Бесплатный фрагмент - Один день неизвестного поэта

Он был поэтом, но, кроме огорчения,

это слово ему ничего не приносило.

Александр Вампилов, «Из записных книжек»

ГЛАВКА ПЕРВАЯ

Раньше проснулся я, чем электронный корейский будильник,

мерзко и тонко пища, возвестил, что пора подыматься.

Глаз приоткрыл. За окном, занавешенным синею шторой

полупрозрачной, уже посерело. А вроде недавно

в это же время совсем еще было темно. Да, на убыль

время ночное идет. Посмотрел на часы: до подъема

двадцать минут. Подремлю еще. На бок улегся и руки

между коленками сунул, коленки ж согнул перед этим.

Но улетучился сон мой мгновенно, и вот уже мысли

закопошились в мозгу, и я понял, что нужно вставать мне.

Как не пытался прогнать эти мысли и образы в красках,

не получилось, они как алмаз по стеклу проводили

нити свои, и остатки сонливости вовсе исчезли,

лишь оставался узор этих мыслей, и четкий, и ясный.

Встал, одеяло откинув, на кухню прошел, чтобы чайник

сразу поставить, потом в туалет пошел, над унитазом

встал и, смотря в потолок иль на струйку, что билась упруго

в дно унитаза, подумал, что время в запасе есть, можно

и не спешить как обычно, когда себе лишних движений

не позволяю я сделать и строго по графику тело

перемещаю в пространстве и действия им совершаю.

В ванну направился, в зеркало сразу взглянул: глаз припухший

и мутноватый от сна. Вот такой, как ни странно, подходит

больше поэту, поскольку такой глаз еще у младенца.

Впрочем, что я не младенец — могу поручиться. Поэтом

тоже считать себя времени нет, слишком много работы

связанной с бизнесом. Только когда перед чистой бумагой

с ручкой один на один я останусь, тогда вспоминаю

о главном деле всей жизни, и мысли в пучок собираю

через сознанье, как если б сквозь линзу лучи, что пред этим

были рассеяны в воздухе, и начинаю рукою

плавно иль чуть торопливо и нервно водить по бумаге.

Кранчика два открутил, чтоб холодную воду с горячей

для умыванья смешать, после этого руки намылил,

мыло при этом скользнуло из рук в умывальник, его я

тут же поднял, кинул в мыльницу и принялся умываться.

Вышел из ванной, кипел уже чайник, налил кипяточку

в чистый стакан с подстаканником и заварил там пакетик

чая, лимона я ломтик добавил, три сахара ложки.

После побриться пошел, чай оставил же стынуть на кухне.

Бриться я начал с шестнадцати лет. Правда, брить поначалу

нечего было почти, — еле-еле усы пробивались,

на подбородке же три волосинки торчало, но начал

бриться, поскольку ровесники многие брились, к тому же

и борода и усы начинают расти чуть быстрее

если их брить, — знатоки так сказали из тех, кто уж брился.

Бритву у отчима брал незаметно, поскольку стеснялся

мать попросить купить бритву. Она посмеяться могла бы.

Да и действительно, то, что я брился никто поначалу

не замечал из родителей. Лишь одноклассники только

из самых близких друзей, потому что они точно так же

сим озабочены были, поставив лицом меня к солнцу,

на подбородок мой чистый и место над верхней губою

важно и долго смотрели, пытаясь следы найти бритвы.

В армии брился два раза в неделю примерно, теперь же

каждое утро, а то и два раза в день, если мне нужно.

И с удовольствием к тем временам бы вернулся, когда я

или не брился совсем или дважды в неделю, ну, трижды.

Вытащил шнур телевизора, чуть наклонясь, из розетки,

вилку от бритвы засунул в розетку и встал у окошка,

зеркало на подоконник поставив, и тщательно бриться

начал, водя по щекам электрической бритвой шумящей.

После, побрившись, на кухню вернулся, уселся неспешно

чаю попить, — хорошо, когда время в запасе имеешь.

Небо без облачка. Солнечный день будет, видимо. Славно.

Вот и весна наступила. Так долго зима продолжалась.

Долго, а все же прошла. Пролетела, как не было. Во как.

Первая муха меж стекол оконных жужжала и билась,

надо же, чуть потеплело, и муха уже появилась.

Чай не допив, я пошел одеваться. Привычным движеньем

брюки, потом и пиджак надел, в ванну зашел, где висели

на батарее горячей носки, что уж высохли за ночь,

сев, натянул их на ноги, часы на столе взял ручные,

сразу отметив, что раньше собрался минут на пятнадцать.

Вроде бы не торопился, но действия все по привычке

все ж совершал, потому и осталось в запасе так много

времени. Все потому, что проснулся сегодня я раньше.

Сел на кровать, взял Цветаевой сборник стихов, на странице

первой открывшейся остановился и чтеньем занялся.

Бродский не зря так ценил ее. Думаю, что ее можно

даже учителем Бродского смело назвать, потому что

кроме, пожалуй, еще Баратынского, я не припомню,

чтобы основу стиха составляла рефлексия только,

и голова, как прядильный станок, непрерывно мотала б

нить размышленья, пока б не закончилась пряжа в корзине.

Все, мне пора. Шарф зеленый набросил на плечи, из шкафа

с вешалки снял и надел одним махом пальто, дверцу шкафа

плотно закрыл, после вышел в прихожую, быстро в ботинки

сунул одну ногу, после другую и вышел из дома.

ГЛАВКА ВТОРАЯ

Двери захлопнув, ключом повернувши два раза, я к лифту

шаг свой направил и кнопку нажал указательным пальцем.

Кнопка, увы, не зажглась, — видно лампочка перегорела.

Лифт же, однако, наверх потянулся, а вниз опускаться

стало грузило, что, видимо, для равновесья висело.

Я огляделся вокруг, ожидая, когда наконец-то

лифта кабинка подъедет, и стал размышлять о работе.

Правда, недолго: секунды четыре иль пять и едва лишь

я погрузился в проблему о деньгах, как тут же отбросил

мысль неприятную: буду еще я грузить себя этим!

Все устаканится. Вспомню об этой проблеме и выход

буду искать на работе, а нынче приятно не думать

мне ни о чем. Ведь не жизнь для работы, работа для жизни.

Двери раскрылись, я в лифт поспешил и, чуть ногтем касаясь

кнопки с цифирью «один», надавил на нее до упора.

Двери закрылись, и я стал рассматривать стенки и даже

на потолок поднял взгляд, — может, новую надпись увижу

типа «Спартак — чемпион» или что-нибудь в этом же роде.

Лифт же тем временем вниз опускался со скрипом и трясся

как колымага на сельской дороге. Я даже подумал:

«Как не застрять бы…» Ведь жутко представить себя в этой клетке.

Клаустрофобия точно терзала мне душу тогда бы.

Надо же, — в детстве я в лифте сто раз застревал, развлекуху

в том находя, и сие не пугало отвязного парня.

Нынче ж мне дурно от мысли одной, что могу я остаться

запертым меж этажей, — вот как время и опыт меняют

разум и всю психофизику нашу: трусливы как зайцы

люди становятся с возрастом. Что тут поделаешь? Опыт

есть отрицательный. Я, например, чуть от дыма в квартире

не задохнулся, когда был пожар у соседей, точнее

где-то в подвале, а дым очень едкий и черный по шахте

лифта как сквозь центрифугу тянулся наверх, заполняя

верхний этаж и квартиру мою. Я как раз в это время,

помню, роман свой писал, где замыслил героя в финале

жизни лишить и уже подошел к тому месту, где был он

заперт в квартире и выйти не мог бедолага из оной;

дом же, в котором сидел он, хотел я спалить и героя

тем погубить. Но случился пожар в моем доме, и это

стало мистическим знаком, чтоб я пощадил и героя,

раз уж остался сам жив. Но с тех пор меня мучает часто

клаустрофобия в лифте, квартире, метро. И, пожалуй,

хватит об этом. Тем более, я уж из лифта наружу

вышел и стал по ступенькам спускаться, чуть веки сощурив, —

света так мало в подъезде, и еле виднелись ступеньки.

Вот миновал этот темный и малоприятный участок

я и к двери подошел, где недавно поставлен был ЖЭКом

с кодом замок, чем жильцов осчастливил наверно, —

мне же досадно — любимая кода не знает и как бы

не огорчить ее этим. Расстроится девочка, верно.

Дверь приоткрыв, огляделся назад, чтоб еще раз увидеть

надпись фломастером черным на синей стене шрифтом крупным

«ЗЮЗИК». И я улыбнулся, и сердце согрелось любовью…

Вот уж и листья деревья покрыли. Как быстро, однако!

В этой Москве и весны не увидишь ты толком. Зиму лишь

солнце прогнало, как лето уже наступает. Невольно

Крым вспоминаешь, где долго, подробно и сладко проходит

праздник весны. Вот поэтому надо цепляться хоть взглядом

и отмечать про себя эту зелень, что робко покамест

ветки деревьев покрыла. Ловите мгновенья такие —

в них только радость душе. А ведь радость полезна для тела.

Мимо соседка с собакой прошла, — погулять выводила.

Я поздоровался с женщиной вскользь и подумал, что нужно

было бы мне попросить ее утром чуть делать потише

громкость ее телевизора, ибо я сплю очень чутко

и просыпаюсь от звуков, что стенка, увы, слабо глушит.

Утром, спросонья, готов был разбить я ее телевизор,

нынче ж мне лень было женщине даже о том заикнуться.

Ладно. Пошел, не спеша, наслаждаясь чудесной погодой.

Дворник с помятым и синим от пьянства лицом мел метлою

возле бордюра и стало мне жалко немножко беднягу.

Был он тверез, и в глазах его спряталось столько печали,

столько отчаянья тихого, что я невольно сердечно

взглядом его проводил. Хотя надо признаться, что пьяниц

просто терпеть не могу. Каждый раз, когда пьяницу вижу —

я удручен. Ибо думаю: что же ты сделал, пропойца,

с образом Божьим в себе? Как унизил природу ты, братец.

«Только б не кончить вот так», — напоследок себе пожелаешь.

Короток путь мой к метро. Я подумал, что было бы славно

просто сейчас прогуляться пешком. Но, увы, на работу

надо спешить. Опоздать на работу позволить себе я

просто не в силах, — такой уж характер, — и это понятно:

если сегодня позволю себе опоздать, что же завтра

я подчиненным скажу, если вдруг опоздают на службу?

Вот милицейский патруль впереди я увидел, что зыркал

по сторонам и меня напрягло их вниманье. В Москве я

несколько лет уж живу без прописки, и как-то однажды

был я задержан за это и даже меня в отделенье

препроводили и заперли в карцере. Я дебоширить

стал и ругаться, пока, наконец, лейтенант, что дежурил

на телефонах, не начал звонить моим добрым знакомым

чтоб приезжали меня выкупать из ментовки. Мгновенно

Ирочка, добрый мой ангел, а также еще один парень

были на месте и, штраф заплатив, из ментовки забрали.

Что же я понял там сидючи час? Что свобода, о коей

нынче твердят, иллюзорна. Что есть круг известный народа —

нищих, бродяг и других неудачников, коих нередко

и за людей не считают, чьи личности терпят насилье.

Кстати, одно поразило меня в этом карцере грязном.

Я с любопытством, пока там сидел, стал рассматривать стены,

надписи взглядом ища. И представьте мое удивленье

после осмотра, когда не нашел никакого я мата

или иного ругательства. Были зато утешенья

и наставление всем уповать на Иисуса. Я тронут

был наставленьем, которого смысл заключался в той мысли,

что лишь Иисус любит всех незаконно отверженных жизнью.

«Вот, — я подумал, — действительно, кто же бродягу утешит,

коль ни отца нет, ни матери, люди ж его презирают,

всеми отверженный, ходит и просит подачки, а сердце

ищет любви, утешенья. Ведь люди хотят одного лишь!

Сердце бродяги такое ж как сердце любого иного,

также оно омываться любовью желает. А нету

рядом источника чувств. Потому-то несчастный и помнит

об Утешителе, что не отвергнет, а примет с любовью».

Так я подумал тогда, и сейчас тронут этой же мыслью.

ГЛАВКА ТРЕТЬЯ

По эскалатору вниз опускаться я стал. И хоть время

было в запасе, но я зашагал по ступенькам, ведь скучно

просто стоять и глазеть на рекламу и лица всех встречных.

«Автозаводская» мельком прочел на стене, подошедши

к краю платформы, и поезда стал дожидаться, шагая

взад и вперед по платформе. Когда-то давно, лет пятнадцать

или семнадцать назад, когда только окончил я школу,

и из далекого Крыма приехал в Москву в Театральный

вуз поступать в первый раз (поступил я в него со второго,

но после армии уж), то я жил уже в этом районе.

Больше скажу — жил я в этом же сталинском доме, но только

вход был с другого двора и в подъезде другом. А забрался

в эти края, познакомившись с парнем, что тоже пытался

в вуз поступить Театральный, и был он меня лет на десять

старше примерно и выглядел очень солидно. Мы оба

с ним провалились на первом экзамене, и неудача

нас подружила. Узнав, что мне негде приткнуться и ночи

я провожу на вокзале, он мне предложил ночь-другую

или подольше, коль нужно мне будет, пожить в его доме.

Звали его Михаилом. Он стал для меня провожатым

в этом аду, что давил мою психику чуждой и жесткой

графикой жизни. Однажды он мне предложил проституток

в дом привести, но я с ужасом эту идею отвергнул.

В общем, пугал меня мир. Тосковал я по дому и маме.

И когда вмиг провалился во всех четырех институтах,

то испытал облегченье скорее, чем грусть, и уехал

сразу домой, не истратив всех денег, что мама дала мне.

Связку бананов домой я привез и какую-то мелочь

из сувениров. И вот через столько-то лет оказался

волею случая вновь в этом доме. Как мир все же тесен,

хоть и обширна Москва. Я теперь здесь снимаю квартиру.

Мишу же вновь не особо стремился увидеть, ведь столько

лет уж прошло, да и точно квартиры не помнил его я.

Раз только как-то шатался по дворику возле подъезда,

где проживал Михаил, и глазами искал его окна,

вспомнить пытаясь этаж, как на детской площадке увидел

трех мужиков, что «козла» забивали, за столиком сидя.

Пиво они распивали и громко смеялись, горланя.

Мне показалось, что был среди них и мой Миша. Обрюзг он

и полысел, но его я узнал, если только, конечно,

не ошибался. К нему подходить мне совсем не хотелось.

Надо же, как изменяет нас время. А ведь он тянулся

все же к прекрасному. Где те порывы? Где лучшие чувства?

Нет, не сдаваться. И гибнуть как дерево — стоя. Вот кредо.

В поезде плотно прижали меня окружавшие люди,

что, как и я, на работу, наверное, путь свой держали.

Малоприятный момент, — не люблю, когда много народу

в поезде, — душно и воздуха всем не хватает. И грустно

как-то становится. Впрочем, себя приучить я стараюсь

даже такие моменты ценить — ведь и их не воротишь!

Время, что плавно течет, я стараюсь дробить до молекул,

кайф находя в мимолетностях. В поезде можно, к примеру,

лица людей изучать и пытаться понять о них что-то,

что сокровенным зовется. И в целом я должен заметить —

грустно становится… Мало счастливых увидите глаз вы.

Или еще на рекламу смешную иной раз взгляд бросишь

и улыбнешься игривому ты содержанию оной.

Шутки люблю я. Люблю посмеяться. Что сделаешь? Грешен.

Так, кое-как, я доехал до станции, имя носившей

очень любимого мною поэта, который лет десять

где-то назад просто душу лечил мне своими стихами,

просто бальзамом ложился на сердце влюбленное. О, Маяковский!

Сколько я глупостей слышал о нем от людей оскопленных

в области сердца! И где эти люди? А где Маяковский?

То-то же… Этих людей, что хулили его, знать не знаю…

По эскалатору вверх подыматься я стал — для здоровья

вновь зашагал вверх по лестнице, — мышцы чуть-чуть разработать.

Спортом любил заниматься все школьные годы, — футболом

я увлекался, борьбою классической, — был чемпионом

Крыма аж несколько раз среди юношей младших, в четверку

лучших борцов Украины один раз вошел, но по правде

все ж через силу борьбой занимался, — душа не лежала.

Больше футбол я любил. Да и прочьи командные игры.

В армии тоже пришлось подружиться со спортом, там, правда,

были свои заморочки, далекие, в общем, от спорта.

А в институте уже расслабуха пошла в этом смысле.

Хоть и играли порою в футбол мы на сцене во время

тех репетиций, где не было мастера, ибо он точно

нас отругал бы за это, но все ж это было не часто.

Ну, а потом, после ГИТИСа, спорт я забросил совсем уж.

Так, иногда, отожмуся от пола иль вот, как сегодня,

просто по лестнице вверх устремлюсь, разминаясь немного.

Выйдя на улицу, я с наслаждением солнце увидел.

Взял я листок, что у входа в метро раздавал всем прохожим

бледный мужчина в потертом пальто и дырявых ботинках.

Мельком взглянул на листок: зазывают на платные курсы

по изученью английского. Русский язык бы освоить!

Скомкал листочек и выбросил: некогда этим заняться!

Да и желания нет. Да и денег мне жалко на это.

Да ведь и денег же нет. Стоп. О деньгах покамест не думать.

Вот на работу приду… Наслаждаясь чудеснейшим утром,

я зашагал вдоль забора. Беспечность полезна для духа.

ГЛАВКА ЧЕТВЕРТАЯ

Как хорошо бы сейчас оказаться на родине, возле

моря спокойного. Утром в такую погоду подобна

глади стекла его даль, и едва возле берега дышит

море, волну за волной нагоняя на берег беззвучно.

Там тишина. Только чаек порой крик услышишь да хлюпнет

тельце баклана о воду, охотника за мелкой рыбой.

Здесь же, в Москве, если вслушаться — гул беспрестанный и ночью.

Днем же — и скрежет, и вой, и сигналы — безумие, словом.

Если не жить этим ритмом и, скажем, приехать в столицу

со стороны, то подумаешь: бедные, бедные люди!

Да и себя станет жалко: как в джунглях таких одиноко!

Если же есть чем заняться, как мне, например, то привыкнешь

к этому ритму и впишешься в архитектонику эту.

Впрочем, мечта моя вне этой жизни лежит. Я хотел бы

жить сибаритом и с женщиной близкой, любимой шататься

по континентам и странам, в гостиницах разных ночуя.

Там бы любовью я с ней занимался (чем чаще, тем лучше)

и наслаждался красотами чуждой обоим нам жизни.

И оттого, что вокруг ни души нет знакомой, нам было б

вместе с любимой так странно, так мы бы друг друга любили!

Два одиноких, заброшенных в мир человека, вдруг стали б

целым одним. О, как я бы хотел этой жизни на грани

света и тьмы. Думать лишь о любви и о смерти — вот благо!

Но для такой праздной жизни нужны людям деньги. О горе!

Вот и работаю я, чтоб хотя бы частицу мечтаний

осуществить. А другого мне в жизни, пожалуй, не надо.

Раньше я славы хотел, да и нынче бы не отказался

если б пришла она, но не умру без нее — это точно.

А без любви не прожить. Для чего тогда, братцы, работать?

Да и работать желательно мало. Чем меньше, тем лучше.

Все же до нищенства не доводить себя — в нем униженье.

Я и писателем стал потому лишь, чтоб дома работать.

Ну, это я завернул — все же были к тому предпосылки.

Да и не платят за труд ни гроша мне писательский. Фирму

вынужден был я создать по устройству людей на работу

вместе с приятелем. Этим кормлюсь я на самом-то деле.

Вот и иду на работу. В подъезд захожу того дома,

что знаменит тем, что здесь жил когда-то Булгаков, и здесь же

происходили событья, известные нам по роману

про Маргариту и Мастера, — рядом «плохая квартира».

Ну, а в подъезде, куда я вошел, если верить газете,

Фанни Каплан проживала, что в Ленина хоть и стреляла,

но только ранила. Впрочем, что здесь проживала эсерка —

я почерпнул из «МК», если память мне не изменяет.

Верить ли вам сей газете, — решайте вы сами. Я верю.

Так интересней. По лестнице стал подниматься я быстро.

Был здесь недавно ремонт косметический, — стены белили, —

так что все чисто вокруг, а до этого стены все были

сильно исписаны в разное время фломастером, ручкой,

краской, помадой губной и еще черти чем — непонятно.

Надписи были на русском, а также еще на английском.

Я свой имел интерес, когда каждую новую надпись

взглядом оценивал, но раскрывать тайный смысл вам не буду.

Детские игры… Но ладно… Поднявшись под самую крышу,

я позвонил. Мне охранник открыл дверь с улыбкою сонной.

Как все течет и меняется! Только недавно другие

были соседями нашими по этажу, — торговали

то ли бензином они, то ли чем-то еще, а теперь уж

наши соседи маркетингом заняты. Ихняя фирма

полэтажа занимает, а мы лишь одну комнатушку.

Рядом еще одна фирма, но чем они заняты — точно

я не смогу вам сказать. Возглавляет ее академик.

Самый взаправдашный. Впрочем, я вспомнил, чем фирма

их занимается — деньги, что в виде кредитов приходят

от иностранных партнеров, на разные тратят проекты…

В офисе было прохладно. Я чайник включил, чтобы кофе

выпить, как я это делаю каждое утро. И чашку

вымыть пошел. Возвратясь, телефоны проверил, а то ведь,

помню, недавно на линии были обрывы, без связи

долго сидели. За стол свой уселся рабочий. Ругаю

я подчиненных за их опозданья, а все-таки славно

первым прийти и чуть-чуть посидеть без работы спокойно.

Так каждый день. Ритуал. Как учил нас глубокий Конфуций,

жить нужно по ритуалу. Не сразу я понял значенье

сих наставлений, а нынче скажу, что согласен с великим.

Или еще Станиславский мне вспомнился, что перед смертью

метод придумал простейших физических действий на сцене,

в коих он видел ткань жизни самой. Кто-то, может, заметит,

что Станиславский язычником стал перед смертью, — предметам

стал поклоняться, не духу. Но я возражу вам: неверно!

Именно в этих простейших физических действиях видел

он тайный смысл и значенье. А вот еще вспомнил Норштейна

я замечанье одно: мы в работе стекольщика видим

мало поэзии, больше в процессе разбития стекол…

ГЛАВКА ПЯТАЯ

Вот и Татьяна пришла на работу, мой менеджер лучший.

Таня технарь по профессии, долго она инженером

в неком КБ просидела, чертя многоумные схемы

то ль самолетов, а то ли чего-то иного. С распадом

СССР без работы она постепенно осталась

и, наконец, сократили их всех. И пришлось ей сначала

все начинать. В плане только работы конечно. А в личной

жизни у ней все стабильно: есть муж, есть ребенок, есть кошка.

Ум у нее очень цепкий, а это в работе подспорье.

Правда, капризна она и обидчива, но мы все люди.

Нужно уметь приспособиться к минусам, если есть плюсы

в вашем сотруднике. Впрочем, читайте, коль надо, Корнеги

или кого-то еще. Я же их не читал, сам все понял.

Да и претит прагматизм этих книжек, похожий на глупость.

«Как научиться людьми управлять?» Ну не свинство ль в названье?

Что-то мельчаем. И что-то с мозгами людей происходит…

Ладно. Пустое… Пускай все идет как идет. Положися

на волю Божью… Итак, моя Таня уселась на стульчик,

что на колесиках был и вращаться мог, если угодно

было бы вам, и звонить начала по работе. Ну что же,

надо и мне за компьютер садиться печатать для банка

три резюме на начальника ценных бумаг в управленье.

Я наловчился печатать и скорость приличная, правда,

не пятью пальцами, только двумя иль одним. А когда-то

вовсе не мог. Научился сперва на печатной машинке.

Помню, когда в первый раз я приехал к знакомому парню,

что мне машинку доверил свою, то уселся печатать

восемь сонетов своих, так четырнадцать строчек несчастных

первого опуса час я печатал, не меньше. И проклял

это занятье. Но все-таки медленно, тупо, упорно

руку набил. А сейчас почти бегло печатаю тексты.

Даже английский уже шрифт освоил, хотя много хуже.

Опыт любой пригождается в жизни. Ведь разве представить

мог я когда-нибудь, что пригодится и это уменье

бегло печатать в работе, которую жизнь навязала?

Вот потому-то всему обучаться и надо. Открытым

быть ко всему, что нам жизнь преподносит и времени вызов

надо принять из достоинства, пусть это время и жестко.

Вот наконец-то и Юля пришла. Опоздала, конечно.

Я ничего не сказал. Промолчу в этот раз. Неохота

нервы трепать. Догадается позже по тону, с которым

с ней разговаривать буду, холодным и чуть отстраненным.

Юлин характер тусовочный. Любит она пообщаться,

сходится быстро с людьми, разговор поддержать может каждый.

Все б хорошо, но стиль жизни ее КСПешный, а это:

карты, вино-домино, разговоры, пеньё под гитару,

выходы в лес на природу, палатки и прочие игры.

И потому-то разбросанность есть в ней какая-то. Впрочем,

в целом легко с ней. Ее на работу устроил к нам Саша,

что компаньон мой. Они из одной с ним компании были.

Саша и сам под гитару не прочь спеть в свободное время.

Я ж не люблю КСПешников, просто воротит от этих

песенок их, просто розовых сопель каких-то. Коробит.

Время сейчас очень жесткое, так что все эти примочки

шестидесятников кажутся глупостью мне несусветной.

Мне говорят, что романтики были они. Не согласен.

Сам я поклонник романтиков. Лермонтов был мой учитель.

Но настоящий романтик и гибнет совсем молодым уж.

Это цена за их кредо в искусстве. А эти, которых

мы тут имеем в виду, умудрялись лизнуть кому надо

задницу в нужное время и тут же исполнить бунтарский

жест, что, по сути, совсем не бунтарский, а рабский, плебейский.

Бродский не делал ни жестов, ни задниц ни чьих не лизал он.

Просто писал, как писалось, и стал возвышаться над всеми,

что окружали его. Время все по местам расставляет.

Больше скажу: может, Бродский в момент малодушья хотел бы

как-то прогнуться пред властью, но сделать сие не позволил

собственный гений, и строчки ложились лишь так как ложились.

Этим-то гений отличен от просто талантливых малых.

Вот наконец-то и Саша пришел. Как всегда, он ворвался,

словно ужасно спешил на работу и словно чуть-чуть лишь

он задержался, на пару минут, а не на полчаса аж.

Впрочем, когда начинали мы с ним это дело, я думал

чокнусь от злости за все опозданья его. Мы, к примеру,

с ним на одиннадцать встречу назначим, а он вдруг приходит

к часу иль двум и всегда у него есть на то основанья,

чтоб опоздать. То запор у собаки, и он с ней вкруг дома

долго гулял, чтоб покакала, бедная; то наряжался

в банк, когда мы по делам туда с ним собирались, невинно

мне говоря: «Ты же сам мне сказал, посолидней одеться.

Вот и крутился я час перед зеркалом, перебирая

все свои вещи…» При этом одет был в помятые брюки.

В общем, отмазок я всех его даже не помню. Когда уж

Саши фантазия сильно скудела, то он покаянно,

что еще больше меня раздражало, шептал: «Ну, проспал я…»

А иногда начинал возмущаться, что я как начальник

с ним поступаю, в то время как мы компаньоны. На это

я отвечал, что развалится фирма, коль будем работать

кто когда хочет и что есть основа любых отношений

на производстве и мы не кружок макраме, а мы фирма…

В общем, ругались, случалось. Но все-таки есть результаты:

Саша стал меньше опаздывать и уж конечно не больше

чем на полчасика. Впрочем, у Саши достоинства тоже

есть, как имею и я недостатки. И в целом друг друга

мы дополняем. К примеру, в компьютере Саша, конечно,

ас по сравненью со мной. Но одну вещь я твердо усвоил:

в бизнесе, как и в рассказе, поэме, картине иль прочих

видах искусства должна композиция быть. Без нее же

рухнет ваш бизнес, когда удержать вы не сможете плана

или неправильно в вашей работе акценты дадите.

В этом лишь бизнес с искусством и схож. Ну а дальше — различье…

Этого целого Саше порой не хватает. А мне же

знаний порой не хватает в конкретных вполне положеньях.

Тут я без Саши никак. Так что мы дополняем друг друга.

Время к обеду приблизилось. Я же за новую взялся

снова работу: заказ получил на главбуха из банка.

Главный бухгалтер — заказ очень сложный, но платят за эту

должность прилично, поэтому я, потирая ручонки,

стал в базе данных искать подходящих для них кандидатов.

Саша и Юля, и Таня работали каждый отдельно,

каждый вел несколько банков, как, впрочем, и я. Потому-то

каждый свободу имел, что касается выбора банка

или вакансии. Здесь мы навязывать с Сашей девчонкам

(так мы зовем их, хотя сорок лет уже Тане) не вправе.

Каждый и так понимает, где выгода есть, — ведь проценты

Юля и Таня у нас получают с проделанной сделки.

Тут захотелось мне снова отвлечься, поскольку глазами

я пробежал десять строчек последних и снова сомненье

ум посетило: о том ли пишу? И достойна ль поэта

скучная эта материя: банки, компьютер, главбухи?..

Думаю так: это тоже часть жизни. А значит имеет

право она на фиксацию, пусть это я с отвращеньем

иль с холодцой буду делать, но надо ее узаконить.

ГЛАВКА ШЕСТАЯ

Вот, наконец, на обед я собрался: сходил помыть руки,

в офис вернулся, чуть-чуть постоял, чтобы руки обсохли,

вынужден был подойти к телефону, — звонили из банка,

чтобы я вызвал для них кандидата на должность кассира

(пять резюме на кассиров отправил недавно по факсу), —

взял аккуратно я трубку, не пальцами, а лишь ладонью

крепко сдавив, и поднес ее к уху, другою рукою

взял карандаш и фамилию кратко пометил, а после

шарф свой зеленый набросил на шею, в пальто сунул руку,

после другую засунул в рукав, запахнул, не желая

в эту теплынь застегнуться, полу на полу, аккуратно,

только ладонью касаяся ручки, открыл дверь и вышел.

Мимо охранника, что над газетой склонился, прошел я

к общей двери и, ладонью засов открыв, вышел, захлопнув

дверь за собой и по лестнице вниз стал спускаться. Навстречу

женщина мне подымалась, глазами ища нужный офис.

Целый подъезд занимают тут офисы. Разные фирмы

их арендуют. Я шаг свой ускорил и через ступеньку

вниз поскакал, как подросток, но вскоре, себе подивившись,

пыл свой умерил и стал равномерно спускаться, подумав

с грустью о детстве. Прошло оно, черт с ним, но все-таки жалко.

Солнце меня ослепило на пару секунд, когда вышел

я из подъезда, где мрачно и сыро, а уши заполнил

гул проезжавших машин, в нос ударил мне запах бензина

и выхлопные его испаренья. Блеснуло напротив

в доме высоком и мрачном стекло, отразившее солнце, —

форточку или окно открывали хозяева верно

и на мгновенье меня ослепили лучом отраженным.

Тут повернул я налево и шаг, не спеша, свой направил

вниз, к Малой Бронной. Опять эти мерзкие рожи увидел,

что промышляют обманом: дают проходящим старушкам

и старикам (молодых обмануть нынче сложно) бумажки

в виде билетов… как их… лоторейных и к группке подводят

ждущих мошенников, что начинают разыгрывать чайник

иль телевизор иль сумму приличную денег, а жертва,

ногтем стерев амальгаму на втюхнутом нагло билете,

выигрыш там обнаружив, становится втянутым в этот

розыгрыш «приза» и, дочиста все проигравши, уходит

на ослабевших ногах и не может понять: как случилось,

что все потеряны деньги? Ведь только что были и — нету!

Сколько проклятий в их адрес я слышал, угроз обратиться

с жалобой прямо в милицию, но ни по чем им угрозы.

Видно, с милицией схвачено там у них все. Отношусь к ним

я философски скорей, чем критически. Мне непонятны

люди, что так простодушно ведутся на эту уловку.

Алчность и глупость виною тому, я считаю. Быть может,

кто-то заметит, мол, часто неопытность может причиной

быть поведенья такого, что вот человек проиграл все.

Не соглашусь. Ведь достаточно ихние рожи увидеть,

тех, кто билетик сует, как вам нравственный импульс подскажет,

кто перед вами. Их души — как сточная яма, зловонны.

Не доходя до угла Малой Бронной свернул я налево

прямо в открытую дверь, потому что навстречу мне вышел

парень, что дверь придержал предо мною немного, ему я

молвил «спасибо» и сам придержал дверь, чтоб ею не хлопнуть.

Мимо вахтера прошел, доложив, что в столовую кушать,

пальцем при этом наверх указав в направленье столовой;

важно кивнул мне вахтер, мол, понятно, идите, поешьте.

Сквозь турникеты, какие в метро можно видеть, прошел я

к лифту, нажал на прозрачную кнопку, зажглась она, тут же

лифт стал спускаться, открылися дверцы, и вверх я поехал.

Лифт комфортабельный: мягко, бесшумно он едет, просторна

и хорошо залита ярким светом кабинка (не то что

лифт в моем доме), — в таком и проехать приятно. Как, все же,

много зависит от качества. Чуть ли не мировоззренье

ваше зависит от качества лифта, к примеру. Фантастиш!

Так не пора ли серьезно подумать о быте, который

больше о нас говорит, чем нам прежде, советским, казалось?

Вот и четвертый этаж: двери лифта открылись, я вышел

и пересек небольшое фойе затемненное, ручку, что форму

шара имела, рукой крутанул, дверь открыл, чуть толкнувши

ручку вперед и вошел в освещенную солнечным светом

комнату, что называлась столовой. Уютное место.

Не ресторанный комфорт, но вполне аккуратно и чисто.

Эта столовая ведомству принадлежит. Но какому —

вспомнить сейчас не могу. Мне ее показал один парень,

что был соседом по офису, — фирма его занималась

сотовой сетью, но он уж давно переехал куда-то.

Я же сюда продолжаю ходить, хотя есть еще место,

где иногда я обедаю, но там столовая хуже,

хоть и дешевле. Она министерская тоже, но сервис

старорежимный и качество пищи неважное, скажем.

Здесь же все сносно. Одно неудобно — как много народу,

так маета начинается, — очередь движется очень

медленно. Но в этот раз повезло — всего три человека

передо мною стоит. Посмотрю-ка пока телевизор,

что на буфете пестрит за спиною стоящей у стойки

юной раздатчицы пищи (как должность назвать ее лучше?).

По НТВ выступает Дибров, рядом с ним сидит некий

дядечка лет сорока и чему-то согласно кивает.

Вот бы понять еще, с чем он согласен. А, впрочем, мне по фиг.

Кстати, лет восемь назад телевизор смотреть совершенно

был не способен я. Просто его энергетика слишком

неорганичной казалась, вредящей органике жизни.

Как кислота, попадая на кожу, ее разъедает,

так телевизор влиял на меня в тот период духовный.

Нынче же мне все равно: пустота восприять неспособна.

Я заказал себе вот что: салат оливье, щи пустые,

мясо с картофелем, сок апельсиновый, пару кусочков

черного хлеба, — всего заплатил рублей сорок. Чуть больше.

Сел возле окон, где столики на одного человека

были рассчитаны, и приступил к поглощению пищи.

ГЛАВКА СЕДЬМАЯ

Вот написал «приступил к поглощению» и почему-то

армию вспомнил. Похожая есть там команда солдатам

в час, когда их приведут вечно строем, — а, помню, в учебке

и в туалет только строем ходили, — рассадят на лавки

вкруг деревянных столов, на которых железные миски

иль оловянные, ложки такие ж, бадьи, в коих жидкость

с салом, что плавает сверху кусками, потом по команде

есть разрешат. Представляете, каждый стремился побольше

сала вареного кус ухватить. Вот меняет как вкусы

армия! Все, на что раньше глядел с отвращеньем, служивый

так уплетает, что треск за ушами стоит. Я, к примеру,

очень пюре из гороха тогда полюбил, хотя прежде

в школьной столовой, когда на гарнир подавали ребятам

это пюре из гороха, мог рвотный рефлекс моментально

с первой же ложки почувствовать. А уж вареное сало

видеть не мог вообще. Интересно исследовать эту

область — еду. Ведь и через нее, как сквозь призму, увидеть

многое можно во времени, месте, культуре. По полкам

социум весь разложить. Не могу здесь не вспомнить опять же

мною любимых китайцев с их кухней изысканной, коей

несколько тысячелетий. Сравните китайскую кухню

с американской, и сразу в мозгах ваших ясность наступит:

что есть культура, и кто поучать кого право имеет.

Впрочем, китайцы народ ненавязчивый. Американцы ж,

словно подростки, кичатся собой и подчас раздражают

мировоззреньем своим подростковым и эгоцентричным.

В общем, поел я, отнес за собою тарелки на мойку,

что расположена около входа за дверью соседней;

оную надо сначала открыть, для чего одну руку

освободить, а в другой удержать все тарелки с стаканом;

это не очень удобно, и сердце слегка замирает, —

вдруг уроню или вилку иль ложку, стакан иль тарелку;

думаю, каждый примерно такое же чувство невольно

носит в душе, но никто возражать на сие неудобство

и не пытается. Я не слыхал замечаний к хозяйке

этой столовой. А в целом вполне здесь прилично, замечу

вновь для читателя. Есть, например, зубочистки, салфетки,

есть и солонки для соли и перца, а раньше бывали

хрен и горчица, — теперь уже нет, — видно все же накладно.

Или им лень закупать то, за что они денег не просят

от посетителей, а лишь для имиджа. Имидж — ничто ведь,

как в той рекламе. Особенно нам, россиянам, понятно

это ничто. Для души — это да. Но душа не у всех ведь

так широка, как хотелось бы. Вот и едим без горчицы.

Выйдя на улицу, я, не спеша, на работу направил

шаг свой и даже решил, что чуть-чуть прогуляюсь под этим

солнцем весенним. Навстречу спешили мне люди, а сзади,

из-за спины, огибали другие. И все торопились.

Я же бесцельно прошел до Тверской и обратно, приметив

пару таких же зевак, как и я, наблюдателей жизни.

Впрочем, мы так иль иначе все жизнь наблюдаем. Но надо

и на работу идти. Возвратимся же к нашим баранам.

Да, как обманчива жизнь! Разве мог я представить когда-то,

что заниматься придется мне бизнесом?! Нет, невозможно

было представить мне это! Искусство — вот то, что, казалось,

станет судьбою моею. Но жизнь повернулась иначе.

Кто виноват? И что делать? Что делать понятно, — работать.

Кто виноват — здесь сложнее. Пускай буду я. Так полезней

думать, чтоб в будущем и настоящем ошибок ненужных

не допускать. А ведь мог быть актером. Способности были.

Да и сейчас возвратиться на эту стезю мне не поздно.

Но не хочу оказаться опять в положении бляди.

Сказано сильно, и нужно тут сделать свои поясненья.

То, что искусство актера великое все же искусство,

здесь я согласен. Тому подтверждения есть. Сам я видел.

Есть и титаны средь лучших — Мих. Чехов иль вот Смоктуновский

ранний, пожалуй. У Англии есть Оливье Лоуренс.

Я бы хотел быть не меньше. Иначе нет смысла работать.

Но зачастую актерскую волю и ум, и природу,

ту игровую природу, что суть, а точней даже тайна

творчества всякого, порабощает и пользует в целях

собственных кто?.. Режиссер! Он ломает, кроит вас и режет.

Кто он такой?! Он что — Бог?! Нет, конечно. Он в лучшем варьянте —

малый талантливый, но своенравный. А в худшем — он бездарь.

Вот и представьте как серость кроит под себя вас… Ужасно!

Ну, а представьте, что вы словно Фауст в известной всем сцене

вызвали духов и с ними общались, а к вам в это время

нагло врывается Вагнер с классическим воплем: «Не верю!..»

Иль «Пересядьте на стул» иль «Заплачьте», «А здесь отвернитесь…»

Ясное дело, что духи мгновенно исчезнут и силы

будете тратить опять, чтобы вызвать их хоть на секунду,

но на беду режиссер, не имеющий часто ни такта

ни игровой, равной вашей, природы, на действие смотрит

часто извне и понятья, увы, не имеет о силе,

что вас влечет, и живое, мертвяк, убивает искусство.

Все рассыпается в прах… Но довольно о грустном. Довольно

старые раны опять бередить… Бизнесмен я и точка.

Да и к тому же на самом-то деле могло быть и хуже.

Учителей мне своих не любить, право, грех. Ведь со мною

долго возились они, хоть и выгнали из института.

Честно сказать, благодарен судьбе, что попал я учиться

в ГИТИС, а не, да простит меня Вдовина, в Щепку, к примеру.

Там бы я выгнан был с первого курса, а здесь доучился

аж до четвертого. Все-таки ГИТИС в хорошем лишь смысле

демократичен. Широкие взгляды там у педагогов.

ГЛАВКА ВОСЬМАЯ

Я поднялся на работу по лестнице, носом вдыхая

воздух чуть затхлый и с легким амбре от фекалий. Тут ночью

часто бомжи собирались, недавно же после ремонта

с кодом замок был поставлен в подъезде и вроде бы больше

здесь не ночуют бомжи, но их запах стоит и доныне.

Или мне кажется? Мнительность, может быть… Честно скажу вам,

пересмотрел отношенье свое я к бомжам после ихних

выходок скотских. Ну ладно, уж если ночуешь в подъезде,

то хоть не гадь на полу рядом с спящим товарищем, рядом

с носом своим. Ведь животные даже себе не позволят

этакой грязи… Как можно себя так разрушить, не знаю…

Впрочем, мое раздраженье поверхностно, если поглубже

в душу себе заглянуть, то там нет осужденья сим людям.

Часто бывает так, кстати, — ругаешься с кем-нибудь, матом

выразишь чувство, а ум в это время с лукавой усмешкой

пустит мыслишку: у каждого правда своя. Успокойся.

Раньше-то я ортодоксом был, нынче ж, поскольку нетвердо

в правде стою, снисходителен стал и спокойней, чем прежде.

В офисе сел на рабочее место, лениво окинув

взглядом свой стол, на котором лежали фломастеры, ручки,

веером стопка чужих резюме, средь которых искал я

главных бухгалтеров в банк, чуть правее лежали тетрадки,

в коих вел записи все деловые, пластмассовый ящик

с папками для резюме стоял с края стола возле стенки,

слева же, с края другого, стоял телефон, он же факс, и

рядом лежал дырокол, также спэплер и стопка бумажек

для срочных записей, кнопки и всякая мелочь лежали

на полированном черном столе из прессованных мелких опилок.

В банках сейчас перерыв и звонить в них бессмысленно. Можно

дальше просматривать все резюме, можно чашечку кофе

выпить, а можно и так посидеть, размышляя о чем-то,

что не относится вовсе к работе, а к чувствам, пожалуй.

То есть припомнить любимую. Все-таки в женщине радость,

если у вас все в порядке с ней. Так умиляют они нас