Ото ж бо и воно!..

Клупкино путешествие

…Маленькая сухонькая бабушка Таня бесшумно вставала утречком, пока все спят.

А в деревне это значит часов в пять утра. Набрасывала бабушка на плечи огромный свой платок поверх рубахи, совала ноги в валеночные битые тапки, и, косясь на внучку Вальку, по стеночке, чтобы не скрипеть половицей, выходила из сеней к печке, оглядывалась, не смотрит ли кто, доставала из потайной полочки в стене небольшую иконку, и выходила во двор, а там к сараю.

Всё это наблюдая через прищур глаз, и, фальшиво сопя носом, будто спит, десятилетняя Валька (моя будущая мама) также бесшумно поднималась, на цыпочках кралась за бабкой, словно таракан высовывая из-за угла сначала один глаз, потом оба. Пробежав резво по стылому двору, девочка ловко забиралась на чердак по приставленной лестнице, и осторожно разгребала рыхлое сено, ложилась на пузо, добираясь до щели потолка, таращила туда глаз, удобно приготавливаясь «мешать бабушке в бога верить».

Валя пионерка, и они всем отрядом (а отряд у них называется «Красные дьяволята») активно борятся с этим пережитком, каждый день отчитываясь в школе о своих успехах.

Пристроив иконку на уступочек, бабушка Таня вздыхает, расправляет седые волосы, подвязывая платочек, и настраивается скорбно:

— Отче наш…, — шепчет она, глядя в закопчённый лик.

… — Ёжик на небеси, — в ритм ей бубнит сверху внучка.

… — Да святится име твое, да прийдет слава твоя…

А Валька упрямо вставляет в слова молитвы свои варианты, стараясь бабушку рассмешить или сбить с толку:

— Во имя овса и сена, и свиного уха!.., — бубнит она в такт бабушке, и бабушка наконец сбивается:

— Валька!.., — грозит она кулачком в потолок, и у бабушки не получается разозлиться, — Выдеру я тебе сегодня!.. Лозиной-то!.. Ох, выдеру тебе!..

А Вальки уже и след простыл. Дело сделано. Молитва сорвана. Только лестница дергается у стены.

— А догони!, — кричит внучка весело уже где-то возле хаты. А ты и пробовать не берись. Валька бегает, шо антилопа. Попа на велосипеде кто догнал? Валька Скорбина! Всем отрядом они закреплены за Северо-Кубанским приходом, а там ещё целых три церкви осталось. Работы уйма. Вот и носятся «Красные дьяволята» то попу дули крутить и подвывать во время службы, то крестный ход срывать. Это самое любимое. Во время того, как батюшка в ризах выходит с песнопениями и ликами святых обойти храм, «Красные дьяволята», вымазанные сажей, с воткнутыми в волосы или шапки веточками-рожками, устраивают вокруг этого буйную пляску с балалайкой и обидными частушками. Поп косится боязливо, вышагивает нерешительно, старается не сбиться, но знает наверняка — если не собьётся в пении, то когда комьями грязи забросают, обязательно не выдержит, святой текст сорвёт на полуслове. Вот и мнётся батюшка, стоит ли из церквы выходить-то? Может тут, на порожке и допеть, от греха подальше? Тут и увернуться от кочана гнилой капусты сподручнее, и вереница подпевающих стоит сплочённее. Всё как-то полегше…

…А после школы мама моя поступила в медицинский, чем гордилась вся семья. Мама умотала куда-то под Краснодар, и писала теперь письма каждый месяц. И как-то, со стипендии, прислала даже посылочку!

Вся деревня приходила смотреть на такое чудо! Чайничек заварочный, расписанный синими петухами, с золотой крышечкой, а на крышечке красная пипочка колечком, и с дырочкой!.. Ахнула деревня от такой красоты, а бабушка Таня, раскрасневшись от удовольствия, ещё и добивает:

— Дывысь, кума…

И… вытаскивает из шкапчика немыслимое по тем временам сокровище — два десятка точёных бельевых прищепок со стальными пружинками… Деревня дышать перестала!..

И писала вечером младшая внучка под диктовку бабушки письмо Вале:

… — Спасибо, милая моя Валя, за гостинцы!.. Небось все деньги-то убухала, ангел мой? Не потраться, душа моя! Мы живём хорошо. Отец твой с матерью через месяц обещали быть. Почти, говорят, достроен коровник, и ферма уже стоит. А мы с Зоей и Вадиком живы-здоровы, чего и тебе, радость наша, желаем!.. А на том и кланяюсь я тебе. Храни тебя Господь. Твоя бабушка, Татиана Дмитровна.

А через минуту и спохватились, аж расстроились, и давай дописывать:

… — А стиральный порошок ты не бери больше. Дрянь порошок-то, Валя. Только бельё изгадили мы с Зоей. Не покупай его, и не шли боле!..

Мама в городе видела диковинку — сухое молоко. И взяла пакетик, послала с посылкой, бабку с сестрой подивить, а в письме не сказала, что это молоко. А бабка бельё с ним постирала. Думала — мыло.

…Когда бабушка умерла, на её иконке сначала резали лук, потом иконка стала удобна для колки орехов, а потом куда-то пропала.

Моя мама, став давно уже бабушкой, часто вспоминает, вздыхая, как-бы хорошо было найти её. Именно её, ту маленькую дощечку, так упорно остававшуюся не смотря ни на что всегда в их доме столько много лет.

… — А помнишь, ты спрашивал меня «Кто такой Клупкин?».

И мы смеялись. Передача такая была, хорошая. «Клуб кинопутешественников». Мы всей семьёй её часто смотрели, когда я был совсем ещё маленький…

****

Новые года

… — Та-дах-х-х-х!!.. Та-да-х-х!!.., — било в спину, подгоняя и заставляя бежать быстрее.

— Тыжь-дыжь-дыжь-дыжь!!.., — мелко и весело стреляло в темноте, дробясь и рассыпаясь эхом.

— Та-да-да-дах-х-х-х!!!, — шарахало сразу из нескольких стволов, оглушая.

А я бежал, взвизгивая снегом под ногами, освещаемый десятками выстрелов в спину, всё ещё не сдаваясь, но именно вот там, возле короткой обледенелой лестницы (и ведь знал же, блин!), я неминуемо поскользнулся обоими ногами резко вперёд, и грохнулся-таки в сугроб, рассыпая в снег пакет с мандаринами и бутылкой водки. Совершенно задохнувшись колючим морозным ветерком, я сидел в сугробе, и таращился сквозь залепленные снегом очки на салют. Вот и новый год наступил. С балконов орали «Ура!», сыпали петардами, искря разноцветными искрами, а я сидел возле переполненной урны, засыпанной снегом, и смотрел на горящий радугой дом. Так я встретил 1992 год, помню.

А в следующем уже году я был папашей, благополучно родив дочь. В смысле мы с женой дочерь сообразили 17-го числа, за две недели до Нового года, а я свалился какого-то чёрта в травм-пункт именно 31-го декабря!

Дело было нелепое до дурацкости! Самонадеянно (как и всегда принято у Овнов) я поразмыслил, что, мол, успею, и ни черта не успел, и вот нахожусь я в травм-пункте Шевченковской горполиклиники номер 11, и с тоской смотрю на часы, наблюдая, что время бежит неумолимо быстро, и вот уже прошёл час, а машины всё нет, и по телефону меня супруга назвала олухом, а я в сотый раз её терпеливо обманывал, что, мол, ещё чуть-чуть, и я приеду, мол… А людей всё везут весёлые «Скорые» помощи, и кого тут только нет… В основном пьяных драчунов. Рожи набитые, есть даже «ножевое» уже… До нового года полчаса осталось, а вон, смотри, какого-то аиста уже подрезать успели…

…Из самого жерла центрального входа коридор дробит эхом бурчание врача «Скорой» и хлёсткие женские визги:

… — Вы знаете с кем вы связались?!! Вы знаете!?..

Абсолютно нетрезвую даму лет сорока силой ведут к смотровой кабинет. Идти она не хочет, пытается драться с врачами, и кричит без остановки, брыкаясь и пинаясь:

— Отпусти, я сказала-а-а!! Немедленно отпусти, скотина такая!!.. Ты знаешь, чё я тебе устрою завтра?!! Знаешь?..

Шумно вводят очередную потерпевшую. Вся в мехах, шикарная фигура, высокие сапожки на шпильках, всё лицо в крови. Она периодически бьёт наотмашь своей норковой шапкой ведущих её, и кричит визгливо, переходя на неумелый мат:

— Завтра же!!.. Завтра же я вас всех!!.. С-с-скотина такая!!! Ну-ка, отпусти, я сказала-а-а!!.. Отпусти, сволочь!..

Косметика на мокром лице вперемешку с кровью ужасает. Женщина взмокла от борьбы, вся всклокоченная, на голове причёска взбита в необыкновенный косматый холмик.

— Завтра же!!.. Скот-тина какая!.. У-у, сволочь!.., — высвободив, наконец-то, одну руку, она залепляет звонкую пощёчину одному из мужчин, и её невольно толкают, и она, теряя равновесие, плюхается на кушетку:

— Справились, да?!.. Справились?!! Сволочи какие!.. Завтра же вы у меня вылетите все!.. Завтра же!!.. Я вам гарантирую!.. Скоты какие!..

Мужики хмуро стоят рядом, не сводя с неё глаз, и в кабинет входит дежурный врач:

— Что у вас тут?..

— Да вот… Возле «Достыка»… По вызову…

— Сволочи какие!!..

— Возле «Достыка»?..

— Да…

— Завтра же я вас всех!!.. Паразиты!..

А мы таращимся на голову незнакомки. Женщина хорошо одета, маникюр, золото. Причёска украшена стразами и буклями, но именно этот холмик на макушке совершенно нелепо и непонятно как-то торчит.

— Чего случилось у вас?, — врач с опаской приближается, пытаясь примирительно руку на плечо положить.

— Р-р-руки!!!.. Я сказала «р-р-руки!!»…

Женщина сама толком ещё не понимает, что произошло, видимо, но женская суть её машинально пытается следить за внешностью, и она, не переставая ругаться, привычно поправляет волосы, и с удивлением нащупывает холмик на голове, но гнев её отвлекает, и она опять брыкается и угрожает, пытаясь выйти из кабинета.

…Спустя полчаса, с трудом уложенная на кушетку, она уже остывает, угрожая всё тише и согреваясь. А врач осторожно осматривает её голову, ворча под нос:

— Вот и всё… Вот и молодец… Где ж вы так?…, — поворачивается к медсестре, вполголоса, — Скальпель, новокаин… Бинт…, — и продолжает осторожно осматривать, — Не пойму… Откуда кровь-то?.. Чё это?..

У незнакомки густая шевелюра, обильно сдобренная лаком, и врач с трудом в запёкшейся кровью каше волос, нашёл наконец рану:

— Ни чего не понимаю… Как это вы так?.. Вас кто-то ударил?..

…Два часа назад педагога высшей категории, завуча средней школы номер 10, гражданку Н. грубо выставили из гостей.

Гражданка Н. пришла в гости встречать Новый год, и всё было чинно и волнительно, но вот наша Н. перестаралась с коньяком, и стала вести себя в гостях непотребно. Бог его знает, в чём выражалась непотребность педагога, но хозяева квартиры (старые друзья Н.) за час до нового года вдруг выставили Н. за дверь, вызвав такси, и сунув ей на дорожку бутылку «Шампанского», и, хлопнув дверью, высказали ей грубо вслед:

— Идите лучше-ко вы домой, Нина Алексеевна! Если вести себя не умеете…

И Нина Алексеевна, оскорблённая такой развязкой, благородно плюнула в закрытую дверь, и сказала, что она и сама не собирается встречать новый год в компании дураков без чувства юмора.

Выйдя в морозную ночь, Нина Алексеевна и вправду согласилась с собой, что новый год она встретит действительно весело и незабываемо:

… — А не буду сидеть с мрачными придурками, — кричала она в сторону балкона, — которые и веселиться толком не умеют!!..

Сев на лавочку, Нина Алексеевна стала открывать «шампанское», и через минуту убедилась, что это не просто сделать на морозе с её маникюром. Воинственно взболтав бутылку как следует, Нина Алексеевна положила ногу на ногу, и попыталась содрать пробку с бутылки по средствам колупания горлышка о каблук сапога, но и это оказалось безрезультатно, и женщина несколько раз стукнула донышком бутылки об лавочку, надеясь выбить пробку, как это она не раз видела в кино. По-гусарски!.. Но пробка не выбивалась. Тогда женщина осторожно постукала горлышком об бордюр, но и это не помогло. Взбеленившись на проклятую бутылку, Нина Алексеевна в сердцах шарахнула ею о крыльцо, наклонившись и обняв бутылку обеими руками. «Шампанское» гулко бабахнуло, и выломав, наконец-то, горлышко вместе с пробкой, ударило взрывом сладкой пены вперемешку с осколками, стукнув Нину Алексеевну чуть выше уха. Пробка вместе с проволокой и колечком стекла стремительно прорвала кожу и, ведомая напором, прошла под кожей, остановившись на макушке, сформировав замысловатый элемент причёски… Вышедшие из подъезда люди немедленно вызвали «Скорую».

… — С-с-с-с-ск-ка-т-т-тина какая…, — мелко трясясь и подвывая, Нина Алексеевна плакала и всхлипывала, как ребёнок, заливаясь слезами. Врач клацал инструментами, накладывая швы, — Что же за с-скотина…, — с ужасом поглядывая на зелёные осколки в крови, только что вынутые из её головы, женщина часто моргала и сглатывала, тихо рыдая и шмыгая носом, — Встретила новый год… С-с-скотина…, — и мне было её жалко.

Врач закончил и записал в журнале время. 00.02

— С Новым годом, что ли?..

— С Новым годом, Алик.

И я поехал домой.

****

Отож бо и воно!..

… — Жопен дризцих нохтегалес, — обычно так говорит про такие истории мой напарник Николай Чебан, — Что в переводе с немецкого означает «что вышло сзади — обратно не засунешь!»

Немецкого я не знаю, и поэтому никогда не оспариваю Николая. Чем он и злоупотребляет, как мне кажется.

Это примерно так же бесспорно, как и в той истории, когда однажды моя родная мамочка подняла всю нашу семью ночью, ровно без пятнадцати четыре. Будильник был у моей мамы любимый. Квадратный, на батарейках. Мама всегда его ставила прямо возле своей подушки. А ночью будильник упал на бок, и моя мама, посмотрев спросонья на циферблат, была совершенно уверена, что уже «без минуты семь». Разбудив моего папаню и меня с сестрами, мамочка приготовила завтрак, бойко покрикивая на дверь ванной:

— Липка! Давай вылазь уже!.. В школу опоздаешь!..

И мы всей семьёй, умывшись и почистив зубы, нагладив пионерские галстуки, жевали бутерброды, спешно запивая горячим чаем, пока мой папаня, торопливо выбритый и полностью одетый, не глянул зачем-то в окно.

— Валь, а скока сейчас…, — отец осёкся, вглядываясь в кромешную темноту.

Просмотрев все часы в доме, мы нервно посмеялись, не зная, чё теперь делать. И мамочка взяла всё в свои руки:

— Так!.. Давай, быстро-быстро!.. Все ложимся спать!.. Давай-давай!.. Алик!.. Раздевайтесь и укладывайтесь!.. Чё сидишь?.. Давай-давай!..

И мы все разделись без особого энтузиазма и легли спать! Нервно посмеиваясь.

А вы сами попробуйте как-нибудь. Встаньте в четыре часа ночи. Включите везде свет. Умойтесь, почистите зубы, позавтракайте. А потом разденьтесь, выключите свет, и ложитесь спать!.. Хорошо, что отец не вспомнил про болгарку!.. Он утром хотел чё-то там срезать под ванной перед работой…

Усни тут теперь, бляха-муха!..

И лежал я, помню, ковыряя в носу, и размышлял:

…Я вот заметил, что много значений в русском языке заимствовано (или просто переиначено) от названий национальной принадлежности женщин. Странное это дело, и я стал разглагольствовать, и собрал их к семи часам целую коллекцию. Ну, например, мы говорим «болгарка», и никому даже в голову не придёт, что это совсем не женщина из Болгарии, а такой вот зловещий визжащий электроприбор. Хотя, подобные аналогии, конечно же, можно допустить к даме практически любой национальности. Мало кто задумается, а между прочим:

— ногайка — это короткая плеть, а не ногайская женщина.

— лезгинка — это танец, а не девушка из Дербента.

— испанка — болезнь такая нехорошая, а «испанская мушка» — фальшивая родинка…

— русская — это вообще водка! И именно в 40%.

— литовка — ружьё, причём бельгийское! И ещё коса, оказывается.

— американка — игра на бильярде.

— вьетнамка — летняя обувь. Как и чешка, кстати — обувка для танца в помещении.

— панамка — головной убор, а не жительница Панамы.

— молдованка — улица такая знаменитая в Одессе.

— полька — тоже танец.

— венгерка — гусарская короткая курточка.

— а гречка вообще тут ни причём. В Греции гречанки. И корейку (свиную грудинку) не впутывайте сюда тоже. В Корее у нас кореянки живут обычно…

— шведка — спортивная деревянная лестница.

— кубинка — боксёрская груша (бело-чёрно-белая, три полосы), а канадка — причёска боксёра, а не мадам из Канады.

— финка — складной нож.

— шотландка — юбка в крупную клетку.

Хотел напоследок сюда приплести ещё и «землянку» — жительницу Земли вообще, но не буду.

А то землянки обидятся сейчас. Ибо, как говорит Коля, жопен дризцих!.. И с ним не поспоришь.

****

Радость жизни

…Наблюдательность моя, чёрт бы её побрал, всю дорогу вопросы мне задаёт, подталкивая к ответам неожиданным и не всегда приятным.

И со стороны на себя смотришь, бывало, и задумываешься: чего ты так напрягся, дурачина? Каких ещё ответов ты ищешь?.. Чего ты ждёшь вообще?..

…Изнуряемый праздным бездельем, верным спутником моим, чесал я давеча не спеша в районе мозжечка вилкой…

Я серьёзно, товарищи!. Сижу я, ем макароны «по-флотски», телевизор какую-то гадость орёт, а я сижу и чешу вилкой немытую лысину свою, и думаю: «А что же вот сейчас, действительно, может радовать современного интеллигентного человека? Радовать не как подарок какой, а так… просто радовать. Неожиданно. Есть ли радость в жизни-то вообще?..»

И пытаюсь вспомнить и сопоставить, и в голову всякая дрянь лезет…

Помню, например, на меня девушка упала…

Чего вы смеётесь? Я совершенно серьёзно. Иду я поздно вечером как-то. Настроение паршивое, денег не заплатили, пообедать не получилось, начальник оказался сукой бессовестной, мозоль на ноге лопнул и горит, сволочь, и за квартиру третий месяц не плачено… Короче говоря — полный комплект. И тут из-за угла в темноте вылетает велосипед, и сбивает меня с ног… Лежу я на клумбе в позе морской звезды. Надо мной звёзды светят, а на мне лежит девушка. И ржёт, как конь… Вроди мелочь, пустяк, а приятно… Душистая такая… Упругая… Два дня я потом ею пах… Девушкой-то… Снежаной.

Или как-то, помню, мне синица очки разбила. Сижу я…

Чего вы ржёте опять?!.. Я на полном серьёзе!.. Это, пожалуй, самая загадочная история моя. На лавочке сижу я, думаю, где бы денег взять, штраф оплатить, а то… Короче говоря, совсем хреновый ситуэйшын… Сижу, вздыхаю горестно, туфли снял, чтобы носки высохли… Туфли-суки, жмут, как… И тут, короче, на полном лету мне синица в глаз!.. Какой-то гад за ней гнался, понимаете? Сокол, что-ли?.. Я сначала даже обиделся. Чё за фигня, думаю, такая?.. Почему именно в мой?!.. И почему именно сегодня?.. Искала она меня, сволочь, что ли?.. Потом остыл немного, успокоился, кровь остановил, и думаю, а ведь повезло же опять!.. Во-первых, слава богу, что он, сокол-падла, её не догнал!.. Представьте, если бы они дуэтом мне в рожу въехали?.. Вам ещё никогда синицей по роже не приходилось получать, товарищи?.. Нет?.. Неприятное ощущение, поверьте на слово… Аж дух захватывает!.. А во-вторых, рассуждаю я дальше, как же всё-таки это замечательно, что и очки крепкие в Китае делают, и синица попалась жирная — полностью в очко китайское не пролезла, застряла примерно в талии. Как не крути, а есть и приятное что-то всё-таки…

…И ещё один случай опишу, и вы поймёте — из всего можно извлечь что-то приятное.

…Бегу я как-то домой. Ночь на улице. Конец лета. Холодно уже ночью, а я, дурак, как всегда мёрзну в сланцах-то. Бегу уже автоматически. А темень такая, что просто караул. От фонаря к фонарю бегу, на патрульные машины из далека поглядываю, радуюсь — почти добежал уже. К дому подхожу, тишина… А в тишине, сами знаете, невольно на цыпочках начинаешь скакать, чтобы не шуметь, сланцами-то… И так я приловчился, что к самому дому крадусь уже не дыша, со сланцами в руках. Так и выхожу я на свет с вытаращенными глазами, не моргая (привыкли пялиться в темноте-то), на носочках… А там какая-то толстая дура за углом пописять села… видили тили ти!.. Я-то её сослепу не вижу, и подхожу на цыпочках, как вампир выпучился… А она-то меня ещё из далека видит оказывается!..

…Я потом, уже дома, сижу и радуюсь, что заикой не остался. Думаю: боже мой, как же всё-таки мне опять повезло, что я ни то что пописять тогда не хотел, а даже… и не ел весь день!.. Живот пустой.

И никогда я до этого не мог подумать раньше, что человек может так громко произнести букву «А»…

…Вот и говорю я — есть она, радость в жизни. Есть, товарищи!..

****

Абраша

… — От же ж, сука какая!.. От же ж, с-сука!..

О порог торопливо оббили онучи, тут же в стену что-то шмякнули, звякнула длинная железка засова, и в проём, поднимая задубевшую дерюгу, сквозь облако пара, выдохи, искря снежинками, шумно ввалился огромный Сенечка, волоча за шиворот жалкое щуплое существо. С силой швырнув на пол приведённого, Сенечка хлопает себя рукавицами по бокам, стряхивая снег в предбаннике, ругаясь с таким видом, будто он уже сколько раз предупреждал, а его не слушали, и вот — на тебе!.. Опять!..

— Дывысь, Яков Алексаныч!.. Эта сука опять по шконорям шарит!.. От же ж, сука какая!.. Мало ему тот раз накасмыряли!.. В кандейку я счас сунулся, смотрю — шо такое?.. А эта паскуда…, — повернувшись, Сенечка чуть приоткрыл обледеневшую дверь сарая и зло кричит во двор, зовёт товарища, — Калюга!.. Э!.. Калюга!.. Де ты там, сучий потрох?.. Нук, иди сюды!..

В сарае жарко натоплено, но темно и душно. Замызганная печь чадит копотью, гудит и щёлкает, пузыря лёд на торчащих из неё дровах. На чёрных стенах, накинутое на вбитые между брёвен крючья, висит тряпьё. Тут же насажены валенки, пучки хвороста и мешки. Сбоку печки, на высокой наре, устланной тугим тюфяком, поджав ноги, сидит бригадир Яков Александрович и здоровяк Паша Дуролом.

— От же ж, сука!.., — не успокаивается Сенечка, приноравливаясь пнуть лежачего на полу зэка, и тот, замёрзший до костей, кутаясь в тряпьё, поджимает колени к животу, и вдруг, подавившись всхлипом, натужно кашляет, словно лает, выворачиваясь от судороги, подвывая и задыхаясь.

Паша горько вздыхает и нехотя спускается с нары, вдевая ноги в сапоги, обрезанные на манер ботинка:

— Абраша?.. Ты что ль?.. Милый…

Брезгливо наклоняясь, он смотрит на лежащего на полу и говорит ласково, почти с сожалением:

— А?.. Абраш?.. Ты что ль, касатик?.. Опять, что ль?..

Лежащий заходится кашлем, корчась и задыхаясь. Кашлять ему не удобно и он вытягивает ноги, со свистом набирая воздуха, вздувая жилы. Пользуясь тем, что тот убрал колени от живота, Паша легонько пинает его под дых:

— Абраш?.. Чё молчишь-то?.. Отец родной!..

Несчастный кашляет чудовищно, навзрыд. Громко лает в воздух, слабо ворочаясь и дрожа. Давясь мучительно и колюче, он выбрасывает вместе с кашлем что жалобно и нечленораздельно, с минуту ещё корчит костлявое тело и постепенно успокаивается, выдыхая громко и пуская слюну.

Паша сплёвывает в сердцах и опять лезет на нару.

Бригадир смотрит на это без интереса, и почти остывший Сенечка со вздохом садится на корточки:

— Оклемался, рожа?.. Чё зенки пялишь?..

Спокойствие бригадира Сенечку оскорбляет и на правах потерпевшего, он горячо жалуется:

— Никакого сладу с этой сукой, Яков Алексаныч!.. Никакого!.. Вот такой мой сказ!.. Никакого сладу!.. Или я или кто другой порешит эту крысу!.. А вам потом хлопоты с начальством!.. Так что решайте, Яков Алексаныч!… А то… Никакого терпения!..

Сделав праведное дело, Сенечка злобно пинает лежачего в спину: «у… сука!». Тот тонко вскрикивает «Ай!», и опять прижимает коленки к груди. Уставившись в точку неподвижно слезящим мокрым лицом, он не мигая смотрит в пламя печи и трясётся по-собачьи, успокаиваясь и согреваясь. Привыкший к побоям, он хочет только одного — подольше находиться тут, в двух метрах от огня. Пламя освещает костлявое чумазое лицо, синее ухо с запёкшейся кровью. Глаза неподвижны. Кашель сладко отступил и дышать можно спокойно, жадно и тепло…

… — И куда мне его?, — бригадир хмуро склонил голову, с неохотой спуская ноги на пол, — Шо вы его туркаете все? И с котельной его турнули, и с бригады… Думал, хоть в делянках пригреете… Чё он спёр-то?..

— … Жратву ворует, сука!, — кричит Сенечка, с ненавистью накидываясь, — У Якимова сухари сожрал!.. У меня тырит, паскуда, хоть караул кричи!.. Я что — кормить его, паскуду, обязан?.. Доходяга не рабочая, голь перекатная!.. Что не угляди — то тут, то там озорует, сволота!..

Не обращая внимания на слабое сопротивление лежачего, Сенечка с чувством шарит у него за пазухой, вычёрпывая грязное тряпьё вперемешку с несколькими сухарями, крошечными гнилыми картофелинами:

— Во — смотри!.., — вываливая на пол, одной рукой он придерживает лежачего, как свинью перед забоем, — И вот!.. И вот тоже… Смотри!.., — Сенечка потряс тряпицей и из неё высыпались клубком грязные и скользкие картофельные очистки, — Это он, сука опять на помойке наколупал. И вот тоже!..– откинул рядом несколько обсосанных сухарей, — Эти — точно мои!.. Ну — ни падла, а?!.. Яков Алексаныч?!..

Видя, что разбирательство неизбежно, бригадир кряхтит, наклоняясь с печному поддувалу, осторожно заглядывает, хмурясь на сладкий ад внутри:

— И куды ж мне его?.. Нешта сами не можете решить-то, Сенечка?..

Тот опять взрывается праведным гневом:

— А я знаю?!.. Я знаю?!.. «Куды»?.. Почти неделю, падлюка на помойке жил, думали загнётся на морозе!.. Пожалели, суку такую!.. А он смотри опять!..

… — В столовой его Кеша турнул, — сидя на наре, Паша зевает, подпихивает под себя ладони и скрещивает ноги, — он, говорят, у Кеши тоже «угостился». Почти буханку увёл, вот тот и наказал ему в столовую нос не казать… А кто ему вынесет-то?.. Никто ему не вынесет… Да, Абраша?, — через плечо Паша ласково смотрит на лежащего, усмехается весело, — Никто бедному Абраше не вынесет?.. Никто… А?.. Абраш… Голодает Абраша-то…

Тот совершенно разомлел, растаял и дымит испарением в тепле, парит жалким своим тряпьём, опьянённый и мокрый, не сводя взгляда с пламени, осоловело вздрагивая мокрыми глазами…

— Ты это…, — Яков Александрович медленно встаёт, потягивая спину, — Тащи его, Сеня, к «заготовке»… Пусть Никоноров там присмотрит, куда его… Пока пусть на дворе там… Поработает… Что ли.

Сенечка опять порывается орать, но видя хмурый взгляд «бугра», тяжко вздыхает, молчит, надевая рукавицы, сурово соображая. Грубо запихав всё «изъятое» обратно тому за пазуху, Сенечка легко поднял за шиворот растрёпанного доходягу, и хмуро бурчит, зло и торопливо готовясь к дороге:

— А и то правда… Брошу, суку такую, на «заготовке»… Хай там… Работает… Там помойка большая… Сытная…

…С сердцем встряхнув ненавистную ношу, Сенечка, озабоченный навалившейся напастью, шумно выходит, пихая под зад перед собой «Абрашу»:

— Ей-богу, так и передам!.. Мол, Яков Алексаныч велели пристроить паскуду!.. Хай там и сдохнет, сука такая…

Выйдя во двор он опять кричит:

— Калюга!..

…В сторожке некоторое время было светлее. Влажная жижа, натёкшая там, где только что лежал Осип Мандельштам, отражала языки пламени, и его отблески слабо качались на закопчённом потолке и стенах. Постепенно лужа высохла и на грязном полу осталась только прилипшая картофельная кожура…

****

Трэнды брэнда

… — Слышь, ты! Как там тебя?..

— Эдуард Никол…