Мерзость белесая бесформенная за окном, невнятная и скользкая, как ползущие нечистоты, как падаль под солнцем; бить ее бесполезно: всколыхнется на мгновение и опять разляжется, хоть и прямой наводкой ее; проклинать, надсаживаясь, до хрипа в горле, — попусту; чавкнет, сглотнет крик, — и застынет. Снег не снег, дождь не дождь, туман не туман — невиданное и специально по чьей-то неимоверной гнусности исторгнутое состояние вещества, и муторно в мире, муторно на душе. Застыла в бельме окна мерзость эта белесая бесформенная — и схлопнулся мир, свернулось пространство и сгинуло, оставив взамен на веки вечные что-то безнадежное.
Ну что, что делать? Закрыть бельмо подушками, завесить мутный глаз одеялами — задохнешься. Распахнуть, разбить, р-р-разметать в щепки — воздуха, во-оздуха! — втечет, нахлынет, уставится — и задушит, задушит, навалится — и комком в перекошенный рот рвущийся крик — назад, назад, в безмолвие…
Нет выхода! Сзади, за спиной, за дверью, на улице, в междудомном двороподобном пространстве, на грязных тротуарах, у коричневых луж — кто-то следит, выслеживает, словно хочет доказать: не зря, не зря, не мнительностью это было, не от плохого настроения или самочувствия из-за того, что солнца который день не видно в прогнившем декабрьском небе, а потому только, что по-другому и быть не могло, где-нибудь это давным-давно заранее расписано, измерено и взвешено. Впереди, напротив лица — безнадежная мерзость… Гос-споди!.. Или мнительность?
В комнате тихо, за окнами тихо. Тихо крадется беда. Да… Да… Тихо крадется беда… Замерли стрелки. Тени на стенах. Тихо крадется беда. Да… Да… Тихо крадется беда… Вещи притихли и мысли угасли. Тихо крадется беда. Да… Да… Тихо крадется беда… Вот ведь ошибка, какая ошибка — это всего лишь тоска. Да… Да… Ну, конечно, простая тоска…
Если бы! Но ведь кто-то ходит следом по грязным тротуарам… А тот, кто, покашливая, бубнил здесь совсем недавно эту ритмичную безделицу — где он? Десять минут медленной ходьбы, два квартала отсюда — холмик уже начал проседать, словно притягивает что-то из глубины…
Во-оздуха!..
Тоже ведь кто-то следил, выслеживал, вышагивал за спиной, тщился слиться с тенями, с раскисшими газонами, прятался за прохожими, — а в итоге что? Итог. То есть ничего. Или минус. Множились, множились годы жизни, наслаивались друг на друга, а они ведь то с плюсом, то с минусом, детство и юность — плюс, дальше вперемежку, а после сорока почти сплошь минусами перечеркнуты, это Художник так определял — так и слипались разными знаками, а в итоге все-таки — отрицание. Отрицание существования. Ничего.
После сорока… Сколько же успел накрутить Художник после своих сорока? Два? Три? Да, помнится, в кресле, смотрит внутрь куда-то, и привычное свое… Нескладное, но что-то вот… Ничего не поделать, опять скончалось лето — очередное. Кажется, сорок второе. Или сорок третье — как посмотреть. Дело не в этом ведь. Столько уж лет запорол я, что не играет роли — какое по счету лето уходит, чтоб октябрем умереть… Помнится. Все, все помнится…
Да, да, именно октябрь. Сентябрь — это еще лето. Тогда, в октябре… Вторник или пятница? Возможно. Или среда. Названия без сущности. Вот дождь — точно. Из тех, что надолго, самоутверждаясь: солнце, мол, далеко, солнце — чужое, из пустоты, из беспредельности, а я, что ж, я свой, здешний, значит — главней. И — надолго. За окном — поле, окраина, граница города, все эти окна — бойницы в чужой мир. Накатывается поле, подмывает фундамент, э, нет, не уступим — дальше пойдем, а дальше пока только частокол тополей вдоль окружной дороги, и вновь поля — ползут, просачиваются сквозь горизонт. Дождь. И в поле под дождем — бредущая фигура. Еле передвигает ноги, налипает земля, не пускает к границе, к асфальтовой роскоши, но — идет, выдирает ноги из липкого, вязкого. Беззаботно, в общем-то, идет, не ежится, не сутулится — просто идет, словно дождь сам по себе, а он — тоже сам по себе.
Хорошо в такую погоду стоять у открытой балконной двери — уютно в комнате, бумаги и книги всякие — нужные — разложены, растыканы по столу — зреет, оконтуривается диссертация, а дождевая октябрьская свежесть ох, как полезна. А тот, что пробирается по полю, — ну и пусть себе пробирается. Может быть, тоже полезно это ему, пробирающемуся.
И надо же — сквозь пространство, сквозь дождь, сквозь воздух осенний — встретились взглядами. Художник поднял руку там, у себя, в поле, — и он, Кузьмин, почему-то кивнул в ответ, стоя у своей открытой балконной двери.
Воздуха, Гос-споди, воздуха!..
Выдрался, выкарабкался из поля — и через строительный мусор, через трубы какие-то, через лужи — исчез за углом, а напоследок опять поднял голову, провел ладонью по лицу — и что-то такое подступило, обожгло то ли холодом, то ли жаром, непривычное что-то, не вписывающееся, не втискивающееся в форму, выпирающее углами… Позади уже балконная дверь, и стол с книгами — мимо, кресло раз, торшер, кресло два, — прихожая, тусклый октябрьский свет в мелкой лужице зеркала на стене.
Ну, подумаешь, кто-то брел под дождем по полю, ну, подумаешь — поднял руку, словно давний знакомый — дело, дело делать надо, пока жена вдалеке, у больной матери, пока дочь постигает науки в столичном университете, где когда-то и он, Кузьмин…
Дело. Диссертация. Дело… Так делай же, славен ведь делом человек…
Позвонили. Не короткий звонок и не длинный, не настойчивый и не робкий. ТАКОЙ звонок. Октябрьский ветер в поле волосы растрепал, октябрьский дождь в поле волосы намочил, прилепил ко лбу, рыжеватые волосы, длинные, лицо мокрое, узкое, глаза спокойные, и брит не сегодня, и куртка распахнутая темна от дождя, и свитер обвис, и джинсы, конечно, в грязи, и вместо обуви — два кома черной земли. И улыбка — не улыбка, так, полунамек, и то — если поймешь.
Первая это была встреча с Художником. Сидели в комнате (кресло раз, кресло два), пили чай. Молчали. Дуло от балкона, и Кузьмин закрыл балконную дверь, поправил бумаги на столе, опять сел. Даже имени не спросил, просто знал, почувствовал вдруг — Художник. И не потому что, например, картины рисует, а просто — Художник. И все. Словно знал его. Давным-давно.
Да, октябрь, октябрь это был, и никто еще не следил, не прятался за спинами прохожих, не выглядывал из-за газетных киосков. Мир был еще прочен, как песочный дворец при отливе.
Спокойно было, уютно не по-осеннему и — непонятно. Да и потом ведь так и не привык, так и не понял — что же это, как же делается это все, откуда берется?
Воздуха…
Еще раз пережить бы. Как тогда. Только поставил чашку — ворвалось, ошеломило, втянуло огромным пылесосом, закружило на диковинной карусели — и не спрыгнуть, все сливается, все течет-струится пестрыми полосами, увлекает за собой, расстилается, вытеснив октябрьское ненастье. Слова? Музыка? Что-то еще? Откуда оно — что-то еще?..
Пестрые полосы — стоп, остановка вращения.
В бледно-бледно-розовой вышине — три бледных игрушечных солнца. И почему-то — два голубых и одно зеленое. Смешно? Нелепо? Ему не было смешно. Под ногами пахла чем-то полузнакомым (или полузабытым?..) голубая трава, а впереди, на безбрежной голубой равнине, дремали оранжевые озера.
Он сделал шаг — и поплыл над равниной, совсем без усилий, как во сне, поплыл в странном сиянии трех солнц, поплыл над нежной голубизной, словно умение летать, доставшееся в дар от неведомых предков, всегда дремало в нем, ожидая только вот этого мига. Надвинулся и ушел назад полузнакомый лес — стволы, ветви, листья, поляны, кто-то танцует там, кто-то смотрит вслед, улыбаясь и плача, кто-то ждет на теплом камне у ручья, и бегут, бегут по траве огоньки, и кто-то машет рукой, то ли провожая, то ли призывая, — вспышкой молнии ослепила удивительная золотая река — и там скользит кто-то, стараясь догнать, удержать, — потянуло холодом от сиреневых снегов, покрывающих вершины невысоких холмов — и опять, опять закружилась, закачалась голубая равнина с оранжевыми озерами. Качалась, кружилась равнина, и над ней безмятежно сияли три игрушечных ласковых солнца — два голубых и одно зеленое…
Он прикасался щекой к сиреневому снегу, он гладил голубую траву, он зачерпывал ладонями теплую оранжевую воду и осторожно трогал шершавые стволы… А потом сидел на прозрачной скале у спокойного серебряного моря и смотрел на свое отражение в зеркальной глубине горы, выползающей из густого серебра. Три солнца медленно кружились над головой и, отзываясь на их движение, неуловимо скользили, исчезали и появлялись, меняя окраску, тени на пустынном песчаном берегу.
«Тебе нравится здесь?» — спросило отражение из зеркальной глубины.
Он молча кивнул в ответ и опустил руку в прохладное серебро. И когда вынул ее — она серебряно засветилась, и серебряные капли неслышно потекли по прозрачной скале, мягко переливаясь в лучах трех солнц. А потом заметались над морем веселые искры, растеклось над горизонтом пурпурное сияние, отразившись в серебре, и в сиянии этом прорезалось вдруг окошко в черноту, и оттуда повеял ветер, и пошел сиреневый снег…
«Балкон, — подумал он. — Открылась балконная дверь… И разве бывает сиреневый снег?»
Потускнела зеркальная глубина горы — и исчезло, растаяло отражение.
Сидели, пили чай. Джинсы Художника подсохли, светло-коричневой стала корка грязи. Говорили они о чем-то тогда? Может быть, может быть…
Господи, до чего же мерзостный день, снег не снег, дождь не дождь, туман не туман. Валится все из рук, и не хочется делать дело, хоть плачь, не хочется подниматься из кресла и садиться за стол, ничего не хочется, и слежка эта не случайна. Так следили за Художником — и где он теперь, Художник? Десять минут медленной ходьбы, два квартала отсюда…
Думай, думай, вспоминай о Художнике, постарайся забыть об этой мерзости за окном, о том, кто теперь и за тобой следит, следит, выслеживает…
Он ведь пришел, он ведь опять пришел в какой-то не то вторник, не то четверг, он опять позвонил и вошел с грустным подобием улыбки, и ты ведь понял, понял, что ждал его, все время ждал его, что-то точило, застряла какая-то заноза, хотел что-то вспомнить, и даже привиделся какой-то сон, — но тут же и забылся, как часто бывает со снами. Но — что-то мерцало. Почти безнадежно.
Ах, да — опять шел дождь. Потому что Художник — как и много раз потом — говорил какое-то… Что-то… Да, то есть нет, нет, ничего особенного, но ведь вот же — запало, запомнилось, до единого слова запомнилось, как будто… Дождь. Дождь… Непрерывно, монотонно и безнадежно. Что принесет этот дождь нам? Тащит он по асфальту сырую листву, шелуху, спички, бумажки, окурки, льет на плащи, накидки, разноцветные зонтики, куртки… Он — отраженье другого дождя. Ведь идея его — это времени дождь. Натянуто? Все ж — вдумайся в эти думы. Дождь времени по душе несет увядшие листья печалей, шелуху забот, сор неудач, грязные лоскутки тревог и бед, сломанные спички наших поражений и побед. Дождь времени — как идея — очень похож на этот дождь, что шуршит за окном…
И вот так — каждый раз. При каждой встрече. Словно хотел зацепить за что-то и вытянуть на поверхность, выудить что-то из темной глубины, поддеть, расшатать… Что? У каждого — своя дорога, банально, но верно, потому и банально, что верно — и каждый должен заниматься своим делом. В конце концов… А что он, Художник? Бродить где-то, приходить, сидеть и иногда что-то говорить? Обрывки, осколки… Хотя… Да-да, в этом ему нельзя отказать… Ни в чем ему нельзя отказать теперь, потому что он никогда уже ничего не попросит…
Хоть бы скорей кончился этот мерзкий день — не день даже, а так, что-то…
Да, отказать нельзя, но суждения… Глаза, как всегда, задумчивые и чуть печальные. Вот такое — расхаживал по комнате, посматривал на книги и исписанные листы на столе — вот, именно это. Что-то такое о парадоксе молчания Вселенной. Да, именно. Хотя, казалось бы, что ему это молчание, Гекуба та самая пресловутая? Кругом сплошные нелады, — а тут какие-то вселенские парадоксы. И вновь творил из обыкновенной комнаты все, что хотел.
И как он это делал? Ходил себе от окна до дивана и обратно, рассуждал. И тут же — юмор какой-то мрачный, вроде бы хохмочка — да не хохмочка, ну вот: «Да что вы! Был мил. Веселился. Шутил… Курил… Смеялся… От горчицы плевался… Удавился? Нет-нет, сидел. Не ругался. Нет, не обидели… Вот, правда, что-то сказать пытался. Удавился… Вы — видели?»
Юмор? Н-ну… И куда он уходил после этих разговоров, после ЭТОГО, непонятного, и откуда появлялся, и что делал вообще в жизни? Вот ведь тоже — выпьет чая, походит, опустит на крючке в какие-то иные дали — и вытащит, словно и не было ничего — и уйдет.
А глаза задумчивые и чуть печальные.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.