Бесплатный фрагмент - О подразумеваемом смысле нашей монархии

О подразумеваемом смысле нашей монархии

Мотивом, ближайше толкнувшим меня написать это рассуждение, были два «отношения», попавшиеся мне под руку во время службы в Государственном Контроле, в его Департаменте железнодорожной отчетности: одно — о Двух погашенных (перечеркнутых) герб, марках, обе, стоимостью в 1 р. 60 коп., за подписью начальника отдела Генерального Штаба, и — другое, Высочайше скрепленное, о покупке нескольких сажен земли для расширения склада каменного угля Николаевскою жел. дорогою, тогда находившеюся во владении Главного Общества Российских жел. дорог. Я, в составе других чиновников, ревизовал расходы Главн. Общ. Росс. ж. дор., — относимые на облигационный капитал, по коему приплаты, в случае недовыручки, производились из средств казны. Было злоупотреблением самое существование этого Гл. Общ. Росс. ж. д.; была более, нежели только странною, передача ему же. частному обществу предпринимателей, доходной и на средства казны построенной Николаевской линии; наконец, когда произошел выкуп, то казна оказалась вынужденною переплатить около четырех миллионов сверх стоимости, проставленной в договоре, в силу одной перестановки слов в его тексте, каковая перестановка была испрошена Гл. Обществом, и когда производилась, то никто не мог предвидеть ее значения. В силу этой перестановки такой-то «процент отчисления» стал относиться не к данной сумме, как первоначально было, а совсем к другой, гораздо большей. Я передаю смысл: тогда это место договора, синтаксически очень сложное, читалось с изумлением всеми чиновниками Контроля; все с изумлением видели, что как будто нет разницы, сказать ли так, или — этак. От этого «и согласились» в свое время. Но авторы проекта перемены «знали, в чем штука», и теперь при выкупе потребовали приплаты в четыре миллиона, которые, с изумлением и негодованием, но все-таки уплатили Главному Обществу. Между тем годовой бюджет всего Госуд. Контроля в России равнялся (в 1894 г.) именно 4 500 000 руб., т. е. Обществу хищников сразу было выплачено, по чиновническому недосмотру, столько, сколько в год получали жалованья все контрольные чиновники во всей России!!

Мелочи — видим, ушли в них с головою! Большого — не видим, не замечаем, не обдумываем даже. Ибо мелочей — такое количество, что еще раньше, нежели их «все пересмотреть», человек, служащие, чиновники, большие чины, наконец огромные чины и даже все «правительство» положительно мертвы от усталости!! Мертвы — и не видят, не осязают, если даже вся Россия «заваливается с того боку»…

Это — крушение страны; «совершенно честное» крушение, наконец «в высшей степени трудолюбивое крушенье» — от недостатка собственно метода.

Метод этот ввел Сперанский. Он именуется «чиновничеством» или «бюрократиею». Метод этот — не русский; просто — это метод всей новой Европы, новой европейской государственности. В ту пору, в 1894 г., он сделался для меня как бы кошмаром, о котором я денно и нощно думал. Все в обществе и печати заняты были чиновниками, тогда как надо было поднять вопрос о чиновничестве. Что такое? откуда? вечно ли необходимо? Были ли чиновники в Риме? в монархии Карла Великого, теперь — в Англии? Если нет, то чем они заменялись и как шло все дело, как совершалось управление страною? Туча вопросов… Гнались, с дубиной и насмешкой, за злоупотреблявшими чиновниками, тогда как в выкупе дорог переплатили 4 миллиона не от злоупотребления, а оттого, что все чиновники полегли как мертвые от усталости, «погашая две марки в 1 р. 60 коп.»!! Дело — в методе, а не в воровстве. Дело — именно в мелочах, в подробностях; и в том, что — ни времени, ни отдыха, ни глаза, ни ума не остается для громадного! для самого большого! от чего все зависит!!

Представьте себе 1 000 000 муравьев, и дайте им задачу — построить Эйфелеву башню.

Они будут все так же бегать; носить соломинки; перетаскивать беленькие яички. Но, очевидно, никогда не выстроить им Эйфелевой башни!

«Эйфелева башня» — государственность в истории. Эта, положим, «громада меж тремя океанами», наша Россия. Кто же ее строит?

Убийственный ответ: никто!!

«Живется», «можется», «терпится», — и еще сотня бытовых поговорок, которыми можно отмахиваться, когда дело идет о телеге или курной избе, но не когда дело идет о России! Да и не об ней одной: это — положение всех государств в Европе! «Крадут» — и, конечно, плохо; но когда не «крадут», — то лишь немногим лучше: ибо разваливается все, крушится естественной старостью, естественной слабостью. Все крушится, ибо идеи целостного — нет ни у кого.

До известной степени, — она есть у людей, стоящих в стороне и не принимающих в строительстве никакого участия; у людей приватных. Мысли, меня занимавшие (и здесь изложенные), никому решительно не приходили на ум, и всего менее — Тертию Ивановичу Филиппову (государственный контролер), задыхавшемуся каждую среду от «приема» человек 100 «по делам службы», а ежедневно тоже от «докладов своих чиновников» по делам также «службы». «Службы» так много, что решительно у всех ускользает из глаз, что «она вообще не нужна». Т.е. эта служба, состоящая в «докладах» и «приемах» и «погашениях двух гербовых марок». Могло это придти на ум «человеку в стороне», который немножко, как Аббадонна, «служил и проклинал»!.. Тогда вдруг становилось ясно, что «мир не так устроен», — вот этот «служебный мир». Ну, — а как?

У меня нет ответа. Ни у кого нет ответа.

* * *

Мне было совершенно ясно, что вопрос — не в порицаниях бюрократии, а в ответе, чем ее заменить. Пока не найдено, чем — терпи то, что есть: это уж было простой честностью в положении. Помню, я очень работал тогда мыслью над иезуитским орденом: умеет же он достигать своих целей? В сущности, и 4 потерянных миллиона, и две парки на полисах в Узун-Ада, были пустяки: важно было, что государственность вообще не достигает своих целей, не осуществляет свои задачи, как вот, напр., умеет же осуществлять свои задачи иезуитский орден. И тогда, — как он устроен? Почему достигает он, а не мы? Иногда мне казалось, что вопрос — не столько в бюрократии, в этом сонме чиновников, а в том, как она поставлена? Мне казалось, что она имеет неправильное положение в государстве, стране, отечестве. Мне она казалась недостаточно свободною в выборе средств; и, с другой стороны, — слишком свободною в постановке целей. Мне казалось необходимым совершенно отделить цели от средств: бросив все средства — бюрократии, а цели — сосредоточив в свободном, неизмеримо вознесенном, лице Монарха. Этот последний, как я комбинировал в себе, — есть страж горизонтов, так сказать — мировой компас корабля-истории. А бюрократия около него — кочегары, плотники, механики, матросы. Они — даже и не заглядывают «на мостик»; а он — никогда не спускается «с мостика». Теперь — все смешано: его зовут вниз, «в машину»; и совлеченный туда — он вовсе опускает из виду, опять от усталости и недостатка времени, — ход и направление корабля. В силу этого смешения функций, корабль (история) — никак не идет, или идет «Бог знает куда».

Сравнивал я также частную деятельность, частную предприимчивость с государственностью: первая, как известно, всегда удачнее, по крайней мере, деятельнее, энергичнее, страстнее, чем вторая. В чем тут дело? Личный барыш, личная заинтересованность, притом в достижении результата, а не заинтересованность только «в отличном ходе» и «блестящем виде». Это — одно. Второе: всякий служащий в «частном деле» сейчас выбрасывается вон, как только перестает служить «делу», а служит «себе», обращая в свое орудие «дело». В государстве совершенно наоборот: 99 из 100 чиновников служат «себе», а «делу» отдают лишь формально-неизбежное, отдают ленивую и бездарную работу, а не старание и талант. Вся чиновная работа вообще бездарна, бездарна по существу и принципу; она вся ленива, формальна, бездушна. И от того, что всякий «определенный на место чиновник» в сущности вовсе несмещаем, если только он грубо и опять же формально не совершил вины или преступления. Но он «преступления» не совершает, но ничего и не делает. Такой-то солдат, положим, не «дезертир», но зато он «не стреляет». Тогда — армии нет. Вот так и чиновничество: в 99 процентах оно, с одной стороны, есть, а с другой стороны — его нет: и государство, при огромной видимости, существует почти фиктивно, существует миньятюрно. Собственно, вся страна расслоилась на обывательство и чиновничество, — причем, «чиновничество» приобрело все качества «обывательщины» же, но только в мундире, с светлыми пуговицами, и на содержании у тех подлинных обывателей. Обыватели привилегированные — вот чиновники; не чиновники — это обыватели без привилегий.

Средство против этого есть: обратить 99% чиновничества в «служащих по найму» и смещаемых без всякого проступка, просто за недостаточную энергию и талант работы, как всякий рабочий. Тогда «чиновничество» сузилось бы до немногих сотен «управляющих», — вместо теперешних десятков тысяч «служащих», т.е. «по утру сидящих на казенном стуле».

* * *

Я передаю свои мысли тогда… Замечу, что «чиновника» не устранила и Г. Дума. «Все осталось по-старому»: после 17-го октября совершает государственную работу все тот же серый, тусклый «письмоводитель» и «столоначальник», до которого Дума никогда не сможет коснуться, для коего она не имеет ни щупалец, ни щипцов. «Чиновник» вообще существо метафизическое; это — совершенно серьезно; он «Асмодей» и «демон», гораздо значительнее и волшебнее, чем какого пел дворянин и гусар Лермонтов.

Но оставим… Пусть читатель читает самую статью.

Несмотря на то, что 1895 г. далеко не был «монархическим» в печати и обществе, — несмотря на то, что в статье моей принцип «монархизма» ставился так высоко, точнее — так религиозно, как он не ставился никогда у нас со времен первых славянофилов, — статья моя была признана «вредною»; и уже сверстанная и готовая к рассылке подписчикам июльская книжка «Русского Вестника» (за 1895 г.) была арестована. Тогда я отправился и имел первое свидание с Конст. Петр. Победоносцевым, — который меня знал через С. А. Рачинского (автора «Сельской школы»), его друга «на ты». Через дежурного чиновника я послал П-ву книжку «Русск. Вестн.» со статьею, и с объяснением, что она вырезана явно по какому-то недоразумению, которое желательно бы рассеять и устранить. П-в не выходил с час: статья им была вся прочитана, не исключая и примечаний, — и при печатании здесь я отметил черною линейкой сбоку места, где он отчеркнул синим карандашом места, о которых намерен был говорить. Вся его беседа была — как старого профессора (на нем и черный сюртук был не первой свежести), — с исключительным интересом к тем, к предмету, — без всякого оттенка «министерства». Ни в ком я не встречал так мало чиновника: П-в был совершенно частный человек. Вероятно, таким помнят его и все знакомые. В особенности его заняла мысль о бессилии государственного механизма (бюрократии), — который в статье я сравнивал с опрокинувшимся паровозом, у которого колеса еще вертятся, машина «идет», а сам паровоз никуда уже не идет. Приводя многие иллюстрации из западной тогдашней жизни, мне неизвестные, — он говорил, что «все правительства находятся в отчаянном положении, так как работа, ими производимая, действительно бесплодна для народа, бесплодна вообще для чего-нибудь: и кидаются они — туда, сюда, но кидаются все в той же плоскости, по которой совершилась уже вся их прежняя работа, громоздя на старые не везущие учреждения — министерства, канцелярии — новые, но которые, повторяя в себе тот же дух, те же приемы — так же попусту работают»… «А что вы поделаете?"… «Правительства видят, что что-то надо делать, а что именно — не знают»… «И выдумывают новые и новые формы, новые и новые органы, надеясь, не поможет ли то, когда не помогает это»… (На мои слова о социализме): «Не скажите! На сколько социалисты критикуют государственность — они правы: для народа правительства ничего не делают, и не умеют ничего сделать. От этой-то действительной слабости правительств домогания социалистов и получают свою силу, свое влияние на народ»… (По поводу мест в статье, что бюрократия заместила власть монарха: «Конечно» (и он приподнял старческое колено — нога на ногу — и ударил по нему обоими огромными руками, сложив их ладонями): «Государь только припечатывает то, что мы ему подносим»… «Все рассуждения ваши правы, — но вы знаете наше общество, готовое все поднять на зубок. Что вы говорите серьезно и с желанием принести серьезную пользу — того не заметят; а что вы приводите как примеры смешного и глупого — подхватят, разнесут и предадут смеху то самое, что вы чтите»… «Механизм падения монархий вы правильно указываете: но не берите наши дела в пример, а объясняйте этот механизм этого падения на западных государствах».

Кончил он советом, — переделать статью, т.е. «на западных все примерах»… Но я уже утомлен был, раз написав на эту тему, — и мне не «смоглось» перерабатывать вторично.

* * *

Теперь я не сказал бы многого, в статье сказанного; не сказал бы особенно отдельных выражений, но по местам — и целых страниц. Вообще с 1895 года так — много переменилось, — переменилась особенно наша психология, что как-то самый тон статьи странен, чужд уху, уху и авторскому. Но я думаю — есть в ней мысли верные. В ту же пору, — пору самодовольной и единовластительной бюрократии, — статья и совсем была права и уместна. Теперь, когда бюрократия «села», — я вставлю две о ней заметки, отвечающие, по моему, нашему времени: 1) бюрократия все-таки очень много сделала и делает. Правда, вперед она государства и не ведет и не может повести. Но когда в статье, я ссылаюсь на Альфреда Вел., на Карла Вел., — то смиренный почтовый чиновничек может сказать: «Позвольте, ваш Альфред Великий не будет доставлять писем на дом, а я — доставляю». «История — не только движение вперед, но и — status quo, без коего невозможна гражданственность, удобства, комфорт обывателя, жизни, городов, губерний, целой России. Этого не сделает ни Альфред Великий, ни — писатели. Не сделают баре, не сделает ленивый обыватель. Это сделаем мы, серые рабы серой действительности. Мы вовсе не выдуманы и не явились в истории, как Deus ex machina [Бог из машины (лат.)]: мы — нужны, и жизнь без нас никак не могла бы обойтись. Иное дело — поставить нас иначе, другим способом организовать: это — уже не наше дело. Ведь мы только служим. И мир без нашей службы не может обойтись, по крайней мере теперешний мир. Ну, а в работе, службе — и кой-какая добродетель».

— Дайте, все-таки, орденок, — сыронизирую я над Мефистофелем. Но отвергнуть все-таки некоторую правоту и большую силу Мефистофеля — никак не могу.

«Архей» новых времен…

Ну, пусть читатель думает о нем, что знает.

Статья перепечатана с вырезанной в 1895 г. статьи без всяких поправок и сокращений, — копировально. И издается для «сохранения памяти» в очень офаниченном числе экземпляров. Линейки сбоку — пометки доброй памяти К. П. Победоносцева. Должен заметить, что статья вызвала большое сочувствие в покойном моем друге и покровителе Н. Н. Страхове. Вызвала сочувствие и других, но дорого было сочувствие только Н. Н. С-ва. Он ее и корректировал, ничего не изменив.

СПб., 25 августа 1912 г.

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы…

Пушкин

Вообще говоря, есть представление, что Главный Штаб наш занят непрестанным изучением условий защиты своего отечества и приемов нападения; что это — многоголовый, многоглазый, дорого оплачиваемый механизм, имея который Россия может дремать спокойно, без опасения быть разбуженной не вовремя лязгом оружия и, главное, не быть захваченной врасплох. Имея это горделивое и успокаивающее представление, я был очень удивлен, когда — в один из тревожных дней после кончины покойного Государя — в моих руках очутилась бумага следующего содержания:

«ГЛАВНЫЙ ШТАБ

Отдел по передвижению войск. 24 октября 1894 г.

В Департамент Железнодорожной отчетности

Вследствие отношения Департамента от 8-го сего октября за No 10 621, Главный Штаб имеет честь уведомить, что требуемые для приложения к полисам о застраховании скреплений Новороссийского завода, отправленных в Узун-Ада, две гербовые марки по 80 коп., представлены Правлением Российского общества страхования кладей и погашены 20-го сего октября. Начальник отдела Генерального Штаба генерал-лейтенант Головин».

Я мысленно сосчитал: если 10 621 номера исходящих бумаг разделить на десять истекших месяцев года, то получится 1061, — число бумаг, отправляемых в месяц. И, если сделать совершенно точный расчет по дням, получится на один день (10 621:250 = 42,1) — 42 бумаги {Из 294 дней года здесь исключены 44 воскресенья, но не исключены остальные, еще многочисленные «табельные дни» и большие церковные праздники.}, обдуманные, составленные, переписанные, отправленные каждая вместо особого своего назначения. Я очень смутился за генерал-лейтенанта Головина; я подумал: он должен страдать неврастенией. Но это смущение было лишь на минуту: я почувствовал страх за себя, за свою маленькую уютную квартиру, за крепость ее стен; я стал бояться австрийских и прусских пушек. Мысль, что две гербовые марки приклеены к страховому полису в Узун-Ада, не могла меня успокоить…

I

Потоком не прерывающимся, в летнее жаркое и зимнее холодное время, в года ненастий исторических и «благорастворенного воздуха», эти бумаги текут, текут… Красивый почерк, предупредительно-вежливая форма, периоды всегда несколько запутанные, но при усилии понимаемые — циркулируют в необъятной Империи. Нет бурь в этом течении: оно невозмутимо, как течение самого времени; нет порогов, рытвин, опасных изгибов в нем; ни одна страсть в нем не отразится, ни гнев, ни страх, ни сострадание, ни радость. Россия оплакивает Государя; одна струна в циркулирующем токе звучит, что 1 р. 60 к. с кого нужно и где нужно взысканы. И, кажется, не только царствование сменись, сменись сам век, пади монархия и настань республика, возмутись отчаянием или залейся радостью вся земля, — почерк не дрогнет здесь, тусклая речь не станет ярче, ни одна бумага не ускорит, ни одна не замедлит своего течения.

Мыслью своею я невольно перенесся к началу нашего века. Там, за рубежом его, в эпическую эпоху от Петра и до Екатерины, — какое море праздности и груды великих дел; как хорош этот «великолепный князь Тавриды»; как хороша «мудрая» и «мать отечества» {Титулы, поднесенные Екатерине II Сенатом.}, литераторша, воительница, придерживавшая за рясу Платона, переписывавшаяся с Дидеро; как чуден Петр со своими «викториями»; и этот Крым, так смело {Сравни мысленно ведение дел при занятии Крыма с аналогичною робкою попыткой в недавнее время овладеть Кульджей.} взятый, этот Севастополь, так зорко {Сравни мысленно с нерешительными и неумелыми попытками в наше время выбрать место для военного порта в Балтийском море.} высмотренный: и — битвы, походы, разоренная Польша, обрубленная Скандинавия, и Русь над всеми ими, гордая, властительная, нелепая, прекрасная. Как весело смеялись в тот век; какия чудные писал оды Ломоносов; какие мускулы были у Орловых. Потемкин и Суворов встречаются на лестнице Зимнего дворца:

— Чем наградить мне вас? — говорит фаворит.

— Меня может наградить только Императрица, — отвечал гордо {За этот ответ, которого до конца жизни не мог забыть герою Потемкин (и герой знал, что ему это не будет прощено), он несколько лет должен был размерять версты в Финляндии, или что-то в этом роде. Мы указываем на живость и силу страстей, дурных и благородных, того времени.} покоритель Измаила.

Великие, милые тени, гордые воспоминания нашей родины.

На рубеже двух веков вырастает фигура Сперанского. Тень это или человек? Верно он был лимфатичен; и, конечно, на плече Орлова росло больше мяса, чем на всей его тощей фигуре. Что бы он стал делать около Петра? — тот рассмеялся бы над ним гомерическим хохотом. Зачем бы он был Екатерине?..

Уже в 1802/03 году он «считался первым пером» в петербургских канцеляриях {Замечает его биограф, барон Корф; см. его «Жизнь графа Сперанского». }; молва о нем неслась из улицы в улицу, из-под одних темных, сырых сводов — под другие. Как удивителен, нов для всех был этот владимирский семинарист, изучавший логику и гомилетику, оставивший в назидание потомства книгу о «Правилах высшего красноречия» {«Правила высшего красноречия. Сочинение Михаила Сперанского. СПб., 1844». Это сочинение было написано Сперанским на 21 -м году жизни и опубликовано потом одним ревнителем его памяти.}. Грубые мужланы в золоченых кафтанах и пудреных париках не понимали, как можно было взамен вещи сделать объектом своим слово, и работу над вещью заместить обдумыванием этого слова, с надеждою, и очень вероятною, получить тот же результат и даже иногда больший. По крайней мере, этот результат был больше упорядочен и, главное, с помощью новой цепи слов — он был способен к дальнейшему развитию, к развитию бесконечному почти, насколько человек неистощим в комбинировании слов. Предметы, факты, — эта неудобная, косная действительность — заменилась всюду гибким, подвижным именем вещи, понятием ее; их неподатливая связь, эта связь само-живущая, заменилась логическою связью, пассивно послушною в уме обдумывающего. Немного усилий над этою связью, труда над этой запутанной бумагой, — и все изменится, потечет по новому руслу, к целям другим, которые нужны, которые ласкают ожидания и так живо бодрят труд, наконец не тягостный, не грязный и вместе так ярко, так очевидно успешный…

Сперанский был волшебником, открывшим этот секрет, он был Гуттенбергом новой администрации. Поля сырые, хмурое небо, труд до мозолей и подчас — зуботычины, все эти «элементы варварства прошлого века» отошли в предания, как перед книгопечатанием отступили в предание stilus древних римлян или палочка, обмокнутая в краску, старых летописцев-монахов. Как и последний канцелярист, царственный обладатель невозделанного полумира был увлечен и очарован новым изобретением, — и не только в силу его великих обещаний, но и особенностей своей натуры: Гамлет по характеру и в положении Агамемнона, он чувствовал потребность уклониться, уйти куда-нибудь, подумать, отдаться мыслям, — и мыслям не всегда относящимся к этому неотложному делу. И вот теперь — эта положенная на стол бумага не видела его смущения; не укоряла даже про себя за странное и прихотливое течение мысли; она не торопила даже; она не протестовала, когда решение было уклончиво, не ясно, и предоставляло поступить кому-то там, далеко, на месте — так и этак и иногда совсем никак. Важно было, что нежная и робкая духовная организация не имела около себя ничего резкого. Действительность… она не кричала более, что ей нужен ответ; не ругалась, не дралась, не лезла на нос; опасный и неприятный санкюлот истории, она была отведена несколько в сторону, на почтительное расстояние, дабы не мешать озабоченной мысли, не смущать ее, не рассеивать; и, наконец, для того, чтобы за днем забот не следовала встревоженная ночь {При Екатерине или Петре, вообще при государях этого типа, деятельность Сперанского была бы или невозможна, или не привилась бы, не пустила корней в будущее, и даже едва ли была бы очень заметна; приравнялась бы к деятельности, напр., кн. Вяземского во 2-ю половину XVIII века. Мы хотим сказать, что таланты Сперанского в высшей степени отвечали, гармонировали недостаткам Александра I, как бы заменяли их собою, и делали неощутимыми. Вот отчего, в этот момент появившись около трона, они так привились к нашей истории.}.

II

«Он пал, но дело его осталось», — говорит история о многих своих героях и повторяет у нас о Никоне, могла бы еще с большим правом повторить о муже пера и бумаги. Сперанский пал, но новые дворцы воздвигались и населялись новыми жителями. Яркие люстры в них не горят, музыка не оживляет их своим громом, красавицы не входят и не выходят из них: в 11 часов утра и в 5 вечера ползут темные тени к этим дворцам и обратно от них, — угрюмые, сосредоточенные, с каким-то выцветшим, неопределенным цветом лица, без улыбки, без слов, без боли, гнева, любви. Как необозримы их толпы: в два указанные часа население Петербурга точно удваивается, улицы запружены, конки изнемогают, сани, извощики — все облеплено. И как необъятны эти дворцы!

— Чей это дом? — спрашиваете вы робко швейцара, едва охватывая глазом необъятную махину в три этажа {На Мариинской площади, между Большой Морской ул. и Мойкой.}.

— Министра государственных имуществ.

— То есть Министерство государственных имуществ? — думаете вы поправить.

— Нет, только квартира министра.

— То есть, конечно, с канцелярией? — все еще недоумеваете вы.

— Нет, канцелярия министерства — вот, напротив.

И, оглядываясь через Мариинскую площадь, вы с изумлением видите серое трехэтажное здание, более массивное, чем Московский университет, я хочу сказать — чем новое его здание, для трех факультетов выстроенное, и столь знакомое и дорогое России…

— «Как длинно вот это здание…» Канава, кажется, Фонтанка или Мойка, изгибается — и по ее берегам, загибаясь туда и сюда, тянется каменною веревкою здание. Товарищ мой быстро соскочил с извощика и юркнул в крыльцо.

— Куда вы ходили? — спрашиваете вы его через минуту, видя возвращающимся с книгой.

— Да это же Канцелярия министерства финансов, где я занимаюсь.

«Канцелярия…» Как это ново для провинциала, который привык видеть канцелярию при чем-нибудь, — при гимназии, около округа, возле университета. Здесь канцелярия ни при чем не стоит, ни к чему не приделана. Все к ней приделано, она автономировалась, стала аутокефальна — и вот в чем дело Сперанского, тайна его исторического властительства, властительства даже из-под земли, из гроба; важнейший факт веков истекшего и наступающего.

Автономировалась и овладела, — и отечество стало обладаемым…

III

— Николай Федорович, да пойдемте играть в шашки, — говорил, отворив дверь класса, молодой, 32-летний инспектор прогимназии в Брянске, обращаясь к старому преподавателю.

— Да как же, Сергей Николаевич, ученики-то? Мы вот непрерывные дроби…

— Да, Александр Максимович (надзиратель) посидит с ними, — отвечал, не смущаясь разинутыми ртами учеников, начальник школы, присланный из административного центра. — И уводил к себе, в квартиру, за шашечный стол, преподавателя.

Это было, — точнее, так бывало, — лет 11—12 назад, в маленьком уездном городке, однако не глухом, на железной дороге, с громадными заводами в окрестностях. «Городок» уплачивал 3000 рублей субсидии в год; городок ходатайствовал, нельзя ли субсидию взять обратно, ибо — «нужда», «налоги», «упавшая торговля», а из учеников прогимназии кто ни поедет продолжать курс в соседнюю полную гимназию — вернется обратно, исключится за неуспешность, и, вообще, окажется к учению дальнейшему вовсе не приготовленным. Был, кажется, даже случай перевода обратно ученика из пятого класса в четвертый, в Орле или в Смоленске. Дети мещан, лавочников, мастеровых, 3 — 4 мальчика из мелких, чиновничьих семей, выучивались тройным правилам и дробям, глаголам греческим, латинским, французским, немецким, африканским и австралийским рекам, консулам и эфорам, папе Григорию VII и Анне Болейн… Родители приходили, недоумевали, молили; родители негодовали; все им смеялись в ответ: «Что же можно сделать, когда уже все скреплено подписом» {Канцелярский термин.}, и ваши тысячи припечатаны к ненужному делу, и к вашим детям припечатаны им ненужные недоуменные папы и консулы, и мы сами к этим консулам припечатаны, и вот, видите, скучая вами и ими, — развлекаемся в шашки…