, у виска напрягалась тонкая синяя жилка. И так всегда. В Туркестане, где приходилось гоняться за бандами неуловимых басмачей, скрывавшихся в памирских отрогах. В Испании, где каждый день мог стать последним из-за пули, выпущенной из маузера местного анархиста или троцкиста. Жизнь приучала к опасности.

Вот и сейчас, получив приказ наркома немедленно явиться на загородную дачу, наскоро оборудованную под командный пункт, майор госбезопасности Петр Николаевич Волохов внезапно почувствовал знакомый холодок в груди. Понял: срочный вызов наркома добра не предвещал.

Без пяти минут до полуночи в кабинет вошли плечистые, неприметно одинаковые, как сказочные «двое из ларца», чекисты. Цепкие колючие взгляды, привычные движения людей, отлично умеющих стрелять на поражение. Посланцы управления охраны наркомата внутренних дел СССР.

Волохов не ждал их. До очередного сеанса связи с кенигсбергской группой оставалось полчаса. Он не спал трое суток. Без короткого отдыха легко свалиться от переутомления. Собирался заснуть в кабинете на все драгоценные тридцать минут, наскоро примостившись на служебном диване. Да где там!

«Ничего, в дороге поспим», — решил Волохов. И ошибся.

Прихватив со стола портфель с секретными документами, Волохов шагал рядом с провожатыми. Вскоре увидел: чекисты вели его не к обычной эмке, а к бронированному «паккарду» с кремлевскими номерами. Это был личный автомобиль Лаврентия Павловича Берии, наркома внутренних дел СССР.

Прежде, вызывая Волохова с рапортом, Берия никогда не пользовался спецсвязью. Он предпочитал высылать в учреждение Петра Николаевича автомобиль из гаража наркомата. Машины всегда были разные, почему-то с номерами Госплана. За два года службы Петр Николаевич не мог припомнить случая, когда товарищ нарком высылал бы за ним свой личный транспорт. Да еще с кремлевскими номерами.

Значит, подумал Волохов, на этот раз нарком очень заинтересован его докладом. Видно, оперативная обстановка на прибалтийском направлении особенно тревожит партию. И требуется особенно детальный прогноз.

В Москву мчались стремительно. Визжали на крутых поворотах тормоза. Каким путем ехали — не определить. Салон отгорожен от водителя матовым стеклом. Окна «паккарда» плотно занавешены черными шторами. Петр Николаевич сидел между двумя лейтенантами, не имея ни малейшей возможности хотя бы украдкой отогнуть краешек штор и взглянуть на окрестности.

Волохов напряженно думал о том, что могло интересовать Берию в такой поздний час. Неужели судьба кенигсбергской группы?

Семнадцатую группу расконсервировали перед самым началом военных действий после провала в апреле сорок первого радистов Шеффеля. Группа №17 базировалась в районе Кенигсберга. Радиограммы от её резидента содержали ценный объем сведений о морских перевозках германского военного снаряжения в порты Прибалтики. Волохов очень нуждался в этой информации. Без нее доклад наркому был бы неполным. Запрос группе был сделан три дня назад, но семнадцатая на связь не выходила.

Именно о ней шла речь и на секретном совещании в наркомате под председательством Лаврентия Павловича. Волохов докладывал обстоятельно, свободно оперируя цифрами и фактами. Память у него была тренированная. Но аргументы Петра Николаевича обрубил старший майор госбезопасности Войцех Янович Рафальский.

Даже внешний вид Рафальского вызывал почтение. Невольный трепет. Суровый, сухопарый, с серебряными висками. Комсоставская гимнастерка строго заправлена по уставу, туго стянута ремнями, украшена сразу тремя орденами Боевого Красного Знамени. Немногословный, он говорил всегда очень сдержанно, понимая, что каждое его слово имеет немалую цену.

Берия внимательно слушал замечания Рафальского. Что-то помечал в блокноте, глядя иногда в окно, за которым бушевал долгожданный июльский ливень.

Рафальский критиковал не только аналитиков Волохова, но и методы подготовки агентуры в целом. И во многом он был прав.

Дела по сбору информации с началом масштабного наступления гитлеровцев шли неважно. Многие разведывательные группы контрразведке противника удалось запеленговать и уничтожить. Некоторые источники, работавшие для Красной Армии, утратили достоверность. Терялась связь с агентурой в тылу врага, не хватало оборудования и хорошо подготовленных спецов.

Особенное внимание обращал Рафальский на работу с кадрами в разведке. Он указывал, ссылаясь на товарища Сталина, на необходимость повышения бдительности и на усиления защиты от проникновения вражеской агентуры.

— Критику мы не отвергаем, товарищ старший майор госбезопасности, — пробовал оправдаться Волохов, — Но у нас действительно не хватает людей. Наши сотрудники в основном убыли в командировки в район боевых действий.

— Кадрами вас обеспечат, — веско сказал Рафальский, — Но отношение к ним должно быть самое бережное. Вы меня понимаете, товарищ Волохов?

— Так точно, Войцех Янович.

Заседание завершилось не слишком хорошо не только для одного Волохова. Некоторым руководителям аналогичных оперативно-аналитических групп было поставлено на вид. Тех, у кого имелись недостатки в работе, Рафальский лично предупредил: спрос будет жесткий. В случае повторения провалов ему не останется ничего иного, как сообщить в докладе Верховному.

Рафальский легко мог выполнить свое обещание. Волохов знал, что старшему майору госбезопасности верил сам Сталин. По распоряжению Хозяина Рафальский получил право на доклад руководителю страны напрямую, без согласования в инстанциях. Именно Вождь приказал усилить секретное управление, которым руководил Войцех Янович, проверенными и опытными чекистами. Опыт у них был особенный, приобретенный в чистках памятного тридцать седьмого года.

Горячим летом сорок первого такой опыт требовался всё чаще и чаще. Многие утратили веру в победу, в могучую Красную Армию после тяжелых отступлений июня 41-го. Неужели всё потеряно?

Мысли роились, перескакивали с одной темы на другую. Машина мчалась по темным проулкам московской окраины. Волохов упорно пытался найти верную ноту, подготовить себя к встрече с наркомом.

Войну ждали. И сам Волохов после возвращения из испанской командировки понимал: фашизм не остановится на Пиренеях. Рано или поздно, несмотря на пакты и договоры, Гитлер и его союзники ударят по первой в мире стране социализма.

Информацию об этом Волохов получал не только из газеты «Правда». В том, что война будет, в отделе Волохова не сомневались еще в июле сорокового. Объективная информация о германских военных приготовлениях в Восточной Польше подавалась руководству наркомата исправно. Но никто из аналитического отдела, в том числе и Петр Николаевич, не мог себе представить, что первые недели схватки с Гитлером обернутся катастрофой для Красной Армии. И что германцы уже через месяц после штурма Брестской крепости окажутся на подступах к Гомелю.

После ливня заметно похолодало. Уже совсем стемнело. Ночная прохлада просачивалась сквозь зашторенное окно дверцы «паккарда». Лейтенанты молчали, как монументы на ВДНХ, бездумно уставившись прямо перед собой. Машина мчалась по шоссе. С ветерком. На вираже «паккард» занесло — Волохова бросило на сидевшего рядом спутника. Пётр Николаевич заметил, как чекист непроизвольно прикоснулся к расстегнутой кобуре табельного ТТ, быстро взглянул на Волохова, извинился.

«Неплохой парень, хорошая реакция. С головой, — машинально подумал Волохов, — Может, выпросить его у Лаврентия, подучим… и в дело. Сейчас люди понадобятся. Много людей. Появилось очень много трудной и тонкой работы».

Поездка закончилась в гараже-подвале, где тщетно старалась рассеять сумрак слабая электрическая лампочка под жестяным абажуром. Отсюда Волохова повели к лифту. Один чекист шёл впереди Волохова. Второй — позади. Шли длинными безлюдными коридорами, стены которых наполовину были выкрашены темно-зеленой масляной краской. Миновали несколько высоких железных решеток, поднимались по винтовой лестнице и, наконец, оказались перед дверью. Здесь один из лейтенантов, прежде чем постучать, со значением глянул на своего напарника. Тот кивнул и застегнул кобуру пистолета.

В маленькой комнате, куда Волохов шагнул уже без провожатых, мебели почти не было. За обычным канцелярским столом, отвернув от себя лампу по направлению к посетителю, сидел плотный и лысый военный, размеренно постукивая карандашом по папке с бумагами. Волохов щелкнул каблуками по-строевому, рапортовал:

— Майор госбезопасности…

— Проходи, дорогой…

Голос Лаврентия Павловича за годы работы в органах Волохов успел изучить хорошо, улавливая в нем разнообразные психологические оттенки. Сочный, вальяжный, с легким грузинским акцентом баритон. Вот сейчас — скрытое напряжение. Берия поспешно поздоровался, пригласил:

— Присаживайся, батоно Петро.

И сразу огорошил вопросом:

— Послушай, а ты Гегеля давно читал?

Петр Николаевич политично кашлянул, потер ладони. Задумался, ожидая, что последует за вопросом. Волохов любил ждать. Ожидая, выбираешь место для маневра.

— Так ты читал Гегеля, Волохов?

— Разумеется, товарищ нарком.

— Я и не сомневался, — удовлетворенно пробормотал Берия, степенно переложив с места на место пухлую папку с документами. — Может быть чаю? Ты же так и не успел поужинать, батоно Петро? Верно?

— Как вы догадались, Лаврентий Павлович?

— А у тебя, дорогой, глаза голодные. И какие-то… усталые. Сразу видно, не поужинал. Так что, заказать чаю?

— Благодарю покорно, Лаврентий Павлович, но, пожалуй, сначала дело. А потом…

— Правильно, Петр Николаевич. Сначала дело. Выкладывай, что вы там намудрили с вашей кенигсбергской группой?

Диаграммы и таблицы, пачка выписок из шифрограмм — столбики цифр…

Петр Николаевич излагал сухо, выделяя главное. Берия не любил цветистого красноречия.

Лаврентий Павлович не переспрашивал, иногда кивал, соглашаясь с доводами старшего майора. Сомневаясь, просил указать нужную цифру и делал пометки в блокноте.

Когда Волохов заговорил об агентуре в Восточной Пруссии, Берия выбрал одну из папок в стопке на краю стола. Долго вчитывался, поправляя пенсне.

Берия повернул настольную лампу так, чтобы лучше осветить лежавшую перед ним страницу. И вдруг…

…достал из папки карточку. Небрежно, машинально. Отложил фото в сторону, перевернув изображением вниз. Волохов заметил: обратная сторона перечеркнута крест-накрест красным.

Такие фото хранили в делах, которые подлежали списанию в архив. Ненужные материалы после провалов разведывательных групп. Красные карандашные линии означали одно — с агентом покончено.

Ладонь наркома накрыла фотографию. Волохов с трудом отвел взгляд. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на сообщении об оперативной обстановке на прибалтийском направлении. Вынул из вороха депеш недавнюю.

— Относительно группы номер семнадцать…

Но Берия раздраженно махнул рукой. Внезапно прервал майора:

— Постой.

Волохов замолчал.

— Хорошо, что читал.

— Не понимаю, Лаврентий Павлович.

— Гегеля читал. Хорошо, говорю, — пояснил Берия. — Полезная штука — философия. Границы раздвигает.

Берия крутанул сильными пальцами фотографию, как бы играя с кусочком картона.

— Значит, ты знаешь, Петро, чему учит нас товарищ Гегель. Замечательно. Гегеля стоит перечитывать.

— Обязательно перечитаем, товарищ нарком. Потом. А пока совершенно нет времени. Столько работы…

Волохов вновь взглянул на фото. Будто к коже прикоснулся электрод. Предательски вздрогнула жилка у виска.

Нарком вздохнул. Вставая из-за стола, проговорил, будто с самим собой делился сомнением и сожалением:

— Чертовски тяжелое время. Хозяин озабочен положением в Прибалтике. Красная Армия отступает. И этот Рафальский. Он, кажется, вздумал вести свою игру.

Берия подошел к полке, на которой стоял графин, снял граненую стеклянную пробку. Оранжевые огни блеснули на гранях.

— Чему учит нас философ Гегель? Диалектике. А что такое диалектика? И зачем она нам, большевикам? Живое древо практики не превратить в мёртвую догму. Согласен?

— Разумеется, товарищ нарком.

— Хорошо, что ты меня всегда понимаешь, Петр Николаевич.

Берия, не спеша, налил в стакан воды. Графин легко позванивал о край хрустального стакана.

— Разрешите, товарищ нарком, продолжать доклад?

— Продолжай, дорогой.

Лаврентий Павлович вернулся к столу со стаканом воды. Поставил. Закрыл папку. В недрах её исчезла фотография, портрет человека: анфас, профиль — их хорошо разглядел Волохов. Берия отодвинул подальше стакан, из которого так и не отпил ни глотка воды. Он сидел у лампы безмолвно, отрешенно. Слушал. Но слышал ли то, что говорил ему Волохов?

После завершения доклада долго молчал, облокотившись на край стола. В отсветах лампы блестели круглые линзы.

— Незаменимых людей нет. Верно, Пётр Николаевич? Так нас учит товарищ Сталин? — тихо спросил Берия. В этот момент он выглядел усталым, неуверенным, даже безвольным. Волохов поразился. Он никогда не видел таким Лаврентия Павловича.

— Так точно, товарищ нарком.

— Вот и ошибаешься, дорогой. Есть, — сказал Берия совсем тихо.

Нарком вновь раскрыл папку и бросил на стол фото. С казённой карточки тревожно глядел на Волохова Мигель? Неужели он? Пётр Николаевич присмотрелся внимательнее. Да, это был он, несомненно, Мигель. Похудевший, измученный. На щеке ссадина. И глаза потухшие, безжизненные. Совсем не таким знал Волохов Мигеля в Испании.

Лаврентий Павлович раскрыл папку. Прочитал:

— Михаил Фёдорович Звонцов. Оперативная кличка «Мигель». Дело закрыто 16 июня 1940 года. Приговорен к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Все верно?

— Так точно, Лаврентий Павлович.

— Уверен?

— Так точно. Нас информировали.

— Любую информацию надо проверять. Десять, сто, тысячу раз. Чтобы быть в ней уверенным. Так учит нас товарищ Сталин, или нет?

— Так точно! Но что случилось? Открылись новые обстоятельства?

— Есть мнение, что в деле Мигеля всё было несколько не так, как мы думаем. Не исключено, что Мигель мог избежать справедливого наказания. История может оказаться запутанной. Ты обязан разобраться как можно скорее.

— Почему?

— Потому что Мигель так и не рассказал всей правды о барселонском грузе, — сказал Берия.

Помолчав, нарком добавил:

— Самое главное. Постарайся, чтобы никто не узнал о результатах твоего расследования раньше меня. И особенно Рафальский. Ты ведь всегда понимал меня, Петро.

— Да, Лаврентий Павлович.

Нарком согласно кивнул. Волохов перевел дух — внезапно что-то тяжелое навалилось на грудь. Духота сгустилась, превратившись в липкий ком, подкатывавший к горлу, не дававший продыху.

Берия снял пенсне и протер линзы салфеткой. Сказал — нарочито сухо и официально:

— Спасибо за доклад, товарищ Волохов. Думаю, вам лично стоит побывать в особых отделах армий прибалтийского направления.

Заполненный бланк лег на стол. С печатью и подписью. По всей форме.

— Ордер на вылет. Самолет в вашем распоряжении с семнадцатого по тридцатое, товарищ майор. Дела сдать заместителю. Желаю успеха.

Берия сделал паузу. И добавил.

— И скорого возвращения.

— Есть, Лаврентий Павлович.

Волохов быстро собрал документы. Встал, но не двинулся с места. Спросить еще о задании? Что именно он должен выяснить о Мигеле? Нет, нарком не любит лишних сомнений. Никаких больше вопросов, ни слова…

— Возражения? — заметил Берия нерешительность майора. — Предложения?

— Никак нет, товарищ нарком. Задача ясна. Вполне. Разрешите идти?

— Идите.

Глава вторая
Портрет

Сад начинался у вишенника. Старинный, барский, разбитый некогда с роскошью и с размахом, а теперь пустынный, нерасчищенный, но ещё обширный. Сюда Волохова подвезли на том же бронированном наркомовском «паккарде» все те же молчаливые лейтенанты.

Пётр Николаевич пошёл по саду, раздумывая. Странный получился доклад. Казалось, всё как обычно. Да не совсем.

Ему приходилось, и не один раз, докладывать лично товарищу наркому о работе группы. Он знал, как следует говорить: нюансы, формулировки, постановки возможных вопросов, искусство умолчания. Но на этот раз…

Волохов подумал, что если колесо Фортуны провернется в иную сторону, тогда, возможно, ему уже не придется больше никогда в жизни представлять наркому никакой отчетности. Все, закончились тогда отчёты. Жернова вращаются. Что-то где-то надломилось.

«Да, не так, не так все вышло. К счастью? Или наоборот? — размышлял Пётр Николаевич, шагая по аллеям пустынного сада. — Странная, очень странная беседа. И зачем он ввернул про этого Гегеля? Не для красного же словца. А фотография?».

Волохов хорошо знал человека, чей портрет оказался на столе Берии. Фотография, торопливо выполненная тюремным фотографом. Профиль, анфас. Как положено по инструкции.

Умная, ироничная усмешка Мигеля. На фотографии её не было. Но были знакомые очки-рондо. В серебристой оправе. Да, дужки очков были из белого металла. Мигель приобрел их в Барселоне, в 37-м, под заказ.

Волохов помнил, как испанское горячее солнце матово блестело на оправе очков-рондо. В известняковой пыли, поднятой танкетками франкистов под Уэской.

Всего пара лет прошло с тех времен. Но их хватило, чтобы угасла память о бывшем друге. Мигель стал отыгранной шахматной фигурой.

«Испанской партии»…

После дождя с ветвей столетних лип на майора госбезопасности, шагавшего по аллее, обрушивались ледяные брызги. Пётр Николаевич совсем вымок. Гимнастерка облепила его сухой крепкий торс. Он дрожал от озноба.

Пытаясь согреться на ходу, Волохов убыстрял шаг. Вскоре почти бежал по аллее к одинокому флигелю.

Он думал, что быстрое движение, бег прогонят нестерпимый холод в груди, сжимавший сердце. Но неприятное чувство не исчезло. Мозг сверлила тревога. На многие вопросы, которые задавал себе Волохов, у него не было ответа.

«Архив, поднять дело. Скорее. Ключ? Ах, вот он!» — подумал Пётр Николаевич, взбегая по скользким ступеням лестницы к боковому отдельному и малоприметному входу, торопливо выбирая в связке нужный ключ.

Он вошел в низкую дверь флигеля, поднялся по винтовой лестнице в свой кабинет.

Не зажигая огня, Волохов прошел к массивному банковскому сейфу, оснащенному сложной швейцарской системой кодировки.

Пётр Николаевич завел этот сейф в самом начале работы вверенной ему оперативно-аналитической группы. Стальной шкаф был с секретом. В верхнем отсеке, в толще брони находилось отделение, в котором Волохов хранил самые важные документы.

Предусмотрительные и хитрые швейцарцы встроили в потайное отделение механизм самовоспламенения, который уничтожал бумаги при несанкционированном доступе, при взломе.

В отделении было всего несколько тонких папок. Но в каждой — ключевые бумаги или фото, о существовании которых, в этом Волохов был полностью уверен, не знало его высокое начальство. Точная дозировка информации экономность в движениях — вот что помогает канатоходцу правильно вышагивать по струне, балансируя над бездонной пропастью.

Пётр Николаевич внимательно перебирал страницы в папке под номером шесть. Стенограмма беседы с резидентом Орловым. Газетные вырезки — испанские, немецкие, французские. Фотографии группы туристов на горном склоне: усталые, но весёлые люди, с альпенштоками, в коротких штанах, заправленных в гетры, в блузах навыпуск.

Белый конверт плотной бумаги. Волохов не открыл его, но знал, что в нем — две шпильки. Дамские, золотистые. Он никогда не открывал белый конверт после того, как привёз его из Испании. Старательно избегал ненужных воспоминаний. Боялся их…

Что еще?

План Барселоны с многочисленными чернильными пометками на полях. Меню обеда барселонского отеля «Тейлор». Фотокопия допросного листа, исписанного от руки размашистым нервным почерком. Под текстом стоял фиолетовый яркий штамп с надписью — «Направлен в уч. №0267-бис».

Документы в папку Пётр Николаевич подшивал собственноручно. У каждой бумажки был особенный смысл. Вот эта фотокопия, к примеру. Свидетельство трагедии годичной давности. Архивная пыль…

Волохов подумал о том, как быстро будни, люди, недавнее настоящее становились историей. Только что отгремела война в Испании. И вот уже война здесь, у ворот Москвы. А тогда казалось…

Барселона… В конце апреля 1937 года в ресторанном зале местного отеля «Тэйлор», как всегда, было многолюдно, шумно. И мирно. Из заставленного кадками с пальмами зала казалось невозможным то, что недалеко, на позициях под Уэской, непрестанно трещали пулемёты франкистов, а бойцы ополчения Республики мокли в топких окопах, превратившихся после многодневных ливней в каналы.

Впервые попав в этот отель, Пётр Николаевич Волохов поразился обстановке, царившей в отеле. Он видал много грязи и смертей на всех фронтах испанской гражданской войны. На позициях было много энтузиазма, мученического героизма и отваги. Но не было роскоши, денег, красивых женщин и тонких вин.

Зато всего этого было в достатке в жизни постояльцев отеля «Тэйлор». В его фешенебельных апартаментах, отлично освещенных электрическими лампами, бурлила жизнь. Приняв ванну, жильцы спускались в ресторан, где играл джаз и подавали бифштексы. Естественно, в рабочих кварталах всего этого не было. Как и в бедных деревнях, разбросанных вокруг столицы Каталонии.

Конечно, метрдотель, подавая постояльцам изысканное меню, скорбно гримасничал, прибедняясь, темпераментно проклинал перебои с поставками продовольствия. Но «военные завтраки» официантами «Тэйлора» неизменно предлагались из четырех блюд. А в ночном кабаре полуголые и экзальтированные шансонетки пели о бессмертии «павших героев».

С подиума в нише, где располагался столик, за которым сидели Волохов и его новая знакомая Катрин Пат, можно было наблюдать за всем, что творилось в ресторане. Очень давно, двадцать лет назад, Катрин была Катюшей Патрушевой. Она мечтала в те далекие и дивные годы о фарфоровой кукле и самокате. И ещё о том, чтобы быстрее вырасти. Чтобы венчаться в церкви с корнетом Славиным, который приезжал к тёте Наде на побывку с германского фронта.

Но корнет был убит шрапнелью на Стоходе. Папа увёз семью за океан в год, когда мужики сожгли имение тёти Нади. Прошло время, Катрин стала американкой, закончившей курс колледжа в Сан-Франциско. Она выучилась любить свою новую родину и правильно говорить на «амэрикен инглиш».

С согласия папы, уверенно развернувшего бизнес на прихваченные из России капиталы, Катрин занялась журналистикой. Она неплохо зарабатывала в Барселоне написанием военных репортажей для калифорнийского еженедельника «Морнинг пост». Стала настоящим «ньюсхантером». Новости Катрин добывала азартно, узнавая немало интересного от множества знакомых, которые быстро появились у неё в занятой войной и любовью Барселоне.

Второй страстью Катрин была контрабанда — тонкие, набитые крепким египетским табаком пахитоски. С тех пор, как итальянские крейсеры блокировали подходы к Барселоне с моря, табак в столице Каталонии стал дефицитом. Его выдавали по карточкам. И то пополам с рубленым древесным мусором.

Катрин совершенно не могла обходиться без пахитосок. Волохов ухитрялся доставать ей у перекупщиков из квартала Баррио Чино. Дельцы из этого неспокойного и закрытого для республиканской полиции района Барселоны в свою очередь приобретали курево у марсельских теневых дельцов.

Волохов и Катрин обсуждали новости. Недавней и самой, пожалуй, громкой была история грабежа старинной обители Святого Креста. Анархисты не щадили монахов. Рассказ Катрин был красочен и полон деталей. События развертывались перед Волоховым, как лента хорошего боевика, на совесть сработанного американскими продюсерами.

Это случилось на рассвете, когда вода в фонтане еще только начинала алеть от лучей восходящего солнца. Анархисты ворвались в монастырь в час, когда колокола ещё не успели возвестить о заутрене. Привратник отказался отворить им окованные железом дубовые створки ворот, и солдаты сорвали ворота с петель, взорвав под ними несколько ручных гранат.

Подобрав полы рясы, босоногий монах, личный секретарь настоятеля обители Святого Креста Иерихонской Розы, стремглав бежал по крытой галерее, призывая на помощь святых угодников. Во дворе монастыря раскатисто щелкали винтовочные выстрелы. Пули, рикошетя от базальтовых стен, срезали цветы герани, заботливо высаженные монастырскими садовниками в вазах у парапета трапезной.

В переходах, которые соединяли трапезную с приземистым, возведенным еще при короле Филиппе, зданием, где располагались кельи послушников, гремели голоса до зубов вооруженных солдат.

Секретарь настоятеля бежал к алтарю главного храма монастыря. Обезумевший, он искал спасения у статуи Богородицы, ведь, думал он, она одна, милосердная и всемогущая, могла спасти его. Молодчики, ворвавшиеся перед восходом солнца в обитель, были беспощадны и жестоки. Бородача, который отдавал им команды, звали Андре Ромеро.

Только что на глазах секретаря громилы проткнули длинными, трехгранными штыками отца настоятеля. На штыках, словно копну сена на вилах, они выволокли агонизировавшего пастыря во двор и швырнули в фонтан. С крытой галереи, на которой стоял в тот момент секретарь, хорошо была видна страшная картина погрома

Вода в фонтане очень быстро стала темно-красной от крови сброшенных братьев-бенедиктинцев. Их расстреливали в упор. Одноглазый верзила расхаживал с мачете в руках по двору и хрипло ругался по-каталонски.

Своим мачете он наносил ужасные раны связанному привратнику, тело которого превратилось в сплошное кровавое месиво. Душа уже покинула обезображенную плоть хранителя врат, но верзила вновь и вновь с размеренным остервенением наносил удары, вонзая мачете в жертву.

Увидев застывшего у парапета секретаря, верзила ещё сильнее замахал мачете, указывая своим сообщникам на новую жертву. По сигналу одноглазого солдаты тут же бросились вдогонку за секретарем.

Помощник настоятеля заметил преследователей и еще быстрее помчался к спасительному убежищу. Чудак, он всё еще думал, что сможет обрести спасение у алтаря. Хватаясь за холодные стены, на которых блестели капли влаги, выступившей за ночь, утомленный страхом и неистовым бегом, секретарь распахнул дверь в придел церкви святой Розы.

— Отец Доминго! — вскричал секретарь, замерев на пороге. Он увидел ключаря обители в окружении вооруженных головорезов.

— Падре, там, там, у фонтана… — беспомощно взывал монах, не решаясь переступить порог и войти в придел церкви. Бородач Ромеро молча подошел к монаху, парализованному ужасным видом обмотанных пулеметными лентами компаньерос, и грубо толкнул его в грудь. Монах едва не упал, отступил на несколько шагов, соскользнул босыми ступнями с порога, а солдат захлопнул перед его носом церковную дверь.

— Вы нарушаете заповеди. Поймите, это чрезвычайно опасно, — сказал падре Доминго, ключарь монастыря, содрогнувшись от грохота захлопнувшейся двери. Он говорил тихо и отрешенно, почти шептал, будто не замечая направленный на него ствол автоматического пистолета.

— Мы не на исповеди, Доминго, — нетерпеливо перебил монаха Ромеро. Сверкающий белозубой улыбкой на дочерна загорелом лице, он был совершенно уверен в том, что ключарь просто тянет время, надеясь на чью-то помощь.

Ромеро не верил ни одному слову монаха. Он никому не верил. Никому и никогда — ни богу, ни черту. Выросший в портовых барселонских кварталах, он знал, что, если рассуждать просто и не забираться в дебри, жизнь — это всего лишь тупой обыденный труд, драка за кусок хлеба и стакан вина. И лучшая из идей та, которая позволит парням с тугими кулаками всегда побеждать в этой драке. Так справедливее будет, считал предводитель анархистов.

Скоро рухнет государство, не будет лжи и насилия. Победит справедливость. И монахи не окажутся полезными тем, кто добывает кусок хлеба честным трудом. Он искренно презирал лицемерных бездельников в рясах, прятавшихся в своих норах от жизни и тайно (в этом Андре был уверен), помогавших палачам Франко в дни, когда под Уэской в боях с марокканцами обливались кровью интербригады.

Падре потёр сухие жилистые руки и робко попросил Андре:

— Подумайте о душе, сын мой, о грядущем.

— Давай покончим с делом без лишних слов, Доминго. У нас мало времени, — Андре демонстративно сверкнул массивным серебряным хронометром. — И потом… Слова не заменяют хлеба и пороха.

Ромеро не собирался терять время даром. Через двадцать три минуты к монастырю в горах прибудут три грузовика. В кузов одного из них двадцати восьми бойцам группы анархо-синдикалистов ревком приказал погрузить 129 пятикилограммовых ящиков — 1612 с половиной фунтов чистого золота из подземных хранилищ монастыря святого Креста.

Груз требовалось доставить в барселонское отделение госбанка, которое контролировалось анархистами. Оперативную информацию о наличии золота в монастырских кладовых в ревкоме получили четыре часа тому назад. Разумеется, полагали в ревкоме, это были тайные ценности контрреволюционеров. Но для чего и кому они предназначались — в ревкоме не знали. Звонок в штаб анархо-синдикалистов был анонимным.

В сумрачный и прохладный придел церкви Святой Розы почти не проникали лучи жгучего солнца, которое уже поднялось над горизонтом. Здесь пахло плесенью, как в винном погребе. Стены в церкви были очень толстые, сложенные из камня лет пятьсот тому назад.

Андре Ромеро подумал, что такие стены прекрасно погасят все шумы и звуки. Даже пулеметная очередь, не исключено, вряд ли будет отчетливо слышна людям на площади. Что уж говорить про пистолетный выстрел. Здесь и двери добротные. Толстые, дубовые. Предсмертные хрипы прибежавшего искать спасения у деревянного обрубка, наивного монаха, которого разгоряченные насилием анархисты добивали за дверью винтовочными прикладами в галерее у трапезной, здесь, в приделе, едва различимы.

— Послушай, Доминго, я могу выстрелить тебе в ногу. А потом… в живот. Что скажешь, падре? У меня мало времени.

Ствол автоматического пистолета командира анархистов нетерпеливо дернулся вверх, но падре Доминго оставался по-прежнему бесстрастным.

— Вы нарушаете божественные заповеди, сын мой. — упрямо повторил монах. — Это все, что я могу вам поведать. Грех породит грех. А искупление…

Андре широко улыбнулся и выстрелил в висевшее на стене придела раскрашенное керамическое распятие. Каменная крошка осыпала падре. Ромеро намеренно промахнулся, чтобы монах содрогнулся от дыхания смерти.

Пуля щёлкнула по стене, но ключарь устоял, не рухнул на колени и не стал молить анархиста о пощаде. Он был упрям, этот святоша, а, значит, достоин хорошего урока.

И потому второй раз Ромеро выстрелил в правую ногу монаха. Ключарь беспомощно дергался на полу, путаясь в быстро темневших от обильной крови складках рясы. Ромеро шагнул к Доминго, наклонился над монахом, приставив к его голове автоматический пистолет…

— Так ты скажешь, где золото, старая рухлядь? Или мне разнести твой череп вдребезги?

— Скажу, скажу, сын мой, только не убивайте, прошу вас…

Волохов слушал рассказ девушки, которая сидела напротив него с блокнотом за столиком ресторана отеля «Тэйлор». Пётр Николаевич автоматически, многократно очерчивал красным карандашом заметку в свежем, от 16 апреля 1937 года, номере «Правды»: «Барселонский корреспондент „Морнинг пост“ сообщает, что в связи с антирелигиозным движением монастырям и религиозным обществам выдано теперь оружие. Часто монастыри охраняются специальными вооруженными патрулями. В Овиедо монахи открыли стрельбу по толпе, когда была сделана попытка поджечь монастырь». Московская почта, несмотря на блокаду, приходила в Барселону точно по расписанию.

Катрин рассказывала взволнованно, очень ярко, одновременно торопливо записывая что-то в блокноте и часто затягиваясь пахитоской. Пётр Николаевич аккуратно положил карандаш и свежий номер «Правды» рядом с недопитой чашкой крепчайшего, сваренного по-мароккански, кофе. Линия вокруг газетной заметки получилась очень толстая, карандаш прорвал желтоватую газетную бумагу в нескольких местах.

— Столько подробностей. Откуда ты знаешь обо всем этом, Катрин? — Удивленно спросил Волохов. Ему казалось, что Катрин не обращала на него никакого внимания. И взволнованный рассказ о том. что произошло вчера в монастыре, адресовала кому-то другому, не ему. Или самой себе. Только не ему, Волохову.

Рядом с Катрин на белоснежной скатерти рядом дымилась в пепельнице длинная тлеющая пахитоска, заправленная в мундштук. Катрин улыбнулась. В её огромных серых глазах, которые так нравились Волохову, блеснули ироничные искорки.

— Откуда? От хороших знакомых, Пьер. Например, от Андре Ромеро, мой милый. От кого же еще узнают такие вещи.

— И все это ты вставишь в колонку на четвертой странице твоего еженедельника?

— Конечно, нет. Всё не поместится. Но это можно продавать. Почему не найти других покупателей? На еженедельнике свет клином не сошелся. У нас, в Штатах, пресса свободна. А подробности иногда бывают неплохим товаром.

Катрин жадно затянулась пахитоской и неожиданно, вместе с колечками пряного табачного дыма выдохнула, будто стремясь застать своими словами Волохова врасплох:

— Андре справился со своей работой прекрасно. Он развязал язык этому святоше.

— Неужели? Каким же образом?

— Андре всегда честно выполняет то, что обещает.

— Стало быть, он не постеснялся угостить беззащитного Доминго второй пулей. Хорош герой! Стрелять в безоружного.

— Перестань. Андре просто честно выполняет свой долг перед Республикой. Монахи зажрались, прячут ценности и хлеб. Их надо наказывать, карать, — Катрин даже взмахнула в негодовании кулаком. От её иронии не осталось и следа.

— Или фашисты свернут нам шею, или мы им! Другого не дано. Или ты думаешь иначе, Пьер?

— Конечно, война есть война. Для победы нужны деньги. Много денег.

Волохову не хотелось больше говорить об анархистах. Всем своим видом он дал понять это Катрин. Мол, какое ему дело до очередного сенсационного репортажа для калифорнийского еженедельника «Морниг пост»?

На самом деле то, что было новостью для Катрин, Волохов узнал гораздо раньше. И с еще более циничными, жестокими, страшными подробностями, которые он мог бы поведать журналистке, но о которых не смел говорить. Он не придал значения информации о бойне в обители. Мало ли зверств бывает на войне. Особенно на гражданской. Самой беспощадной из войн — замечено: соотечественники особенно рьяно и охотно режут друг друга во имя классовой борьбы.

Катрин жадно затягивалась пахитоской и следила за тем, как выматывал душу из официанта анархист Андре Ромеро. Он требовал выпивку.

— К счастью, Андре не захватил сегодня маузер, — задумчиво сказала Катрин. Белые кольца табачного дыма повисли над девушкой: серия чинно растворявшихся в сизом воздухе ресторана нимбов. — Но он напьётся. Если уже не напился. Зови Мигеля, Пьер. Пока не поздно.

Волохов спешно покинул зал.

Их друг Андре действительно напился до зелёных чертей. За первой порцией перно последовала вторая. А за ней третья. Официант отказался принести четвертую.

Тогда Ромеро выхватил у официанта поднос со стаканами, который тот нес к другому столику.

Вспыльчивый официант — каталонец попытался отнять у Андре поднос. Но анархист грубо оттолкнул его.

Официант едва не отлетел к соседнему столику. Он удержался на ногах, только ухватив попавшую ему под руку спинку резного, крытого бархатом стула. Зазвенела битая посуда. Из-за портьеры на шум выскочил озабоченный администратор.

Ромеро повелительно махнул ему рукой, грязно выругался. Осыпая проклятиями тыловых крыс и врагов народа, он отчаянно жестикулировал, посылал всех к чертям.

Администратор кричал, звал на подмогу. Прибежавшие на его зов официанты примеривались, как наброситься скопом на Ромеро, чтобы надежно скрутить смутьяна полотенцами. Они понимали: без жертв не обойдется. Но никому из них не хотелось получить увечье.

В окрестностях ресторанного бара назревала полномасштабная драка, когда в зал спустились Волохов и Мигель. Они подхватили почти терявшего сознание Ромеро.

Анархист махал пудовыми кулаками, но вскоре убедился в том, что на его свободу посягают не те, кто толпился за спиной администратора, а его друзья, и сдался. Андре покорно дал себя увести на третий этаж, по дороге бормоча что-то о плохом снабжении патронами и харчами пулеметчиков у Торе-дель-Плата, о телескопах, которые франкисты применяют для корректировки артиллерийских стрельб везде, где им только не лень.

Перед самыми дверями своего номера Ромеро заявил, что всякий анархизм и социализм есть дерьмо, если они направлены против свободы личности. С этим заявлением он потерял способность к осмысленным действиям и был уложен в постель Волоховым и Мигелем.

В своем номере, завершив трудную эпопею умиротворения Андре Ромеро, Мигель спросил у Волохова по-французски:

— Интересно, какого черта Ромеро стал напиваться так рано по вечерам? Неужели всё так плохо и они окончательно проигрывают кампанию? Франко наступает.

— Что из того?

— Анархисты никогда не теряли уверенности в победе.

— Будет видно, — пожал плечами Волохов, — Сегодняшняя почта пришла?

— Разумеется, — Мигель подал Петру Николаевичу увесистый запечатанный пакет.

Мигель не вскрывал конверт, хотя на нем были адрес, имя руководителя группы советских журналистов в Барселоне. Им был Мигель. Все журналисты из Страны Советов носили испанские имена. «Товарищу Мигелю. Лично в руки» — повелевал стремительный росчерк. Это был автограф резидента советской разведки Орлова.

Волохов отложил в сторону ненужное. В бумажном ворохе заметил брошюру с недавно вышедшим в московском партийном издательстве очерком Мигеля о грозе фалангистов и герое борющегося народа Испании Андре Ромеро. Ему требовался бюллетень московской писательской организации. В нем между строк симпатическими чернилами написан текст шифрограммы. Конечно, способ передачи данных древний. Но проверенный. Резидент в Мадриде никогда не пользовался только одним каналом доставки сообщений. Орлов изобретал все новые и новые варианты действий, чем ставил в тупик своих оппонентов — шпионов Гитлера, Франко и Муссолини.

Обработав нужные ему страницы бюллетеня, сверяясь с ключом шифра, Волохов еще и еще раз перечитал текст новой шифрограммы. Информация для Мигеля. Она указывала координаты места прибытия подводной лодки «Астурия» — одного из немногих подводных кораблей республиканского правительства. Команда субмарины состояла из испанцев, живших до пиренейской гражданской войны в СССР, а также из моряков Черноморского флота. Все — активные коммунисты, неоднократно проверенные органами НКВД, ребята надежные, отважные.

Шифровка резидента предписывала Мигелю изъять из Барселонского отделения Госбанка Республики 645 килограммов золота. Все слитки в количестве 129 штук затем следовало загрузить на подлодку. Естественно, при полном и самом строжайшем режиме секретности.

— Здесь задание для твоих ребят, Мигель, — сказал Волохов.

— Снова золото. Рутина… — хмыкнул Мигель, перечитав текст.