Бесплатный фрагмент - От первого лица

Лев Гурыч Дорогов

История одного незаслуженного актера

СЕРГЕЙ ДОРОГОВ

Недавно в ворохе старых бумаг нашел свою студенческую анкету. Любому занятно сравнить себя прошлого с собой настоящим. На вопрос: «кого бы вы хотели сыграть», я, первокурсник, тогда откликнулся с размахом. Первое — Гамлет, потому что Шекспир написал. Второе — Ленин, потому что его играл наш преподаватель. Третье — Лопахин, потому что Эфрос на эту роль взял Высоцкого…

Подержал я анкету в руке и вдруг понял: все сыграл! И Гамлета, и Ленина, и Лопахина. Пусть в скетч-шоу «6 кадров», но все-таки… Раз почему-то пишут, что я — «заслуженный артист России», и даже дату присвоения звания указывают — 2002-й, значит, чем-то да заслужил, значит, недаром после спектаклей на гастролях ко мне бабушки с внуками подходят:

— Мы с вами ложимся, и с вами встаем!

В том смысле, что наше шоу «6 кадров» всегда рядом, всегда с народом — с утра до ночи… Только все-таки внесу поправку: хоть и отслужил я театру положенные для присвоения звания двадцать лет, звания этого не имею. Артист я — незаслуженный.

Ролей сыграно много. Но по-настоящему любимым персонажем для меня так и остался Лев Гурыч Синичкин. Большое счастье — получить отличную характерную роль в самом начале пути. И большое напряжение — годами терпеливо ждать следующей роли, в которой ты вновь сможешь раскрыться в полную силу.

За «Синичкина» я и был принят в труппу «Сатирикона», этот театр с ярко выраженной индивидуальностью стал для нас с Федором Добронравовым, провинциальных воронежских актеров, «счастливым билетом». Но приняли меня лишь с третьей попытки, несмотря на рекомендацию Константина Райкина. Первый раз художественный совет «развернул» обратно в Воронеж. Райкин обнадежил: мол, не огорчайся, пустая формальность, пусть поиграют в демократию, годик переждем.

Федя в «Сатириконе» закрепился сразу. Все-таки, сорвали семейного человека с места, пригласили в Москву — ответственность. Он года не выждал — инициировал мой приезд уже через три месяца. Только и вторая попытка оказалась не лучше первой. Тогда Федору пришла блестящая идея — давай, говорит, Синичкина покажем. «Лев Гурыч Синичкин» — мой дипломный спектакль, переросший в большую репертуарную постановку. Водевиль имел невероятную популярность среди молодежи, народ просто толпами валил в наш маленький театр, стоящий посреди Центрального детского парка. А я сливался со своим персонажем, как перчатка с рукой! Да, водевиль — есть вещь…

Показавшись с «Синичкиным», я был принят в труппу «Сатирикона» безоговорочно. Весь состав худсовета жмурился от удовольствия, хохотал и умилялся, глядя, как мы с Федором живописуем сцены про гусара, барышню и приму-фурию. Всплескивали руками: ну вот, Сергей, можете!

Актерская стезя: жизнь — копейка, судьба — индейка. Все зависит от случая… Ну, или почти все.

У нас с Федей Добронравовым одна сюжетная линия жизни. Оба — сентябрьские, родились с разницей в день. На актерский факультет оба поступили лишь с четвертого захода, перед тем пришлось поработать в самой гуще народной: ему на заводе, мне — на стройке. И оба выбрали Воронежский институт искусств, поскольку столица «слезам не верила». Совпадений достаточно. И все-таки, при всей схожести, это разные истории.

Родился я в Казахстане, в городе Щукинске, цветущем оазисе между гор и озер, а вырос в молодом городе Рудный. Детство складывалось, как у большинства мальчишек в то время: вольная борьба, бокс, тяжелая атлетика — перебежки из одной спортивной секции в другую. Папа ушел из семьи еще до того, как я стал первоклассником, но, тем не менее, отношения не прекратились, родители сумели сохранить достоинство в ситуации развода. А потом на мое счастье я окунулся в мир театра. Тезка столичного «Современника» — наш самодеятельный театр располагался в городском ДК. Руководила театром выпускница Московского института культуры по имени Лилия, как и мои родители, в Казахстане она оказалась по комсомольской путевке.

Я был маленького роста. Когда меня буквально за руку привели в этот театр, Лилия очень обрадовалась: как раз ставили спектакль «Трень-брень» Погодина и нужен был мальчишка-озорник на главную роль. Я смотрел на «артистов» снизу вверх. Настоящие взрослые мужчины и женщины. Днем — путейцы, машинисты, экскаваторщики, вечером — мушкетеры, чеховские интеллигенты, танцовщицы. Люди стремились сюда сразу после работы, не всегда успевали переодеться и умыться как следует. Занятия строились по программе театрального училища: этюды, разминки, наблюдения, анализ, репетиции. Денег артистам за самодеятельность никто не платил, но ноги сами «бежали» в ДК, актеры собирались по зову души, а публике на спектаклях мест не хватало. Кстати, в итоге профессионалами сцены оказались трое студийцев «Современника» — очень неплохой урожай для заштатного казахского городка.

Старшие надо мной постоянно подшучивали. Перед первой премьерой, когда я должен был радостно и легко вылететь из-за кулис с портфельчиком в руке, кто-то добрый подложил мне в портфель парочку кирпичей. Я и так волновался до потери пульса, а тут — рванул портфель и опешил: портфель был неподъемный! Но собрался с духом и боевое крещение прошел вполне успешно, зритель мою оторопь не заметил, хлопали и кричали «молодец»… Потом-то я узнал, что дебютанту обязательно следует стресс перебить стрессом. Сам стал устраивать такие актерские «засады», что мама не горюй…

Еще одно пристрастие из детства: игра на гитаре. Мне очень хотелось попасть в школьный ансамбль, и мама купила самую дешевую гитару, какая была в магазине. На бирке было написано «Super Star» и что-то еще — иероглифами. Но я оказался упертый. Твердые мозоли на пальцах, кепка и гитара-недоразумение из жеваной китайской бумаги быстро сделали меня лидером среди дворовой шпаны. Я пел модные песни, заправски подпиливал лады, а потом и вовсе приобрел отечественный инструмент и стал солидным человеком.

Сейчас у меня дома три гитары, немецкая, американская и корейская. Кстати, Витьке Добронравову первые уроки игры на гитаре давал я, но педагог из меня никакой, тут ангельское терпение нужно… Когда собираются компании, акустическая «американка», обязательный атрибут застолья, идет в ход. Раньше, случалось, ночами сидел, что-то подбирал-сочинял. Сейчас времени нет, съемки, антрепризы…

Я мог поступить в театральный вуз с первой же попытки. Приехал в Свердловск, мне там очень обрадовались, легко прошел три тура. Но на последнем этапе мастер, набиравший курс, узнал, что я занимался в народном театре и «снял меня с дистанции» с клеймом «испорчен художественной самодеятельностью».

Трагедия актерской профессии начинается с того, что педагоги, набирая курс, заранее знают, каким будет дипломный спектакль. И перед абитуриентами стоит задача вслепую попасть в эту «комплектацию». Про то, что видение мастера и твоя личная органика могут не совпадать, я уж и не говорю.

Свердловская история — первый рубец. Но мне было шестнадцать, в юношеском возрасте обиды переживаются не так остро. Я вернулся домой и поступил в институт рабочих профессий. Осенний призыв «обрубил» все вопросы. Отслужил, едва дождался дембельских погон. Демобилизовавшись, рванул с компанией ребят в Москву. Но опоздал — в июле практически во всех театральных вузах актерские курсы уже оказались набраны. Стало ясно: чтобы поступить в Москве — нужно там жить.

Стартовая позиция очередного «покорителя столицы» была далеко не самой плохой: 21 год, основательная «испорченность самодеятельностью» и 90 рублей в кармане. В Москве тогда на всех «проходных» висели объявления: «требуются». Остановился я у подруги своей знакомой. Переступаю чужой порог, там — муж. Покумекали, и он устроил меня к себе в «Мосфундаментстрой-4» СУ-185, бригада возводила американское посольство, была занята на реконструкции Кремлевской стены и прочих внушительных объектах.

Заселился в общежитие в Орехово-Борисово и стал капровщиком, или сваебойщиком — рабочим строительной машины для забивания свай. Работа немудреная: дергаешь за одну веревку — груз бьет на форсунку, смесь от давления взрывается, молот подлетает вверх и начинает стучать. Для того чтобы остановить движение, есть другая веревка. Я два раза едва успевал выскочить из-под сваи: то трос порвется, то вовремя не заглушится. Но риск хорошо оплачивался, на руки выходило по четыреста рублей в месяц, и через какое-то время я уже не знал, куда деньги девать.

Естественно, с моим средне-специальным образованием я на фоне рабочих с «семилеткой» выделялся как куст среди пеньков. О своей мечте помалкивал, наверное, слыл за чудака. Осваивал Москву в буквальном смысле метр за метром: когда я оформился, бригада строила таксопарк в Химках, потом стала постепенно перемещаться в сторону центра. Метро еще не перешагнуло рубеж Каширки, а я любил ходить пешком, километры наворачивал. Однажды прошел от Маяковки до Автозаводской и уткнулся в большой плакат: «Набор в народный театр ДК ЗИЛ».

Работая капровщиком, я не прекращал свои попытки поступить в престижный театральный вуз. Но все безуспешно. Объявление ДК ЗИЛ стало мне как «перст судьбы». Прошел три тура и был зачислен в двухгодичную вечернюю учебную студию при театре.

Это был выдающийся в своем роде театр, организовал его в 1937 году, будучи студентом ГИТИСа, Сергей Львович Штейн, замечательный педагог и впоследствии — один из крупных режиссеров Ленкома. Штейн поднял типичный самодеятельный театр до уровня театрального вуза, здесь готовились кадры для сцены, ни в чем не уступавшей профессиональной. «Птенцами» «гнезда» ДК ЗИЛ стали Игорь Таланкин, Василий Лановой, Вера Васильева, Валерий Носик, Владимир Земляникин, Юрий Катин-Ярцев, Алексей Локтев, Владимир Панков и еще огромное количество менее известных артистов. Традиции Штейна в мое время продолжила режиссер Галина Калашникова. Так что попасть туда — дорогого стоило.

При ЗИЛовском театре работала детская студия. Там я познакомился с Сашей Жигалкиным, веселым мальчишкой, который нежданно-негаданно спустя годы стал моим режиссером и продюсером в шоу «6 кадров», такие вот повороты судьбы.

На втором курсе обучения меня назначили на главную роль в постановке «Изгнание Палагиных» по пьесе Симона Соловейчика. Я играл подростка, хоть мне было уже далеко за двадцать. По роли мой герой устраивается на работу и в вечернюю школу, чтобы наставить на путь истинный своего старшего брата-тунеядца. Скажем прямо, бытовой логике соцреализма пьеса не подчинялась, но, хоть и было в ней много гротескно-комедийного, она очень перекликалась с нашумевшим тогда фильмом «Доживем до понедельника». Только в отличие от фильма по сценарию Полонского, дружившего с Соловейчиком, пьеса широкой известности не получила, так как подпала под запрет цензуры. Наша ЗИЛовская постановка сразу обрела репутацию «скандальной», спектакль «закрывали», отстаивали, потом он опять вызывал «возмущение» чиновников:

— А почему у вас артист на сцене в семейных трусах?

— Да утро, он встал только что!

— Натурализмом злоупотребляете… А почему у вас артистка в финале говорит: «Не останусь в Москве, тут тетки чай пьют с вареньем, а варенья мало дают, лучше домой поеду». Вы что, не в курсе, что русский психологический театр начался с реплики «В Москву, Москву!»? Что вы против столицы нашей родины имеете?!

— Да ничего не имеем! Девочка хочет домой, в деревню, к мамке! Что в этом дурного?!

И все в таком духе.

Лишь со смертью Брежнева в 1982 году спектакль восстановили, и он прочно вошел в репертуар театра ДК ЗИЛ. Я на тот момент уже являлся студентом Воронежского института искусств. Меня регулярно — каждые выходные — вызывали в Москву, я садился в поезд, отыгрывал спектакль, выпивал с актерами дежурную бутылку водки и вновь нырял в толпу Павелецкого вокзала, чтобы успеть в Воронеж на занятия… Так прошел весь первый курс.

Собственно, в Воронеж меня толкнула очередная неудача при поступлении в Щепкинское училище. Я прошел все три тура, оставались общеобразовательные предметы. В потоке познакомился с Лешей Серебряковым, он тоже не впервые обивал пороги театрального вуза. Алексей был прекрасно подкован и по истории, и по русскому языку с литературой. А я, честно сказать, все успел подзабыть, так что пришлось воспользоваться Лешиной помощью, проще — подсказками. Мы тогда сдружились: я, Серебряков и Саша Песков, Пескову помогали с этюдами, он никак не мог абстрагироваться…

Все складывалось, как никогда прежде, удачно. Преподавательница кафедры, не буду называть фамилии, она по сей день там работает, остановила меня в коридоре училища:

— Дорогов, где документы, аттестат и остальное? Чтобы все было в учебной части!

…Несусь по коридору, счастливый, с аттестатом и прочим, навстречу — она. Прошла, как Каменный гость, в учебной части мне, пряча глаза, объявили, что я недобрал полбалла…

Серебряков и Песков тогда поступили. А я остался по-прежнему забивать свои сваи. Как-то договорились мы с Алексеем встретиться после его занятий у порога училища. Он выходит, а за ним — молодая преподавательница:

— Сергей Дорогов?

Киваю.

— А вы знаете, кем вас на экзаменах тогда «перебили»?

Оказалось, в последний момент кого-то блатного по записке зачислили вместо меня. Просто выбрали по типажу и вычеркнули из списка. Я не стал спрашивать фамилию. Может быть, я с этим человеком пересекался, и не раз. А знал бы — не удержался б, врезал. Хотя, он тут при чем, мажорный мальчик…

В общем, Москва тогда мне так и не покорилась. Стукнуло двадцать четыре, больше ждать не мог. Выбрал Воронеж и с отчаянья поступил на курс Николая Дубинского.

Когда писал заявление на увольнение из своего СУ, у начальства и у бригады — глаза на лоб: после такой зарплаты да в артисты?! Не верили, что я всерьез, уговаривали одуматься. Директор просто за голову схватился, я ведь недавно принял участие в XIX съезде комсомола, правда, не как делегат, а как актер, занятый в сцене оживления картины «Выступление товарища Ленина перед участниками комсомольского съезда»:

— Серега, да ты что! А мы только-только собрались тебя секретарем комсомольской ячейки назначить! Попортишь ты себе биографию этой своей маетой, помяни мое слово…

Но противиться зову природы я не мог даже перед перспективой стать комсомольским вожаком.

Поступал в воронежский институт искусств, честно говоря, не понимая своего счастья. Между тем имя руководителя актерской кафедры профессора Николая Дубинского, народного артиста, значилось во всех советских энциклопедиях. Он был редким мастером и невероятно открытым, обаятельным человеком, по духу — истинным питерцем. В Воронеж к нему часто наведывались звездные друзья — артисты Борис Бабочкин и Георгий Жженов.

На самом деле, учеба в Москве вовсе не гарантирует, что студент получит столько внимания педагога, сколько требуется для нормального становления молодого актера. Часто случается обратное: прославленный, но занятый собственной карьерой, руководитель курса появится раз в год, как красно солнышко, а в остальное время его заменяет какой-нибудь особо приближенный «ученик». Абсолютное исключение составляет разве что Константин Райкин, преподавательской работе он отдается без остатка, впрочем, это распространяется у него на все, чем бы он ни занимался.

С Федей Добронравовым я познакомился на «банке» — так назывался наш обычай посвящения в студенты. Мне через это тоже пришлось пройти в свое время. Мы собрались на поляне в березовой роще, слили в трехлитровую банку первую партию бутылок портвейна. Обряд заключался в том, что каждый из новеньких, стоя на шатком ящике из-под вина с полной банкой спиртного, должен был отвечать на любой заданный вопрос и при этом пить, сколько влезет. Федю из Таганрога на «банке» нельзя было не запомнить. Он развеселил всех. И это было только начало…

Сначала мы снимали комнаты в частном секторе, а потом переехали в новенькое институтское общежитие. И там мы с Федором оказались соседями, его комната окном выходила на пивной ларек, а из моего окна ларька было не разглядеть. Федя исправно нес вахту по завозу свежего пива. Имелась у него волшебная канистра из нержавейки, сделанная умелыми руками на таганрогском заводе. Внешне — трехлитровая, на самом деле в ней каким-то чудом помещалось вдвое больше. Мы спускались к ларьку, Федя невозмутимо протягивал канистру и просил «полненькую». Продавщица кидала опытный взгляд, ставила канистру под струю и брала за три литра.

Оправдываю себя только тем, что студенты — народ безденежный, а халявные литры систематически радовали не только нас с Федей.

Федор на ту пору уже был женат и имел счастливое обременение в виде двух сынишек. Когда мы с ним возвращались в общежитие, маленький Витька, завидев меня, кричал: «Дорогуша!» и летел навстречу.

Мы с Федором быстро сошлись. Вставали ежедневно в шесть утра и перед занятиями в институте не меньше часа тренировались: флик-фляк, сальто-мортале, колесо — позже в Москве режиссеры приходили в восторг от такой подготовки, звали нас акробатами. Прыжками с ног на руки и задним сальто мало кто из актерской братии может похвалиться.

Однажды к нам на курс пришел педагог Владимир Сисикин — ставить драматический отрывок по водевилю Ленского. Роль Синичкина досталась мне, и все прошло так удачно, что решили делать по водевилю дипломный спектакль. Владимир Сисикин был руководителем курса у Федора, Федя рассказывал про него:

— И вот тут он мне говорит: Федор, а в этом месте зелененького чуток добавь… Представляешь? Зелененького — в игре! Понимай, как хочешь…

Вот такой учитель у него был… Владимир Степанович являлся мощнейшей фигурой в театральном Воронеже. Спокойным, лишенным эмоционального окраса голосом что-то мог сказать на репетиции, и все артисты просто валились со смеху. Вдохновленный удачей водевиля, он решил собрать из актеров своего курса отдельную труппу. Но на это требовалось время. И, несмотря на то, что меня по окончании института ждали в нескольких театрах страны, я предпочел всем ангажементам предложение Владимира Сисикина.

Чтобы не отрабатывать четыре года как молодой специалист по тогдашней советской практике, я выправил нужную справку и отправился на родину, перекантоваться год до открытия Воронежского Молодежного театра. Федор доучивался последний курс.

В Рудном меня приняли руководителем кружка чтецов в тот же ДК, откуда и сам я когда-то шагнул в профессию. А через два месяца встретил друзей-музыкантов и перешел в филармонию, стал ездить в составе ВИА ведущим-конферансье, пел, играл на гитаре, читал рассказы Зощенко.

Мы кочевали по сельским гостиницам без удобств, «отчесывали» районы один за другим, час концерта наступал, как правило, после дойки — в девять вечера. Гастролировали много, причем, если выступать приходилось в чистом опрятном клубе, значит публика — немцы Поволжья. Если клуб убитый, полуразвалившийся и дурно пахнущий — значит, в селе наши…

У басиста была шустрая «поющая» собачка, выдрессированная им специально для знакомства с хорошенькими девушками — беспроигрышный вариант. Случалось, собачку я брал напрокат, пел «Собака бывает кусачей», а она, артистка, крутилась на задних лапах и довольно ловко подвывала. Я вообще-то в молодости был ветреным, серьезных романов намеренно избегал, считал — успеется, «первым делом — самолеты»…

И вот однажды это мое филармоническое бродяжничество кончилось — от Владимира Сисикина пришла телеграмма: «Театр открыт, выезжай».

Воронежский Молодежный театр прожил недолгую, но яркую жизнь. Труппа состояла из десяти актеров, нам с Федей перепадали отличные, часто главные роли. Помещение, в котором раньше стояли игровые автоматы, мы оборудовали «с миру по нитке»: оперный театр подарил костюмы, откуда-то приехали кресла, списанные прожектора.

Это был период абсолютной самоотдачи, мы стали центром культурной жизни Воронежа, выпускали какие-то невероятно захватывающие спектакли, один из них, «Мастер и Маргарита», шел два дня, говорил о том весь город… Наверное, это был лучший период за всю мою творческую жизнь — бескорыстное служение искусству. Но все закончилось в одночасье. Владимир Сисикин созвал труппу:

— Простите, ребята, эскулапы приказали сидеть дома и поскрипывать перышком…

Ему оставалось немного… Потеряв лидера, мы потеряли театр.

А через несколько месяцев в Воронеж приехал на многодневные гастроли «Сатирикон», вечером давали спектакль — днем репетировали «Багдадского вора», постановку молодого Саши Горбаня. Для «Вора» требовались актеры комического плана. И Федина жена Ирина, не шутя, отчаливая на каникулы в Таганрог, потребовала: идите и показывайтесь, иначе — развод и девичья фамилия!

Сидим мы с Федором в летнем кафе, тянем по пиву и думки думаем. А тут — актрисы из нашей труппы:

— Райкин сказал, девки ему не нужны, мужики нужны!

Мы переглянулись. А, была — не была! И тут же позвонили администратору, мол, Молодежный театр готов устроить Константину Аркадьевичу показ на своей территории. Как ни странно, Райкин отозвался, приехал. Как он потом рассказывал — была мысль глянуть одним глазком, что там может быть интересного… Уехал он от нас в три часа ночи…

Мы с Федором получили приглашение стать штатными актерами труппы «Сатирикона». Как говорит сам Константин Аркадьевич, «такими харчами не кидаются»… Началась, наконец, наша большая история…

Райкин вообще не любит слишком опытных столичных актеров. Предпочитает самородков из глубинки. Попадая в его театр, актеры попадают в пекло, здесь постоянно трещит и пылает костер творчества, а вокруг костра «бегают» «раздетые до природных способностей» артисты…

Мы с Федором были счастливы, потому что это действительно огромное везение — работать с увлеченным творческим лидером.

На быт внимания не обращали — жили весело и скученно: в тот сезон труппа «Сатирикона» пополнилась свежей «кровью»: приехали актеры из Саратова, Питера, Рязани, и мы — воронежские.

У провинциалов в Москве другая степень живучести. Сейчас трудно представить, но первое время ночевали в театре, я спал в гримерной на диванчике. У меня был месяц, когда я сыграл тридцать два спектакля, разные роли, и при этом еще и репетировал новые… Потом переселились в «номера» гостиницы «Звездная»: Саша Горбань, Галя Данилова, Федя с Ирой и детьми… Очень беззаботно мы жили, радостно, с верой в будущее…

И вот «будущее» стало приближаться.

Урывками снимался в рекламе: деньги по тем временам — сумасшедшие! Что только ни рекламировал: кофе, стиральный порошок, обувь — этот ролик снял сам Тимур Бекмамбетов, мебель, сигареты — тут я опять попал в руки гения, снимал Альберт Уотсон, один из лучших фотографов мира. Искал возможности работать в кино, но нагрузка в театре почти не оставляла шансов, режиссеры, услышав, что я служу в «Сатириконе», отмахивались: Райкин все равно вас не отпустит! Когда я выехал на съемки в Казань сначала на три, потом на пять дней, это казалось огромной удачей. Федор не раз просил снизить количество его ролей, ему нужно было в кино позарез, ведь дети росли, он — кормилец. Но ответ в театре всегда был один — «нельзя, в свободное время». Замкнутый круг: статус актера растет с его популярностью, она — прямо пропорциональна количеству фильмов, где ты можешь «лицом поторговать», и вот — нельзя… Волей неволей, возникло противоречие между данностью и потребностью.

Искусство, конечно, требует жертв. В мире театра, я имею в виду подлинный театр, не зарастающий тихой болотной ряской, все очень жестко. Служишь ему — будь как жрец в храме, и даже мысль о поблажке греховна.

Костя Райкин — незаурядная личность, исключительной работоспособности и преданности делу человек. Никогда в его храме — в «Сатириконе» — не появится актер-ремесленник, никогда не будет халтурных постановок. Райкин видит цель и идет к ней, остальное неважно. В «Сатириконе» — стабильный успех, все мастерски спрессовано, сцементировано, «конструкция» каждого спектакля выдержит любое испытание. Это один из лучших театров Москвы, благодаря Константину Райкину мне выпало счастье работать с выдающимися режиссерами современности: Фокиным, Фоменко, Стуруа.

Но служение в храме под названием «Сатирикон» — очень затратный процесс. И дело, конечно, не в том, что от тебя требуется стопроцентная самоотдача театру и только театру…

Когда Райкин на читке перед репетициями озвучивает мужские и женские роли — смешно. Устрашающее, жутко, зловеще. Но — смешно до колик, до сползания под стол. Однако — это его органика, органика достойного продолжателя великого отца.

— Сережа, эта фраза у тебя сегодня не получилась.

— А сцена получилась?

— Сцена — да. А фраза — нет.

И невольно перенимаешь — впитываешь его органику на уровне техники, подражания, легендарный «райкинский» темперамент влезает под кожу, ты начинаешь существовать на рефлексах и реакциях: от учителя — ученику… И начинаешь невольно ежиться, фиксируешь в себе, услышав:

— Господи, ты вот сейчас был так на Костю Райкина похож!

Недавно вернулись с женой из турпоездки по Италии, загорелые, довольные. И решили посидеть в «Европейском». Проходим мимо охраны и швейцара и прямо в спины слышим восторженный шепот:

— О, смотри, Райкин пришел!

Что ж, значит, не зря я столько лет с Константином Аркадьевичем работал, сравнение с ним расцениваю как комплимент.

Кстати, о путанице, малообразованных журналистах и Костином терпении. Как-то после гастролей в Одессе часть труппы попала на бесплатный тур по Средиземному морю. Оформляемся, стоим в сторонке: я, Федя, еще кто-то из артистов и Костя, ждем очереди. Вдруг подходят два таможенника, и прямо к Константину Аркадьевичу:

— А вы не Боря Райкин, случайно?

Костя и бровью не повел:

— Нет, но вы знаете, нас с Борей часто путают.

Таможенники тут же теряют интерес, отходят, переговариваясь в голос:

— Да я ж тебе говорю — просто похож. А ты: Райкин, Райкин! С кем ты спорить взялся! Я этих райкиных столько тут повидал на своем веку…

Но если служивых на дальних рубежах простить можно, то чем объяснить невежество молодых столичных журналистов?

Приходит девушка на интервью, что-то там такое полистала, набралась какой-то информации, что-то лепечет. Райкин не выдерживает, вежливо приглашает посетить спектакль — речь о «Служанках» в постановке Романа Виктюка, а уж после и поговорить. На второй встрече корреспондентка задает первый вопрос:

— А вот в вашем спектакле этом… «Уборщицы»…

Райкин переходит на резкий тон:

— Уходите! Уходите немедленно!

Или приходит молодой человек, протягивает — чуть ли не в рот — Райкину микрофон с логотипом федерального телеканала, камера включена:

— Константин… э… простите, не знаю вашего отчества…

Ради всех святых…!

Если на сцене «Сатирикона» пять человек — это пять Райкиных, если десять — десять Райкиных. Это так. Но Костя и сам — чрезвычайно требовательный к себе актер, очень исполнительный, всегда идет за режиссером, беспрекословно подчиняется его воле.

Репетировали с Петром Фоменко, Райкин в главной роли. Петр Наумович — гений особого порядка, когда из хаоса и сора рождаются стихи. Как это обычно происходило:

— Ребята! Я все придумал. Делаем так!

Делаем — так. Назавтра:

— Ребята. Все забудьте! Все заново!

Сцены переворачиваются с ног на голову. Назавтра:

— Я был неправ! Ничего не годится! Полная ерунда! Давайте по-другому…

Три дня до премьеры, билеты проданы, а спектакль все еще «сочиняется»! Костя не выдержал, заплакал:

— Петр Наумович! Что ж я у вас как проститутка — сегодня так, а завтра эдак! Я ничего не понимаю!

Фоменко подумал-подумал и — с азартом:

— Хорошо. А давайте так…

Но все знали, и Костя вернее всех, Фоменко — гений. Актеры в его бесконечных многоходовках присваивали себе слова автора, постепенно погружались в придуманные спутанные чувственные отношения, влезая в образ как в костюм, начиная думать чужими мыслями как своими. «Великолепный рогоносец», «Превращение» — это театральные шедевры.

Костя не остановится ни перед чем, чтобы заполучить гения. Так было с Робертом Стуруа, за этим режиссером с мировым именем охотятся все театры. По официальной версии, Райкин случайно встретился с ним во Флоренции в очереди в галерею Уффици. На самом же деле, Костя, желая во что бы то ни стало продолжить работу с Робертом после опыта «Гамлета» на сцене «Сатирикона», как небезызвестный Отец Федор из «Двенадцати стульев», следовал за Стуруа буквально по пятам. Он срежиссировал «случайную» встречу. И получил — безупречный гротескный спектакль «Синьор Тодеро хозяин».

Я бесконечно благодарен Константину Аркадьевичу за все большие и малые роли, сыгранные в «Сатириконе». Но час ученичества рано или поздно приходит к концу.

Мы готовили «Ромео и Джульетту». Я играл две роли: Абрама и брата Джованни. Премьера только осенью, прогоняем массовые сцены. Назначена утренняя репетиция, а у меня — щеку раздуло, флюс, зуб раскололся. Хирург принимает до часа. Прошу меня отпустить.

— Нет, нельзя.

Я с этой щекой — на сцене. Всю ночь страдал, в голове — стрельба, опухоль увеличивается. Чувствую — предел, бегу в гримерную — флюс просто взорвался… Без четверти час, Костя подходит ко мне:

— Ну, иди. Завтра можешь не приходить.

Я едва удержался от резкости.

…Несколько лет назад мы встретились, все, кто был в Москве, коллеги, сокурсники по Щукинскому училищу — во дворе Боткинского морга на похоронах Лины Варгановой, актрисы «Сатирикона», она разрывалась между съемками в кино и театром. Играла спектакль с высокой температурой, отказалась от госпитализации — Новый год, уйма работы… Воспаление легких дало осложнение. Спасти не смогли…

Конечно, зритель — прежде всего. Мы так воспитаны своими учителями: неявка на спектакль может быть оправдана только смертью… Но иной раз мне в голову закрадываются крамольные мысли: неужели компромисс невозможен? Армейские знают, если жить строго по Уставу, то лучше сразу повеситься… Может, стоит быть внимательнее друг к другу? А зритель — он поймет…

Когда отношения иссякают, лучше спокойно уйти в сторону. К тому же пятнадцать лет — срок достаточный, чтобы изучить друг друга, рассекретить.

И наступил момент, когда «секретов» не осталось…

Федор покинул труппу «Сатирикона» первым, ушел в никуда. Расставание с театром прошло мирно, без надрыва. Конечно, уход дается тяжело, театр становится домом, и это — не фигура речи. Потом так же тихо ушел я. Главное — мы распрощались с Константином Аркадьевичем по-доброму, продолжаем общаться, бываем на всех встречах и премьерах.

Школа «Сатирикона» — как служба в десантных войсках, кто ее прошел — может все, закалка позволяет работать в самом тяжелом режиме. Честно сказать, после «Сатирикона» многое в других театрах меня удивило, Федора удивляет до сих пор… Но — это уже другая история…

В закулисье театра «Сатирикон» я встретил свою жену. Татьяна — талантливый художник-гример, эстафету профессии переняла от мамы, тоже замечательного гримера. Теща моя имеет огромный опыт, и на телевидении работала, и на съемках фильмов, в том числе и картины «Двенадцать стульев». Таня, жена, за фантастический, просто голливудский грим Константина Райкина в спектакле «Синьор Тодеро хозяин», на такой грим у нее уходит полчаса, получила театральную премию «Чайка» в номинации «Умелые руки». Это был прецедент, с тех пор на премии так и повелось — выделять лучших гримеров, номинация стала ежегодной. Татьяна действительно редкий мастер. Как-то для одного журнала фотографировали ее процесс поэтапного наложения грима: снимков получилось уйма, а у Тани в работе это занимает считанные минуты. Жена может прибавить и убавить десяток лет на лице актера буквально за минуту, так было в постановке «Там же, тогда же», когда герои Кости Райкина и Тани Васильевой проживают десятилетия жизни за полтора часа спектакля.

Кстати, дочь Тани от первого брака Анна тоже работает гримером, на одном из столичных телеканалов, окончила факультет тележурналистики.

Мы с моей будущей женой работали бок о бок в театре и отношения за дружеские рамки выйти не обещали. У каждого было что-то свое… А однажды в ее день рождения на вечеринке пошли вместе танцевать, пересеклись взглядами и закрутился роман. Прожили несколько лет гражданским браком, потом пошли в ЗАГС. Там на меня смотрели с подозрением: сорок лет, а паспорт без единого штампа о браке и разводе. Но женился я на самом деле впервые. В свидетельницы Таня пригласила свою подругу Ксению Стриж, а я — однокурсника Славу Бухарова из группы «Крематорий». Свадьбу в «Сатириконе» отмечали целый месяц. Константин Аркадьевич нам подарил красивую вазу.

Моя семья — это женское царство: жена, дочь, теща Тамара и ее сестра, они живут вместе в пяти минутах ходьбы от нас, кошки, собаки-девочки. Дом на Новорижском шоссе построил с таким расчетом, чтобы всем было по комнате. Там хорошо: речка, храм деревенский, его еще боярыня Морозова ставила. В общем, все прилично и гармонично, Татьяна меня понимает и во всем приходит на выручку…

Как-то на телеигре «Большие гонки», я был в группе поддержки, ко мне подошла Светлана Дружинина:

— Сергей, рада познакомиться! Что вы творите на вашем шоу «6 кадров»!

— Да баловство это, Светлана Сергеевна!

— Не скажите. Когда вы играете Брежнева, мы дома умираем от хохота.

Для меня эти слова — и поддержка, и оценка…

Видимо, когда-нибудь подойдет к финалу и многолетняя эпопея с шоу «6 кадров». Благодаря этой передаче я получил возможность выбора и необходимую свободу для съемок в кино. Играю в полнометражных фильмах и в сериалах. Но и пыли кулис хватает — как театральный актер я не растренирован, постоянно занят в антрепризе. Переезды — вот что самое тяжелое. Большая часть жизни — вокзалы и аэропорты, к сожалению, это неотъемлемая часть профессии.

А я переезды не люблю, если только это не поездка на отдых.

Мне кажется, что вот-вот откроется новая глава моей жизни. Какая? Не знаю, надеюсь на лучшее…

Мой осенний марафон

История одного побега

СЕРГЕЙ ПРОХАНОВ

Знакомый предложил поехать в январе на экзотическую рыбалку в Доминикану. Убеждал: представь, Серега — Карибское море, яхта, негры шумят трещотками из кокосов, приплывает целый косяк акул и начинается война не на жизнь, а на смерть, море вокруг становится красным от крови, крик, мат, пот, бывает, акулы отъедают ловцам руки по локоть…

Я засобирался. Оформил визу. Должен был вылететь через неделю после своего юбилея. Шестьдесят, как-никак, «круглая» дата, все видел, все испытал, а адреналиновый шок, говорят, кровь поляризует как ничто другое… Да вот не вышло у меня на доминиканских акул поохотиться: торопился, поскользнулся, сломал лодыжку. Хотел придумать историю, как ребенка спас — да в интернете поклонницы все в минуту раструбили. Видать, своих, российских, «акул» мне пока за глаза хватает…

«Желтая» пресса уже, наверное, толстенную картотеку завела на моих явных и мнимых фавориток. Спорить не буду, помните, у Шекспира: уж лучше грешным быть, чем грешным слыть… Сплетни — сплетнями, а жена у меня одна — Татьяна, и эту женщину я ценю и люблю, как свою единственную суженую. Просто, как в любой другой среднестатистической семье, сказался «кризис среднего возраста», стукнуло мне пятьдесят, и «бес толкнул в ребро»: начался мой «осенний марафон». А ханжой я никогда не был, что случилось — то случилось…

С Таней мы познакомились, когда я, студент четвертого курса Щукинского училища, «тертый калач», уже снимался вовсю. Мне — двадцать, ей шестнадцать «с копейками». Поехал на каникулах с друзьями на Пахру — на дачу Сандрика, сына Михаила Светлова, на лыжах кататься. Выходим как-то за дровами на улицу — две девушки щебечут, присели в сугроб с термосом, лыжи рядом стоят. Слово за слово, пригласили мы девушек погреться, а сами — на лыжню. Четыре часа катались, возвращаемся — а они все еще в доме, оказалось — прогульщицы, «химию» не выучили и рванули куда подальше. Сообща тогда обед какой-то сварганили. Так и возник наш стихийный межклассовый роман. Через полтора года Таня стала моей женой.

Она еще только в десятом классе училась. Красивая, смелая, беззаботная — уверенная в себе девчонка из среды «золотой молодежи». Мне товарищ в ухо шепчет: внучка Жукова и Василевского! А я, хоть и москвич, но в смысле патриотического образования — полный «валенок»: кто такие Жуков и Василевский понял лишь после многочисленных подсказок… Не за маршальские погоны предков я Татьяну приметил.

Танина мама наши отношения поначалу, мягко говоря, «не приветствовала», внучке двух маршалов жених полагался со статусом члена Политбюро, не меньше, а она выбрала какого-то беспородного актера — скандал! Проверяли меня досконально по всем позициям. Даже друг семьи Виталий Вульф был подключен — наводил обо мне справки, выполнял поручение родни невесты. Я его как-то на «шпионаже» засек и говорю:

— Виталий Яковлевич, чем-то это, знаете ли, «попахивает».

А он руками разводит: ну что делать — если дочь самого Жукова попросила, воля — неволя! И в самом деле, как отказать женщине — кандидату юридических наук да еще в области космического права! Посмеялись над этой историей, а никакого компромата Вульф на меня все равно не нашел, был я уже в то время жених весьма перспективный.

Таня — взыскательная, как и ее мать: если сердилась, то становилась — вылитый маршал Жуков перед взятием Берлина. Но я обладал в молодости таким обаянием, что мог растопить любые льды… А потом — другая история началась: я сам стал «звездой» и наши с Таней ранги уровнялись, семейный генералитет в лице тещи меня «принял». Правда, жене моей потребовалось много терпения и воли, чтобы вынести обрушившуюся на меня славу и все, что с ней связано. Однако, по порядку.

В моей поморской северной крови как горячее течение Гольфстрима — цыганская кровь: один дед был церковным живописцем, другой — полвека протрясся в кибитках в широких бессарабских степях. К тому же дед Тося Прохан женился на кубанской казачке, оба и петь и танцевать были горазды, в войну Тося геройски погиб. Как-то мне одна журналистка вопрос задала: в чем секрет моего сценического темперамента? Да вот в этом, в корнях, в соках русского севера и русского юга. Свой я, ребята, на всей протяженности нашей земли…

Отец работал на закрытом производстве, мама была домохозяйкой — по причине слабого здоровья. Из обычной московской школы меня быстро перевели в школу для особо одаренных с математическим уклоном. Если артистизм — одна сильная сторона моей натуры, то логика — вторая. Был я в детстве вундеркиндом, трехзначное на трехзначное в уме умножал за считанные секунды. Сегодня «серое вещество» работает не так активно, но двузначное на двузначное все еще перемножаю хоть на спор, хоть просто так.

Мы жили в Тушино, в двух шагах от дома стоял дворец пионеров «Салют». Отец был — душа любой компании, он меня и пустил в хоровод кружков и секций: вокал, танцы, музыка, карате, баскетбол. Советское пролетарское образование в ту пору было ничуть не хуже дворянского, знай, учись — не ленись.

Голос у меня был звонкий, а публичности я нисколько не боялся. Помню, мне лет семь, стою на сцене, пою:

Я так мечтала,

С детских лет мечтала,

Что буду трогать

Облака рукой.

Пора настала,

Я пилотом стала,

И проплывают

Города подо мной.

В зале — гогот. Потом меня долго мальчишки подкалывали: «Пора настала, я пилотом стала!».

Вообще, был я, по мнению преподавателей, мальчиком, подающим надежды: и пел, как модный тогда Робертино Лоретти, и в самодеятельных конкурсах участвовал (правда, на детском конкурсе «Музыкальная весна» не стал лауреатом, получил жесточайший удар по амбициям), и в математике себя всячески проявлял.

Но, слава Богу, довольно легко пережил и мгновения первых триумфов, и первые крушения иллюзий. Шел по жизни с улыбкой, которая подкупала всех без разбора, и мало кто догадывался, что за кошки скребут у меня на сердце.

В артисты подался спонтанно: сидели мы с ребятами на лавочке, базарили о том, о сем. Вдруг кто-то кинул идею: не пойти ли, не записаться ли в театральный кружок «Салюта», там полно симпатичных девчонок. Сказано — сделано, тем более что мне очень хотелось покорить сердце первой школьной красавицы Светки Токаревой…

Так, с первого шага, попал я в руки настоящего мастера — Сергея Евгеньевича Валькова, впоследствии режиссера театра Советской Армии. Правда, на тот момент я в полной мере оценить свою удачу не мог, уж больно занят был девчонками театральной студии. В моей «специфической» школе очень удивились, когда я, вместо технического вуза выбрал театральное направление. У директора брови поползли вверх, как будто я заявил что-то из ряда вон выходящее:

— Сергей, милый мой, а вы хоть понимаете, что там талант нужен?!

И я «закусил удила»: надел свою лучшую нейлоновую рубашку с «молнией» задом наперед, чтобы шея длиннее казалась, и прошел сразу в три театральных вуза. Марафон был еще тот: побегай-ка на все консультации, на все творческие туры, на все собеседования и экзамены! В общем, когда после двадцать седьмого экзамена я в грязной рубашке стоял у доски приказов Щукинского училища и рассматривал список зачисленных на первый курс абитуриентов со своей фамилией, на ликование сил не осталось, вымотан был до предела.

Передо мной уже после второго тура стоял выбор: «Щепка» «ГИТИС или «Щука». Родители толком ничего подсказать не могли, да и никто не мог из моих знакомых. Так, прикинув в уме разные чужие мнения, наслушавшись рассказов в абитуриентской тусовке, я остановился на «Щуке», попал в мастерскую Веры Константиновны Львовой, игравшей некогда у самого Евгения Вахтангова. Вахтанговская школа — вечный карнавал, Вера Львова пестовала нас как «детей праздника», мы были шумными, радостными, порой безбашенными студентами, мелькали в телепередачах, были заводилами на любом мероприятии. Словом, везде, где мы появлялись, начинался праздник.

Сейчас, будучи художественным руководителем крупного столичного театра, я придерживаюсь принципа «длинного поводка» когда речь идет об актерской свободе, карьере и выборе. Если актер попадает на экран — прекрасно, я этому только рад! График репетиций, в конце концов, можно подстроить под график съемок. Если молодой артист не снимается в кино, кто же о нем узнает?! В театре имени, увы, не сделаешь… В пору моей студенческой юности наши преподаватели лояльностью не отличались. На съемки мы срывались, рискуя многим…

В самом начале учебы я заметил — стоят в коридорах такие странные люди, почти сливаются с декором стен, как хамелеоны. Стоят они, значит, статуями, одни глаза — туда-сюда, а если уж взгляд на ком остановят, то смотрят умильно, будто родственники. Ну, я стал справки наводить: кто такие? Оказалось — ассистенты режиссеров кино, каста «отверженных» на территории театрального вуза. Я смекнул, что к чему, прошелся «гоголем» и уже через два дня вышагивал по Одесской киностудии. Это была первая большая роль в кино — на съемки фильма «Юлька» я сделал 102 вылета рейсом «Москва-Одесса-Москва». Днем — за партой в Москве, ночью — на съемках в Одессе… Это было настоящее сумасшествие: в советское время индустрия кино не считалась ни с какими расходами — бывало, артиста ждала целая танковая дивизия, лишь бы он, родимый, в кадре появился…

Что такое «популярность», я понял после второго фильма — «А пароходы гудят и уходят»: иду по Калининскому проспекту, а на меня все оглядываются, будто что-то украл. Вечером оказался в незнакомой пьющей компании, зазвали в окно:

— Эй, «матросик»! Зайди, выпей, уважь поклонников — день рождения!

Так что в свое первое «звездное» утро проснулся «с бодуна».

«Усатый нянь» стал моим пятнадцатым по счету фильмом. Кастинг — огромный, проваливали пробы все претенденты. Это потом я узнал, что детки получили от режиссера ценное указание: «стоять на ушах». Мне было предложено войти в «клетку» — в комнату, где засели в засаде и ждали очередную «жертву» «отборные» трехлетние «бармалеи». Зашел. Увидел. Победил. Галдеж быстро прекратился. Дети — они ведь что любят? Игру. Вот я и начал с театральных этюдов, уровень первого курса. Несколько минут немоты, и в дверь просовывается озадаченное лицо режиссера Грамматикова:

— Что это вы тут делаете?!

— А мы, Владимир Алексеевич, рыб изображаем, работа на рефлексы…

Вообще, нелегко с детишками пришлось. На пробе мы проигрывали сцену: нянь одевает детей на прогулку. Ну как их, головастиков, одевают?! Откуда мне знать, своих-то еще не было и в проекте. Пока им руки-ноги куда-то там засуну, они мне усы оборвут! Всю съемочную группу замучили — каждые пять минут новый дубль. Пришлось пообещать усы тому, кто лучше всех будет себя вести. Дети стали шелковыми, усы в конце смены получил достойнейший. Потом я кое-как отрастил собственную жидкую растительность над губой.

«Обманных» приемов на тех съемках мы много придумали. Как заставить ребенка сыграть сцену? Для каждого отдельного случая — свой трюк, высвобождающий чистую эмоцию. К примеру, если мальчишка сидит в шкафу, и при открытии дверцы нужно, чтобы он засмеялся, следует открывать дверцу, зацепив ее за веревочку, только делать это как можно медленнее, чтобы в мальчишке скопилось нужное нетерпение… Ба — дверца открыта, ребенок смеется, камера работает.

С первых же кадров стало понятно, что сценарий — побоку, детям на него просто-напросто начхать. Тем более что они и читать-то не умели. Много позже, помню, решил я ставить в своем театре Луны «Мэри Поппинс» с участием детей из студии «Маленькая Луна». Прихожу на читку, застольный период, все как обычно.

— Ну, давайте по ролям.

А звезда наша — пятилетняя Сонька, говорит:

— Дядь Сереж, мы читать не умеем!

Пришлось сначала с ними азбуку осваивать…

Так что с детьми про сценарий надо сразу забыть. Дети воспринимают только сказку, вот и плетешь-городишь вокруг да около, выплываешь только на сообразительности. Сейчас много «методик» появилось, а в то время съемки Грамматикова оказались новшеством в советском кино. Приходилось играть на полу-импровизации, фактически без текста, когда каждый ребенок творит что-то свое, то заснет на ходу, то из кадра выйдет:

— Куда ты!?

— Писать хочу.

И стоишь — как вратарь на воротах.

Работалось весело, команда собралась юморная. В сцене, где мой герой «бузит» перед народным контролем, на стенде наклеили плакаты: «Бой котам!», «Не пейте сырой воды!», «Смерть мухам!» и так далее — без шуток фильм просто не состоялся бы.

И вдруг в финале меня срочно призвали в настоящие солдаты, голову обрили, в гимнастерку одели! Недоснятый фильм мог лечь на полку, запал перегорел бы и пиши — пропало… Выручил дед Татьяны: маршал Василевский лично позвонил кому-то, и меня из армейской казармы моментально вернули на съемочную площадку.

Фильм принес сумасшедшую популярность, сравнимую разве что с известностью «Шурика» — Александра Демьяненко. Плакатами с моим изображением были оклеены все улицы Москвы, триумфальное шествие картины состоялось во всех кинотеатрах страны… Но образ дал столько же, сколько и отнял: много хороших ролей ушло к другим актерам, а мне на всю оставшуюся жизнь досталось амплуа разбитных «Вась» в пролетарских кепках…

Когда «Усатый нянь» вышел в прокат — начался ужас. Домой я приходил с толпами — сотни две — детей и их родителей. Окружали меня как фрица под Сталинградом. Конечно, из-за безмерной народной любви я испытывал не только неудобства: лет пятнадцать на «волне» того успеха выступал с концертами на творческих встречах. А уж что такое «творческая встреча с артистом» в те незабвенные времена — это надо знать…

«Усатый нянь» оказался в пятерке самых кассовых советских фильмов. Нас с Натальей Варлей, исполнительницей главной роли в «Кавказской пленнице», даже награждали каким-то специальным дипломом за участие в фильмах, собравших миллион зрителей в первый месяц проката. Сейчас у этих двух картин число зрителей приближается к двумстам миллионам. Если советское здравоохранение и просвещение всей страны фактически содержалось за счет киноиндустрии, то половину бюджета точно обеспечила продажа «Усатого няня» и «Кавказской пленницы».

Приезжаем в какой-нибудь крупный город с творческим вечером — в городе останавливаются заводы, красная дорожка, «Волга» от Горкома партии, пионеры в небо выпускают голубей, стихи читают приветственные, банкеты, персональные экскурсии, любая прихоть… Даже, бывало, автомобиль вместе со мной на руках носили. Полные стадионы собирал. В кинотеатры очереди километровые стояли. Голливуд плачет в сторонке от зависти… Дело ведь не в гонорарах — мы были идолами, кумирами, небожителями… И при этом оставались людьми, каждый со своей слабостью…

Потом пошли «Будильники»: «Прекрасно, если вам с утра воскликнуть хочется «Ура!»… Мы с Ириной Муравьевой делали мини-мюзиклы на тему сказок. И была в передаче особая рубрика — «мультлото», дети присылали письма с заявками, а ведущие наугад вынимали по письму и заявки исполняли. Мне на телевидение приходили мешки с письмами. Случались и казусы — вынимаем из груды письмо, а в нем такая заявка: «Покажите артиста Сергея Проханова с голыми женщинами!».

Я попал под «обстрел». У славы всегда есть «темная» оборотная сторона.

Появились тысячи поклонниц, девушки писали признания в любви, где только можно: на стенах подъезда, на асфальте, на стекле машины. Доходило до грубых сцен, случались и угрозы. Честно говоря, не знаю, как Таня это выдерживала. Но выдерживала, вида, что ревнует, не подавала. Закалка-то у нее дедовская, военная. Несколько раз доходило до того, что мне становилось за жену страшно…

У Тани плохо со зрением с молодости. Это сейчас все линзы носят, и не поймешь, что человек чуть подслеповат. А в то советское время, когда мы «женихались», люди носили обычные советские очки. Таня их, как многие молодые женщины, не любила. И вот однажды идем мы по Комсомольской площади, я засмотрелся на витрину, отстал немного. Поворачиваюсь, чтобы ей что-то понравившееся показать, и вижу странную картину: моя Татьяна подходит к какому-то молодому человеку, спокойно обнимает его, берет за руку, прислоняется к его плечу. Я остолбенел. Стою, как пружина, наблюдаю буквально в двух шагах от них. А они — ноль внимания на меня! Думаю, откуда этот мужчина?! Жена-то, вроде, моя! Что за отношения между ними? Что за наглые и беспардонные проявления чувств?! В общем, стою, понимаю, что я крайний и лишний при такой-то нежности моей жены к другому… Оказалось, она просто перепутала меня с прохожим. Тоже засмотрелась на витрину и — цап! И только через какое-то время поняла ошибку. Взглянула на него — мол, я с тобой разговариваю! Присмотрелась — а рядом чужой парень стоит. Тоже, бедняга, ничего не понял, аж побледнел, мало ли что ему в эти минуты подумалось! Ему еще повезло, что я не резкий гуманный человек.

Первые годы мы с Таней очень хорошо жили. Она училась в МГИМО, я заканчивал Щепкинское. Бегали на спектакли, на вечеринки к друзьям, ей нравилась моя компания, она очень увлеклась театром и кино. Помогала мне роли разучивать: я иду по своему тексту, а она мне реплики за всех персонажей выдает. Со слуха у меня всегда запоминать лучше получалось…

Сниматься приходилось много, не меньше четырех картин в год да плюс эпизоды. Снимался, не отказываясь практически ни от чего. Как-то за пятнадцать дней в несколько кругов снялся сразу в четырех картинах: Прага — Минск — Феодосия — Москва, только по ассистентке понимал — какой фильм. Но так было нужно. Работа есть работа. Мой типаж «обаяха-рубаха-парень» оказался на советском экране чрезвычайно востребованным.

Я понимал, что актер без съемок ничего не стоит и «выныривал» на съемочные площадки в театре точно так же, как до этого — в театральном училище. Кого-то уламывал, кого-то рублем подкупал, чтобы «прикрыли». В конце концов, «марку держать» нужно было и в глазах Таниной родни. Я делал подарки, был добытчиком. А времечко-то какое стояло! Всеобщий дефицит. Так что частенько случалось в отдельных «консервных» местах показывать себя перед какой-нибудь тетушкой-«завскладом» и обаятельным, и народным, и остроумным. Я «расцветал» как по команде, шутил, пел и балагурил. А за это получал ящик мандарин… Не только я… И Хазанов, и Леонов — всем приходилось с Олимпа спускаться за товарами народного потребления: заведующие магазинами и складами о ту пору были птицами высокого полета. Все — из-под полы, из ветеранских загашников. В общем, это были вынужденные малоприятные вещи. Но из песни слов не выкинешь…

У меня с кино складывались отличные отношения, я был популярен. Но все-таки паузы случались и они нервировали. Помню, даже в интервью журналу «Советский экран» сказал, что мечтаю лишь об одном, чтобы «звонили, не переставая». Это было правдой. Я любил камеру, жил от команды «мотор» до команды «стоп»…

А потом пришла новая эпоха — рынок и перестройка, и в этой самой эпохе моему герою места не нашлось. Нет, приглашали, конечно. Но я уже мысленно просчитал все возможные комбинации и вероятности. Фильм «Гений» стал чертой, за которой я оставил своего героя в прошлом. Мои персонажи были хулиганистыми, озорными, лукавыми, но хорошего в них было все-таки больше, чем плохого.

В общем, я повел себя расчетливо. Хотя со стороны мое поведение оценивалось как безумное.

Кто из вас любит ремонт? Вряд ли таких найдется много. А вот я люблю. Ремонт — это путь к обновлению.

Когда мы с Таней получили двухкомнатную квартиру, я выломал все внутренние стены и превратил ее в студию. Простор! А когда ребенок появился, я снова «засучил рукава»: опять совершил перепланировку. Так что путь к своему новому — к собственному театру — у меня начался через реконструкцию старого подвала…

Вообще, в советском театре я был таким же баловнем судьбы, как и в советском кино. Поначалу, правда, доставались роли лишь второго плана. Переломным стал спектакль «Сашка», за главную роль в этой постановке я получил все медали и почести, которые только можно было представить. Это была честная драматическая работа, с большим подтекстом. На генеральном прогоне, помню, в зале сидела женщина в очках, цензор, слезы утирает, а сама все в блокнотике строчит свои запреты, у нас своя работа, у нее — своя… В общем, после «Сашки» я как-то сразу перешел в ранг серьезных актеров, дали следующую главную роль в спектакле «Пять углов», а потом в театре им. Моссовета довелось сыграть еще в нескольких резонансных спектаклях, о которых вся Москва потом говорила… Присвоили звание «Заслуженный артист РСФСР»… Работал с замечательными режиссерами: Черняховским, Гинкасом, Виктюком…

А потом они вдруг разом все ушли в свои проекты, да и кино одномоментно рухнуло. Вокруг меня образовалась некая острая недостаточность, коллапс: работал, работал, и вот — убийственная тишина…

Нужно было что-то делать, иначе — конец.

Сказать, что мне импонировал творческий стиль Романа Виктюка — не сказать ничего. Я во многом чувствую себя его последователем, нищету на сцене терпеть не могу, реализма «наелся» в кино сполна. Поэтому решил, что стану в новых реалиях сказочником.

Подняв прощальную рюмку со Смоктуновским, Белогуровой и Абдуловым на банкете по случаю презентации «Гения», я отправился устраивать кооперативное движение. Тем более что партия и правительство призывали к частному предпринимательству. Мой первый кооператив по прокату спектаклей открыл Лужков, назывался он «Маскарад». Я окунулся в неведомое.

Технология театрального дела была мне, конечно, знакома. А вот получится ли «продукт», за который зритель проголосует рублем? Терзаться сомнениями — не по мне, по мне — дело делать. Начал с проката чужих спектаклей. И постепенно вышел на уровень, когда пришлось заниматься всем подряд, от создания спектакля до его продажи. Так что я из первопроходцев в российском театральном бизнесе.

И так получилось, что «Маскарад» под моим руководством взялся за постановку мюзикла «Иисус Христос — суперзвезда» в театре им. Моссовета. Я стал сорежиссером, продюсером и актером — играл царя Ирода. Это было первое грандиозное мюзик-хольное шоу в Москве. Но мне предстояло где-то раздобыть кордебалет из восьмидесяти танцоров! Нашел — буквально за руки приводил в театр при малейшем подозрении на то, что девушка или парень — балетные. Дальше требовалась обнаженная красавица. Ею стала «Мисс грудь России», сногсшибающее зрелище давала девушка, уговорили ее раздеться за две актерские ставки. В сцене «выход царя Ирода» я прятался за «Мисс грудь», срывал с нее золотую парчу и обнажал практически полностью. Такого шоу наш зритель еще не видел! Мюзикл до сих пор украшает репертуар театра им. Моссовета.

А потом я предложил Павлу Хомскому постановку «Византия». Но с новым проектом у руководства возникли какие-то проволочки. И мне стало окончательно ясно: пора действовать самостоятельно. Так, собственно, все и началось…

Точнее, все началось, опять же, когда я поскользнулся на весенней улице и на собственном заду въехал в грязный подвал Трехпрудного переулка. И вот там-то — через мои «золотые годы» — меня осенило строить свой собственный театр. Солдаты за шефские концерты вывезли всю грязь из подвала. Во время ремонтных работ из-за слишком глубокого поддона городские дома могли сложиться, и я бы, наверное, сел в тюрьму, если бы не помощь Метростроя. Три дома «пробил» насквозь — возненавидели все соседи. Потом, правда, полюбили — многих я расселил к их удовольствию.

Четыре года занимался своей строительной эпопеей: нанимал бригады рабочих, доставал материалы, отбивался от бандитов — в общем, прошел школу мужества, кто в девяностые выжил — тот герой. Еще год продолжали в подвал поступать поземные воды — зал внезапно наполнялся водой, играть нельзя. Потом природа смилостивилась, и потоки отправились в обход. А в «Табакерке» до сих пор стоит «откачка». Подвальное помещение — беда, конечно.

Я собрал на свой страх и риск известных и неизвестных артистов. И поставил с ними то, чему аналогов в Москве не было: фантастическую трагедию «Византия» по пьесе Николая Гумилева «Отравленная туника». Премьера совпала с Днем влюбленных — 14 февраля 1993 года. Мы расставили в зале подвальчика семьдесят новеньких пластмассовых кресел и стали ждать публику. Все произошло, как я хотел… Так что в этом, 2013-м, году моей театральной затее исполнилось двадцать лет…

Но надо знать свою штангу: какой вес можешь поднять, а на каком надорвешься. Самостоятельность обходилась все дороже, цены взлетели. И я решил сдаться московскому правительству. Среди моих друзей был Михаил Швыдкой, заместитель министра культуры на тот момент. Он присутствовал на премьере «Византии» в числе почетных гостей. И помог — «вкинули» меня в последний «вагон» уходящего эшелона, сразу вслед за Виктюком с его театром, с той разницей, что я ничего не просил, напротив — подарил столице новую сцену (сейчас там располагается театр «Практика»). Так что спустя полгода после премьеры Луна пополнила список государственных театров.

Было мне тогда около сорока лет, силищи еще в себе ощущал! Понимал, что создаю что-то действительно стоящее, убеждал в этом других, Луна стала моей главной заботой.

И отдача была! Что ни спектакль — то аншлаг. Играли у меня лучшие молодые актеры, к тому же с Максимом Дунаевским я набрал курс в Российской академии театрального искусства, чтобы целенаправленно готовить артистов для мюзиклов. В зале того подвальчика — всего сто мест, раскупались они загодя, в день показа зрители билетершам совали пятисотдолларовые купюры, не понимая, что им говорят правду: мест нет! Если я оказывался в какой-то компании, пусть даже в самолете — на меня налетали попутчики, тут же стихийно собирали деньги — «выкупался» спектакль.

— Что вы делаете, есть касса, мы же официальный театр! — отбивался я.

Мой «птенец» стал обрастать оперением…

Но в то время, как я обретал дело, я терял жену.

Все — по обычной схеме. До сих пор не понимаю, что это мы с Татьяной уперлись рогом. Надо было переждать, известно ведь, что большинство пар скандалят и разбегаются во время ремонта. Люди просто устают… Вот, видимо, и мы устали. Я до трех ночи пропадал в театре, но и дома мог думать только о работе: где что достать, с кем из нужных людей встретиться, как и чем привлечь публику. Короче говоря, корабль нашей любви и верности дал крен, хлебнули мы с ней соленой воды взаимных упреков, перестали ценить друг друга. И однажды сгоряча я хлопнул дверью — съехал на другую квартиру.

Почему так вышло? Ответа у меня нет. Одиночество — самое большое наказание, и сейчас я эту чашу испиваю до дна. Все в жизни давалось мне без особых усилий, стройка театральная не в счет — я ведь мужик, в конце концов. И вот я пополнил «союз одиночек»… Мириться с этим труднее всего.

Дети перенесли наш с Татьяной развод на удивление спокойно, без надрыва. Татьяна свои эмоции прикрыла светской маской, она всегда умела контролировать себя. Собственно, прямого разрыва нет. Дочь работает у меня в театре, красавица — в шестнадцать лет завоевала титул «Мисс Туризм Канары», сам принц возил ее на лошади. С сыном у меня отношения на зависть всем отцам, он очень хорош, и внешность голливудская, и ум — талантливый «технарь», занимается разработками для Apple. Жена и теща бывают на каждой премьере, мы поддерживаем дружеские отношения.

— Хорошо пожили, и хватит, — спокойно говорит Татьяна, подчеркивая, что мы с ней перешли точку невозврата.

Женская обида — как ржавая противотанковая мина, никогда не знаешь, когда рванет…

Год после ухода из семьи я прожил один, и честно говоря, прожил безалаберно. Потом у меня появилась девушка — Виктория Алмаева, я ее привел в театр, всячески помогал ей строить карьеру. Мы прожили вместе почти четыре года. А потом — закружился мой «осенний марафон»: девушки, одна за другой… Чуть пожили — начинаются ультиматумы, девушки хотят все и сразу: карьеру и квартиру в одном подарочном наборе. Намерения даже не прикрываются игрой в заботу и любовь. Вот так-то…

С каждой из новых подруг поначалу все складывается симпатично. Но, видно, не судьба — никого из этих девушек женой мне так и не захотелось назвать. Жена — это ведь как Родина, изменяя ей — наказываешь себя, в конце концов.

Помню, Таня привела домой щенка — добродушный такой щен, Степаном назвали. Мне надо было «протащить» отлучку на очередную съемку, а ей — этого уличного щена, с собакой ведь хлопоты — гулять приходится. Мы как два порядочных дельца сели за стол переговоров и написали друг другу менные расписки: она отпускает меня за то, что я разрешаю ей… Потом конечно со Степкой в основном я гулял, жалко было Таню в дождь и слякоть… Сын Степку всем рекомендовал как «эстонскую гончую», выдумщик… И я как-то очень привык к Степке. У нас в доме часто гости собирались. Иду их провожать, собака, естественно, тоже. У меня до автоматизма выработалось: если я на улицу — Степан со мной. А однажды вот с гостями-то вышел, да не заметил, куда пес подевался, зову — нет нигде. Даже испугался, по сердцу резануло… Бегу домой — а он, гад, там сидит, смотрит на меня вызывающе, мол — ну, получил за невнимание? Выгуливал я Степку в общей сложности четырнадцать лет и один день…

…На Трехпрудном постепенно вырос целый театральный комплекс, примерно как Малая сцена театра Моссовета на Фрунзенской набережной. А потом мэрия передала в распоряжение Луны другое — настоящее театральное — здание на Малой Ордынке, бывший Московский театр Комедии. В этом здании когда-то пел Шаляпин. При последнем художественном руководителе театра Комедии там затеяли основательный ремонт, но худрук скоропостижно умер, коллектив без лидера распался, достраивать солидное пятиэтажное здание пришлось уже мне.

Как-то, сидя на мюзикле «Кошки», я рассматривал программку. Меня поразило, что один человек в ней значился и актером, и режиссером, и продюсером. Наверное, это — естественная и очень верная последовательность. Во всяком случае, свой театр я увидел как некий «вечный двигатель», нескончаемый театральный круговорот — от поколения к поколению.

При работе над спектаклем «Лиромания» я понял, что нужно привлечь детей — так, вспоминая детство своих «кашалоток», Лир анализирует — почему дочери его предали на закате жизни. «Лиромания» — мой любимый спектакль, всю душу в него вложил… Сценарий писал по кельтским легендам, взял «дошекспировскую» версию: Лир в молодости так любил свою королеву, что после ее смерти плюнул на все, в том числе и на дочерей. А потом, естественно, спохватился, только было уже поздно. Во имя своей любви он и отказался от власти, и в ответ получил предательство дочерей, все закономерно, как траектория полета бумеранга…

С этой постановки начала работу студия «Маленькая Луна»: на первых порах играть я пригласил девочек из коллектива «Непоседы», но они оказались слишком загружены выступлениями. А зависеть от их графика я не мог — механизм постановки был пущен…

Сегодня наши студийцы из «Маленькой Луны» постоянно снимаются в рекламе, играют в спектаклях наравне с профессиональными артистами. Правительство Москвы одобрило идею о создании при театре Луны театрального колледжа, встык к нашему зданию примыкает особняк с площадкой — отличное место для подобного учреждения.

У меня в театре теперь — полный порядок, все работает стабильно, функционируют две сцены, репертуар постоянно пополняется, залы — битком, было даже, что публика двери на центральном входе снесла, такой наплыв народа. Здание прекрасно оборудовано, но еще есть большой потенциал: под крышей мы организовали съемочный павильон, имеется своя монтажная и студия звукозаписи. Так что плоская многоуровневая крыша со смотровой площадкой в две тысячи квадратов вполне может сослужить хорошую службу в будущем: пригодится в кинопроизводстве. Ведь актер должен не только сцену топтать, но и на камеру работать. Мы уже пробовали там снимать — дыма пустили, камеры поставили… Соседи проявили свои лучшие гражданские качества и вызвали пожарных. Но этим инцидентом наши кинематографические порывы не «накрыло», выжидаем подходящего случая.

Оглянешься назад — сколько всего прожито. Но тут как в старой поговорке — пока дом строится, жизнь продолжается.

Постоянно приходится выдумывать что-то новое. Вот несколько месяцев назад запустил очередной проект — бесплатная реклама по американской системе. Очень просто: при театре создан фан-клуб «Армия Луны», в основном — девчонки, которые постоянно «чатятся» в «социальных сетях». Так что теперь анонсы наших спектаклей, все обсуждения и новости об актерах распространяются среди интернет-сообщества моментально.

В «Маленькой Луне» играет мой пятилетний внук. Если его спросить, кем его дед, я, то есть, в театре работает, он отвечает: театром! Парень попадает в самую суть: я здесь — все.

Однажды с Никитой Михалковым схлестнулся в споре. Он: да какой ты продюсер, продюсер свои деньги тратит! Формально он прав, конечно. Но лишь формально.

Для Москвы я открыл несколько десятков молодых актеров, ставших звездами среди своего поколения тридцатилетних. Чулпан Хаматову нашел на втором курсе у Алексея Бородина — мне нужна была девушка на роль «Пятницы», а тут она — пластичная, цирковая. Поиграла у меня два года, уехала на фестиваль в Германию и после уже в театр Луны не вернулась. А жаль. Она с Женей Стычкиным была «парой века»: когда они вдвоем выходили на сцену — «брали банк» с лету. Такой, «ноздря в ноздрю», общей сценической жизни я не видел ни до, ни после. Подстегивали друг друга — танцевать, так танцевать, сальто, так сальто, орать, так орать. Но развалили пару, это было их колоссальной ошибкой, по-моему…

Люди обретают имя, становятся известны, уходят в новые проекты — я не в обиде на них, я их понимаю. Моя ставка крупнее — «Луна» зажигает «звезды».

Так что в каком-то смысле моя линия судьбы продолжает начатое моим героем Иннокентием Петровичем, а проще — Кешей.

Ну а личная жизнь… Помните, как Кеша пел: «Колобок-колобок, докатился, голубок»…

Просто любовь…

История одной встречи

ИРИНА САВИЦКОВА

Я бежала по коридору петербургского отделения СТД, громко стуча каблуками. Утешалась мыслью, что речь Александра Галибина, ради которой я и приехала в такую рань, произойдет в финале встречи, ведь его фамилия закрывала список выступающих. Александр много и шумно ставил, на его постановки отзывалась вся питерская театральная общественность, он считался прогрессивным, ищущим режиссером. Естественно, мне, вчерашней студентке, очень хотелось с ним познакомиться. Меня даже протежировали, мол, есть интересная молодая актриса на роли героинь… Словом, наше знакомство должно было состояться не сегодня — завтра. Однако идти к нему на показ я почему-то не спешила. А вот сейчас летела на утреннюю лекцию «Театр на рубеже веков», надеясь не только услышать от режиссера Александра Галибина, что именно несет театру новая эпоха, но и приглядеться к нему из толпы слушателей, оставаясь незамеченной…

Дверь в аудиторию распахивается слишком резко, и я буквально всем телом «налетаю» на Сашин взгляд. Вопреки моим ожиданиям, его речь открывала лекцию, хуже того — кафедру для выступлений в этот раз почему-то установили рядом с входом. Меня охватывает оцепенение. Замерла в дверном проеме, мысленно проклиная свою непростительную для актрисы робость. Показалось, прошло несколько минут, хотя неловкая сцена заняла какие-то секунды. И вдруг я беру и захлопываю широко открытую дверь прямо перед собой. От растерянности. Машинально. Это было уж полной глупостью.

Стою в коридоре, лицо заливает волна краски. Как ни напрягаю слух, из-за закрытой двери слов не разобрать. Наглость мне не свойственна, но, видно, тогда это было необходимо. Делаю глубокий вдох. Уже зная, что встречусь с ним глазами, вхожу вновь.

Саша потом сказал: «В тот миг ты ворвалась в мою жизнь».

***

Я только что окончила институт и сразу, без зазора, поступила в аспирантуру. На дальнейшей учебе настаивал мастер — он усмотрел во мне какие-то педагогические таланты. Аспирантура с «красным» институтским дипломом далась не сложно. Учиться люблю до сих пор. Я всегда была очень правильной, и думаю, это стало бы большой проблемой, если бы не Саша. Он сломал мой стереотип «жить без права на ошибку» одной фразой… Но до этого было еще далеко. А пока…

А пока я цокала каблуками по битком набитой слушателями аудитории в поисках свободного местечка, досадуя на себя за то, что внимание всех и прежде всего Александра Галибина сосредоточено на мне. Когда я вошла, извинившись, он как воспитанный человек прервал выступление и сейчас выжидал, пока я сяду. Наконец нашелся свободный стул. Саша спросил:

— Можно продолжать?

— Конечно, конечно!

По привычке все фиксировать, я открыла сумку и стала перебирать ее содержимое в поисках блокнота и ручки, но от волнения нашла не сразу, шуршала, мой ужас продолжался. Все-таки Александр говорил очень увлекательно, дельно. Я старательно записывала. А когда он закончил, поднимаю голову и вижу: идет прямо ко мне. Внутренне напрягаюсь: ну что еще я могла сказать после того, как уже извинилась?!

— Можно, я возьму свой портфель?

Оказывается, я заняла Сашино место, не заметила, что портфель прислонен к стулу.

Вообще-то, будучи аспиранткой, из-за занятости в репертуаре театра я уже физически не могла быть столь же прилежной ученицей, как во время учебы в институте. К тому же подобные лекции актеры в принципе посещают крайне редко, теория, да еще рано утром, мало кого интересует. Поэтому когда заговорили о недавней премьере «Царство» в театре «Особняк» и представили меня как одну из занятых в постановке актрис, Саша этого не мог не отметить. Поскольку он сел рядом со мной, я пригласила его на очередной спектакль.

Через несколько дней перед показом «Царства» за кулисами «Особняка» пронесся слух: «Галибин в зале». И тут я задумалась: он пришел из-за моего приглашения или ему действительно интересна постановка? Я отнюдь не рассчитывала на внимание успешного режиссера, увлеченного современной драматургией.

Пьеса «Царство» молодого питерского драматурга Александра Попова стала для автора в значительной степени биографической. Тема выходила далеко за рамки любовного треугольника (он, жена и любовница). В центре — мужчина, художник между двумя женщинами, между реальностью и творчеством, такая вот аллегория. Воображаемый мир в голове художника имеет те же права, что и повседневность, и это противоречие чревато трагедией… Пьеса очень интересная, многослойная. У моей героини — любовницы, музы художника, есть большой возвышенный монолог. Я произношу его à part, обращаясь обычно к кому-то из зрителей в первом ряду. В тот раз я прочла монолог Александру, весь текст, чувственный, играющий на тонких струнах души — глаза в глаза. Я была в образе, женщина, зовущая к любви. Моя героиня должна была произносить свои слова кому-то… С того вечера все и началось.

После спектакля в честь Александра актеры собрали фуршет на скорую руку, всем было весело, а мне показалось, что Сашу я знаю всю жизнь.

«Знаю всю жизнь» — такое ощущение возникает у зрителя в отношении каждого известного актера. Было оно и у меня, я ведь тоже выросла на фильмах с участием Александра Галибина. Только вот почему-то фильм, принесший ему известность, «Трактир на Пятницкой», в детстве пропустила. Впервые увидела Александра в 1986 году в картине «Джек Восьмеркин — американец». И долго потом недоумевала: почему все называют Александра Галибина «Пашка-Америка», ведь в «Восьмеркине» Джека играл Александр Кузнецов? Тогда, в ранней юности, мне запал в душу образ несчастного красноармейца с грудным ребенком на руках. То, как он качал младенца, успокаивал, какими глазами смотрел — все это мне очень нравилось…