Бесплатный фрагмент - Панарион в стихах

Посвящается сыну Алиму и дочери Аружан

«And that was all he was, a dog asleep in the sun.» (Jack London)

Глава I

Ну вот и все, меня поставили и оставили. Надеюсь, отстали. Надеюсь, навечно. Хотя можно было бы и посадить. Ну, согласно казахскому-то этикету. Хотя кто ж меня посадит? Я же памятник. Памятники поставят и забудут. Такая вот у памятников судьба. О памятниках никто не думает. Это памятники должны думать о людях, хранить их дражайшую память и периодически собирать экскурсии. Ну да ладно, еще будет время позудеть-с. Ведь у меня впереди ни много ни мало целая вечность. Будет где развернуться моей блуждающей фосфорической мысли, которая будет честно растекаться не по давно иссохшему древу, а по благополучненько отполированному и вылизанному граниту. Да, очень уважаемый заказчик не поскупился на роскошный материал, подсуетился, нашел весьма модного скульптора и устроил мне торжественную инаугурацию. Благо у него все на мази — как сыр в масле катается на государевой службе. Еще бы! Тут-то самое и оно, где можно и нужно подумать о вечности. Когда дела житейские исправны на высочайшем уровне, каждый в не менее высоком порыве жаждет переплюнуть соседа по душному офису и кальянной да раскопать родословную пожирнее. Благо славные Советы окочурились, и в нашем народе резко пробудились живительные соки творчества, которые, согласно классике жанра, не ведают ни границ, ни догм, ни бюджетных ограничений. Каждый теперь норовит оказаться потомственным аристократом, потомком сеидов, торе и ханов. Каждый почти батыр и сам себе бий. Как и заведено на тоях, дорогому человеку — дорогой чапан. Вернее, знатному человеку –пращура познатнее. А что касается собственной персоны, то себя любимого и пока еще свежего да румяного увековечить мы успеем и непременно раскошелимся на какое-нибудь модное агентство ритуальных услуг: закажем памятник попышнее и погромозднее, да затмим своей кроной все эти богом обиженные памятнички с соседних некрашенных оградок, чтобы уж те и вовсе от дефицита солнечного света да обилия благого великолепия победителя по жизни признали в нем явление никак не менее грандиозное и по его смерти тоже. Кто страдал при жизни — обязан страдать и после нее. А пока что, как случайное недоразумение, отгремели жидкие фанфары, и отхлопали еще более жидкие аплодисменты. Хозяин жизни наконец перерезал красную ленточку перед памятником, толкнул незамысловатую речь перед толпой, зафиксировал все на парадную камеру и отпустил всех с миром. Поэтапно весь отряд заслуженных и почетных граждан столицы и по совместительству бюджетников разбежался. Дети, ах да, и дети были тоже. Ведь это их сегодня день. Первое июня — международнейший день защиты детей, и по все тому же совместительству день памяти великих предков, «совести и гордости народа, которые в самые трудные времена для нашего народа вставали на защиту своего народа и самоотверженно бились за выживание и благосостояние нашего народа»; «благодаря им стало возможным само существование нас как нации, которую в самый критический момент возглавил наш глубокоуважаемый лидер нации и в судьбоносных перипетиях, на крутых виражах непредсказуемого, непрерывного исторического процесса сумел вывести на стабильную прямую уверенного роста и развития»; «вы, наше будущее, можете с уверенностью смотреть в светлое и прекрасное будущее. Не каждый народ сегодня может этим похвастать». Кто же накатал ему весь этот бред? Что за гуру-патриот ораторского искусства? На мыло этого спичрайтера. Не исключено, что автор сего опуса — родственничек нашего хозяина жизни, непременно пристроенный в теплое местечко с непыльной работой. Возможно, он даже сам присутствовал на инаугурации, приодевшись в стильный костюмчик от кутюрье и постояв чуток поодаль от нашего лучезарного в ракурсе, выгодном для камеры. Эх, то-то я завелся с пол-оборота. А ведь это только начало. День и целая вечность заступили в караул.

Погодите, а ведь я и есть та самая «совесть», которая должна быть благосклонной к людям и никогда не перегибать палку. Я, т.е. «совесть», должен быть благоразумен и непредвзят. Однако же не легко сохранять спокойствие в жарищу, свалившуюся на город буквально внезапно и схоронившую всех под своим подбрюшьем, вернее, сообщившую всем свой равнодушнейший кинетический заряд и отославшую всех восвояси, т.е. жить нормальной людской жизнью. Всех, но не меня. Ну, и славненько! И бог со ними! Жить, а не думать! Думание, вообще, вивисецирует и без того короткую как миг человеческую жизнь и внезапно проваливает в щербатые мысли о смерти. А так нельзя. Это же не милосердно. Бог есть: он позаботился о том, чтоб его чада не думали о смерти и «уверенно смотрели в будущее». Собственно, для этого я тут и поставлен. Эх, жара, а ведь солнце только-только занималось.

Итак, что же мы тут имеем? Вернее, что я тут имею? Я имею себя. Habeo me, ergo sum. Не ошибся я с латынью? Ну, ладно. А так да, согласен, неплохо бы научиться владеть собой. В такую жару такое умение очень пригодилось бы. Все же сказочное спасибо дорогому заказчику — у меня есть одно несомненное преимущество: меня отколупали из качественного гранита, и мне совсем не грозит то, что, вдруг однажды выйдя из себя, ну, хотя бы гипотетически, хотя я и не Карл XI, я произведу на окружающих, скажем так, неоднозначное впечатление. У меня — однозначная миссия и такая же однозначная физиономия. Все же художник, fateor, постарался сделать меня, по возможности, поколоритней, поблагородней, повыразительней. По крайне мере, он весьма даже постарался. Я бы точно не сказал, что я оказался очередным выкидышем нашей творческой богемы, питающейся крохами с байского стола, и стал очередным образчиком да и по совместительству флагманом современного парада безвкусицы, который так бесцеремонно и все неустанней да во всеуслышание трубадурит о своих законных правах с каждого уголка и закоулка на этих набивших оскомину перипетиях и гудящих перекрестках нашего столичного града. Впрочем, не только его. Почему все же такое происходит? Видимо, мы еще не совсем вышли на ту самую «стабильную прямую роста», и чиновник не был бы чиновником, если бы не соврал. При всем при этом я считаю, что мне крупно повезло. В буквальном смысле — «крупно». Я, как «совесть», должен был признать, что художник не слишком схалтурил, а заказчик не пожалел на меня средств, не своих, естественно, но тем не менее. Я определенно себе нравился и, похоже, вызывал неподдельный интерес у небольших партий пешеходов, которые периодически останавливались, чтобы поглазеть на новейшее городское чудо, но все еще не осмеливавшихся потереть об меня свои ладошки на удачу: ну а вдруг еще оштрафуют!

В общем, на меня действительно можно было посмотреть и получить свою заслуженную порцию эстетического удовольствия. Конечно же, ваял меня не Микеланджело, или Роден, а местный, но вместе с тем достаточно заслуженный ветеран художественно-ремесленного фронта. Я совсем немногое о нем знал, однако мое знание ограничивалось только теми гранулами, той отработанной пылью-пыльцой, что, слетев с его натруженных рук, успела осесть на камне и стать частью меня. Такая вот химия-алхимия. Да, все же мой создатель — хороший человек. Но мне он нравился больше, когда он был молодым. Может быть, все мы в молодости немного лучше, но мой пигмалион действительно заслуживал того, чтобы сказать о нем несколько слов.

Он был мальчиком, уродившимся в рабоче-интеллигентной семьи. Такой симбиоз, я бы даже сказал, сизигия ума и действия, вернее, действия и ума, и породил этот сгусток энергии, который уже с самых младых ногтей знал, что будет большим художником. Конечно, сначала он не мог выразить этого знания доступным ему способом, но даже и не придавал этому непонятному жжению в груди особого значения. Он просто знал, что родился таким. Это как монгольское пятно, которое не требует объяснений. Он рос, как и все его сверстники, как и все дети, которые имели счастье родиться в благополучной семье и не знать, что им действительно выпало счастье, — а счастье оно такое, ведь понимать начинаешь только тогда, когда его потеряешь, — но эти пасмурные мысли его не занимали тогда. Его погоняли твердые опорно-двигательные, пищеварительные и прочие стадные инстинкты: поспать, поесть да пообщаться с приятелями. Но нужно сказать, что такой период пубертатного скифства у нашего героя продолжался недолго. Уже в раннем отрочестве эта система начала давать сбои и беспокоить своего маленького господина, или, может, раба, все настойчивее. «Мама, почему мне неинтересно со своими сверстниками? Мне интереснее с теми, кто постарше. Я умнее, сильнее, быстрее своих сверстников. Я ведь даже физически чувствую, когда мне лгут, говорят одно, а делают другое. Или мне это только кажется»? — «Откуда только в тебе эта заносчивость? Не можешь общаться, не общайся». Таков был рескрипт, сухой вердикт его немногословной матери по назревшему вопросу сына. Сам же он не мог понять, почему его собственная мать называет его заносчивым, ведь он всегда был открыт для людей, особенно для своих сверстников. Он же, начитавшись мифов о древних греках, был чрезвычайно поражен историей о братьях-близнецах Аяксах, которые всегда стояли друг за друга насмерть. Он не считал себя полубогом, но зачем-то честно полагал, что нужно стремиться к этому идеалу. Это непонятное жжение в груди не давало ему покоя и постоянно заставляло двигаться. Помогало в одном, но подводило в другом. Да, он был умен, силен, смел, добр, но никак не мог найти общего языка с теми, кого бы хотел называть своим братом-близнецом Аяксом. Было несколько соискателей, но ему со временем стало очевидно, что жжение в груди должно быть симметричным: он не чувствовал подобной отдачи в намеченных кандидатах. Их мечты были приземлённее и практичнее. Тем временем жжение в груди этого молодого, красивого, я бы сказал, чистого и неиспорченного уже юноши становилось все острее и нестерпимее. Короче говоря, он стал чувствовать, что начинает выгорать. Его запас душевных сил истончался, а телом и умом он стал выдыхаться. Человеческие отношения не приносили ему желаемой радости, ну, может быть, иногда несколько кратковременной, но он не ждал от них ничего, кроме бесцветной и душной кабалы. Он любил. Пару раз. Может, и больше, чем пару раз. Вообще, побочный эффект этого жжения в груди был таков, что наш герой был на удивление влюбчивым. «Где же я заносчивый»? — внимала тишина немому вопросу давно возмужавшего студента одной из престижнейших академических художественных институций. Как-то совсем незаметно для себя и окружающих он стал более скрытен, а оттого весьма недоверчив и раздражителен. Нет, люди уже не могли доскоблиться до него и воспользоваться лучшими свойствами его души, да и он мог легко общаться с ними, но это двурушничество отнимало у него столько душевных сил, что на творчество уже почти ничего не оставалось. А он творец — он всегда это знал. Он стал замкнут. О нем поползли разные слухи. Нет, была пара-тройка индивидов, с которыми он имел видимость дружеского общения, но и от них веяло холодом искусственного мрамора, и ни в одном не было даже намека на жжение в груди. И там он не нашел Аякса. «Что вы тут потеряли, бездарные небокоптители»? — злорадствовал, бывало, он про себя до тех пор, пока однажды вдруг не понял, что все-таки мама была права, назвав сына «заносчивым».

Пришло время, и он стал заслуженным корифеем искусства. Он стал постоянным гостем в высоких кабинетах и образцом для подражания и предметом обожания среди молодых. У него было все. У него был головокружительный карьерный успех, о котором грезит каждый, даже самый захудалый, художник, однако всегда оставалась некоторая недосказанность, нечто, что он скрывал ото всех, даже от самых близких ему людей. Хроническая скрытность сделалась его второй натурой, но, при этом, она казалась гораздо естественней масок окружавших его людей. Даже и в этом он их обошел, но жжение в груди никак не унималось. Скорее, речь уже не шла о жжении, а лишь о зудливом калении. Оно было впору его красиво вьющимся пепельно-седым волосам и дымчатому кашне, небрежно обвившему его гордую выю. Он был мэтр, добровольно заточивший себя в невидимой башне из слоновой кости, которую незаметно для себя и выстроил. А строить, создавать он умел. Но «создавать» было не то же самое, что и «творить». И это он ощущал острее всего в моменты жгучего одиночества, которые могли его застать врасплох как во время угрюмого раздумья, так и шумного банкетного перформанса. Когда-то в далеком детстве он был чист и с легкостью мог творить миры; теперь он, хотя еще и не совсем стар, но бодр и предостаточно силен, все же чувствовал, что силы капля за каплей покидали его и уходили совсем не на то. И он не мог понять, что ж происходило. Люди носили его на руках, но сам себе он был противен. Оттого он бывал порой резок, даже желчен, и тогда доставалось всем, наверное, более всего близким, которых он, возможно, любил. Само это слово «любовь» в какой-то момент утратило для него всякий удобоваримый смысл, и он даже не смог бы сказать, как это произошло. Все, что он знал, или хотел знать, это были самоотверженный труд и хороший гонорар. Он не был халтурщиком, и это его раздражало. Раздражала мысль о том, что его окружали изысканно довольные жизнью и собой халтурщики. Раздражало то, что их нисколько не смущал тот зубодробительный факт, что они же самые что ни на есть прожжённые халтурщики-человеколюбцы. Одна неудачная мысль о том, что он мог бы жить так же, повергала его в разгромное уныние. Те минуты, когда он все же невольно поддавался наваждению жить как все, он гнал от себя прочь как сиюминутную слабость. Раздражало то, что сам он, первоклассный перфекционист-мизантроп, не халтурил, но от этого тонкоструйной фальши, неизменно обжигавшей только его, меньше не становилось. Слоновая башня становилась все выше, а слоновья шагрень — все толще. Благо он мог позволить себе быть немного мизантропом: гонорары ему позволяли держать людей на расстоянии. Но, к сожалению, или же к счастью, с людьми иногда приходилось общаться. «Не можешь общаться, не общайся». Эти слова вспоминались ему снова и снова, однако уже вызывали не недоумение и максималистский бунт, а только горькую улыбку и теплую тоску по ушедшей матери.

Так я и стал продуктом этой недохалтуры-недомизантропии. Я чувствовал в себе эту недовысказанность. При этом с внешней стороны ко мне претензий не было. Может быть, взгляд мой был чересчур суров и безжизнен, впрочем, наверное, как и подобает любой «совести народа», глухой к стенаниям копошащегося внизу, живущего днем сегодняшним и не внемлющего гласу богов люда. Но во всем остальном я был на высоте. Буквально — «на высоте». Поскольку я был каким-то дальним предком этого чиновника, то место мне подобрали соответствующее. Меня могли лицезреть как местные, так и интуристы. И траффик был приличный. А этим не каждый памятник мог похвастать. Мне огородили мой пятачок, подготовили фундамент и водрузили на него одиннадцать метров увесистого гранита. Да, трудоемко, согласен, но что эти усилия по сравнению с вечностью? Не хватало только подвести газопровод и зажечь вечный огонь. Благо «голубого топлива» в наших недрах почти столько же, сколько и кислорода над ними. Но, наверное, нашего чиновника от этой грандиозной затеи отговорили. Нельзя исключать, что он и сам от нее отказался. Видимо, благоразумие взяло верх над бюджетным безлимитом. Ведь в нашей стране все возможно, даже такое. Сам же я получился, бесспорно, красавец. Думаю, в мое «зеркало души» особо никто не вглядывался: ростом не вышли, хехе. Ну да ладно, шутейки в сторону. Все-таки не зря автору дали заслуженный орден. Во мне же все было в лучшем национальном стиле: шапан, борик, кожаные сапоги. И все это богато оторочено качественным мехом. Да-с, мастер не зря носил свое звание. Куча замысловатых узоров а-ля «звериный стиль», и еще кое-чего по мелочи. И главная моя фишка, я бы сказал, мой сакраментальный жест — моя правая ручища, моя десница, гордо нависающая над толпой и указующая ей путь в всуе упоминаемое светлое будущее. Моя махровая тяжелая длань — гарант и символ надежной защиты и бесконечной весомости в этом бренном и ненадежном мире. Конечно же, ею не расчешешь моей красивой, аккуратной, хорошо окантованной бородки, но даже у вечности есть свои издержки-с. Да, и я что-то не увидел своего мастера в толпе. Может, я не особо старался. Так-то его трудно не заметить. Ну да ладно. Почти что золотые буквы о знаменитом мне, великом предке, возвышающемся на блестящем постаменте, рассеивали любой нелепый и случайный сплин.

А я и правда мог бы стать местным символом. Я мог бы даже потягаться со знаменитым Иисусом из Рио. Хотя мы и сделаны из разных материалов, весовые категории у нас разные, да и машем мы в разные стороны, но, думаю, есть то, что нас объединяет. Мы — памятники. Думаю, этого будет достаточно. Да, а что тут не так? Памятник, монумент — это ж от слова «monere», т.е. «напоминать». Ну, плюс еще «ment», т.е. «думать». Мы — эдакие напоминалки, или добрые самаритяне. Если бы нас не было, если бы не было никого достопамятного, возвышающегося на самом-с видном месте, то люди и вовсе были бы рады все забыть: ведь тут нужно «думать», неизбежно прийти к мысли о смерти и от безысходности кого-нибудь проклясть, или, в крайнем случае, обматерить. При этом, есть большой риск ошибиться адресатом. Но благо хорошие люди и богатые заказчики позаботились об устранении такой напасти, которая может случиться, да что и говорить, случается постоянно, ежеквартально и даже, бывает, сверхурочно, и избавили, по сути, благопристойных и елейно-благодушных граждан от пожеланий кому-нибудь нечаянной смерти. Для всей грязной работенки есть мы, напоминалки-громоотводы, похитители чужих пароксизмов не-агапэ, блюстители душевной и достойной рая чистоты. Эдакие напоминалки-обманки. Как и куда ни маши, от смерти никуда не деться, а забивать эфир чем-то нужно — это я про «пятый элемент». Что ж поделать — такова природа человеческого существования? Все мы обманываем или обманываемся, что по сути — одно и то же. Этим виртуозно промышляют не только религиозные деятели и политиканы. Все мы сознательно втягиваемся в это невидимое пространство, где всё нам обещает блаженство и умиротворение, что, в принципе, не сильно отличается от смерти, однако ж нам всегда нужны все эти подсластители и ароматизаторы с высоким содержанием антиоксидантов, антигипоксантов и многих других одинаково непонятных, но воодушевляющих словечек. Иначе вид тлеющей плоти больно претит нашей утонченной и нервической натуре. Так-то все мы трусливы и лицемерны, но страх, гонящий нас от самих себя, странным образом облагораживает и создает вокруг нас то, что называется высоким словом «культура». Не будь этого экстернализированного, сублимированного страха, не было бы культуры, не было бы нас, т.е. памятников. Не знаю, насколько «самоотверженно» я боролся за сохранение нации или отдельного клана, к которому принадлежал мой заказчик, но, видимо, я все-таки боролся, раз сие утверждают родословцы. Памятники тоже ведь «живые», и ничто человеческое нам не чуждо. Хотя все может выглядеть абсолютно не так. Любой из живущих сразу заявит, что я, мол, преувеличиваю, но если бы у него вдруг появилась такая возможность услышать то, о чем шепчутся памятники наедине с собой или друг с другом, то я думаю, его скепсис поубавился бы и он стал бы… атеистом, ибо понял бы, что Иисус вовсе не бог, а простой парень-труженик, да и много чего еще понял бы про всех остальных богов и полубогов, но это слишком уж маловероятная цепочка событий, которая перевернула бы не только ход истории, но и само божье мироздание. Иначе отпадает надобность в попах и политиках, а братцы этого допустить не могут. Поэтому покуда будут те, кто хочет управлять, будут и те, кем будут управлять. А, может, оно наоборот? Не знаю-с. Но знаю, что самое невероятное предположение может оказаться более достоверным, чем самая обыкновенная история. Мы-то, памятники, это прекрасно знаем. Например, моя история, история чересчур болтливого памятника. Да, все памятники мыслят, но, конечно, не все мыслят гладко и одинаково, или одинаково гладко, но это и не нужно-с. Кому это нужно, когда впереди, позади и кругом вечность? Все перестает иметь всякое значение, когда, казалось бы, вот и наступил самый ответственный, самый долгожданный момент для теплой встречи с абсолютной истиной. Бум-с. Оказывается, религия есть, а бога нет. Оказывается, есть только память и непрерывное ритуальное насилие над ней. Главное, есть мир памятников, и с миром людей он не пересекается. Это ясно как божий день. Да, сегодня именно такой день! Однако по воле иронии именно мы, «мертвые», и даем людям понимание того, что они — живые. И делаем это на поверку себе в ущерб. Видимо, иначе нельзя. Но мне грех жаловаться. Был бы у меня заказчик победнее да из рода похудосочнее, то стоять мне где-нибудь на отшибе, или в глухом переулке и пугать всяких грызунов и менее изысканную публику. Или, наоборот, всецело и радушно их развлекать.

Шукир… Мои семейно-бытовые вопросы остались устроены самым наилучшим образом, и я должен быть благодарен своему предполагаемому потомку так же, как и он благодарен мне. Будь канцелярия по невесть каким делам памятников, обязательно накатал бы мадригал в его честь.

Среди миров в мерцании фотонов

Мы сверхэпично помним о тебе…

Не оттого, что близок ты к народу,

А оттого, что близок к Ак-Орде.

Действительно, зачем и почему я все-таки был так нелепо вызван из этого болотно-мерцающего небытия? Оттуда, где все органическое тлеет и соединяется с вечностью. Что за невидимая рука выхватила меня из этого бульона элементарных частиц и придала эту внушительную форму? Да так, чтобы даже сомнений не оставалось. Меня ведь рано или поздно снесут. Все памятники сносят. Так зачем же тревожить тех, кто уже ушел на покой? Тем более, если при жизни я потрудился сполна и заслужил этот самый вечный покой. Что за насмешка такая: не отпускать тех, кто более всего заслуживает покоя! Ирония судьбы? Кому я помешал, чтобы меня в угоду ничтожному самолюбию, тщеславию и сиюминутной прихоти чинуши, пусть даже и высокопоставленного, выставили на всеобщее посмешище? Люди — они ведь не глупые. Они устали от этого конвейера тщеславия, когда памятники лезут и лезут, как грибы после дождя, на каждом незапроданном пятачке благодаря стараниям все тех же соревнующихся в благодарности потомков. И помяните мое слово: чем усерднее трудятся эти чиновники над духовным возрождением нации, тем болезненнее будет обратная реакция, когда эти памятники разлетятся с постаментов быстрее, чем конкистадоры завоевали Америку. Гудбай, Колумб! Гудбай, Ленин! Гудбайте, все-все-все!

Глава II

И все же чем я заслужил такую огромную честь, чтобы меня вспоминали? Если я сам попытаюсь себя вспомнить, то я ведь не смогу ничего особенного о себе самом рассказать. Однако ж тема истории и памятников мне была близка, чему я, собственно, не удивлялся. Возможно, и это — от скульптора. Сам же я особо ничем не выделялся среди моих соплеменников. Меня вроде бы относят к лихим годам так называемого Великого Бедствия, или «Актабан Шубырынды», что дословно означает «Гуськом бредущие белые пятки». В истории это время известно как нашествие джунгар на земли казахов. Русским аналогом я бы назвал дефензиву Москвы Мининым, Пожарским и Черкасским от злых польско-литовских интервентов. Кстати, странно, что третий как-то «выпал» из этого «гусиного строя» истории и, соответственно, из народной памяти, а двое других остались в ней как «русские», хотя, как минимум, один из них был татарином. Каждый, наверное, слышал эти слова «Поскреби русского — найдешь татарина». Да, это не мои слова, а знаменитого корсиканца. Все мы — татары. Казахи — тоже татары. Только одни — крещеные, а другие — мусульмане. И вышло так, что бог не породил в душах этих татар никаких других идей, кроме фанатизма и желания истреблять друг друга. И затем уже строить памятники — на костях и крови людей, которые, может быть, еще вчера ходили друг к другу в гости, а сегодня им вдруг сказали, что бог так не велит, а велит брать оружие в руки и идти против своего соседа, а, может, и родного брата. Да-да, бог — это всегда братоубийство. Эта история тянется еще с братьев Каина и Авеля. Не знаю, закончится ли это когда-нибудь, но, думаю, еще немало памятников будет возведено. Да и вообще можно было бы так, чтоб поставить один памятник, да такой, чтоб все были довольны, и чтоб в каждом наконец наступило умиротворение, и поселилась в душе благость от благоговения перед прекрасным и питанием исключительно добрых братских чувств! Возможно ли такое? Или же это утопия? Каин всегда будет убивать Авеля? Мир состоит из двух противоборствующих и взаимно притягивающихся начал? Диалектика Гегеля? Мужское и женское? Союз и аннигиляция? В итоге — лишь яркая вспышка на историческом горизонте, и, бум, получите-распишитесь, вот, господа-с, вам очередной памятник. «И на осколках самовластья напишут наши имена»! Старый мир разрушим — построим новый. Только нам необходимы памятники, чтобы укреплять в массах новорожденный миф. Настоящие герои имеют фантастическое обыкновение выпадать из истории. Ах да, памятники! Есть один роскошный памятник тысячелетию Руси, установленный в Новгороде в 1862 году, куда, якобы, призвали варяга Рюрика. Да будет известно, что миф насаждался сверху вопреки исторической истине. Московиты, как называли русских еще в 19 веке, не были славянами. Вопрос исторической правды решался политическими методами. Вообще, эта важнейшая тема актуальна и для казахов в том числе. По этому поводу Руссо даже шутил: «Pierre 1er a empeche ses sujets de devenir ce qu’ils pourraient etre, en leur persuadant qu’ils etaient ce qu’ils ne sont pas». Я, кстати, мог похвастать неплохим знанием французского языка, который, я, probablement, также перенял у своего талантливого скульптора. В общем, перевод этой «шутки» благозвучит следующим образом: «Петр Первый помешал своим подданным стать теми, кем они могли бы стать, убедив их в том, что они были теми, кем на самом деле не являлись». Думаю, корсиканец и Руссо говорили об одном и том же. Вообще, «быть или не быть» — это, похоже, и есть самая сермяжная квинтэссенция всех памятников, в том числе, и самого русского царя-великана, глядящего то величественно и грозно, то снисходительно и горделиво с бессчетных постаментов, напоминая повсеместно нам всем о том, кто же «прорубил окно в Европу». Но это ведь Европа прорубила окно в Россию! Еще сам Федор Михайлович в «Зимних заметках о летних впечатлениях» пытался ответить на этот вопрос: «каким образом на нас в разное время отражалась Европа и постепенно ломилась к нам со своей цивилизацией в гости и насколько мы цивилизовались». Правда — противоположна! Ну, посудите сами. Тут даже не нужен красный диплом исторического факультета МГУ. Власть в России — всегда иностранка: то скандинавка, то татарка, то полька, то немка, то еврейка. Власть в России всегда ведет себя как плохая невеста: извечно угрожая Западу, извечно стремится к нему. В этом, мне думается, кроется некоторое расстройство личности, разрешив которое, можно будет ответить на «извечные русские вопросы», которые, я глубоко убежден, помогут и татарам-казахам ответить на их собственные. Пока у меня только один вопрос: неужели мы ставим памятники injustement? Есть ли в этом злой умысел тех, у кого без всяких ангажементов в руках оказывается власть, или это естественная антреприза historique, где все исполняют свои roles, отведенные божественным провидением? Как бы пошутил Руссо? Не знаю. Что-то я совсем расфилософствовался. Не успел родиться, а уже — философ. Почти как Лао-Цзы. И где-то во всем этом словоблудии потерялся я сам.

Вдруг неподалеку прозвучал выстрел. Каким-то неведомым боковым зрением я немного зацепил начало «Веселых стартов», или городского марафона. В общем-с, не знаю, что конкретно это было, но что-то очень массовое. И тут до меня дошло, что меня установили на набережной. Ну да, где же еще! Почти как Петра Церетели в Москве! Да, набережная — это ведь лицо города, а лицо неизменно должно быть свежим и подтянутым. Поэтому, видимо, градоначальники так пристрастны к этим массовым спортивным мероприятия. Главное, чтобы у населения такие мероприятия для годовой отчетности ассоциировались со здоровьем, не ровным от радости пульсом и приятной усталостью на финише. Ну, чтобы не оставалось сил для того, чтобы кропать жалобы на чиновничьи упущения, которые связаны уже не с «лицом», а другими местами города, ну, или на то, чтобы халтурить и варганить всякие там неудачные мадригальчики.

Я должен радоваться. Сегодня же Первое июня, День детей. Это и правда прекраснейший день. Вне зависимости от того, чем занимаются наши радетели-чиновники, этот День не перестает быть Днем детей. Хотя будь я большим чиновником, а не куском камня, я бы издал указ о том, чтобы считать День детей Днем, который никогда не заканчивается. Это день рождения чего-то прекрасного, что никогда не должно померкнуть — и никогда не померкнет! Не нужны нам другие памятные даты! Думаю, если бы все мы помнили этот один-единственный день, причем всегда, не прекращая думать о нем ни на минуту, отдавая ему все наши лучшие чувства и помыслы, то, думаю, жизнь у нас наладилась бы сама собой, и отпала бы всякая необходимость во всех других законах, ограничениях и памятниках. Прошлое, настоящее и будущее сошлись бы воедино, и расщепленная, потерянная душа обрела бы долгожданный покой и не тревожила бы тех, кто уже давно оставил этот свет. Да, одна-единственная мысль о наших детях способна разрешить все наши многовековые затруднения. А так, мы много думаем, но все не о том, о чем нужно. Если бы все человечество думало о детях, то человек не желал бы жить в раю. Рай утратил бы религиозный смысл, он стал бы потертой повседневностью, не чем-то, назойливо требующим постоянного напряжения душевных сил, зачастую бессмысленного, а чем-то легким и приятным, растекающимся теплом по телу, когда ты знаешь, что главные вопросы решены, а все остальное — мелочи. Наверное, концепция Иисуса, как «сына божьего», тоже об этом. Но она не была чем-то новым, а всего лишь — напоминанием. Да, своеобразный такой памятник детям, которые всегда рождаются по божьей воле. Однако же его распяли и превратили в символ противоположный: смерти и страдания. Почему так происходит? Почему дорога в ад вымощена наилучшими намерениями? Вот тротуар на набережной вымощен из наилучших побуждений, но ведь не скажешь, что тротуар ведет нас незаметно в ад? Ведь нет же? Почему я всегда скатываюсь в эти псевдоинтеллектуальные пошлости? Зачем мне всегда нужно все переворачивать, чтобы казаться умнее, чем я есть на самом деле? Почему бы мне не помолчать и не послушать самих детей?

Да, неподдельно счастливые лица детей внушали надежду. Ребенок всегда прекрасен. Чистый, наивный, неиспорченный сгусток энергии, откликающийся на все эфирное, незатейливое и незамысловатое. Эта простота, право, — от бога. Никакого умысла, никакого второго дна. Кристально чистая, хрустальная нежность сосуда, в котором перламутром переливаются солнечные лучи, и ветер насвистывает свою музыку. Да, я люблю детей, но, кажется, у меня никогда не было этой возможности выразить свои чувства своим детям. Сыну, который продолжил мой род. Да, у меня были любимые сын и дочь. И я очень гордился ими обоими. Он был чист душой и благороден. Она была сущий ангелочек. Он был смел. Она была нежной радостью отца. Недолго я радовался их рождению: начались эти самые Годы великого бедствия, и оба они с матерью были вынуждены укрываться сначала у родственников, которых эта напасть обошла стороной, а затем уж и вовсе перебраться в безопасный край. С тех пор я их не видел, но не проходило и дня, чтобы я о них не думал. Каждый день я о них думал и хранил их чистые образы в своей зияющей душе. До меня доходили новости о том, что у них все хорошо, и что я уже могу гордиться своими детьми, хотя они совсем еще малы. Я же никогда не сомневался в них. Я же был уверен, что божий промысел их не оставит и будет хранить их всегда в самые трудные моменты, благо с матерью им повезло. Да, может, у нас с ней было не все гладко, но для детей лучшей матери нельзя было и желать. Дети всегда накормлены, одеты, обуты и имеют возможность развиваться. Я радовался, когда через родню до меня доходил очередной узынкулак, пока не произошла одна стычка, из которой меня уже не смог вынести мой верный конь. Но даже и после смерти мой дух не переставал думать о детях. Я был бесплотен, разлит в эфире, бессознателен, но ощущал все, что с ними происходило. Меня не было, но я был. Я был в их мыслях. Возможно, их нереализованные мысли, тех, кому я когда-то так сильно был необходим, и кому не смог помочь, и вызвали меня к жизни через столько столетий? И это вовсе не прихоть, не ухмылка истории, не ее загадочная, граничащая то ли с юродством, то ли с гениальностью насмешливость, а некая закономерность, не доступная даже тем, кто уже предстал перед вечностью? Возможно, есть что-то еще за пределами вечности. Не знаю. Но в прозрачной, безыскусной улыбке моих детей я видел нечто, что не поддавалось никакому определению…

Как все зыбко и непостоянно. Кругом сплошные случайности и недоразумения. Но, пожалуй, единственное недоразумение тут я. Да, история полна казусов. А, может быть, история и есть один большой казус, срывающийся в никуда, постепенно стремящийся к цис-нулю огненный шар, томно разрывающий пространство и время, а мы — аномалии, т.е. люди, то ли люди, то ли памятники, тщетно пытающиеся абсолютно все осмыслить налету и невольно противодействующие естественному ходу событий? Да, мы все — заложники всего и вся. Мы — заложники материала, из которого слеплены «по образу и подобию божию» заложники обстоятельств, заложники эпохи, заложники самого бытия, в конце концов! Да к чему пытаться объять необъятное? Какой в этом смысл? Это игры в беспредел. Детские салочки, удар под дых. Удар, который ты не ждешь, который, однако, приводит тебя в чувства, и у тебя более не возникает ни желания, ни сил заниматься ерундой. Так на тебе ставится солнечная печать, и ты навсегда остаешься в детстве, в солнечном детстве, где все так мило и радужно, где все здорово, и тебя окружают лишь любящие родители и добрые волшебники. Ты навсегда остаешься в этом эвдемоническом и экуменическом детстве, разлитом везде и во всем, — едином знаменателем всего частного, всех дробей и всех делений, которые радостно скачут по строчкам школьных тетрадок. Нам хочется счастья? Нет, нам хочется вернуться в наше беззаботное детство, где нету никакой ответственности. Где наши молодые родители — боги, вращающие этот удивительный мир, по крайне мере, наш маленький, но, при этом, бесконечно огромный, светящийся и переливающийся мир. Ничего не существует вокруг. Есть теплый и уютный дом и всегда на чеку любящие родители. Это ведь и есть потерянный рай. Все веры — коллапсирующая тоска по утраченному и невозвратимому детству, которая разбухает до беспредельного океана, накрывает нас всечасно одиноких, плывущих в холодном и мертвенно-сизом пространстве, ищущих, куда бы убогим примкнуться, где мог бы отдохнуть уставший и обескровленный взгляд, но не находящих абсолютно ничего и ужасающихся этой леденящей, пробирающей до самого нутра безысходности. Но откуда ни возьмись, откуда-то оттуда вдруг пробивается слабый лучик, который пробивается-пробивается, и наконец-таки заполняет собой все пространство и разливается ласковым кустарным коньяком по всей твоей утробе, изъеденной нервной дрожью. Как такое возможно? Так нужно-с. Таков замысел бытия. Такова циклическая природа всего сущего. Человек — ничтожная частица, крохотная корпускула, несущийся в бесконечности кварк и весь этот необъятный хоровод светил в каждой точке несуществующего времени. Время — это категория движения. А я никуда теперь не движусь. Я — само время. Время, ставшее камнем. Камнем, который облепило солнце и безудержно его печет, и печет, и печет.

Самое время подумать о пространстве. Пространство всегда является предметом территориальных претензий. Война и мир. Две верные константы, которые вращают этот потертый мир. Мы все любим вспоминать Актабан Шубырынды, которое все же мне представляется лишь одним эпизодом на территории, к которой я панспермически был привязан, и далеко не самым важным. А вот о русских соседях, которые нас действительно завоевали, как-то скромно умалчивается. Что же тут можно сказать? Я бы пожал плечами, если бы мог. Но все же, я думаю, мне есть что сказать по этому поводу. Так кто ж такие эти «русские», которые, согласно официальной истории, презентовали нам все самое необходимое: водопровод, лампочку Ильича и туалетную бумагу? Конечно, если покопаться глубже в истории, то можно обнаружить, что это не Россия, и шире Европа, научила Азию мочиться стоя, а как раз-таки наоборот: Азия — это учитель, а Европа — ученик. Но я не буду углубляться в канализационные дела, благо наши тузы прилагают максимум усилий к противодействию фальсификации истории и не жалеют на это ни финансовых, ни душевных сил. Бывает так, что противная сторона так же начинает воодушевленно бороться с «фальсификациями», и тут уж начинается бросание друг в друга такими фекалиями, что никакая туалетная бумага не спасает. Все же хочется иногда от скуки докопаться до истины, какой бы она ни была на запах. Однако же ирония зачастую состоит в том, что копаться особо нет необходимости: все лежит на поверхности, но мы упорно отказываемся замечать истину в упор. Наоборот, есть огромное ребяческое желание изваляться как можно сильнее в грязи и извалять в ней другого. Вечное детство стоит над нами в вечном зените. Детство человечества. Но мне, то ли по счастливой случайности, то ли по несчастливой неслучайности, это теперь не грозит. Даже если бы мне захотелось кого-нибудь извалять в грязи и испытать от этого экстаз, я все равно бы этого сделать не смог. Остается сухо и, по возможности, беспристрастно разбирать эти кучи грязи, наваленные другими. И бывает же так, что что-то нет-нет да и найдется?..

Так кто же такие эти «русские»? Я смею утверждать, что мы, азиятцы-туземцы вчерашней империи, и есть эти самые русские, однако не в том ассимилированном смысле, в каком это разумеют русские монархисты или вчерашние комсомольцы. Ассимиляция была, но она мне представляется не такой однозначной. Истина — дама нелицеприятная, и политическими лозунгами ее не удивить. Так вот о русских можно многое узнать из Ремезовской летописи кон. 17 — нач. 18 вв., повествующей нам о том, как атаман Ермак Сибирь басурманскую завоевывал. Победы Ермака удивительно походит на фантастические победы конкистадоров в Америке, и даже портреты в панцирях Ермака и любого конкистадора часто просто невозможно друг от друга отличить — будто бы один и тот же художник выполнял эти заказы по очереди. Но речь — не о том. Справедливости ради надо сказать, что чистый триумф Ермака зиждился не на пустом месте, а на достоверном знании. Прежде чем завоевать Сибирь, атаман год прожил при дворе Кучума, к которому он попал, скрываясь от царя, который хотел повесить казака за его прегрешения. Кучум привязался к казаку, который оказался еще и хорошим кузнецом. Советники хана твердили ему, что ничем хорошим эта филантропия не кончится. Не захотел хан послушать советников, за что и поплатился. В итоге ханство пало. Но сейчас речь не о Сибирском ханстве, а о том, кто же такие эти загадочные «русские». Так вот, кроме храбрости и ума атамана летопись восхваляет и его внешность, который был, как известно, «русским». Например, там же говорится о том, что когда татарин Яныш выудил из реки мертвое тело казака, то «по чертам лица и одежде он легко узнал, что перед ним был русский». Ермак утонул в панцире, а казаки назывались «кайзаками» именно потому, что облачались в панцири: т.е. панцирник — значит казак. Это то, что касается «одежды». А вот такой описывается внешность Ермака: «среднего роста, но сильного телосложения, широкий в плечах, имел плоское благообразное лицо, черную бороду, черные слегка вьющиеся волосы и обладал острым взглядом». Такова типичная внешность русских, которые обеспечили приращение Московии Сибирью. Это ведь внешность любого казаха-степняка. Также у того же Льва Толстого можно почитать о том, что сами казаки не называли себя «русскими», говорили «по-татарски» между собой, и отделяли себя от крестьянского населения, называя последних «шаповалами». Так кого же, господа монархисты и коммунисты, считать «настоящими русскими»? Согласитесь, что имя «русский» — понятие многослойное. Я бы даже сказал — многопанцирное. Для справки — у Ермака имелось два панциря. Вот я смею утверждать, что русские — это татары, сменившие религию и место службы, но оставшиеся верными своим степным корням. И я попытаюсь это доказать. Кстати, обладателем такой же «монгольской» внешности был и Илья Муромец. Но все — по порядку.

Итак, Петрос Первый, кстати, по маме Нарышкин, потомок крымского татарина Нарыша, и заварил всю эту историческую кашу. По отцу Петр был Романов, чьи предки также, по мнению многих историков, относились к татарам. Иван Калита, знаковая фигура в официальной российской истории, был Чингизидом: его имя было Кули, или Кулхан. Одним из историков, которого стоит, при этом, отметить, был Теофил Лапинский, польский дворянин, участвовавший в Кавказской войне 19 века на стороне Кавказа. Так вот, этот милейший, ну, для российской науки вовсе таковым не являвшийся ни тогда, ни сейчас, но, тем не менее, очевидец событий оставил убедительные исторические и этнографические заметки о тех тревожных временах, в горниле которых ковались российская история и ее новейшая идентичность. Так вот, если коротко, Лапинский со ссылкой на другого знаменитого ученого поляка Духинского утверждал, что «русские не славяне», а «смесь финнов и татар», которые переняли язык «настоящих русских», т.е. украинцев, вместе с религией, при этом особой строгости в ее соблюдении не проявляли. Русские приняли христианство лишь «внешне». Так вот, все это произошло лишь в «прошлом веке», т.е. в веке 18. Это не укладывается в официальную историю, хотя и подтверждается историческими событиями. Впору и памятник в Новгороде сносить, но смета выполнена, и с гастарбайтерами уже расплатились, так что назад дороги нет. «Позади Москва»! Так вот, Лапинский и Духинский не единственные такие эксцентрики от истории. О том же говорил уже упомянутый Руссо. О духе Аттилы, Чингизхана и Тамерлана, пробуждавшемся в Московии в 19 веке, писал и великий польский поэт Адам Мицкевич. А поэт ведь — это всегда, как минимум, на половину пророк. Да что там говорить, огромное число русских дворян в свое время были выходцами из Польши, но это не значит, что они были «настоящими поляками», ведь формирование наций к 19 веку еще не завершилось, ну, по крайней мере, в Восточной Европе, однако, тем не менее, России и Польше особо делить нечего, и у них гораздо больше общего, чем может показаться. Например, Гоголь Николай Васильевич. Что же касается «настоящих поляков», или ляхов, то тут принадлежность опять же означает религию, ибо «ляхами» обозначались католики. И тут религия не смогла поспособствовать миру и добрососедству. По иронии судьбы руководства этих государств сегодня чуть ли не враги. Истина порой перетекает в свою противоположность. В 1863 году в журнале Санкт-Петербурга был опубликован закон, в котором говорилось, что те, кто утверждает, что поляки и русские не могут являться едиными, исходя из общности происхождения, характера цивилизации и исторических традиций, как славяне, являются врагами как поляков, так и русских. Ну, конечно же, не являются русские и поляки славянами, но ничего не поделаешь — политика! И эту подмену понятий непрофессионалу очень сложно заметить. Так вот, вернемся собственно к Романовым. Истории печально известен указ немки Екатерины II, в котором черным по белому было велено: «Сочинить такую историю России, где бы родословная династия Романовых выводилась не от татар Орды, а от князей Киевской Руси…» Вот те раз! Одним росчерком пера отменялась одна история и утверждалась другая, конъюнктурно необходимая. Говорят также, что сама Екатерина создала эскиз костюма, который был назван «древнерусским», но это отдельная история. Конечно же, одного росчерка пера было недостаточно. Нужен был целый арсенал мер, который бы позволил из татар сделать русских, т.е. европейцев. Нужен был язык, на котором бы заговорило население новоиспеченных русских. Тут подвернулись Тредиаковский, Кантемир и многие другие, поспособствовавшие рождению нового языка. Кстати, вышеперечисленные имена — это «вчерашние» татары, которые «сегодня» стали русскими, т.е. сменившими веру магометанскую на православную. Возможно, что первые зачатки этих процессов появились еще в веках 13—14, когда на Московию постепенно стало проникать христианство, по утверждению европейских ученых, но именно при Екатерине началась полномасштабная христианизация и, соответственно, русификация местного населения. При этом подчеркивается, что само христианство принесли не столько славянские поселенцы, а поселенцы из русских варягов, славянизировавшихся во время длительного пребывания в Новгороде на Днепре и на Днестре. Первыми христианами в 13 веке стали суздальцы, а более широко христианство проникло в ханства Сибири, Казани и Астрахани лишь во второй половине 16 века. И при чем тут казахи? Да при том. Так вот, у того же Духинского можно встретить замечание о том, что в 16—17 веках казаки затормозили процесс объединения славян-«арийцев» Днепра с «арийцами» Западной Европы, и т.к. казаки подчинили Малороссию, или «настоящих русских», т.е. украинцев, то сложилось ложное представление о том, что казаки представляли интересы славян. Но считать так является большой ошибкой, говорит поляк. По его мнению, казаки — не «арийцы», а «туранцы» -черкесы; прямые традиции казаков Дона указывают на их татарские корни, хотя язык у них славянский; а «лексика и грамматика лишь вводят в заблуждение». Как видно из этого краткого экскурса, татары не заботились о правильности выбора религии и, соответственно, языка. Ведь «бог — один». Однако ж это лирика — тайных пружин истории нам все равно не узнать. Итак, Екатерина очень жестко проводила новую политику. Мирабо как-то посмел возразить: «Les Russes ne sont pas europeens qu’en suite d’une definition declaratoire de leur souveraine», т.е. «Русские не стали европейцами только потому, что так решила их царица». На это Екатерина ответила так: «Мирабо заслуживает не одной, а множества виселиц». Вот это поворот! Как же тут не вспомнить о «фальсификациях истории»? Да, история — большая головоломка. В буквальном смысле. В борьбе за историю московиты проиграли. Последняя известная тугра, т.е. мусульманская печать, Московии — это тугра Ивана и Петра Алексеевичей 1695 года. А кириллицу, которая «лишь вводит в заблуждение», в Московии ввел все тот же Petros Первый.

«В пустыне чахлой и скупой,

На почве, зноем раскаленной,

Анчар, как грозный часовой,

Стоит — один во всей вселенной.

Природа жаждущих степей

Его в день гнева породила,

И зелень мертвую ветвей

И корни ядом напоила.

Яд каплет сквозь его кору,

К полудню растопясь от зною,

И застывает ввечеру

Густой прозрачною смолою.

К нему и птица не летит,

И тигр нейдет: лишь вихорь черный

На древо смерти набежит —

И мчится прочь, уже тлетворный.

И если туча оросит,

Блуждая, лист его дремучий,

С его ветвей, уж ядовит,

Стекает дождь в песок горючий.

Но человека человек

Послал к анчару властным взглядом,

И тот послушно в путь потек

И к утру возвратился с ядом.

Принес он смертную смолу

Да ветвь с увядшими листами,

И пот по бледному челу

Струился хладными ручьями;

Принес — и ослабел и лег

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

А царь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые пределы» (А. С. Пушкин).

Ну, и пекло… Чувствуешь себя анчаром, или «древом яда». А, народ все веселится…

Вот от этих исторических данных, думаю, можно переходить и к более широким философическим обобщениям. И все же кто такие эти казаки, прочно связавшие русских, или русин, которых Духинский наименовал «смесью древних крестьян, или смердов, варяжских русских князей и московских поселенцев, пришедших на Днепр после разрушения их страны татарами», и собственно московитов, основную часть которых составляли финно-угорские народы? На этот непраздный вопрос нам может дать ответ другая полька, мадам Северин Духинска. Так вот она говорила: «Русины есть исключительно славяне, казаки же славяне лишь в малой степени, изначально они таковыми не являлись. Первородные казаки — ветвь киргиз-кайсаков, которые еще живут в губерниях Астрахани и Центральной Азии, которые в средние века жили на побережье Азова и Черного моря вплоть до устья Днестра. Киргизы, то же самое, что и черкесы, или казаки Дона и Жаика (Урала) в 15 и 16 веках были подчинены Московией. Их братья на Днепре добровольно присягнули Польше и приняли язык русинов, но сохранили свой образ жизни кочевников и не смешивали свою туранскую кровь со славянами-русинами; я даже могу сказать, что, хотя казаки Малороссии и сыграли почетную роль в войнах Польши, но всегда существовала некая антипатия, или, как минимум, соперничество между двумя народами. Казаки Малороссии воевали с московитами в 17 веке, но, в конце концов, были вынуждены заручиться их поддержкой, чтобы управлять русинами. В искомой поддержке им отказано не было, и именно они и стали причиной присоединения Малороссии к Московии». Ее свидетельства может дополнить Духинский: «по происхождению, по характеру цивилизации, по организации, казаки были чужды славянам, потому что были киргиз-кайсаками, каракалпаками и других названий кочевыми народами, происхождения туранского, которые из глубины средней Азии распространились до устья Днепра. […] Рекрутировали казаки сторонников среди крестьян Украины…”. Так вот и получается, что Ермак — и казак, и русский, и украинец одновременно. Однако же, корни всех трех имен — туранские. Как и утверждал Духинский, влияние казаков-туранцев было первейшей причиной отделения Малороссии от Польши и присоединения ее к Московии.

Одной из главных точек преткновения между украинцами и московитами является само название «Украина». Одни говорят, что название появилось лишь в начале ХХ века по указу товарища Ленина, другие — гораздо раньше. Я думаю, споры эти никогда не утихнут потому, что обе стороны выводят название из славянских языков, где «край» означает либо окраину, либо страну. Первый вариант выбирают московиты, второй — украинцы. При этом, обе стороны упускают из виду то, что название «Украина» на картах часто проходит в связке со словом казаки, т.е. везде пишется так: «Украина, страна казаков». Соответственно, это уже говорит нам о том, что Украина не является славянским государством. Кроме того, слово украинцы в источниках часто пишется как укры, или ункраны. Причем, рядом историки помещают отдельно славян, но строителей украинской идентичности это ничуть не смущает, и они продолжают их смешивать. То есть до последнего времени историки знали, что украинцы славянами не являются. Значит, и само слово Украина не является славянским по происхождению. Действительно, если посмотреть непредвзято, то можно заметить, что укры — это угры. а ункраны — хунгары. А хунгары — это венгры, которые, в свою очередь, относятся не к славянской, а финно-угорской языковой семье. Об истории венгров можно почитать в «Gesta Hungarorum» 13 в., т.е. «Деяниях гуннов». А угры — это одно из исторических названий гуннов. Нужно отметить, что, хотя по языку венгры относятся к угорской семье, по происхождению они — тюрки. Выходит, что и исторически, и лингвистически название Украина не относится к современным украинцам, а, скорее, — к казахам. Эта версия вряд ли понравится славянскому миру, но она, как и все остальные, имеет право на существование. Кроме того, сами венгры, среди которых самым известным, наверное, является Иштван Мандоки, посвятивший свою жизнь изучению тюрков, называют себя мадьярами, что, в свою очередь, является именем одного из казахских родов.

Вот и получается, что казаки, т.е. казахи, связали прочными узами, почти узами Гименея, два народа, и с тех пор между ними не утихают страсти. Кто-то может утверждать, что вооруженный конфликт, вспыхнувший на приграничном Донбассе, высосан из пальца, я же думаю, что так могут утверждать только те, кому не интересна настоящая история, которая по большому-то счету есть ничто иное, как история вооруженных конфликтов. И, как видно, туранцы казахи тут очень даже при чем. Да и вообще казахи — в украинских степях еще со скифских времен, а если уж говорить о временах менее отдаленных, то, точно можно утверждать, что казахи там осели со времен Чингизхана и Мамая, т.е. 13—14 вв., причем, последний считается «отцом украинского казачества». Украинцы, которые русины, гордятся казаками, при этом, не без злого участия официальных историков, своих и не только своих, не отдают себе отчета в том, что именно казаки и стали роковой причиной всех их мытарств. Такое вот кривое зеркало истории. Радость и уныние, взлеты и падения, яд и противоядие всегда шествуют рука об руку, торчат из-за одного куста, проистекают из одного замутненного источника, и очень-очень трудно, почти невозможно, отличить одно от другого.

А теперь уже можно дальше «растекаться мыслью по древу». Благо палит, как в духовке, что не совсем привычно для первого дня календарного лета. Тем более что сам пот готов был хлынуть из моих пор, конечно, если бы они у меня имелись…

Русский князь Николай Сергеевич Трубецкой писал: «Пусть само православие было воспринято русскими не от туранцев, а от Византии, пусть оно даже прямо противопоставлялось в русском национальном сознании татарщине, все-таки самое отношение русского человека к православной вере и самая роль, которую эта вера играла в его жизни, были в определенной части основаны на туранской психологии». Ученый-лингвист признавал определяющую роль татарщины в формировании национального характера русских, которые, как мы поняли, славянами являются не по крови, а единственно по языку, перенятому через религию. Примечательно, что предки самого князя могли иметь татарские корни, а фамилия — происходить из татарского «торба», т.е. «сума». Вспоминается тут «От сумы, да от тюрьмы не зарекайся», что, в определенной мере, определяет русский характер. Не зарекайся… По воле иронии может получиться так, что первоначально данная фраза имела иное значение. Почему? Ну, в русском всегда есть эта расхлябанность. Ее пытаются не замечать, но тем не менее не признавая ее, невозможно русскому однозначно и бесповоротно найти себя и свое место в мире. Иначе всегда будет эта развилка: то на запад, то на восток. Западники и славянофилы. Направо пойдешь — жизнь потеряешь, налево — коня потеряешь. А прямо идти все никак не получается. «У нас нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте», пошутил один русский классик. Так вот, эта раздвоенность еще встречается в знаменитом «Хождении за три моря» Афанасия Никитина, который дошел до Индии в 15 в. Так вот, сохранившийся текст имеет эту «двойственность», т.е. он написан по-русски и по-татарски. «Да Подольскаа земля обилна всем; а Урус ерье таньгры сакласынъ; Олло сакла, худо сакла, будоньяда мунукыбить ерь ек-туръ; нечик Урус ери бегъляри акай тусил; Урус ерь абаданъ больсын; расте камъ деретъ. Олло, худо, Бог, Бог данъгры». Если все перевести коротко, то да хранит Бог русскую землю! Да, Никитин также говорит, вернее, пишет и на персидском, и на арабском, но данные языки имели отношение больше к религиозной сфере, чем к повседневной. Не будем забывать, что это времена Золотой Орды, где первым среди равных был татарский, т.е. тюркский язык. Так вот, от этой «двойственности» никуда не деться, и всегда приходится идти по слишком тоненькому льду, чтобы не провалиться в своеобразное Чудское озеро национального мифотворчества. Князь Трубецкой достаточно определенно обозначает этот путь, нащупывает все те места, где идти безопасней и надежней, где можно сохранить и коня, и жизнь. Не нужно разрывать себя на части. «Умом понять Россию» все же, думается, можно. И все не так сложно, как это может показаться. Так вот, возвращаясь к суме да тюрьме. Уже давно признается, что русский язык примерно на треть состоит из латиницы, на треть — из кириллицы, из еще на треть — из татарщины. Так вот, слово «тюрьма» — в первой тройке с конца, но только по порядку, а не по значению. Т.е. слово «тюрьма» — из тюркского, где «отурма» означает «сидение», а не «хождение», хехе. Слово «отурма» является однокоренным со словом «терем». Так, в частности, русский философ Г. Федотов в своем труде «Россия и свобода» (1945 г.) писал: «Есть одна область средневековой Руси, где влияние татарства ощущается сильнее — сперва почти точка, потом расплывающееся пятно, которое за два столетия покрывает всю восточную Русь. Москва — „собирательница“ земли русской. Обязанная своим возвышением прежде всего татарофильской и предательской политике своих первых князей, Москва благодаря этой политике обеспечивает мир и безопасность своей территории… В московской земле вводятся татарские порядки в управлении, суде, сборе дани. В Москве тогда носили исламскую одежду, женщины носили чадру и сидели замкнутыми в теремах, при встрече московиты говорили друг другу „Салом“. Не только извне, но изнутри татарская стихия овладела душой Руси, проникла в плоть и кровь». Ханская ставка была перенесена в Кремль, подытожил Федотов. Эта, как мы видим, хронологически самая последняя оценка роли Орды в истории Руси, к которой, как мы выяснили, Московия отношения не имеет. Да, Москву построил не Юрий Долгорукий, а Чингизид Менгу-Темир. Это исторические факты, от которых никуда не деться. Это и есть «плоть и кровь» Московии. И, возможно, при развороте к этой самой «татарщине», принятии самой себя и будет возможно возрождение Московии. Так вот, если говорить о словах, то тюрьма (терем) — это было «высокое место», куда не всем был открыт вход. Сейчас же тюрьма — это также место, куда вход открыт не всем, а выход и вовсе закрыт. Смысл вроде тот же, а разница — колоссальная! Именно в этой развилке, между высоким и низким и живет русский, которого нужно только «поскрести», однако ж сделать это нужно с умом, кстати, в невозможности чего по злой иронии судьбы расписался так же татарин — Тютчев, имя которого, скорее всего, имеет крымско-татарские корни, как и предка Петра по матери. Кстати, Тютчев, оценивая историческую роль Петра, говорил: «История России до Петра — панихида, после Петра — уголовное дело». Метко. И опять: до и после. Нет и намека на преемственность. Или терем, или тюрьма. Но мне хотелось бы, чтобы мы все-таки услышали Трубецкого, который в своей работе «Наследие Чингисхана: Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока» (1925 год) пророчествовал: «Подлинное творческое созидание еще впереди. И станет возможным лишь тогда, когда окончательно будут изжиты увлечения европейской цивилизацией и придуманными в Европе идеологиями, когда Россия перестанет быть кривым зеркалом европейской цивилизации, а обретет свое собственное историческое лицо и вновь станет сама собой — Россией-Евразией, сознательной носительницей и преемницей великого наследия Чингисхана». Думаю, Трубецкому не хватает памятников не только в России, но и в Казахстане. А вот еще один преинтересный пассаж: «Целый ряд черт, которые русский народ в себе особенно ценит, не имеет никакого эквивалента в славянском моральном облике. Наклонность к созерцательности и приверженность обряду, характеризующие русское благочестие, формально базируются на византийских традициях, но тем не менее совершенно чужды другим православным славянам и, скорее, связывают Россию с не православным Востоком. Удаль, ценимая русским народом в его героях, есть добродетель чисто степная, понятная тюркам, но непонятная ни романогерманцам, ни славянам».

Так и вырастают в воображении всадники-казаки Украины, непринужденно договаривающиеся с московитами, которых все та же Северин Духинска называет «этнографически едиными» с казаками Днепра и Днестра. Также можно встретить гравюры о России «художников-передвижников» Ле Пренса и Кизеветтера, на которых московитов и вовсе не отличить от казахов, которых писали данные художники соответственно. А это, на минутку, 18 и 19 века соответственно, что полностью опровергает заявления ангажированного Федотова! Та же информация встречается и в других энциклопедиях и научных работах европейских ученых, опять же в основном писавших на французском. Благо именно этот язык я сумел освоить assez bien. Выходит, что историческая правда лежит на поверхности, и достаточно просто остановиться, нагнуться и поднять ее попранную с земли. Если бы я мог это сделать, с радостью все сделал бы сам, но куда уж мне — теперь уже все, остановился так остановился…

Еще вспоминается другой русский, воплощение «русскости» во всем образованном мире. Это Федор Михайлович Достоевский, который, как бы это ни было больно для федотовых, но является потомком золотоордынца Аслана Челеби, потомками которого так же являются такие славные русские дворянские фамилии, как Сомовы, Юсуповы, Ртищевы и Арсеньевы. Достоевский — это слишком крупная фигура, чтобы о ней можно было рассуждать с кондачка, однако же есть у него один персонаж, который в узких литературных кругах принят как «пророк русского мессианства». Это Шатов из романа «Бесы». Так вот, в нем Достоевский пишет: «Шатова надо сначала связать, а потом уж с ним рассуждать». Чего в нем больше, спрашивается: «арийского» или «туранского»? Или все тот же лях Адам Мицкевич: «Общественные институты в современном значении не существуют в России: эта страна управляется духовно. Один французский писатель в своей книге о России пишет как раз об этом: „Здесь есть нечто, что не принадлежит целиком сфере человека; есть моральное влияние, источник которого лежит за пределами узких комбинаций политики“. Именно этим ужасным духом воспользовалось Провидение, чтобы взыскать с этой расы за ее изъяны и ее усовершенствовать. Она поставлена перед необходимостью быть постоянно начеку, в состоянии внутренней работы. Поэтому и из всех живущих на севере славян наиболее развит, наиболее организован, наиболее способен постигать и производить великие вещи русский солдат. Он черпает у своего государя моральную силу». Это и есть столбовая «духовная сила», управляющая Россией, которую «умом не понять». Однако если мы вспомним, что русский солдат — это, на самом деле, казак, который и был опорой русского царизма, то многое прояснится. «Русская рулетка» — это, на самом деле, рулетка казаков, самым известным среди которых, пожалуй, был поэт Денис Давыдов, потомок ногайца Минчака. «Поэт в России — больше, чем поэт». Эта «сила», «мессианизм», который «сначала нужно связать», и есть то, что шепотом называют туранизмом.

«Сознание своей принадлежности к туранскому типу необходимо для каждого русского, стремящегося к личному и национальному самопознанию», — призывает Трубецкой.

Кстати, в ХХ веке был другой ученый поляк по имени Феликс Конечный. Так вот, Феликс насчитал в свое время двадцать типов цивилизаций, из которых семь дошли до настоящего времени. Эти цивилизации Конечный делил на древние и средневековые. Так вот, «туранский» тип Конечный относил к древним. Главным критерием его классификации было отношение к закону и этике. Так, в туранской цивилизации именно правительство является источником закона и этики, бесконечно возвышаясь над ними. Правитель — больше, чем личность. И царскую Россию Конечный также относил к туранскому цивилизационному типу. В общем, в просвещенной Европе царило полное единодушие относительно источника духовности в царской России. Чингизхан называл это «Небесным мандатом», а всех тех, кто не подчинялся Чингизхану, как исполнителю Воли Неба, «мятежниками», или «булгаками». Наверное, не случайно было и то, что именно человек с фамилией «Булгаков» создал роман «Мастер и Маргарита» — о самом главном «мятежнике» иудео-христианства. Кстати, туранской Конечный называл и Польшу Пилсудского. Возможно, это не в последнюю очередь объясняется тем, что десницей Пилсудского был Ибрагим Сулькевич, польский татарин, предки которого переселились в Европу из Орды и со временем стали неотъемлемой частью ее духовного пейзажа. Также можно упомянуть Генриха Сенкевича. Возможно, именно через произведения татарина Сенкевича мир и узнал о богатейшей истории Польши. Европу же своего времени Конечный представлял полем битвы между латинской, иудейской и туранской цивилизациями. Т.е. тип цивилизации не обозначает фиксированной принадлежности, основанной на этнических, или религиозных признаках: границы эти «плавают», и люди могут внешне придерживаться одной цивилизации, но, по сути, быть воплощением другой. Не актуально ли это и теперь, когда светлые умы продолжают стремиться найти ответ на вопрос, что же все-таки значит быть «русским»?

Глава III

Азиатчина и Европа, коммунизм и индивидуализм, власть и свобода. Мне кажется, эта достаточно категоричная и даже где-то упрощенная дихотомия, все же, не случайный абцуг и явилась справедливым итогом исторической эволюции. Похоже, Россия — это все же «татарщина», и Европой ей никогда не быть. Все та же «русская рулетка» ни в жисть не будет разлевшина на Западе, где основным принципом является безопасность и порядок. Россия же всегда нарушает порядок. Но и «нарушать порядок» можно по-разному. Если не осознавать «небесного порядка», то самому легко можно стать «мятежником» и жертвой собственной глупости, как небезызвестный фаталист из «Героя нашего времени».

Я вот тут подумал, а можно ли найти корни этого духовного феномена русских в языке. Мне кажется, можно и попытаться. У меня полно времени и риск равен абсолютному нулю. Так вот, что это за «бог» такой, который руководит тончайшими движениями русской души, которому они все повинуются беспрекословно? Он может звучать по-разному: «Бог», «Oukaze» (Мицкевич), «Приказ», «Судьба», однако же всегда это вера в одно — в Неизбежное. Чему быть, того не миновать, поэтому страха нет. «Отступать некуда, позади Москва»! Вспоминается «Отец турков» Ататюрк, спасший в начале ХХ века свой народ от западных интервентов, у которого есть множество цитат и апофегм, но в данном случае, есть один, который ярко раскрывает туранский характер цивилизации и, в частности, отношение к смерти! Кхм, да, я бы немного «поправил» Конечного и сказал бы, что основной критерий — это отношение к смерти, а не к закону. Ататюрк так взывал к своим воинам, среди которых в самый трудный момент остались одни турки, которых, надо признаться, с одной стороны, оставили арабы, а, с другой, — балканские славяне, — и все под дудку британцев: «Я приказываю вам не наступать. Я приказываю вам умереть». Так, в арийской парадигме этот принцип малопонятен, но в туранской — понятен очень хорошо. Турки поняли Мустафу Кемаля и отстояли Турцию. Панфиловцы поняли Бауыржана Момышулы и отстояли Москву во второй мировой войне. Это язык, который понятен туранцам практически без слов. Конечно же, все войны ведутся за спасение национального самосознания, однако истинно национальное есть всегда истинно человеческое и живет оно как в искусстве, так и в душе простого народа. В самом чистом виде оно универсально и преодолевает любые «национальные» рамки.

«Звучал кобыз. Играл Коркут.

Смычок пронзал небесный свод.

Планеты, слышишь, как поют

И водят стройный хоровод?

Смычок качал земную твердь,

И всякий червь внимал смиренно.

Как отступает, видишь, смерть

И созерцает сотворенье?

Играл пророк и твердь звенела,

И гор вздымался гордый кряж.

Ковыль ласкался, весть летела.

Хан-Тенгри пел — вселенский страж.

Кемаль один задумчив был.

Не смел прервать он песнопенья.

И взглядом он своим бродил

По сферам дальним межпланетья.

«О, Аруах, простым движеньем

Ты посылаешь струны-стрелы,

Они, послушные веленью,

Легко пронзают все пределы.

Колчан твой стрел неиссякаем,

Живит он смерти вопреки,

И будит к жизни, рассекая

В душе Гордия узелки.

Так я стремился разрубить

Сеть лжи, коварства и обмана,

Сумевшей Тюрка полонить

Под мирным именем ислама.

Не устоял пред злом двурушным:

Под сладкой речью он уснул

И стал орудием послушным

В руках двуличных мулл.

А зло гнездилось в самом сердце

И растлевало изнутри.

Манкуртом нес в края «неверных»

Он знамя смерти и войны.

Когда ж враги ломились в двери,

Муллы сдавали мой народ.

И, не смутясь, торговцы веры

Во всем искали свой доход.

Я будоражил память прошлого,

По капле «рабство божье» изживал.

И имя бога, Тюрка превознесшего,

Я правдой гневной воскрешал.

Теперь и я бесплотный Аруах,

И кровь моя давно уже остыла,

Но дело темное, по-прежнему, аллах

Вершит с потомками Атиллы!..», —

Так обращался он к пророку,

Когда кобыз задумчиво затих.

«Что сетовать на зло? В том мало проку.

Заблуждение — удел извечный их.

И я при жизни обошел весь свет,

Везде ислам мне рыл могилу.

Казалось мне — спасенья нет,

Ведь Тюрк утратил свою силу.

Но музыкой земное притяженье

Я с легкостью айгырапревозмог,

И с музыкой мне было откровенье,

Что бога нет, иль музыка есть бог.

И мир не создан божьей властью,

Ведь для того бог должен быть вовне:

Нельзя участвовать и не быть частью

Всего творенья на земле.

И благодарность есть ничто иное,

Как сопричастность этой красоте,

Она есть продолжение земное

Всего, что есть в небесной высоте.

А мысль людская упирается в пределы,

Лишь изредка срывая с них ответ.

И пусть мои расскажут струны-стрелы

Тебе о том, что-де пределов нет!..».

Звучал кобыз. Играл Коркут.

Смычок пронзал небесный свод.

Планеты, слышишь, как поют

И водят стройный хоровод?

Смычок качал земную твердь,

И всякий червь внимал смиренно.

Как отступает, видишь, смерть

И созерцает сотворенье?..»

Среди русских дворянских фамилий есть, а, может, и до сих пор существует фамилия Небольсиных. Из нее вышло множество офицеров, т.е. воинов. Родоначальником этой славной фамилии является крымский татарин «Неболса, сын Кобяков», т. е. Неболса сын Собаки. Так вот, «Не болса» означает «Будь, что будет». А ведь это-то и есть отношение русских к смерти, а соответственно, и к жизни. Как тут не вспомнить о том, что Иван Собачий сын, или Тараторк, в славянском фольклоре — всегда исключительно герой, хотя и тут в имени героя проглядывают «неславянские» торки, т.е. тюрки-степняки. Согласно обычаю, кипчаки приносили клятвы верности над собакой, разрубленной пополам. Также охотничьи псы приторачивались татарами к седлу. «Говорят, что их [татар] сопровождала белая собака, которая лаем своим возвращала заблудившихся», — писал историк и поэт Мхитар Айриванский. А австриец Герберштейн, посетивший Московию с посольством в 16 веке, объяснял, что «хан» на татарском означает «царь», а не «собака», как утверждают иные, а именно итальянцы, как если бы он назывался «can» или «canis». Не отсюда ли христианский миф о киноцефалах? Не отсюда ли Иван Грозный и его опричники? Ну ладно. А можно ли еще более емко выразить это понятие? Думаю, можно попытаться. Есть ведь прославленное русское «авось», но оно, как мне видится, очень контекстуально и требует пояснений. Кстати, даже заметно словесное сходство между «болса» и «авось» (небось). В общем, те, кто трудится на культурном фронте, сумели за многие лета уже сформировать отношение русского человека к данному слову, и надобен солидный культурологический багаж, чтобы угадать в этом слове нечто сакральное. Кстати, о «багаже». Смелый американец Пол Хлебников, проводивший свои громкие журналистские расследования в России в начале 1990-х годов во время развала СССР, стал настоящим глотком свежего воздуха в той атмосфере затхлости и разложения всего и вся, получившей звучное название «Гласность и перестройка». К сожалению, Пол, как и Шатов, отдал за свою честность и принципиальность жизнь. Это был достойный человек, однако если, при этом, уточнить, что Пол являлся также потомком русского офицера, контр-адмирала Небольсина, то, согласитесь, история приобретает немного иной оттенок. Убийц Пола оправдали. И ничего со времен Достоевского не изменилось. Найдутся также и те, кто и вовсе посчитает Пола глупцом, борцом с ветряными мельницами. Печально.

Постсоветская Россия, вообще, — зрелище весьма печальное. Новой России — новые пророки! Наверное, первым среди равных можно назвать живого классика, корифея русской словесности и по совместительству дзен-буддиста Пелевина Виктора Олеговича, который сравнивает русскую душу с проституткой, застрявшей с водителем в кабине грузовика, несущегося по бескрайней степи. Вот как-то так, без обиняков. По версии Пелевина, водитель вдруг умер, а дама, которая не умеет водить, несется в неизвестность. Кто виноват? Что делать? А Пелевину аплодируют. Но, возможно, такая трансформация естественна. Возможно, таков переходный этап на пути обретения себя. Возможно, падшая женщина — это, действительно, самый верный образ, который смог бы широкими мазками охватить потерянность и раздавленность русской души. Возможно, отход от «европейскости» и допускает нечто подобное. По крайней мере, есть ссылка на степь, что не может не радовать. Однако эта эпопея сопряжена со многими печалями, с которыми сталкивается русский народ. В общем, «душа» десакрализована, осквернена, а «авось» — признак второсортности, небрежности и безалаберности. Однако попытки реанимировать русскую душу предпринимаются снова и снова. Ибо без души — никак. Другой писатель Захар Прилепин предлагает свой вариант с заявкой на афористичность: «Русская душа — это мощные целеполагания при полном отсутствии здравого смысла». Звучит емко и сонорно, но все же, думаю, «здравого смысла», определенно, не увидать, если залипать «с запада», но этот смысл очень хорошо проглядывается, если обратить внимание на русскую душу «с востока».

«Большое видится на расстоянии».

Русская литература, по мнению японского классика Рюноскэ Акутагавы, оказала огромное влияние на мировую литературу, в целом, и на японскую изящную словесность, в частности. Однако этим одним не объяснить неподдельной любви японцев к русским авторам, считал Акутагава и утверждал, что на глубинном уровне объяснение данного феномена нужно искать в «сходстве русского и японского характеров». Вот как! Тут вспоминаются самураи и камикадзе с чисто «русским» отношением к смерти, а, значит, и к жизни. Рюноскэ не может ответить, откуда могло взяться такое вот сходство, но как великий мастер, тонко чувствующий чужую душу, он легко угадывает в русских, которых называет братьями, а Наташеньку Ростову и Сонечку Мармеладову — сестрами, те же движения, что свойственны и японцам. Но как такое возможно? Где японцы, а где русские? Между ними, как минимум, — тайга. А что если объяснение этому все-таки есть? И объяснение это как раз имеет отношение к «плоти и крови», а не просто отвлеченным экзерсисам ума. Так вот, в исторической науке, и не только среди собственно японцев, можно встретить мнение о том, что предки японцев — выходцы из «северных варварских провинций Китая». На современной карте это Внутренняя Монголия Китая. Пелевин, кстати, показательно жонглирует этой темой и называет Шамбалу «Внутренней Монголией», но от этого Шамбала не перестает быть Шамбалой, а Внутренняя Монголия — Внутренней Монголией. Сам Пелевин реанимацией не занимается, а, скорее, погружает своего читателя в коматозное состояние, за что его зело любит не только народ, но и власть. Как и завещал Салтыков-Щедрин: «Российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления». В целом же, если отбросить махровый синоцентризм, активно поддерживаемый современной академической наукой, и более объективно изучать исторический материал, то получается, что главным компонентом японской нации, которая, как и любая другая нация является «смесью», является «татарский». Например, Франсуа Ленорман в своей работе «Древняя история Востока до средневековых войн» (1881 год), в частности, писал: «Японская группа, возможно, наиболее показательна в плане отдаления от основной алтайской семьи, так что до сих пор встречается много лингвистов, отказывающих им в таком родстве. Правда, в современной форме японский язык утратил множество черт, отчетливо демонстрирующих их родство с алтайской языковой семьей, однако же таковые лучше всего сохранились в ямато, или священном языке, до сих пор используемом в дайри (резиденции императора)». Дух ямато — это же дух Алтая, колыбели татарских народов, общей колыбели всех тюрков! Так вот, если же признать московитов как «смесь финно-татар», то родство меж японцами и русскими, отмечаемое Акутагава, обретает вполне осязаемые черты, легко объяснимые с точки зрения этногенеза. А там и до «духовности» рукой подать. Думаю, Акутагава подал прекрасный пример к единению народов. Если бы и украинцы, «наполовину татары», стали искать то, что объединяет, а не то, что разделяет, то от этого выиграли бы абсолютно все.

Я убежден, что люди желают объединения. Это естественное, неистребимое желание. Да, история полна конфликтов, больших и малых, и есть даже ученые, для которых история — лишь процесс целенаправленного совершенствования технологий уничтожения человечества, или попросту военных технологий, однако история также изобилует яркими примерами того, как люди бескорыстно и самоотверженно помогали друг другу не только лишь выживать, но еще и вместе строить далекое и прекрасное будущее. Да, были Хиросима и Нагасаки, Семипалатинск и Невада, и депортации народов, в том числе и в Казахстан, но были и каждодневный, молчаливый, продирающийся сквозь боль и слезы труд и героизм безымянных, но не безразличных людей, помогавших бороться и преодолевать последствия этих ужасов, которые, кажется, только и ждали ХХ века, чтобы вырваться на свободу. Для Танатоса и Фобоса кровавый ХХ век стал самым урожайным! Бесспорно, что все это исключительно из разряда романтизма, хотя и леденящего кровь, но только потому, что об этом не принято говорить. Никто не желает проговаривать этой боли. В современном мире как-то получилось так, что лишь допущение такой радиоактивной мысли в собственном сознании уже вызывает необъяснимое внутреннее отторжение, и даже головокружение и тошноту. Вообще же, наше сознание напоминает зону отчуждения планетарного масштаба. Однако мало, кто задается вопросом — почему? Что с нами стало? Может быть, все оттого, что практически все ядерные испытания проводились в сакральных местах канувшей в лету Tartarie’и, оставшейся только-то на средневековых картах: Семипалатинск, Оренбург, Новая Земля? Да, вся Tartarie’я стала одним большим токсичным полигоном. От этого, конечно, легко отмахнуться как от очередной фантазии, коих на сегодня стало неприлично много, особенно с реактивным развитием информационных технологий. Водитель умер — Пелевин рулит! Эйдосы незаметно превратились в дипфейки. Реал-политик медленно, но верно под различными лозунгами ведет фрустрирующее человечество к краю пропасти. Терминов — все больше, а понимания — все меньше. Скоро ничего настоящего, похоже, и не останется. Давно нет тюркского кагана. Нет и русского царя. Нет русского каганата! Да-да, русские цари Владимир «Красно Солнышко» Креститель и сын Ярослав Мудрый были каганами. Много воды с тех пор утекло. Нет теперь с нами Турана. Туран остался лишь в истории. А ему даже не поставили памятника… Но в Европе ведь тоже была борьба с монархизмом? Конечно, была, и в Азии была. В итоге какие-то монархии сумели приспособиться и выжили, какие-то — не смогли. Думается, что в решении вопроса о том, какая монархия должна была остаться, а какая — нет, свою роль сыграл некий исторический рок. Монархии и сейчас здравствуют как в Европе, так и в Азии, хотя и утратили первоначальный политический вес, но, как заметил в свое время персидский хан Каджар Насреддин Шах, «чистокровный азиат», который, кстати, почитал царскую Россию за «идеальную форму правления», в беседе со шпионом, венгерским евреем Арминием Вамбери, представлявшим интересы вездесущей Британии и все запротоколировавшим: «Суверены запада являются не более, чем parvenu в сравнении с монархами востока».

«Березка и сакура —

Деревья-сестрички,

Или матрешки

Все же?…»

Кстати, о «сестрах»… Прославившийся как «первый русский философ», «русский Сократ», а также своей эпитафией «Мир ловил меня, но не поймал», Григорий Сковорода, описывая Мудрость в своих рассуждениях, перечисляет то, как Она звалась в разные времена у разных народов: София, Минерва, Христос. Сковорода представляет исторический процесс как поэтапное предварение открытия миру Христа, поэтому для него не существует дилеммы язычество-христианство. Сковорода не обрывает корней, как это сервируется, например, в исламе, где все то, что существовало до ислама, предается анафеме и экскоммуницируется как грязное, запретное и невежественное, и пытается найти срединный путь. В этом смысле, Сковорода преочень «демократичен». Он, вообще, очень интересная личность. Русские и украинцы могут одинаково считать его своим. Я думаю, что и казахи, они же татары, так же могут считать его своим. Дело вот в чем. Хотя природа творчества Сковороды в определенной степени эклектична, что отразилось не только на темах, которые он раскрывает и на которых я особо останавливаться не буду, но и на языке, или «смеси языков», на которой он писал, специалисты как спорили, так и будут спорить о его творчестве с целью вынесения окончательного вердикта. А, может, именно в силу «эклектичности» вынесение окончательного решения просто невозможно? Вообще, всяк, кто хочет докопаться до самых корней, мне представляется, просто не может избежать этой самой «эклектичности». Я же хотел бы зайти немного с другой стороны, этногенетической, что ли.

По матери Сковорода является снова крымским татарином. Его мать носила фамилию Гирей, что автоматически относит ее к крымским Чингизидам. По отцу же Сковорода был православным казаком. Как мы уже выяснили, казаки были «славянами» только по языку и изначально они — ветвь киргиз-кайсаков, т.е. казахов. Так вот я уверен, что отец Сковороды принадлежал к казачьим старшинам, которые со временем утратили тюркский язык, но не дух. И на этой вот «нейтральной» территории, в этом плавильном котле гетерогенных культурных ингредиентов и явился феномен Сковороды, который, по мнению все тех же специалистов, оказал значительное влияние на протогенез философской мысли славян вообще. Гений Сковороды вобрал в себя разные стихии, и на их вихреобразном стыке и родилось его творчество, которое всегда будет вызывать различные рефлексы лишь в зависимости от того, с какой стороны на него смотреть — с запада или востока. Кстати, Сковорода пришелся ко двору как дворянам царской России, так и коммунистам, которые свергли этот самый царский режим. Как тут не вспомнить Северин Духинску, доказывавшую, что именно казаки и связали русинов и московитов прочнейшими узами — не только мечом, но и словом! При всем при этом во все времена и в обоих «лагерях» Сковорода был одинаково и хулим, и хвалим. Это можно было бы назвать историческим парадоксом, но, думается, таков и есть тот «срединный путь», который позволил Сковороде пройти между крайностями, найдя свою «золотую середину». В важной частности, он говорил о триединстве мира. Ну, это можно оставить религиозным схоластам. Он также говорил о том, что у всего есть обратная сторона. В этом смысле его философия точно такая же «восточная», как и «западная». Дао порождает два, два порождает три, а три порождает все остальное. Интересно, что во все тех же рассуждениях Сковорода говорит, что у Мудрости есть сестра: «Ей сто имен. Она, однак, у россиян есть бестолковщина». Разве ж это не сестры-близнецы, как «неболса» и «небось», которые почти неотличимы друг от друга, и лишь проницательный взгляд способен уловить между ними разницу? У каждого — свой метод. Метод Сковороды — библия. Такими вот практически заросшими тропами связаны между собой восток и запад, и при ближайшем, или, наоборот, не очень близком рассмотрении можно заметить, что у крайностей — исток один. Можно назвать его материком Му, Гипербореей, Внутренней Монголией, Шангри-Лой, пятнадцатым камнем сада Реандзи, Paradise Lost, да чем угодно. У каждого — свой метод, а пункт назначения — один.

Сейчас Россия сильно накренилась и утратила равновесие. Теперь говорить о России без скоморошничества нельзя. Иначе –моветон да конфуз. Не поймут в приличном обществе, которое по заведенному обыкновению является европейским. Россию можно любить, только попивая искристое вино, сидя где-нибудь на вилле на Капри, Корсике, в какой-нибудь Шампани, иль на худой конец в Лондоне, и, при этом, не забывая выдавать пошлости с ехидцой а-ля рокфор в надежде, что здесь, в России, тебя оценят. Да, по необъяснимому совпадению все эти радетели России, скорее, ее душеприказчики, едут любить родину в Европу, т.е. на запад. Да, эта творческая русская элита, душа и совесть народа, может быть увешана орденами, дорогими лейблами, да хоть коврами, самыми что ни на есть персидскими, но никогда, слышите, никогда, она не перестанет быть все теми же парвеню. Ибо чтобы иметь право говорить от имени народа, народ любить надо, а любить народ издалека — просто невозможно. И так все, что они могут сказать, — мертворожденно. Ибо все, что говорится и делается без любви, — всегда и везде мертворожденно. Их фраки не более, чем ливреи. Их шикарные особняки не более, чем просроченные тыквы. Они даже не скоморохи и не юродивые. Скоморохи всегда говорили правду царю, теперь правду говорить некому. Есть только лакеи, выкобенивающиеся перед западом. Буффонады все глубже тянут Россию на дно. Не хватает любви. А где ее взять-то, эту любовь? Как будто ее можно где-то взять и купить? В том-то и дело, что ее не купить. Ее нужно выстрадать. А кто же готов страдать? Те, кто страдает, страдает молча, неслышно. Слышно только горлопанов, смакующих дорогое вино и тычущих им в лицо униженному и бесправному народу. Кто из них больше раб: народ, который уже ни во что не верит, или же эти новые дворяне, учащие свой народ тому, как надо жить? Клоуны и шуты. Этот юмор не животворит. Этот юмор — мертворожденный. От него — послевкусие дешевого портвейна, мигрень да безнадега. Был когда-то Толстой, который кумысом лечился среди башкир. Теперь его нет. И остается лишь потихоньку сходить с ума. Идти потихоньку на дно. Смеяться над тем, кто слабее. Ненавидеть, однако пресмыкаться перед тем, кто сильнее. Как тут не стать проституткой, которой все равно, кого обслуживать? Главное, чтобы дали еще на один граненый фужер, чтобы хотя бы мгновение не видеть этой безобразной реальности. Только смех бессилия и отчаяния напоминает об остатках разума. Не за что ухватиться. Остается лишь хватать суррогат. Уже нельзя отличить настоящее от ненастоящего: они ведь сестры-близнецы. А ты — в узкой кабине. Нужно бы выбраться из этой «кабины», но вокруг уже все рухнуло. Человека убедили, что вокруг ничего нет. Русский неонигилизм — денатурат, выжигающий разум. В кабине только и есть что он. Или разбиться, или забыться. Может, ни то, ни другое? А, может, стоит сделать усилие, пробудиться и понять, что и кабины-то не существует? Эта кабина — плод воспаленного воображения. Мир может быть прекрасен — стоит только захотеть его сделать таким. У каждого — свой метод.

Кто виноват? Что делать? Yellow blue bus!

Я чувствовал, как мое сознание медленно утекало в пустоту. Оно тяжелело и целенаправленно стремилось к упоительному дну. Редкие проблески вспыхивали в холодной темноте, но — это только фосфорический блеск распадающейся плоти. Я говорю не о том. Я же хочу говорить «о том», но не получается. Язык заплетается. Я вроде бы и не пьян, но язык не слушается меня. Я делаю робкое усилие, и какие-то доли секунды нейронная Aurora Borealis горит внутри моей кабины, коробки, черепной коробки, а может, и где-то внизу живота. Не знаю. Не могу узнать. Уже не могу узнать. Но пока эта вспышка не погасла, хочется схватить ее за хвост, хвост кометы. По тихо угасающим фантомам я смутно улавливаю, что я говорю не о том. И на это есть веская, очень веская причина — я не могу думать! Я понимаю, нет, я физически ощущаю, что не могу думать! Эта тягучая, вязкая мысль без цвета и запаха, нет, ощущение внизу живота обволакивает меня, выворачивает меня наизнанку, убаюкивает и продолжает тянуть на дно. Мне безумно хорошо, но я почему-то пытаюсь сопротивляться. Я не понимаю, зачем и почему, но не могу себе этого объяснить. Мое размякшее естество пытается сопротивляться и нестерпимо жаждет борьбы. «Борьба» звучит громко. На этой звуконепроницаемой глубине не слышно ни этого словца, не слышно абсолютно ничего. Оно лишь тяжелым цыреном цокает по моей коробке. Между тем смятение только нарастает. Но удивительным образом что-то подсказывает мне о том, что я все еще жив. Жить, значит, сопротивляться. Не всегда. Но именно сейчас! Это незнание. Нет, это знание! Что-то животное, нутряное, бессознательное. Что же меня обволакивает? — Общественное мнение! Я физически ощущаю, что это отдельная субстанция, которая — сама по себе и сжирает все вокруг. Кого-то сразу, кого-то постепенно. У нее есть свои демиурги, но и они не более, чем пища для этой черной субстанции. Это черная материя вселенной, которая ни за что не успокоится, пока абсолютно все не поглотит и затем не выплюнет. Произойдет большой взрыв. И все начнется заново. А пока эти бредовые вспышки рождаются и умирают в моей голове, но нет, реальней их во мне ничего нет. Я не хочу смеяться. Я не хочу радоваться. Я не хочу поддаваться. Я вдруг нахожу в себе силы и делаю рывок. Я снова чувствую свои руки, ноги, пальцы, спину, грудь, мочки ушей. Темя. И где-то низ живота. Я вдруг ясно осознаю, что меня сковывал липкий страх. Животный страх. Заглушенный страх. Но вот, в этом полумраке, я живо осознаю, что этот страх был не чем иным, как страхом перед самим собой. Да, я страшился узнать, а существую ли я на самом деле. Не умозрительно это понять, а физически ощутить себя. Я не в коробке. Коробки не существует. Я и есть этот мир и все, что в нем. Внизу живота стало как-то спокойно и тепло. Я ощутил себя вселенной. Я ощутил единство с ней. Я есть везде. Я есть. И я живу. Не сплю.

Глава IV

И тут я понял, что меня плотным кольцом обступила толпа, и даже стали обозначаться редкие те, кто с большим удовольствием фотографировал. И тут я ощутил людские прикосновения. Самые смелые, даже детишки, повзбирались на прилично приподнятый постамент и стали позировать для фотографов-импровизаторов. При всем моем холодном отчуждении, банально продиктованном моей неорганической природой, мне на секунду показалось, что какие-то микроджоули тепла, выделенные горячими ладошками молодых людей, остались на моем гранитном теле. Это странная микрооттепель, скорее вызванная моим богатым воображением, чем тактильными ощущениями, ненадолго выбила меня из колеи, но я все-таки собрался и стал вновь недосягаем для толпы.

В следующий миг я почувствовал себя Буддой, просидевшим под деревом бодхи какое-то время, если не целую вечность, когда того возмущали демоны. Я вдруг прикинул, а что если то, что мы считаем демонами, как раз и является той темной субстанцией, которая нас «атакует» всякий раз, когда мы вольно или невольно начинаем тянуться к свету. «Демоны» — это такая же естественная постоянная нашего мира, как и то, что мы называем «ангелами». Эти две константы пребывают в постоянном взаимодействии и взаимоуничтожении, а мы — только аморфные песчинки в этом пьяном танце гипертрофированно огромных скоплений частиц с противоположными зарядами. Только для удобства мы называем их ангелами и демонами, но — это перводанности, с которыми нам приходится иметь дело. Запад и восток так же, как север и юг — это данности, от которых нам не отмахнуться. Их нужно осознать. И всякий раз, когда мы делаем осознанное усилие, мы вызываем обратную реакцию той стихии, в которой пребываем. И всякий раз делая это самое усилие, мы оказываемся в эпицентре, вернее, на стыке этих стихий, которые начинают нас разрывать. Мы или «распадаемся», и поток уносит нас дальше, «разбрызгивая» нас, пока мы не устаканимся как нейтрально заряженная частица. Или мы можем сопротивляться, и тогда нас начинает будоражить вопрос, что я, черт дери, такое. Все вокруг наэлектризовывается до такой степени, что кажется, что вот-вот прогремит взрыв, прозвучат раскаты грома, произойдет столпотворение. Но ничего такого не происходит. Лишь где-то внутри ты ощущаешь комок, склизкий, холодный и безучастный комочек, от которого хочешь избавиться, но все никак не можешь. Ты не знаешь, как от него избавиться, до тех пор, пока не понимаешь, что ты сам и есть этот самый комок. Комок пульсирующего, леденящего страха. Страха, который причиняет тебе беспокойство, но вместе с тем внушает какое-то даже блаженство. Этот комок парусинится внутри тебя, набирает амплитуду, а тебе становится только интереснее, что же произойдет дальше. И по мере того, как этот шарик разгоняется внутри, в тебе также растет ощущение самого себя. И в какой-то момент перед тобой проясняется любопытнейшая картина: этот разогревшийся комок и есть ты, а то, что ты считал собой, не есть ты, а только оболочка, из которой ты должен выбраться, и если в тебе найдется достаточно смелости увидеть себя настоящего, то все это сразу же прекратится, и ты провалишься в неизвестность, но эта «неизвестность» и есть та реальность, о которой упоминали все просветленные во все времена. Фокус же заключается в том, что ты настолько привык к старым ощущениям, что принимаешь их за истинную реальность. Ты — решительно во власти демонов, которые полностью подчинили твою волю и воображение, и тебе страшно признаться самому себе, что, на самом деле, ты не более, чем увеселение для демонов, изнывающих в горячей истоме своей низменной стихии. Ты — не ты. А где же ты «настоящий»? Только страх сознаться самому себе в том, что сонмища этих демонов и есть ты, все больше окутывает тебя тонкой звуконепроницаемой пленкой. Твое «я» сгущается и накрывает тебя целиком, создавая кокон псевдореальности, капсулу, несущуюся без управления в безжизненном мировом пространстве. Но этот катящийся комок и есть мировое яйцо, и в твоей власти — или учредить новый мир, или же разбиться вдребезги в летящей звездной махине. Пора бы очнуться от сковывающего страха. Мы боимся самих себя, боимся почувствовать самих себя, боимся жить и праздновать эту жизнь. Мы боимся, а вдруг там мы найдем самих себя, но при этом так страстно и болезненно ищем, жаждем найти себя, а когда вдруг нащупаем, то бежим скорее прочь, потому что смертельно боимся того несовершенства, которое гложет нас изнутри. Мы бежим от собственного несовершенства, не можем его признать, а потому не можем быть благодарны, когда по какому-то необъяснимому звездному предопределению нам вдруг посчастливится встретить самих себя. Мы вдруг начинаем сомневаться и искать подвох, ну, не может быть счастья в этом мире. Это демоны принимаются за нас с новой силой. Мы должны иметь смелость противостоять им до конца. Они будут нападать на нас бесконечное множество раз, и у нас так же бесконечное множество раз будет возможность им противостоять. Просто нужно не спасовать. Мы должны признать все наше несовершенство, стыдиться которого нас заставили эти демоны. Вместо чего-то настоящего нам незаметно подсунули «идеальные» суррогаты. Они ничегошеньки не объясняют, а лишь являются таким вот сладким болеутоляющим, транквилизатором, снотворным. И за всем этим слышится тонюсенький нервический убаюкивающий смешочек демонов, упивающихся своей властью. Мерные покачивания псевдореальности усыпляют и не создают момента силы, который мог бы вырвать нас из этой летаргии. Все, что необходимо — это пожелать почувствовать себя, ощутить себя и осознать, что жизнь — не разделяет, а объединяет все-все живые существа. Жизнь — искра, пульсирующая в каждом комке, и нам даруется кресало, способное разжечь пламя жизни и, освободив самое себя, в это же самое мгновение дать почувствовать, как эти демоны ретируются, ибо настоящая жизнь абсолютно одинакова в каждой точке вселенной, в каждой яркой душе каждого живого существа. И даже памятника…

И снова — безликие демоны…

Человек — животное социальное. И взаимодействие людей –необходимое условие поддержания равновесия этой экосистемы. Но демоны не дремлют. Демоны желают единообразия, ангелы же — разнообразия. Именно в разнообразии экосистема усложняется и становится гораздо более устойчивой. У отдельных ее элементов благодаря непрерывному трению и взаимодействию постепенно вырабатывается иммунитет, и система в целом становится более производительной и жизнеспособной. В однообразии же система атомизируется и в конечном итоге распадается. Какое-то время такую систему можно поддерживать с помощью принуждения, но рано или поздно ресурс принуждения так же иссякает, и система разваливается. Даже подпитка извне не решает главных проблем и принципиально способна только на кратковременный эффект. Чтобы хоть как-то обеспечить плавный переход при разрушении системы, ее резидентам демоны подсовывают красивые идеи, но все они мертворожденные. Конечно же, всегда образуется некий остаточный ресурс, некая инерция, которая как яркая вспышка, как при агонии, может на какое-то время всполошить сумрачный небосвод сознания, но проку от нее не будет. Она тут же потонет в бездонном мраке потухшего сознания.

Демоны работают исключительно с массами в то время, как ангелы работают с душой человека. Можно в целом проецировать такую непроизвольную двоичность и на политические системы, скажем, коммунизм и капитализм. Но, в сущности, меж ними нет разницы. Однако фокус состоит в том, что они могут эффективно развиваться только при взаимной изоляции друг от друга, т.е. при создании разницы потенциалов. Когда же между ними исчезает ограждение, обе системы быстро сдуваются. «Берлинская стена», «железный занавес» — это не красивости, а жизненно необходимые элементы, с помощью которых демоны эту разницу потенциалов и создают. Только лишь при взаимной «демонизации», поскольку именно демонами эти системы и порождаются, возможно бурное развитие и набор амплитуды обеими сторонами. Фактически же идет постепенная аннигиляция обеих сторон до момента полного коллапса, когда высвобождается энергия, которой демоны сами жаждут насытиться. Однако правда заключается в том, что все демоническое — скоротечно. Обратная реакция есть естественное действие, производимое тем, что называется жизнь. У жизни есть собственные предохранительные механизмы, которые позволяют ей восстанавливать утраченное равновесие. Когда же наступают такие критические моменты, то бывает очень непросто угадать, хорошо ли это, плохо ли, конец ли, или же все-таки новое начало. Христос или Антихрист, в конце концов?

Сковорода говорит, что символом мира может быть назван уроборос, пожирающий свой хвост. Да, уроборос бог и есть. И мир пребывает в бесконечном движении. Звучит не по-христиански, если учесть, что змей в ортодоксальном христианстве является искусителем, демиургом, т.е. воплощением зла, противостоящего божественному. Змей ведь есть дьявол, а Сковорода называет его богом. Нет ли тут противоречия, ибо от религии требуются четкие ответы на насущные вопросы, в отличие от философии? Вряд ли он заслуживает акафиста в свою честь, как минимум. А если же вспомнить, что на востоке змей является источником мудрости, благости, так или иначе, участвует в сотворении мироздания, что, по большому-то счету, змей на Востоке может с полным правом именоваться богом. Будда получил мудрость от нагов, т.е. змей. Так, Сковорода более «западен» или все же «восточен»? Трудно дать определенный ответ, когда речь заходит о человеке. Но если взять церковь, то тут ответ очевиден. Церковь боролась со змеем, т.е. с востоком. Эпитомой данной войны является образ Георгия-Победоносца, поражающего змея. Запад побеждает восток, или вытравливает «восточное» в себе. Борьба символов — борьба духов. Кстати, в русской мифологии — это борьба русского богатыря с Тугарином-змеем, борьба христианина с басурманином. Так вот и получается, что христианство борется с неким символом какой-то первородности, союза человеческого и звериного. В греческой мифологии, например, это кентавры, заклятые враги греческих полисов. Такое «отрицание», я убежден, элементарно не может возникнуть на пустом месте и возникает исключительно лишь как реакция на то, что ему предшествует. Так, Епифаний Кипрский в своем «Панарионе» (4 век н.э.) перечисляет условные периоды человечества: варварство, скифство, эллинство, иудейство и самарянство. Скифы, между прочим, почитали змей. Получается, что идея бога изначальна, однако в разные периоды облачается в разные формы, так сказать, «сбрасывает кожу» и перерождается. Так и христианство вышло из скифства, выстроив собственную систему на отрицании прошлого. Но все в этом мире повторяется дважды. Из логистики исторических процессов я бы выделил три основных этапа: отрицание, самоотрицание, возвращение. Есть этапы «помельче», но они некритичны. Все всегда «возвращается на круги своя». Полюса могут смещаться, а стороны — меняться местами. День сменяет ночь, а ночь — день. Ничто не статично. В итоге мы получаем цикличность мира. У индусов и буддистов — это бесконечное движение колеса Сансары, из которого нужно бы выйти. Нужно лишь суметь справиться со своими низменными страстями, правильно угадать их. У кого-то получается, а кого-то одолевают недремлющие демоны. Но демонам никогда не выйти из этой двоичности, хотя им и кажется, что они возвышаются над миром и играют в нем роль бога.

Где же Россия в этом гигантском «чертовом колесе» истории? Не ошибусь, если скажу, что она находится в самой низшей своей точке. Как такое произошло? Какие объективные и субъективные причины поспособствовали тому, что мы незаметно скатились в самые бездны своего сознания, а демоны то и дело скармливают нам суррогат, при этом имея настоящий продукт, производимый нами самими. Жизнь все еще пульсирует в нас, она никогда не иссякает, но демоны сцеживают ее из нас, пока обладают такой возможностью. Они прекрасно осознают, что их время сочтено, но ничего не могут с собой поделать. В сущности, они самостийно приближают свой конец. Россия же шибко перекошена в сторону запада: оттуда эти «увлечения и идеологии», подкашивающие ее через раз, и туда утекают ее людские, природные и иные ресурсы. Чем больше Россию хотят сделать европейской, тем сильнее она страдает. У русской литературы блестящим был только короткий 19 век, после которого она не смогла породить ничего великого. Достоевский, Толстой, Тургенев и другие — те, кто любил Россию, чувствовал, что Россия — это не только «рациональный» запад, но и «иррациональный» восток, или же «татарщина». Я бы назвал это деление условным и в «иррациональное» определил бы все то, что открыто не укладывается в прокрустово ложе европейскости. За один век просто невозможно осмыслить весь массив собственной истории и смальтузианить его в категориях рациональных. Легче демонизировать то, что для тебя неподъемно, и в данном случае обозвать «татарщиной». Да, именно эта «татарщина», пресловутое «татаро-монгольское иго» и есть расписка в собственном бессилии и безоглядное стремление на запад в надежде отмыться от этого пятна в истории. Но на поверку это пятно оказывается «слепым», мешающим увидеть себя в истинном свете. В конце концов, у человека есть как ум, так и сердце. Если Европа, вымощенная в Петербурге, с которого началось завоевание Тартарии, есть «ум», то ясно, что Москва, «спаленная пожаром», со своими восточными куполами, есть ее «сердце». И уже не одно столетие продолжается это «петербургское иго» на земле Tartarie’и под флагом России. Собственно, с Петербурга история России и началась в 1721 году после полного поражения Швеции в Северной войне и появления Российской империи, которая затем поглотила и саму Московию, и все остальные земли. Что это, если не 300-летнее «европейское иго»? Где нам искать ответы? Будет ли новое «Ледовое побоище» или «Стояние на Угре»? Да, и было ли все это на самом деле, чтобы можно было с полной уверенностью распоряжаться категориями, отпочковавшимися от сонма спекуляций все тех же «кабинетных» европейских ученых-повитух, чаровавших над самозарождением нового русского народа из «смеси финнов, татар» и многих других народов, выброшенных за лакированный борт истории, или это было только изощреннейшим и чудовищнейшим наваждением, от которого мы до сих пор не можем очнуться?..

Странно, на улице стоит такое пекло, а народ все прибывает. Кажется, что весь столичный град, да что там, вся страна решила отпраздновать день защиты детей и вместе с этим оценить новую достопримечательность, которую, ну, обязательно должны внести во все туристические справочники города. Я так и не разобрался со всем перечнем моих заслуг перед отечеством, но явно у меня был достаточно внушительный послужной список. Никогда особо не следил при жизни за своими т.н. «заслугами», но, похоже, мои соотечественники действительно меня уважали. Думаю, что все-таки было за что уважать. Ну, хотя бы за честность и стремление к справедливости. Может быть, мне не всегда удавалось быть на высоте в этом стремлении (кто из нас без изъяна?) но, по крайней мере, я старался. Не знаю, откуда во мне было это стремление к справедливости, но оно как спасало меня, так и осложняло мне жизнь. К сожалению, последствия сказывались и на семье тоже. Все-таки мы связаны невидимыми нитями и не знаем, где нити начинаются, а где кончаются. Золотистые нити солнечных лучей добронравно обвивали мое холодное гранитное тело и согревали приятными воспоминаниями. Да-с, себя не похвалишь, никто не похвалит. Ну, вот — похвалили: целый памятник отгрохали. Теперь только и остается, что указывать путь в «прекрасное будущее». А я и не знаю, куда смотреть…

«Прекрасное будущее»? Какое оно? Откуда оно начинается? Может, я зря занимаюсь этим пустым делом? Просто стой, где тебя поставили, и все. Ты уже успел сделать свое дело. Теперь ты уже не при делах. Вернее, я как бы не при делах и при делах одновременно. Что бы я ни решил «делать» (хехе, как будто что-то изменится от моего «решения»), эффект будет один. Но что за странное ощущение, что я должен как-то оправдать оказанное мне доверие? Ну, о каком «доверии» я говорю?! Я здесь стою, как игрушка, как забава, как средство для удовлетворения тщеславия моего потомка, обычной заурядной личности. Нет, да, он молодец, глава семейства, прекрасный начальник, надежный соратник, но при всем моем уважении он остается заурядной личностью. Хотя именно такие сегодня и находятся «у руля» в нашей стране. Во всем — прагматичный подход. Типичный болашакер. Отучился на казенном гранте в Сингапуре, получил там добротное западное образование, теперь трудится на благо страны. Да, сегодня куда ни подайся, везде образование — западное. Даже в Сингапуре, а, может быть, и тем более в Сингапуре. В любой точке земли все стандарты и ценности — западные. Яркое «солнце рационализма» распаляется в зените. Наверное, поэтому Россия — в надире. Все прозаично и естественно. И мой потомок — естественный продукт сегодняшней системы. И им, стало быть, заслуженно гордится его семья. Наверное, все-таки я на него наговариваю. Он делает то, что может, в тех условиях, в которых находится. Точно так же и я делал только то, что мог, и в тех условиях, в которых находился. Казалось бы, все рационально объяснимо, и я, получается, сам себя накручиваю. Но что это за червь сомнения, который с самого начала меня точит. Будь я просто куском дерева, давно бы этот «червь» меня сточил. А услышь мои мысли мой потомок, приказал бы снести меня к чертовой матери. Что же я, блаженный, все не могу обрести покоя ни при жизни, ни после нее?..

Что за беспокойное сердце мне досталось? Будь я человеком, давно схватил бы инфаркт. Что за глупости?!. Мне бы думать о «прекрасном будущем», а в голову лезут одни пустяки. Но сердце ведь не пустяк, а пустяки все лезут. Может, дело в сердце? Надо бы очистить свое сердце. Но как это сделать?..

Глава V

«Того же года приидоша языцы незнаеми, безбожники агаряне, их никто добре весть, кто суть, откуда изъидоша, и что язык их, коего племяни и что вера их. Зовутся бо татаре, кланяются солнцу, и луне, и огню. Нецы зовутся таурмени, иные зовутся кумане, инии монги. А инии сказуют, яко многи племены и народы от скиф восточных, совокупившиеся и други покоривше, заедино зовутся», — так писал первый русский историк Василий Татищев в своей «Истории российской». На современном русском языке имена этих восточных скифов звучат как туркмены, т.е. тюрки-мусульмане, кипчаки и моголы соответственно. «Смесь» этих народов в том или ином соотношении присутствует почти в любом современном тюркском народе, но, думается, в казахском народе эта «смесь» выражена ярче всего. Старший из трех жузов казахов — это нирун-моголы, т.е. «моголы, рожденные светом». Так вот, демонизировали-то, оказывается, моих предков. Именно они стали воплощением зла. Образ татар плотно стал ассоциироваться с греческим Тартаром, тарабарщиной, т.е. непонятным языком, и многими другими несалонными производными, которыми стал столь перенасыщен русский, читай христианский, или церковно-булгарский язык. Так всегда происходит, когда сталкиваются два мира. Христианский мир в конечном итоге победил, но победила ли при все при этом истина? Или все же истина была принесена в жертву политико-религиозной конъюнктуре? И, вообще, кто кого победил? Думаю, это не самый праздный вопрос из тех, что до сих пор меня интересовали.

Не иначе как победила самая что ни на есть высшая истина, если учитывать, что церковь признает мандат на истину лишь за собой. А, может, дело совсем в другом? Может, дело не только в христианстве, или не столько в христианстве, а сколько в общем ходе истории? По моему убеждению, знание изначально, и оно распределено равномерно по всему человечеству. Каждый народ обладает в определенной мере как «собственным» знанием, так и «общем», за исключением, может быть, тех, кто находится в некой изоляции. Но я опять же убежден, что никогда в истории не было абсолютно изолированного народа, и каждый из этих народов служил своеобразным сообщающимся сосудом для сохранения и приумножения такого знания. В критические моменты истории происходит так, что знание «перетекает» из одного сосуда в другой и на какое-то время, примерно лет на 300, случается такой «дисбаланс», «закупорка» знания, которое, — не забываем, — едино. И по раскупорке такого периода, который в русской бытописной тусе проходит под ярлыком «татаро-монгольское иго», происходит естественное выравнивание уровней. И так «маятник истории» качается до бесконечности, но при этом мне представляется, есть разные циклы. На фоне малых циклов существуют «макроциклы», которые длятся примерно по 2000 лет. Так вот, в течение такого «макроцикла» и живут различные религиозные системы. Похоже, «макроцикл» христианства заканчивается, и начинается другой цикл, который многие называют «эпохой Водолея». Похоже, так и есть. Вся наша история выгравирована звездами. И знание звезд, которое церковь, зицмонополист знания, в т.ч. астрологического, как это ни парадоксально, преследовала, похоже, возвращается.

Но это лирика. Знание не исчезает, оно только изменяется. Так и крест изначально не является христианским. Об этом в 3 веке н.э. писал ранний теоретик христианства Феликс Минуций: «Что касается крестов, то мы их совсем не почитаем, нам не нужны они, нам христианам. Это вы, язычники, вы, для которых священны деревянные идолы, вы почитаете деревянные кресты, быть может, как части ваших божеств, и ваши знамена, стяги, военные значки, что другое из себя представляют, как не кресты, золоченные и изукрашенные»? Я тоже спрошу, а что же такое хоругви с изображением Христа, как не военные символы скифов-язычников? В сущности, христианство — это лишь иначе расставленные акценты, при этом, что называется, материальная часть осталась без особых изменений.

Так вот, «акценты». Кто же эти туркмены, кипчаки, моголы изначально? Кто их родоначальник? В мифологии тюрков волк — родоначальник царских династий. Так, сам Чингизхан является потомком пепельного волка. Известный тюрколог Зуев писал, что по некоему тибетскому тексту 14 в. в генеалогии юэчжи-тохаров потомок первоцаря имел имя Пес-Хион, от которого произошли 18 племен тюрок Северной Пустоши: 9 племен уйгуров и 9 племен тогуз-огузов. Начнем с языка. «Тогуз» — «девять» на тюркском, так что получилась некоторая тавтология, но, как говорится, из песни слов не выкинешь. Ну, Тохар — это Тугарин-змей и есть. «Северная пустошь» — знакомая по средневековым картам «Пустыня тартар», покрывавшая всю территорию современной России. Эту землю в последний раз в ХХ веке описал Дино Буццатти в своем романе «Тартарская пустыня» («El deserto dei Tartari»). Это враждебное христианскому миру пространство, некогда бурлившее жизнью и извергавшее буйные орды варваров, вторгавшихся в Европу под именами гуннов, вандалов, бастарнов, свеев и т.д., превратилось в пространство призраков. Да, здесь остались только призраки. В булгарской летописи «Джагфар тарихы», объявленной подделкой, но оттого для меня не ставшей менее интересной, скорее, даже — наоборот, говорится, что «Хин» изначально означало «волк», затем стало означать «собака» и уже со времен первых мусульманских проповедников, т.е. в 8 веке, применялось в этом смысле ко всем кипчакам. Так же тюрки известны в истории как хиониты, или кермихионы, т.е. «красные псы», сошедшие с неба. Хионы имели красные доспехи и шапки. В частично сохранившемся «Бахман Яште» о врагах Эрана (Ирана) говорится: «Те люди, отпрыски Ярости, будут убивать 100, 1000, 10000 раз. Знамена и знаки бесчисленной армии тех демонов с распущенными волосами вернутся. В эранские земли, созданные мною, Ормуздом, широкими рядами придут полчища тюрков и красных хионов с поднятыми знаменами». Это, к слову, о мифологических корнях противостояния туранцев и иранцев.

Мне все же кажется, что упомянутые числа больше говорят о структуре войска, чем о «кровожадности» «отпрысков Ярости». Структура деления на десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч упоминается в отношении татар Чингизхана. Интересно, что в русском 10000 («тумен») звучит как «тьма». Как тут не вообразить, что на твою землю опустилась густая тьма? И не крестообразной ли формы были знамена хионов? В этой связи, можно вспомнить также о вечно бодрствующем владыке Шамбалы Ригдене Джапо, который описывается так: «на красном коне, с красным знаменем неудержимо несется защищенный доспехами [всадник] и трубит в белую раковину…». Шамбала — страна «красных псов-волков»? Ригден Джапо — «панцирник»? Примечательно, что предок казахов Алаш держит над головой красное знамя («алаш», т.е. «красный»). Дзен — это «деяния небесных демонов», потому что исповедующие дзен, — а это как раз воины-самураи, — отрицают истинность слов Будды, зафиксированных в Лотосовой сутре и Сутре о Нирване. Тенгу, или же «небесного пса» красного цвета, в поединке победил знаменитый самурай Мусаси, что явилось вершиной воинского мечного мастерства Японии.

Странным образом воины в красных доспехах — демоны, с одной стороны, и хранители сакрального пространства, с другой. Все, похоже, зависит от того, с какой стороны посмотреть. Можно еще привести примеры. Так, Кербер, охраняющий вход в Тартар, парадоксальным образом напоминает мне так же «охранника», но только из другой канцелярии — небесной. Да, по мне так Кербер и Херувим, библейский «охранник» Эдема, и по совместительству «вахана бога», имеют один корень: «к-р-б- [р]» и «к-р-в- [м]», где «р» и «м» суть окончания соответственно. Если вспомнить, что в древних языках гласные почти не прописывались, то графически — это почти один в один. Забавно, что в тюркском языке «Кер» означает «распинать, преграждать» и «лаять». Или, же «кор» — это и защита, и поругание чести, унижение. И так, и так — «к-р». Получается, почти что царь-помазанник Кир, или распятый царь-Христос. Похоже, «собака» и «сакральное» в тюркском языке тесно связаны воедино. Думаю, скифский период как раз и был этим периодом единства, когда и люди, и кони были единым целым. Именно кентавры были учителями человечества в тот период. Это потом уже началось «Великое разделение», и то, что некогда было одним целым, стало противопоставленным самому себе. Или же в древнекитайском «Каталоге гор и морей», написанном на стыке эпох в начале христианского летоисчисления, сказано: «Царство, дарованное собаке, называется [еще] царством собачьих жунов (собак-воинов). Его жители похожи на собак. Там женщина совершает жертвоприношение, преклонив колено, подносит вино и воду. Там белые кони в яблоках с красной гривой, с глазами как золото. Называются цзилян. Проедешься на такой, проживешь тысячу лет». Чем же не «потерянный рай», который можно понимать в том же смысле, что и рай, куда вход запрещен? «Цзилян» очень напоминает татарского «Зиланта», т. е. Змея. Змеи, кони и собаки, между прочим, тесно связаны. Так, на известной херефордской карте мира 13 века можно увидеть изображение получеловека-полуконя, держащего в руках змею. И рядом есть надпись на латинском: «fauni fenn caballi hommes». Этого кентавра невозможно с кем-либо спутать: это представление европейцев времен Чингизхана о гуннах, «полулюдях-полуконях», рожденных по черной легенде от союза фиговых «фавнов» и колдуний-алирун, которые, в свою очередь, были изгнаны из племени готов. Гунны, точно как и жуны, жили на границе известного европейцам мира. Также в мифе об Одиссее мы читаем, что во время его опасного прохода между скалами ему путь преградили Сцилла и Харибда с собачьими головами. Кстати сказать, когда-то эти чудовища были гарными дивчинами: так, Кирка из ревности к Главку обратила прекрасную, как херувим, Сциллу в ужасное чудовище. Красота превратилась в уродство. Я не сомневаюсь, что алируны так же были прекраснейшими в своем племени женщинами, но каноны христианского писания требовали, чтобы прекрасные женщины стали «ведьмами». Ит-барак, или же «большая собака», на которой шаманы язычников поднимались на небо, как описывал папский легат к татарам Плано Карпини, в исламе превратился в Бурака, на котором же Мухаммед совершил мирадж. Последний завещал воевать с первыми. Кстати, у Карпини в конце «последней главы» можно найти имена русских князей, и все это сплошь тюркские имена: Сунгор, Темер, Агней, Алога и т. д. Карпини объясняет, что татары и куманы делались русскими, переходя в христианство. А еще? Да, у христианского святого Христофора — собачья голова. Еще ногаи, т.е. воины-собаки, воевали с татарами на озере. Этот миф встречается и у францисканцев, и у китайцев, т.е. опять же как на западе, так и на востоке. Но его записали также и русские источники, только вот под другим названием. И данный миф стал называться «Ледовым побоищем», в котором святой-де Александр Невский отправил под лед рыцарей-тевтонцев. И не суть важно, существовали ли Невский и Артур на самом деле. Важен сам миф! Так вот что касается мифа об Александре, то там, оказывается, есть реальная основа, согласно которой темник (от слова «тумен») Ногай, в 1262 году возглавив войска Берке, принявшего ислам, году отправил под еще неокрепший лед реки Терек татар Хулагу, напротив, не изменявшего заветам Чингизхана. Да сама Москва выросла на месте, известном как «Кучка», что на тюркском, кроме прочего, может значить «щенок». В валлийском фольклоре «гончие Аннуна» было неслись по небесам. Лай гончих доносился криком мигрирующих диких гусей, а их добычей были потерянные души, которые отправлялись в Аннун. Гончими правила старуха Маллт-и-Нос. Миф был впоследствии христианизирован, чтобы описать «поимку человеческих душ и отправку грешных душ в Аннун». Так Аннун стал адом. А в легенде североамериканских индейцев Лакота о конце света одна старуха все вышивает бизонью шкуру и всегда должна поддерживать огонь, на котором в котле варится похлебка. Иногда похлебку нужно помешивать. Когда же старуха медленно привстает и ковыляет к котлу, большая черная собака, лежащая подле нее, также встает и разрывает вышивку старухи. Поэтому у старухи все никак не получается закончить вышивку. Говорят, когда старуха все же закончит вышивку, придет конец света. В «Огуз-наме» о предках тюрков Кара Барак, или «Большая черная собака», обещает защитить от голодных волков стадо хана, которое по определению является сакральным аналогично тому, как бизон сакрален для Лакота, если хан даст ему «жирный кусок курдюка». На что сын хана, понимавший язык животных, бросает кусок, а на возражения людей, мол, нельзя бросать такие жирные куски курдюка, отвечает, что он бросил для того, чтобы меж ним и собакой «не было сердечных обид». Не этот ли образ мы находим в «перевернутом» мифе о Кербере, которого усыпляют то «сладкой мелодией», то лепешкой со снотворным? Собака всегда священна, потому что находится на границе миров.

Кипчакский хан Боняк перед сражением уходил ночью в лес и «общался» с волками: он завывал, и если волки выли в ответ, то это считалось хорошим знамением. Другой кипчакский хан Сакал увещевал воинов перед походом на Венгрию: «Летите на конях своих небесных западнее своих братьев кочевых. В этой стране, нам по крови родной, поселилось зло, чей символ перевернутый меч. Ищите прислужников зла за горами, а как найдете, берите плети свои да сгоняйте их в стаи. Поклонники бога рабов должны быть рабами». Кипчаки были истинными скифами и поклонялись Мечу Марса. Но вышло так, что время Марса прошло, а меч стал перевернут. Добро обратилось в Зло. Брат пошел на брата. Семья начала распадаться. Но символизм никуда не исчез, а лишь оброс новыми смыслами. Так, искомый первоначальный смысл остался в мифе о мече Экскалибуре, который мог бы вытащить из камня только царь. Иисус говорил: «Не мир пришел я принести, но меч, ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее». Кроме того, плетьми поочередно прогоняли своих врагов-пасынков и скифы, и кипчаки, и поляки, и татары, когда их жены сходились с рабами и приживали от них сыновей. То, что предначертано ходом небесных светил, не дано изменить человеку, хотя и инерция, и реакция есть естественные исторические процессы. В ход посылается плеть. Иисус изгоняет ростовщиков из храма плетью. Меч всегда «переворачивается», или опрокидывается под воду, вернее, под неокрепший лед. Ну, да ладно, все это досужие, никому не нужные споры; я же, всего лишь, любитель похалдействовать.

Глава VI

Вдруг непонятно откуда стала приближаться музыка, что-то из современной популярной эстрады, очень заводное и несколько даже лиричное. Я не разбираюсь в музыке, но эта музыка, вернее, песня могла бы быть шлягером. Да, и этот благовест, оказывается, донесся с теплохода, который уже начал курсировать по Ишиму и с ветерочком челночить «дорогих жителей и гостей столицы» от пристани до пристани. Самого суднышка я не видел, но оно было явно скромненьких габаритов — это можно было даже определить по децибелам, лихо несущимся от исправных громкоговорителей. Тут я вдруг сообразил, что эти внезапные громкоговорители были не единственными вокруг: приглушенная какофония звуков уже давно объедала воздушное пространство вокруг меня, но делалось это как-то незатейливо, что даже было почти и незаметно. Катер же, преодолев критический радиус доступной мне слышимости, сразу же разворошил все мои барабанные перепонки, конечно, не в буквальном смысле. Да, собственно, барабанки-то у меня были, ибо мой скульптор идеально был знаком с физиологией человека. Меня быстро захватила эта волна обертонов, от которых повеяло нежданным счастьем и охлажденным шампанским, отчего также быстро погрустнело. Хотя я и безупречно осознавал мимолетность того самого «счастья», тающего быстрее, чем пузырьки в изящном бокале, тем не менее, казалось, что именно в этих-то лопающихся пузырьках, рассекаемых волнах, улыбочках, рассыпающихся по лицам людей, которых я чувствовал холодной спиной, а не в чем-то ином, не менее неосязаемом и химерическом, и кроется весь секрет, вся тайна вековечная. Нет ничего более священного, чем счастливая улыбка, и, может быть, именно по этой причине, она — такая редкость в мимолетной человеческой жизни. И она всегда — как будто бы случайный пассажир на чужом теплоходе жизни. Никогда ты не замечаешь ее на своем лице. Ты даже не веришь, что она может обнаружиться на твоем привычно-обычном лице. Счастье — оно всегда чужое, поэтому и порождает либо зависть, либо недоверие. И всегда точит червячок сомнения, а возможно ли это счастье. А теплоход не ждет, он солидно проплывает мимо. Звук ревущего мотора нарастает крещендо, серые металлические громкоговорители взбрыкиваются все буржуазней, разбухают все жизнерадостней и категоричней, а затем звук счастья начинает так же быстро отдаляться, не давая возможности опомниться и затем вдруг слегонца поинтересоваться, а всамделишно ли все это было. Остается только щелочь в мыслях, осадок в мнимом бокале и стремительно рассыпающаяся пена от нечаянно взъерошенных волн, все более и более безучастно ровно бьющихся о мшистый мощеный берег.

Минута слабости. Ну, может, не одна минута. Какой-то даже приступ акатизии. Но все прошло незаметно, ибо я был камнем, а камень — такая субстанция, которой ведь все нипочем. Говорят, вода камень точит, ну, я же не против таких тесных отношений. Пока на горизонте ничего подобного мне не светило и не грозило. Пока на небе — ни облачка. Колесница Гелиоса уже пару часов как пересекла свою самую высокую точку на небосводе и неспешно набирала обороты в направлении Океана.

Народ же все прибывал. Я как-то вдруг стал ощущать, что в городе действительно что-то празднуется. Что-то отхлынуло, и все вдруг наладилось. И нет ничего дельного в «теплоходах счастья»: только понапрасну травят воображение, которое начинает вдруг как по мановению волшебной палочки исходиться радужными пузырями; а ведь волшебство — все обман, о чем хорошо известно и взрослым, и ребятне, однако же, обман, который срабатывает абсолютно всегда и при любых условиях! Снова и снова! Как же до противного просто устроен человек! И как же восхитительно сложно устроен человек! Человек нежнее цветка и тверже камня. Он сочетает несочетаемое. В нем — и демоны, и ангелы. Человек — вселенная, на миг угодившая в радужный пузырь. Можно любить или ненавидеть человека-вселенную, но отрицать его нельзя. Ты вот о нем подумал, а в следующий момент он уже не таков есть, и всегда будет неизмеримо удален от того, каким ты когда-либо сможешь его представить в своих самых дерзких снах. Жизнь — удивительна, неуловима, необъяснима, неисчерпаема. Очертания и изгибы жизни подвижны, легки, грациозны, неслышны, мягки, смертельны. Лишь ничего не требуя от жизни, можно надеяться увидеть ее во всей красе и получить возможность вкусить ее дары — божественные, сияющие дары вдохновения и благодарности. На западе гений Юнг предлагал «оседлать тигра», на востоке же муж должен «оседлать дракона». Мудрецы предлагают нам оседлать саму жизнь. А, может быть, мы оседлаем самого бога? Слово «бог»? Мои предки гунны хорошо знали, что значит «оседлать». Они были единым целым с лошадью, они же были «джиннами, оседлавшими джиннов», как описывал татар — вчерашних гуннов — Джувейни. Их кони были крылаты и звались Тулпарами. Крылатые Тулпары возносили если не всех, то самых достойных, к богам, где первые вкушали пищу богов. Восторг и опьянение — «эликсир жизни». А змея в руках кентавра на херефордской карте — это не что иное, как плеть. Плеть рассекает пространство и отделяет свет от тьмы, чистое от нечистого, добро от зла.

А, может, сама жизнь — это и есть мимо идущий теплоход, к которому ты повернут спиной? Все, что ты чувствуешь, мыслишь, улавливаешь, — всего-навсего бродячий каркас, набитый людьми, шумный и неповоротливый, неизменно следующий по одному и тому же маршруту. Отчего же тогда веселимся? Тебе не понятно! Может, оттого, что ты попросту стоишь спиной и не видишь? Да все наши органы чувств настолько ограничены, что это не может не вызывать долгого, валообразного, перистальтического позыва к страданию. Ты подозреваешь, что что-то может быть не так, но бешеная энергия, захватывающая все твое пространство, просто валит тебя с ног: ее архизадача — оглушить тебя, застать врасплох, обезоружить и тепленького занести в закрытый список тех, кому будет выписан заветный билетик на борт, этот праздник жизни, этот ковчег, влекомый провидением в единственно правильном направлении. Мир — иллюзия. А этот металлический короб, мерно несущийся по волнам, и есть настоящая жизнь. В чем магия этих машин, этих амфибий, завораживающих и тотчас убеждающих людей в том, что на борт именно этих полуфантастических тварей и нужно попасть? Почему у человека, услышавшего приближение чрева этих ихтиокивотов, учащается сердцебиение, воспаляется роговица глаза, а в висках начинается дикий шабаш, неистовый цокот, нарастает эхо, идущее из глубин самого мезозоя, уснувшее однажды в каждой митохондрии, в каждой цистерне Гольджи, в каждой клеточке немощного тела, сплетенного из прокариотов и анаэробов, и вдруг пробудившееся и ворвавшееся откровением в уязвимый, никогда не затягивающийся родничок, в самое темя. Почему человеку мерещится, что он что-то упускает? Почему ему кажется, что что-то важное проплывает мимо, и ему смертельно необходимо попасть непременно туда? Почему земля, на которой человек твердо стоит, не способна его удержать, и тот стремглав пускается догонять удаляющийся кивот? Почему он отказывается замечать все иное вокруг и, опьяненный музыкой, доносящейся с движущегося борта, слышит в ней что-то свое, возможно, то, что в детстве ему напевала мама, или то, что он пацаном слышал в подворотне, когда в темноте и страхе перед огромным миром он должен был прилагать усилия, чтобы этот мир раздвинуть и в этих расщелинах, разрывах и незатянувшихся швах встретить блики солнца, играющего на его детских щеках. Удаляющийся теплоход — это бесик, в которой он засыпал. Уходящий теплоход — детство, потерянный рай. Напоминание, что все скоротечно, и ты можешь просто не успеть. Грустная шутка. Жизнь заставляет тебя гнаться за собой только для того, чтобы ты, в конце концов, обнаружил, если все-таки окажешься на борту, что там не те, кого ты ожидал увидеть. Там — брезентовые люди, застывшие в пантомиме, и им нет дела до тебя, запыхавшегося и утомленного лучами заката. И сам ты, попав на борт, немедля превращаешься в нафталиновое ископаемое. Музыка тебя отрезвляет, и ее грубое верещание уже не воздействует на тебя так, как прежде. Скорее, тебя начинает тошнить, и тебя подмывает выброситься за борт. Безжизненные глазницы тех, кто на борту, все больше затягивает паутина. В них уже не столуется солнечный свет. Уж не лучше ли стоять прямой спиной к зазывающему теплоходу и быть только лишь каменным памятником, не способным ни на шаг?..

Наверное, все к тому и двигалось. Мне казалось, весь смысл исторического процесса в том и заключался, чтобы однажды мы все-все без исключения, большие и малые, мужчины и женщины, люди и звери, стались памятниками с прямой спиной. Нет, не на кладбище, а вот здесь и сейчас, живые и трепещущие. Памятники человечеству. Monument erectus. Нет никакой нужды ваять нечто из камня, или же глины, на худой конец, когда ваять-из-человека представляется единственной разумной возможностью и даже насущной необходимостью. Я тут не имею в виду хирургическое вмешательство в твердые и мягкие ткани живого организма. Как когда-то боги вдохнули жизнь в неодушевленную материю, так и сегодня наступил такой момент, когда человек и бог стали очень близки. Когда боги создали человека, началась история. Началась история не только человека, но и история богов. Боги не способны сами творить историю, им нужен посредник, проводник для того, чтобы божественную волю претворять. Не будь человека, боги не знали бы о том, что они — боги. Только человек знает о богах, он знает о богах больше, чем сами боги. Боги в своей безграничности не способны очертить границы божественности. Что бы они ни сделали, все будет сливаться в одно пятно, или нектар, амброзию бессмертия. Богам нужен человек для того, чтобы осознавать свои собственные границы. Человек — это и есть граница богов. Эта граница находится бесконечно далеко от и бесконечно близко к богам. И граница эта не постоянна. Она колеблется, и нет предела ее колебаниям. В этом и заключается парадокс бога и человека. Наступила пора зафиксировать эту границу. Для чего? И как это сделать? Да и я не предлагаю ничего нового. Бога уже однажды зафиксировали. Иисуса распяли 2000 лет назад. И это случается постоянно. Так происходит всегда, когда границы размываются настолько, что уже представляется невозможным отделить чистое от нечистого, праведное от неправедного. И непонятно, нужен бог человеку, или человек — богу. Человек становится богом, или бог становится человеком? Умер ли бог? Или умер все-таки человек? Сейчас наступил такой момент безумия, которого, на самом деле, все ждали. И готовились. Каждый — по-своему. У каждого — свой метод. И каждый — реперная точка.

Глава VII

Вдруг Астана открылась мне с воздуха. Жара немного спала и, казалось, стало легче дышать. Я почти не ощущал тяжести. Ни пылинка, ни травинка, ни малейшая мысль не тянули меня вниз, к земле, и я невесомым воздушным шариком стал стремительно взмывать в бездонную бесконечную синь этого прекрасно-летнего города. Ощущалось только недоумение от того, что я распрощался со своей каменной сорочкой. «Тело» осталось там, где его оставили с утреца, а дух воспарил. И возликовал! Что же случилось? Чему я радовался? Сейчас я не смог бы ответить на эти вопросы, которые словно кадры отработанной кинохроники в белесоватом тумане вереницей проплывали мимо, оставляя меня равнодушным. Я же восторженно глядел по сторонам. И тут я увидел себя ни больше ни меньше орлом, таким, какой был виден на флаге Казахстана. Степной орел — символ силы, мудрости и независимости. Ничто не сможет смутить эту гордую птицу, с которой казахи жили бок о бок не одну тысячу лет и которую они даже приручили. Хотя сложно сказать, кто кого приручил: орел — прекрасный охотник. Так вот я, вознесшись под солнца диск, теперь окидывал зорким и цепким глазом все то, что проплывало внизу подо мной.

Минималистичный, как его окрестили дорогие специалисты-гастролеры, городской ландшафт, подернутый сероватой марлей-дымкой естественного конденсата, слегонца насупившегося над жидковатыми футуристичными и бирюзовыми архитектурными ансамблями, а также отдельно стоящими и не менее вычурными экспонатами, перемежаемыми ухоженной кустарной зеленцой здорового цвета и возведенными под руководством известного британского архитектора Нормана Фостера, отдавал умеренным динамизмом и похвально стимулировал выработку эндорфинов. Усталый, замыленный глаз мог всегда отдохнуть на таком обилии бирюзы в оформлении города с удачными вкраплениями серого, оранжевого, золотистого и других колоритов. При этом, город со столичным статусом, поделенным с Алматы, на протяжении уже более 20 лет является одной огромной строительной площадкой. Благо нефтедолларов хватает на то, чтобы приглашать дорогущих специалистов. А что же касается Фостера, то, мне думается, здесь отношения заходят поглубже, чем просто скромное предпочтение архитектурных каденций признанного мэтра градостроительства не только Великобритании, но и мира. Вообще, Великобритания очень глубоко зашла в Казахстан. Так глубоко она не заходила со времен интервенции Антанты в Туркестан и борьбы с местными коммунистами в 1918—1920 годах. Коммунисты тогда одержали верх. Минуло сто лет, и англичане снова появились в этих краях. Кстати, бывшая коммунистическая Россия также стала вотчиной Великобритании. Двуглавый орел на гербах Ротшильдов, главных казначеев британской короны, и новоиспеченной России теперь вовсе не отличимы друг от друга. Попахивает теориями заговора. Но нет тут никаких теорий заговора. Российские олигархи хранят свои честно награбленные деньги в Лондоне, и все временщики в российской власти уезжают тратить свои пенсии в Лондон же, ну, или куда-нибудь еще, но никак не дальше Европы, которая также принадлежит, по крайне мере, ее капиталы, отпрыскам Амшеля Ротшильда. Казахские нувориши-парвеню ничем не отличаются от своих российских коллег. Еще бы, если же вспомнить историю, то, скорее, это русские не отличаются от своих казахских коллег. В общем, Англия никогда не теряла своего статуса империи, «над которой никогда не заходит солнце», и, похоже, только нарастила его за последнее время. Англия до сих пор продолжает диктовать миру свои условия. Одним из таких «условий» стало выстраивание казахстанский судебной системы по английскому образцу, ну, по крайней мере, арбитража. Похоже, теперь весь мир при решении своих кредитных споров обращается в Лондон за компетентной помощью, в которой, конечно, английские джентльмены не могут отказать в силу своего безупречного воспитания. Нельзя взгадать, какие только суммы ежегодно не оседают в изысканных закромах туманного Альбиона. Да-с, побеждает тот, кто пишет правила. Да что там говорить, весь мир балакает на языках Шекспира, Бэкона и Байрона. Хотя я всегда был с деньгами на вы, посему эти вещи — вне моей юрисдикции. Это все лирика. Финансы поют романсы — это как раз мой случай. Но это я отвлекся.

Подо мной все шире тянулся так называемый «Левый берег», визитная карточка города, на которой британец Фостер поставил размашистый автограф. Никаких тебе архитектурных изысков, никаких тебе барокко-марокко: сталь, пластик и стекло. Газоны и фонтаны. Круглые и яйцеобразные фасады. Пирамиды и другие масонские символы. Астана даже стала притчей во языцех, мол, это новая столица масонов. Любители анаграмм даже коверкают Астану в Сатану. Я сам очень люблю разбирать слова, но в данном случае, очередная «демонизация» не выдерживает критики. Если уж на то пошло, то «астана» — иранского происхождения. В этом же ряду стоят слова: стан, стоять, сидеть, стоик, место, остановка и т. д. Т.е., как видно, можно выделить корень «с-т», означающий статику. Собственно, это город и есть. Лондонский «Сити» — того же корня. И в туранских языках есть «хото» в значении «город». Учитывая ротацизм с/х, присущий как индоевропейским, так и туранским языкам, можно утверждать, что «сити» и «хото» — одно слово. В принципе, ностратическая теория не должна возражать. Так что Астана не более «сатанинская», чем Лондон, ну, по крайне мере, лингвистически. Благо у нас есть пирамида со всевидящим оком, филантропически именуемая «Дворцом мира и согласия», в котором могут периодически заседать лидеры мировых религий и дискутировать по всем насущным проблемам. Нужно заметить, такая толерантность — вполне себе в традиции Ясы Чингизхана. В общем, религиозная терпимость — это, можно сказать, основной бренд современного Казахстана.