В перегретом враждой мире Артем Паролин одержимо ищет любовь, всматриваясь во всевозможные лица, заглядывая во всевозможные души. В своем устремлении он идет дальше канонических взглядов на идеал любви, воспетый Пиндаром и Гете. Он самозабвенно бросает им вызов и всей системе привычности в целом. Амур не так меток, как принято полагать. Вариант не так редок, как принято думать. Любовь — это глюк общепринятого. Разбазаривая свои силы не на «базаровский нигилизм», а на самую масштабную в истории человечества поисковую экспедицию любви, Артем взрезает вены самой матрице. Однако, пытаясь забраться со своим знаменем на ее сальный «рейхстаг», он почти полностью выбивается из сил. Бюллетень с кандидатками неудержимо стремится к бесконечности, а вся его теория — к утопии. Внезапно на горизонте начинает брезжить инновационное решение фатальной проблемы. Его гениальный приятель создает удивительную программу по обнаружению истинно родственной души на вселенских просторах интернета. Теперь слово за программой. И за Артемом.
ПАНЧЛАВ
Брют-дебют
От создателя Кафки и пустоты
Глава 1. Сон в n-ную ночь
Он засыпал с мыслью, что завтра увидит ее. Ему хотелось продумать грядущий диалог с ней, но мрак неумолимо скашивал все ростки умозрительных набросков беседы. Обычно он с трудом упаковывал свои думы в сны, но тут как назло мозг вместо регулярной длительной установки обновлений скользнул в темный экран сомкнутых век. Артем не удержался на тонком канате полубессознательной режиссуры и с космической скоростью провалился в бездну.
Карнавал снов отличался неслыханным буйством хаоса. Первыми на авансцену выступили усы Дали, стремящиеся обнять своими лодочками героя и сомкнуться вокруг него как наручники. Величавая ворсистость браслета отдавала игрушкой для БДСМ. Они недолго мучали Артема незаметно преобразившись в миньонов, которые неразборчивым психоделическим гамом начали наступать со всех проспектов перевернутого города. От этой желтой орды незадачливых шантажистов зарябило бы в глазах даже у Яо Мина. Артем лишь недоуменно взирал на прилив странных существ, явно настроенных клянчить что-то.
Наконец, из толпы выделился самый важный миньон в клетчатых брюках и с олдскульным зонтиком подмышкой. На голове у него скомканной, жеванной, куцей прядью лежал парик. Даже миньоны пекутся о маскировке своей лысины. Его глас не был принципиально иным, но был значительно громче каждого бубнящего рта в отдельности. В сущности, он напоминал собой все тот же разрыхленный чавканьем звук, но к нему примешивался артикулированный апломб и энергичный выпад зонтиком в сторону визави. Говорил он гневно и жалко. Как любой выходящий из себя субъект. Исчерпав запас вербальных снарядов, глашатай перешел к более ультимативной мере — стал прыгать на месте, разводя при этом руки и ноги в стороны. Вероятно, Артем наблюдал бы этого витрувианского миньона еще какое-то время, но тут сосед по двухъярусной кровати разрядился криповым кашлем, и декорация с шайкой мультяшных карликов невольно сменилась.
Следующей спазматической иллюстрацией бессознательного выпорхнула свинцовая серость рядового встающего с колен городишки-голодранца. Прямоугольные пеньки панельных муравейников, что умело перетирают в пыль человеческие мечты и амбиции своими зернистыми боками, сгрудились в констелляцию урбанистической петли. Суровая пропаганда суицида в исполнении российской провинции раскатывалась по морщинистому асфальту, слезящемуся от чахоточного неба.
Все здесь было слепком типичного населенного пункта замкадья, если бы не возвышающаяся над бетонными трущобами паукообразная статная станция градообразующего назначения. Город благополучно пребывал в летаргическом и литургической, косолапя на все свои единичные кварталы. Внезапно ему пришлось испытать эшелонированный приступ панической атаки. Вынырнувший из зловещих недр вой ржавой сирены истерично пронесся над полупогостным, гостовским захолустьем. К встревоженному плачу индустриальной глотки прибился человеческий бас, возвестивший о надвигающейся техногенной катастрофе. Артем опознал себя жильцом этого приговоренного к Припяти места. Всюду раздавалась утвердительная просьба диктора немедленно эвакуироваться. Дальше он перестал быть отчужденным бестелесным созерцателем описанного пространства, а ощутил себя одним из застигнутых врасплох скачком амортизации энергоблока победителем по жизни.
Сначала его поразила острая потреба мгновенно сорваться с места и кинуться наутек, подальше от вспученного живота АЭС, но буквально через секунду его приобнял паралич любопытства. Сквозь любезное и облезлое окно он выхватывал то, насмехающийся силуэт источника грядущей гибели, то смехотворные в своих остервенелых попытках спастись фигурки. Эсхатологическая картина заворожила его. Артему неизъяснимо паталогически захотелось узреть механизм смерти, сперва — чужой, потом и собственной. В голове закружили грифами: вопросы — «есть ли что-то после?», «пронесется ли жизнь перед глазами?»; надежды — «взрывная волна может и не добраться до меня», «скорее всего это будет безболезненно», «может со мной ничего не случится», «вдруг вообще не рванет».
Люди, тем временем, экстренно шлепали подошвами, бешено визжали шинами и безостановочно кричали. Если первые две функции Артем еще мог с натяжкой принять в качестве целесообразных, то третья раздражала его кричащей бесполезностью. «Бежать уже не имеет смысла, я потратил последние драгоценные минуты» — глухо растекалась в черепной констатация факта. «И все же, ощущу я хоть на миг исчезновение из Вселенной или она не предоставит мне такой роскоши?» — продолжала энтропийно рассуждать про себя последняя живая душа в городе. «Самое постыдное — познать гибель в попытке спастись, куда лучше — нахально встать факом перед мордой неминуемого. Все эти дурачки, которые сейчас пытаются обезопасить свои шкуры, через пару минут окажутся кляксами протонов. Если есть риск отыграть свой последний аккорд как наивный лузер, то может и не стоит пытаться спастись? Умирать, удирая и оглядываясь, при этом суматошно дрыгая конечностями — эпик фейл. Некроз обманутой самонадеянности — это не просто смерть, это комбо, „мортал-комбо“. „Ave, Caesar, morituri te salutant“ — вот, где смерть оборачивается победой. Все тленно, кроме эго.»
Не успело слово «эго» ознаменовать конец предсмертного рассуждения, как куда более значительный конец выдвинулся в сторону Артема. Неотличимый от хроник Хиросимы гриб стал совершать разрушительные потягуши, заставляя Артема все сильнее задирать голову. Высокомерный радиоактивный столб, как казалось, упивался своим превосходством перед смотрящим на него снизу вверх обреченным зевакой. Классические человеческие пороки не чужды и ядерным взрывам. Артем с замиранием сердца, мыслей, зрачков наблюдал за бескомпромиссной волной, вспарывающей один редут незадачливых домиков за другим. Подобно плавно подъезжающей расстрелянной и ждущей анализа мишени, приближался к Артему безапелляционный гребень. Он расстрелял его предположениями и теперь жаждал посмотреть, насколько точны были гипотезы.
Оставалось меньше нескольких секунд до расщепляющей встречи с порожденной «венцом природы» стихией, когда стоицизм изменил Артему. Ужас перемалывающего материю ядерного шторма пригнул к полу взбунтовавшееся тельце и заставил его забиться под подоконник. Вместо планируемой акции неповиновения в виде дерзкой позы распятия, с распростертыми объятиями встречающего свою участь, вышла презабавная инсталляция твари дрожащей. Артем, пригнув голову и изогнув губы в жалобной растяжке, с зажмуренными глазами и поджатыми коленками вел обратный отсчет времени. Исчерпав последнюю секунду в уме, он не ощутил ничего, лишь мгновенное воцарение мрака.
***
Нет более навязчивого шепота, чем утренний свет. Он всегда действует исподволь, аккуратно проникая под веки спящего, словно грабитель в банке, парадоксально желающий собственного обнаружения. В комнате, как правило, нет гусей, которые могут предупредить о варварском нашествии корпускулярно-волнового возмутителя, поэтому просыпающийся зачастую оказывается в безвыходном положении — в точке свершившейся осады, закончившейся взятием бастиона сна. Артем хотел было попробовать отмахнуться от бликов щитом подушки, но решил не воевать понапрасну, в отличие от доблестной вереницы политиков.
Утро беспощадно не только к снам, но и к лицу. Заспанная физиономия — лучшая иллюстрация аутиста, а также самый экономичный косплей на зомби. Будь в коробке «Имаджинариум» изображение проснувшегося Артема, то за игровым столом неизбежно прозвучали бы ассоциации — «скомканная газета» и «мятый целлофановый пакет». Перебродившие за ночь черты лица плохо слушались своего хозяина. Свойственная многим замороженность мимических мышц поутру, у Артема достигала гротескного калибра. Чем меньше он спал, тем больше походил на невменяемого. Каждое утро он испытывал сильное раздражение от демарша собственных мышц лица, так как утрата контроля над чем-либо всегда вызывала в нем жгучий дискомфорт.
День предстоял репитом предыдущего дня. В последнее время повторы суток достигли небывалой беззастенчивости. Не замечать органичного наложения одних будней на другие стало невозможно. Пройденные даты календаря напоминали штабеля дурно выкорчеванного штакетника у заброшенной, перекосившейся хибары. Прошлое становилось неразличимым, как смех и плач младенца. Артему хотелось разорвать угнездившуюся кальку, но еще более угнездившаяся меланхолия била по рукам.
Осклабившись от осознания тщеты жизни, он с равнодушно-тупой миной вперил взгляд в выдохнувшую с облегчением перину верхнего яруса кровати. Видимо, сосед уже был на пути к просторному креслу call-центра и орному хантерству на лохов. Реформы далеких уже лет, конечно, скорректировали модель экономики, но коренной перелом удался в другой сфере. Разжиженная этика и униженные идеалы — главная ачивка шоковой терапии. Модернизированная мораль рынка легализовала очковтирательство. Вслед за переименованием городов, улиц, станций метро, стильное переименование пережили категории «развод» и «обман», ставшие «маркетинговыми технологиями». Отсюда беспрецедентный по числу призыв в армию подвешенных языков и отзывчивое марширующее согласие встать под ружье телефонного провода.
Артема забавляли истории соседа о полоумных абонентах, которые либо покупались на едва скрываемое надувательство, либо подкупали потешным умалишенным бредом.
Он запустил под кровать еще не до конца принадлежащую ему пятерню, которой полагалось как можно скорей обнаружить истасканный андроид. Волшебным взмахом перста он запустил на экране миниатюру своей жизни из социальных сетей, смазанных фото и пропущенных звонков. «Vk» взбух от непрочитанных сообщений, большинство из которых исходило от едва знакомых девушек, вынужденных отреагировать на внимание со стороны Артема. Кто-то отвечал перспективно — с обилием эмодзи, кто-то осторожно-приветливо — с сиротливыми скобочками на конце, а кто-то явно был не в восторге от вероломного флирта. Вперемешку с дон-жуанскими диалогами шли вопросы о домашке по гражданскому праву, стенания по поводу грядущей защиты курсовой и прочая околостуденческая муть.
В произвольном порядке он расчистил все виртуальные сусеки, оставив напоследок письмо от Лизы, аватарка которой выглядела безупречно, а потому предпочтительней. Всем остальным он написал с разной степенью внутренней бестрепетности, ничуть не брезгуя одичалой лестью и «копипастом». При всей иерархичности собственных симпатий, Артем порой так сильно зависел от благосклонности собеседницы, что вследствие любого многообещающего ответа, мог мгновенно перевести ее в разряд стратегически важных целей. В силу этого даже появление явной фаворитки не излечивало его от патологической страсти к запасным аэродромам и офшорным юбочкам.
На протяжении нескольких минут он мучительно генерировал, как оформить свое согласие для Лизы на встречу в 19:00 и в итоге из всех несчетных вариантов выбрал — «ок». Палец отправил его с опасением, что вышло все же суховато, но каждая буква в такой тонкой игре может стать лишней, как карта в блэкджеке. Главное дело утра было сделано. В голове Артема надсадной командой пронеслось «пора вставать» и он фактически выскоблил себя с койка-места.
Глава 2. Сутра утра
Приволочив рассыпающиеся на ходу мысли к зеркалу многопользовательской ванной, Артем перешел к щемящему бурению своего отражения. Недовольно-осуждающе уставиться в свой анфас — своего рода ритуал для каждого рефлексирующего. Взгляд нырнув в черный омут зрачков стал выуживать из пучины ядовитый осадок растолченных надежд. Разбуженную угольную взвесь при желании можно было вычерпывать горстями, но интроспекционный щуп не нашел в себе сил поднимать со дна всю дюну разочарований. Можно надломиться окончательно, пересматривая сериал из упущенных возможностей, загубленных губ и загугленных воспоминаний.
Ладони, подставленные под студеную струю, стремительно пошли на таран и смыли бередящие судороги памяти, экзистенциальное акне. Бездна, начинающая уже было всматриваться в Артема, осталась с оборвавшейся трансляцией. Выставив бездну непутевым ламером, он решил изобразить подобие улыбки, отрабатывая витрину для окружающих. Его беспокоила неубедительность позитива на лице и тот болезненный отпечаток выхолощенности, который никуда не уходил. Как не менял он настройки и разрешение своей улыбки, получалось лишь раздражать Станиславского.
Смачно сплюнув остатки зубной пасты после неизменно последнего седьмого полоскания рта, Артем задержался на беглую экскурсию по галерее примет увядания. В 20 лет он достиг небывалых высот в мнительности и теперь мог минутами копаться в своем лице, разыскивая улики наметившегося старения. С горькой усмешкой наблюдал он как бессовестно обваливали индекс юности: увеличивающая радиус и контраст синева под глазами, скукожившаяся свежесть кожи, отступающая насыщенность волос по бокам лба. Совсем недавно он присматривался к себе лишь для инвентаризации подростковых дефектов. Сегодня аудиту подлежала внешняя степень юности и у нее, как ему казалось, обнаруживались заметные растраты. Он не мог определить точный день, когда беззаботное подмигивание самому себе сменилось нервным тиком, когда дискурс облагораживающего взросления сменился дискурсом латентного тления. Тинейджерский вид для него был Сталинградом, который было нельзя сдавать. Он хотел быть вечно молодым как Лас-Вегас. Мониторинг презентационной кожи — обсессия не от нарциссизма, а от острого переживания невозвратности детства. Озорная душа не хотела ходить в бэушной оболочке. Желудок же хотел завтракать.
Поставив ковш на родственно отцветающую конфорку, Артем запустил новоиспеченный выпуск «Вдудь». На экране верного ноутбука завязалась вкусная беседа, в разы превосходящая то, что готовилось к полету в закипающую воду. Икона новой генерации журналистики оттачивала вопросы на зернистой глыбе старой. Соприкосновение двух эпох всегда сопровождается диалектической лаской по концептуальному восприятию. В этом пикселе наглядного соседства лучше всего выкристаллизовываются штрихи-остовы разных поколений, одновременно сливающихся в вечный дуализм мира.
Артем не столько слушал разговор Дудя с Парфеновым, сколько пытался улавливать чарующие вибрации от перешептывания времен. Он беспечно искал интонации гегелевской спирали, обращающейся к самой себе посредством перепасовки лидеров мнений, полагая, что абсолютная идея явственнее всего разворачивается там, где есть резонанс.
Тут свистящим грохотом распахнулась дверь второй комнаты студенческой квартиры, густыми стремительными шагами сосед Артема промчался по коридору, будто штурмуя не ванную, а Бастилию. Каждый релиз его тела сопровождался буреломным торнадо, опрокидывающим то сушилку, то дежурную, ненароком заглянувшую с гбшной проверкой. По иронии судьбы соседа звали Константин Львович и он учился на факультете болтологии-графомании, иногда называемой в узких кругах журналистикой. Артем со скрежетом зубов воспринял пробуждение пермского солдата слова, начинающего инженера душ и законченного полемиста. Костик любил перемывать косточки, не проходил мимо любого микроскопического повода сесть на конька словоблудия и пострелять из базуки тремя копейками в каждого, кто не успеет заткнуть уши или прикинуться мертвым. Здесь же, сам случай велел зацепиться языками, поскольку нет более любимой темы для журналиста, чем журналистика. Артему лишь оставалось ждать, когда на ржаной голос Парфенова и шальной голос Дудя прибежит распаренный гражданин Кейн.
Артем не спешил записывать себя в социопаты, но чурался общения с людьми, которых давно постиг и которые не могли ему ничего дать. Как не старался задумчивый созерцатель выработать в себе энергосберегающий режим общения для подобных случаев, в нем неизбежно вспыхивал синдром Талейрана-Киркорова, провоцирующий желание произвести впечатление на собеседника. Он уже начал мысленно готовится к словесной дуэли, подбирая реплики, позу, жесты, личину.
Артему нравилось создавать вокруг себя образ гуру, хотя он просто заблаговременно готовился к подобным обсуждениям. Ненавидя себя за конформистскую по значению рисовку, он неустанно продумывал всевозможные расклады готовящейся дискуссии. Не брезговал и гимнастикой лица, еще не успевшего стать надлежаще управляемым. Весь период до появления Костика на кухне он провел в контратакующих приготовлениях, наполовину выключившись из интервью. Затаив в себе на скорую руку сколоченные фаланги и флеши, принялся выжидать.
Из распластанной двери повалил пар, а за ним и слова Костика.
— Доброе утро. Чего там смотришь? Знакомые голоса. Уж неужто там у Дудя сам Парфенов?
— Он самый — тихо отозвался Артем, в тайне еще надеясь избежать зыбучей беседы.
— Ну и как тебе?
— «Еще не досмотрел. Это вы журналисты любите, не досмотрев и не разобравшись до конца ярлыки повесить» — специально съязвил Артем, реагируя на придурковатую тональность соседа, поверившего в собственный журналистский профессионализм.
Больше всего его раздражала сама претензия Костика на ремесло. Артем не мог простить ему банальность, с которой квазипознер подходил к подобным импровизированным интервью. Он догадался, что его пытаются прощупать, но делают это не с помощью ювелирной вивисекции, а кустарного опроса-блица. Вместо умело расставленных капканов он каждый раз сталкивался с дуболомными, геометрическими, торчащими вопросами.
Но было кое-что еще в чем Артем не любил себе признаваться. Всплеск желчи не в последнюю очередь спровоцировала чрезмерно нарочитая попытка Костика превратить разговор в упражнение. Такую роскошь Артем признавал только за собой. Никто не смеет втягивать его в свою игру, поскольку для демиурга оскорбительно плавать по чужим дорожкам. Костик же, тем временем, с пылкостью якобинца принял вызов и бросился решительно защищать знамя профессии.
— Да ладно тебе. Ярлыки мы любим? Журналисты создают образы, символы, может и ярлыки создают, но мы их не навешиваем. Это у вас у юристов — 99 процентов обвинительных приговоров в судах. Нам на парах рассказывали, что подозреваемого автоматически можно записывать в приговоренного. Это разве не ярлык? С самого начала процесса человек уже уголовник.
Костик выглядел довольным собой, сверкал глазами, снисходительно ухмыляясь. Он искренне полагал, что применил статистику по назначению, Артем же остервенел от того, что спор из-за дремучести Костика завернул в бестолковое, гиблое русло.
— Как можно настолько не понимать, о чем ты говоришь? Причем тут 99 процентов обвинительных приговоров? Никто и не спорит, что в системе уголовного правосудия царит обвинительный уклон, но ярлыки тут каким боком? Да, кто-то называет подозреваемого — убийцей, но это опять же делает твоя братия, которая ни черта не слышала о презумпции невиновности. Спасибо, что сам нашел еще один наглядный пример дуболомности вашего сознания.
На самом деле, Артем терпеть не мог стягивания всех под одну гребенку, но спор уже затянул его и теперь он искусственно примерял роль жонглирующего обобщениями. Намерение исколоть эго несимпатичного ему человека порой доходило до садистской одержимости. Моральное удовлетворение в таких словесных стычках приносила уже не победа как таковая, а причинение душевного дискомфорта и казнь чужого настроения. Последняя реплика удачно ввернулась оппоненту в ухо, поэтому Артем ринулся закреплять успех.
— Журналисты — служанки своих СМИ. Все, что они делают — джинса. Зачем ты вообще учишься? Проститутки же не заканчивают профильных высших учебных заведений.
— Ой, ну что за бред? Ты отрицаешь, что есть независимая журналистика? Тот же Парфенов. А Дождь? Многие не пачкают себя никакой джинсой, а рискуют жизнью, чтобы снять честный репортаж, — протяжно заголосил Костик, — Ты ведь сам это понимаешь. Не нужно тут всех грязью поливать.
Было заметно, что он на сущностном уровне верил в то, что говорит.
— Блин, конечно, я отрицаю это наивное заблуждение, — не хотел униматься Артем, — Все журналисты связаны политикой своих издательств, редакций, продюсеров, спонсоров. Не важно. Кто-то всегда стоит за журналистом. Разве будет журналист Дождя писать или снимать что-то провластное? Ну, естественно, нет. Это сочтут фрондой. Каждый выбирает лодку по своим вкусам, ну а дальше просто движется в подходящем для нее фарватере. И тебя ждет…
— Подожди, — Костик предпочел оставить предсказание недостроенным, — ты говоришь о духе информационной площадки. Одно дело, когда корреспондент получает четкую инструкцию, что нужно писать, другое дело — состоять, допустим, в журнале Шарли эбдо, у которого есть своя повестка, но и все. Дальше пиши, о чем хочешь. Где там джинса?
— Да хотя бы в том, что там все материалы выдержаны в одних и тех же тонах. Работают разные люди, а голоса сливаются в одну карикатуру. Почему это происходит? Каждый знает, о чем и как ему нужно писать на страницах этого издания. Весь штат правит и подгоняет свой продукт под генеральную линию. Где тут независимость? Что остается от автора? Может быть замысел, может быть даже стиль, но не сам автор. Автора проглатывает устав конкретного СМИ.
— Но можно же быть самостоятельным журналистом без всякого СМИ, — едва дождавшись паузы, вставил Костик.
— Примеры?
— Ну вот возьмем Дудя. Создал свой канал и сам определяет состав гостей и состав вопросов. Тоже будешь отрицать, что это свободная журналистика?
— С Дудем все немного сложнее. Формально он работает только на себя и над ним нет редактора или корпоративных рамок, зажимающих язык. Но я тебе сейчас открою один сложно считываемый механизм, приручающий любого вашего брата.
Он сделал короткую паузу, оценив оголившуюся заинтригованность в глазах Костика, и, перезарядив обойму слов для сложно конструируемой эпистолы. Каждый раз, когда он сталкивался с необходимостью второпях сформулировать рассуждение из мутного облака неосмысленной ранее идеи, его тревожило возможное фиаско.
— Дудь, безусловно, более независимый журналист, чем те, кто состоят в различных СМИ, — титанической концентрацией начал вытягивать Артем стройную лесенку посылок, субъектов и предикатов из полусонного ума, — Да, чисто внешне может показаться, что он волен делать любой контент, приглашать рандомных гостей и спрашивать их о чем угодно. Это касается не только Дудя, я сейчас буду говорить о любых заметных журналистах-одиночках. Так вот. Рассмотрим теперь — так ли автономны они, как ты думаешь. Допустим есть какой-то обозреватель, говорящий от своего имени в блоге или на youtube. Пишет он честно и неподкупно, но вот становится популярным и к нему приходят рекламодатели. Они предлагают блистательные деньги за рекламную интеграцию, но с подобным гонораром неизбежно приходят обременения. Типа «не поднимай эти темы» или «не пиши о том-то, ибо это может принести нам репутационный ущерб». Они платят, а значит постепенно начинают заказывать музыку. Какой крупный бизнес в нашей стране рискнет имплантировать рекламу в оппозиционный выпуск? Даже в простой политический выпуск. Какому вменяемому коммерсанту это надо? А журналисту нужны деньги. Иначе на что ему жить? Журналист негласно ввязывается в эти путы и начинает рихтовать свое детище. И это полбеды. К успешному приходят не только рекламодатели, но и аудитория. А этот зверь еще более авторитарный, чем рекламодатель. Вокруг трэнда, свойственного журналисту собирается группа с императивными предпочтениями. Поскольку всякий журналист тщеславен и желает иметь многочисленную армию реципиентов, он вынужден подстраиваться под довлеющие над ним заказы публики. На каком-то отрезке дистанции он становится заложником своего имиджа и вырваться из него — означает разочаровать свой ядерный электорат. Вот и получается, что журналист носится не со своим дистиллированным интересом, а с беспрестанной верификацией того, что он такой, каким представляется большинству и каким его хотят видеть. Аффилированность с собственным ореолом — это непреодолимые цепи для вас. Публика лепит из лидеров мнений, что хочет, а вы только подтяфкиваете ее ожиданиям. Не убедил? — издевательски закончил сумбурный памфлет Артем.
— Ни капельки, — стоял на своем горделивый Костик, — ты слепил какого-то странного мутанта, по удобным тебе параметрам. Если их разбавить несколькими допущениями, то мы легко уйдем от подходящего тебе экземпляра. Ведь может быть вполне финансово самостоятельный журналист, может быть и такой, который разорвет отношения с указующими спонсорами и найдет нейтральных. А куда девать идейного бессребреника? Ну и где все эти персонажи в твоей изобличительной системе? — скороговоркой выдал риторические вопросы Костик и по-муссолиньевски оперся на столешницу.
Артем почувствовал усталость от дебатов. Спор с крепким журналистским нимбом выхолащивал его, а также температуру из сварившейся вермишели. Гарнизон поднятых по тревоге аргументов начал иссякать, а их главнокомандующий пребывал в состоянии тупой злобы от несостоявшегося блицкрига.
— Мне даже как-то неловко говорить, что все перечисленные тобой типы — химера. Их не существует в природе. Финансово самостоятельный журналист? Это вообще кто такой? Если у него есть доход, то наверняка его получение занимает большинство времени. Что тогда остается на публикации? — тон Артема становился все более нервозным. — А если он умащенный, вольный рантье, то о чем может начеркать сибарит? Репортаж о винах в Ницце? Сенсационный выпуск из ресторана «Пушкин»?
— Ну только не надо утрировать. Ну что за софистика? — поспешил оборвать разошедшегося дуэлянта Костик.
— Это не софистика — рявкнул от необъяснимого прилива ярости Артем — Слушай сюда внимательно. Выскреби йогурт из башки. Ты тут талдычишь мне про идейного бессребреника. По моим наблюдениям такая диковинка — сплошные олигофрены. Сидят в своих грязных кофтах и витают в придуманных галактиках. Прости, но мне как-то не хочется смотреть или читать людей с умственными отклонениями. Ты такой глупый, что тебя даже не смутило слово «идейный». Заливаешь про честную журналистику и суешь к ней «идейность».
В нем говорила неприязнь к Костику и вера в несбыточность идеального. Из-за излишней трепетности к высоким ценностям он до последнего не мог признать, что кто-то их разделяет всерьез.
— Так. Ну все хватит. Я не собираюсь терпеть оскорбления, — хлипко отрапортовал оппонент задрожавшими губами.
Царапины на лоске невозмутимости противника не укрылись от сейсмографических глаз минисаурона. Он возликовал от внутреннего тремора оскорбившегося, принимая демонстрацию уязвленности за нокдаун.
— Понимаешь, — протяжно завел самовлюбленную филиппику Артем — в обществе вообще никогда не будет рожден заказ на правду. Его ждать так же, бессмысленно, как возврата Крыма нынешней властью. Запрос есть на все, что угодно — на чернуху, на стеб, на чиллинг, на порно, на потемкинские деревни, на терапию, на идеализацию, на профанацию, на агитацию, на припудренную реляцию, на рекламу, на информационную гуарану… Продолжать эту борхесовскую классификацию? Но нет запроса на правду. Она такая ничтожная, что ее даже никто не замечает. Она как бедняга Оливер Твист, стоит в обносках с протянутой рукой, просит милостыню в виде внимания, но прыткие кареты журналистов проезжают мимо в погоне за хайпом. Ну а раз нет своего потребителя, то нет и предложения. Я же это не в вину вам ставлю. Мне хочется, чтобы ты протрезвел сейчас, а не потом, когда это принесет больше неудобств. Кто твои кумиры? Медуза? Дождь? Самая демократичная площадка рано или поздно начинает упиваться либерализмом и схлопывается. Ты пойми. Для меня «РИА новости» ничем не отличается от «Лентача». Они одинаково тенденциозно кормят свои паствы разнозаряженной постнотой, но такова жизнь. Жизнь с 50ю оттенками неправды.
Артем любил эффектные финалы и последняя фраза доставляла ему усладительное послевкусие. Даже после того как Костик начал говорить, он продолжал смаковать ее хлесткость.
— У тебя пессимистичная картина мира. Ты все пытаешься в нее запихнуть и под нее подстроить, — сухо диагностировал лжепсихолог, — Параноидальный взгляд. Не находишь?
— Нет — отстранено произнес Артем, лениво потирая глаз. Он начал постепенно погружаться в себя, анализируя прозвучавшее с обеих сторон.
— Схоластически все можно свести к ангажированности.
— Стохастически тоже — бессмысленно скаламбурил любитель игры слов.
— Не перебивай, — пригрозил Костик, — по твоей логике можно доказать, что все юристы — продажные, что все политики — лицемеры.
— Ну в принципе так и есть — коррозийной усмешкой отмахнулся Артем
— Но только какая польза от таких плоских тезисов? Тоже мне Америку открыл, — огромил негодованием Костик съежившуюся кухоньку, — Все мы в какой-то степени умеем играть в футбол и нас не трудно по этому призраку записать в общность и сказать, что все мы Месси в какой-то степени. Что это дает? Я тебе по подобному рецепту таких выводов могу наделать. Я считаю опасным не учитывать процент содержания какого-либо свойства в человеке. Эти пропорции есть, то, что нас в конечном итоге отличает друг от друга.
— Да учитывай, кто тебе мешает — хмуро предложил Артем и буркнул — вот только спорили мы не об этом, и в «конечном итоге» — это плеоназм, грамотей.
— Ха-ха. Решил выкрутиться. Эх ты, Артем. Не любишь ты проигрывать. — ехидным тоном принялся жалить охладевшего к происходящему Костик.
Раздался залихватский стук в квартиру. Выжидательно-вопросительное «мальчииишки» донеслось до противоборствующих бакалавров. Ничто так мгновенно не примеряет, как общая угроза. Ей может оказаться атака пришельцев, страна-агрессор или рыскающая по коридорам студенческой цитадели дежурка. После второй серии долбления любознательного кулака дверь приоткрылась, и в прихожую ввалилась пожилая инспекторша, сходу запричитавшая о непозволительности нахождения мусорного пакета у порога. Костик, движимый огненной верой в свои гражданские права и бытовые свободы, выдал ей соответствующую отповедь, переросшую довольно скоро в перечисление накопившихся челобитных. На Артема любой житейский фарс действовал как снотворное, потому с первого же полемического лязга о нормах санитарии он провалился в спинозовские раздумья.
В лабиринтах разума являлись ему хронические неврастенические страхи. С богомольной одержимостью совершал он умозрительное паломничество к началу перепалки с Костиком, пытаясь как бы сторонним наблюдателем оценить ее исход. Раз за разом отматывал отдельные отрезки своего выступления и с досадой обнаруживал, что удалось далеко не все и не так убедительно. Перенести на язык глубины и завитки эйдоса опять не вышло. При всей известности непреодолимой разницы между задуманным и изреченным, Артему гиперболезненно давался подобный промах. Снова и снова он искал более подходящие слова, более точные формулировки, оптимизируя дизайн своей речи, словно Джобс, неустанно правящий новую модель айфона. Он фанатично перебирал словесную руду, ища свою Трою — безукоризненно аподиктический, в первую очередь для него самого, крой.
Но Артема волновало не только это. За непроницаемым притупленным взглядом бились демоны и бесы. Черепную коробку изнутри разрывала угнетающая зыбь инфернального всхлипа по утерянной инфантильности. Колким эхом отзывались романтические слова Костика о журналистике, чужеродно весенние для перемерзшего гулкого грота. Артем разучился верить в идеалы, его радуга перекрутилась, жернова скепсиса перемололи все солнечные лучи. Он злился на себя и Костика. На себя — за потерянную крылатость, на Костика — за невольное напоминание об этом. Артем с бешеной завистью разглядывал живо жестикулирующую святую простоту, заканчивающую прием незваного гостя. Вместо того, чтобы отмахнуться беспечными заверениями и сократить сеанс проверки до односложного — «хорошо, сделаем», Костик апеллировал к законности творческого беспорядка и не прогибался ни под один упрек.
Одутловатый ревизор, явно сбитый с толку ожесточенным сопротивлением, бессознательно отступал к выходу. Наконец территория квартиры оборвалась «нейтральными водами» под ее тапками, и обескураженная напором активного гражданина дежурка предпочла откланяться беззубым — «вечером зайду еще раз». Ликующий Костик поспешил к Артему. Ему не терпелось засвидетельствовать триумфальность отпора, данного менторской «немчуре».
Артем в тайне восхищенный принципиальной кампанией Костика за бытовой суверенитет, внешне обозначил лишь недовольство.
— К чему это зубоскальство по поводу чертовых мешков с мусором? Потратить десять минут на пререкания с безобидной бабушкой — тоже мне заслуга, — процедил он с нахмуренными бровями.
— Ну да проще проглатывать все и соглашаться с каждым несправедливым наездом. Так? — возмущенно вскрикнул высоким голосом Костик.
— Да что ты привязался к ней? Она действует по инструкции, от нее ничего не зависит. Твои слова для нее — ничто, потому что она не самостоятельный субъект. Имеет смысл так горланить с администратором или другой шишкой, которая спускает на дежурок все эти драконтовские законы. А ты сотрясаешь воздух и треплешь нервы бедной женщине — нашел способ дискредитировать защитника независимости Артем.
— Да не собираюсь я плясать под каждый чих и спорить буду с каждым, кто начнет мне указывать как жить в моей квартире. Ты слышал? Она хочет, чтобы мы мыли пол каждый день и убирали всю обувь в комод. Она будет решать за нас, что захламляет наш коридор, а что нет? Пусть лучше следит за тусовщиками. Вчера опять в три утра на каком-то балконе устроили посиделки с гитарой. Я спать не могу нормально, а она «ревизорро» из себя корчит, — совсем раскалился Костик и взбух каждой жилкой.
Артему не нравилась подчеркнутая обыденщина наметившегося разговора. Он чувствовал жалкое, лилипутское начало в его складках и ежился от необходимости выслушивать слишком опредмеченные, заземленные, мещанские речи.
— Тебе никогда не приходило в голову — как они так живут? — резко повернул в сторону Артем.
— Не понял, — замешкался Костик.
— Ну ты представь. Это же надо каждый день подходить к одним и тем же дверям, с одними и теми же вопросами. Вынуждать людей выкинуть мусор или почистить раковину. Что это за судьба? Я вот часто схожу с ума от того, что мне везде мерещится день сурка, а тут какая-то чудовищная плазма сурка, эссенция бессмысленности, экстракт закольцованности. Вот я и спрашиваю — как можно не рехнуться от такой ничтожности? Неужели в голову не пробивается осознание абсолютной пылеобразности? Да, букашкой можно себя почувствовать и в высоком кабинете, но тут же даже не продохнуть от бестолковости своего бытия.
— Ты решил поиздеваться над человеком за его спиной? — замер с джокерской улыбкой Костик.
— Мне наоборот их жаль. Я же с сочувствием говорю. Примирение с вшивостью амплуа я еще могу понять. Все мы в итоге проходим через принятие, что все не так, как нам хотелось. Я о другом. Откуда эти люди находят силы не признаваться себе в том, что они занимаются феноменально бессмысленным, бесконечно мелким делом — со странным сверкающим взглядом продолжал Артем.
— Да почему бессмысленным? Они же поддерживают порядок в общаге. Реально важное по сути занятие, — не принимал и не понимал тезисов соседа простодушный рассудок.
— С точки зрения системы — важное. А с точки зрения самого человека? Этой дежурке примерно 60 лет. Значит ребенком она смотрела «Римские каникулы», «Унесенные ветром», мечтала о замках, креповых шляпах, принцах, а сейчас ходит и смотрит — смыто ли в унитазе. Как все эти кассиры, уборщицы, дежурки у эскалатора, дежурки в общаге не задохнулись от беспросветности собственного трека? Что за фантастический заряд позволяет им действовать на своих местах как ни в чем не бывало? Будто все ок, будто они не бесцельные пешки, — уксусным голосом недоумевал Артем.
— Аха-ха. Сам ты себя королем что ли считаешь? — неуместно развеселился Костик.
— Да не принизить я их хочу. Речь о тех, кто имеет самую очевиднейшую причину пустить себе пулю в лоб, но не делает этого, а спокойно вертится на саднящей орбите. Почему человек не выходит из игры, когда у него на руках карты с одними шестерками?
— Для покера неплохой расклад, — загоготал Костик.
— А я про дурака говорю, так как жизнь-то больше походит на дурака, — злобно перехватил инициативу Артем, — Не представляю, что у них на душе творится и как они ведут диалог с собой. Вот бы и мне научиться — не замечать своей ничтожности. А может я не так о них думаю? Что если они нарочно, сладострастно погрузились на дно и блаженно перебирают пальцами ног ил повседневности? Серьезно. В этом что-то есть. — он резко оживился — Смотреть прямо в глаза бессмысленности и карликовости своей жизни. Снисходительно лелеять собственную никчемность. Искать крайней степени падения. Если намеренно упиваться серной регулярностью, то она возможно станет сингулярностью — он предпочел остановить рыхлые рассуждения сырым афоризмом.
— Сам же говоришь про систему. Для каждого в ней находится свое место. Так было всегда. И так будет всегда. Кто-то рождается для этих ролей, а кто-то..
— Постой, — лицо Артема озарила тайная догадка — А что если система не такая уж и монолитная как кажется? Что если она индоктринирует нам этот постулат, а сама пугливо трясется, как бы все не пошло наперекосяк. Неужели невозможен расклад, при котором на заготовленные системой ниши просто не найдется свой простофиля?
— Что-то я перестал тебя понимать, — озадаченно надкусил лежавшее уже второй день на столе яблоко начинающий журналист.
— Да я лишь про то, что может для социальной системы не существует своего гомеостаза, ну то есть саморегулирования, — быстро поправился Артем, заметив расползающийся по физиономии Костика знак вопроса, — что если равновесие в обществе не предопределено? Допустим наступит момент, когда люди поднакопят самолюбия, гордости, да чувства вкуса того же, и не захотят устраиваться всякими ассенизаторами, курьерами. Представляешь наша дежурка берет и осознает, что она такой нелепой хренью занимается? Сразу бросает это гиблое…
— Думаешь она этого не осознает? Человек из-за нужды может и не с таким смириться — философски взмахнул пальцем Костик.
— Да она осознает только свою нужду и внушает себе, что иначе нельзя. Система заинтересована, чтобы люди не видели альтернатив. Когда люди мыслят без развилок их проще расставлять по позициям. Ты заметил, как многое заточено на то, чтобы привязать тебя к чему-то конкретному? Люби родину и будь ей верен. Люби жену и будь ей верен. Помни с кем начинал и не забывай своих друзей. Да это же чертова матрица безвариантности. Опутали человека консервативными клише с головы до ног, вот он и растет смирившимся со всем болваном. Да даже в фольклоре. Помнишь перепутье богатыря? Дорожки формально три, а выбор по сути определен предостерегающими указателями. Система приучает людей не замечать выбора.» — заключил Артем и посмотрел на таймер ноутбука.
Время неумолимо настаивало на завершении раззудевшихся прений. Артем, разумеется, не собирался посещать все сегодняшние занятия. Однако в универ лучше подтягиваться к первым парам, поскольку с каждой пропущенной риск не выбраться из общежитской трясины возрастает по экспоненте. Последняя неделя выдалась до безобразия флегматичной, и он ни разу не смог откомандировать себя на учебу. На сегодня он назначил всеобщую мобилизацию, предполагавшую обязательную явку в университет, вопреки всем классическим предлогам и отмазкам студента.
Выйти из беседы с Костиком было отнюдь не легче, чем из мафии. Его невероятная прилипчивость противотанковыми ежами перекрывала дверной проем разговора. Артем начал проклинать себя за неосторожность. Он сам разбудил фирменную назойливость Костика, неблагоразумно поделившись чересчур пряными мыслями. Теперь выключить любопытствующее сверло могло только демонстративное пренебрежение собеседником. Стреляя по скорлупе односложного безразличия, катапульта с вопросами постепенно заглохла, и Артем, удовлетворенно оглядев обломки снарядов, поспешил ретироваться.
Пока на кухне варились макароны, а журналистика получала прожарку, телефон успел пополниться несколькими топлеными цидулками. Артем щедро разослал смайлы во все свежие чаты и загрустил еще больше. Калейдоскоп мелькающих диалогов выпячивал чувство одиночества и предвещал амурную шизофрению. «До чего ж обильная галантерея подобралась» — с цианистой горечью подумал бракованный «Альфа-Ромео», листая затеянные обольщения ради диалоги. Перемешанные как попало девушки вызвали в нем крадущуюся муть, какая бывает от неумеренного алкогольного микса. С какой-то мазохистской свирепостью он затянул галстук на шее. Мятую рубашку спрятал под кардиган, а мятое лицо постарался разгладить напускной лыбой. Подойдя к зеркалу заглянул в себя и увидел там только взгорок золы.
Глава 3. Антихайль
Лифт издевательски вяло поднимался к Артему. За это время он успел придумать тысячу причин вернуться обратно в квартиру и лечь спать. Его смущало бесцветное расписание, одноклеточные одногруппники и карикатурность собственной жизни. Он давно разгадал, что юрфак — это не его, но малодушно хранил верность сделанному по глупости выбору. Как немецкий солдат, давший присягу вермахту или нерасторопный мужчина, поклявшийся всю жизнь прожить с той, кого уже разлюбил. Наконец металлическое брюшко доползло до семнадцатого этажа и Артем пулей заскочил туда, решив переварить в нем все кислые мысли.
Не успел лифт набрать приятную скорость стремительного падения, как пришлось делать остановку и подбирать попутчика. В кабину кротко прошествовала миниатюрная фигурка в интригующей юбочке. Девушка выглядела собранной часовой стрелкой, которую ничего не может сбить с ее деловой окружности. Она вскользь, периферийным посматривала на бесцеремонно уставившегося ротозея, то ли раздражаясь, то ли опасаясь его наглости. Артем не нашел в себе удали выдавить хоть слово. Вместо этого лифт, добравшись до первого этажа, выдавил их обоих. Безымянных, анонимных и, возможно, навсегда потерявшихся друг для друга в этом хаотическом мире.
Двор студенческого общежития щерился конфигурацией зданий и скрежетал зубами соседней стройки. Небо шершавым языком расчесывало направленные в его сторону взгляды. Артем поморщился от этого контакта. Несколько студентов из разных концов периметра суетливо топали к автобусной остановке. Между тем, в обратном направлении, подобно разорвавшейся бисерной фенечки, стали раскатываться по двору свежепривезенные бакалавры и магистры. Элегантность одного дамского силуэта еще издалека увлекла, активировала повесу. Он со спокойной совестью свернул с маршрута к остановке и рванул навстречу знакомству, судорожно разыскивая пригодную вступительную фразу.
— Девушка, извините. Вы на служебном автобусе или вас подвезли на машине? — хрипло и смазано начал Артем, приладив шаг к ее подиумной походке.
— Что? — незнакомка не разобрала сбивчивый лепет и, казалось, не была уверена, что обращаются именно к ней.
— Да я спрашиваю — вы на автобусе до общежития или вас подвезли? — на этот раз вопрос прозвучал более отчетливо.
— На автобусе — пасмурно процедила сквозь пухлые губы девушка, всем видом показывающая незаинтересованность в странно возникшей перед ней персоне.
— Это хорошо. Значит у вас нет молодого человека — непринужденно резюмировал Артем, обожавший абсурдные конструкции. Для него абсурд выступал излюбленной приправой, которая и доставляла удовольствие в процессе употребления, и служила лакмусом, высвечивающим «своих» по мировосприятию.
— Что за дурацкие выводы? — девушка явно не оценила взъерошенный юмор Артема, но весьма приветливо добавила, — Но парня, правда, нет.
— А ты еще спрашиваешь — что за дурацкие вопросы? Видишь с какой математической точностью работает мой метод — излучился постановочной улыбкой шутник.
— Ну такое. Не уверена, что твой принцип будет работать всегда — произнеся это с теплой насмешкой, она впервые посмотрела на Артема.
Артем на секунду потерялся в ее робких и чистых глазах. Обжигающим лучом проник их блеск в его потемки. Голос всегда сжимался в комочек, а губы предательски дрожали, когда он встречал незамутненных, инопланетно настоящих. Материя онтологически остерегается антиматерию. Он интуитивно считывал тех, в ком был этот ламповый свет и когда соприкасался с ним начинал подтаивать. Это вносило сумятицу в командном пункте, панель управления начинала барахлить. Артему больших трудов стоила нейтрализация багов в ментальной программе.
— Ты сейчас сильно торопишься?
— Ну вообще я собиралась в общагу. Устала немного.
— Эх, жаль. Скажи хотя бы, как тебя зовут.
— Настя меня зовут. А ты часто так подбегаешь к девушкам? — внезапно озаботилась дива.
— Никогда этого не делал, — невозмутимо соврал он, — Я недавно расстался с девушкой. Какое-то время отходил от отношений. Вообще ничего не хотел и думал, что еще долгое время буду один. А вот несколько дней назад пришел к тому, что хватит монашествовать. Сегодня, когда увидел тебя, мелькнула мысль, что ты, возможно, неспроста повстречалась мне, — с постановочной откровенностью исповедовался хронический лжец.
— Мне приятно, но после учебы я всегда хочу домой — запрокинула голову с извиняющейся улыбкой Настя.
Они уже несколько минут стояли у подъезда общежития, но Артем не хотел отпускать ее и предпринял расчетливую попытку.
— А на кого ты учишься и на каком курсе? — он сходил с того вопроса, ответ на который автоматически тянул за собой серию органично напрашивающихся дополнительных крючков с точкой внизу.
— Я учусь на втором курсе. На социолога, — выжидательно сообщила Настя, плечами и мимикой изображая намерение отшвартоваться.
— Значит читаешь Энтони Гидденса по ночам и занимаешься проблемами эксклюзированных групп населения? — желая произвести впечатление, театрально произнес обольститель.
— Ого, какие познание. Тоже что ли социолог? — засияла эмпатией полоска губ.
— Нет, я рекламщик, — беззастенчиво и оперативно придумал себе образ Артем, — но это не означает, что я не могу отличить Дюркгейма от Дюнкерка. Кстати, как тебе фильм? Я про Дюнкерк.
— Я люблю Нолана, но этот фильм мне как-то не очень, — очаровательно поморщившись, отрецензировал социолог.
— А мне вот кажется, что это лучший его фильм, — его брови синхронно приподнялись вместе с уголками киноэкспертного рупора — Тебе наверняка показалось, что сюжет не докручен, само повествование провисает, что картина вялая, как только что разбуженный и не до конца протрезвевший студент. Да? — наводяще осведомился коварный Артем и, не заметив особого одобрения на лице Насти, продолжил — Но не в этом ли вся прелесть? Признанный мастер визуальных уловок отказывается от вульгарного манипулирования вниманием. Отказывается от привычного и канонического изображения войны через несчетные подвиги героя-одиночки. Нет никаких непогибаемых воинов, нет банальной и быстро схватываемой схемы, нет ничего классически киношного. Ты смотришь на войну, на театр военных действий без всякого грубого упрощения. Не герои проходят через события, а событие через героев. Мне показалось, это очень нетривиально срежиссировано. Со зрителем никто не заигрывает, никто его не развлекает, не подстраивается под его надрессированный фокус. Я обожаю, когда автор мужественно играет против самого себя в пользу искусства. Самое завораживающее — знать, как поступить, чтобы миллионы смотрели тебя с обожанием и не сделать этого. Нолан мог снять куда зрелищней для массового зрителя, куда понятней, но снял вопреки этому. Господи, это же так потрясающе. Такое насмехательство над здравым смыслом. Я не знаю почему, но меня больше всего восторгает, когда человек прекрасно понимает, как лучше, но выбирает трагический перпендикуляр. Иррационализм эстетичней всего. Ты как бы переигрываешь заданность. Ты отменяешь законы…
— Извини, что перебиваю, — робко остановила поток пышного трансцендентного сознания огорошенная многословием невольная слушательница, — Мне, правда, пора в общагу.
— Но давай еще немного постоим тут и поболтаем. Пять минут ничего не решат, — взмолился Артем.
— А, слушай — встрепенулась от пришедшего соломновского решения Настя — Я хотела сегодня в магазин сходить за продуктами. Давай я сейчас к себе поднимусь, занесу свою сумку и вернусь. Сходим вместе, поможешь мне с пакетами. Воду в бутыли понесешь.
— Давай, конечно. Что мне на учебе пропадать? Лучше полезное что-нибудь сделаю, — не задумываясь согласился беспечный мартовский кот.
— Спасибо тебе, — головокружительно ласково вспорхнула с ее ресниц благодарность.
— Ты главное не торопись. Мне спешить некуда. Не хочу, чтобы мое ожидание как-то заставляло тебя форсировать сборы, — заботливо выкрикнул Артем вслед развивающимся волосам, через секунду скрывшимся за подъездной дверью.
—
Они оставили после себя ощутимый даже на уличном воздухе сандаловый клин, который все предыдущее время выбивал из сценария Артема посещение первой пары. Внезапная перекройка планов под воздействием сиюминутных обстоятельств была для него привычным делом. Так он уворачивался от оков предсказуемости жизни, предпочитая видеть в эластичности своего распорядка отрицание предрешенности. С другой стороны, ему нравилось заигрывать с фатумом, неусыпно отзываясь почти на каждый встречающийся по пути элемент. Выходило, что он всеми силами пытался расстроить запрограммированность собственной поступи, при этом провиденциалистски бежал брататься с каждым всплывающим знаком судьбы.
Артем вопросительно взглянул на облака, перемежавшиеся в насупленные ребусы, которые веками разгадывали люди. Он не искал в них особого смысла, скорее использовал их как пиявок, которые тянули из него все тревоги. Его заботило не перебрал ли он с количеством слов, говоря о Нолане. Не показался ли слишком безумным, когда запустил сачок в сторону неуловимого смысла и принялся размахивать им при посторонней. Это проявление чрезмерной открытости не было чем-то случайным. У него катастрофически не получалось делиться переживаниями с людьми, каких принято называть близкими. И наоборот он упивался душевным нудизмом в обществе первых встречных. О своих сомнениях, страхах и обсессиях парнишка без всякого смущения докладывал незнакомцам. Со своим же окружением и родными Артем воздвигал великий китайский фаервол, тщательно следя, чтобы через эту цитадель не прошмыгнул ни один байт сокровенной информации.
Охладев к небу, он перекинулся на студентов, снующих по двору с разной скоростью и в разных направлениях. Пробовал на визуальный вкус каждого и представлял, каким разворачивается мир перед их глазами. Он на секунду вообразил, что у него есть возможность переселяться из одного тела в другое и резко менять взгляд на мир — от картинки перед глазами до жизненной философии. «Если бы люди хотя бы на несколько минут могли переноситься в шкуру других людей, может тогда и нетерпимость с зашоренностью приказали бы долго жить» — наспех сконструировал гипотезу мечтатель.
В это время открылась дверь и по ступенькам принялись спускаться ослепительно изящные шпильки. Артем зачарованно повел взглядом от этих двух восклицательных знаков вверх. Проскользил по жадно обтягивающему стройные ножки капрону, лихорадочно пересек искушающий разрез полиэстеровой юбки-карандаш. На водолазке из вискозы сбросил скорость аккурат перед «лежачими полицейскими» и все равно лишился прав, когда взор врезался в жгучие черты лица мисс Х.
Кровь Артема забурлила так, что международные эксперты ООН вполне могли бы назвать это химической атакой. Он застыл, терзаясь между желанием познакомиться и обязательством дождаться Настю. Оставалось сокрушаться и провожать «резановским» взглядом роскошную шаровую молнию, которую он, возможно, никогда больше не повстречает. Что ж, жизнь — это череда потерь, чехарда утрат, чемпионат между сгустками пронзительной боли за первенство. Он смотрел ей вслед и думал, что познакомился бы с ней, если бы не ждал Настю, и в то же время не пересекся бы с ней, если бы не стоял тут в ожидании Насти. Жизнь — это не только самый лучший драматург, но и самый причудливый хулиган.
Он так глубоко ввинтился в разгадывание шарад планиды, что не заметил как перед ним материализовалась Настя с едва заметным косметическим апгрейдом. Было видно, что большая часть времени ее отсутствия была потрачена скорее на перекус, чем на калибровку прически. Тем не менее, софтовая растрепанность лишь добавляла шарма лучистому лику. Голосом взбитых сливок окликнула она Артема, провалившегося в себя.
— Эй. Я, кстати, даже не знаю твоего имени.
— Точно же, — сперва отшатнулась в сторону разбуженная сомнамбула, а затем незамедлительно смахнула с себя остатки курсирования по коридорам разума и подстроилась под ход своего обворожительного будильника, — Я тебе не представился. Меня зовут Артем.
— Не устал меня ждать?
— Да мне никогда не бывает скучно наедине с собой — бравурно ответствовал себялюбец.
— Ты сказал, что читал Гидденса. Зачем тебе это было нужно? — живо начало всматриваться в Артема улыбающееся искреннее непонимание.
— Я же тебе говорил, что я рекламщик. У нас все замешано на психологии и социологии. Для нас знать людей, знать по каким законам живет общество — не менее важно, чем для вас. Только вы изучаете людей ради изучения, а мы находим их слабости, чтобы потом их использовать. Гидденс — просто один из тех, кто помогает лучше понять социальную морфологию, социальный дизайн и ближайшее будущее. Вообще я больше Фуко симпатизирую. Он провел один из самых блистательных анализов человечества. Одним из первых посмотрел на человека, как на совокупность детерминант. Объявил всему миру, что нет никакой свободы воли, что есть лишь полностью обусловленное средой поведение. Тебе кто, кстати, близок?
— Да я не особо много кого успела изучить — смутилась Настя — Я же только на втором курсе. У нас Аристотеля было больше, чем подлинных социологов, но я уже успела понять, что Луман — это полная галиматья — произвела она короткий, но заразительный смешок после вынесения вердикта трудам Никласа.
— Луман для лунатиков, — замахнулся на очередной каламбур Артем и добавил, — Вообще есть у меня одна глобальная идея. Я бы даже сказал идеология.
— Да? Очень интересно. Что же ты придумал? — благосклонно приготовилась слушать лекцию второкурсница.
В этот момент нерадивый лектор почему-то позволил продефилировать в своей памяти красотке на шпильках. Настя при всей своей сливочной пленительности, густой подкупающей чистоте проигрывала роковой незнакомке. Неизвестность всегда интригует больше, а упущенное всегда будоражит сильней. Каким-то естественным образом осуществилась рокировка в приоритетах Артема. Мягкие глаза хатикообразно ждали от него истории, а он разухабисто представлял, как бы жестко взял ту магнетическую барышню, внутренне стеная о ней.
— Я даже не знаю как подобраться к голому смыслу своей теории, — он принялся рьяно чесать небритую щеку, — Это будет сложно выразить сходу, но я попробую. Как завещал великий Макмерфи.
На его склерах заиграл инфернальный блеск, какой бывает у маньяков, психопатов и представителей сетевого маркетинга. Он на несколько секунд опустил голову, словно разыскивал необходимые термины у себя под ногами. Настя же нервно поскребла ногтем тыл запястий и набрала пока еще чистый от словесного конфетти воздух в легкие.
Постараюсь говорить предельно коротко и доходчиво. Моя система взглядов называется «биэврисингизм», — одержимо продекламировал Артем — Суть в том, чтобы быть всем.
— Мм. Как любопытно. И в чем это заключается? — снисходительным тоном осведомилась улыбка.
Артем сделал важный вид, чуть забежал вперед Насти, и принялся растягивать пружину своих рвущихся наружу измышлений.
— Не секрет, что в нашем мире тотально много нетерпимости. Дискриминируется отдельные группы населения. Притеснению подвергаются разные меньшинства. Люди пренебрежительно сплевывают в адрес тех, кто не такой, как они. У многих планета вращается на оси — «наши-ненаши». Блэт, иногда просто не веришь, что мы живем в 21 веке. За окном пляшут тени средневековых порядков, а либертинаж стыдливо ходит на цыпочках. По-прежнему чье-то отличие воспринимается на уровне дефекта, а не в ранге изюминки. К образу жизни других людей мы чаще всего подходим с позиции осуждения, будто у кого-то из нас есть исключительное знание абсолютной истины, — запальчиво оттараторил вещун, увлекая в свои философские дебри невинную душу.
— Так что такое би… эвр… как там это называется? — озадаченно заморгали губы и загорелись вниманием глаза.
— «Би-эври-син-гизм. Можно, кстати вместе подумать над более благозвучным и броским названием. — с дружелюбной самоиронией предложил Артем — Я затеял всю эту утомительную подводку только для того, чтобы представить свою концепцию как антидот от всех бесконечных распрей. Знаешь почему я так хочу тебе ее озвучить? Ты как социолог должна это оценить. В основе моей прокламации лежит утопическое дерзновение — уйти от классификаций. Не в смысле, что ученые должны отказаться от них. Это не нужно и глупо. Я веду к тому, что человеку надо жить так, чтобы стать недоступным для всякого рода типологий.
— Звучит необычно. Мне правда, как социологу, очень интересно — она выпустила салют очарования улыбающимися глазами и нетерпеливо сцепила в замочек пальцы рук у игрушечного подбородка.
— Так вот, — Артем стал фосфоричным как проповедник и одухотворенным как старец Зосима. — Надо быть тем человеком, которого вы социологи не сможете определить в какую-то конкретную группу. Надо состоять из прямо противоположных увлечений, из взаимоисключающих интересов. Нужно перемешать вам все карты. Например, надо быть тем, кто ценит классический британский юмор Вудхауса и ржет с пранков Афони. Тем, кто слушает старину Энди Уильямса и группу «Кровосток». Тем, кто читает Шекспира в оригинале и рвет всех на битах отборным матом. Надо замкнуть в себе все 360 градусов политических платформ, гражданских настроений, моделей поведения и образов жизни.
— Ну постой. Социология отнесет тебя к каким-нибудь нигилистам — неуверенно попыталась охладить миссионерский пыл Настя.
— А вот и нет. Нигилист — это тот, кто все отрицает, а я наоборот признаю все. И творчество Димы Билана, и творчество Гражданской Обороны, и ирокезы на головах панков и эпатажные наряды эстрады. Гламур, андеграунд, олдскул, хипстерство — все это на моих весах имеет один вес и неоспоримое право на жизнь.
— Даже фашизм, сексизм и религиозный экстремизм? — резонный вопрос авиабомбой просвистел над ухом Артема и ощутимо поколебал его апломб.
— Нет… надо быть всем из того, что… не покушается на свободу других. — глухо пробормотал он, подыскивая заплату для наметившейся пробоины — Не нужно пробовать то, против чего нацелена эта концепция. Перед человеком открыта вся идеологическая гамма, кроме тех нравов, что ограничивают это изобилие, покушаются на возможность быть всем.
— Тогда это уже не «быть всем». Ты просто описал какого-то меломана — Настя пожала плечами и подчеркнуто отвернулась от диалога, приблизившись к полкам с крупами, ища равновесную между качеством и ценой. Артем, получивший время на перезарядку доводов, судорожно искал убедительную крупицу для своей теории. Он переводил взгляд с пачки «лэйс» на «пачку» Насти, беспокойно давил на подушки пальцев, царапал шею, метался по своей черепной лаборатории, раскидывая логические реагенты в разные стороны в поисках святого грааля — аргумента для реабилитации своего трактата о «биэврисингизме».
— Знаешь, ты права — Артем уловил момент для штурма — Получился какой-то меломан. Надо идти до конца и признавать право за всем ворохом суждений. Ты навела меня на необходимость апдейта, — он наигранно усмехнулся, — Я заблуждался, когда говорил о том, что ксенофобия — закрытая опция для «биэврисингизма». Нельзя дискриминировать дискриминирующих. Это породит очередной прецедент ущемления свободы взглядов. Блин, похоже на «толстовство» какое-то. — запнулся Артем — Ну да ладно. Нужно быть тем человеком, который набьет свастику на плечо и пойдет отмечать еврейский праздник. Нужно быть тем, кто наденет футболку с сексистским лозунгом и будет цитировать Джудит Батлер. Это такая феминистка была, если что. Или…
— Абсурдненько как-то получается — выступила с растерянной оценкой Настя, наконец закончившая наполнять корзину сиротливыми продуктами.
— Так в этом и весь смысл. Вселенная равнодушна — по-фанатстки проскандировал потомок Кьеркегора. — Как только люди поймут, что социум населяет абсурд, они осознают, что все убеждения одинаково бессмысленны. А раз не имеет смысла — правый ты или левый, гетеросексуал или гомофоб, то возможно тогда и воцарит на земле благодать всетерпимости — последние два слова Артем произнес с подчеркнутым пафосом, изобразив руками медитирующего человека.
— Ты предлагаешь отказаться людям от идеалов. Это ли не нигилизм? — стояла на своем втянутая в липкую проблематику покупательница лайфхаковского провианта.
— Я предлагаю людям попробовать все идеалы. Все без исключения. Такой себе вольтерьянец на максималках, — порывистыми молниями в голосе, глазах, жестах сопроводил Артем этот рубленный спич — Помнится мне Артюр Рембо патологически гнался за каждым предметом, чтобы обратиться им. Мечтал пережить все возможные и невозможные состояния. Почувствовать себя опавшим листом бука, хватким морским штормом, скисшим шукрутом, лобковым волоском сифилисной куртизанки — он оборвал задымившуюся речь с ужасом подумав, что перегнул палку на первой встрече. Перегнул с темой, перегнул с выражениями, перегнул с откровенностью.
Стоило ему начать разгребать сугробы собственных горных вершин, как снежное полотно, мирно спящее до этого, понеслось лавиной кармадонского ущелья. Слова кубарем помчались с неприступных склонов, растревоженных неслышимым криком отчаяния. Жуткое эхо альтруистично подгоняло сорвавшуюся волну, оседлать которую Артему было не под силу. Он стал душить родовые схватки расфилософствовавшегося мозга, вдавливая взгляд в ладонь левой руки. В голове стало нестерпимо людно, словно в метро.
— Если уж я произнес «сифилисная куртизанка», то не имеет смысла прятать остальные мысли, — постарался облагородить асимметричной вымученной улыбкой неосторожную лексему пенящийся грубиян, — В общем «биэврисингизм» про то, что человек должен попробовать как можно больше всего. В том числе, отхлебнуть от адской работы, райского безделья, революционного жара, ретроградского льда, религиозного экстаза, атеистического хладнокровия, всяких содомских извращений и бессмертной любви. Гостеприимно открыться новому опыту, чтобы навсегда лишиться шор. Взобраться на чужую колокольню и взглянуть с нее за горизонт. Не идти со своим уставом в чужой монастырь, а внимательно ознакомиться с чужим уставом и признать за ним право на существование. Не держаться за кирзовые устои, а вслушиваться даже в самый крезовый куст. Понимаешь? Перелазить через заборы, перешагивать границы, крутить головой, телепортироваться в параллельные миры…
— Пакет нужен? — машинально озаботилась продавщица на кассе и принялась поочередно подставлять штрих-коды под сканер. Умелые руки последовательно проносили творожные сырки, йогурты и каши через инфракрасный луч. Куда более последовательно, чем вышло у Артема с набором раскодированных мыслей. Обреченно вздохнув, он обежал Настю и встал со стороны раскрывших свое ценовое клеймение упаковок. Антиутопическое «пип» наигрывало мелодию безысходности на клавишах экзистенции.
— У вас бывают акции на ваши пакеты? — с глупым видом пристал к замученной женщине приунывший пересмешик, которого перебили на самом главном.
— Что? На пакеты? Нет таких акций у нас не бывает — прыснули веселым, бесценным светом морщинистые скулы. Настя, неодобрительно наблюдавшая за петросяновской выходкой спутника, надвинула брови на недоумевающий взгляд и подтолкнула носильщика к выходу. Артем заметил ее чувство неловкости и по-есенински скручинился от излишней серьезности компаньонки.
— Ты всегда такой странный на людях? — с каким-то свербящим разочарованием проворчала Анастасия, выходя из магазина.
— Да я же просто в шутку. Дебильную. Признаю. Но мне нравится напоминать самому себе, что… — он не мог подобрать нравящуюся ему метафору — Да, не важно. Я и так тебе много всего наболтал… Не вижу смысла действовать по придуманному обществом графику. Сначала — поговорить об увлечениях, получше узнать друг друга, обсуждая фильмы, музыку, книги. Затем — случайно притронуться локотками и перейти к первым по-настоящему доверительным буквам. Дальше — следующий этап хрестоматийной стыковки. Ну это же постыдное малодушие! Так нельзя! — взметнулись руки и голос — Все по инструкции! Мы же не картошку выращиваем. Почему нельзя перетасовать стадии, когда знакомишься с человеком?
— Да потому что этот, как ты говоришь, «график» веками формировался. Раз так сложилось, значит неспроста. Может ты еще голую милю устроишь прямо сейчас? Ну а что, чем не вызов общественным правилам? — заголосило чистопробное непонимание.
— Знаешь, ты умная. И хорошенькая. — Артем дернулся обхватить рассерженную фигурку для поцелуя, но Настя молниеносно шарахнулась от его объятий.
— Ты совсем придурок что ли? Давай мой пакет сюда.
Праведный гнев окончательно доконал безобидного экспериментатора. Титаниковское бессилие навалилось на его грудь, и он окончательно решил броситься с этой осточертевшей скалы.
— Держи свой пакет, вскукарекнувшее благоразумие. Я лучше сдохну *бучим придурком, чем образумлюсь и стану тобой. — в пожарном порядке состряпал инфантильную аллюзию к известной цитате разъяренный постмодернист.
— Иди на х*й. — беззастенчиво шлепнул ретро-граймом оскорбленный херувим и зацокал каблуками.
Артем глядел им вслед без особого трепета. Если он замечал, что ствол общения подпилен, то тут же бросался на него с топором Гимли, добиваясь от наметившейся трещины окончательного разлада. С каким-то пироманским сладострастием отслеживал летящие во все стороны щепки, с вандалистской страстью наслаждался контрольным выстрелом в затылок знакомства, дружбы, любви. После таких сцен он мазохистски лелеял свою бесхозность. Пытался обвалять фибры своей души в нуарной пудре рассыпавшихся иллюзий. Как легко превратить небоскреб в пыль, как легко превратить отношения в пепел. На терке чистосердечности так просто — сточить акриловое полнолуние в худосочный бледный месяц. Будь собой и останешься только с собой. Соответствуй ожиданиям, и перед тобой раздвинутся реки и ноги.
Перевалившись несколько раз с пяток на носок и зарегистрировав в памяти настин вид сзади, герой-одиночка выдвинулся в направлении заждавшейся автобусной остановки. Шаркая подошвами, Артем шикал на здравый смысл, который превратил жизнь в проклятый круг. Жизнь — это GTA. Но люди вместо того, чтобы наслаждаться баловством в городе, садятся за прохождение миссий. Он клял адептов практичности и перебирал диалоги в vk. «Кому не напиши из них» — мрачно размышлял он — «все взбрыкнутся при первом нестандартном обращении, при первой выходящей за рамки эскападе».