Lidia, per te!
«Я вынужден был
идти дорогой, на которую
я вступил сам того не
зная, и с которой сойду
сам того не желая…»
Пьер Огюстен Карон-Бомарше
«Женитьба Фигаро».
Письмо Гвидо ди Брагиа
(Вместо предисловия).
«Уважаемая синьора графиня Лидия,
Уважаемый синьор граф!
Сожалею — но не могу быть с Вами на Рождество и потешить Вас своими рассказами. Но я вспомнил одну, истинно французскую, историю, таковую — о какой Вы меня давно просили, синьора графиня. И изложив эту подлинную историю (по своему) — я посылаю ее — Вам. Надеюсь, она Вас займет и отвлечёт. Быть может, Вы знаете ее, но быть может — она все же тронет Вас!
С уважением, Гвидо ди Брагиа»
(«Lettere di Braghia», d. N53)
I
Брат Пьер шел по коридору коллежа, расталкивая толпу учеников. В принципе, это был маленький коллеж, и учеников было не так уж много. Но (как всегда после занятий) казалось, что старый монастырь кишел детьми разных возрастов — от, крохотных как мухи, мальчишек, до вполне уже зрелых мужчин (которых только чадолюбие снисходительных родителей заставляло считать малышами). «Где же он?» — твердил себе брат Пьер, заглядывая по пути в разнообразные закоулки.
За многие годы наблюдений он хорошо изучил этого своего воспитанника, и, благодаря опыту, хорошо знал, что он может оказаться где угодно. «Благонравное дитя!» — пробурчал он, вспомнив тот первый день, когда этот самый воспитанник в сопровождении своего деда (старого солидного седого плута с большим носом), переступил порог этого коллежа. От деда можно было чего угодно ожидать, но брат Пьер в очередной раз, с сожалением, подумал, что ребенок, с первого взгляда, показался ему — таким ангелочком! «Благонравный ребенок, нечего сказать!» — вздохнул брат Пьер. Впоследствии выяснилось, что «благонравным» — ребенок бывает лишь тогда, когда ему самому того хочется — а бывало такое не часто. И монах, с содроганием вспомнил, как в первый раз дитя вскинуло на него глаза и в них, в первый раз, зажегся тот дерзкий огонек, который, впоследствии, особенно изводил брата Пьера. Конечно, не все было так плохо, случались и перемирия. Особенно, когда воспитанники разъезжались по домам, и юнец с чертиками в глазах (брат Пьер перекрестился этому мысленному сравнению) оставался наедине с монахами коротать каникулы. Но все же, брат Пьер предпочел бы, чтобы в коллеже оставался любой, любой ученик, кроме этого! Самое же ужасное (хотя брат Пьер всячески отгонял от себя эту мысль) что учащийся заметил его страх и неприязнь и, кажется, находил особое удовольствие в возможно более частом с братом общении. И одному Всевышнему было известно, сколько раз он одергивал брата Пьера, уже занесшего было (в мыслях) руку для подзатыльника. Брат Пьер — был добрая душа — учитель музыки. Он громко сокрушался «испорченности» воспитанников, разнузданному «свободомыслию» иных братьев-преподавателей. Но громы — не сопровождались молниями.
У него, у брата Пьера, оставалась одна единственная надежда найти неуловимого воспитанника — дойти до монастырской библиотеки и посмотреть там. Если его там не было — поиски можно не продолжать. Брат Пьер был не в том возрасте, чтобы облазить всё, с крыши до подвалов, заодно прочесав сад и окрестности.
Но он был здесь. Задержав неодобрительный взгляд на молодом брате Андре, преподавателе философии, в сотый раз, с тем же упоением, штудирующем, уже зачитанную монахами и воспитанниками до дыр, «Орлеанскую девственницу» Вольтера (и вздохнув о погибшей душе последнего), брат Пьер устремил суровый взгляд на тонкую, даже слишком тонкую, фигурку скорчившуюся с книгой на подоконнике одного из окон (пробитых в старых, толстых стенах ещё в позапрошлое царствование). Окно было открыто настежь, солнце заливало его и мешало видеть зеленые поля, а юнец на подоконнике в задумчивости качал ногой, свесив её по ту сторону и, видно, задевая плющ, добравшийся до третьего этажа.
Брат Пьер устремил на воспитанника исполненный суровости взгляд: — «Шарль-Луи-Мари-Дез» Этан!» — произнес он строго. Волосы, завязанные, как полагается благонравному ученику, в косицу, но, завязанные кое-как, плеснули в воздухе. Сразу, удивительно правильные черты лица, которые брат Кловис, учитель рисования, сравнил как-то с гипсовыми слепками, и назвал греческими, сразу же, удивительно правильные черты превратились в самое неправильное лицо на свете, залившееся краской смущения, но от того не менее весёлое. Он, быстро захлопнув, положил книгу на подоконник заглавием вниз, корешком к окну, но брат Пьер узнал её — это были «Опасные связи», каковые библиотекарь, брат Бернар, записал как «Роман Бичующий Порок». Брат Пьер уже имел удовольствие видеть роман в руках другого воспитанника, а так же видеть, этого вот, читающим «Софу» Кребийона — («Грешник, грешник — наш библиотекарь, а единственная невинная книга у него — «Вер-Вер!») — и, по всем приметам брат Пьер прозревал содержимое книги. Хоть сейчас ему было не до этого, но он не удержался: — «Шарль — ты всегда быстро краснеешь». — «Брат Пьер, Юлий Цезарь считал тех, кто быстро краснеет — самыми лучшими из людей!» — Шарль ответил сразу. Но брат Пьер уже сожалел о своём замечании, и устало молвив — «Пойдём.» — кивнул головой на дверь. С внутренним сомнением Дез» Этан, оставил лежащую на подоконнике книгу, и последовал за монахом. «Дал же Бог фамилию, — думал брат Пьер, идя по уже пустому, гулкому, серому и холодному коридору и борясь с желанием вести воспитанника за руку, — да и сам по себе, он, тот ещё подарок Божий! Всё ему даётся сразу! Даже рисует и на флейте играет он хорошо, хотя сразу видно, приложи он, хоть какие-то, усилия — рисовал бы и играл лучше, что же говорить об остальном! — (брат Пьер склонен был считать искусство вещью более сложной, нежели наука) — Он запоминает всё, кажется, даже не читая! И душа оттого пребывает в праздности почти всегда, и, значит, почти всегда открыта грехам и соблазнам. И кто его знает? Не угнездилась ли уже, в сей юной оболочке, какая-то скверна!» — и брат Пьер подозрительно покосился через плечо на вышагивающего вослед за ним юнца — «Божий подарок!»
«Божий подарок», Шарль Луи Мари Дез» Этан ненавидел коллеж давно, сильно, и от всего сердца. С того дня, как воспитывавший его, вернее, позволявший ему делать всё что заблагорассудится, и тем более любимый дед, отдал его сюда — он чувствовал себя в этих стенах, так, как должно быть, чувствуют себя только сироты — стриженные как овечки, в длинных грязных, унылых платьях, собирая на улицах милостыню в кружки. Сейчас, когда он шёл по коридору, казалось, каждый уголок хранит его огорчения и слезы. Всё здесь давило, будто стены и потолок, ставшие от времени неопределенного цвета, только ждали случая обрушиться на него. И если б жив был дед — он не узнал своего румяного и круглого малыша в довольно-таки бледном и худом воспитаннике идущем сейчас за монахом. Но если во время учёбы (когда монастырь жужжал учениками, как улей пчелами), радости и огорчения, примирения и ссоры — лихо сменяли друг друга, не давая Шарлю возможности, хоть на минуту, задуматься; то в каникулы в полупустом монастыре, нечем было согнать немую тоску. Кроме книг, прогулок по окрестностям, и всевозможных эскапад, устраиваемых им время от времени. А ведь после смерти любимого деда, бравшего его, иногда, на ферму, он пять лет провел здесь безвылазно, всё глубже загоняя в себя мечтания. Он бы вовсе сбежал из коллежа — если б не библиотека и сад. Только в последние годы мать, перестав сопровождать отца в поездках по гарнизонам, купила, недалеко, на наследство, большую ферму и все каникулы теперь он проводил дома. Отец же стал всё более отдаляться, растворился тенью на горизонте, после того, как с военной службы (не принёсшей ему ничего за храбрость) перешёл на иную и пропадал месяцами в неизвестных пределах, но денег слал больше. В общей сложности, Шарль Луи видел своего отца раз пять, но не разделял недовольства и подозрений матери которые она выказывала, втихаря, по поводу военных подвигов отца (Много и с удовольствием о них рассказывая). И, которые она не выказывала, но, несомненно, питала по поводу его теперешней государственной службы. (О которой никогда не говорилось). Шарль, сидя с матерью за одним столом, не знал — кого ему считать более далёким? Отца — за тридевять земель защищающего честь Франции и короля? Человека некрасивого, но сердечного. Великолепного рассказчика и действительного героя (не только своих рассказов), грубовато-добродушного, неизменно считающего своего сына великим (всё равно в чём). Или же мать — такую тонкую, красивую, юную, что она ему казалась собственной сестрой? Молодую мать, считающую нужным относиться к нему, как к младенцу, чтобы к ней не относились, как к старой матроне. Сёстры! Вот они — не были ему ни чужими, ни далёкими. Они по-настоящему приняли его в семью. И при мысли о встрече со смешными девчонками, своими сёстрами, сердце Шарля, едущего на каникулы, лихорадочно билось. Он любил их и всё же — не смог полюбить дом. Домом для него осталась та, давно уже проданная ферма его деда. Этот же дом — строгим распорядком — напоминал ему незабвенный коллеж. Потому и дома он продолжал носиться по окрестностям, верхом и пешком, с сёстрами и без них. Но, вопреки всем утверждениям лучших ученых умов эпохи, и его огромному сожалению, это не сделало Шарля мускулистым и широкоплечим, как его отец и дед, как давние владельцы всех этих полуразрушенных и крепких замков, лежащих в окрестностях (те не снимали кольчугу даже во время сна). Короче, второй Дюнуа из него не получился. Он пошёл в мать и её родню (хотя никто в её родне, не умел ни ездить верхом, ни стрелять, ни владеть шпагой, и таким образом, сказать, что его усилия увенчались ничем, было бы погрешить против истины). Но всё же, благодаря его внешнему облику, мать до сих пор пребывала в блаженном заблуждении касательно своего сына.
Он вспомнил всё это — и ему больше всего на свете захотелось скакать верхом, где-нибудь в окрестностях, (всё же) родного дома; вспомнилось ему ещё масса всего приятного, во время этой воображаемой прогулки и только брат Пьер, оглянувшийся на пороге начальственного кабинета, согнал своим изумлённым взглядом блуждающую по лицу воспитанника улыбку. И, в который уже раз, Шарль, с тяжёлым вздохом переступил серый каменный порог, в который раз подумав — о его сходстве с порогом преисподней.
«Шарль Луи Мари Дез» Этан?» — начальственная фигура отца Антуана, не шелохнувшаяся за обширным столом, казалось — повторяла изгиб высокого готического свода его кабинета. «Вероятно, он узнал его по слишком знакомому звуку шагов… — смекнул брат Пьер, — Конечно же — он принёс нам большие беды, конечно — были дети и похуже, но ни в ком из них не гибли столь добрые задатки и устремления. Прополоть бы эту душу, это пшеничное поле, заросшее плевелами, розгой, да поздно!»
— «По достижении вами восемнадцати лет — вы должны были покинуть наш коллеж?»
У обоих, и у Шарля и у брата Пьера — сердце одновременно сжалось.
— «Сюда поступило письмо о вас, я расспросил учителей, все они хорошо отзываются о вас, ваши успехи в учёбе известны — и я пришёл к выводу, что вы можете закончить коллеж на полгода раньше. Обстоятельства тому причиною, и хотя я и уступаю им, но мне больно выпускать вас, именно вас, отсюда — раньше, чем ваша душа возмужала, хотя чем чаще я с вами общался, тем чаще я задавался вопросом — возможно ли это? Тем не менее, несмотря на всё это, несмотря на то, что вы — не сумевшие ужиться здесь, в монастыре, среди малого числа людей, навряд ли уживётесь в большом мире, где людей думающих не так как вы, значительно больше, чем вы можете себе вообразить; несмотря на это, на всё это, я думаю — что вы без особого труда можете поступить в университет и не доучившись в коллеже положенные сроки, и кто знает — не станете ли в будущем уважаемым человеком? Впрочем — последнее зависит не от меня… Всё же я, и все мы, думаю, можем надеяться, выпуская вас…»
По мере того, как отец Антуан говорил, Шарль смиренно склонял голову всё ниже, чем заставил горестно вздохнуть брата Пьера. Шарль не знал, куда девать свою безумную радость, свои глаза, улыбку. Он бы пустился в пляс по комнате, волоча за собою брата Пьера. Расцеловал отца Антуана в бритую макушку, схватив того за уши. Пробежал по коридору обнимая встречных людей, стены, двери — и, выпрыгнул бы в окно не дожидаясь никаких документов.
Но, он чуть-чуть опасался причинить своею радостью огорчение отцу Антуану и брату Пьеру, и потому, стиснув зубы, чтобы не рассмеяться и не издать победный клич, так низко опустил голову, что упёрся подбородком в грудь.
Отец Антуан, с волнением, поднял, наконец, глаза и — увидев перед собой застывший образ христианского раскаянья, рядом с донельзя расстроенным братом Пьером, не мог решиться продолжить речь. Отец Антуан откашлялся и спросил более мягко: — «Известно ли вам, с чем связано это раннее расставание с коллежем?» Воспитанник покачал головой, и волосы встряхнулись гривой. «Известно ли вам, что ваш отец, Анри Дез» Этан, доблестно служа французской короне, за пределами собственно Франции, покрыв себя немеркнущей славой, — (отец Антуан нервно перекрестился) — завоевал герб и дворянство?» — Сердце Шарля замерло, отец Антуан продолжал: — «И всё это было даровано нашим королём, Его Величеством Луи XVI, человеку, верно сложившему за него свою голову».
Отец Антуан ещё раз посмотрел на Шарля, но тот стоял, как стоял, упавшие волосы давно скрыли лицо, и отец Антуан, в тревоге подождав, продолжил: — «Таким образом, всё это, равно как и некоторое имущество (последнее — когда вам исполнится восемнадцать) — наследуете вы. Зная вас, я хотел бы предупредить вас — не думайте об этом слишком много — не предавайтесь излишним мечтам! Я считаю, хоть и не все со мной согласятся в этом королевстве, что для человека вашего темперамента, ваших наклонностей было бы лучше начать жизнь простым крестьянином или скромным буржуа, а не шевалье Дез» Этаном. Поэтому, для вас будет лучше, если вы, как можно быстрее, выкинете своё дворянство из головы и проживёте жизнь как нормальный хороший человек, всего добивающийся собственными усилиями, а не как довесок к титулу, свалившемуся на вас».
Шарль вскинул голову.
Обвел сухими глазами комнату.
— «Титул свалился на меня не с неба — святой отец! Я — сын героя и не имею права отказываться от него. Если моему отцу было угодно назвать меня шевалье Дез» Этаном, то я должен быть им. И ни Вы, ни я — тут ничего уже не решаем. Но в одном Вы всё же правы, святой отец. Чтобы носить этот титул — мне придётся положить столько сил, сколько никогда не было и не будет денег у богача покупающего свой герб. Мне дали шпагу — мой долг умереть со шпагой!»
— «Отлично, юноша! Я уж и не надеялся услышать, в этих стенах, от вас нечто, хоть на йоту, разумное!» — отец Антуан откинулся в кресле. Голос его подобрел, но сразу за тем опять сделался сух и серьёзен: — «Но я бы не сказал, что вы меня обрадовали, молодой человек! — («Шарль Дез» Этан» — поправил воспитанник — «Дез» Этан», — согласился отец Антуан). — Вы большее дитя, чем можно было бы подумать по вашей внешности, и уж конечно, большее — чем считаетесь по закону. Касаемо же вашей гордости, право не знаю, считать ли её чувством собственного достоинства или ранней гордыней? Я всё же склонен осуждать вас, хотя блаженный Данте Алигьери, верно, нашёл бы вам оправдание. Надеюсь, вам известно кто это такой? — (юноша кивнул) — Итак, дерзайте, поступите в университет и даст Бог — вы завоюете, то, что ещё не завоевали. У вас светлая голова — вы могли бы стать учёным.»
«Если уж не быть ему музыкантом!» — скромно, дрожащим голосом, отозвался брат Пьер.
«Может, я ещё увижу вас, Шарль, в Королевской Академии!» — завершил, на высокой ноте отец Антуан свою речь, и против воли, тёплым, сочувственным, печальным и добрым взглядом задержался на молодом строптивце. Добрее чем когда-либо был и взгляд брата Пьера. Им ответил, не менее добрый, взгляд их бывшего воспитанника и в его светлых глазах ясно читалась одна единственная фраза, один единственный ответ на их слова — «Чёрта с два!»
Выйдя за дверь вместе с братом Пьером, и окинув взглядом жилище, которое он должен был покинуть, Шарль Луи Мари шевалье Дез» Этан от неожиданной и тем более сильной боли покачнулся и, схватившись рукой за стену и привалившись к ней виском, заплакал. И, самое плохое, что он даже не знал, какова причина этих слёз.
II
Всё это вспомнилось Шарлю, пока он ехал в казённом рыдване, ощущая на себе прелести королевской почты и дорог, в компании кюре проехавшего полстраны и потерявшего желание с кем-либо говорить, и других не менее болтливых попутчиков. Как-то: торговца и торговки в обнимку с корзинами, молодого хорошо одетого крестьянина, и (до крайности рыжего и до крайности солидного) господина. Были и другие лица, даже во внешности которых навряд ли нашлось нечто выдающееся. Но Шарль, по видимости, обращал на них внимания меньше, чем они на него, и, продолжая вспоминать изложенное в предыдущей главе, то краснел, то бледнел от всё усиливающего смущения и непонятного ему самому сожаления. Вспомнил он, и как шли они по дороге в город втроём, он и решившие, в силу разных причин, проводить его — болтливый брат Андре, и суровый брат Пьер. И раскаянье в многочисленных проделках уже глубоко проникло в его сердце, но очередной толчок на очередном ухабе выбил из него, как пыль, мысли о прошлом, и он, с радостью всё позабыв, предался «суете сегодняшнего дня и химерам завтрашнего», как верно сказал бы уважаемый брат Пьер.
Конечно, явившийся миру шевалье Дез» Этан предпочел бы домчаться до своего городка верхом, а не трястись в тюрготине, ударяясь затылком. И дело тут не в красоте, а в скорости передвижения, а наш путешественник рвался домой всем сердцем. И сейчас, как и ранее, всегда и во всём — его двигало одно. И сейчас этот двигатель владел им больше чем когда-либо.
Бескрайняя цветущая равнина уносила глаз к дымной полоске неузнаваемого на таком расстоянии моря. Уносила далеко, и, если б можно было увидеть то, что видит другой — мы бы увидели травы ветреного дня. Но ветер не бил бы наше лицо, как бил он лицо четырнадцатилетнему Шарлю, скачущему во весь опор по зеленому лугу, и мы не обратили бы внимания на фигурку ребенка в трепещущей на ветру обширной мягкой шляпе.
Подросток довольно долго наблюдал за бродящей в полях фигуркой с развивающимися рыжеватыми волосами, в неуклюжем рединготе, то задумчиво бредущей, то бегущей, прямо согнувшись, за катящейся по холму шляпой. Не в силах понять причины своего внимания, понять странную значительность, исходящую от фигурки, он в гневе пришпорил коня и вот, уже угаданная, по многочисленным цветам на шляпе девочка задрала на него хорошенький кругленький и неправильный носик.
Шарль Луи очень бы хотел, но не мог облечь дальнейшее словами, что его несколько огорчало, так как стать великим писателем, описывающим великую историю своей жизни — тоже входило в его великие планы. Но самые великие его планы были ничто без той, из-за которой всё и затевалось.
Если мыслить рационально — неудивительно, что он влюбился именно так. Наши поступки — итог нас самих. А от подростка с книгами и взрослыми проводящего больше времени, чем со своими сверстниками, а ещё чаще — находящегося в одиночестве — можно ожидать каких угодно представлений о жизни и поступков вполне соответствующих этим представлениям.
Анн Мари Алин Лене, или просто Алин (Шарль мыслил возвышенно, и ему нравилось именно это имя), оказалась дочерью самого богатого и славного горожанина, да ещё и королевского нотариуса, и мать постаралась как можно основательнее и быстрее искоренить в Шарле мысль о женитьбе, едва узнала эту сногсшибательную новость от сестер. Она считала, что дурь следует выбивать из головы сызмальства, и хоть, ясное дело, и не читала и не слыхала о Керубино, но подозревала что-то в этом роде. И Шарль Луи теперь твердо знал — необходимо совершить нечто выдающееся, чтобы завоевать руку Алин. Сердце он завоевал почти сразу.
От подобострастия чужих и заботы родных Алин томилась в одиночестве точно так же, как Шарль (совершенно не подозревая об этом). Роль лучшей невесты города ей очень нравилась, и её хорошенькое неправильное личико, её сине-серые глаза никогда не омрачались какой-либо печалью. Единственно, что-то предосудительное, с точки зрения кумушек, было в той неописуемой назойливости, неописуемого множества молодых (и не особо молодых) людей, которые в какой-то лихорадочной возбужденности (не оправдываемой даже её приданным), стремились ухаживать за ней. Да, конечно, она: рисовала, вышивала и шила, писала красивым почерком, играла на клавесине и клавикордах, умела вести разговор и хозяйство и, сочинять маленькие стишки, разбиралась в модах и деньгах — во всяком случае, так было принято считать — то есть была сокровищем, каких много. Но был в этом чудесном существе, какой-то внутренний излом, какая-то болезнь, или, наоборот — чрезмерное здоровье. Она рисовала, вышивала, писала красивым почерком и тому подобное, как говорится — «кровью сердца». Цезарь, победив галлов, затратил меньше таланта, чем она на заполнение расходной книги. Каждое движение, каждый шаг изящной фигурки грозил бедой. Именно имевшийся изъян и привлекал к ней толпу поклонников и внимание кумушек. Найдись хоть малейший повод, и её репутация была бы погублена навсегда. Но повод для Алин всё не находился. Будь в городишке подходящая река — она бы утопилась, но приличной реки не было.
От сна её разбудил Шарль. Он не вмещался в её мирок и, не зная того — этот мирок разрушил. Так Алин обрела и Шарля и саму себя. А местечко обрело неиссякаемую тему для разговоров. Нашлось место всему — и доброму и дурному.
А редкость и трудность встреч только успешно завершили начатое обстоятельствами. Тем не менее, Шарль, как ни старался, не мог в данный миг, в дилижансе, вспомнить Алин. Сколько он не пытался, чувствовал только проникающий в душу взгляд и отзвук спокойного тихого голоса: — «Никто меня не понимает». — И он готов был разделить с ней это непонимание.
Стоит ещё отметить — не увидела бы мать своего сына, если б не мадемуазель Лене. Так как Шарль твёрдо решил в коллеже: не возвращаться домой ранее, чем станет героем — и только в последнюю ночь перед отъездом он, с охотой, убедил себя, что благодаря заслугам отца, дворянскому титулу — уже чего-то достиг — и может увидеть Алин. Всё более и более многообразные туманы застилали ему голову, всё быстрее бежала кровь и, право же, лучше бы эта дорога была короче, а кони бежали резвее.
Так или иначе, переступая порог дома, обнимая сестёр и мать, Шарль был так тих и полон своими мыслями, что мать впервые признала в нём взрослого и славного молодца и залюбовалась своим открытием. Потом она вспомнила, недавний разговор с соседкой и ответ, данный той, дескать: — «Шарль ещё дитя во всём и ветер гуляет у него в голове!»
Сожаление мадам Дез» Этан росло час от часу, и когда они сели за стол, мать, принимая скованность Шарля за долгожданную солидность, решила, всё же, посвятить его в свои намерения. Являясь натурой простой, и не склонной ходить вокруг да около или испытывать сомнения, мадам прозвенела нежным голосом: — «Если уж ты стал нормальным человеком, Шарль — надо тебе или жениться или поступить в университет!» И она не ожидая ответа, с аппетитом, несоответствующим её стройности, налегла на еду, не замечая притихших дочерей и испуганного взгляда Шарля, который, желая одновременно бежать и остаться, не находил места своим рукам, легонько постукивая пальцами по столу. В конце концов, он шумно встал и неожиданным для самого себя спокойным голосом сказал: — «Маменька, я согласен с Вами насчёт женитьбы. Но я очень хотел бы знать имя предназначенной мне вами в жёны!»
«Тебе, в самом деле, это интересно? — недоумение, звучавшее в голосе мадам Дез» Этан, звучало настолько искренне, что сын в ответ смог лишь кивнуть. — Я всё же склоняюсь к мысли об университете, но, вероятно, крошка Бодэн будет тебе хорошей женой.» И, видя, что отклика её словам не последовало, она продолжала с воодушевлением: — «И впрямь, скоро — твоё совершеннолетие. Пора тебя женить! Брак навсегда определяет место человека в жизни. Твоему отцу — было бы тяжелее всего добиться — без моей помощи!» — завершила она чистосердечно.
Шарль, улыбаясь, вышел на середину комнаты и, всплеснув руками, выдохнул: — «Да! Слава Богу — я шевалье Дез» Этан! И я отправляюсь сватать дочку Лене, мама!» — с этими словами Шарль махнул в окно, так и не увидев, к сожалению, сцены разыгравшейся, вслед за тем, дома.
Из литературы, и особенно из комедий, мы знаем два типа отцов: снисходительный и беспощадный. Сьер Лене, королевский нотариус, не походил ни на одного из них, будучи человеком, обладающим умом. И именно как умный человек он не испытывал какого бы то ни было доверия к Шарлю, и не был склонен воспринимать его всерьёз, по крайней мере, до этого момента. И именно этот человек был отцом Алин (кстати, он называл Алин — Нанниной). И вот сейчас Шарль стоял перед ним.
Шарль страстно вопрошал книги, прочитанные им в монастыре (не зная с чего начать), а мелькала какая-то петрушка из «естественного человека», «Фоблаза» и «рыцаря без страха и упрека», но всё, что занимало когда-либо его мысли, отступило в тень, предоставив ему действовать самостоятельно. И он ринулся в бой:
— Я встретил вашу дочь, сьер Лене, но встретив её однажды, я быстро понял — надеяться мне не на что.
— Эти, пусть и недолгие иллюзии, можно оправдать — вы ещё не вышли из детства. — снисходительно заметил сьер Лене — Ну давайте дальше!
— Так вот, я понял — таков, каков я есть — я не достоин вашей дочери. Я верю — она, не колеблясь, стала бы моей, но вы, её отец — очень богаты. Вы — первый человек в нашем городе — вы не допустили бы этого.
— Да, я бы этого не допустил.
— Мне нечем было ответить вам на это. Я — не богат. Я — не знатен. Но разве я никто? Разве я не могу стать кем-то? И, видимо, в тщетных попытках завоевать хотя бы славу, я сложил бы где-нибудь свою голову, так и не увидев больше вашей дочери, но, как говориться, небу было угодно сжалиться надо мной — и вот я у вас в доме, чтобы просить её руки.
Сьер Лене, самым тщательным образом, обдумал услышанное: как истинный человек своего дела взвесил все «за» и «против», сделал выводы; и как можно спокойнее, обмирая внутри от волнения, изрек: — Из ваших слов, милый юноша, я заключаю — что в вашем положении произошли какие-то изменения. Зная, как обстояли у вас дела до этого — рискну предположить — вы получили наследство? Крупное? От кого?»
— Нет, сьер Лене. — (Шарль не смог удержаться от некоторого сарказма.) — Наследство оставленное мне отцом невелико.
Самые причудливые желания, мечты, опасения, сладко взыграли в душе сьера Лене и он, поудобнее расположившись в кресле, медленно произнёс:
— Так что же вы теперь можете мне предложить, Шарль, а?
— Титул! — больше Шарль ничего не добавил.
Лихорадочная работа собрала морщины на лбу сьера Лене:
— Я что-то не припоминаю, конечно, с вашей фамилией Дез» Этан — (он невольно поморщился) — может быть всякое, но, может быть, вы напомните — род баронов, графов или… князей состоящий с вами, должно быть, в отдалённом, но достаточном для получения титула и движимого и недвижимого имущества — родстве?
— У меня та же фамилия, какая и была — Дез'Этан. К счастью, я не унаследовал, и не унаследую ни чужих заслуг, ни чужих гербов, ни чужого имущества, движимого и недвижимого. Я счастливее всех дворян нашего королевства. Они — гордятся далёкими предками, а я горжусь — своим отцом. Единственным, за последнее время, человеком — получившим — от короля, но за свои заслуги, дворянство.
Чувства сьера Лене были так сильны, что он не мог себя сдержать.
— Вон! — вскочил он — И этими сказками вы меня три часа кормили, в то время как меня ожидают настоящие дела! Вы! Вы! Знаете — кто вы, чего вы, стоите с вашим титулом?! Дешёвка с красивым именем! И вы пришли ко мне, человеку, с именем настоящим, человеку — которого каждый в этом городе любит, уважает и боится! Человеку более чем состоятельному! И считаете — что я должен прыгать от радости?! Не спорю! Франция — слава Богу, королевство! Король, храни Господь его душу! — правит нами! Дворянство — тоже! И ещё — правят деньги, молодой человек, чего вам на меня обижаться?! Я — говорю правду! Наша страна — будь она благословенна — так устроена, что человек получает цену только двумя путями. Или (не важно как) — приобретая родословную, восходящую минимум (вы слышите — минимум!), к позапрошлому царствованию. Или (не важно как) — приобретая богатство (думаю, последнее вам никак не угрожает) … Будьте так добры, убирайтесь отсюда, не испытывайте терпения!
И, считая, что дело кончено, королевский нотариус гневно зарылся в свои бумаги.
Придя в себя, Шарль обнаружил, что удержался на ногах, и, по прежнему — в кабинете сьера Лене.
Он открыл глаза и сразу наткнулся на жёсткий взор, поверх очков.
«Ну? Вы могли бы уйти?» — выдержав паузу, иронически поинтересовался отец Алин. И видя, что юноша, кажется, и не дышит, решил продолжать, и откинулся в кресле:
— Вы, мсье, слишком болезненно переживаете свою никчёмность, право! — таких как вы — много, должно быть — вы не виноваты. Я не могу понять только одного — зачем вам сдался я? — Для самоутверждения? Поэтому — вы хотели отравить жизнь мне и моей дочери? Хорошо — гордость, но нужно же иметь и стыд! Сколько девушек (или уже нет?) — льёт по вас слезы в нашем городке! И их можно понять! Анриетт, Эрнестин, Соланж, можно было бы продолжать довольно долго, готовы в любой момент отдаться вам. И (кто знает?) — может, уже осуществили своё единственное желание и теперь — горько раскаиваются — а вы, видите ли — не хотите страдать ни минуты? Да та же крошка Бодэн — утешит вас, не колеблясь! — и сьер Лене замолчал, любуясь эффекту своей воспитательной речи, но любоваться, особенно, было нечем: в пристальном внимании молодого человека нельзя было заметить ничего, кроме недоумённого удивления. Шарль, и впрямь, был удивлён. Ему, было невдомёк, что своим поведением, основанным на книгах, своей резкой отличностью от остальных, он — произвёл переворот в душах многих девушек. Он относился к ним и их вниманию, как к природному явлению, поглощённый одной Алин, и для него было открытием — обнаружить, как всё это выглядит со стороны.
Между тем, сьер Лене решил закончить и сказал со смехом: — Признаться, с этой стороны — вы мне даже симпатичны! Вы — та ещё дрянь. Но вы — не промах! Но куда вам до меня! Родись вы раньше — были бы мне славным компаньоном в одном из походов по столичным борделям! Но, поймите — я не желаю такого зятя. Как ни как — я хороший отец! Вы подумайте о Наннине!»
— Старый хрыч, — почти ласково, начал Шарль, склонившись над ним, — да мне-то какое дело, с кем и сколько раз вы переспали сто лет назад! Хорошо бы, если б вашу поганую голову украшали рога и Алин — не имела бы к вам никакого отношения! Алин — вам не дочь! Вы — ненавидите меня — она меня любит! Пусть — я пустышка — но такими вещами — не бросаюсь! Мы любили друг друга, и продолжим! Делайте что хотите! Ну! Скоро! Скоро! Вы пожалеете! Вы пожалеете, что отказали!
И — не успел задыхающийся королевский нотариус вышвырнуть его, как Шарль выбежал из комнаты, хлопнув дверью. Он сшиб с ног стоявших у двери служанку и лакея и, спотыкаясь, сбежал по лестнице мимо прижавшейся к стене экономки. То ли от горя, то ли от бешенства — его трясло. Но — выбежав на главную площадь города, бывшую не крупнее крупного одеяла, он всё же остановился, повернувшись к дому лицом, окинул взглядом это здание, самое красивое, большое и новое в городе, и будь под рукой камень — он точно запустил бы его в окно. Он быстро повернулся и пошёл, вздыхая, стремительными шагами, высоко, чересчур высоко задрав голову, все прохожие провожали его глазами. Домой он явился лишь к вечеру, близко не предполагая, какого рода события начались в оставленном доме на площади.
— Ты — беременна? — спросил сьер Лене свою дочь, как он думал, непринужденно. Алин — не сразу нашлась что ответить. Отец — весь сжался в спокойствии.
Алин видела идущего к дому Шарля, предполагала, но не надеялась. И провела весь разговор, закрывшись в своей комнате и дрожа всем телом — большую часть беседы хорошо было слышно в доме. Тем не менее, дочь показалась сьеру Лене оскорбительно спокойной, даже безмятежной, совсем не испуганной, только печальной, и он дал себе волю, спросил, что хотел, замерев в ожидании.
Алин — не знала, что и делать. Она почти всё время думала о своём возлюбленном, часто строила планы, ища выход, и давно уже (строго рассудив) признала: пожалуй, Шарлю её отдадут лишь в двух случаях. Он — может разбогатеть — она оставляла такую возможность, пусть и неопределённую. И ещё — будь у неё ребёнок — не заставило бы это отца смирится? Она бы, не задумываясь, так и сделала, но трудно предсказуемая реакция сьера Лене останавливала — кто же знает, что выкинет отец, услышав такое!? Она только-только слышала ссору, все было кончено — но, может, оставался шанс? Но какой? Правда — лишала её всего, ложь — губила. Любой ответ — не спасал. И Алин промолчала бы, но, видя, что отец — готов уже сделать желаемый вывод… — Тут, как ей показалось — подвернулся подходящий ответ. И на вопрос — «Ты беременна?» — помедлив минуту, она ответила — «Я не знаю!»
Сьер Лене понял её именно так, как хотел понять, и несказанно удивился. Он так и сел.
— Ты спала с ним!?
Алин не могла ни слова вымолвить на это, но сьер Лене не ждал ответа: — «Шлюха!!!» — и тут он действительно вышел из себя, в полу-беспамятстве сыпал королевский нотариус слова, которые невозможно повторить здесь, так как в гневе сьер Лене был несдержан.
Его прорвало. И он, всё же, довёл дочь до слёз. И она, в отчаянии, выкрикнула ему всё, что он хотел, и много ещё сверх того.
III
В любом городке такие события были бы замечены соседями. В этом городке — соседями были все. Все многое видели, многие — всё слышали, и каждый считал — что он-то уж знает всё. В тот день казалось, в городе остались живыми лишь два человека — Алин и Шарль. Между тем, последний, как раз и не знал новости, о которой говорил весь город, хотя, по общему мнению — ему ли это было не знать? Всё же, вероятно, события не получили бы такой огласки, если б сьер королевский нотариус — не решился сам опередить слухи. Ещё давеча (не остыв ещё, как следует, после разговора с дочерью) он отправился к другому королевскому нотариусу — жившему на той же площади, сьеру Бугро. Бугро — принял его, как обычно принимал посетителей по деловым вопросам. Дело — было важное!
Сьер Лене — безусловно — любил дочь, и у него любовь выражалась в великой амбиции. Сколько раз он предавался честолюбивым мечтам — видя свою дочь в брильянтах и шелках, блистающую в парижских салонах, рядом с каким-нибудь миллионером, или, даже — государственным мужем. Да ещё, в придачу, муж его обожаемой Наннины мог бы возводить родословную к крестовым походам. Или мог бы, на худой конец, потратить частичку гигантского состояния на титул. Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, но сьер Лене верил, что и в Париже, он стал бы одним из первых, если не самым первым. Случившееся — было для него настоящим ударом. Всё пошло прахом. Но, успокоившись самую малость, сьер Лене, как практичный человек, нашёл лучший выход из ситуации. И (не без сожаления расставшись с мечтой) поспешил к сьеру Бугро, который, не раз, просил отдать Нанетт за его сына — весьма солидного и богатого господина (а сьер Лене, надо отдать ему должное — ставил деньги выше дворянства и чинов). Бугро-младший, уже вот-вот должен был сменить своего дряхлого отца. Братьев у Нанетт, как, впрочем, и сестёр не было, и с точки зрения нотариального дела — перспективы были просто блестящи. Да и этот младший Бугро был пробивной малый, правда, малость хитрости ему не хватало — займет у тестя! Франсуа Бугро-младший — безусловно, женился бы на Алин, дай ему такую возможность, и ничто не могло бы его остановить.
Уже через несколько мгновений сьер Лене и сьер Бугро-старший, оба — королевские нотариусы — ударили по рукам, и важное дело быстро было завершено к выгоде обоих сторон.
Смешливой Клоди, сестре Шарля, стоило больших усилий сохранять серьёзность, слушая (в то же время) рассказ своей подруги Алин (отец её забыл о существовании Клоди начисто). И впрямь, в кратком изложении, и со стороны — события смотрелись довольно забавно, и, не теряя ни минуты, Клоди ринулась расспросить любимого брата — что его стукнуло наговорить такого сьеру Лене. И она покатывалась со смеху, слушая путаные объяснения Шарля, который заразился её жизнерадостностью и решил, что не всё ещё потеряно. Но его воскресшие, было, надежды уничтожило принесённое служанкой Алин письмо: «Что ты наделал, Шарль? Мой отец — запер меня, замуровал. Я пойду в монастырь или под венец, но не с тобой. Нет — я пойду под венец, или умру. Что мне делать? Меня похоронят, но не отдадут за тебя».
Весь следующий день и все последующие Шарль ни с кем не разговаривал. Несмотря на то, что мать беспрестанно пыталась заговорить с ним, чего ранее с ней не случалось никогда. У неё были свои принципы: и она считала — что все люди равны, а выделяются только дураки. (К последним она причисляла и амбициозного сьера Лене). Мадам Дез'Этан тоже нашла оскорбительным ответ Лене, и по её понятиям, теперь тем более следовало плюнуть на эту вертихвостку Алин и её высокомерного папашу, которые слишком много о себе возомнили. В этом духе она и вела беседы. Но Шарль её даже не слышал, так (как говорится) — не слышат жужжания мух.
Да и дома бывал он реже, чем когда-либо. Мучаясь бездействием (на которое обрекала его рассудительная предусмотрительность Лене) днём, а, частенько, и ночью, он как магнит к магниту направлял свои быстрые шаги сперва к самому красивому дому на площади, потом — когда Алин перевезли в поместье, больше напоминавшее небольшой замок — за город. И бродил вокруг стен кругами, не имея возможности ничего предпринять, но и не имея сил уйти и успокоиться. Он только без толку утомлял себя этими бесконечными хождениями, но — ни нескромный комментарий всякого зеваки, ни (переходящее в угрозы) раздражение слуг королевского нотариуса — не могло остановить, ни хода его мыслей, ни его. — Он весь стремился к Алин, к её освобождению, но сьер Лене, как уже было сказано, обладал незаурядным умом, и, кажется, знал заранее любую мысль своего противника (не говоря уже о том, что и на службу Лене брал людей далеко не глупых, и далеко не слабых физически). И все попытки Шарля приносили всё новые неприятности. Единственно, интендант провинции (к последнему Лене обратился с просьбой «принять меры») — человек остроумный — написал (в ответ), что «не я свёл шевалье Дез» Этана с ума и не мне принимать по такому поводу меры». Благодаря этому письму, столь высокого лица, горожане перестали просто осуждать Шарля. Да что в этом проку!
Устав биться в выросшую в одночасье стену, изнывающий Шарль, бродил, беспомощно, по улицам, околачивался неизвестно где, и лишь вымотавшись до полного физического и умственного изнеможения, возвращался домой.
И вот однажды, во время этих бесплодных блужданий, ночью, в свете открытых дверей единственного на весь город кабачка, он увидел того, с кем так боялся встретиться — Франсуа Бугро. Шарлю показалось — решение найдено. Он сделал несколько шагов навстречу, и готов был обнажить шпагу, в счастливом предвкушении убийства жениха, но — остановился в замешательстве (вовсе не испуганный большим числом друзей, окружавших Бугро). Просто он увидел, что у того нет шпаги, как и — благородства, и отвращение к Бугро и самому себе, захлестнуло Шарля. Поэтому, он не сразу заметил, что Франсуа с друзьями направился к нему.
Королевский нотариус, думая о будущем зяте — сам себя обманывал. Во всём, кроме одного — хитрости тому и вправду не хватало. Едва лишь только узнав, точно установленную, дату своего венчания, Бугро-младший (до того не веривший своему счастью) — напился на радостях в компании друзей. Он давно полагал себя любящим Алин, как обладательницу статной фигуры, миленького личика и прекрасного приданного. И хорошо (по собственному опыту) зная, как быстро забывается эта любовь, и искренне жалея беднягу Шарля, не понимавшего этого — обратился к нему сейчас с самыми искренними словами сочувствия (изрядно подогретого винными парами). С точки зрения Франсуа, он был покупателем, давшим за вожделенный предмет большую цену, и обижаться на него никак не следовало. Шарль брезгливо слушал восторженную речь жениха, вздрагивая от постоянных похлопываний по плечу, но, услышав, что венчание назначено на послезавтра и ни днём позже, внезапно сдался, и дал себя увести в трактир, и утро застало обоих кандидатов на руку Алин — за столом: по братски обнявшимися и спящими как дети.
Вскоре, однако ж, Шарль, присоединившийся позже и выпивший меньше, проснулся и оглядел всю честную компанию, лежавшую, кто где, в пустынном кабачке. (Видно хозяин не ожидал, что уважаемые гости проснутся так рано). Пусть постепенно, но Шарля начало озарять, он медленно скинул свой кафтан, примелькавшийся всем в последнее время, и, разоблачив одного из поверженных, надел его одежду, нахлобучил на глаза чью-то валяющуюся на полу шляпу. После он, с превеликим трудом, выволок упитанного жениха, перекинув его руку себе за шею. Доволок придерживая за пуговицы на спине, шевелящего ногами, но не открывающего глаз Бугро до его экипажа (ибо, в предчувствии грядущего блаженства в сыне нотариуса тоже загорелись честолюбивые мечты.) Сам сел на козлы (кучер и лакеи всё это время благополучно спали под столами) и, вскоре, редкие прохожие жались к стенам, еле успевая уворачиваться от несущейся с грохотом, грозящей опрокинуться кареты.
Пару минут спустя, в деревеньке (неподалёку от роскошного имения, коим управлял Лене), кюре с изумлением узнал, что, не могущий сейчас вымолвить и слова членораздельно, мсье Бугро-младший, ещё недавно горячо требовал кюре. И не испытывая потребности ждать до послезавтра, испытывал потребность обвенчаться немедля, и выбрал для этой цели — именно этого конкретного кюре. Шарль изложил всё это, не зная, поверит ему кюре или нет. Но пассажир — слегка проветрившийся и открывший глаза, вообразил, что день настал, сам распахнул дверь кареты и, вися на ручке, невнятно, но довольно энергично — принялся зазывать к себе священника. Тот, ни минуты не задумываясь — послушался приглашения столь важной персоны.
Не менее лихо карета влетела, в едва успевшие распахнуться ворота — слуги издали заметили намозоливший им уже глаза экипаж. Сьер Лене, отправился, как обычно, по делам в город, и никому не пришло в голову остановить весело напевающего Франсуа Бугро поддерживаемого с обоих сторон кюре и ещё кем-то. Правда, открывавший им дверь — поинтересовался, было — куда идёт Бугро — младший, но получив от того мощный пинок в грудь вместе с ответом: «Жениться!» — пролетел с десяток шагов (так как Франсуа был крупным человеком) и отстал.
Пройдя несколько комнат и убедившись, что они одни, у комнаты Алин, Шарль бросил Бугро, и так как кюре не смог его удержать, тот, свалился на пол, и, в горизонтальном положении — мгновенно уснул. Священник наклонился, было — но был поднят за плечи Шарлем, и хотя кюре видел его всего пару раз, но слышал столько, что — понял, кто перед ним.
— Святой отец, простите! Но не время медлить! Алин — мне жена. Я её муж. Вернее этого — быть не может. Нас — должны обвенчать! Вы сделаете это?
— Нет!
— Или это угодно Богу — или я ничего не понимаю.
— Мне так жаль вас! Вы слишком молоды! Здесь имеет значение — не то, что угодно Богу, а то, что угодно сьеру Лене. Как я могу противиться столь известному человеку? Я стар — поймите! Где вы — споткнётесь — там я — голову сложу. Да и вы сами — неосмотрительно поссорились с весьма опасным человеком. Хочется верить — по незнанию, вы ведь, кажется, подолгу тут не жили и не знаете всего. Для всех будет лучше, если, отказавшись от ваших безумств (я надеюсь — ещё не поздно) — вы оставите сейчас ваши намерения, обратите всё в шутку — верьте, будет лучше, если вы с ним немедленно помиритесь! Ах! Боюсь, это невозможно! — грустно завершил кюре, увидев направленное на него остриё шпаги.
— Убейте меня! — кротко сказал, опускаясь на колени, он, — Пусть я, право, ни в чём не виноват, Это будет лучше, чем если по вашей милости — я лишусь прихода и вынужден буду подохнуть с голоду.
— Да кто ж он такой?!?! — голос Шарля срывался.
— Всё! Абсолютно всё! — живо и печально ответствовал святой отец, — Куда же вы!?
Шарль кинулся к двери и ударил по ней шпагой, и Алин, приникшая к двери с другой стороны, вся обратившаяся в слух, вскрикнула и отскочила. Шарь замер на месте с занесённой для нового удара шпагой.
— Бегите! Бегите! Ради всего святого! Умоляю вас! — поднимаясь с колен, запричитал священник — множество шагов подкатывалось к ним. Шарль в горестном недоумении оглянулся на дверь, за которой притихла Алин — и выглянул в окно. Для прыжка здесь, пожалуй — было высоковато, но он, не заметив поблизости никого из людей, выбрался на карниз, и пока слуги подбежали (лишь благодаря своей лёгкости не сорвавшись, цепляясь за жёсткие плети винограда, оплетавшего стену), добрался до земли. Видно у него был довольно дикий вид, когда весь в синяках и ссадинах он направил оружие на двух подоспевших слуг, и они, мудро рассудив — не рисковать жизнью, дали ему уйти. И он с трудом перебрался через забор, едва успевая спастись, от вновь спущенных собак. Лай и лязганье зубов которых, он ещё слышал некоторое время — ковыляя к дому.
Клоди и Зели ахнули — увидев его в таком виде.
За обедом мать, вернувшаяся от подруги, была, наконец, молчалива и сидела за столом с самым, что ни на есть, оскорблённым видом. Таким образом, тишину не нарушало ничего.
Но женщина потеряла терпение: — «Эй, друг, не с голоду ли ты помирать собрался — и не думай! Сколько уже можно! Ешь — сейчас же!» — но сын, застыл в молчании, и не думая из него выходить. И мать, решив — хватит! — в сердцах, со звоном отшвырнула тарелку. — Зели с Клоди замерли. Но мадам Дез» Этан сперва взяла себя в руки, а потом уже заговорила:
— Вчера — я была неправа Шарль. — три пары глаз уставились на неё. Это было напряжённое ожидание: сестры испуганно открыли рты, Шарль криво улыбнулся.
— Я судила неверно о сьере Лене. Ты должен немедленно пойти и извиниться, Шарль, за свою глупую эскападу. Ты перешёл все границы… — Шарль ушел в свою комнату.