Бесплатный фрагмент - Олимпийцы. Одиссей

Невольный вольный сонет

Аполлону Мусагету

Возьми меня к себе!

Я не желаю больше

ни быть совсем одной,

ни быть среди других.

Я не должна судьбе.

Я ни мгновеньем дольше

не поступлюсь собой

для дней недорогих!

Но дрогнул лавр — не трожь —

Твой взор — не мне, далече;

лира в руке, но сомкнуты уста.

Мой Бог, как Ты хорош!

Как прав, что безразличен. —

Пусть где-то будет чистой красота…

Амазонка, выносящая убитую подругу

Мело хороша,

Карон хороша,

мальчишка хорош, что Мело убил.

Бой был хорош,

смеялась душа,

как его крови мой меч испил.

Вынесет друг,

оплачет мать.

Выношу и плачу, любовь велит.

А света вокруг!

да и ночью тьма

не подойдёт, костёр опалит.

И заря украла

уст её лал. —

Ему меч был не горше Эрота стрел:

когда упала,

и шлем упал,

как он на неё смотрел!

Арес и златая

Киприда — друзья.

Жёстче к нам божество.

И друг его был хорош.

И я

нынче встречу в бою его.

Арахна

По пустоте, куда ни ведёт —

зря не водит судьба;

не загадывая наперёд. —

Да взыскуя себя,

не Ариадну — Арахну найду,

паутину, не прядь:

нить, держась которой, иду,

надо ещё допрясть.

Облака

Там мир вполнеба, и ещё не вечер.

Синь — впереди и ветер — позади.

Пришли издалека, идут далече.

Себе киваешь, взглядом проследив

скользнувший блеск: Нефела пробежала

куда-то босиком — среди своих! —

по делу, или так какая шалость.

Одна. И ей не скучно среди них.

Гефест

Олимпийский смех не зол — подробен.

Полюбили, что не полюбить:

хром — но не сказать нерасторопен;

некрасив — с лица не воду пить.

А дворцы! Что было до — ведь сени!

Дамам — драгоценности в наряд.

А твои фонтаны да бассейны —

боги позабыли про наяд.

И на нас простёр свои заботы:

мастера создали для людей

само (всё же береги их!) лёты. —

Впредь не обернуться в лебедей.

Данники твои, и то не диво,

сетовать смешно, как не крути,

что живём удобно и красиво

(только воле сказано «прости»).

Шевельнёшься — хоть бы так, для вида, —

и скуют движенье зеркала.

Уж куда как ветрена Киприда.

Изменяла; всё же не ушла.

Афина и Одиссей

Нет, никогда не бывали столь боги в любви откровенны,

Сколь откровенна была с Одиссеем Паллада Афина

— Гомер, «Одиссея»

Отцова дочка, ты подруг не слишком

искала, в детстве горя пригубя;

помощница кузенам и братишкам

(когда и не без пользы для себя!)

А он — никто. Но разве половина

твоих забот о нём на них пошла?

«Будь же и в этот раз со мной, Афина!» —

один он говорил — и ты была.

Тебя не называли милосердной.

Не он бы — сердце было б не у дел,

не спорило б с собой о том что, смертный,

мог богом стать с другой. Не захотел.

Друзья ценили, редкий — укоризну;

враги — те больше испускали дух.

Любил семью и бедную отчизну

любимец трёх богинь, любовник двух.

(Одна размолвка — как тебя обидел! —

ведь с дядей отношенья не просты! —

он-де в изгнаньи помощи не видел…

Ты перед ним оправдывалась. — Ты!)

А как пеклась о доброй славе сына!

Красы жене — к свиданью — придала…

«Будь же со мной и в этот раз, Афина!» —

сказал пред боем. — Счастлива была.

…Есть у Коцита в устьи луговина,

куда бессмертных не глядят глаза. —

Глядела. «Будь и здесь со мной, Афина!» —

ждала: а вдруг как скажет? Не сказал.

Гимн Аполлону Рассветному

О лире, надо быть, уже сказала где-то.

О стрелах? — тихую пошлёшь одну.

Увидеть бы тогда мне, Аполлон Рассвета,

тебя, «как аргонавты в старину».

Чтоб жизнь — и что была, и что ещё на донце,

не высвеченной не сошла на нет.

Я славлю каждый день златое в небе солнце. —

Ты — то, что было прежде солнца — свет.

Ахейцам был врагом у башен Илиона,

и между тем пособником судьбе.

Чтоб противу неё град не понес урона,

тогда Патрокла крепость Зевс тебе

сам повелел сломить, и сам в печали

за тело бой окутал в темноту. —

И Зевсу что они в отчаяньи кричали? —

«Убей, но убивай нас на свету!»

Чтоб мига не терять, где миг — и жизнь терялась,

живой сиюминутной красоты.

Взять и мои мечты — какая и сбывалась,

но никогда никто не мог, как ты

голову закружить и в небо запрокинуть —

глядеть с открытым ртом на рай земной…

Ты — свет, которым жить, и свет, в котором сгинуть,

ты можешь делать, что решишь, со мной.

Сфинкс

I Загадка

Загадка всегда нова и всегда одна.

Слышишь: «кто ты?», дошедши до очередной черты.

Разгадаешь загадку смерти — умрёт она.

Ну, а если не разгадаешь, понятно, ты.

II Эдип

Кто, — спросила, — который? (Кто есть человек? Кто ты?)

Усмехнулась ответу. Но уж вывод нелеп:

на орлиных крылах вошла в пике с высоты

и — разбилась?! Бедняга Эдип и тогда был слеп…

III Великий Сфинкс

А старший твой брат пески стережёт да ветер,

да надпись (мир наш белыми нитками шит)

в тени от львиной груди: «утро — полдень — вечер».

О мраке нет речи — день в его лапах лежит…

IV В защиту фиванцев

Застань нас тоже врасплох, мы то же ответим

(жизнь рвётся на «до» — и вот, да как по ножу). —

«Кто утром на четырёх… а днём… вечор…» Демон с этим!

Кто ты?! — И плечами пожав: «Ну, дай покажу».

Аполлону Ликейскому

I

Губителя в cпасителе признать

натурой оборотною, второю:

волки твою оберегали мать,

и говорят, родить тебя с сестрою

волчицей обернулась. Так в крови

и у тебя, как в мире испокони —

что нимфа (там, Кирена) — для любви,

лань — впиться в горло, обе — для погони.

II В горах Фессалии

На ветру золотом

что соблазнов для чуткого слуха!

Вроде, лань, а не то…

Ухмыльнётся от уха до уха

он пропахшим амброзией ртом

в воздержании долгом:

кроме жертвы, не видит ли кто?

Грянет оземь — и волком.

III Дом Агамемнона

Дочь отмстится отцу,

и взвоет о мести другая.

Царь Ликейский, к лицу

быть надеждою двум, потакая

не о мире мольбе. —

Где для полного спектра

Клитемнестра молилась тебе,

и тебе же — Электра.

Зевсу Громовержцу Всепородителю

По мере сил, не меряных никем,

но сам-то точно знаешь: не безмерных —

ты держишь мир — и молнии в руке,

твоё отличье от других бессмертных.

Мир был в тебе, мир был тобой, был — ты.

И ты узнал, чего б не знал иначе:

его границы, рамки и болты —

и что за ним, что он от глаза прячет.

То и шепнёшь себе наедине,

что молния, что грозное оружье —

лишь видимая трещина в стене,

не будь их, мир бы умер от удушья.

Ты был один вовне — и вот, внутри,