Бесплатный фрагмент - От армии Советской до армии Украинской

Необходимые пояснения,
без которых можно обойтись

ОЧЕНЬ ДЛИННЫЙ ЭПИГРАФ

Когда я ещё учился в военном училище, сидим мы как-то в курилке на лавочке, и разговор зашёл о том, с какой стати каждый из нас выбрал профессию военного. И вот Олег Юньков, как сейчас помню, и говорит:

— А я решил стать офицером после того, как перечитал всего Куприна. Его «Кадетов», «Поединок» и «Юнкеров»…

Это было сказано так веско и убедительно, что я потом, дома, в отпуске, тоже перечитал всего Куприна. И вот что я там нашёл (наберитесь терпения и прочитайте, ведь это же очень длинный эпиграф!):

«Ромашов сел на кровати. Становилось темно, но он ещё хорошо видел свою комнату. О, как надоело видеть ему всё те же убогие немногочисленные предметы его „обстановки“. Лампа с розовым колпаком-тюльпаном на крошечном письменном столе, рядом с круглым, торопливо стучащим будильником и чернильницей в виде мопса; на стене вдоль кровати войлочный ковёр с изображением тигра и верхового арапа с копьём; жиденькая этажерка с книгами в одном углу, а в другом фантастический силуэт виолончельного футляра; над единственным окном соломенная штора, свёрнутая в трубку; около двери простыня, закрывающая вешалку с платьем. У каждого холостого офицера, у каждого подпрапорщика были неизменно точно такие же вещи, за исключением, впрочем, виолончели; её Ромашов взял из полкового оркестра, где она была совсем не нужна, но, не выучив даже мажорной гаммы, забросил её и музыку ещё год тому назад».

Ещё:

«Комната у Назанского была ещё беднее, чем у Ромашова. Вдоль стены у окна стояла узенькая, низкая, вся вогнувшаяся дугой кровать, такая тощая, точно на её железках лежало всего одно только розовое пикейное одеяло; у другой стены — простой некрашеный стол и две грубых табуретки. В одном из углов комнаты был плотно пригнан, на манер кивота, узенький деревянный поставец. В ногах кровати помещался кожаный рыжий чемодан, весь облепленный железнодорожными бумажками. Кроме этих предметов, не считая лампы на столе, в комнате не было больше ни одной вещи».

И ещё:

«Назанский снимал комнату у своего товарища, поручика Зегржта. Этот Зегржт был, вероятно, самым старым поручиком во всей русской армии, несмотря на безукоризненную службу и на участие в турецкой кампании. Каким-то роковым и необъяснимым образом ему не везло в чинопроизводстве. Он был вдов, с четырьмя маленькими детьми, и всё-таки кое-как изворачивался на своём сорокавосьмирублёвом жалованье. Он снимал большие квартиры и сдавал их по комнатам холостым офицерам, держал столовников, разводил кур и индюшек, умел как-то особенно дёшево и заблаговременно покупать дрова. Детей своих он сам купал в корытцах, сам лечил их домашней аптечкой и сам шил им на швейной машинке лифчики, панталончики и рубашечки. Ещё до женитьбы Зегржт, как и очень многие холостые офицеры, пристрастился к ручным женским работам, теперь же его заставляла заниматься ими крутая нужда. Злые языки говорили про него, что он тайно, под рукой отсылает свои рукоделия куда-то на продажу».

Сейчас, спустя много лет, вновь перечитывая Куприна, я всё больше и больше нахожу общего между тем, что писал он, и тем, что увидел и пережил я сам во время службы в армии — сначала советской, а потом незалежной украинской.

ПРОШЛО СТО С ЛИШНИМ ЛЕТ, А ТАК НИЧЕГО И НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ!

Январь 2007

ТОТ САМЫЙ

(ПРЕДИСЛОВИЕ, А МОЖЕТ, И ПОСЛЕСЛОВИЕ)

Ну вот и кончилась моя служба. Позади двадцать семь военных лет (перечисление моих заслуг перед державой, обществом и семьёй безжалостно опускаем) и куча воспоминаний — хороших и плохих, радостных и не очень. А впереди гражданка, то есть ещё одна, вторая, незнакомая и ни на что не похожая жизнь, которую я начинаю в свои неполные сорок четыре года…

Перед вами то, что осталось от армии в моей памяти. Впечатления о ней накапливались долго и монотонно. Одни из них оседали в голове на всю жизнь, другие сразу без остатка испарялись, а третьи были настолько мерзопакостны, что о них не то что писать, но и вспоминать тошно (а иной раз даже стыдно). И всё же, несмотря ни на что, мне остались дороги мои курсантские будни, первые лейтенантские годы, время учёбы в гражданском вузе параллельно со службой и интересная работа в каждой новой должности (до тех пор, пока она не надоедала). Моя память не отпускает этих воспоминаний. Они стали частью моей жизни, моего характера, моего прошлого (это несомненно) и моего будущего (что очень даже вероятно).

Никогда бы не подумал, что вот возьму да и выложу на бумагу всю эту, мягко говоря, хренотень. Это получилось как-то само собой. После защиты диссертации у меня осталась привычка допоздна щёлкать клавишами на компьютере. Вот и стал я потихонечку записывать то, что казалось мне интересным и смешным, грустным и весёлым, то, что возмущало и поражало. Всё, что написано здесь, — это мой своеобразный психотренинг, эдакая попытка психологически защититься от хамства, бездушия, грубости, подлости и даже предательства, которых в армии, к сожалению, за время моей службы так и не убавилось.

Я надеюсь, что мои однокашники, прочитав этот талмуд, вспомнят обо мне типа: «А-а-а, это тот самый!» — и наверняка добавят парочку метких характеристик о том, каким я им запомнился. Но я уже не тот, каким был. Я изменился. Изменились мои взгляды на жизнь, оценки, отношение к событиям и поступкам людей. Но в то же время я сейчас — это тот же я, что и был когда-то. У меня стало больше знаний, больше житейского опыта. Меня побила жизнь и многому научила. Именно поэтому я сел и написал всё то, что следует ниже. Кому-то это всё понравится, а кому-то нет. Не обессудьте (фамилии многих «героев» я слегка изменил). Это моё личное (так и хочется пафосно сказануть «выстраданное», но это уже было бы слишком) … Не знаю, как дальше красиво закруглить фразу…

В общем, читайте на здоровье.

Сентябрь 2007

---

КАК Я НАЧАЛ ПИСАТЬ

Вначале я читал Зощенко.

Потом смотрел Жванецкого.

Потом слушал Задорнова.

Потом писал диссертацию.

Потом снова читал, но уже Покровского и Кº…

Потом посмотрел на нашу армию, посмотрел на своих начальников и своих подчинённых, послушал их и не удержался — стал записывать всё то, что видел и слышал.

Когда в армии мне было особенно трудно, я писал зло и всё мечтал: «У-у-у, с-с-су-у-уки-и-и, вот напишу про вас, чтоб все прочитали… Вот прочитают все, и над вами смеяться будут, и вам стыдно будет».

Но ничего из написанного я не публиковал и всё продолжал писать в стол, потому что боялся, потому что догадывался, что стыдно им никогда не будет, а вот мне будет точно не смешно и даже очень страшно, потому что я ещё служу и служить мне в этом бардаке ещё надо. Не хочется, а надо. До пенсии. Пока не выгонят.

И даже если бы кто-нибудь что-нибудь из написанного мною напечатал, то в лучшем случае я бы услышал что-то типа «Это не про нас!», или «Он лжец, негодяй, обиженный судьбой кляузник!», или «Да он просто псих, не обращайте на него внимания!».

Когда мне было терпимо, я писал научные статьи — и тоже клал их в стол, потому что печатать такое также было негде, и от этого я снова писал зло.

Вот так и накопился этот ворох бумаг. И все это называется «наша армия». Наша — значит наша, и советская, и украинская. Это та армия, в которой я служил с лейтенантства, которой отдал более четверти века и которая наградила меня дискинезией, гастритом, миопией и целым букетом других болячек, именуемых военными врачами «обычными возрастными изменениями».

Декабрь 2006

1. Пролог. НВП Касаткин

Александр Сергеевич Касаткин был у нас в школе военруком. Он прошёл всю войну, и с тех пор в голове у него сидел осколок фашистского снаряда. На его уроках «добрые» ученики — подростки-переростки (то есть мы) издевались над ним как хотели. От этого нам было очень весело. Взамен Касаткин отвечал нам бесконечной любовью и абсолютной доверчивостью. Его считали полоумным. Прозрение пришло только после окончания школы, и то не сразу.

ЦЕЛЬ ЖИЗНИ

Как-то раз начертил Касаткин мелом на доске круг. Поставил в нём две жирные точки и, указав на них, сказал:

— Вот это Федя, а вот это его цель жизни. Вот он родился и пошёл к своей цели жизни.

И стал Касаткин чертить на доске линии в разных направлениях, не отрывая мела от доски. Потом он привёл мел ко второй точке и выдал:

— Вот пришёл Федя к своей цели жизни, выполнил её и умер.

ОТДАТЬ ДОЛГ

Только спустя годы я спохватился.

Надо бы позвонить Касаткину, а то что ж я всё вспоминаю его да вспоминаю, а он об этом даже и не знает. Надо сказать ему пару тёплых слов.

И я до него дозвонился. Не сразу, но дозвонился…

И он меня не узнал…

Я стал напоминать ему, кто я, когда учился в школе, рассказывать какие-то истории, по которым, как мне казалось, он должен был обязательно вспомнить меня…

Но он не вспомнил. В ответ на мои слова он всё время повторял:

— Спасибо, дорогой друг!.. Ты самый лучший мой друг!.. Спасибо тебе… дорогой!.. Я рад, что ты позвонил!.. — и т. д.

И я понял, что опоздал. Надо было ему раньше позвонить, а я, дурак, вспоминая о нём, до этого так и не додумался…

Но потом я успокоил себя тем, что даже несмотря на то, что он меня не узнал, ему хоть чуть-чуть стало приятней, что его не забыли, что о нём помнят и что он не брошен.

А потом, спустя год, я узнал, что он умер.

Умер как тот Федя, о котором он нам рассказывал. Наверное, выполнил свой долг и умер.

2. В училище.
Беззаботное курсантство

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

В военное училище я поступил не сразу, а через так называемый «резерв». По результатам экзаменов мне не хватило всего полбалла до зачисления: проходной был двадцать два, а я набрал только двадцать один с половиной. Мой будущий комбат, Саня Березников (простите за фамильярность), надоумил меня записаться в этот самый «резерв» — вдруг кто-то раздумает и заберёт документы ещё до приказа о зачислении. Сделав это, я уехал домой безо всякой надежды на поступление. А через две недели пришла телеграмма: я — зачислен! Оказалось, что несколько абитуриентов не выдержали КМБ.

КМБ — это курс молодого бойца, эдакий курс выживания. Вытерпел — поступил, не вытерпел — вали домой. Четырнадцати абитуриентам, поступавшим вместе со мной, армия оказалась не по зубам, и они благополучно свалили на гражданку, не дожив до присяги.

Первый день в военном училище мне запомнился Володей Кухтой. Это был наш замкомвзвода, родом с Западной Украины, из Дрогобыча. Он командовал нами до самого выпуска — все четыре года учёбы. Володя драл нас нещадно, как сидоровых коз. Драл так, что, уже будучи лейтенантом, у меня язык не поворачивался сказать ему «ты» или назвать по имени. Впрочем, это было потом, а вначале…

…Иду в строю. Стараюсь. Подкидываю вверх коленки, думаю, что марширую строевым. А рядом, сбоку от меня, идёт Володя Кухта и не у меня, а у Вити Морина, того, что сзади меня шагает, про меня же и спрашивает:

— Чего это он так плохо идёт?!

— Так он же не умеет, первый раз в строй встал! — восклицает Витя.

— Ну-ка, дай ему по спине, чтоб лучше шёл…

---

Это было моё первое и самое яркое впечатление от Высшего военно-политического училища ПВО (впоследствии — имени Ю. В. Андропова).

Мама! Куда я попал?

Январь 2007

ГЕРБ ЛВВПУ ПВО

Наше училище курсанты за глаза называли конно-беговым, а его неофициальным гербом был значок солдатской классности с изображением конской головы на фоне скрещённых штыковых лопат. Уж что-что, а бегать и копать (не только знания) нам приходилось много. А любимой присказкой курсантов была следующая: «Курсант ЛВВПУ ПВО должен стрелять метко, как ковбой, и бегать так же быстро, как его лошадь».

Сентябрь 2007

ЖРАТЬ ХОЧЕТСЯ…

…первый год в училище…

Нет, первое полугодие…

Нет, первый месяц…

Да что там говорить, первые дни в училище — и уже ходишь постоянно голодный.

Есть хочется всегда. Может, после завтрака, обеда и ужина первые полчаса и не хочется, но потом всё равно хочется. Впрочем, о чём это я, как это не хочется? Сразу после завтрака, обеда и ужина — тоже хочется. Лишний кусок хлеба за столом лишним не бывает и съедается весь, без остатка.

Август 2019

ДНЕВАЛЬНЫЙ, ЖОПА И ЛИЦО

Вопль при входе в казарму:

— Дневальный! Как стоишь, жопа?! Ты же лицо батареи!

Январь 2007

---

БЫСТРЕЕ (РАСПОРЯДОК ДНЯ)

— Подъём!

— Быстрее!

— Быстрее одеваемся!

— Быстрее строимся!

— Что ещё возимся? Быстрее давайте!

— А ну, выбежали быстро на зарядку! Первый держит дверь!

— Куда? Потом туалет! Быстрее давай в строй!

— Куда? Я сказал, в строй давай! Потом курить будешь!

— Не отставать! Быстрее, шланг хренов.

— На месте стой! Раз-два. Быстрее забежали в казарму! Первый держит дверь!

— Хватит зубы мылить! Что, ещё кровать не заправил? Быстрее давай!

— На утренний осмотр строиться! Быстрее!

— Становись! Равняйсь! Смирно! Первая шеренга, шаг вперёд шаго-о-ом… марш! Кру-у-у-гом!

— Где иголки? Где нитки? Почему сапоги не чищены?

— Минута времени — устраняй!

— Ты откуда? Где ты был? Устранял? Что, с вечера нельзя было намотать?

— В санчасть записаться? Потом запишешься! Быстрее давай!

— На завтрак строиться! Из казармы на улицу не в ногу бего-о-ом… марш! Не задерживаться там на проходе! Первый держит дверь!

— Ты что опаздываешь? Быстрее давай! Завтрак не ждёт!

— Становись! Разобрались быстро! В столовую бегом… марш!

— На месте стой! Справа, слева в столовую бего-о-ом… марш! Первый держит дверь!

— Команда «бегом» была! Что там ещё стоим? Имитируем бег на месте!

— Ну-ка, быстрее шевелим ложками!

— Выходим строиться! Быстрее там на проходе! Не задерживаться, а то на занятия опоздаем! Первый держит дверь!

— Становись! Равняйсь! Смирно! Бего-о-ом… марш!

— На месте стой! Справа, слева в учебный корпус бего-о-ом… марш! Первый держит дверь!

---

— Что там стоим? Имитируем бег на месте!

— Выходим быстрее строиться! Занятия в другом корпусе! Потом докуришь, времени нет!

— Куда пошёл? Встрой давай! Утром у тебя время было!

— Посылку получить? Тоже потом, давай быстрее в строй!

— Становись! Равняйсь! Смирно! Бего-о-ом… марш!

— На месте стой! Забегаем в казарму, быстро моем руки — и обратно в строй. Первый держит дверь!

— Что там стоим? Имитируем бег на месте!

— Ты что опаздываешь? Быстрее давай! Обед не ждёт!

— Становись! Разобрались быстро! Равняйсь! Смирно! В столовую бего-о-ом… марш!

— На месте стой! Справа, слева в столовую бего-о-ом… марш! Первый держит дверь!

— Команда «бегом» была! Что там стоим? Имитируем бег на месте!

— Не засиживаемся! Быстрее шевелим ложками!

— Выходим строиться! Быстрее там на проходе! Не задерживаемся там! Первый держит дверь!

— Приходим, сразу разбираем лопаты из холодной каптёрки!

— Равняйсь! Смирно! Бего-о-ом… марш!

— На месте стой! Заходим, быстрее разбираем лопаты! Быстрее давайте!

— Что, ещё без лопаты? Быстрее давай!

— Куда? В строй давай! Потом докуришь!

— Становись! Равняйсь! Смирно! Лопаты внутрь строя! Бего-о-ом… марш! Не отставать! Нас уже ждут машины!

— По машинам! Лопаты аккуратно!

— К машине! Лопаты аккуратно!

— Надо убрать снег! Быстрее! Ты — там, ты — там, а вы вдвоём — там! Всё! Вперёд, и быстрее!

— Что так медленно? Пока снег не откидаем, отсюда не уедем!

— Быстрее махай, а то на ужин опоздаем!

— Так, приезжаем — лопаты на место и быстро строимся!

— Никто не задерживается!

— Становись! Все? Лопаты все? По машинам! Лопаты аккуратно!

— К машине! Лопаты аккуратно!

— Становись! Все? Лопаты все? Равняйсь! Смирно! Лопаты внутрь строя! К холодной каптёрке бего-о-ом марш!

— Складываем лопаты и быстро в строй!

— Куда? В строй давай! Потом докуришь! Ужин не ждёт!

— Становись! Разобрались быстро! В столовую бего-о-ом… марш!

— На месте стой! Справа, слева в столовую бегом… марш! Первый держит дверь!

— Команда «бегом» была! Что там стоим? Имитируем бег на месте!

— Не засиживаемся! Быстрее шевелим ложками!

— Выходим строиться! Быстрее там на проходе! Не задерживаемся там! Первый держит дверь!

— Куда? В строй давай! Потом докуришь!

— Бего-о-ом… марш!

— На месте стой!

— Справа, слева в казарму бего-о-ом… марш! Первый держит дверь!

— Куда? Потом докуришь!

— А ты куда? Время было, чего не успел?

— Строиться с табуретками перед телевизором!

— Куда? Потом покуришь — сиди и смотри новости!

— Убрали табуретки! Строиться!

— Так, становись! Так, ты наводишь порядок в сушилке, ты — в бытовке, ты — в умывальнике… И быстрее давайте, ваше личное время идёт!

— Строиться на вечернюю прогулку!

— Быстрее выбегаем из казармы! Первый держит дверь!

— Становись! С места с песней шагом (единственная за день команда «шагом») марш!

— И-дёт сол-дат по го-ро-ду, ве-дёт коз-ла за бо-ро-ду… (пение песни).

— На месте стой!

— Справа, слева в казарму бего-о-ом… марш! Первый держит дверь!

— Куда?! Хватит курить! И так весь день куришь!

— Строиться на вечернюю поверку!

— Равняйсь! Смирно! Слушай вечернюю поверку!

— Иванов?

— Я!

---

— Петров?

— Я!

— Сидоров?

— Я!

— Что там за шевеление?! Один наряд вне очереди на службу! Вольно!

— Равняйсь! Смирно! Слушай вечернюю поверку!

— Иванов?

— Я!

— Петров?

— Я!

— Сидоров?

— Я!

— Что там за смех?! Кому там смешно?! Два наряда вне очереди на службу! Вольно!

— Равняйсь! Смирно! Слушай вечернюю поверку!

— Иванов?

— Я!

— Петров?

— Я!

— Сидоров?

— Я!

— Времени уже нет! Пять минут — отбой! Вольно! Р-р-разойдись!

— Всё! Отбой!

— Я сказал «отбой»! Что там ещё лазим?!

— Дневальный, почему ещё свет горит?!

— Кому там не спится?! Подъём! Строиться! Форма четыре!

— Становись! Равняйсь! Смирно!

— Кому спать не хочется? Выйти из строя! Никому? Вам? Нет? Выйти из строя. Три наряда вне очереди! Сорок пять секунд — все лежат! Понятно? Отбой!

— Дневальный! Почему ещё свет горит?!

И так день за днём прошёл первый год моей учёбы в Высшем военно-политическом училище ПВО. Потом было легче.

---

КОМАНДИРЫ И ПРЕПОДАВАТЕЛИ

Училище было великолепным. Это было сборище личностей и индивидуальностей. Даже самые тупые полковники были яркими личностями-индивидуальностями, потому что в своей тупости и упёртости были уникальны и неповторимы.

СВИСТОК

Это была кличка майора Сергеева с кафедры общевойсковой тактики. Среди курсантов он слыл непревзойдённым балагуром и 3,14здоболом. Сергеев знал это про себя, любил это дело и всячески поддерживал свой такой имидж среди курсантской массовки. Он никогда не упускал случая потрепаться с курсантами. Его любили. С ним было интересно и весело. Многие хотели быть похожими на него. Но это было невозможно, как невозможно было, к примеру, стать вторым Задорновым или Жванецким.

Его образный, богатый неожиданными сравнениями язык оставил неизгладимый след в памяти многих и многих поколений выпускников ЛВВПУ ПВО.

За его лингвистические таланты Сергееву и дана была кличка Свисток.

КЛИЧКИ

Вообще, курсанты обожали придумывать клички преподавателям. Почти у каждого из них было своё прозвище. Причём иногда не одно, а несколько, так как каждый курс, каждая батарея, каждый взвод придумывал свои.

Непревзойдёнными мастерами по навешиванию ярлыков и придумыванию разных прозвищ на нашем курсе были два Сергея — Рожков и Цыплаков. Они тонко подмечали за преподавателями и офицерами особенности походки, речи, стиля общения, а потом комично обыгрывали всё это на сампо (самоподготовке), до изнеможения смакуя недостатки жертв, отданных им на заклание.

---

Хе-хе

Высшую математику вёл у нас гражданский преподаватель Писарев. Как-то раз, вытерев пальцы от мела влажной тряпкой, он случайно дотронулся до трубы отопления и, тут же отдёрнув руку, удивлённо воскликнул:

— Хе-хе, а труба током бьётся!..

Практически тут же ему была дана кличка «Хе-хе». Два Сергея позаботились об этом.

Такэто

А капитана Чаргейшвили, того самого, что потом, спустя многие годы, держал сайт ветеранов ЛВВПУ ПВО и который в бытность мою курсантом был нашим комбатом на четвёртом курсе, обозвали кличкой «Такэто». «Так это» было его любимой фразой, словом-паразитом, которое он вставлял где надо и где не надо.

Это камушек в ваш огород

А вот комбата с соседнего курса курсанты обозвали сложной кличкой «Это камушек в ваш огород», потому что он безумно любил эту фразу и постоянно ввёртывал её в разговор — к месту и не к месту. Он ею так всем осточертел, что она стала любимой поговоркой в курсантской среде.

— Половину кавказских гор тебе в огород, — беззлобно бубнили постаревшие к выпуску курсанты, в который раз выслушивая нотации комбата.

Дракончик-сластёна

Ну а с полковником Не-помню-его-фамилии вообще приключилась интересная история. Он вёл у нас ППР (это такой ископаемый предмет — партийно-политическая работа). Был он маленького роста, носатый, улыбчивый и вид имел при себе всегда хитренький-прехитренький. Так вот. Всем своим видом и даже выражением лица он был очень похож на дракончика-сластёну из одного старого советского мультика. В этом мультфильме дракончик постоянно вопил: «Это всё мне!.. Это всё моё!..» Вот и прозвали полковника Не-помню-его-фамилии за такое внешнее сходство «Дракончиком-сластёной».

Но самое интересное было потом. Кто-то из курсантов проговорился какому-то преподу, что у полковника Не-помню-его-фамилии такая мультяшная кличка. И что бы вы думали? Прозвище было настолько метким, что прижилось и в преподавательской среде.

Плавающие линкоры

Полковник Зайченко вёл у нас военную историю. Он был переполнен гордостью за свой предмет, занимаемую должность, воинское звание и бог ещё знает за что. Но, по всей видимости, кроме своего предмета, он больше ничего не знал. Более того, кажется, и саму военную историю он знал только в пределах читаемого им лекционного курса, а точнее — своего конспекта. Вид он имел грозный, важный и нещадно драл нас за дисциплину на занятиях. Но сдавать ему экзамены было легко и просто, так как лишнего, сверх надиктованного им материала, он никогда не спрашивал.

Зайченко обладал оригинальной особенностью подачи учебного материала. Свои лекции он читал на манер диктора Левитана. Наверное, именно поэтому больше всего ему удавались лекции о Великой Отечественной войне.

— Москва-а-а!!! — неожиданно выкрикивал он на всю аудиторию так, что курсанты вздрагивали и просыпались. — В этот период стойко оборонялась от немецко-фашистских войск…

Далее, по тексту лекции, его голос постепенно слабел, становился всё глуше и глуше. Под монотонную сводку Совинформбюро часть курсантов впадала в анабиоз, а через две-три страницы текста, аудиторию вновь оглашал торжественный вопль:

— Сталингра-а-ад!!! В этот период стойко оборонялся…

И все снова вздрагивали, просыпались и судорожно пытались елозить ручками по тетрадям.

Потом то же самое повторялось про «Ку-у-урск!», и про «Ки-и-иев!», и про «Берли-и-ин!», и про «Пра-а-агу!», и т. д. и т. п. И каждые пять-десять минут аудиторию оглашал очередной вопль об обороне или оставлении, взятии или награждении наших или не наших городов. И каждые пять-десять минут курсанты дёргались, просыпались, а затем снова впадали в сладкую дрёму до следующего географического пункта. Выходя с лекции, некоторые даже острили, что, типа, хорошо вздремнули от Сталинграда до Киева и ещё прихватили чуток во время Висло-Одерской операции. Удивительным было то, что сам Зайченко свой методический приём никогда не связывал с желанием разбудить спящих. По его непробиваемой физиономии было видно, что делает он это неосознанно, не специально и очень даже естественно. А для меня удивительным было другое. Ранее, до Зайченко, я никогда не мог представить, что голос диктора Левитана может вызвать такую сонливость.

Военная история у нас была на первом курсе, то есть тогда, когда мы ещё не умели толком конспектировать. Вот и получалось, что Зайченко диктует, например: «В этот период на вооружение армий поступают нарезные автоматические стрелковые пехотные винтовки (?!)», — а мы, в свою очередь, всю эту галиматью за ним слово в слово подробно записываем… И всё это на полном серьёзе, без подкола! Как же, ведь интонация голоса диктора Левитана к юмору никак не располагает.

Потом, по ходу лекции, у Зайченко появлялись «плавающие линкоры», «железнодорожные бронепоезда», «бронированные танки», «летающие вертолёты»… А мы всё это строчим да строчим за ним, фиксируем каждое его слово, не думая над смыслом. Некоторое прозрение приходило потом, во время самоподготовки, когда мы начинали перечитывать весь этот бред и сравнивать между собой, чтобы удостовериться, что этот бред не твой собственный, а надиктованный.

СОЛДАТСКАЯ ТУМБОЧКА

В самом начале своей курсантской карьеры я знал его как старшего лейтенанта, а в конце — как капитана. Это был Семёнов, командир первого взвода нашей учебной батареи.

Он был под стать Сергееву (см. «Свисток»), но до его рейтинга явно недотягивал. Может быть, потому что опыта ему не хватало (тот-то был уже майором) — кто его знает. Впрочем, Семёнов и не пытался ему подражать. Он был сам по себе. Любое серьёзное дело он мог превратить в шутку или фарс. Ну а если в ситуации хоть чуточку присутствовал элемент общечеловеческой глупости и армейского дебилизма, можно было не сомневаться: публичное шоу от Семёнова будет обязательно.

Запомнилась такая история. Неожиданно, без предупреждения начальник училища посетил нашу казарму и, о ужас, снизошёл до проверки содержимого тумбочек. Естественно, что у всех и у каждого там был полный комплект армейского бардака, как то: «тапочки по колено в грязи», «полкабана колбасы» и т. д. По результатам проверки была осуществлена поголовная вздрючка нашего курсового руководства. На орехи досталось всем, но больше всего, естественно, пострадали взводные.

А что же было с нами?

А для нас были организованы показательные выступления. Виноват, не так — инструкторско-методические занятия на тему «Каким должен быть порядок в солдатской тумбочке». Тут-то и отличился Семёнов.

Он сделал это так. Усадил всех нас в проходе казармы, поставил перед нами стол, взгромоздил на него солдатскую тумбочку и с указкой в руке прочитал великолепную лекцию. В ней были рассмотрены следующие вопросы:

1. Устройство этой самой тумбочки.

2. Материал, из которого она изготовлена, его достоинства и недостатки.

3. Технология изготовления этой тумбочки.

4. Сроки и особенности эксплуатации тумбочки, порядок её получения на складе, установки в казарме и списания.

5. И, наконец, о порядке в тумбочке, о том, что, где и в какой последовательности в ней должно лежать.

Причём на последний, самый важный, по мнению командования, вопрос было отведено минуты две — не больше!

Свою речь Семёнов начал примерно так:

— Товарищи курсанты! Солдатская тумбочка сделана из дерева хвойных пород — сосна или ель. Она имеет две боковые стенки, заднюю стенку из тонкослойной фанеры и лицевую сторону с дверцей, крепящейся на двух металлических петельках. Солдатская тумбочка предназначена для помещения в неё личных вещей курсантов строго определённой номенклатуры и в строго определённой последовательности. Верхняя крышка тумбочки является многофункциональным элементом конструкции, так как может использоваться в качестве столика для написания писем, а также как подставка под горшок для цветов… — и т. д. и т. п.

Это была классика сатиры, к сожалению не попавшая на сцену.

Это была классика издевательства над армейским долбодебизмом.

И всё это был экспромт!

И всё на этом занятии Семёнов сделал правильно. Причём методически правильно. И ничего ему за это не сделали. Хотели, а не могли.

ТАТАРКИН

Полковник Татаркин вёл у нас советское военное законодательство.

Знакомство с новой аудиторией он начинал с грозной фразы:

— Вот эта рука… — При этом Татаркин поднимал к лицу свою правую руку, внимательно её рассматривал, шевеля пальцами, и после многозначительной паузы тихим голосом продолжал: — …подписала… семь… смертных… приговоров.

После такого вступления курсанты сразу проникались к нему уважением и почтением…

Но!

Каждый новый учебный год Татаркин почему-то прибавлял себе по одному собственноручно подписанному им смертному приговору. Такое надругательство над статистикой было источником многочисленных шуток в его адрес.

Говорил Татаркин негромко, даже очень тихо, так тихо, что невольно приходилось вслушиваться в его речь. От этого в аудитории наступала гнетущая тишина, и ею Татаркин с наслаждением упивался.

К Татаркину надо было обращаться не иначе как «товарищ полковник юстиции» — иного обращения он не признавал, считая это личным оскорблением.

Татаркин был флегмой. Такой флегмой, каких свет не видывал. По крайней мере, подобных флегматичных экземпляров я в своей жизни больше никогда не встречал и, наверное, никогда не встречу. Даже дверь в аудиторию, если позволяла её конструкция, он открывал не иначе как своим пузом, без помощи рук.

Зайдя в аудиторию, Татаркин ставил на стол свой огромный чёрный портфель и начинал лекцию. Во время занятия он никогда не выходил из-за трибуны. Что там происходит в аудитории, чем там занимаются курсанты — пишут его лекцию или спят, — его мало интересовало. Впрочем, как мне теперь представляется, текст читаемой им лекции его тоже мало интересовал. Он не был фанатиком ни учебного процесса, ни своего предмета. А знаменитый чёрный портфель вызывающе стоял на столе на протяжении всей пары. После её окончания Татаркин брал его в руки и уходил. Никто никогда не видел, чтобы Татаркин что-нибудь из портфеля вынимал или что-нибудь в него клал. Портфельчик, по всей видимости, всегда был пустым, так как, пребывая в хорошем настроении, Татаркин легко им помахивал, передвигаясь по училищу.

Впрочем, иногда портфель всё же наполнялся. Татаркин бессовестно любил лимоны. И, зная эту его слабость, куранты доверху набивали портфель импортными фруктами во время экзаменационной сессии.

За курсантскую любовь Татаркин платил взаимностью. Двоек никогда не ставил, а тройки по его предмету были явлением исключительным и уделом самых глубоких и неизлечимых тупиц.

Авторитет у Татаркина был огромный. Может быть, он и попахивал дешевизной, но, несмотря на это, его искренне любили и уважали все.

Когда Татаркину присвоили звание полковника, его новая папаха, наряду с традиционными лимонами, нашла своё постоянное место жительства в знаменитом чёрном портфеле.

Татаркин очень любил свою папаху. Другие полканы, вбежав в преподавательскую, швыряли своих «баранов» куда попало: в шкафы, на столы, крючки, вешалки. Татаркин, в отличие от них, аккуратно снимал с головы свой каракуль, разглаживал его, заворачивал в газету (причём каждый раз в свежую) и бережно прятал в портфель.

В минуты откровения он рассказывал о себе примерно так:

— Я учился в школе, любил смотреть в окно и поступил в Суворовское училище…

Пауза.

— Я учился в Суворовском училище, сидел у окна и окончил Суворовское училище с золотой медалью…

Пауза.

— Я учился в военном училище, смотрел в окно и окончил военное училище с отличием…

Пауза.

---

— В академии я тоже смотрел в окно и окончил академию с красным дипломом…

Пауза.

— Теперь я стою перед вами, читаю лекцию, смотрю в окно и в следующем году получу полковника.

Полковника, как мы уже сказали, Татаркин получил. Получил вовремя, то есть в соответствии со своим жизненным планом. Что же касается смотрения в окно, то это было истинной правдой. У Татаркина и в самом деле была привычка во время лекций пялиться в окно, на улицу, отворачиваясь от аудитории.

Каждую свою лекцию Татаркин начинал со списка рекомендованной литературы. И всё бы ничего, но на каждом, абсолютно на каждом занятии, всё равно по какой теме, он настойчиво рекомендовал перечитать Брежнева — его «Малую землю», «Целину» и «Возрождение». Будь то лекция о льготах для беременных или о санаторно-курортном обеспечении военнослужащих — всё равно: «Малая земля», «Целина», «Возрождение».

Вначале это воспринималось нами как нечто само собой разумеющееся. Но по мере нарастания различных мелких нестыковочек (как то: какая, к примеру, связь между беременной женщиной и Леонидом Ильичом, вернее, его автобиографическим творчеством?) постепенно, исподволь возникало устойчивое ощущение чьего-то глубокого идиотизма. Обвинять родное государство в этом самом глубоком идиотизме мы ещё не решались, а сам Татаркин этими качествами явно не страдал. Так что простое, изо дня в день перечисление списка знаменитых работ навевало грустные, ещё не совсем ясные мысли…

Экзамен Татаркину я сдал на «пять». Скооперировавшись с Мишей Рубиным (он — художник, я — фотограф), мы сделали пару учебных диафильмов по военному законодательству. Этого для Татаркина было вполне достаточно.

Какие вопросы мне попались тогда в билете, я уже не помню, зато как отвечал, запомнил на всю жизнь. Это было примерно так.

На первый вопрос:

— Партия и правительство уделяют огромное внимание вопросам совершенствования…

— Достаточно, — лениво процедил Татаркин, — переходите ко второму вопросу.

— В настоящее время КПСС, советское руководство и руководство Вооружённых сил СССР неустанно проводят работу по укреплению…

— Достаточно, — опять промолвил Татаркин и, повернувшись в пол-оборота к присутствующему на экзамене комбату проворковал: — Этот курсант показал достаточно высокие знания по первому и второму вопросам, поэтому не будем его спрашивать третий вопрос и поставим ему отличную оценку.

— Да-да-да… — только и сумел выдавить из себя комбат. Он судорожно кусал губы. Его распирало от смеха. Он еле сдерживался. А Татаркин был невозмутим, как скала.

Татаркин запомнился не только мне. В училище было много преподавателей. Со временем забылись их фамилии, лица, особенности характеров. Но Татаркина никто — повторяю, никто — из выпускников ЛВВПУ никогда не забывал. И пусть по его предмету все поголовно имели только хорошие и отличные оценки. И пусть по его предмету мы не получили достаточно прочных знаний (это ещё мягко сказано). Это ничего. Будучи в войсках, кто хотел, тот наверстал упущенное. От общения с Татаркиным осталось что-то светлое и хорошее, что именно и почему, я так до сих пор и не могу уловить.

Наверное, это оттого, что он был личностью и в суровых военных условиях оставался добрым и человечным.

Да простят меня все остальные офицеры и преподаватели, о которых я ничего не сказал. Подавляющее большинство из них были хорошими, порядочными людьми. И сейчас, спустя более чем сорок лет, я благодарен судьбе за то, что они приняли участие в моём обучении и воспитании как человека и офицера советских Вооружённых сил, не сломали и не озлобили меня.

ОПЯТЬ ПРО НЕГО

Зима. Ленинград. Воскресенье. Вечер. Балтийский вокзал. Толпы курсантов возвращаются из увольнения в родное Горелово. Полковник Татаркин, в лёгком подпитии и расстёгнутой, развевающейся по ветру шинели, медленно рассекает по перрону в направлении электрички. У первого вагона восторженные крики курсантов:

— Татаркину ура-а-а!

У второго вагона — то же самое. У третьего — тоже.

А вокруг Татаркина вьётся маленький капдвараз — начальник патруля (а матросы его, две штуки, сзади, поодаль тащатся) и причитает:

— Товарищ полковник, застегнитесь… застегнитесь… Я вас очень прошу… приведите свой внешний вид в порядок…

А Татаркин идёт себе, как будто того и нет вовсе.

А тот так и вьётся, так и не отстаёт.

В конце концов Татаркин на ходу запахивает (не застёгивает, а именно запахивает) шинель и резко поворачивается. Так резко, что капдвараз от неожиданности утыкается ему в грудь. Еле сдерживая отрыжку, Татаркин тихо проговаривает ему сверху вниз:

— Обратитесь… как положено… по уставу…

Капдвараз принимает строевую стойку, прикладывает руку к головному убору и обращается:

— Товарищ полковник, раз…

— Товарищ полковник юстиции!.. — с вызовом поправляет его Татаркин.

— Товарищ полковник юстиции, — делает второй заход «водоплавающий», — разрешите обратиться?

— Не разрешаю! — одновременно со смачной отрыжкой рявкает Татаркин, резко поворачивается спиной к мореману и входит в вагон.

Толпа курсантов взвывает от восторга и ссыт кипятком от удовольствия. Электричка трогается.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ТРУДА

Подполковник Романов читал у нас историю КПСС. Преподавал он её интересно, со смаком, с огоньком. Но больше всего нас, курсантов, привлекало в нём то, что Романов довольно неплохо знал её изнаночную сторону. Это мы поняли не сразу, только тогда, когда более детально стали знакомиться с первоисточниками. Всё началось со Стенографического отчёта XXII съезда КПСС. В единственном экземпляре эта книга имелась в лаборантской кафедры ППР (партийно-политической работы). Даже в училищной библиотеке её не было.

Так вот, книжка эта была ужасно интересной и при чтении порождала слишком много вопросов. Романову их иногда корректно задавали, как бы прощупывая его. Он так же корректно, с определённым намёком отвечал, но, по сути, просто отмахивался от нас. При этом весь вид его как бы говорил:

— А вот ничего я вам не скажу. Знаю, а не скажу. А если хотите узнать — сами ищите и узнавайте, а где — всё равно не скажу.

Но больше всего Романов запомнился своими оригинальными методическими приёмами. Один из них навсегда врезался мне в память.

— Как запомнить, кто входил в группу «Освобождение труда» (это те товарищи, которые занялись распространением марксизма в России, именно с них всё и началось. — Прим авт.)? — спрашивал Романов. — Да очень просто. Напишем их фамилии в столбик в следующем порядке.

Далее он выписывал на доске в столбик всю великолепную пятёрку:

«Плеханов

Игнатов

Засулич

Дейч

Аксельрод»

— Вот поэтому-то, — резюмировал Романов, — российскому царизму от марксизму пришёл полный … (тут свист).

ЭКСТЕРНАТЧИКИ

Представляете, в Советской армии, в некоторых военных вузах, практиковалось получение высшего образования через экстернат. Приехал в военное училище, в течение одного-двух месяцев сдал кучу экзаменов — и диплом в кармане.

Вообще-то, по правде говоря, эта система работала не для прапорщиков и мичманов, как можно было бы сейчас об этом подумать, а для тех офицеров, которые хотели получить вторую военную специальность. В 70-е годы прошлого века, например, остро чувствовалась нехватка политработников, вот и клеили их экстернатным методом.

О том, как сдавать экзамены без подготовки, существует много анекдотов, поэтому получение второй «вышки» через экстернат можно назвать одним сплошным анекдотом. Об одной такой «сдаче» мне рассказал завкафедрой философии Харьковского университета Воздушных сил ВС Украины в 2007 году.

Как-то раз у экстернатчиков был экзамен по автоподготовке. Приходит преподаватель в класс. Садится. Раскладывает билеты и, грозно обведя аудиторию взглядом, объявляет:

— Ну, кто знает на три балла? Признавайтесь!

Несколько человек сразу подняли руки вверх.

— Давайте-ка мне сюда ваши зачётки, — сказал препод и поставил им всем по тройке. — Та-а-а-ак. Ну а теперь скажите мне, кто согласен на «четыре»?

Ещё несколько человек подняли руки. История повторилась.

— Ну а остальные, я так думаю, рассчитывают на «пять»?

— Да-а-а! — хором ответили жаждущие отличной оценки экстернатчики.

— Ну что ж, пожалуйте за билетиками. Готовьтесь скоренько и отвечайте…

Эпилог

Никто из этих последних пятёрки так и не получил. В основном это были тройки.

Вывод: жаба давит человека. Надо довольствоваться малым.

ДВА АНЕКДОТА

Годы учёбы в военном училище остались настолько далеко позади, что вспомнить что-то смешное или комичное представляется достаточно трудным. Да и сама учёба была не прогулкой по Невскому. Знания в нас вбивали умело, изобретательно и помногу. Меня лично после средней школы поражала доходчивость изложения материала преподавателями абсолютно по всем предметам, без исключения. Вот только времени для его закрепления не хватало катастрофически. Но не в этом дело. Училище возглавлял генерал-майор Емов. Уж не знаю, откуда он такой взялся на эту должность, но гайки нам закручивал лихо и демократии не разводил. Мы стонали, за глаза поносили его на чём свет стоит и только тем и отводили душу. С тех времён в памяти остались два анекдота, которые родились именно в нашем Высшем военно-политическом училище ПВО им. Ю. В. Андропова и посвящённые его начальнику. И хотя авторство их неизвестно, с полной уверенностью могу утверждать, что эти анекдоты — наши, родные, училищные.

Анекдот №1

Сидят два курсанта на крыше новой, ещё строящейся курсантской столовой, один — выпускник, без пяти минут лейтенант, а другой — первокурсник. Это они там вместе на хозработах оказались. И вот, так сказать, старослужащий курсант спрашивает молодого:

— А знаешь ли ты, что такое горе-несчастье?

— Не-а, — отвечает первокурсник.

— Так вот, — несёт дальше выпускник. — Представь себе, что сейчас здесь, внизу, мимо столовой случайно проходит наш генерал и ему также совершенно случайно на голову падает кирпич…

Для демонстрации старшекурсник берёт в руки кирпич и кидает его вниз. Кирпич падает и разбивается.

— Так вот, — продолжает без пяти минут лейтенант, — это и есть «несчастье».

— А что же такое «горе»? — недоумённо спрашивает первокурсник.

— А горе заключается в том, что он никогда здесь не ходит!!!

Анекдот №2

Приезжают из отпуска курсанты старших курсов. Смотрят, а над училищем салюты, фейерверки, музыка звучит весёлая — оркестр училищный наяривает. И курсанты-первокурсники идут с лопатами и кирками, грязные, чумазые, в земле измазанные, но весёлые, и даже песню поют какую-то радостную.

Ну, старшекурсники их и спрашивают:

— А что это, собственно говоря, у вас тут случилось, пока нас не было?

— Да неделю назад наш начальник училища умер.

— Так это ж неделю назад, а сейчас по какому поводу торжества? — опять недоумевают старшекурсники. — Что это за праздник такой, если он ещё неделю назад умер?

— Дык это, мы его седьмой раз «на бис» закапывали!

* * *

Генерала Емова уже нет. Горечь от обид и несправедливостей, которые мы претерпели от него, со временем притупилась. Осталась только гордость за то, что ты всё это пережил, вытерпел и не сдался. А к Емову, уж не знаю почему, со временем возникло совсем другое чувство, которое и назвать-то одним словом почти невозможно. Не будь его, разве мог бы я сейчас хвастать… нет, гордиться, что я, такой-то, испытал, пережил, перетерпел то-то и то-то.

Вот и получается, что по какой-то непонятной для моего ума причине, медленно, но уверенно чувство озлобленности, антипатии и обиды к Емову со временем сменилось (у кого как) равнодушием, пониманием и даже благодарностью.

Спасибо вам, генерал Емов!

ИМЕНИ АНДРОПОВА — БУДЕМ ДОСТОЙНЫ!

Когда нашему училищу присвоили высокое имя Юрия Владимировича Андропова, а это состоялось, если я не ошибаюсь, в феврале или марте 1984 года, мы все взвыли от радости и восторга.

Дело в том, что незадолго до Андропова в мир иной отошёл Леонид Ильич, а имя его с целью увековечения памяти почему-то присвоили какому-то другому, даже не политическому училищу. От такой несправедливости сильно страдали, ощущая в душе сплошное огорчение, ущербность и комплекс неполноценности. Теперь же, после присвоения нам имени Андропова, никого из нас не смущало, что усопший вождь был весьма далёк от политработы. Главное, что он был одним из «членов», и этим было всё сказано.

Андропова, и как личность, и как государственного деятеля, мы все уважали. Но вот что удивительно. После того как он преставился, наше училище стало буквально рассадником анекдотов про него. В курсантском подполье появились глубоко законспирированные рукописные тетрадки с их записями. Некоторые из этих анекдотов я запомнил на всю жизнь. В опубликованном виде я их никогда не встречал, да и вряд ли когда-нибудь они появятся в печати, поскольку по прошествии времени они всё больше и больше требуют дополнительных комментариев и пояснений для разъяснения скрытого в них смысла.

Вновь анекдот №1

Новая единица измерения времени: 1 андроп — 10 лет.

Вновь анекдот №2

На земном шаре есть тропики, субтропики… А есть совершенно новая географическая зона — андропики. Это Колыма, Нарымский край…

Анекдот №3

— Юрий Владимирович, — спрашивают у Андропова, — а почему у вас в кабинете портрет Пушкина висит?

— Эх, — отвечает тот, — только Пушкин меня понимал. Он говорил: «Души прекрасные порывы…»

Анекдот №4

— Юрий Владимирович, а как быть с посевной?

— Садить, садить, садить… не дожидаясь весны!

Анекдот №5

— Юрий Владимирович, к вам прибыли космонавты на приём.

— Введите!

УСПЕХ

Начальник военного училища был для нас величиной недосягаемой. Он редко спускался с небес до нашего уровня, предпочитая командовать массами преимущественно сверху — из штаба или с трибуны. Так что лицезреть мы его могли разве что только по утрам, на традиционном построении перед занятиями.

В редкие минуты схождения со своего олимпа — например, во время громких разносов нарушителей воинской дисциплины и нерадивых в учёбе — начальник училища любил оптимистично закруглить свою речь. Концовка была стандартной, и каждый курсант знал её наизусть. Она была такой:

— Вот тогда у нас всё будет хорошо! Вот тогда у нас всё будет отлично! И мы достигнем величающих успехов!

Почему он говорил именно «величающих» вместо «великих» или «больших» — никто не знал…

Коля Рожков был хохмач ещё тот. Он мог шутить не переставая. Особенно трагично было попасть ему на язык. К выбранной жертве он привязывался цепко, как банный лист, и месяцами травил её своими издёвками, на радость многочисленным зрителям. Если жертва ерепенилась и пыталась на него обидеться, её мучения продлевались и далее, на неопределённый срок. В общем, за словом в карман Коля не лез и мог с пол-оборота комично обыграть любую житейскую ситуацию.

В тот год, не помню уже какой, по стране прокатились выборы народных депутатов, и наш генерал очень хотел им стать. Страна была в застое, а посему конкурентов у начальника училища не было. Так что кандидатом на вакантный пост нардепа наш генерал был единственным.

Однако демократия требовала оглашения программы и платформы будущего народного избранника, и это было организовано в училищном клубе.

Там были все.

Наш четвёртый курс, как привилегированная прослойка недоделанных офицеров, имел «счастье» сидеть в партере. Это были традиционно закреплённые за выпускниками места в актовом зале. И если при просмотре кинофильма это было удобно, то сейчас большинство чувствовали себя неуютно, испытывая зависть к младшекурсникам, устроившимся дремать на галёрке.

Впрочем, речь кандидата можно было и перетерпеть. Но…

Но генерала понесло. Он говорил долго, воодушевлённо и без бумажки, что было нетипичным для того «сурового» времени. Его речь чем-то напоминала доклад Остапа Бендера про перспективы развития Васюков.

Такого напора, такой экспрессии, такого громадья планов мы от нашего генерала не ждали и, признаться, немного офигели от всего услышанного.

Может быть, именно поэтому, когда наш генерал закруглял свою речь привычной всем фразой, Коля Рожков, сонно развалясь в первом ряду, вставил одно, только одно слово. Но какое! Далее — стенограмма.

Генерал в экстазе:

— Вот тогда у нас будет всё хорошо! Вот тогда у нас будет всё отлично! И мы достигнем величающих…

Рожков громко, на весь зал:

— Охреневающих (в оригинале — несколько экспрессивнее).

Генерал по инерции:

— …успехов!

Громкие аплодисменты заглушили хохот электората…

Остекленевшими глазами генерал смотрел вглубь зала, в народ. Такой подсёры из партера он никак не ожидал. А мы, в свою очередь, виновника случившегося так и не выдали. Скандал был замят аплодисментами…

А вскоре наш генерал стал-таки народным избранником — мы его и выбрали. Так что обижаться ему на нас, в принципе, было не за что.

ГЛАЗА

Миша Рубин в учёбе был середнячком, но этот свой недостаток он с лихвой компенсировал способностями к рисованию. Он рисовал всё: стенгазеты, стенды, плакаты, оформлял ленкомнаты и учебные классы. В общем, для всех без исключения Миша был нужным человеком, и это спасало его от тягот учёбы.

Борька Зубатов с первого взгляда производил впечатление товарища с придурью. На свою физиономию он любил навесить выражение круглого идиота с проблесками интеллекта (типа Швейка). Преподам это нравилось. Они покупались на такую хитрость и двоек Борику обычно не ставили. Кстати, Борик был далеко не дурак, просто ему так жить было легче. К учёбе он относился спокойно, культа из неё не делал и за хорошими оценками не гнался, поскольку за спиной имел огромную «косматую лапу», заранее побеспокоившуюся о его будущем выгодном распределении после окончания учёбы. Борик любил похохмить и попроказничать, зная наперёд, что за это, кроме лёгкого покусывания, ему ничего не будет. При этом, надо отдать должное Борику, он знал меру, и шутки его были достаточно безобидными.

Некоторые предметы в училище были настолько нудными, что не спать на них считалось дурным тоном. А спать, естественно, запрещалось, ведь мы люди военные и к тому же в недалёком будущем все сплошь коммунисты и политработники. На такие лекции курсанты шли заранее с установкой выспаться всласть. А чтобы препод не мешал, любители поспать устраивались поудобнее. Садились так: откинувшись на стуле, вытягивали ноги далеко под стол, на живот клали раскрытый конспект таким образом, чтобы он упирался в край стола, брали в руку ручку и сладко засыпали. С трибуны, в районе которой большую часть времени находился преподаватель, казалось, что курсант внимательно смотрит на доску или пишет конспект, разве что только не шевелится. Но и это было поправимо. Если препод замечал что-то подозрительное, то достаточно было лёгкого толчка соседа, и соня, раскрыв слипшиеся глаза, судорожно начинал елозить ручкой по бумаге.

Одним из таких сонливых предметов была история международного коммунистического, рабочего и национально-освободительного движения, короче — ИМКРиНОД.

В тот день, идя на лекцию, Борик заранее подготовился к глубокому сну…

И в этом ему основательно помог Миша Рубин…

Первую половину пары Борик добросовестно проспал в вышеописанной позе, не вызывая подозрений у преподавателя.

Началась вторая полпара. И тут препода неожиданно перемкнуло. Ему показалось странным, что курсант смотрит на доску не шелохнувшись, а главное, не моргая. Продолжая лекцию, препод стал подкрадываться к Борику, двигаясь по проходу между рядами. По мере приближения к жертве зрители переставали конспектировать и заинтересованно поворачивали головы в ожидании спектакля…

И вот Борик был застигнут врасплох. Он спал самым наглым образом, да ещё как!

Дело в том, что на его закрытых веках Миша Рубин обыкновенной шариковой ручкой нарисовал Борику открытые глазки. Всё было сделано очень натурально: и реснички, и зрачки, даже с отблеском солнечного лучика…

К начальнику училища Борика не водили, но своими глазками он до обеда хлопал вначале перед командиром взвода, затем перед комбатом и, наконец, перед комдивом. И каждый раз всем своим видом вызывал приступ неудержимого хохота у начальствующего состава.

Все остальные сони на фоне Борькиной проказы были забыты, а сам он, получил хорошую выволочку.

---

«ГУСАК»

Пролог

Гусак — это не только птица. Это такая конструкция из арматуры, которая надевается сверху на заборные столбы. Когда этих самых гусаков на забор натыкано много, на них цепляют колючую проволоку в несколько рядов, и тогда забор становится очень трудно перелезть.

Несмотря на то что в самоволки у нас через забор никто не бегал (да и бегать-то было некуда — военное училище было в пригороде), эти самые гусаки на заборные столбы всё же установили. Наверное, воткнули их больше для галочки, для проформы, для тех, кто с внешней стороны забора ходит, а не для нас, курсантов.

Если же проволока с гусаков соскальзывала вниз, к основанию, что случалось довольно часто, то перелезть через забор не составляло никакого труда.

Первый акт действа

В тот вечер Жорка возвращался из увала упитым в зюзю. Привилегией четвёртого, выпускного курса были увольнения в город до часу ночи, а время уже как раз перевалило за полночь, так что Жорка опаздывал. Жорке было плохо. Он рыгал в тамбуре электрички. Потом на «индикаторе» (это такая деревянная лестница с перрона в Горелово; кто бывал хоть слегка пьян, всегда с неё падал — уж такие кривые ступеньки у неё были) кубарем скатился вниз, увлекая за собой добровольных поводырей. Потом опять рыгал в кустах перед КПП…

Время поджимало, но тело Жорки трезветь не собиралось. В таком состоянии его невозможно было провести через КПП. А разведка уже доложила, что дежурный по училищу, какой-то злопукий полкан, уже выдвинулся в район КПП в надежде изловить какого-нибудь старшекурсника, чтобы на завтрашнем утреннем докладе выслужиться перед генералом.

И тогда было принято единственно верное решение: перекинуть Жорку через забор в стороне от КПП, «споймать» его на территории училища и доставить тёпленького в общагу, в родную люлю, баиньки.

Далеко от КПП идти не стали. Жорка был уже совсем в отключке, и его пьяное тело даже ногами отказывалось перебирать. Жорку тащили волоком, и за собой он оставлял две глубокие лыжни.

С большим трудом Жорку приподняли и, кряхтя, перебросили через забор.

Но преодолеть препятствие Жорке стопроцентно не удалось. К ужасу сопроводителей «груза», штырь от гусака зацепился за отворот Жоркиной шинели и вделся в рукав. Жорка повис на заборе, как кусок шашлыка на шампуре. Его левая рука неестественно задралась вверх, а из рукава шинели вместе с рукой торчал конец арматуры — того самого гусака. Но сам Жорка всей пикантности создавшейся ситуации никак не ощущал. Нарыгавшись вдоволь, он пребывал в глубокой прострации. Ему было хорошо и всё равно.

Силы Жоркиных друзей, подуставших от метания тела через забор, были на исходе, а кроме того, они и сами тоже были немного подшофе. Срочно нужна была подмога, и народ помчался в общагу за «911». А Жорка тем временем так и остался висеть на заборе, овеваемый со всех сторон морозным воздушком. На этом, собственно говоря, и кончается первый акт трагикомедии.

Второй акт действа

Дежурный по училищу шёл на КПП. Ночь была лунная, тихая. Снег искрился и поскрипывал под сапогами. После тёплой дежурки лёгкий морозец приятно пощипывал лицо. На КПП дежурный мечтал не просто проверить службу, но и задержаться на некоторое время, чтобы попытаться поймать кого-нибудь из курсантов-старшекурсников с остатками запаха выпитого с утра спиртного.

И вдруг рядом с КПП дежурный заметил непонятное тёмное пятно на заборе, будто кто-то на него сверху солдатскую шинель накинул. Подбежав к пятну вплотную, дежурный остолбенел. Это действительно была шинель, но со вдетым в неё курсантом, выпускником училища, коммунистом, без пяти минут политработником, обильно вонявшим перегаром и блевотиной.

— Ага, попался, пьяндыга! — радостно проворковал полковник, потирая ручки то ли от удовольствия, то ли от мороза. — Фамилия! Документы! Кто комбат?!

В ответ Жорка вытянулся и уже больше ничего не видел, не слышал, не думал и не чувствовал — он был убит алкоголем, и в этот момент он глубоко спал. Тогда дежурный по училищу сам попытался вытащить у Жорки документы. Но это ему не удалось. Жорка висел крепко. Под тяжестью тела шинель натянулась, и крючки на ней не расстёгивались. Добраться до кармана было невозможно.

Осознав бесперспективность своих действий, дежурный по училищу побежал за подмогой, за своей «911».

Третий акт действа

Спасать Жорку прибежало чуть ли не полбатареи. Его скоренько сняли и оттаранили в общагу. На время проведения спасательной операции ответственный офицер отлучился из общежития под каким-то благовидным предлогом, а на вечерней поверке кто-то тихо пискнул за Жорку: «Я!»

Четвёртый акт действа

Дежурный по части висящим на заборе никого не нашёл.

Пятый акт действа

На следующий день дежурный по училищу стучал себя кулаком в грудь и клялся, что накануне вечером он видел висящего на заборе пьяного курсанта-выпускника, коммуниста, без пяти минут политработника. Он даже хотел показать, где всё это произошло. Но ему никто не верил, и за его спиной, кивая в его сторону, многозначительно крутили у виска пальцем — мол, вот до чего доводит усердие к службе.

Но товарищ полковник был упёртым, гнул свою линию и настоял на проведении опознания. Всех выпускников выстроили в одну шеренгу, и неутомимый полковник прошёл пару раз вдоль рядов. Как и следовало ожидать, он никого не опознал.

По этому поводу потом долго злословили, что надо было бы соблюсти чистоту следственного эксперимента, как-то выстроить всех курсантов вдоль забора да и повесить их всех на гусаки тем самым способом, о котором говорил полковник, тогда, может быть, он и опознал бы виновника торжества.

А Жорка, кстати, в том строю стоял. Его никуда и не прятали.

Эпилог

А к товарищу полковнику с тех пор стали относиться настороженно. Во всяком случае, дежурным по училищу его ставить перестали.

ИВАНЮХА

Иванюха (Юрка Иванов) был длинен, худ и от этого сутул. А сутул он был ещё оттого, что головной убор (всё равно какой — шапка или пилотка) всегда носил на затылке.

Бывало, хлопнешь его по плечу:

— Здорово, Иванюха!.. — а шапка с него брык — и уже на полу.

Этот иванюхинский бзик с ношением шапки-пилотки училищные острословы обозвали «эффект Иванюхи»

Своим выражением лица Иванюха смахивал на дауна, поэтому умные мысли, которые он выдавливал из себя, обычно сбивали собеседника с толку. Уж слишком явным было несоответствие его лица с этими самыми мыслями. Учился Иванюха на твёрдое «три» и в конце концов, как и все мы, стал коммунистом и замполитом. После окончания военного училища судьба Иванюхи затерялась в дебрях огромной советской ПВО навсегда.

Иванюха любил пошутить, точнее, поддержать шутку. До изобретательства собственных острот он так и не дорос, был пошл и всегда, по поводу и без него, масляно улыбался.

Все четыре года учёбы он курил стреляные сигареты. Ему всегда давали. Хоть и с руганью, подколками, но давали, так как он нахально клянчил их и не отставал. В строю он был одним из первых, но равняться по нему из-за его впалой груди было трудно.

Вот такой у нас был Иванюха.

И вот…

…в одно из очередных построений наш взводный, лейтенант Незнамов, просканировав глазами наши ряды, вдруг изрёк:

— А почему между здесь нет курсанта Иванова?

Иванюха в это время в строю всё же стоял, и не заметить его было трудно. Наверное, именно поэтому он находчиво отреагировал:

— А почему между здесь, когда среди тут?

ПРЫКОЛ-ЬЧИКИ ИС УЧЫЛЫ-ША

В училище нашем, военном, Ленинградском, политическом, имени Андропова, старшекурсники любили поприкалываться над младшим курсом. Бывало, возьмут перед подъёмом, позвонят дневальному на первый курс и прикажут собрать все зубные щётки и отнести их в санчасть на дезинфекцию. А тот, дурак, и рад стараться, да ещё торопится — ведь подъём скоро, можно и не успеть…

Представляете, как здорово получается: все проснулись, у всех во рту как кошки насрали, а зубных щёток-то и нет…

Или скажут, типа, давай тащи «машку» в санчасть, её хлорировать надо. А «машка» — это вам не девка, это похлеще. Это полотёр военный — ящик с кирпичами, с ручкой, к нему приделанной, и с прибитыми снизу щётками. Кстати, очень удобное приспособление. Таскаешь такую «машку» взад-вперёд, туда-сюда, машешь ею по полу и после этого о другом поле, о женском, совсем не вспоминаешь. Правильно у нас в училище говаривали: «На безрыбье и „машка“ шансонетка». В общем, тащит дневальный на своём горбу такую «машку» через строевой плац, а вокруг плаца казарм понатыкано. И как только «машка» со своим партнёром вылезает на середину сцены, то есть плаца, изо всех окон высовываются рожи, рожи, рожи, и все ржут, ржут, ржут поголовно. Ради такого спектакля стоило проснуться на полчаса раньше, чтоб, значит, посмотреть в окно и посмеяться над доверчивыми первокурсниками.

А вот ещё. Как-то раз меняли мы, первокурсники, в наряде по столовой курсантов третьего курса. А один из них возьми да и скажи нашему Параганову, казаху родом из далёкой юрты:

— Пойди, — говорит, — к поварихе и попроси у неё кружку менструации. Тебе же, дураку, легче посуду мыть будет.

И ведь ещё и кружку ему в руки сунул…

Ну, тот, дурачок, и пошёл с кружкой наперевес…

А повариха в это время деревянным веслом в котле картошку ковыряла — в пюре, значит, переделывала…

А тут к ней сын степей подваливает и на своём ломаном русском…

Ой, что тут бы-ы-ыло-о-о…

---

Пол-лица у нашего «казачка» сразу в пюре превратилось, и полетел наш Параганчик в один угол варочного цеха, а кружка, даденная приколистами, — в противоположный.

Так Параганов узнал, что критические дни у женщин проходят довольно болезненно, в том числе и для окружающих.

КАК САЛИК БАЛОВАЛСЯ

Салик, Салават Фридрихович Бекмамбетов, мой однокашник, рассказывал, как он баловался с друзьями, когда им было скучно.

— Берёшь, — говорил он, — и звонишь кому-нибудь наугад, то есть набираешь любой номер телефона, и спрашиваешь:

— А Федю (это к примеру) можно к телефону?

В ответ:

— Вы не туда попали.

Спустя минут пять опять звонишь по тому же номеру:

— Позовите Федю.

В ответ уже раздражённо:

— Вы не туда попали!

Затем делаем паузу, только чуть больше, снова звоним туда же и слегка изменённым голосом:

— Это Федя! Мне никто не звонил?!

А ещё баловались так. Звоним опять-таки по произвольному номеру телефона:

— Здравствуйте.

На другом конце:

— Здравствуйте.

Мы:

— Как вы поживаете?

Оттуда:

— Спасибо, хорошо.

Мы:

— Ой, извините, я не туда попал.

Или:

— Извините, я вам тогда позже перезвоню.

Конечно, все эти проделки были порядочным хамством, но зато смешно. Что поделаешь — возраст-то был подростковый, тянуло на приключения.

Май 2005

ЖЕНАТИКИ

В нашем училище они составляли отдельную касту. По мере приближения к заветному лейтенантству их количество увеличивалось, но не настолько, чтобы стать доминирующим. Подавляющее большинство так и оставались холостяками и после выпуска разъезжались кто куда, то есть куда Родина пошлёт (а Родина тогда посылала далеко).

С женатиками в этом смысле было сложнее. Родина-то Родиной, но «хотишь не хотишь», а кадровикам приходилось прежде подумать, куда такого (женатика) направить служить. А если он (они) ещё и ребёночком в стенах училища успел (успели) обзавестись, то думать приходилось вдвойне. Вот и получалось, что лейтенант-холостяк был вроде как более выгоден руководству училища (и нашей армии), чем лейтенант-женатик. Выучили его, выкинули в войска — на Сахалин там, в Амдерму, Мары, Чукотку, Камчатку, Читу, и пусть там барахтается, создаёт семьи с аборигенками и толкает им политику партии на самом непосредственно-личностном уровне. Кадровикам дай бог было с блатными разобраться, рассовать их в места куда получше, ведь их, высокородных отщепенцев, тоже не с гулькин … (тут свист) с нами училось… А тут ещё эти женатики…

Вот и получалось (по крайней мере, так казалось), что генеральной задачей руководства училища было блюсти курсантское целомудрие и всеми правдами и неправдами не допускать их до женатства.

В принципе, руководство училища эту задачу решало мастерски.

Ну, во-первых, сам статус военного училища с заборно-увольнительным режимом этому очень даже способствовал.

А во-вторых… А хрен его знает, что во-вторых. Разве ж за несколько часов увольнения можно познакомиться с порядочной мамзелью, которая с удовольствием будет с тобой встречаться аж два раза в месяц (ну и дура она тогда, в таком случае), потом согласится стать офицерской женой (опять дура!) и уехать из культурной столицы России с муженьком-лейтенантом туда, куда его направят (снова дура), то есть далеко-далеко на… или в … (тут свист).

И всё же категория курсантов-женатиков не переводилась. Больше всего мне запомнились он и она. Я не помню его имени и фамилии, её — тем более. Он был в нашей батарее, но в другом взводе, поэтому и не помню. Женаты они были с первого курса. Чтобы чаще видеться с мужем, она устроилась официанткой в курсантскую столовую, и он виделся с ней три раза в день, во время еды. Ели мы на втором этаже. Минуты за две он успевал всё сожрать, а потом мячиком скатывался в холл первого этажа, где остаток времени сидел вместе с ней в уголке и шептался, взяв её руки в свои. И так было всё время учёбы, все четыре года, с перерывом на её беременность и роды.

А вот наш батарейный старшина Заболоцкий, по прозвищу Старзабло, не стал ждать милостей у природы. Познакомившись со своей будущей женой, он навострился отчаянно бегать к ней в самоволку в Гатчину. Делал он это регулярно.

После отбоя из подручных материалов Лёха сооружал на своей кровати «куклу», любовно укрывал её одеялом и отправлялся в романтическое приключение… Зато потом так же отчаянно спал на занятиях, и его рука выводила в тетради замысловатые узоры вместо конспекта лекции. Стоит ли удивляться, что к окончанию училища наш Старзабло стал не только очередным женатиком, но и папой.

Ну а что же оставалось нам, неженатикам? Осознав почти полную бесперспективность своего холостяцкого положения, мы запоем читали Ходаковского «Молодым супругам». В те времена это была единственная дозволительная для широких масс книга по практическому сексу. В единственном экземпляре она была в читальном зале библиотеки, и очередь на неё выстраивалась на неделю вперёд. Впрочем, была и ещё одна книжонка — Рудольф Нойберт «Новая книга о супружестве», которая ходила в училище из рук в руки в виде фотокопий…

И хотя я сам тогда не был женатиком, теперь, с высоты прожитых лет, могу сказать, что отношение к ним, к женатикам, в училище было скотское. И если я этого по своему холостяцкому положению тогда не понимал, то и сами женатики, как мне кажется, этого тоже не понимали. Думали, что так оно и надо, так и должно быть, так и положено.

Ну сами посудите: на первом, втором и третьем курсах мы ходили в увольнение всего два раза в месяц до отбоя (женатики имели привилегию — до утра, точнее — до подъёма). Это ж какое надо было иметь здоровье и желание: вначале ты полночи жену … (тут свист), потом ещё полночи до училища чапаешь, потом тебя выпихивают на зарядку — кросс 3 км … (тут свист), а потом ещё на занятиях не спи! Да ну его на … (тут свист), такую семейную жизнь. Тут за день без всякой семейной жизни нас так … (тут свист), что все мысли были только о кровати: добраться до неё, бухнуться и выспаться.

И что в итоге? А то, что многие лейтенанты, окунувшись в рутину армейской жизни, с трудом могли найти себе верную половинку. Такой поиск напоминал скорее лотерею: повезёт — не повезёт, потому что за время скудного лейтенантского отпуска ошибиться в выборе партнёрши (иное слово в данных условиях просто не подходит) было очень легко. Отсюда и многочисленные разводы, пьянство, увольнения из армии, несостоявшиеся карьеры и поломанные судьбы.

Вот и я стал женатиком только на пятом году офицерства. И, как и многие до и после меня, неудачно. И лишь спустя семь лет после первой неудавшейся попытки я наконец-то нашёл свою половинку.

Июнь 2007

ЛИЧНОЕ ОРУЖИЕ

Военные всегда питают слабость к оружию. И это не извращение, а вполне профессиональный интерес. Хотя кто его знает, может, это и есть самое что ни на есть настоящее извращение, только замаскированное словоблудием «профессионального интереса».

Мой отец, бывший военный, рассказывал, что в молодости (в 50-е годы прошлого века) у него было личное оружие — пистолет ТТ. Он хранился дома, в ящике стола. Так было у всех его сослуживцев. И никто не боялся, что пистолет могут украсть или что найдётся какой-нибудь дурак в себя стрельнуть.

Любимым времяпрепровождением офицеров авиаполка были воскресные стрельбы из личного оружия. Стрелять уходили на берег моря, подальше от гарнизона (Бельбек, Крым). С собой, кроме ящика патронов, брали жён и детей: во как здорово было — и пикник, и огневая подготовка одновременно. И что интересно, никаких несчастных случаев не было. Моя мать тоже любила пострелять. Стреляла она отменно, лучше многих мужиков. А всё потому, что рука у неё не дрожала, потому что по профессии была дирижёр-хоровик.

Прошло время, и вместо ТТ появились ПМ.

Поначалу, как это всегда бывает, новое оружие засекретили. И патроны к нему тоже сделали секретными. Так что на первых стрельбах из ПМ пришлось помучиться — не привык наш народ гильзы собирать. Это сейчас привыкли, а тогда было в диковинку. С ПМ всё и началось. Личное оружие стали держать в воинских частях, в специальных сейфах.

Прошло время, и я поступил в военное училище. Как и отец, я тоже решил стать военным.

До присяги нам нужно было отстреляться из карабина — нашего будущего личного оружия. Дали мне СКС, расписался я за него, и повезли нас на стрельбище. Пока готовились стрелять, пока стреляли, пока гильзы собирали… В общем, после стрельб стал я сдавать карабин, а он не с тем номером. Другой, значит, оказался. Тут я и обделался (фигурально выражаясь). Это был мой первый армейский обсирон. Я думал, что меня из училища сразу попрут. Но ничего, обошлось. Дежурным по батарее, как сейчас помню, был Серёга Девицкий. Он из войск в училище поступал.

— Щас, говорит, найдём твой СКС. Он, наверное, в другой батарее оказался.

И правда. Сбегал он туда (на другой этаж) и минут через пять приходит с моим карабином. Смеётся. Там, говорит, такой же, как и ты, испуганный сидит и так же трусится, что его из училища выгонят за утерю оружия. В общем, обошлось всё как нельзя лучше. А Серёга оказался классным парнем. Он потом ко мне со своей женой в гости приезжал — в море искупаться и рыбку половить.

Вообще, тяга к оружию у курсантов училища была неиссякаемой. Может быть, именно поэтому с завидной регулярностью бдительные менты вылавливали их в Пулково при проносе в самолёт самодельных нунчаков. Кто бы мог подумать, что две палки на верёвке вызывали у них такую панику. Нунчаки тогда, в начале восьмидесятых, стали поистине повальным увлечением, как, впрочем, и кубик Рубика. Махать ими в свободное от занятий время стало модно, и вскоре в училище образовался своеобразный клуб прибабахнутых на этом деле. Помогло это им в жизни или нет — трудно сказать, но ловкости, несомненно, прибавило. Кстати, те, кто ездил домой в отпуск поездом, нунчаки с собой провозили спокойно, без всяких проверок. Это только «Аэрофлот» наш так выпендривался.

Впоследствии я встречал людей с манечкой до японского оружия. Уже будучи офицером, я столкнулся с одним местным фотографом, который приносил с собой в воинскую часть настоящий (ли? — до сих пор не знаю) самурайский меч. Впрочем, при этом он преследовал чисто меркантильные интересы. От солдат, желающих «сфоткаться» с этим чудо-оружием, отбою не было, и «бабло» рекой текло в карман фотолюбителя.

Однажды, ещё в бытность курсантом, когда мы были на полигоне, наш комод, Димка Фёдоров, пошёл мыть руки в луже (извините, не очень звучит — мыть руки в луже). Вообще-то, мыть руки пошли все, но Димка в отличие от остальных засунул руки в воду поглубже и выудил из грязи запал от гранаты. Запал был целый, новенький, с колечком — всё как положено, даже без следов ржавчины. Покопавшись в грязи, Димка выудил их ещё целую дюжину — таких запалов.

— Я на танцах в отпуске девок пугать буду! — радостно заявил Димка.

Уж не знаю, пугал ли он девок этими запалами или нет, но до дому он их провёз благополучно (естественно, поездом).

Когда я стал офицером, у меня появилось своё личное оружие. Так как долгое время я служил на одном месте, то пистолет у меня был всё время один и тот же. Свой пистолет я знал и любил. Он был как мой собственный, хотя и хранился не у меня, а в сейфе дежурного по части. Я даже номер его помню до сих пор: КР 4946. Хороший был пистолет, но только спуск длинный. Впрочем, это не мешало мне выбивать двадцать пять из тридцати. Приноровился.

Ладно. Хватит. Что толку говорить о военных, которым положено уметь обращаться с оружием. Мужики — они все неравнодушны к оружию. А если равнодушен, то тут что-то не так, что-то не то — воспитание, что ли? Например, брат мой троюродный, автомеханик по профессии, тащился от оружия. Зарабатывал хорошо, вот и создал у себя дома целый арсенал. Тут у него и карабин был, и охотничье ружьё, и даже дуэльный пистолет девятнадцатого века (конечно, современная подделка). Он, видите ли, кайф ловил от процесса его заряжания через ствол…

Тема оружия и отношения к нему всегда была и останется неисчерпаемой. Начинается она в детстве с самодельных рогаток и пугачей, а заканчивается у всех по-разному: у кого-то на уровне любительства, типа запуска фейерверка во дворе, у кого-то становится профессиональной необходимостью, а у кого-то умирает вместе с несбыточными детскими мечтами. Так что этот мой поток мыслей об оружии каждый читающий может дополнить своими собственными воспоминаниями и ощущениями.

Июнь 2007

РУКАВИЧКИ

Войсковая стажировка в РТВ была у нас зимой на четвёртом курсе. Мне выпало ехать в куйбышевскую армию ПВО. Там нашу команду раскидали по разным подразделениям. Меня распределили в Казань, в роту РТВ в посёлке Нагорный (есть такой под Казанью).

К стажировке моя мама связала мне перчатки. Они были из овечьей пряжи, ручного изготовления и очень тёплые. Чтобы отцы-командиры не придирались к неуставным перчаткам, они предусмотрительно были покрашены луковой шелухой в светло-коричневый цвет.

Но…

На стажировке был у нас офицер Шин, кореец по национальности. У него я увидел трёхпалые рукавицы. Причём не такие, как нам выдавали, а настоящие, меховые. Рукавицы были супер. А главное — уставные, если что — никто не придерётся.

Стал я Шина уговаривать: мол, подари мне эти рукавицы. Я, мол, в них в училище буду суперстар. А он мне:

— Давай меняться.

Уж очень ему мои перчатки понравились: тёплые, мягкие, домашней вязки.

— Ну что ж, — сказал я, — давай. Если что, мне мама ещё одни свяжет.

Итак, мы с Шином с утра, после развода, поменялись.

Поскольку рукавицы Шина были грязные, извозюканные в солидоле, я решил их отстирать. Закинул я их в ведро, насыпал туда стирального порошка да и залил кипятком. Как вы догадались (а я тогда догадаться не мог в силу отсутствия опыта), рукавицы сварились — скукожились и стали маленькими-маленькими, как на ребёночка пятилетнего. Облом был полный.

---

Но это ещё не всё. Вечером со службы пришёл Шин — и первым делом ко мне:

— Отдавай мне мои рукавицы, не хочу с тобой меняться. Твои перчатки плохие. — И протягивает мне какую-то рвань, которая ещё утром считалась симпатичными перчатками…

А случилось вот что. Шина утром после развода отправили на товарную станцию грузить технику. И там он добросовестно в моих перчатках крутил проволоку, фиксируя эту самую технику на платформах. Естественно, что не приспособленные к этому делу интеллигентские перчатки, вдрызг порвались.

Свои перчатки, вернее то, что от них осталось, я у Шина принял и отдал ему то, что осталось от его рукавиц. Вначале повозмущавшись, затем погоревав и наконец посмеявшись над неудавшимся обменом, мы остались друзьями до окончания моей стажировки.

3. В автомобилистах ПВО. Суровое лейтенантство

КОЛЕСО

Наша воинская часть располагалась на холме у паромной переправы через Керченский пролив. По проливу шныряли корабли из Азовского моря в Чёрное и обратно. Это было красиво. А ещё на этом самом холме был наш автодром, по которому туда-сюда шныряли автомобили с курсантами и приставленными к ним инструкторами. Им было не до красот Боспора Киммерийского. А под холмом дислоцировался посёлок с многозначительным названием Опасный. Его населяли различные местные жители.

Сержант Рунд был длинным и долговязым парнем. Несмотря на свою худобу, он был жилистым и крепким, а ещё добрым, но вспыльчивым. Он был инструктором практического вождения автомобиля КрАЗ.

На втором году службы, весной под дембель, когда уже зазеленела молоденькая травка, зацвели одуванчики и защебетали радостные птички, сержант Рунд влюбился. Его избранница проживала в том самом посёлке с многозначительным названием.

Рунд бегал к ней в самоволки, признавался в любви, целовался взасос, дарил одуванчики и радовался скорому дембелю. Командиры не однажды ловили его за пределами воинской части и не однажды наказывали. Но любовь всё равно пробивала свои робкие зелёные ростки сквозь суровый асфальт армейской жизни.

Однако у любви, как оказалось, были враги покруче, чем командиры с замполитами. Это было местное подростковое население во главе с троюродным, а может быть, четверо- или ещё каким-то многоюродным братцем вышеупомянутой девицы. Дело в том, что за время существования посёлка всё его население так замысловато и изобретательно перетрахалось между собой, что теперь все они в той или иной степени приходились друг дружке роднёй в каком-нибудь колене.

В общем, интрига в стиле латиноамериканской мыльной оперы стремительно развивалась.

Какой же сюжет доминировал в нашей мелодраме — типа Ромео и Джульетты или Вестсайдской истории?

А никакой. Ни тот, ни другой, а свой собственный. Рассказывать о душещипательных перипетиях большой любви не придётся, потому что их не было. Любовь погасла неожиданно, и погасла очень скоро. А случилось это при следующих обстоятельствах.

Когда Рунд был в очередной самоволке, местные парни под предводительством многоюродного братца изловили влюблённого и, пользуясь своим численным преимуществом, дали Рунду оторваться.

Пробираясь в часть огородами и утирая по пути коктейль из соплей с кровью, Рунд закипал обидой. Он обиделся на многоюродного братца, на его дружков, на свою подружку (потому что после полученного мордобоя пришёл к успокоительному для себя выводу, что она дура), на весь посёлок Опасный и на свою горькую солдатскую судьбу.

Многочисленные гематомы на физиономии у Рунда были выявлены сразу по его появлении в в/ч, и он сразу же попал под жёсткий контроль офицеров (чтоб не убежал и с собой или с кем другим ничего не сделал). Так что хоть на минуточку сбегать вниз, в посёлок, и отметелить своих обидчиков поодиночке он не мог.

От такого бессилия Рунд ещё более обозлился, и мысль лихорадочно заработала в поисках метода отмщения. Вскоре он был найден. Опыт водителя, помноженный на солдатскую смекалку, не подкачал.

Открутив кразовскую запаску, Рунд закатил её на самый верх автодрома, а затем пустил колесо с холма вниз, под откос, на посёлок. Холм был крутой, ровный, без выбоин, а колесо тяжёлое.

В результате акции возмездия в посёлке были вдребезги разбиты три штакетника, выгребной туалет и курятник. Куры не пострадали, потому что в это время паслись на улице.

Материально пострадавшие аборигены, узнав от замполита подоплёку происшедшего, умильно прослезились и не стали писать жалобу, оставив бедного солдатика в покое — пусть с богом увольняется.

А вот большой солдатской любви пришёл полный капец. Девица действительно оказалась дурой, потому что так и не поняла, что причиной уничтожения материальных средств Рундом изначально были его влюблённые чувства к ней.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Рассказал я эту историю в одной тёплой компании, а майор Толмачёв, начальник радиолокационного узла батальона, мне в обратку:

— Это что. Вот когда я служил в Судакской роте РТВ, у нас тоже с колесом случай был, не чета вашему. Рота наша была на мысе Меганом. Высота — 358 м над уровнем моря. А РЛС, что смонтирована на «Урале», стояла ближе всего к обрыву — можно сказать, вплотную. И вот однажды пришёл приказ заменить на колёсах этого «Урала» все покрышки. Старые — снять, сдать, а новые — надеть. Стали мы откручивать колеса. Открутили одно, второе, третье, ну а четвёртое колесо выскользнуло из рук и покатилось по склону. Покатилось, покатилось, а оттуда в обрыв. И полетело оно аж до самого низу. И с трёхсотпятидесятивосьмиметровой высоты прямо в воду — бух! Как только никого там не убило — ума не приложу, потому что как раз в это время там, внизу, за шашлыками сидела тёплая компания. Представляете, в самый ответственный момент встаёт мужик, чтобы тост сказать. И тут над его головой колесо ка-а-ак просвистит! Он так сразу и сел. И тост забыл напрочь.

Потом, чтобы это колесо из воды достать, пришлось катер нанимать, потому что до того места вдоль берега по-другому никак нельзя было добраться — кругом скалы и обрывы, а колесо тяжёлое.

Июнь 2007

КИРПИЧ

Солдаты Петя и Федя друзьями никогда не были и быть ими не могли уже по той простой причине, что Петя был дембелем, а Федя — духом.

Но так случилось, что их поставили работать вместе. Почему? Этого сейчас уже никто не помнит. Наверное, это всё оттого, что Федя показал себя терпеливым духом, а Петя имел репутацию относительно некровожадного и спокойного деда.

Как все духи, Федя всегда был готов выполнить любую работу и за себя, и за того парня. Как все деды-дембеля, Петя всегда был готов спихнуть свою работу на молодого и куда-нибудь зашариться. Пете и Феде дали задание выровнять столбики ограждения между двумя боксами. Столбики от времени покосились и пёрли в глаза своей неэстетичностью.

Петя получил для работы бечёвку, лопаты и, отдав всё это инженерное имущество напарнику, потопал с ним в автопарк.

Работа была несложная, но нудная, так как требовала внимательности. Петя с сожалением констатировал, что один солдат её никак не осилит. Так что возможность зашариться отпала сама собой. И Петя был вынужден взять руководство на себя.

Вместе с Федей он натянул бечёвку вдоль ограждения. На краю крыши одного бокса они закрепили её, обмотав вокруг кирпича, а на крышу другого взгромоздился сам дембель Петя и стал командовать. Сверху вдоль бечёвки было хорошо видно, какой столбик в какую сторону отклонился, и куда его надо ровнять.

Федя усердно ровнял их: прикапывал, притоптывал, наваливался плечиком и покряхтывал. Работа спорилась. Время шло к обеду, и, когда оно подошло, Федя снизу прокричал своему напарнику:

— Петя-а-а-а, уже на обед зовут строитца.

Роль начальника дембель Петя решил доиграть до конца и лично проверить, как его подопечный поработал там, внизу. Петя повелительным жестом отмахнулся от духа и изрёк:

— Иди в столовую и скажи, чтобы мне оставили, а я сейчас приду.

Федя побежал на приём пищи, а его начальник, соскочив с бокса, медленно пошёл к соседнему, на ходу сматывая бечёвку на локоть. Подойдя к стене того, другого бокса, Петя дёрнул за бечёвку. Бечёвка не поддалась. Он удивился, посмотрел вверх и дёрнул сильнее. Тут-то на его лицо и упал тот самый кирпич, на который им же самим утром и была намотана бечёвка.

На обед в столовую дембель Петя пришёл с большим опозданием и с большим фингалом в пол-лица.

Но самое трагикомичное было потом. Абсолютно у всех, и офицеров, и солдат, возникла мысль, что это хилый дух Федя дал так оторваться дембелю Пете. Деды срочно перестали напрягать Федю, так как никто не хотел получить в глаз от бешеного духа и из-за этого задержаться с увольнением из ВС. И хотя Федя со слезами на глазах пытался убедить сослуживцев, что всё было совсем не так и что он тут ни при чём, ему никто не верил. В конце концов он смирился, потому что его больше никто не трогал, и это само по себе было неплохо.

Ну а что касается Пети, то он молчал. Молчал, потому что боялся правды: стыдно было признаться, что по своей дурости и недомыслию получил синяк под глаз.

Замполиту вся эта история стоила почти двух недель непрерывных разбирательств, так как он тоже долго не мог поверить, что причиной синей морды у дембеля Пети было падение обыкновенного кирпича.

БАБА ДАША И СТЕЛЬКИ В САПОГИ

Дом бабы Даши со стороны огорода примыкал к забору нашей воинской части. По огороду змеилась тропинка, а забор был чёрным от солдатских сапог. У солдат это было излюбленное место для побега в самоволку.

Баба Даша любила солдатиков. Солдаты отвечали ей тем же и созревающих на огороде огурцов, помидоров и прочих овощей-фруктов не трогали.

Это всё потому, что баба Даша азартно приторговывала самогоном — оптом (поллитровками) и в розницу (стопариками). Не гнушалась она и скупкой краденого, если ей предлагали что-то, на её взгляд, стоящее. Ну и при всём при этом она умудрялась держать у себя на постое молоденьких лейтенантов.

Обычно дольше года, от силы двух лейтенанты у неё не задерживались — женились, переводились, находили более благоустроенное жильё, но угловая комнатёнка с дешёвым гобеленом, изображающим удирающего от погони турка на коне и с красавицей в обнимку, пустой никогда не оставалась. Кстати, в этой комнатушке и я прожил свой первый лейтенантский год.

Этот гобелен в понимании бабы Даши был символом роскоши и богатства. Купленный когда-то в молодости и к концу двадцатого века вконец затраханный молью, он представлял собой жалкое зрелище. Однако для бабы Паши гобелен был всё так же юн и ценен, как в первый день после покупки.

Каждый очередной её постоялец обязательно проходил испытание семейной историей о покупке гобелена.

Всё остальное имущество бабы Даши ценности не представляло — было поедено шашелем, мышами, молью и было старо, как она сама…

---

Лейтенанты Саша Бубко и Митя Черников на первый взгляд производили хорошее впечатление. Оба имели умное выражение лица и внимательные глазки.

Саша и Митя вселились к бабе Даше почти сразу после своего прибытия в в/ч из первого лейтенантского отпуска. Обещали платить исправно и в срок, что впоследствии и делали.

Пьяными баба Даша лейтенантов никогда не видела. Девок в дом они тоже не водили. Разве что иногда то один, то другой, а то и оба сразу лейтенанты отлучались на всю ночь.

Но вот наступила осень, на дворе похолодало, и перед Сашей и Митей замаячила печальная перспектива топки печи. С печкой возиться не хотелось. А тут ещё баба Даша стала просить лейтенантов выписать в воинской части уголька, как это делали до них все другие постояльцы.

Но Саша и Митя решили оставить бабку без угля и, не входя в лишние расходы, съехать от неё накануне отопительного сезона. К дополнительным хлопотам с печкой они были явно не готовы, а посему срочно приступили к поискам комфортабельной квартиры в городе.

С каждым днём холодало всё сильнее. И если бы не окончание курортного сезона, квартиру для своего зимнего проживания лейтенанты Бубко и Черников так бы и не нашли.

По поводу отъезда лейтенантов баба Даша не очень-то горевала. Запас угля на зиму у неё всё же был. Расставались по-доброму, хорошо и быстро — вещами-то лейтенанты обрасти ещё не успели…

По весне, к Пасхе, баба Даша собралась навести порядок в комнатушке, где осенью квартировали Саша и Митя. Отодвинув кровать, она с удивлением обнаружила по краю свисавшего гобелена четыре аккуратно вырезанные дырки, по форме напоминавшие следы от сапог…

Да, да, да. Как вы уже догадались, это было не что иное, как вырезанные в её любимом гобелене четыре стельки в лейтенантские сапоги вместо вожделенного уголька на зиму…

Баба Даша пыталась искать правды у командира. Даже носила ему на показ свой дырявый гобелен. Вся часть умирала со смеху. Лейтенантов вызывали в политотдел, разбирали, стыдили, но они стойко отмораживались, и в конце концов «дело о стельках» заглохло.

Больше баба Даша постояльцев к себе на квартиру не брала. Зато самогоном стала торговать ещё азартнее.

Интересна дальнейшая судьба этих лейтенантов.

Митя Черников параллельно со службой приспособился по ночам приторговывать в коммерческом киоске палёной водкой (наверное, пример бабы Даши был заразительным). От этого денежки у него водились чаще и больше, чем у других его сослуживцев. Митя этим очень гордился и бравировал. Но однажды, проворовавшись, он был прижат к стенке братками и поставлен на счётчик… Должок он, правда, выплатил, но и в армии после всего случившегося не остался — скоропостижно уволился и уехал куда-то.

А Саша Бубко в конце концов стал… политработником, по-новому — воспитателем, офицером воспитательного отдела воинской части — во как круто хватил! Так что стал он воспитывать молодых солдат и офицеров, рассказывать им, как не надо делать и поступать. Интересно, на своём ли примере?

ОБЕД СТЕПАНА ЗАХАРОВИЧА

Этого лейтенанта в воинской части все называли исключительно по имени-отчеству. Причём не только сослуживцы, но и многочисленные лейтенантские начальники, которых в отдельно взятом полку очень даже до фига. Называли его так всегда с усмешкой, плохо скрываемой иронией и несколько нараспев:

— А-а-а, Сте-е-епа-а-ан За-ха-рович-ч-ч…

Или:

— А вот и Сте-е-епа-а-ан За-ха-а-ро-вич.

Что и говорить, в суровой и тупой армейской среде Стёпик от всех других резко отличался.

Службу свою он начал с грандиозной пьянки в поезде, в компании неизвестных собутыльников. В результате Стёпик растерял все деньги, посеял документы, обрыгал рубашку вместе с галстуком (просим это последнее запомнить), уронил под колёса поезда фуражку-аэродром индивидуального пошива и в таком вот переработанном виде прибыл в воинскую часть. Начало службе, так сказать, было положено.

Стёпик был длинен и худ, носил высокие хромовые сапоги со вставками из рентгеновской плёнки и почему-то считал, что все ему завидуют.

Степан Захарович до ужаса любил современную поп-музыку и среди лейтенантской массовки справедливо считался её знатоком и непререкаемым авторитетом. Наверное, это было единственное, за что его уважали, и уважали сильно.

В нашей части Степан Захарович был начальником клуба — заведовал тлеющим очагом культуры, но совсем затухнуть ему не давал только одним своим присутствием в нём. Организация каких-либо мероприятий, типа торжественного собрания или концерта, ремонта клуба или ещё чего, представляла для него непреодолимую проблему и ложилась на его сутулые плечи непосильным грузом. Ему никто не помогал. Помочь Стёпику в большинстве случаев означало работать за него, а этого, естественно, никто не хотел. Ему никогда не давали нужных стройматериалов, канцелярских принадлежностей, солдат в помощь и, в общем-то, дружно посылали его туда, откуда он появился, или ещё дальше.

Процесс Стёпиного служебного барахтанья со стороны представлял собой увлекательное зрелище, всё равно как нынешние мыльные сериалы без конца и начала, только то на ТВ, а тут вживую, на самом деле.

Стёпик был холост, скромен и девственен, но мечтал найти женщину умную, под стать себе, можно и постарше, и даже с ребёнком. При знакомстве с женским полом или во время массовых совместных гулек Стёпик меры не знал, упивался до безобразия и творил чудеса. Трудно сказать, от чего это у него так получалось — то ли от слабости к алкоголю, то ли от скромности, то ли от неудовлетворённости.

Не однажды Стёпик снимал квартиры, не однажды пытался собрать коллекцию хороших крымских вин, и не однажды после очередной затянувшейся дегустации его просили освободить жилплощадь. По правде сказать, пьяницей он не был, но, повторимся, меры не знал. За выпивкой старался равняться по самым закалённым, а перебрав, блевал и вырубался (или наоборот — вырубался и блевал). Но при всем при этом мебели никогда не ломал и с расспросами «Ты меня уважаешь?» ни к кому не приставал.

В общем, Стёпик в полку был фигурой колоритной, и потом, когда он уже уехал с женой (всё-таки нашёл такую, какую хотел) к новому месту службы, в части стало намного скучнее и тоскливее. Про Стёпика и его похождения можно было рассказывать часами. Неофициальная летопись полковой жизни постоянно пополнялась рассказами о его похождениях. С отъездом же Стёпика этот источник иссяк, а воспоминания о нём постепенно затмевались художествами новых молодых офицеров.

Со Стёпиком постоянно что-то случалось. Причём неприятности, сыпавшиеся на него как из рога изобилия, имели в своём большинстве настолько комичный характер, что не смеяться над Стёпиком было невозможно. Он, в свою очередь, это отлично понимал и в каждом таком случае впадал «в псих». Эти своеобразные «психи» Стёпика ещё больше добивали очевидцев, охочих до бесплатного комик-шоу.

Вот такой у нас был Стёпик.

А теперь одна из историй о Стёпике, свидетелем которой я был непосредственно.

Лейтенанты-холостяки нашей части ездили на обед в город. Название у столовки было обалдеть — «Фабрика-кухня». Двух часов обеденного перерыва на жрачку вполне хватало — автобусы тогда (СССР ещё существовал) ходили исправно.

Столовка была стандартно-советско-общепитовская: идёшь вдоль прилавка и берёшь себе на поднос всё то, что хочешь съесть, из того, что есть. Потом расплачиваешься на кассе, лопаешь это всё с подноса за столиком, а после сам же (читай громкую табличку: «У нас самообслуживание») все съеденные тарелки и стаканы вместе с подносом шу-у-урух в окно мойки — и пшёл на выход!

Всё это было здорово. Люди вокруг были разные, и чувство единения армии с народом через такую вот столовку поддерживалось на идеологически нужном уровне.

Накануне того самого памятного обеда Степан Захарович потерял заколку от галстука…

Нет, не так.

Заколку от галстука он потерял ещё раньше, наверное, месяца полтора-два назад, но так как он был именно Степан Захарович, то и ходил без неё всё это время и плевал на всех (впрочем, как и начальство на него).

К кассе мы продвигались вместе, я впереди, а он за мной. Подносы наши наполнялись борщом, сметаной, картошкиным пюре, неизменным яичком и традиционным «а компотом». В продолжение всего этого процесса Степан рассказывал мне что-то, по его мнению, смешное. Но я его юмора не догонял, был не в настроении и только молча поддакивал головой. Степан не терял попытки рассмешить меня. Он назойливо продолжал свой трёп, заглядывая мне в лицо. Мне было не до него, но я старался не подавать виду. Не хотелось Степана никуда посылать, его и так многие посылали.

От Стёпиного преследования я оторвался у кассы. Заплатил, сел и стал есть. Степан нагнал меня у стола. Он настолько ушёл в рассказ, что, казалось, позабыл про купленный обед. Я же продолжал сосредоточенно есть. Хотелось завершить приём пищи побыстрее, чтобы вновь оторваться от Степана.

Стёпик поставил поднос перед собой и стал садиться. При этом, вперив в меня взгляд, он взахлёб продолжал «смешную» рассказку. И тут краем глаза я заметил, что галстук Стёпика медленно, синхронно с опусканием его зада на стул ложится в тарелку с борщом. Попав туда, он поделил её ровно пополам и заколыхался на поверхности понтонной переправой от одного берега к другому. Стёпик всего происходящего у него в тарелке не замечал и, вперив в меня свой взгляд, продолжал рассказку. Я начал смеяться. Рот мой был полон, и от неожиданно напавшего на меня смеха я не мог ни проглотить, ни выплюнуть. Сказать Стёпику о его галстуке у меня не было никакой возможности. Меня начало трясти от смеха. Лицо Стёпика в эти мгновения источало полное удовлетворение — он был уверен, что наконец-то пронял меня своим рассказом. Продолжая своё повествование и не глядя в тарелку, он ложкой вывалил в борщ полстакана сметаны. Точнее, на галстук, утопив его окончательно… Видя всё это, я умирал от смеха. Из глаз текли слёзы. Давясь застрявшим куском, я съехал под стол. Вместо смеха из меня раздавались непонятный скулёж и подвывания. Стёпик был счастлив… Мне ничего не оставалось, как уже из-под стола протянуть руку и ткнуть пальцем в Стёпину тарелку…

Стёпа опустил глаза… Его галстук, одним концом привязанный к шее, весь в сметане аппетитно плавал в тарелке с борщом… Смена выражения лица Стёпика была настолько молниеносной и разительной, что я окончательно оказался на полу, опрокинув стул и скорчившись от смеха. Недожёванный пирожок был выплюнут, и я истерически заржал на всю столовую.

Вся произошедшая комичная ситуация длилась много меньше, чем я её тут описываю, какие-то секунды, не более.

В столовой неожиданно наступила тишина. Все перестали есть и обернулись на нас. В этой тишине Стёпа с каменным лицом аккуратно отстегнул галстук от шеи и, держа его за крючочек, прямо из тарелки, прямо со сметаной, прямо через весь зал метнул в угол. Это он так психанул. Хорошо ещё, что ни в кого не попал — ни галстуком, ни сметаной.

Все, кто был в столовой, заржали подобно мне. Это было похоже на массовое помешательство, истерику какую-то. Начавшись, она продолжалась довольно долго, то затухая, то возобновляясь с новой силой. Особенно после того, как кто-нибудь из уже почти успокоившихся едоков не гыгыкал снова, поднимая тем самым очередную волну смеха. Обед у народа был сорван, есть уже не хотелось, кусок не лез в горло.

Заходящие в столовую новые голодные посетители подозрительно озирались по сторонам, не понимая происходящего и внезапных приступов хохота, который периодически перекатывался от одного угла зала к другому. Их дурацкий вид, соответственно, тоже вызывал улыбки и сдавленный смех.

А что же Стёпик? Что же он дальше сделал? К сожалению, всего этого веселья Стёпик уже не застал. Отшвырнув галстук, он вскочил и с гордо запрокинутой головой выбежал из столовой.

Впрочем, Степан Захарович был отходчив. Юмор он понимал, и на следующий день мы с ним в обеденный перерыв вновь ехали во вчерашнюю столовку. Поварихи, встретившие нас, масляно улыбались и даже предложили Степану стаканчик сметаны бесплатно, взамен вчерашней несъеденной. От сметаны Стёпа гордо отказался, ухмылки перетерпел, но в дальнейшем в эту столовку уже никогда не ездил, а обедал в части, в солдатской столовой. Среди офицерской мелкоты это считалось дурным тоном, но это был Стёпа, а он на всех плевал…

ШЛЯПА

Как-то раз поехали мы со Стёпиком в гости к моим родителям в Евпаторию. Прогуливаясь там по местному бродвею, Стёпик купил себе шляпу «а-ля Михаил Боярский». Шляпа очень шла к Стёпиной куртке.

Дело было после дождичка. На дворе стоял сентябрь, а на асфальте — лужи. Неожиданным порывом ветра только что купленную шляпу сорвало со Стёпика и покатило по мокрому асфальту. Стёпик бросился её догонять, но в тот момент, когда он, наклонившись, уже хотел её подхватить, новым порывом ветра шляпу вновь отбросило в сторону. Стёпик ещё пару раз пытался догнать её и схватить, но это у него никак не получалось (проклятый ветер!).

И вот когда, изловчившись в очередной раз, Стёпик уже точно, на все сто должен был схватить шляпу, он вместо этого со всей силы пнул её ногой.

Это было так неожиданно… Это было что-то… Это надо было видеть… Описать такое просто невозможно…

В общем, просуществовав вне магазина всего ничего, шляпа перестала существовать.

Бедная шляпа, как мне тебя жалко.

НОЖКА

Было это году эдак в восемьдесят пятом — восемьдесят шестом прошлого столетия.

В период застоя дефицит имел место абсолютно во всём и везде. Не хватало то сахара, то стирального порошка, то хозяйственного мыла, то колготок.

Больше всего нехватка того или иного ударяла по женской половине населения, так как именно им, женщинам, приходится вести домашнее хозяйство и именно они бездумно стремятся угнаться за модой. А женская мода, как известно, удовольствие дорогое, ну а в условиях тотального дефицита — вдвойне.

В тот год, о котором идёт речь, среди женщин неожиданно вспыхнула мода на чёрные колготки. И хотя в открытой продаже их не было, всё равно их носили все. Это сейчас, когда такого понятия, как дефицит, не существует, все ходят по моде, но одеты при этом по-разному. А тогда, в советские времена, модно означало одинаково, все в одном и том же. В моде тапки-«мыльницы» — все в них, короткие юбки в клетку — опять же все в них. То же самое коснулось и чёрных колготок. Стало модно — и все в них (кроме мужчин, конечно). Это я неспроста про чёрные колготки заладил…

Однажды я пытался уехать с автовокзала. Ждал автобус. Был трезв, но вид имел бомжеватый: небритый, в старых кроссовках, джинсах, свитере, штормовке и кепке. Кажется, с дачи тащился. Был уставший и злой.

Маршруток тогда ещё не изобрели, а венгерские «Икарусы» были на грани вымирания. Поэтому автобусов было мало, а пассажиров — много, и набивалось их в автобус как сельдей в бочку, разве что только без рассола. Особенно дружно транспорт общественного пользования штурмовали на конечных остановках и, естественно, на автовокзале.

Вот и я тоже полез штурмовать подъехавший автобус. Но так как выходить мне надо было через две остановки, я решил влезть одним из последних. Но последние пассажиры никак не влезали. Обычно в таких случаях водители включали закрывание дверей, и двери сами регулировали пассажиропоток, одним помогая влезть и удержаться внутри, а других безжалостно отсекая. Я вполне мог остаться в числе последних. Меня это не устраивало, и, памятуя, что со следующим автобусом может произойти то же самое, я решил подтянуться и остаться внутри автобуса. Чтобы не выпасть на улицу, стоя на первой снизу ступеньке, я просунул вперёд руку в надежде уцепиться за центральный поручень в дверях автобуса. Мне даже показалось, что я вижу этот самый поручень. И я за него ухватился… Крепко… И подтянулся…

Каково же было моё удивление, когда я почувствовал, что это вовсе не поручень, а женская ножка в чёрной колготине, которую я спутал с поручнем. И ухватил я её не где-нибудь, а чуть выше колена. Разжать пальцы было нельзя, потому что, сделав это, я бы вывалился из автобуса, а мне ехать надо.

Подняв голову вверх я увидел, с каким ужасом на меня смотрела девчонка-подросток (переросток, нимфетка, пацанка — в общем, что-то вроде этого) лет пятнадцати. Она стала судорожно дрыгать ножкой, пытаясь что-то сказать. Но это у неё не получалось. Всем своим видом она напоминала рыбу, выкинутую из воды. А двери автобуса уже закрывались, да и сам он трогался с места, так что (ещё раз повторюсь) отпусти я её ножку — выпаду из автобуса и останусь. А мне ехать надо. А она всё дёргает ногой и рот разевает, сказать что-то хочет, но не может.

Я, конечно, понимаю, в какое неудобное положение попал, да и стыдно мне стало, поэтому я возьми да и брякни ей: «Извините».

После этого любой другой отпустил бы её ножку на все четыре стороны. Но мне же ехать надо, я ведь в таком случае из автобуса выпаду, мне бы за поручень уцепиться — и никаких проблем. И вот, ухватившись за её ножку покрепче, я подтягиваюсь и только после этого отпускаю её, чтобы нащупать поручень.

---

Тут автобус слегка тряхнуло, и вместо поручня я вновь хватаюсь за ту же самую ножку, но теперь ещё выше предыдущего рукоприкладства. В ответ на мои непреднамеренные действия мамзель окончательно задёргалась в нервном тике. То ли ей колготок жалко было — вдруг я их порву, то ли меня застеснялась или, хуже того, испугалась, ведь вид у меня был не очень. В общем, от моего такого поведения девица впала в предобморочное состояние. Оно и понятно, ведь в следующий момент я вполне мог ухватиться ещё выше, там, где не надо, а по мордасам мне она съездить никак не могла — не дотянуться. Я опять выдавил из себя извинение и вновь, покрепче уцепившись за ножку, подтянулся всем телом и попытался, уже в третий раз, нащупать поручень. Наконец-то я его нащупал, ухватился за него и спокойно вздохнул…

Народу в автобусе было так много, что водитель ехал без остановок. Если кому-то надо было выйти, ему орали через весь вагон. Он останавливался, но, чтоб не прихватывать новых «селёдок», делал это метров за пятьдесят до или после очередной остановки. При таком раскладе кандидаты в пассажиры просто не успевали доскакать до автобуса и влипнуть в него. Едущих такой вариант вполне устраивал. Тут они с водителем были вполне солидарны.

Когда мне надо было выходить, я тоже проорал: «Остановку-у-у!» Получилось это неестественно громко и грубо — даже сам этого не ожидал. Девчонку опять передёрнуло, и я подумал: как хорошо, что мне выходить сейчас, а не вместе с ней, потому что конфуз свой я воспринимал очень болезненно.

Вот такая приключилась история. Длилась она мгновения, изложена на бумаге в несколько минут, а помнится уже не одно десятилетие и до сих пор согревает душу чем-то хорошим и добрым. А чем именно — не могу понять. Ну и ладно.

ПЕРВЫЙ ЖЕНАТИК

В воинскую часть, где мне предстояло служить, нас, молодых лейтенантов, попало сразу семь штук: начальник клуба, кислородчик, два замполита и три автомобилиста.

И только один из всех нас был женатиком.

Первому из нашей холостяцкой когорты приспичило жениться Саньке Василькову. И вот незадолго до знаменательного события он и спрашивает нашего единственного женатика — Володю:

— Слушай, а как там, в семейной жизни? Какими были твои первые впечатления?

Володя подумал-подумал и изрёк мудрейшую мысль, впоследствии цитируемую не одним поколением лейтенантских холостяков:

— Вот представь себе: наступает лето, и ты первый раз идёшь купаться на море. Ты разбегаешься, прыгаешь в воду, и… вначале вода тебе кажется холодной, а потом всё теплее, теплее, теплее… Так и в браке. Привыкай, Санёк.

Сентябрь 2007

ЭТИКЕТКА

Был у нас в учебном полку лейтенант Штрек.

Почему он был именно Штрек — я не знаю. Это кличка у него была такая. Я даже фамилии его не помню. Он у нас инструктором по вождению был. Вечно бегал от одного прапора к другому и записывал в блокнотик, кто сколько за день наездил в километрах и в часах с курсантами в обнимку, а потом составлял какие-то никому не нужные схемы, графики, таблицы с передовиками и отстающими…

Главным достоинством Штрековой должности было то, что он ни за что не отвечал. Ни техники, ни людей у него в подчинении не было, а вышеупомянутые схемы, графики и таблицы при желании всегда можно было высосать из пальца, что он и делал с завидной регулярностью.

Из-за такой узаконенной безответственности ему все завидовали чёрной завистью и в отместку чаще других назначали куда-нибудь каким-нибудь старшим: в культпоходы там всякие, патрули, наряды, работы хозяйственные и т. д. и т. п.

Штрек был молодым, подающим надежды холостяком, но его скрытность и флегматичность порождали самые разные предположения о его ориентации. Все хотели женить Штрека, хотя бы временно, на какой-нибудь гарнизонной потаскушке, но это никому не удавалось.

Однажды (ну вот, началось — сейчас, к концу этой страницы, мы женим Штрека)…

Так вот.

---

Однажды Штрека послали старшим в культпоход. Культпоход должен был состояться в местном музее. Там проходила выставка, посвящённая упаковке и этикетке: что-то вроде «Упаковка и этикетка: вчера, сегодня, завтра» или «По волнам упаковки и этикетки». Экскурсию вела молодая, симпатичная, длинноногая «этикетка» в минимальной упаковке. Переходя от одной витрины к другой, она с упоением щебетала солдатам о том, как, когда и во что люди заворачивали всякую всячину. Солдаты слюняво пялились на неё, она — на Штрека, а Штрек — в никуда. И вот когда очередь дошла до мыльного стенда, «этикетка» заверещала:

— А вы знаете, ребята, что когда-то мыла вообще не было? Чтобы помыться, люди брали золу…

— Пу, — громко вставил Штрек со скучающим в никуда видом.

— …в руки, — продолжала «этикетка», — намазывались ею с головы до ног…

И тут до неё дошло…

Она впала в истерический хохот. Солдаты её дружно поддержали. Это был полный аншлаг. Экскурсия была сорвана. Ржание стояло на весь музей.

«Этикетке», как потом выяснилось, объявили выговор.

Штреку ничего не было.

А через год они поженились.

ПОПОЛНЕНИЕ (РОДДОМОВСКИЕ ИСТОРИИ)

Нет, это не то пополнение, о котором вы подумали. Это я о пополнении в семьях офицеров, то есть когда дети рождаются…

Везде нужна сноровка…

— Ну что ж ты, дурак, не мог презервативом воспользоваться? Теперь тебя, козла, охмурят, и будешь ты всю жизнь на нелюбимую жену горбатить…

Так распекал замполит нашего контрактника Васю, который залетел с какой-то потаскушкой.

— Да я пытался, а он в темноте не налазит, — оправдывался Вася…

Как потом выяснилось, Вася действительно хотел натянуть презерватив, но в темноте пытался надеть его другой, изнаночной стороной. Естественно, что из этого ничего не получилось. (Ну не было у парня сноровки — из села парень, с гор гуцульских.)

Зато получились дети.

Двойня!

И Васе пришлось жениться.

Прогноз

Лейтенант Серёга очень расстроился, когда ему после УЗИ жены врачиха заявила:

— У вас будет девочка.

— А почему? — вырвалось у него.

— Левее надо было брать, молодой человек, левее, — отпарировала та.

Серёга очень долго думал над её словами, но, кажется, так ничего и не понял, поскольку через три года у него, уже старлея, снова родилась дочка. Вторая.

Кто автор?

Получив радостное сообщение, что стал папой, старлей Санёк в самом возвышенном расположении чувств сорвался со службы и поехал в роддом. По пути туда, как водится, он нажрался водки и приехал к жене в изрядном подпитии. Став под окнами, Санёк стал истошно орать:

— Ма-ша! Ма-ша! Ма-ша!..

Наконец в окошке показалась Маша. Кстати, она ужасно не любила пьяных, а Санёк, выпив лишку, становился очень противным. Это подтверждали все, кто имел «удовольствие» быть с ним в одной компании.

А дальше было вот что.

— Кто-о-о?! — заорал Санёк, увидев любимую жену.

— Мальчик, — ответила сквозь зубы Маша.

— А на ко-го по-хо-о-ож!

— Ты его не знаешь! — проорала в ответ Маша и захлопнула окно.

Повторимся: она очень не любила пьяного мужа.

---

Ты пьян?

А вот у капитана Дениса была другая история. Денис был очень похож на своего тестя. А для его жены, Светки, её родной папочка был эталоном во всём. Наверное, поэтому она и вышла замуж за Дениса, из-за этой самой его похожести. Кстати, в отличие от Санька, Денис ни капли в рот спиртного не брал и по жизни считался трезвенником.

Так вот. Когда у Дениса родился сын, он, как и Санёк в своё время, примчался к роддому и так же, как и Санёк, стал орать.

Жена выглянула в окошко, и первые её слова были:

— Ты пьян?

— Не-а! — гордо выкрикнул Денис.

— Ну и дурак! — ответила Светка и захлопнула окно…

Через полчаса Денис стоял под роддомом пьяный с головы до ног и горланил модные песни. Только после этого Светка соизволила выглянуть в окошко и перемолвиться с супругом парой слов. Но всё же было видно, что настроение у неё испорчено.

Подоплёка такого Светкиного поведения выяснилась позже. Дело в том, что, когда родилась сама Светка, её отец напился в зюзю. Это была знаменитая семейная история. И именно этого Светка и хотела от своего мужа, чтоб, значит, даже в этом он был похож на её родного папочку.

СКЛЕРОЗ

Было это году эдак в восемьдесят пятом — восемьдесят шестом прошлого столетия.

Женя Захарчук был прапорщиком предпенсионного возраста. Сверхсрочную он начал не так, как большинство, сразу после срочки, а несколько позже. Посему к своему служебному финишу он выглядел старым трухлявым пнём. Лицо его от обилия морщин напоминало высохшую грушу — сухофрукт.

В далёком детстве Женя долго не мог научиться выговаривать букву «р-р-р». Однако научившись этому сложному искусству, уже в зрелом возрасте он всё равно срывался на «л-л-л», особенно в моменты сильного волнения. Получалось это у Жени настолько забавно, что всегда вызывало улыбки и смех окружающих. Захарчук такой своей особенности очень стеснялся, поэтому со временем у него выработался характерный, ни на кого не похожий стиль речи. Он старался говорить чётко, раздельно выговаривая каждую буковку. От такого старания речь его лилась медленно, и у собеседника возникало ощущение, что перед ним стоит дремучий тупица и тугодум.

Впрочем, если тупицей Захарчук никогда не был, то склеротиком он был знатным. О его склерозе ходили легенды. В рассказанные о нём истории верится с трудом, но это была истинная правда, поскольку очевидцем многих из них был я сам.

Итак, прапорщик Захарчук был инструктором по вождению автомобиля. Однажды, выезжая из автопарка на своём КамАЗе, Захарчук вдруг вспомнил, что у него кончились сигареты. И тут, как это всегда бывает, ему страшно захотелось закурить.

По пути в город Женя решил остановиться у автобусной остановки и купить курева в расположенном рядом магазине.

Так он и сделал: дал команду курсанту включить правый поворот, притормозить, съехать на обочину, остановиться и заглушить двигатель. Затем, приказав никуда из машины не вылезать и ждать его, направился в магазин.

Женя не курил уже больше двух часов и от этого был сам не свой — в организме неприятно посасывало и стонало, а мысли разбредались в разные стороны.

Купив пачку «Беломора», Женя вышел из магазина и тут же, не сходя с крыльца, смачно закурил.

Неизвестно, где витали Женины мысли, думали ли они собраться в кучу или нет, но после второй или третьей затяжки он узрел автобус, шедший из города в сторону воинской части. «Икарус» остановился на остановке с противоположной стороны улицы. Стрельнув бычком в сторону урны, Женя взял старт и сломя голову помчался к автобусу.

Он успел… Сел… И приехал обратно в часть…

Сослуживцы, увидев Женю без авто, тихо переполошились. Спросить у него напрямую, где КамАЗ, как-то не решались, боязно было — а вдруг что случилось? А Захарчук присел в курилке на лавочку, закурил и откинулся в сладкой истоме. Из состояния кайфа его вывел начальник КТП, который, не затрудняя себя дипломатией, задал ему прямой и суровый вопрос:

— Женя, а где же твой КамАЗ?

---

Женя схватился за голову. Глаза его вылупились от ужаса. Любимая беломорина вывалилась из прокуренной пасти.

— Ё-о-о моё-о-о… Забыль! Совсем забыль!.. — только и сумел пробормотать Женя и сломя голову, под дружный хохот окружающих поскакал через КПП обратно на автобусную остановку, в сторону города…

Свой КамАЗ Захарчук нашёл там же, где его и оставил — недалеко от магазина. Естественно, что за случившийся с ним конфуз Женя оторвался на молодом солдате. Тот пытался оправдываться:

— Вы же сами сказали стоять тут, вот я и стоял. А как вы побежали из магазина к автобусу, так я даже и крикнуть не успел.

Моральный удар, нанесённый Жене этим происшествием, был колоссальным. Теперь при встрече с ним каждый военный, от командира полка и до последнего солдата, расцветал широчайшей улыбкой. Женя стал «звездой». Вначале он переживал эту известность очень тяжело, но потом махнул рукой и вскоре уволился…

Жени в части не стало, а вот история эта и память о нём остались надолго.

ШЛАГБАУМ

Было это году эдак в восемьдесят пятом — восемьдесят шестом прошлого столетия.

Митя Писарчук, маленький, толстенький, как колобок, прапорщик, в части был поистине незаменимым человеком. Кем он только не был: и инструктором по вождению, и начальником столовой, и т. д. и т. п. Но не это главное. Многочисленные, периодически меняющиеся вожди части (то есть командиры) доверяли Мите решение своих наиболее щекотливых и шкурных вопросов. Таким доверием Митя был горд и всегда молчал о них как рыба об лёд. Но вообще-то Митя Писарчук был мужиком компанейским и выпить не дурак, особенно если не за свои — так сказать, на халяву. В оправдание такой своей слабости он в кругу дошедших до нужной кондиции сослуживцев любил рассказать про себя пару-тройку интересных историй, которых у него в запасе было превеликое множество. Поначалу, пока я был лейтенантом, все эти небылицы мне казались банальным враньём, но, послужив с Митей подольше, я понял, что глубоко ошибался. Всё, что он рассказывал, действительно с ним случалось. Он действительно «любил» попадать в интересные истории, а они любили вляпывать его в себя.

Несмотря на свой уже далеко не молодёжный возраст, Митя страстно увлекался мотоциклами. Каких только марок у него не перебывало. Он гонял на них с ранней весны до поздней осени и нежно нянчился с ними, когда они ломались.

Ещё одним Митиным бзиком была его лысина. Он страшно её стеснялся и постоянно маскировал специально отращённым у левого виска шлейфом жиденьких волос. Шлейф этот всё время сползал, потел, пачкался, слипался, но Митя упорно поправлял его, не желая мириться с утратой когда-то пышной шевелюры.

Но всё же самым главным достоинством Мити было умение рассказывать. Рассказчиком он был великолепным. Без «бляков» и других «матов», без «короче» и других слов-паразитов, без перебивов и переспросов, он мог держать в напряжении аудиторию от начала до конца своего длинного повествования.

Одна история, главным героем которой, естественно, был сам Митя, мне особенно запомнилась, потому что там фигурировал мотоцикл, но, как это ни странно, не Митин.

Часть наша была расположена в пригороде Керчи, к востоку от города, поэтому утром, во время езды на службу, солнце всегда слепило глаза. Вечером всё повторялось с точностью до наоборот. Для водителей такая фигня была крайне неудобной.

А ещё дорогу в часть пересекало три железнодорожных переезда. И хотя два из них использовались крайне редко, всё равно это сильно нервировало. Но дело было даже не в этом. Дело было в том, что один из этих переездов считался у водителей очень коварным, потому что световая и звуковая сигнализация включались на нём одновременно, в момент опускания шлагбаума. Наверное, именно поэтому этот шлагбаум чаще других подвергался нападению автомобилей — вовремя затормозить успевали не все. Так что этот шлагбаум сбивали чаще других. Потом его, естественно, чинили, потом снова сбивали и снова чинили… Всё это происходило с завидной регулярностью. Со временем рядом с будкой дежурного по переезду выросла целая охапка поломанных шлагбаумов, наверное, хранимых в качестве ЗИПа.

Так вот. В тот день у Мити, как назло, сломался мотоцикл. Но Митя, как настоящий байкер (кстати, тогда и слова-то такого в нашем языке ещё не было), не мог допустить возможности приехать в часть на городском транспорте. Поэтому Митя поехал в часть со своим сослуживцем, пассажиром на его «Чезете».

В в/ч ехали быстро, так как из-за поломки Митиного мотоцикла пришлось немного повозиться на старте. И вот, подъезжая к злополучному переезду, тот прапорщик, что сидел за рулём, с ужасом увидел, что шлагбаум неожиданно заработал и стал опускаться.

Гасить скорость и останавливаться было уже поздно…

Столкновение было неизбежным…

В доли секунды было принято единственно правильное решение…

В общем, тот прапорщик, что был за рулём, прибавил газу и, повернув вбок голову, прокричал Мите:

— Пригнись!

— Что? — переспросил Митя…

Теперь дадим слово самому Мите:

— Он что-то мне прокричал, а я из-за ветра не расслышал, и тут меня потряс страшный удар, всё стало темно — и я ничего не помню…

Митина морда со всего маху въехала в шлагбаум и напрочь его снесла…

Митю привезли в часть вовремя. К разводу он успел, но сразу же был отправлен в санчасть. Мозги, зубы и всё остальное, что есть бьющегося на лице, у него оказалось целым — шлем этому поспособствовал. А вот Митина спина представляла собой жалкое зрелище. Дело в том, что ехали в одних рубашках (на дворе было лето), и когда Митю снесло шлагбаумом, он упал спиной на асфальт и прочесал по нему метров десять, не меньше. Как по наждаку.

Командир части от такой дурости и бестолковой спешки, устроенной прапорами на дороге, обозвал их идиотами, психанул и наказал Митю постельным режимом в медпункте до полного выздоровления.

К вечеру Митя более-менее оклемался. Узнав от начмеда, что несколько дней ему придётся пробыть в санчасти, Митя стал хорохориться: мол, я жив-здоров, у меня ничего не болит и отпустите меня домой…

В конце концов, когда командир части с замами разъехались по домам, Митя выторговал у начмеда самоволку до утра за бутылку водки.

Начмед наш, майор Новиков, душа-человек, в гражданской жизни был патологоанатомом. Он всегда шёл навстречу людям. И в этот раз тоже пошёл. А вот делать это ему было никак нельзя…

Домой Митя приехал поздно. Что и говорить, после всего случившегося спина у него болела нещадно. Тихонько открыв дверь, Митя, чтобы никого не разбудить, прокрался на кухню и влез в холодильник — очень хотелось есть. И выпить, естественно, тоже.

Теперь вновь предоставим слово самому Мите:

— Неожиданно у меня за спиной послышался шорох, и с воплем: «А-а-а, явился алконавт паршивый! Где шлялся, кобель ты этакий?!» — на мою спину обрушился страшный удар. Все стало темно, и я снова ничего не помню…

Как впоследствии выяснилось, это Митина жена, посчитав, что её муженёк пришёл домой на косаре, решила проучить его скалкой по спине. То, что эта самая спина до самой Митиной шеи была обмотана бинтами, она, естественно, не знала, ведь на Мите сверху была рубашка…

Кое-как Митя пришёл в себя. От всего пережитого за день он был в трансе. Его жена от ужаса содеянного — тоже. За время пребывания Мити в «нирване» на холодном кухонном полу она передумала всё что угодно, от тяжёлого ранения мужа во время выполнения особо сложного, ответственного задания, до нападения на него подростков-хулиганов. На Митину жену накатила волна любви и жалости к мужу. И, когда тот пришёл в себя, он был обласкан и зацелован с головы до ног.

На следующий день, прихватив с собой обещанную доброму патологоанатому бутылку водки, с «охами» и «ахами» Митя приехал в часть.

И там он уже пребывал до своего полного выздоровления, никуда не дёргаясь и не отлучаясь.

Вот такая была история.

ДОРОГА ДОМОЙ

Было это году эдак в восемьдесят пятом — восемьдесят шестом прошлого столетия.

На дембель провожали моего старшину. Отходную делали в доме его тёщи, проживавшей недалеко от в/ч. Часть была в пригороде, поэтому большинство приглашённых разъезжались по домам общественным транспортом. Автобус до города был один. Он ходил по маршруту от паромной переправы до автовокзала, который в Керчи считался почти что центром города. Автобус ходил не всю ночь, а до нулей. С каждым последующим рейсом, то есть каждый следующий автобус вбирал в себя всё более и более ужратые партии военных, выбравшихся из-за старшинского застолья…

А вот прапорщик Комлев на автобус, к сожалению, не успел. Может, потому, что выпил больше всех, или проняло его больше всех — неизвестно. В момент прощания, оторвавшись от братских обнимушек, он упал плашмя и утрамбовал лицом гравий автобусной остановки. Все были настолько пьяны, что потери бойца никто не заметил, а когда Комлев очнулся, вокруг уже никого не было. Автобус ушёл, и он остался один.

И Комлев пошёл пешком…

Домой…

В город…

В герой…

В Керчь…

Где-то на середине пути дорога в город становится нудной и скучной. И всё из-за двух однообразных серобетонных заборов, тянущихся по обеим сторонам шоссе на протяжении трёх-четырёх километров.

Был конец октября, безлунная ночь и сильный ветер. Те, кто жил в Керчи, знают, какой он бывает сильный, мерзкий и противный, особенно осенью.

Ветер дул как раз в лицо Комлеву и мешал идти. Борясь с ним и употреблённым вовнутрь алкоголем, Комлев шёл медленно и уверенно продвигался к заветной цели.

Где-то уже в конце заборного участка Комлеву ужасно захотелось курить. Пьяными пальцами он долго не мог нашарить спички и сигареты у себя в карманах. Курительные атрибуты не слушались, ломались, выпрыгивали из рук, а тут ещё этот проклятый ветер…

Повернувшись к нему спиной, Комлев прикурил, с наслаждением затянулся и пошёл дальше, но уже в обратном направлении — по ветру, от города, в сторону завершившегося застолья!

Через пару-тройку километров Комлев тормознул ментовский уазик, двигавшийся в попутном направлении, и попросил подвезти его. Но менты ехали из города, поэтому, посмеявшись над Комлевым, развернули его на сто восемьдесят градусов и подтолкнули в нужном направлении.

И вот снова, уже третий раз за ночь, Комлев мерил дорогу вдоль заборов. Он уже ничего не соображал — в какой стороне родная в/ч, а в какой — родной дом. От выпитого и усталости его ноги выписывали на дороге замысловатые кренделя, и от этого путь его удлинялся ещё больше.

Под утро измождённого и замученного заборами Комлева подобрали те же самые менты, с которыми он повстречался в ночи. Теперь они ехали обратно в город. По пути в райотдел они даже сделали крюк и завезли Комлева домой, чтоб тот уже нигде не смог заблудиться.

Вот такая была история. А заборы эти, серобетонные, до сих пор стоят, хоть и нету уже за их стенами тех самых предприятий. Так что пьяным в ночи мимо них лучше не ходить — можно заблудиться.

КОМСОМОЛЕЦ

Серёга Зыбин был у нас комсомольцем (официально — помощником начальника политотдела по комсомольской работе). Как и все непрофессионалы, то есть не окончившие соответствующее их роду войск военно-политическое училище, он любил дрючить тех молодых лейтенантов, которые их закончили. Таким законченным лейтенантом в воинской части был в то время я. И меня в числе других Зыбин дрючил с особым удовольствием. Но дело не в этом, и даже не в редких, но длительно-запойных зыбинских пьянках, от последствий которых командование не знало куда деваться.

В политотделе в каждом ящике зыбинского стола лежала бумажка типа «Закрой, 3,14дар, тут ничего нет» или «Ну что, козёл, посмотрел? Теперь задвинь обратно». Представляете, вламываюсь я в политотдел, а там никого. Ну как тут в ожидании «инженеров человеческих душ» не прошмонать их шкафы и столы? Вдруг что полезное найдётся. Грех в таком случае не свистнуть карандашик, какую-нибудь методичку или брошюрку или, на худой конец, не написать в укромном месте слово из трёх букв. А потом ходишь радостный целую неделю от сделанной пакости. Зайдёшь, бывало, в политотдел, искоса обнаружишь своё ещё не стёртое художество — и опять зайдёшься скрытой радостью… Как я уже сказал, Серёга был одним из тех политработников, которые политучилищ не кончали и соответствующим политесом не владел. Посему в таких пакостях он был особенно сведущ. Вот и разбрасывал по ящикам своего стола соответствующие записочки.

А ещё Серёжка любил подписи к фотографиям. Вот скажите на милость: кто из вас знает, как расписывается министр обороны? А? Не знаете. И в те времена этого никто не знал. А о членах политбюро и говорить нечего. Серёга этим умело пользовался. У себя под стеклом он держал фотографии видных деятелей партии и правительства. Были там и Брежнев, и Устинов, и Андропов, и всякие другие. И на обороте каждой можно было найти сделанную от руки надпись типа «Сергею Степанычу в знак искренней дружбы» или «Зыбину Сергею на память от меня». Далее следовала непонятная закорючка, обозначающая подпись, сделанную якобы собственноручно соответствующим персонажем.

Тупые лейтенанты часто попадались на эту удочку. Как же, ведь Серёга умел напустить на себя важный вид, а другим — пыль в глаза. Наверное, особисты по достоинству оценили нахальство и смекалку Серёги. К ним он туда впоследствии и перевёлся.

ФРАЗА

Командир части полковник Заика Виталий Евгеньевич больше всего запомнился своей крылатой фразой:

— Употребление транспорта в нетрезвом состоянии влечёт за собой дорожно-транспортное происшествие.

Все присутствующие на совещании поняли его правильно. Никто не смеялся.

С ПХД — В НОВУЮ ЖИЗНЬ

А вот другой наш командир тоже выдавал перлы, причём довольно длинные и смышлёно-смешливые. Например:

— Завтра ПХД — парко-хозяйственный день. Он должен быть таким, каким его у нас никогда не было. Всё по уставам, директивам и приказам. И всё для того, чтобы потом в течение недели не отрывать солдат от учёбы. Так требует сегодня командир. Значит, с завтра начинается в полку новая жизнь…

Ну прямо как у студентов: типа, «Ну всё, новый семестр — буду учить», или «Всё, с понедельника займусь учёбой», или «Новая тетрадь — новая жизнь, буду писать и учить»… И так до бесконечности.

А потом наступили «перестройка», «незалежность», «реформирование», «сокращение», и нашу воинскую часть сократили так, что от неё остались рожки да ножки без всяких там ПХД.

ЧУРКА

Был у меня солдат Шарипов. Кто он был по национальности, я уже не помню. Помню только, что из Средней Азии. Был он у меня водителем. Но водителем был не простым, а от Бога, точнее — от Аллаха. А всё потому, что всю свою сознательную жизнь до армии он проработал шофёром и только к двадцати восьми годам, то есть под занавес призывного возраста, попал в армию.

И действительно, ездил он бесподобно, машину свою знал как пять пальцев и содержал её в отличном состоянии.

Но, как говорится, в семье, а точнее в армейском коллективе, не без урода, и одному товарищу, который на самом деле нам совсем не товарищ, стала мешать национальность Шарипова.

И вот длительный латентный конфликт одного дня разрешился в столовой огромным фингалом и сотрясением мозга для недоброжелателя. Кстати, Шарипов своего рукоприкладства не отрицал и во время разбирательства рассказал следующее (близко к тексту):

— Он обозвал меня «чурка». Я взял чайник и кинул в него. Не попал. Взял другой чайник и снова кинул. Не попал. Тогда я взял третий чайник, подошёл и ударил.

Поясним, что ударил не куда-то, а по голове, со всей силы. А чайники знаете какие в армии были? Правильно, большие, алюминиевые, литые, такие, чтобы чая хватило на один стол, за который обычно садятся обедать десять солдат.

И ничего Шарипову за это не было.

---

ДОКЛАД

Было это году эдак в восемьдесят пятом — восемьдесят шестом прошлого столетия, на заре перестройки, когда все до того замалчиваемые проблемы нашего «бесконфликтного» общества стали выплёскиваться СМИ на ошалевший от гласности народ (примерно как я крем для бритья из тюбика на помазок — и по морде, по морде…).

Тогда все вдруг заговорили обо всём: о проблемах дедовщины в армии и нехватке стирального порошка для домохозяек, о диссидентах и их гонителях, о наркоманах и нехватке одноразовых шприцев, о некачественных презервативах и о том, что у нас в стране секса нет, и т. д. и т. п. В общем, запретных тем не осталось.

Но мы все оставались ещё в душе советскими, свято верили во вбитые в нас идеалы и неслись по течению, лишь слегка прихватываясь водоворотами гласности и начиная потихонечку буржуазно разлагаться.

И вот у нас в в/ч накануне Девятого мая состоялось торжественное собрание. Собрались все.

Докладчиком, как обычно, был командир — полковник Заика Виталий Евгеньевич, матёрый хохол, большой и толстый. Говорил он низким хриплым голосом и в своей речи часто срывался на украинизмы.

Доклад был отполирован годами нелёгкого труда работников политотдела. Как правило, менялись в нём только вступление и заключение, которые ежегодно переписывались «на злобу дня», в соответствии с очередным генеральным курсом партии. Середина доклада, занимающая большую часть времени, катилась валиком под мерное посапывание зала…

Вот и на этот раз всё было вроде как всегда. Но… По всей видимости, накануне командир начитался перестроечной периодики, насмотрелся гласности по телевизору, и поэтому, когда в своём докладе он дошёл до описания героического труда работников тыла, в сонной тишине зала отчётливо прозвучало:

— В этот период большую работу проводили наркоманы… Наркоманы?.. Тьфу! Наркома-а-аты! — и далее по тексту.

Надо сказать, что никто и ухом не повёл и глазом не моргнул. Сказалась советская идеологическая закалка — не обращать внимания на провокации. Все сидели, как будто ничего и не было, только дремать перестали и стали больше прислушиваться, а вдруг что ещё интересного командир ляпнет.

Да-а-а, такой ляп в бытность Иосифа Виссарионовича страшно подумать чем бы мог закончиться как для самого докладчика, так и для его слушателей. Это я сейчас рассказ об этом пишу, а тогда бы объяснительную писал, и не одну.

Так всё и закончилось. Без последствий.

Но самое интересное было потом, через год, когда описанная история поимела неожиданное продолжение.

Ага-а-а, догадались? Ну конечно же! Ровно через год, в том же самом мае, в том же самом клубе наш командир наступил на те же самые грабли, споткнулся и упал на том же самом месте. Вновь был доклад, текст его был традиционно прошлогодним, и снова его читал наш командир…

— В этот период большую работу проводили наркоманы… Наркоманы?.. Тьфу, ёш твою мень (облагорожено мною. — Прим авт.)! Нар-ко-ма-а-аты!

И тут зал уже не стерпел, не сдержался и гоготнул от души. В ответ прыснул со смеху и сам командир. И от этого на душе у всех стало легко, и свободно, и весело. И только тогда все почувствовали, что сегодня праздник, великий праздник, а не заорганизованное мероприятие. И спасибо за это… перестройке? наркоманам? командиру? ветеранам? самим себе? может, всем перечисленным? И этот, именно этот день из многих Девятых маев запомнился всем больше всего.

Праздник удался как никогда.

4. В электрогазовой службе войск ПВО. Капитанство

КАПИТАН ВАНЮШИН

Имя у капитана было исконно русское — Ваня. Да и фамилия у него была почти такая же — Ванюшин.

Ваня был из когорты тех многочисленных летёх, которые ходят-ходят на службу, а потом вдруг с удивлением осознают, что непонятно каким образом они уже доросли до капитана.

Перспективы дальнейшего служебного роста Ванюшину явно не светили, поэтому корячиться на службе, добиваясь чего-то большего, желания у него не было. В общем, плыл Ваня по течению и ни о чём не думал.

И жена у Вани была такая же, под стать ему. После зарплаты они могли ахнуть все деньги на покупку дефицитной вещи, дублёнки например, и целый месяц перебиваться с хлеба на квас. Зато потом, за несколько дней до очередной получки, когда становилось уже совсем невмоготу, могли толкнуть эту самую «весчь» кому-нибудь ещё (естественно, что намного дешевле), а на вырученные от такой финансово-торговой махинации денежки смачно кутнуть в ресторане. Нельзя сказать, чтобы это повторялось каждый месяц, но для Вани Ванюшина и его жены такое поведение было типичным.

Обычно до обеда Ваня бродил по казармам, выискивая укромный уголок в чьей-нибудь каптёрке, чтоб беззаботно вздремнуть, а после обеда совершал новый обход в надежде быть приглашённым к столу, на дармовую выпивку.

Солдатам Ваня не докучал. Он их не трогал, как если бы их вообще у него не было в подчинении. Солдаты отвечали ему тем же, и, как это ни удивительно, их армейская жизнь под Ваниным руководством (точнее, при его полном отсутствии) текла плавно, скрытно и без видимых залётов и болезненных разборок.

Ваня всегда имел при себе мутный взгляд, постоянно был небрит (как он сам говорил — «весь в пеньках») и к тому же помят с головы до ног. Когда Ваня перепивал, его жена устраивала громкие скандалы с разводами и уходами. Но после Ваниного трезвления они мирились, потому что между ними была глубокая любовь.

Но однажды, в один из тихих осенних вечеров, несмотря на пьяное прибытие Вани домой, очередного скандала не случилось. А дело было так.

Ванюшины снимали квартиру недалеко от в/ч. Кратчайший путь со службы пролегал через местное кладбище. (Вот и интрига появилась, ага-а-а?!) Ванина жена в тот вечер ждала супруга у ворот. Она была переполнена возмущением от очередной пьянки мужа, в связи с которой он, скорее всего, и задерживался. Было темно. Вдоль дороги, по которой ожидалось Ванино прибытие, тускло мерцала половина фонарей.

И вот вдалеке замаячила пьяная фигура. Она шла, шатаясь от одного края тротуара к другому, бестолково размахивая руками и что-то крича. Ветром доносило обрывки мата. Вообще поведение фигуры было странным. Сделав два-три шага, она останавливалась и судорожно дрыгала ножкой. От таких балетных «па» её равновесие терялось, и танцор в сопровождении эмоционально окрашенной лексики ускорялся к противоположному краю дороги. Там процесс дрыганья и ругани повторялся, и фигуру пьяным ветром несло обратно. Несмотря на штормящий асфальт, фигура медленно приближалась.

Наконец последний перед домом фонарь высветил танцора. Им был Ваня. А причина нервного тика его правой ножки выяснилась только у ворот дома. Дело в том, что, пробираясь домой через кладбище, Ваня случайно наступил на венок со свежей могилки. И тот, вцепившись в Ваню зубами, как клещ, не отпускал его до самого дома. А сам Ваня был настолько пьян, что снять венок и не упасть при этом уже не мог. Подняться снова он был бы не в силах. Вот так и шёл он, дрыгая ножкой, как балерина, до самого своего дома, пытаясь отцепиться от назойливого попутчика.

Венок с Ваниной ноги был отцеплен его дражайшей супругой. Злость у неё от такого события ушла, и скандалом в этот вечер Ваня наказан не был.

Кстати, закономерно возникает вопрос: а почему венок так сильно вцепился в Ваню? Ответ прост. Да потому, что местные жители в качестве каркаса для венков использовали обрывки колючей проволоки, срезанной с ограждения воинской части. Бумажные розочки на колючей проволоке держались очень крепко.

ТЕРПЕНИЕ КОНЧИЛОСЬ

У капитана Петрова случилась большая радость. Под своё первое сорокалетие он впервые в жизни получил квартиру. Квартирка была не ахти какая — однокомнатная двенадцатиметровка в малосемейке на первом этаже. Радовало то, что она была новая, не поношенная, да ещё с балкончиком, чтоб, значит, выйти покурить на свежем воздушке. А ещё успокаивало то, что такие же конурки, кроме самого Петрова, получили ещё штук десять офицерских семей, которые, в свою очередь, тоже безмерно радовались приобретению.

Эту малосемейку в офицерской среде сразу окрестили «бомжатником», но счастливых новосёлов такие ядовитости не задевали. Взаимными хождениями в гости выводок офицерских семей целый месяц шумно справлял новоселье.

А потом всё прошло, надоело. Как это обычно бывает, офицерские жёны по разным поводам стали бурчать на мужей, и на дворе наступила осень. Перезимовать в своей квартирке после долгих лет бездомья было здорово. Правда, мебель за недостатком квадратуры покупать никто не решался, но зато все кинулись стеклить балконы…

А ещё стали выявляться, так сказать, скрытые неудобства нового жилья.

Днём во дворе под окном шумели дети, по ночам громко целовались подвыпившие переростки, а по утрам дворники спорили с бомжами из-за пустых бутылок. За одной стеной, у соседского парнишки, родители которого уехали в Тюмень на заработки, постоянно шла гульба, а за другой стеной гудел лифт и хлопала подъездная дверь. А со стороны коридора то и дело мотались многочисленные соседи и их посетители.

И всё бы ничего. К бытовому шуму после гула танковых моторов ещё можно было как-то привыкнуть, но к нему прибавился постоянный собачий брёх.

Какая-то сучка ощенилась в подвале, в аккурат под квартирой Петрова. Место ею было выбрано удачно. Именно под петровским балконом в дом врезалась теплотрасса, и сквозь щель в цоколе сучка удобно моталась туда-сюда из подвала в подвал.

По ночам всей семье Петровых стал сниться щенячий скулёж. Это только на первый взгляд кажется, что щенки тихо скулят. Но когда они скулят постоянно, особенно среди ночи, когда уже и лифт не работает, и посетителей у соседей нет, и пьяные подростки, намастурбировав всласть, разошлись по домам…

Нет, слушать это было невыносимо.

Но и это было не всё. Вскоре скулёж сменился собачьим воем и лаем. Начинался он с вечера и не переставал до утра. Сделав днём перерыв, на следующую ночь сучка вновь заводила концерт.

И тут Петров не выдержал. Решив взять грех на душу, он выпросил у начхима пару взрывпакетов…

И вот, когда вечером собачка начала свой ставший уже традиционным брёх, Петров как был в домашних тапочках и трико, так и помчался (дабы не успеть раздумать) в зимнюю темень, чтобы порешить весь выводок. Один за другим, как на учениях, в амбразуру полетели два тлеющих взрывпакета. Один за другим в ночи раздались хлопки, многократно усиленные бетонными стенами подвала. Дом затих…

А затем из подвала на весь двор разнеслись истошные человеческие крики. От страха Петров чуть не обделался и на не слушающихся своего хозяина ногах побежал ко входу в подвал, который, кстати, никогда не закрывался. Там у Петрова случился нервный тик и заикание. Навстречу ему из подвала выбирался оглохший и тоже чуть не обделавшийся от пережитого ужаса бомж. Беднягу трясло. Наткнувшись на Петрова, он кинулся к нему в объятия, что-то мычал, размахивал руками и рыдал взахлёб. В ответ Петров тоже что-то мычал, махал руками и тоже рыдал…

Что же было на самом деле? А вот что. Дело в том, что этот бомж самым наглым образом занял облюбованное собачкой место на теплотрассе в подвале и каждый вечер приходил переночевать на тёплой трубе. А дворняжка каждый вечер с наступлением темноты садилась напротив него и всю ночь напролёт возмущённо лаяла, пытаясь прогнать непрошеного оккупанта…

С тех пор в подвале больше никто не селился — ни собачки, ни бомжи, и семья Петровых зажила спокойно и счастливо.

А за малосемейкой название «бомжатника» закрепилось ещё прочнее — навсегда.

---

УНИТАЗ

Капитан Серёжа Тротилов уезжал из Ташкента в Европу. Он переводился к новому месту службы и совершенно не жалел об этом. И дело было вовсе не в том, что он шёл на повышение, а в том, что Сергей узбеком никогда не был и стать им никогда бы не смог, даже если бы и захотел. Его тянуло к родным берёзкам и сосенкам, солёным грибочкам и огурчикам, крепкой самогонке и другой, привычной с детства фигне. В общем, безродным космополитом Серёжа себя явно не считал. И если бы его выпихивали из Ташкента даже с понижением, он всё равно бы поехал в Европу.

Контейнер с вещами был уже отправлен, и в квартире оставался ненужный хлам, который в другое время и выкинуть было бы жалко.

Время до самолёта ещё оставалось, и семья Тротиловых (жена с дочкой) добросовестно просиживала его в пустой квартире, чтоб не сидеть в жарком аэропорту.

Обычно в такие минуты человек ходит по некогда обжитым комнатам и перебирает не взятое с собой барахло: «А вот это надо было бы с собой взять… А вот это… Да чёрт с ним! А вот это, жаль, в сумку не влезло…» — и т. д. в таком духе. Вот и Тротилов делал то же самое и думал так же.

Машинально зайдя в туалет, Тротилов увидел стоящие на самодельных полочках баночки-скляночки со всякой бытовой дребеденью: остатками шампуня, лаком для волос, растворителем, керосином и т. д.

Памятуя о пожарной безопасности, Сергей, как человек военный и ответственный, а может быть, просто для того, чтоб скоротать время, стал по очереди выливать содержимое всех этих ёмкостей в унитаз. Затем, подумав, приспустил штаны и уселся сверху для облегчения кишечника и раздумий о предстоящем полёте.

Мысли Серёжи вознеслись куда-то высоко-высоко. Он мечтательно закурил… А обгоревшую спичку бросил между ног… В унитаз…

Наверное, спичка была не полностью затушена, поэтому Серёжин полёт состоялся несколько раньше запланированного и не из аэропорта, а прямо из туалета, вслед за возвышенными мыслями.

Взрыв был сильный и оглушающий.

Вспоминая потом произошедшее, Тротилов так и не мог вспомнить, как была снесена туалетная дверь — им самим, вылетающим из туалета, или взрывной волной.

А унитаз, как это ни странно, остался цел, и, что удивительно, Серёжина мошонка с её содержимым — тоже. Но вот что касается содержимого Серёжиной прямой кишки… Оно, как шрапнель, разлетелось в разные стороны и повисло на стенах туалета причудливым импрессионизмом.

Нельзя обойти вниманием и тротиловскую задницу. Своим трагичным видом она напоминала тело северянина, дорвавшегося до южного солнца в первый курортный день. Она разве что ещё не пузырилась волдырями…

По квартире пополз смрадный запах палёных волосьев…

Выбежавшая на звук взрыва жена после секундного замешательства закатилась истерическим хохотом от осознания трагикомичности ситуации и радости, что муж цел.

Дочь недоумённо стояла, хлопая глазами то на регочующую мамочку, то на папочку, который дрожащими руками пытался натянуть штаны.

В общем, если не принимать во внимание сорванной с петель двери, оплавленной задницы и разбрызганного по стенам говна, всё кончилось благополучно. Семья Тротиловых на самолёт успела.

Во время рейса жену и дочку периодически распирали приступы хохота. Со стороны это выглядело довольно странно и вызывало недоумённые взгляды окружающих. Для самого Серёжи полёт стал очередной изощрённой пыткой. Он искренне пожалел, что в самолёте не предусмотрено стоячих мест.

А через год, со смехом рассказывая эту историю, Тротилов заявил:

— Это ещё что. Самое интересное было потом, когда моя жопа стала заживать. Обожжённая кожица с неё слезала лоскутьями. При этом всё моё седалище так сильно чесалось, что сидеть было невозможно, и я постоянно ёрзал из стороны в сторону. Идти спокойно по улице тоже было трудно, рука так и лезла в жопу почесать. Это была пытка похлеще, чем сам взрыв.

И наконец, точку во всей этой истории поставил замполит. Во время какой-то пьянки, прослушав в очередной раз рассказ Тротилова про его обожжённую задницу, он расставил акценты несколько по-иному. С мрачным видом он заявил:

— А каково было тем людям, которые въехали в квартиру после Тротилова? Что они могли подумать, увидев тонированные говном стены? И каково им было всё это отдирать?

К сожалению, вопросы, поставленные замполитом, так и остались без ответа.

ЩЕЛЧОК

Бульонов (в просторечье — Булька) был у нас в части самым толстым прапорщиком. Он являл собой точную копию Семёна Марковича из комедийной телепередачи «Джентльмен-шоу», за что и получил эту вторую кличку — «Семён Маркович». А ещё он всегда был краснорожим и обильно политым потом, вне зависимости от сезона года. Его жена, такая же круглая, как и он сам, не чаяла в Бульке души.

Однажды пришёл Булька домой со службы, разделся, как это у нас водится, до трусов, завалился в кресло и уставился в телевизор. А у жены его в это время как раз игривое настроение было. Она к Бульке и так и эдак, а он ни в какую, ну никак не реагирует. Тогда жена обиделась и решила напрячь суженого домашней работой. Жёны — они ж все такие: не хочешь трахаться — иди работать, нечего сидеть. А то, что ты целый день на службе натрахался (или тебя затрахали), так это не в счёт.

Так вот. Попросила жена Бульку лампочку перегоревшую поменять. Ну, Булька и полез её менять. Табуреточку на стол, а сверху — сам. Стоит Булька там, наверху, под потолком, и заворачивает в патрон лампочку, а жена его внизу табурет поддерживает. И так это ей всё здорово видно, что у мужа в трусах делается, аж дух захватывает. И захотелось ей от своей игривости пошутить. Взяла она да и щёлкнула Бульку по яйцу. Хотела слегка, а получилось не очень. Так получилось, что Булька от неожиданности подпрыгнул да и свалился сверху, сломал табурет, стол, а к ним ещё в придачу руку и ногу…

— Я думал, это меня током вдарило, — рассказывал он потом.

---

КИПЯТОК

А вот интересная история про военную прокуратуру, и не только.

Начнём с «и не только», то есть с некоторых предварительных пояснений.

Когда с кем-то из военных случается травма, то в таких случаях обычно требуется провести служебное расследование. По его результатам оформляется отказ в возбуждении уголовного дела, и командир части направляет его местному военному прокурору для утверждения. А тот, в свою очередь, может и не согласиться с мнением командира и назначить своё собственное расследование. А бывает и того хуже: возьмёт да и сам сразу возбудит уголовное дело по факту травмы. Может, это уголовное дело потом и закроют (чаще всего так оно и случается), но сколько крови попьют у командира прокурорские работяги — даже трудно себе представить.

Вот и с прапорщиком Зарукатовым однажды случилась травма. Случилась она с ним в домашних условиях, не на службе, но трудопотери были серьёзные, да и больно было Зарукатову так, что пришлось обращаться в травмпункт.

Оттуда утром следующего дня сведения о его травме легли на стол прокурору — и пошла писать губерния: объяснительные, характеристики, медицинские справки и даже судебно-медицинская экспертиза. И всё это было одновременно и смешно, и печально, так как обстоятельства травмы, которые Зарукатов очень-преочень хотел скрыть, были преданы огласке.

А дело было так. Сынуля Зарукатова, бойкий двухлетний карапуз, заболел ОРЗ. Чтобы не усугублять заболевания, озабоченные родители решили организовать ему ингаляцию. Но карапуз упирался и дышать через маску ингалятора не хотел. Вот тогда-то супруга Зарукатова и придумала… Ох, лучше бы она этого не придумала…

Зарукатов с сыном сели на диван лицом друг к другу, скрестив ноги по-турецки, а жена Зарукатова поставила между ними кастрюлю с картофельным отваром и накрыла их одеялом. Это она так решила, что папин личный пример воодушевит сына на вдыхание лечебной смеси.

---

Процедура закончилась практически сразу, не успев начаться. Из-под одеяла раздался дикий вопль. Это сынуля зарукатовский пнул кастрюлю ногой и опрокинул кипяток на папины гениталии. Причём удивительно, что сам карапуз при этом не пострадал.

Папины яйца сразу сварились. С помощью жены их в срочном порядке ополоснули в холодной воде (наверное, чтобы лучше скорлупка отскочила), потом обильно полили подсолнечным маслом (разве что только не посолили) и в таком виде повезли на дегустацию в травмпункт…

Согласитесь, ситуация сложилась трагикомичная. Однако наша доблестная прокуратура усмотрела в данной травме признаки покушения на военнослужащего (на его яйца?) или факт членовредительства и усердно взялась за расследование.

В конечном итоге всё для Зарукатова обошлось благополучно. Состава преступления в деле об ошпаренных яйцах прокуратура не обнаружила. Ну а сами эти яйца вначале облупились — облезли, а потом благополучно заросли.

Вот только смеялись у нас над Зарукатовым долго-предолго, а женщин, работавших в нашей в/ч, кроме того, долго-предолго интересовал совершенно другой вопрос. Какой? Догадайтесь сами.

ДИЗЕНТЕРИЯ

В советские времена за массовые случаи инфекционных заболеваний с офицеров спрашивали строго. А так как с тифами, холерами, чумой и другими смертельно опасными гадостями было покончено давно, то наибольшую головную боль для командиров и военного медперсонала представляла дизентерия. Кстати, была и ещё одна головная боль — под названием грипп, но с его эпидемиями научились эффективно бороться, классифицируя гриппозных солдат как больных ОРЗ. Эта аббревиатура нанесла поистине сокрушительный удар по гриппу, более сокрушительный, нежели все ранее созданные вакцины, вместе взятые. Но это так, к слову.

Так вот, возвратимся к дизентерии. Если в крупных в/ч результатом подобных эпидемий было некоторое снижение боевой готовности, то для подразделений войск ПВО, исходя из их специфики (маленькие воинские коллективы, недоукомплектованность личным составом), массовый солдатский понос полностью выводил из строя весь воинский коллектив. Именно поэтому, когда начиналась обильная солдатская срачка в каком-то из подразделений, всё офицерство с содроганием ожидало, не проявится ли она и в других, то есть своих, в/ч.

Естественно, что для восстановления желудочно-кишечного тракта батальонов и рот принимались различные меры. В целях профилактики солдат закармливали фталазолом и фуразолидоном, полоскали им руки в хлорке перед едой, пичкали рисом и отпаивали травяными отварами вместо традиционных чая и компота.

Как правило, неожиданно проявляющийся солдатский понос одномоментно пропадать не хотел, и за время его ликвидации на командира и старшину успевали оформить документы на снятие с должности.

Вот поэтому-то, когда в соседней роте, расположенной более чем за двести км, у двоих солдат обнаружились стойкое несварение желудка и обильный понос, командир нашей РЛ-роты Серёга Петраков не на шутку перепугался. Был он в должности недавно, опыта не имел, но грыз копытами землю и страшно, как огня, боялся снятия, так как это означало конец карьеры на вечные времена. В общем, Серёга запаниковал.

Первым делом он собственноручно обшарил солдатский туалет и, не обнаружив видимых следов солдатского жидкого стула, несколько успокоился.

В том, что дизентерия вполне может прихватить и его роту, Петраков не сомневался, так как все РЛР были однотипными и бардак в них тоже был однотипным.

Посему Серёга, вспомнив весь свой предыдущий курсантско-лейтенантский опыт, принял верное решение и… стал закармливать солдат фталазолом, фуразолидоном, полоскать им руки в хлорке, пичкать рисом и травяными отварами.

Но страх дизентерии не проходил, поэтому Серёга решил посоветоваться со старшиной о том, как же можно эту хворобу задушить ещё в зародыше.

Старшина был пожилой и опытный. Он ждал дембеля, и ему, в принципе, было всё равно. Но Серёгу, как подающего надежды крепкого ротного, он всё же уважал и, тяжко вздохнув, обещал что-нибудь придумать.

Думал старшина до конца дня, а на следующее утро родилось решение. Оно было обалденно блистательным в своей простоте и убийственным для дизентерии на все сто.

На верную мысль старшину натолкнул загаженный мухами стенд в столовой, на котором под рисунком самодеятельного художника с изображением не то пчелы, не то паука с крыльями красовалась надпись: «Мухи — разносчики инфекционных заболеваний!».

Вот с ними-то он и решил бороться. Бороться не химией (ведь так можно и солдат вместе с мухами перетравить), а как китайцы с воробьями.

На вечерней поверке было объявлено о начале военной кампании против мух, а для стимула установлена такса: одна убитая муха — одна минута увольнения в город…

Было лето. Мухи массово размножались в своё удовольствие. Они летали где хотели и куда хотели — от туалета к столовой, а оттуда на мусоросборник и в подсобное хозяйство. В общем, поле битвы было обширным. Однако хитрые дембеля сразу смекнули что к чему и поделили его на зоны боевых действий. Молодым солдатам было указано, чтоб они ни в коем случае, под страхом получения в лобешник, не совались в места массового скопления противника, как то: туалет, столовая, мусоросборник и свинарник. Пусть ловят мух где угодно, но только не там.

А старшина, сидя в своей каптёрке за столом (что он и делал последнее время в ожидании дембеля), организовал сборный пункт. Ему оставалось только подсчитать мушиные трупики, вываленные очередным победителем на чистый лист бумаги, смахнуть их в банку и поставить соответствующую отметку в специально составленной для такого случая ведомости. Буквально сразу среди солдат эта ведомость получила имя собственное — «мушиная ведомость».

В ближайшую субботу первые герои-стахановцы пошли в увольнение. Это был их триумф, но триумф не только их, но и всей роты, так как за прошедшую неделю все, абсолютно все мухи в районе дислокации подразделения были уничтожены!!! Теперь они просто не успевали вылупляться из своих личинок-куколок. Залетающие посторонние экземпляры сразу же выявлялись и уничтожались удачливыми охотниками.

Дизентерия этим летом в роте так и не появилась. Многими это приписывалось умело осуществлённой антимушиной кампании, а не каким-то другим параллельно применяемым профилактическим средствам.

И всем от этого стало хорошо — и солдатам, и офицерам, и особенно Серёге Петракову. Среди первых он прослыл как «победитель мух», а среди вторых — как «победитель дизентерии». В результате Серёга необычайно поднял свой авторитет в глазах подчинённых.

Вот только ноу-хау борьбы с дизентерией в виде передового опыта распространять по другим подразделениям почему-то не стали. Наверное, это всё из-за идеологии, ведь избранный метод борьбы с мухами точь-в-точь повторял китайский опыт поголовного уничтожения воробьёв, а в то время мы с Китаем были не в ладах и критиковали их за искажения родного марксизма-ленинизма. Так что инновация старшины осталась не востребованной в войсках. А жаль…

МОГИЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

Был у нас замполит с интересной фамилией — Липка, вначале старший лейтенант, а потом уже и капитан. Липка был кладезем анекдотов, хохм и смешных историй, причём героем многих из них, как оказывалось, был он сам. Липка мог, например, выйти из дома в домашних тапочках, чтоб вынести мусор, а вернуться через неделю, потому что встретил каких-то там знакомых корефанов (и это при живой-то жене!). Это было в его стиле, духе, характере и порядке вещей. И это было на самом деле.

А ещё у нас был прапорщик Шуромотов. Маленький, с морщинистым, как вяленая груша, лицом и грозным видом. Ну прямо как Бонапарт какой-то. Шуромотов очень гордился какими-то своими далёкими итальянскими предками (от которых даже фамилии не осталось), пытался выучить итальянский язык и полюбить макароны. А история с ними обоими была вот какая.

Как-то раз, после очередной пьянки, пошли они вместе по домам из части. А шли они туда, по домам, кратчайшей дорогой, которая, как вы могли догадаться, шла через кладбище. Дело было летом, пьяное мероприятие затянулось допоздна, и на дворе уже было темно. Идти вдвоём было удобно — держались друг за дружку цепко, в обнимочку, как ножки у циркуля, и упасть друг другу не давали. Но, как назло (ведь бывает же такое), на их пути встала свежевырытая могила, заготовленная на завтра. И оба они, и Липка, и Шуромотов, рухнули в неё в один момент. А могилка была отрыта образцово, по всей строгости действующих санитарно-эпидемиологических норм — в два метра глубиной. И стали в ней Липка с Шуромотовым сидеть и думать, как же из неё выбраться. О том, что можно одному стать на спину другого и как-то так попытаться вылезти, наши герои сразу не додумались…

А совсем недалеко от того места, где в свежевырытый «окоп» залегли Липка с Шуромотовым, пролегал караванный путь из части в посёлок. С наступлением тёмного времени суток по нему начиналось интенсивное брожение. То и дело туда-сюда шныряли солдаты-самоходчики.

И вот, услышав шаги очередного нарушителя воинской дисциплины, Липка командирским голосом заорал:

— Помогите! Помогите!.. Эй!.. Ты!.. Стой!.. Иди сюда!.. А ну помоги выбраться из могилы!..

В ответ почему-то послышался топот убегающих сапог.

Следующий нарушитель был остановлен таким же образом, но помощи терпящим бедствие тоже почему-то не оказал и ретировался обратно в часть.

Наши герои решили переменить тактику. К очередному самоходчику обратились ласково и просительно:

— Эй… солдатик… Ты с какой роты?.. Я даже знаю, как зовут твоего командира… Помоги выбраться из могилки или позови-ка кого-нибудь на помощь…

Но в ответ всё равно слышалось одно и то же — топот убегающих сапог.

Всех пытающихся проскользнуть мимо солдат останавливали и на дальних подступах к могиле, и на ближних, подпустив их почти вплотную. Но всё равно ничего не помогало. Результат был один и тот же — убегающие сапоги…

Вскоре движение по «дороге жизни» иссякло, и наши герои устроились спать прямо в могиле. Там они и встретили рассвет. Протрезвев и набравшись смекалки, Липка с Шуромотовым всё же выбрались из могилы и пошли по домам врать жёнам, что были ответственными по подразделению.

На этом можно было бы и закончить рассказ, если бы история эта не имела неожиданного продолжения. По воинской части поползли зловещие слухи о выпрыгивающих из земли мертвецах, о привидениях и барабашках, о вампирах и прочей нечисти. Офицеры, знающие подоплёку этого страшненького народного фольклора, надрывали животики от смеха, но истинную правду держали строго за зубами. А Липка с Шуромотовым ходили в героях, так как количество самоходов и, соответственно, солдатских пьянок в части заметно поубавилось. Вот к чему иногда приводят офицерские пьянки. Кто бы мог подумать!

КРЕСТ (Р. S. К ПРЕДЫДУЩЕМУ)

Рассказал я эту историю про Липку и Шуромотова своим сослуживцам, а один из них мне и говорит:

— Это что, вот у меня был случай так случай. Купил я скутер и поехал на нём на службу. А был я в тот день ответственным. И вот вечером, когда все начальники разошлись по домам, захотелось мне покататься, аж мочи нет. Ну и решил я погонять по кладбищу, что рядом с нашим КП было. А кладбище это, надо сказать, в последние годы стало к нам, военным, очень агрессивным. Всё время на нас наступало. Смотришь, то там кого-то закопали, то тут забор в нашу сторону передвинули. Хотя, впрочем, дело не в этом. Так вот. Поехал я между могил по дорожкам скутер обкатывать. Дело было, как я уже говорил, к вечеру — в общем, смеркалось. Вдруг вижу — молодой солдат из самоволки крадётся. Я его сразу узнал. Он у нас самый большой был на КП — то ли борец, то ли штангист какой-то — чёрт его знает. Ну, думаю, деды воспользовались моим отсутствием и заслали молодого за сигаретами. Я на скутере за ним — а он от меня. Я по дорожкам, а он прямо через могилы сигает. И вдруг бац — и нет его! Искал я его, искал, так и не нашёл — как сквозь землю провалился. Приезжаю я, значит, в казарму, а он уже там. Ходит себе как ни в чём не бывало. Я его вызываю в канцелярию и начинаю колоть: «Где ты был?» А он, сука, не колется. Я ему: «Я ж тебя, негодяя, сам видел!» А он мне ссыт прямо в глаза: мол, да вы что, я ж безвылазно телевизор смотрел… И тут я обращаю внимание, что он что-то подозрительно грудь трёт. Ну, думаю, успели ему деды вломить. «А ну, — говорю, — снимай с себя всё». Он снимает, и что бы вы думали? На груди у солдата отпечатался огромный крест, такой, какой обычно на могилах бывает. Вот так. Спасаясь от меня, этот му… нехороший человек железного креста на могиле не заметил, со скоростью скутера влетел в него и повалил, отчего у него следы на груди и остались в виде огромной фигуристой гематомы.

ИНД. БЕСЕДА

Я:

— Ну, солдат, расскажи, какое у тебя образование?

Солдат:

— Я на электрика учился.

Я:

— Ну, значит, помнишь правило буравчика?

Солдат:

— Не-е-е, я не на бурильщика, а на электрика учился!

Я:

— Да нет. Ты мне скажи, ты правило буравчика знаешь?

Солдат:

— А-а-а-а… Не-а, не знаю…

Июнь 2007

НАРОДНЫЙ (СОЛДАТСКИЙ) ТУПИЗМ

Водителем водовозки был у нас сержант-контрактник Серёга Келлер (немец по национальности). Как-то раз эта самая водовозка взяла у него да и сломалась. И вот наш НШ кинул Келлеру в помощь всю срочную службу, мало-мальски знакомую с автомото.

Работают солдаты — Серёга не нарадуется. Облепили машину, как муравьи. Смотрит Серёга, а один муравей вместо того, чтобы откручивать гайку, закручивает.

— Ты ж не туда крутишь! — говорит ему Серёга. — Ты ж закручиваешь! Ты ж в другую сторону крути!

— Я знаю, — отвечает «муравей». — Просто мне в другую сторону крутить неудобно…

А вот наш бывший начальник автослужбы батальона, а теперь психолог радиолокационного узла (!) старший лейтенант Андронюк рассказал другую историю.

— Это что. Вот у нас был случай. Дали нам команду вывести из бокса МАЗ-542. Ну, вы знаете, что это за дура. Это такой здоровенный тягач. Он ещё, когда едет, свистит. Так вот. К нему ж срочную службу и близко подпускать нельзя, а то они ж его в два счёта угробят, он же сложный. Так вот. Прапор-водила и говорит солдату:

— Пойди, залей в двигатель воды, скоро ехать надо, — а сам ушёл.

Потом приходит и спрашивает его:

— Ты чё это ещё возишься? Сачкуешь?

А тот ему тупо:

— Да вот, в двигатель воды уже залил, осталось только в радиатор.

Прапор так за голову и схватился. А на МАЗе знаете какой движок? Туда ой-ой-ой сколько вёдер надо влить.

Июнь 2007

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ТЕСТИРОВАНИЕ

Солдаты — это дармовая массовка для обкатки различных психологических тестов, анкет и методик. Для начинающего психолога это настоящий Клондайк. Сколько можно всего испытать — не перечислить. И вот однажды, осознав себя подающим надежды психологом, я решил попробовать себя в проективных методиках. Это, конечно, достаточно сложно, требует повседневной практики и даже таланта, но чем чёрт не шутит — вдруг получится?

Решил я начать с самого простого — детского теста «Нарисуй несуществующее животное». Рассаживаю торжественно солдат, раздаю им ручки, листочки и объявляю:

— Уважаемые товарищи! Вам предлагается выполнить следующее задание. Придумайте и нарисуйте несуществующее животное, то есть такое, какого в природе не существует. Пусть вас не смущает, что некоторые из вас плохо рисуют. Нарисуйте как сможете.

Солдаты начинают пыхтеть, грызть ручки и думать. И вдруг с задней парты раздаётся истеричный вопль:

— А-а-а-а, я знаю, что надо нарисовать! Это чебурашка! Он в природе не существует, только в мультике!..

Через десять минут все солдаты сдали листки на проверку. Результат проверки: на листиках были нарисованы Чебурашка, Колобок, Змей Горыныч, Бяка-Закаляка Кусачая, Тянитолкай и другая тому подобная народно-фольклорная нечисть…

Больше с тестами я не связывался. Весь психологический ареопаг во главе с Фрейдом, Люшером, Роршахом, Айзенком и другими для меня умер.

Июнь 2007

---

ПРОТОКОЛ СОРЕВНОВАНИЯ

Солдат Степан Морковкин за первые месяцы службы был настолько задрочен дедами, что теперь, наверное, смог бы сделать всё что угодно, лишь бы те от него отстали и не трогали. Но в покое они его всё равно не оставляли, и всё потому, что Морковкин среди дедов прослыл суперисполнительным духом. Эта его черта исходила из его деревенской закалки — привычки работать упёрто и столько, сколько надо, а ещё из его сухонького, тщедушного телосложения и, как следствие, неумения постоять за себя.

Естественно, что среди офицеров Морковкин считался дисциплинированным и исполнительным воином. Страх перед дедами заставлял его делать абсолютно всё, а те, как это ни покажется странным, загружая Стёпу своими задрочками, уважали его, не без основания считая Морковкина «шарящим» солдатом.

Но от такого уважения Морковкину легче не становилось. Его продолжали «напрягать», «грузить», и он покорно пахал на всех, кто что ему скажет. Больше всего Морковкин боялся сделать что-то не так и за это быть наказанным.

Вот и в этот раз обросший с головы до ног бумажками замполит дал задание Морковкину. Стёпе предстояло на стандартных листах бумаги расчертить двадцать бланков ведомостей сдачи норм ВСК (военно-спортивного комплекса) по прилагаемому образцу. Стёпа был вооружён линейкой, карандашом и посажен в ленкомнату за свободный стол.

Зная о традиционной тупости солдат, замполит собственноручно начертил образец бланка и, подсунув его под нос Морковкину, гнусаво объяснил:

— Тут отступить два сэмэ, тут десять, тут промежутки по пять, и рамочку не забудь, а тут место для подписи оставь…

Причём ЗПЧ был не из молодых, опытный, а посему подстраховался и с удовлетворением прослушал, как Морковкин ему повторил, что от него требуется:

— Тут отступить два сэмэ, тут десять, тут…

В общем, приказ Морковкину был отдан строго по уставу, так что сомневаться в непонятливости солдата вроде бы не приходилось. Удовлетворённый замполит кинул пачку чистых листов на стол поперёк своего образца и ушёл воспитывать личный состав, а Стёпа остался один на один с работой.

Стёпа старался, чертил очень добросовестно, и к приходу замполита выданная ему пачка бумаги была исчерчена в бланки без остатка.

Замполит от Стёпиной работы чуть не упал в обморок. Такого подсирона он никак не ожидал. Его собственноручно сделанный образец ведомости сдачи норм ВСК был им начерчен в книжном формате, а вся пачка только что исполосованных Морковкиным бланков была сделана в альбомном!

Минут десять замполит изрыгал из себя эмоционально окрашенную лексику, которой мог бы позавидовать любой боцман. Отдышавшись и с радостью осознав, что и на этот раз инфаркт его миновал, а чистую бумагу уже не вернёшь, замполит вкрадчиво проворковал Морковкину на ушко:

— Стёпочка, а объясни-ка ты нам, пожалуйста, зачем ты все бланки поперёк расчертил? Ведь образец-то друго-о-ой!

На что вжавшийся в стул Стёпочка ответил:

— А вы мне бумагу поперёк образца ка-а-ак бросили, так я и начертил.

Больше ЗПЧ на Морковкина никогда не кричал и никаких заданий ему не давал…

ШЛЯМБУР

(ПРОДОЛЖЕНИЕ «ПРОТОКОЛА СОРЕВНОВАНИЯ»)

«Шлямбур — простейший инструмент для пробивки отверстий в каменных и бетонных частях зданий и сооружений. Ш. представляет собой обычно стальную трубку с зазубренным рабочим концом; пробивка отверстия осуществляется дроблением камня или бетона при ударах молотком по свободному концу Ш., сопровождаемых поворотами Ш. вокруг продольной оси; раздробленный материал периодически высыпается из Ш».

(Большая советская энциклопедия)

Часть 1. Сделай как было

Однажды за рюмкой водки историю с Морковкиным и бланками протоколов соревнований я рассказал комбату. Застольный разговор вертелся вокруг служебных проблем и незаметно перешёл на тему солдатской тупости (кстати, ещё одна извечная тема пьяных военных дебатов — это женщины).

Разгорячённые выпитым, каждый из присутствующих стремился поделиться какой-либо историей из своей службы.

Но лучшим всё же оказался рассказ самого комбата. Вот он.