Оправа для бриллианта, или Пять дней в Париже

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«ДЕМОН ИНФОРМАЦИИ»

ГЛАВА 1
«ЗЕЛЕНЫЙ ВЕТТИН»
A.D. 1732, ДРЕЗДЕН

Апрель выдался в этом году на редкость теплым и солнечным — тем более для этих мест. Все же Саксония — это не такой уж юг, хотя здесь и занимаются виноделием. Впрочем, месяц уже кончался, дело шло к маю, и, похоже, лето предстояло жаркое.

Себастьян окинул взглядом панораму, открывшуюся перед ним, с левого берега Эльбы. Город буквально на глазах менял свой облик, словно сбрасывая старую кожу: на место средневековой застройки приходили ажурные, изысканно-изящные, хотя и несколько помпезные постройки рококо. Со времени предыдущего визита Себастьяна в Дрезден город изменился весьма заметно — Замок значительно украсился и преобразился, но самое главное, рядом с ним свету явились утонченно-пышные барочные формы Цвингера, напоминавшие театральные декорации. Да это и не удивительно: сооружение и возводилось как площадка для театрализованных празднеств и всяческих увеселений, и потому его подчеркнуто декоративный, «галантный» характер казался вполне уместным и отлично гармонировал с его предназначением. И только само название «Цвингер», происходившее от того факта, что он располагался между бывшими наружной и внутренней городскими стенами, никак не вязалось со всем остальным.Цвингером (что можно перевести как «западня») называлось пространство между наружной и внутренней городскими стенами.Сейчас, когда Себастьян прибыл в город снова, деревянные постройки Цвингера облеклись камнем и выглядели так, словно они стояли тут целую вечность.

Особенно выделялись своим богатым декором и редкой гармоничностью силуэта ворота Кронентор, а прихотливо-изящные формы двухэтажных павильонов вызывали в памяти карнавал в Венеции. Венеция… Перед мысленным взором Себастьяна явилась слегка колеблющаяся лунная дорожка на спокойной глади лагуны, блики разноцветных огней на воде, причудливые маски, жемчужины звезд на черном бархате южного неба. На какой-то миг горячечное карнавальное безумие своим тяжким дыханием дохнуло на него, обдало его своим жаром. Нет! Гладь воды перед ним — это Эльба, и небо над ним — это небо Саксонии. Однако же! Если создателю Цвингера Пеппельману удалось вызвать у него такие ассоциации, значит, это — несомненная удача! Надо будет непременно ему об этом рассказать — для творца важно знать такие вещи.

Венецианский карнавал… Удивительно, но именно там, на карнавале в Венеции заразился оспой саксонский курфюрст Иоанн-Георг Четвертый, преждевременная смерть которого неожиданно привела на престол его младшего брата Фридриха-Августа Первого, более известного как Август Сильный.

Август был весьма своеобразной и в своем роде незаурядной фигурой. Курфюршесткая шапка свалилась на его ветреную голову в разгар вакханалии развлечений и удовольствий, которым он, пользуясь своим статусом принца и следуя своей поистине ненасытной натуре, истово предавался, путешествуя по Европе и посвящая свое время искусству, музыке и, конечно, женщинам. Женщины — это была вообще особая статья.

Злые языки не без цинизма говорили о нем, что он родился лютеранином, по своим амбициям являлся католиком, а в частной жизни был, скорее, магометанином. Он был женат на Кристиане-Эбергардине Бранденбург-Байрейтской, от которой имел сына, названного, как и отец, Фридрихом-Августом — единственного, рожденного в законном браке. Впрочем, после того как Август Сильный был — во исполнение своих амбиций — избран королем Польши, ради этого перейдя в католичество, брак фактически распался: Кристиана осталась верна лютеранству. Но Августа это не смущало: у него под рукой было нечто вроде гарема — о нем говорили, что его, пожалуй, можно назвать Отцом своего народа в самом буквальном смысле этого слова — молва приписывала ему, по крайней мере, три сотни внебрачных детей. Но самой заметной фигурой среди его многочисленных любовниц была, несомненно, графиня Козельская.

Уже с 15 лет Анна Констанция фон Козель начала появляться при голштинском дворе: при этом миниатюрном дворе она особенно выделялась — помимо прочего еще и тем, что, в ответ на приставания наследника, раздавала ему оплеухи. В последствии, выйдя замуж за барона Адольфа Магнуса фон Хойма, она быстро остыла к нему, и стала испытывать к мужу отвращение, в результате чего брак был расторгнут. Именно тогда ее углядел Август Сильный. Это был любовник как раз по ней: все в нем было каким-то гипертрофированным — как у персонажей Гомера. Своим прозвищем он был обязан недюжинной силе, благодаря которой он ломал серебряные тарелки и гнул подковы (правда, Себастьяну доверительно поведали о том, что подковы эти были предусмотрительно изготовлены из специального мягкого сплава). Вообще, он весьма напоминал своего венценосного коллегу и союзника в войне со Швецией ныне покойного русского царя Петра, новый, императорский титул которого Европа вынуждена была принять. Оба они были под стать друг другу: рослые, сильные, неуемные, жадные до жизни, переполненные клокочущей энергией.

Но сейчас Себастьян был озабочен другим: делом, ради которого он, собственно, и прибыл в Дрезден — новым ценным пополнением своей коллекции алмазов. Он имел своих агентов, охотившихся за камнями (в принципе, это могли быть не только алмазы) во многих городах Европы, и уж, во всяком случае, в столицах. Он тщательно подбирал и пестовал их. При хороших комиссионных они старались не за страх, а за совесть. И вот, наконец, его агент в Саксонии вышел на поистине замечательный зеленый камень. Об этом Себастьян мечтал давно — цветных камней у него было немного, да оно и не удивительно: цветные алмазы вообще редки, а уж зеленые и подавно. Тем более что агент описал камень как «яблочно-зеленый», с замечательно равномерной окраской.

Впрочем, описания всегда остаются лишь описаниями — они слишком субъективны и, кроме того, здесь имеются чисто языковые трудности. Адекватно описать алмаз средствами языка вообще проблематично, особенно оттенки цвета. Тут многое зависит от условий освещения, индивидуальных особенностей зрения и прочего. Разумеется, среди людей, занимающихся камнем, сложилась своя условная терминология, позволяющая, казалось бы, передать все эти нюансы достаточно точно. Но Себастьян слишком хорошо знал, что пока не увидишь камень своими собственными глазами, судить о нем рано. И потому он был взволнован предстоящей встречей с алмазом — впрочем, как всегда в подобных случаях. Но уже сейчас, видев камень пока что только в воображении, он уже прочно ассоциировал его с Дрезденом. Возможно, из-за зеленой полосы на саксонском флаге и зеленого венца на саксонском гербе, возможно, из-за Зеленых СводовМузей в Дрездене, основанный Августом Сильным, созданных Августом Сильным и о которых столько говорили в последнее время, что это стало, несомненно, одной из причин визита Себастьяна в столицу Саксонии.

***

— Доброе утро, Ваша Милость. Надеюсь, Вы хорошо спали? Желаете поесть у себя или предпочитаете спуститься к завтраку?

Себастьян поморщился.

— Каролина, — сказал он с легким упреком в голосе, — я же просил называть меня просто «господин фон Берг».

Щеки Каролины порозовели — чисто кровь на молоке, так что Себастьян залюбовался. «О, куда это меня понесло?» — подумал он, вяло одергивая себя. Вяло — потому что… «Потому! В конце концов, жизнь продолжается» — явилась ему «крамольная» мысль, впрочем, вовсе не показавшаяся ему такой уж крамольной.

— Ой, простите, Ваша Ми… — то есть, господин фон Берг! — окончательно смутилась Каролина, покраснев теперь уже до корней волос.

Себастьян невольно улыбнулся. Служившая горничной на постоялом дворе своего дяди, темноволосая, со светло-карими глазами, пухленькая Каролина, переполненная здоровьем и юной свежестью, излучала неодолимое очарование. Любопытная, с живым и общительным нравом, она, однако, отличалась странной застенчивостью. Она легко смущалась и тогда опускала свои опушенные длинными ресницами глаза долу и рдела, как маковый цвет. В эти минуты она вызывала особенную симпатию и теплоту, и на нее невозможно было смотреть без улыбки. Она нравилась Себастьяну — вот и сейчас, в своем переднике и чепце… Он почувствовал легкое и приятное волнение — она возвращала его к жизни. Зарумянившаяся Каролина и яблочно-зеленый алмаз. Похоже, жизнь пошла на новый виток.

— Ладно, Каролина, не переживай, — мягко успокоил он девушку, — это не так страшно. Просто постарайся впредь этого не забывать.

Он продолжал улыбаться — теперь уже ободряюще.

— Видишь ли, — сам не зная зачем, начал он, словно должен был что-то объяснять горничной — мне не хочется привлекать к своей скромной персоне излишнее внимание, меня это тяготит. И поэтому ты окажешь мне большую услугу, если будешь в дальнейшем внимательна.

Она подняла глаза, в которых вновь засверкала задорная искорка.

— Да, господин фон Берг, — ответила она, польщенная доверием, — я буду очень внимательна. Господин фон Берг может не беспокоиться.

— Хорошо, Каролина, — сказал Себастьян, — скажи дяде, что я, пожалуй, спущусь к завтраку — у меня сегодня общительное настроение.

— Слушаю, господин фон Берг.

— Ты так и будешь повторять это «господин фон Берг» в каждой фразе?

— Да, господин фон Берг, — ответила Каролина, стрельнув своими лукавыми глазами. — Мне нужно как следует поупражняться.

Ну, что ты с ней будешь делать? Себастьян рассеянно улыбнулся: мысли его уже витали вокруг «Зеленого Веттина» — яблочно-зеленого алмаза, который неудержимо манил его к себе.

Но самым поразительным было то, что камень продавал сын Анны Козельской — и внебрачный сын Августа Сильного, носивший титул графа Козельского и уже поступивший на военную службу.

Себастьян подозревал, что камень происходил из тех подарков, которые курфюрст поначалу надарил его матери — Анне Констанции — сверх того, что сделал ее графиней. С ее ли ведома продавался камень? Не она ли его и продавала? — Это было неизвестно. Понятно было только, что это делалось без ведома Августа. Впрочем, он давно не общался с Анной. Может быть, алмаз принадлежал к числу тех ценностей, которые Анна, по слухам, депонировала в свое время в одном из гамбургских банков?

Анна была женщиной незаурядной: достаточно сказать, что ей удалось продержаться в ранге официальной любовницы курфюрста в течение восьми лет — и это при Августе-то! Более того, она добилась того, что ее дети от Августа Сильного — две дочери и сын — стали не какими-нибудь бастардами, а были наделены, как и сама Анна Констанция, графским достоинством.

Она не только отодвинула от курфюрста всех прочих его любовниц, но и самым бесцеремонным образом вмешивалась в государственные дела, в том числе в польские политические дрязги, чем не раз спутывала карты курфюрсту и его сторонникам. Молва об этом шла по всей Европе, и Август стал предметом насмешек: появились даже «козельгульдены» и «козельдукаты» — золотые или серебряные игровые жетоны, на аверсе которых был изображен Август Сильный, а на обороте — петух с курочкой. Все это, разумеется, страшно бесило курфюрста и, так или иначе, не могло не кончиться плохо.

Однако в ранний период их отношений Август дарил ей, как говорили, большие суммы наличными. Она же эти деньги ссужала, и кто-то мог оставить ей драгоценности как залог ссуды: может быть, камень ведет свое происхождение отсюда? Алмаз, к слову сказать, был не индийским, а был добыт, по уверению продавца, на незадолго до того открытых месторождениях Бразилии, продукция которых лишь недавно появилась на рынке, — что дополнительно подогревало интерес Себастьяна, — тем более что его агент подтверждал это.

Говорили, что месторождения эти были открыты случайно: некий португальский колониальный чиновник, служивший перед тем в Индии, заметил, что старатели, добывавшие золото, играя в карты, использовали в качестве фишек прозрачные камешки, в которых он узнал алмазы — на поверку так и оказалось. Город старателей сразу же переименовали в Диамантину.(Порт.) — «Алмазная».И уже через два года бразильские камни появились в Европе: следуя по цепочке Лиссабон — Амстердам — далее, как придется. Эта история напомнила Себастьяну историю саксонского фарфора: тут тоже искали золото, а обнаружили нечто иное — однако никак не менее, а, пожалуй, даже более ценное. Воистину удивительны эти зигзаги фортуны…

Что же касается Анны, то она попала в жесточайшую опалу, нажив своею прямотою и своим влиянием на курфюрста множество врагов, особенно в Варшаве, а своей неуемной ревностью предельно утомив Августа Сильного — этого жеребца, привыкшего к вольному выпасу. В итоге она оказалась под арестом в крепости Штольпен в Силезии.

Любые контакты с ней были опасны, и если она имеет отношение к продаже, надо быть настороже. Впрочем, надо быть настороже в любом случае: если камень «уплывет» из Саксонии, Август Сильный не будет этому рад — со всеми вытекающими из этого последствиями. Поэтому Себастьян настоял на том, чтобы его контрагент действовал через посредника — так спокойнее.

***

В свой прошлый визит в Дрезден Себастьянн впервые услышал об алхимике Иоганне Фридрихе Беттгере — как раз тогда, когда тот еще не совершил своего вынужденного открытия и еще пользовался относительной свободой, просаживая деньги, которые ему заплатил курфюрст. За время, что прошло со времени того визита Беттгер успел изобрести первый в Европе фарфор, хотя курфюрст, конечно, ждал от него золота…

А началось все просто: Беттгер, выросший в доме, где и отец, и дед занимались монетами и были сведущи в изготовлении денег, вообразил себя алхимиком, в каковом убеждении он окончательно укрепился во время своего ученичества у берлинского аптекаря Цорна. В конце концов, ему удался трюк с золочением серебряных монет. Себастьян знал, как это делается: золото заблаговременно растворяется в ртути — а оно растворяется в ней даже очень хорошо и, главное, быстро, — после чего остается лишь отогнать жидкую ртуть. Было и множество других уловок: например, алхимик использовал для перемешивания расплава полую палочку, в которую были помещены несколько зерен золота. Причем, палочка эта предусмотрительно делалась деревянной, и конец ее быстро сгорал, так что никаких следов мошенничества не оставалось. Бывало, что золото искусно запаивали в угли или же использовали тигль с двойным дном. Что же касается философского эликсира, или, как его еще называли, магистерия, то за него нередко выдавали кроваво-красный раствор киновари, получаемой из соединения ртути с серой. Относительно же «золочения» серебряных монет, то — Себастьян знал это, — серебро всегда содержало в себе небольшое количество золота (чистое серебро получить при имевшихся технологиях было невозможно), и это золото оставалось лишь обогатить, то есть, увеличить его концентрацию.

Однако присутствовавшие при той демонстрации Беттгера посчитали это пермутацией, то есть подлинным превращением серебра в золото, да, похоже, Бетгер и сам в это верил. Когда об этом прослышал прусский король, он вздумал завладеть особой Бетгера, но тот, предупрежденный Цорном, скрылся и нашел временное пристанище у своего дяди в Виттенберге. Позднее, когда выяснилось, что Беттгер родился в Тюрингии, под юрисдикцией Саксонского курфюрста, Август Сильный предъявил на него свои права и взял под свое покровительство, после чего Беттгер добровольно прибыл в Дрезден.

Тогда, по стечению обстоятельств, Себастьян как раз оказался в саксонской столице и заинтересовался личностью и трудами Беттгера, о котором он уже был наслышан — он ведь и сам немало времени посвятил алхимическим изысканиям: Великому Деланию и поискам философского камня, или, как его еще называли, эликсира. Обширный опыт привел его к скептическому отношению к достижимости такой цели, однако же — чем черт не шутит — нельзя было, как он полагал, исключить, что кто-то из собратьев-алхимиков продвинулся дальше и добился большего успеха.

Впрочем, говорить о трудах Беттгера теперь можно было лишь иронически: после краткого периода напряженной, но, судя по всему, бесплодной работы, он кутил и пускал на ветер деньги, которые заплатил ему Август Сильный в надежде заполучить золото, столь необходимое ему сейчас, во время борьбы за польский трон. И терпение курфюрста не беспредельно. На что-то же рассчитывал Беттгер! Не может быть, чтобы он был совсем уж глупцом.

***

Беттгер с начала разговора произвел на Себастьяна впечатление горячего приверженца алхимии, человека, охваченного необузданным желанием — не столько даже найти, наконец, философский эликсир, сколько превращать, преобразовывать одно вещество в другое, создавать нечто новое, чувствуя себя соучастником Творения.

— Знаете, герр Берг, — чуть не задыхаясь от возбуждения говорил он, в очередной раз забывая вставить «фон», — когда завершаешь стадию и получаешь то, чего раньше не было…

Он словно швырял слова, яростно выталкивая их изо рта.

— То есть, — он смешался, — было, конечно, — но у других, у немногих — то чувствуешь себя так, как, наверное, должен был себя чувствовать Творец, Демиург, когда создавал Мир. Особенно, когда подходишь к переднему краю того, что было достигнуто предшественниками и коллегами, и осознаешь, что, может быть, ты первый… Тогда… Нет, это неописуемо!

Он в изнеможении откинулся на спинку стула. В глазах его светилось то, что Себастьян безошибочно узнал, ибо сам был этому подвержен: страсть. Подлинная страсть — из тех, что движут мирами.

Но теперь, похоже, наступил слом, и Великое Делание сменилось Великим Ничегонеделанием — Беттгер пил, заливая вином пустоту праздности — без остроты ощущений первопроходца, без истинной страсти он не чувствовал себя в своей тарелке.

Себастьян осмотрелся вокруг. Разговор происходил в верхней комнате таверны, где, как думал Беттгер, их не могли подслушать. По его словам, он часто пользовался этим помещением.

— Почему вы решили, что здесь избавлены от чужих ушей, герр Беттгер? Право, это наивно.

— Бросьте раздувать страсти, герр Берг! Наивность — это именно то, чем я не страдаю. Его величество мне доверяет.

Себастьян почувствовал, как его охватывает скепсис.

— Его величество не доверяет никому. — ответил он. — Я вполне допускаю даже, что он не доверяет самому себе.

Беттгер рассмеялся.

— Вы шутник, герр Берг!

— Вы полагаете, это шутка? Впрочем, как вам угодно. И вообще — это не мое дело, если уж на то пошло. Но все же не могу не напомнить вам, что курфюрст и король ждет золото, а его терпение коротко. Оно держится на том, что вы его убедили в своей способности совершить пермутацию, но оно уже на исходе. Едва ли он позволит и дальше водить себя за нос. Ваше положение становится опасным.

— Вы, стало быть, не верите, что я совершил пермутацию серебра в золото? Между тем, вам следовало бы знать, что это не только возможно, но и делалось не раз, в том числе и моим учителем герром Ласкарисом, от коего я в свое время получил целых две унции особого порошка, позволяющего превратить малый эликсир в магистерий.

— Что ж вы им не воспользуетесь, коллега? — последнее слово Себастьян произнес с отчетливой иронией.

Но Беттгер, похоже, ее не уловил. Он выглядел, скорее, обиженным, нежели обеспокоенным. — Молодой авантюрист, — подумал Себастьян, — Пороху не нюхал, вот и заводится. А ведь талантлив, это сразу чувствуется! Однако же он быстро пьянеет. Надо сбросить темп.

— Сначала мне надобно получить малый эликсир, — словно с обидой на непонятливость Себастьяна сказал Беттгер, — неужели вы этого не понимаете? А это требует времени и трудов.

— Каковое время вы проводите в тавернах. О трудах же я и вовсе не говорю! А, между тем, как я понял, вам пришлось начинать Великое Делание, фактически, с самого начала.

— Именно так, сударь. Курфюрст этого не желает понять. Им владеет жажда наживы, и, кроме того, он желает переплюнуть и прусского короля, и императора. И потому он меня подгоняет.

— Он даже еще и не начал вас подгонять по-настоящему, — возразил Себастьян, — И вы в этом весьма скоро убедитесь, уверяю вас. А насчет наживы и тщеславия… Этим живет сей мир: так было и так будет. Кроме всего прочего, Августу позарез нужны средства для борьбы за удержание польского трона. Эта «битва за Варшаву» поглощает деньги, как песок воду. Так что он скоро потеряет терпение.

— И что же?

— Тогда ваше легкомыслие выйдет вам боком. Вы это не можете не понимать, сколько бы вы ни глушили себя вином. Чего вы успели достигнуть за это время? На какой вы стадии сейчас?

Беттгер отпил вина, не говоря ни слова. Молчание затягивалось.

— Никакого порошка нет, а? — тихо произнес Себастьян.

Щеки Беттгера побагровели — от выпитого вина и… От гнева? Или от смущения? А может, просто от страха?

— Вы подозреваете меня во лжи? Извольте выбирать слова!

Несмотря на наигранное возмущение, голос его дрогнул. Себастьян потерял к нему интерес. —

А зря, — думал он теперь, — Я его тогда недооценил. Он — действительно талантливый малый, хоть и любитель приврать. Надо же — изобрел первый не китайский фарфор! Когда начало припекать, и Август посадил его в Мейсене под замок, он зашевелился: под неусыпным надзором фон Чирнхауза, приставленного к нему курфюрстом в качестве надзирателя и одновременно старшего коллеги, который, собственно, и уговорил его заняться опытами на стекольной мануфактуре, он изобрел вначале красный фарфор, а затем, в 1709 году, и «отменный белый фарфор с изысканной глазурью», о чем он и не преминул известить курфюрста. Для курфюрста это был настоящий подарок судьбы: нечто поистине эксклюзивное — то что с тех пор и впредь называлось мейсенским фарфором.

Эта поучительная история с изобретением фарфора в очередной раз подтвердила наблюдение, которое Себастьян сделал уже давно: творческим натурам для самореализации нередко требуется хороший пинок, решительно выводящий их из затянувшегося творческого простоя. Что ж, как бы то ни было, мейсенский фарфор теперь на вес золота, так что в конце концов курфюрст добился своего. Ну, почти добился. Вот, однако, как тщеславие и неуемное стяжательство творят новые технологии!

***

К сожалению, все с самого начала пошло наперекосяк. Начать с того, что посредник не явился с алмазом на условленную встречу, а вместо того прислал посыльного с запиской, извещавшей, что он прийти не может, так как за ним следит его собственный дворецкий. Каковой дворецкий, как он предполагает, соглядатай курфюрста. И это открытым текстом через посыльного! Что за идиот! Хорошо хоть то, что он не назвал предмет продажи — алмаз. Впрочем, Себастьян не обольщался — если за ним следили, то могут и это знать. Если это дойдет до курфюрста, придется в пожарном порядке уносить ноги из Саксонии. И хотя такой вариант, как немедленная ретирада был им заранее просчитан, он испытал горчайшее расстройство: это был удар, какого он при пополнениях своей коллекции еще не испытывал. Он ведь уже заплатил аванс за алмаз. Он вновь представил себе камень: тот послушно предстал перед его мысленным взором.

Алмаз, который он, наконец-то, осмотрел накануне, оправдал его надежды: совершенно очаровал его. И он, действительно, был яблочно-зеленым, чистой воды и крупным: почти 40 карат, что для цветного алмаза весьма много. Кроме того, он был очень удачно огранен, вероятнее всего, в Амстердаме — огранкой «Перуцци», или, как ее еще называли, «тройной». Камни именно этой, наиболее совершенной на данный момент, огранки с недавних пор стали называть бриллиантами.

И тут вдруг Себастьян совершенно ясно осознал, что его водят за нос. Он закрыл глаза и сосредоточился.

И сразу же увидел, как наяву, «Зеленый Веттин» в обтянутом темно-синим бархатом футляре изысканной работы, лежащим на столе в отделанной зеленым велюром гостиной. А рядом с ним стоящего у стола человека — молодого, без парика, с растрепанными волосами и с выражением растерянности и озабоченности в бегающих глазах.

Ах, вот оно что! Ну, мы еще посмотрим, чем дело кончится. Неужели этот идиот думает, что этой писульки хватит для того, чтобы меня устранить! Камень будет моим! Даже если курфюрст встанет на пути. Довольно уже и того, что алмаз получил династическое имя курфюрста — «Веттин». Впрочем, Себастьян теперь не только интуитивно чувствовал, но и видел уже воочию, что Август Сильный тут ни причем — это лишь повод, чтобы не расставаться с камнем, несмотря на договоренность и уплаченный аванс.

Себастьяну было не жаль денег (в конце концов, это ведь не гешефт, а коллекция, это — для души), хотя он и умел их считать и, разумеется, не собирался их дарить, — но эмоционально это его не особо задело. Однако то, что нечто преградило ему путь к алмазу, встало между ним и его желанием, просто взбесило его. И, как всегда, когда его охватывал подлинный гнев, он стал холоден, как лед, что не предвещало тому, кто стал у него на пути, ничего хорошего. Он уселся в кресло, и, вновь вызвав «картинку», сконцентрировался на ней.

На сей раз это продолжалось не слишком долго: прошло, судя по часам, около получаса, хотя Себастьяну показалось, что минуло никак не меньше часа. Он проник в сознание посредника, и поначалу ненавязчиво, «на пробу» обшарил его, понемногу осваиваясь в нем и пока обходя стороной главный очаг возбуждения — мысли о «Зеленом Веттине». Однако очаг был очень мощным: можно сказать, что «все его мысли были заняты этим», и Себастьян, решив, что пришел момент проникнуть в его намерения, узнал, что малый склоняется к бегству. В его сознании постоянно всплывало слово «Потсдам», из чего можно было заключить, что он предполагает продать камень прусскому королю, предварительно присвоив себе и алмаз, и аванс, и оставив, как он думал, в дураках и продавца, и покупателя — то есть, его, Себастьяна. Это был именно тот случай, которого Себастьян всегда опасался: соблазн овладеть камнем может оказаться слишком сильным, и именно поэтому он старался, по возможности, сводить число участников сделки к минимуму, делать все самому, никого не вводя в искушение. И вот, стоило только раз отступить от этого правила, и… Хотя сейчас уж поздно об этом думать, надо действовать, и быстрее.

Поспешность, впрочем, тоже ни к чему: как говорится: «Festina lente»(лат.) — Спеши медленно.Не нужно гнать, напротив — нужно спокойно и вдумчиво поработать, овладеть волей посредника (Себастьян не хотел упоминать его имя и решил условно называть его просто «герр Посредник»). И тогда тот сам сделает то, что нужно. Такого Себастьян еще не проделывал — что ж, тем интереснее! — Пожалуй, все совсем не так уж плохо, — подумал он, — небольшое приключение, творческий волевой акт — это отнюдь не лишнее. Это даже кстати.

Полчаса он работал — сидя в кресле. Увидев его в этот момент любой подумал бы, что он отдыхает и даже дремлет, но на самом деле он пребывал в состоянии наивысшего сосредоточения. Через полчаса он счел, что пока довольно. Открыв глаза, глубоко и медленно вдохнул и выдохнул несколько раз, а затем выпрямился в кресле. Он внезапно почувствовал голод и жажду и решительно взялся за колокольчик.

На звонок явилась Каролина. Сегодня она была особенно свежа и очаровательна: новое платье? Новая прическа? Себастьян на минуту напрягся, пытаясь вспомнить, в чем она была накануне, а затем махнул на это рукой — его волшебная, феноменальная память этого не удержала, скорее всего, потому что нечего было удерживать — соответствующая информация отсутствовала. Вероятнее всего, он просто не обратил на это внимания — так, общее впечатление. Сегодня это общее впечатление было другим, намного более ярким и волнующим кровь. Может быть, потому что он был возбужден, и все чувства после сеанса телепатии были натянуты, словно струны клавесина, напряжены до предела?

— Я здесь, господин фон Берг. Вы уже отдохнули?

— Отдохнул?! — ошарашенно спросил Себастьян. — О чем ты?

— У вас в комнате было тихо с полчаса или больше, — произнесла Каролина, смутившись и потупив взгляд.

— А до того? — он заинтересовался.

— А до того вы ходили по комнате взад и вперед и страшно топали. Я еще подумала: господин фон Берг, должно быть, сильно волнуется.

— Страшно топал… Вот как. Надо же, все-то ты замечаешь.

— Ой, простите, господин фон Берг, — покраснев, сказала Каролина. — Но это было очень громко, так что я невольно услышала.

— И сделала выводы, — договорил Себастьян. — Что ж…

Каролина выглядела расстроенной.

— Я… — начала она, но он перебил ее:

— А, оставь это, — произнес он. — ты не сказала ничего такого. Все так и было: я чувствовал себя немного не в своей тарелке, а потом успокоился и действительно отлично отдохнул. Эти полчаса определенно пошли мне на пользу! И теперь я страшно хочу есть.

— Слушаю, — обрадовалась Каролина. — Чего желает господин фон Берг?

— Опять «господин фон Берг»! Ты верна себе, Каролина.

Он махнул рукой.

— Господин фон Берг, — продолжил он беззлобно, предупреждая новые извинения Каролины, — желает нюрнбергских колбасок, и побольше. Потом — корнишонов и спаржи.

Он немного подумал.

— И шнапса, — решительно добавил он, сочтя, что немного алкоголя не помешает.

— Хорошо, господин фон Берг, — я сейчас же.

***

Каролина появилась вновь очень скоро, действительно почти сей же момент.

— Ты что, держала все наготове? — удивился Себастьян.

— Да, господин фон Берг, — тихо ответила она, опустив глаза, словно была в чем-то виновата.

— Что ты потупила взгляд, как будто тебя уличили в чем-то неприличном или недостойном? Напротив — ты молодец!

Себастьян уже вовсю уплетал принесенные колбаски, у него было такое чувство, словно он не ел несколько дней. Сколько же энергии я затратил? — мелькнула у него мысль. — Ну, ничего — это окупится.

— Как только ты обо всем подумала? — спросил он с набитым ртом.

Каролина стрельнула глазами — это заняло мгновение, но Себастьян успел заметить в ее взгляде смешинку.

— Господин фон Берг любит нюрнбергские колбаски и спрашивает их очень часто. И всегда ест их с овощами и зеленью. Поэтому я стала держать их под рукой. Мой дядя говорит: — Господин фон Берг — очень хороший клиент, — он верен своим вкусам и привычкам.

— Вот как? — сказал Себастьян. — Неужели я так однообразен?

Он покачал головой, продолжая жевать.

— Значит, я нравлюсь твоему дяде, — задумчиво произнес он, — а тебе? Тебе я тоже нравлюсь?

Каролина вспыхнула, но глаз в этот раз не опустила.

— Господин фон Берг — видный мужчина, — сказала она не без кокетства.

Себастьян пристально посмотрел на нее, почувствовав, как в нем словно разворачивается нечто тяжелое, горячее, не подконтрольное здравому смыслу. Нечто, замешанное на инстинкте, звериное. Под его взглядом Каролина вспыхнула, а затем пошла пятнами. Однако она упорно не опускала глаз, а лишь сместила взгляд чуть в сторону, глядя немного левее его. Дыхание ее сбилось. Себастьян чувствовал, что контроль «уплывает» из его рук, что он перестает управлять ситуацией. В голове внезапно образовался сумбур, а затем стало пусто. Он попытался взять себя в руки.

— Ты находишь? — спросил он, думая вложить в этот вопрос иронию. Но интонация получилась совсем не ироничной, как обычно, а какой-то глупой. Он буквально физически ощущал, что стремительно глупеет. И, уже действуя скорее инстинктивно, рефлекторно, он положил свою ладонь на руку Каролины выше локтя. И тогда случилось неожиданное: его «пробило». Это довольно-таки безобидное касание вызвало в нем бурю: словно нечто внутри него взорвалось и, сорвавшись с места, стремительно разлеталось ошметками в разные стороны. Думать он не мог, вместо речи рот издавал лишь какое-то сипение. На него будто снизошло безумие, и он, не заметив, как это произошло, придвинул Каролину к себе.

Давно с ним не бывало подобного: это было как укол шпаги, или, вернее, как удар в лицо наотмашь латной перчаткой. Он уже не контролировал себя, совершенно потеряв голову. Никогда не думал он, что подобное может произойти с ним. Он ощутил, как плоть его восстает — бешено, неудержимо, чуть не прокалывая одежды. Каролина трепетала. Она прикрыла глаза и дышала тяжело и сбивчиво.

Себастьян же едва не задыхался. Яростная страсть овладела всем его существом. В этот момент он понял, что Каролина физически как нельзя более подходит ему, что она для него идеальный эротический партнер, словно специально «под него» созданный, так же как, должно быть, и он сам для нее. И он также понял Августа Сильного, долгая и казавшаяся непонятной «приклеенность» которого к Анне Козельской не вызывала у него более раздраженного недоумения, смешанного с легким презрением. Теперь он понял: то была страсть — животная, физиологическая страсть, с которой невозможно совладать. Почти невозможно. Вот и Себастьян сейчас чувствовал, что гибнет.

И в этот момент он вспомнил «козельдукаты», на обороте которых были изображены петух с курочкой, и его губы сами собой сложились в улыбку, а затем ему стало смешно, и вслед за смехом вернулись мысли, и восстала из небытия, казалось бы, испепеленная ирония, и воссияли логика и здравый смысл. Голова уже не казалась более пустой — ум определенно возвратился в нее и был готов к работе. Смех, божественный смех вернул его. Поистине, смех — это дар богов, чудодейственное снадобье! Пожалуй, единственное, которое тут могло помочь.

Себастьян почувствовал, что давится от смеха. Каролина, резко придя в себя, вырвалась и убежала. Да он и не пытался ее удержать. Он, смеясь, бухнулся в кресло и постепенно успокоился. Он чувствовал себя свежим, бодрым, полностью восстановившим силы, словно исцелившимся от тяжелой болезни.

***

Все прошло по плану — так, как и рассчитывал Себастьян. Герр Посредник оказался натурой очень внушаемой, что было, разумеется, весьма кстати. Но, кроме того, он был по характеру очень беспокойным, тревожным и, как следствие, нерешительным. Однако вместе с тем, парадоксальным образом, склонным к опасным авантюрам. Одним словом, с ним пришлось основательно повозиться, прежде чем удалось достаточно надежно внушить ему последовательность действий, которые ему надлежало совершить. Это потребовало кучу сил и энергии — право, с тигром было куда легче, чем с этим типом. Но зато теперь Себастьян держал его на своего рода поводке и мог его контролировать, что, кстати, и приходилось делать довольно часто, дабы тот не сорвался с этого импровизированного «поводка», оказавшегося, впрочем, надежным, хоть и незримым.

***