Размышление
В белёной печи уютно пылают дрова,
И в доме ночном на стенах танцуют жар-птицы;
В оконном стекле рисуется тонкой петлицей
Шафрановый месяц, и тянется время едва.
Два, — отметили стрелки часов.
В проёме дверном послышался скрип половицы… —
Кудесница-ночь плетёт мне свои небылицы,
И ей всё равно — закрыта ли дверь на засов?
А мысль унеслась, минуя стекольный заслон,
Где звёздный огонь срывался, как снег, по крупицам.
Ей часто встречались наивные призраки-лица —
Им в каждой искре мерещился бог Аполлон.
Он! — устал от благой ворожбы,
И каждая прихоть колола его, словно спица —
Чем больше желаний, тем больше зевакам не спится,
Тем больше заказов в потребности лучшей судьбы.
Чуть-чуть волшебства прибудет от Феба* ко всем,
Чтоб море идей светилось фортуной-зарницей.
Увы, за мечтой отважно пойдут единицы,
Другие же снова смирятся с господством проблем…
Ем. На завтрак: румяный омлет,
Кусок пирога и кофе горячий с корицей…
Растаяли звёзды — на небе, в речушке, кринице…
Виват, Аполлон!.. Желаний? Несбыточных нет.
**Феб — прозвище Аполлона (лучезарный, сияющий).
Островок
Новогодняя ночь разгулялась морозною вьюгой,
Сквозняком потянуло из трещин стареющих рам…
Мой затерянный рай — дачный домик, вернее — лачуга,
Был мне больше не рад — он привык к незатейливым снам.
Мне бы свечи зажечь да, укутавшись стареньким пледом,
Пить имбирный глинтвейн, окунуться в мечты с головой…
Только где-то в душе я давно изжила домоседа,
И к тому же гнетёт тишиной этот дачный покой.
Здесь не встретишь чудес — табуретка, диван и печурка,
Да ольховый буфет — он же шкаф, он же кухонный стол.
В нём хранятся открытки, авоська и медная турка,
Отсыревший табак и в закрутках «столетний» посол.
На буфете самом разместилась резная часовня,
По фасаду идёт ровной лесенкой низкий забор.
Это мой островок — я к нему прикипела духовно.
Это дед мастерил, он был на руку ловок и скор.
Дед меня обожал, мне придумывал добрые сказки.
На охоту ходил, делал бочки, всегда занятой.
Жизнь войной обожгла, никогда не делилась по-барски…
Мне бы сердцем понять — как ты там, за небесной чертой?
Оберег
Тихо ступает на цыпочках время —
Каждой секундою ставится точка.
Точка по точке — нелегкое бремя
Мерки расставить на круглую строчку.
Так вот — усердно и без остановки
Стрелками шьёт оберег-одеяние.
Стёжка за стёжкою меткой сноровкой
В мерки вшиваются слезы и счастье,
Радость и горе, мечты и надежды,
Снов зарисовки, победы, промашки…
В жизни последущей мне акушеры
Радостно скажут — родился в рубашке!
Я играю на мандолине
Я играю на мандолине — разливаю душевный свет.
И струится «АМОРЕ-МИО» —
Итальянской любви портрет.
Я дарю его всем прохожим, неустанно дразню струну!
И в ответ получаю тоже
Благодарной любви волну.
Тут смотрю, паренёк в сторонке на скамейке сидит один,
Эсэмэски (видать, девчонке!)
Пишет он, источая сплин.
Я усилил мотив чечёткой, не жалея своих штиблет!
Тот согнулся, как в банке шпрота,
И бормочет какой-то бред.
И звенят, и воркуют томно всемогущие звуки нот —
Он зевает аэродромно,
Прикрывая ладонью рот.
Я ему на кленовом грифе взял высокое «тиу-ту!»
Он же грубо съязвил по рифме,
И сквозь зубы добавил:
— Тьфу!
Я играю на мандолине — под финал дребезжит аккорд.
Он гадает на мандарине
И съедает свой натюрморт.
Сады Семирамиды — античное
Из дальней дороги встречает царя Вавилон,
создателя сада — душисто цветущей эгиды.
И в этом раю, сорвав краснощёкий пион,
к владыке спешит праправнучка Семирамиды.
Шумят водопады, хрустально звенят ручейки,
из мелких озёр пьют воду ручные олени.
В глазах же царевны горят бирюзой огоньки,
и нет больше в них ни капельки горечи-тени.
Считая мгновенья, торопит она визави,
бежит на свиданье вдоль пряных кустов розмарина…
Ах, как же лирично на пальмах поют соловьи!
И шепчутся с грабом о чём-то айва и калина…
О радостной встречи трубят громогласно слоны,
сквозь лапы инжира чуть видятся станы влюблённых.
Сердца их весельем, и счастьем, и страстью полны!
И слышатся трепет и стоны струны Купидона.
А воздух горячий: природа на солнце щедра.
И даже под вечер не чувствует город прохладу.
Устал Вавилон — беснуется нынче жара…
И стонут рабы на подступах к райскому саду.
*На жаркой вавилонской земле, непригодной для пышной растительности, царь Навуходоносор создал висячие сады Семирамиды (7 в. до н. э.). Они были предназначены для своей возлюбленной Аматис. Почему сады названы в честь другой царицы — Семирамиды, жившей прибл. 200 лет назад до появления садов, остаётся загадкой. Именно по этой причине в стихотворении появился образ праправнучки.
Предчувствие
Времени нет — оно зачерствело и раскрошилось.
Я ускользаю сквозь сон в неизведанный Атман.
Знаешь, в космических далях есть и любовь, и милость,
И совсем не тянет вернуться к Земле обратно.
Там другой мир — он вечен, велик и чуден,
А километры — условная мера, и только.
Но стоит замешкаться, как сносит возвратом — «в люди!»,
Минуты впиваются тысячами осколков…
Там же благая сила и смерть ничего не значит.
Там ничего не ждёшь, не ищешь очаг и крышу.
И каждый раз полёты становятся легче, ярче…
Мне только страшно, что больше тебя не услышу.
Маки
Идёт гроза, и маки на лугу
поникли от свинцовых капель ливня.
Чтобы спастись от доли незавидной,
согнули шеи тонкие в дугу.
Несносный дождь по венчикам цветов
выстукивает мрачные миноры:
с надменностью, с ворчанием, со вздором —
и даже на разбой идти готов!
А тучи, всемогуществом грозясь,
огнём сверкают яростно и властно
и, сотрясая воздух громогласно,
растрачивают свой боезапас.
Мелькают стрелы — может, и меня
пронзили бы, не спрячься я под кровлю.
А у самой застыло комом в горле:
какая же покорная Земля!
Не спорит за удел своих детей —
ей всё равно, кому там счастья мало…
Не всем даётся жизнь начать сначала,
а кто-то будет новых ждать дождей…
Но как бы не глумились небеса,
разгонит ветер шумную ораву,
заблещет солнце, и в промокших травах
вновь заалеют маки-паруса.
Зарисовка декабрьской ночи
Простыла… По улицам нынче гуляет декабрь,
морозною стужей рисует на окнах картины.
Медяшку-Луну подбросил в небесный алтарь,
она же увязла в заснеженной кроне осины.
И смотрит в окно мне, где кактус ушастым пятном
на матовом тюле сподобился дымчатой кошке —
хитрит, да и ладно!.. А я расскажу ей о том,
что с ней хорошо, хоть этот спектакль понарошку.
Но та затаилась — ей зритель не нужен совсем,
следит за часами — за тонкими крыльями стрелок.
Ей ближе охота, а я ем малиновый джем…
И хочется спать, ведь полночь уже перезрела.
Когда мне грустно
Когда мне грустно,
я смотрю в окно.
И хоть давно за ним пейзаж знакомый,
всегда найдётся на небесном склоне
от скучных мыслей
сказка-полотно.
То может быть
корабль из облаков,
где капитан — багряный лучик солнца,
он освещает путь и не прогнётся
под властным гнётом
тысячи ветров.
И даже если
за окном туман,
в нём непременно где-то бродит ёжик.
Он скажет мне: печалиться негоже —
ведь счастья больше,
чем душевных ран.
Не покорить тоской
вершины гор,
не бороздить космические дали…
У жизни ты в божественном начале —
так будь же ей ты
верный дирижёр!
Желанный сюжет
Любовь превращает зиму в лето,
Любовь дарит свет.
Он делает важным, могучим, заметным
Желанный сюжет.
Разбуженной страсти пылко, тонко
Звенит тетива.
Взаимные чувства стрелой ангелёнка
Сплелись в кружева.
Завоет ли вьюга в стылый вечер,
А в сердце рекой
Струится парная молочная млечность —
Блаженный покой.
Любовь превращает зиму в лето —
Свежа, как женьшень!
И хочется верить, отменят поэты
Снегурочкин день.
Проводы
Тучное, низкое небо над городом
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.