Бесплатный фрагмент - Но свет в домиках горит

#скзчк

Автобиография

Еще маленькой девочкой я мечтала о Сыктывкаре. Мои ровесники возились в песочнице, роя подземные ходы, строили ведрами небоскребы, а я мечтала о Сыктывкаре. Волшебная выдуманная страна манила меня своей неизвестностью.

Я видела ее во сне, я плакала о ней на переменах, я путала тригонометрические формулы, видя в каждой разобранный Сыктывкар, я делила это слово на слоги. Господи, как же прекрасно оно звучало: Сык-тыв-кар. Кажется, на каждую произнесенную «ы» в катакомбах песочниц улыбался потерянный хомячок.

Я окончила школу с деревянной медалью и одной тройкой по географии. Не было дня, чтобы я не думала о Сыктывкаре — моей далекой мечте, до которой, как мне казалось, никогда не добраться.

В техникуме, куда меня взяли за красивую улыбку, я проектировала железные дороги и стала очень сильной. Это помогло мне устроиться в бригаду стрелочников с графиком работы два через два. Коллектив у нас был хороший, дружный. Мой сменщик Емельян готов был слушать бесконечно волшебные сыктывкарские сказки про коней и царей, мальчика в золотых башмачках и синеватого носорога, удочку-арку и веселый кисель, чугунный флюгер и месяц-плаксу, ласточку-обжору и шестнадцать секунд восторга.

Случались дни, когда поезд на Воронеж срезал через лес, и работы почти не было. Тогда мы садились в кресла-качалки, и Емельян просил: «Расскажи ту историю о гнутых подсвечниках». И я рассказывала — про фитилька-зануду, неподвижную зажигалку и красный закат над Сыктывкаром.

Макушки деревьев перед нами тоже полыхали, а потом незаметно включались звёзды. «Интересно, — думала я, — есть ли у волшебных жителей моего Сыктывкара такое же небо? Замыкается ли Волопас над их головами? Каким цветом отливают Волосы Вероники?» И тогда Емельян тряс меня за плечо, и мы шли до маршрутки.

Начало

Один разгадыватель древних табличек, раскопав древнюю табличку, так устал ее разгадывать, что соединил фигуру по точкам и закопал всё обратно — чтобы следующим ребятам было попроще.

Так повторялось из десятилетия в десятилетие: все пытливые умы по чуть-чуть приближались к разгадке (один даже распознал слова «синий» и «разгаляндаться»), но очень быстро бросали, потому что картошка сама себя не посадит, да и жена изо всех окон кричит, кочергой машет.

И когда через тысячу лет криптограф-дачник проходил по участку, постукивая побеги чеснока детской лопаткой, он нашел окаменелого крота XI века с флешкой на шее.

Захотел флешку снять, сдвинул камень, развернул, потянул, дунул, плюнул, тут-то всё и пропало.

Серафим

Ребята во дворе звали ее тетя Глока. Никто уже не помнил, лингвистом она была или стрелком, а сама она никому ничего не рассказывала.

Однажды вечером мы зашли к ней за макулатурой, и она попросила достать с верхней полки старинный семейный альбом.

— Нет-нет, — запротестовали мы, но просьбу выполнили.

Тетя Глока присела на скрипучее кресло, быстро перевернула несколько тяжелых страниц и задержалась над пожелтевшим снимком.

— Ну всё, нам пора, — сказал Серафим, и мы засобирались.

Серафим — это я.

Время

И тут кто-то поднял руку и произнес: «Можно выйти?»

А новый учитель спросил: «Фамилия?»

И ученик ответил: «Моя фамилия Время. Первая — „В“».

На следующий день, через день и еще несколько недель в журнале напротив единственной фамилии на «В» стояли «н».

А потом все забыли, что такой ученик вообще когда-то был.

Мой вертолёт

Когда Олимпийский Мишка скрылся где-то в облаках, и все вытерли слёзы, брат сообщил мне обыденным тоном, что, во-первых, мишки не летают, а во-вторых, раз уж этот умудрился улететь, он уже давно зацепился за вертолёт и его разорвало. Что большие его уши замерзли где-то на севере, лапы упали в океан (одна в Тихий, другая — в Индийский, третья — в какой-то еще, он точно не решил), а всё остальное разлетелось куда попало. Брат что-то продолжал говорить, добавляя живописных подробностей про рассвет над чукотским посёлком, глаз-пуговицу, примерзший к чуму, и маленькую девочку в унтах, которая учила чум моргать, — но мне уже хватило: я живо вообразила разлетающиеся во все стороны фрагменты Мишки, красивый ремешок на вертушке, улыбающегося летчика в кабине — и горько заплакала.

Это я́ потом раскладывала всех своих медвежат на полу и пересчитывала им лапы. Это моя огромная детская слеза пробегала по трибуне. Это я подсказывала Льву Лещенко слова, чтобы он обманывал друзей нежностью в сердце. Я знала, что не будет никаких новых встреч.

Это был мой вертолёт.

Костюм смартфона

— А хотите, — сказал он, — я познакомлюсь с девушкой в костюме смартфона? Она ходит туда-сюда у нашей станции и раздает цветные флажки.

И познакомился.

Они гуляли целый вечер и половину ночи, ходили на танцплощадки, выставки поделок из глины, в аквариум с морскими ежами, на улицу с газовыми фонарями, лепили снежных баб, заматывали клюшки цветными изолентами, сплющивали монетки на рельсах, перебегали дорогу в неположенных местах, сидели на крылечке магазина кожзама, называли мультгероев на скорость и плевали с моста, нюхали карри на заднем дворе индийского ресторана, покормили трех собак и научили орлёнка летать, рассказывали прохожим анекдоты, кричали, хохотали, пели, плакали, догоняли, вскакивали, играли в «бояр» и «вышибалы»… Господи, да он никогда не был так счастлив!

И когда ушла последняя электричка, кончились деньги, шутки и еда, он пригласил её к себе.

— Ну, снимай уже свой костюм смартфона, — улыбнулся он и протянул плечики.

— Это не костюм, — сказала она и заплакала.

Дом с окнами на воду

Вы не знаете, как «вертолетики» ясеня падают откуда-то сверху мимо одиннадцатого этажа? Бывает, сформулируешь такой вопрос мирозданию, и сразу в сторону двенадцатого вылетает идеальный кленовый лист. А через пару минут еще один, а потом еще, а потом целые ветки, вязанки хвороста, юные деревья, посаженные этой весной; вековые дубы, гаражи, пятиэтажки, дома П-3М, П-44Т, две школы, футбольные ворота и здание районной управы. Организованным клином с красным мазерати во главе поднимаются машины и парочка электросамокатов, потом высоту набирают маленькие горки, турники, беседки с детских площадок, подъемный кран с балочной стрелой, двенадцать урн и мачтовая вышка. А после, буквально через сорок три минуты, в окне появляется безупречная линия горизонта, перед которой где-то очень далеко проступает океан.

Всегда хотела дом с окнами на воду.

Липлый

И когда утром, не рано и не поздно, я шла по щедро протоптанной в новом снегу тропинке — уже пустой до следующего потока, но с белыми высокими берегами, — на противоположном конце появилась одинокая старушка. Ни одного человека не было вокруг: дети еще не высыпали на прогулку с новыми лопатками, бегуны и собачники отдыхали после утренней пробежки, парни в оранжевых жилетах грели где-то уши в шапочках-петушках. И только старушка шла мне навстречу по узкой тропинке, срезающей путь к метро.

Расстояние стремительно сокращалось, моя скорость была в два раза больше, и я думала только о том, что быстрым шагом дойду за четыре с половиной минуты против шести — обычным. Особенно — когда холодно.

Почти поравнявшись со мной, старушка неожиданно остановилась и протянула сложенный вчетверо листок. «Прочитай, деточка, — сказала она, — потом прочитай». И я, не сбавляя шага, ответила: «Спасибо, прочитаю».

Почти у метро я оглянулась: тропинка была пуста, только у самого большого сугроба стояла потерявшаяся во времени «паутинка» с площадки моего детства.

На крыше ближайшей пятиэтажки появились ребята в оранжевых жилетах и начали сбрасывать снег. В одном из окон залаяла собака. Из подъезда выбежал мальчик лет трёх, сгреб голыми руками снежок с капота простоявшей всю ночь машины, подбросил вверх и с восторгом прокричал: «Бабушка! Бабушка! Он липлый… Липлый!»

Но никакой бабушки не было.

Ласточка-обжора

Ласточка-обжора летала очень низко, просто потому что выше не могла. Люди верили в дождь и каждый раз удивленно смотрели на небо, на ласточку, на небо и снова на ласточку. Ласточка-обжора старалась выбирать пустые дороги и быть незаметной, но бывали дни, когда не хватало сил на шестикилометровые крюки, и тогда она, тараня икры горожан, пробиралась коротким путем к заброшенному кинотеатру, где в полутора метрах от пола в перископе автомата «Морской бой» было ее мягкое ленивое гнездо. Из последних сил карабкалась она туда и засыпала, как мертвая.

Тетя Нина, которая убиралась в кинотеатре с 1974-го года и которой забыли сказать в 1992-м, что объект заброшен и не откроется уже никогда, приходила каждое утро, тщательно мыла полы, протирала пыль с винтовок «Снайпера», стекло автомата-вруна, скребущего щупальцами дно; видоискатель «Морского боя». И всякий раз удивлялась, находя на полу мертвую птицу. Она выносила ее на улицу, и, ковырнув шваброй клумбу, клала ласточку в углубление, слегка присыпая землей.

Каждый день где-то в полвторого ласточка-обжора просыпалась по будильнику в окружении ромашек и маргариток, клювом в земле, и не могла понять, где ее корабли и торпеды. От стресса много ела, всё хуже летала и однажды вечером забыла дорогу домой.

Следующим утром уборщица тетя Нина не пришла на работу. В обед начался дождь и шел неделю. О кораблях больше никто не вспоминал.

Молодость и панк-рок

Вроде нормально всё было, но тут в темноте переулка меня догнала возникшая из ниоткуда женщина подозрительного вида — платье в пол, шушун, шапка-труба, брови-ниточки, золотая фикса и браслет силиконовый «Молодость и панк-рок».

И только я успела подумать, что опять в секцию акробатики или кружок ревнителей благочестия будут заманивать (реже я притягиваю только наперсточников, цветочную базу номер один и последователей Фу Шо Хюиня), как женщина-труба включила звук:

— Эй… — зашипел шушун.

Я продолжала идти, ведь в школе меня учили на «эй», свист и шипение не оборачиваться.

— Девушка! — зашептало привидение, цепляясь шпорами за бордюр.

Я сделала вид, что я не девушка, а, например, батончик «Марс», огнетушитель или вывеска «Пельменная».

— Подождите! — не поверили в пельмени брови-ниточки.

Я завращала на руке воображаемый горящий обруч и представила, что я гимнаст-дрессировщик или преподаватель аэробики в начальных классах.

— Я просто хотела спросить! — задыхаясь, крикнула преследовательница.

Вот тогда-то я и выдумала, что я асфальтовой каток, который незаметно едет с вечерней смены. Не будет же нормальный человек с катком разговаривать.

— А… — понимающе запереливалась золотая фикса. — Вы, стало быть, каток, а я думала — девушка.

И поотстала.

Колобок

Раньше у Колобка было всё, а потом ему сказали: «Катись!» От удивления он так вскинул брови, что они уползли на затылок, а уши — наоборот, на глаза. Ну и как-то сам собой покатился он, покатился, будто девочка-садистка в лабиринт играла, а он там шариком работал. В общем, совсем круглым стал, кожа огрубела, стыки затерлись, повороты стали всё круче, тупики отбивали макушку, глаза устали моргать, а потом бац, и потемнело.

Воображаемая девочка захохотала, в ладоши захлопала, и всё как-то закружилось, понеслось в темноте этой и грохоте пластмассовом. Колобок еще немного попереваливался на ощупь, пару дней буквально, а потом к жвачке прилип.

Никакой, в общем, лисы не было, и сусеков никаких.

965к163

Однажды глубокой ночью мальчик Евлампий услышал что-то по радио, вышел из дома, да так и не понял, куда попал.

Собаки бегают, дворник лопатой машет, мимо летают пчёлы с физалисами на носах, а Евлампий сидит себе на ледяной горке, соображает да сверкалочку раскручивает. Воздух жужжит, медведь клюшкой по батарее стучит, почтальон Надежда из сугроба поднимается и находит колокольчик, а мальчик знай себе искры высекает — из игрушки, из горки, из дворника, изба ещё эта передом-задом — поди разбери, куда её. Всё, короче, портит Евлампий, не спит никто.

Лишь маленькая девочка Тоня вяжет во сне варежку синюю с голубыми полосками да приговаривает: «Иди домой, дурачок, код девять шесть пять ключ один шесть три, как слышишь, как слышишь, приём».

Парадоксы

В социальных сетях родителей дети всегда вундеркинды. Они обязательно послушные, заботливые, запекают запеканки, складно шутят, ничего не теряют, разбираются в людях, умеют собирать шкаф.

Дашенька, 3 года, спаяла суперциркуль из пипетки и запатентовала его.

(фотография патента с бликами от оргстекла)

Андрюша, 5 лет, собрал уличный фонтан из четырех унитазов и ослика с детской площадки.

(чертеж и нерезкая фотография с мокрыми и счастливыми жителями города)

Маланья, 5 лет 7 месяцев, напечатала на 3D-принтере соседку Зинаиду и отомстила за перфоратор по воскресеньям.

(смешная гифка)

Митя, 8 лет, доказал, что черепаха, на которой слоны, до сих пор жива и подает сигналы.

(сканы факсов)

Только маленький Вадик, изобретатель машины времени с минимальным шагом в пять месяцев, смотрит из каждой тестовой точки в социальные сети родителей и никак не найдет записи, где бы им гордились, понимали или хотя бы опубликовали фоточку с тремя или пятью одинаковыми мальчиками, одновременно выходящими к ужину в дни, когда что-то пошло не так.

Неймер

В начале было слово. Неймер уходил в запой шесть раз, три недели переносил встречу и наконец через полгода прислал презентацию.

Его никто не просил презентацию, от него ждали слово.

Слайды были вообще не по гайдам: на ярко-синем фоне с экрана орали нарочито оранжевые буквы заголовка. Все от неожиданности отвернулись, а менеджер спросил: «Господи, что это?»

«Я тоже не понял», — пожал плечами господи.

А неймер сказал: «Слово — это самое важное, и его надо выбрать».

Мы надели темные очки, достали коньяк и стали смотреть. На первом слайде было сразу шесть слов в столбик, принцип объединения их был неясен, рядом предлагались случайные переводы на зарубежный язык. В двух были ошибки, в одном прилипла скобка, в другом был лишний пробел, в последнем на третьем символе съехал италик. Интерлиньяж между четвертым и пятым отличался от всех остальных. Мы постарались абстрагироваться и вдумались в слова, пожевали их и даже выкрикнули по очереди.

Слова были такие: вата, ульяновск, суглинок, кабдак, умшакалака, шлихтубель. Выбирать было не из чего. На следующем слайде с нормальной выключкой по центру было крупно выведено всего одно слово. И оно было «спасибо».

«Мне кажется, это конец», — сказал менеджер.

И дальше не было ничего.

Зулушка

Когда ворд начинает раскрашивать все подряд слова, а не только мои любимые несуществующие, я иду в меню Сервис — > Язык и всегда обнаруживаю в селекторе по умолчанию язык зулу.

В какой момент внутри моей прирученной ЭВМ просыпается с указкой мощный потомок Кечвайо и подчеркивает красным каждую клаузулу? Зачем он зовет в следующие абзацы друзей своих ндебеле и нгони, и тогда проверочными словами становятся «ндвандве», «мтетва», «гриква» и «лимпопо»? Зачем щелкает кликсами в тишине ночи?

Мпумаланга-мпумаланга, я вижу, как ты разворачиваешь свою таблицу офтальмолога, где я могу угадать так мало букв, пока ты не замерзнешь. Но если выпадет снег и в Мкхондо, и в Дипалесенге, в каком рондавеле перезимует твоя Зулушка? Кто подберет на окраине Нкангалы ее холодную туфельку? Подумай об этом, пока я пополняю свои словари.

Момоко

Два часа дня. По Вестминстерскому мосту к волынщику бежит запыхавшийся волынщик-сменщик:

— Sorry my big boss! S-o-o-o-or-ry! — кричит он, отбиваясь полами килта от селфи-палок.

Одна селфи-палка летит через толпу, и отставший от группы туристов бледный юноша, получив сначала по лбу, потом по локтю, роняет крышку объектива. Она катится на дорогу, по которой тут же проезжает автобус. Первое, третье и пятое колесо автобуса еле заметно подпрыгивают, и девушка на сидении у окна больно прикусывает губу. Фотограф без крышки, открыв рот, смотрит то на колеса, то на окно, девушка прислоняет руку к стеклу, он неуверенно машет ей вслед. Она из Мавритании, он из Швеции, они снова встретятся только через тридцать лет, она будет в красном пальто, они не узнают друг друга.

Черная круглая крышка катится вниз, пока ее не съедает черная голодная собака породы ризеншнауцер. Ее хозяйка играет на аккордеоне «Лили Марлен», на черном кофре картонная табличка: «Я приехала из Новой Зеландии, моя собака ест пластмассу». Трое мужественных иностранцев кидают ей около трех фунтов мелочью и голую куклу-барби.

Растерзанная ризеншнауцером кукла будет приходить им во снах до самого сентября.

Волынщик, вздыхая, позволяет японской бабушке сделать селфи с волынкой. Бабушка улыбается, от порыва ветра айфон соскакивает на землю и разбивается. Бабушка ощупывает зубы и облегченно вздыхает. Завтра ее коала Момоко умрет.

Темза переливается на солнце. Его никогда здесь не было.

Сказка о сказках

Сказки всегда казались мне избыточными. Ну к чему в них, к примеру, вся середина с конкурсами и многоборьями, если в конце всегда примерно одно и то же — свадьба, чудесное превращение, вышивка яйцом или смерть. Ведь что в сказке важно и никак убрать нельзя? Правильно: кто бегает в мешках и чем всё закончится.

Поэтому мне всегда хотелось переписать известные сказки так, чтобы сразу всё было понятно, а середину, которую читают в основном из вежливости, — убрать под кат.

Вот, например, что могло бы получиться:

Сказка №1

Жили-были дед да баба. Детей и внуков у них не было, но курица была. Снесла она яйцо золотое небьющееся, но дед всё равно разбил. Зачем?

Сказка №2

Жили-были старик со старухой. Захотели они однажды сходить за хлебушком, а хлеб оказался не хлеб, а шар, и сбежал в рот лисе. Хотя…

Сказка №3

Старик со старухой жили у моря. Детей, внуков, лодки и любви у них не было, а вот корыто сберегли.

Сказка №4

Девочка подрабатывала доставкой горячих пирогов, пока родители в командировке, но однажды обнаружила вместо пожилой клиентки зубастую матрешку в чепце. В итоге бабушку спасли и головной убор вернули, а девочка выросла и стала супервайзером.

Сказка №5

Три брата отстреливали в лесу лягушек, один попал.

Ну и так далее.

Вообще, думаю, та же Агния наша Барто так и поступала: меняла пожилую супружескую пару на милых животных или детей-младшеклассников, срезала арку и без прелюдий приземляла в кульминацию. Вот про бычка того же.

Хотя бычка я бы тоже подсократила — так, например: «Идет бычок, качается и падает с доски». А лучше и вовсе: «Бык упал». Но если зачем-то нужно читателя зацепить и заставить сопереживать, можно и так: «Бык скоро упадет».

У меня всё. Спокойной ночи.

#дневникнаблюдений

Я замерзаю

— Кстати, в киргизском есть такое слово «муздак», — сказала я, хоть меня никто и не спрашивал. — Оно означает «холодный, студёный».

Мне никто не ответил.

— Или еще более романтично: «подёрнутый ледком». Например: «Суунун бетин муздак чалган, куш күйгөн чак, күз эле стих» означает «Поверхность воды ледком подёрнулась: то была осень — время ловли хищных птиц».

В эфире по-прежнему молчали.

— Но вот «душмандын муздак колу» означает «грязная рука врага».

— Как ни крути, в словах, похожих на «мудак», есть что-то грязное, — донеслось из космоса.

— Или студёное, — мечтательно продолжила я, — как студень, упавший в лужу у вокзала.

Какое-то время мы молчали, думая, что беседа иссякла.

— Но знаешь, — вдруг продолжила я, — в словаре киргизских синонимов есть слово «суук». Когда я поняла, что это синоним «муздака», мне стало всё понятно.

На том конце провода раздались короткие гудки. За окном залаяла собака. Я подошла посмотреть. Темнота поглощала двор. Машины с горбами снега выстроились в очередь на горку. Ярко-желтый курьер Кулчоро тащил замерзший велосипед по скользкой тропинке к следственному управлению. «Кулчоро» значит сильный, добрый.

«Суукка тоңуп кетмей болдум», — вывела я пальцем, подышав на стекло.

«Я замерзаю».

Клюква в сахарной пудре

Вот ты открываешь коробочку, и тебе всё равно, что всё вокруг будет в пудре этой — стол, пол, коленки, грудь, нос. Не помню, почему нос, но будет. Потом ты отгибаешь тончайший пергамент с четырёх сторон и внутри этих лепестков они — россыпи белых шариков. Ты берёшь один из них бережно двумя пальцами, бросаешь в рот, немного катаешь на языке, чтобы он стал сладким, а потом — хрясь-вжик-дынч — прокусываешь белый шарик до ягоды, чтобы сок вылился. Ох, какой это волшебный момент! Какой он всегда неожиданный. И когда становится слишком кисло, берёшь вторую клюкву, облизываешь пальцы, потом третью, облизываешь пальцы, четвёртую, пятую, а-а-а!! — уже кидаешь по две, по три, а потом съедаешь все до одной и коробочку так уголком к себе, и остатки пудры в рот вытряхиваешь. Вот тогда нос-то, вот тогда. Ничего не меняется, ты такой же пятилетний дурачок. Господи, кого ты пытаешься обмануть.

Шарик

Ночь. Зима. Одинокая и грустная собачка из квартиры сверху играет сама с собой в стеклянный шарик. Прокатывает над моей макушкой, бежит за ним и где-то у самого окна настигает. Радуется, прыгает на всех шести лапах; бережно, словно голову хозяина, несет в зубах обратно. Но в сантиметре от финиша что-то ее смешит, она роняет шарик прямо мне в уши, долго фиксирует его лапами и после мгновения звенящей тишины снова запускает куда-то в дальние уголки меня.

Я прямо чувствую, как он катится во мне, будто в замедленном сном пинбольном автомате, огибая препятствия, ненужные воспоминания, страшные эпизоды, закономерные повторы, маленькие глупости, большие упущения. Уверена, что если всё это встряхнуть, внутри не станет падать снег, а проснутся люди и снова попросят выпустить их оттуда. Но куда их выпустишь — везде ночь.

Вот и катаем этот шарик туда-сюда до самого утра, притворяясь то собачкой, то неспящей соседкой снизу, которая не до конца еще всё разгадала, но слишком много слышит за своим стеклом.

Бесполезные вещи

В каждом доме есть вещь, глядя на которую, вы сокрушаетесь, что захламили свою жизнь чем-то бесполезным. Я всегда в этом случае нейтрализую вспышки совести за необдуманно потраченные деньги простым аргументом: хоть раз, но пригодилась. А нестерпимое желание купить эту вещь за несколько секунд до взмаха карты над терминалом оправдываю универсальным «если очень хочется, то можно».

Радость обладания такой вещью в первые минуты обладания излечивает головную боль, притупляет чувства голода и мести, открывает сердце для любви, провожает до дома. Вещь для одноразовой радости нужна, чтобы в какой-нибудь четверг, если тебе очень хочется испечь пирог, ты не одалживал духовку у соседа; а если приспичило покрутить обруч — не искал по всему телефонному справочнику службу срочной доставки обручей.

У меня таких вещей в доме три: пианино, велосипед и выжигательный аппарат.

Или-или

Однажды на вопрос «Что делать?» мне ответили «ОК», и я вспомнила.

Была у нас учительница, которая на вопросы формата или-или всегда отвечала «да».

«Серафима Лаврентьевна, — спрашивали мы, хотя звали ее совсем не так, — а вот в этой задачке лучше ту самую формулу применить, которой вы нас сегодня научили, или можно на счетах, как мы привыкли?» И она, выписывая что-то очень красивое и греческое на крыльях доски, рассеянно отвечала: «Да».

«Матильда Феофилактовна, — робко окликали мы ее на перемене, хотя еще во вторник она отзывалась на Михаила Петровича, — у нас контрольная в пятницу или все-таки никогда?» И она отвечала: «Да».

«Мы едем на экскурсию в Коломну, Чойбалсан или Бужумбуру? И почему опять на автобусе?» — задавали мы Зинаиде Сильвестровне вопрос посложнее. И она отвечала: «Да».

Она была очень хорошая, наша Ифигения Полуэктовна, поэтому никому даже в голову не приходило приближаться, переспрашивать, уточнять, то ли она имела в виду. Мы просто говорили «ладно» и шли заниматься своими делами — дежурить, выжигать на фанерке или сдавать книжки в библиотеку. Ведь «да» — оно и в Африке «да», особенно если на северо-восточном побережье озера Танганьика закат разливается слева направо.

Звезда с витрины

Проходила мимо киоска «Союзпечать» или как они там теперь называются. Обычно я на выдохе что ли прохожу, а тут получилось на вдохе. И вдохнула облако запахов из детства — новых книг, открыток, розовых китайских ластиков. Вернулась на два шага, стою, разглядываю — газеты, журналы, снежинки, наклейки и даже гипсовых мышей.

— Дайте мне что-нибудь, — даже не говорю, а почти вскрикиваю я, — что-нибудь из этого. Пожалуйста!

— Что именно? — говорит сказочная бабуля, придерживая воображаемые резные наличники.

— Да буквально что угодно, — говорю, — корону или наклейку с машинкой, шариковую ручку или мышь. Пожалуйста!

— А возьмите звезду с витрины? — говорит бабуля и показывает мерцающую звезду, подключенную к перемотанному изолентой тройнику.

Звезда переливается синим, красным и зелёным. Если долго на неё смотреть, можно уже не ехать на работу.

И я беру звезду. И дальше, как в детстве, строгая тетя в очереди, отодвигает меня локтем от волшебного окошка и произносит туда, в сказку:

— «Аргументы и факты», пожалуйста.

Солнце на качелях

Мальчик лет трех в новых синих сапожках с уточками по краям измеряет глубину лужи. Молодая мама терпеливо стоит на берегу и кажется, что считает шаги. Лужа голубая и зелёная, по большей стороне три шага в длину, в самом углу её прячется краешек солнца. Мальчик выходит на середину лужи, так что уточки касаются воды, и проводит по солнцу веткой. Солнце отклоняется вправо, потом влево, снова вправо и снова влево, а потом дрожит, будто хохоча. Мальчик тоже хохочет и поднимает на маму глаза, полные восторга.

«Ну что, Мишка, опять у тебя солнце на качелях?» — улыбается мама.

Лето в луже мёрзнет и дрожит, будто пятна Моне, пока Мишка раскачивает солнце.

Фармацевт

Аглая Поликарповна, фармацевт аптеки на углу, женщина серьезная и участливая, наслаждается общением с каждым клиентом. Их тут немного — может быть, один в час. В аптеке тихо и светло, полы и стеклянные шкафы сверкают космической чистотой. Миниатюрная Аглая Поликарповна в хрустящем накрахмаленном халате едва видна из-за прилавка, легкий ветерок из кондиционера шевелит ее голубые волосы, былая красота блестит в уголках ее глаз.

«Сейчас-сейчас, — суетится молодой человек, отсчитывая мелочь, — десять, двадцать, двадцать пять, двадцать семь, двадцать восемь…»

«Ничего-ничего», — говорит она, едва не добавляя «внучек».

«Ох, вот еще два, три, получилось!» — ликует покупатель, завершая пирамиду из монеток.

«Ничего-ничего, — грустно вздыхает Аглая Поликарповна, закрывая чек, — я не тороплюсь».

И долго еще провожает юношу глазами — до двери, до второй двери, до крылечка, до остановки.

Мышь

Вечер. Ресторан одного мебельного магазина. Кто-то уронил на пол мышь. Молодую, красивую, белую, с длинным ярлыком про стирку.

Маленький мальчик, семеня за маминой тележкой, замечает упавшую, поднимает, долго смотрит ей в глаза, оглядывается, встречается взглядом со мной, спрашивает, моя ли. Я мотаю головой, у меня пирог. Мальчик подходит к большому семейному столу, протискивается между отцом семейства и бабушкой, держа мышь на вытянутой руке, взгляд у него сосредоточенный и важный. Ребенка никто не замечает. У всех суп грибной из пакетика, утка, брокколи, кофе по жетону и фрикадельки с брусничным соусом и шведским флагом.

— Петя! — раздается обыкновенный крик матери, дети которой всегда ровно семенят за тележкой, а потом отвлекаются на солдат, пожар, баню, мышь, хотя, по ощущениям, продолжают семенить за тележкой, но потом оказывается, что их нет уже полчаса.

— Петя! — кричит мама на высоте в три Пети, потом замечает сына и направляется к нему.

— Петя, — в третий раз произносит мама, настигнув мальчика и схватив за петельку.

Мальчик делает три приставных шага влево и предпринимает последнюю попытку найти хозяина мыши. Протиснувшись между столом и тележкой с желтой сумкой, он трогает за локоть девушку лет двадцати. Она оборачивается, Пётр подносит животное прямо к её глазам и говорит ангельским голосом:

— Мысь.

Звуковая волна уносит шестнадцать фрикаделек в неизвестном направлении, в спину мыши вонзается зубочистка со шведским флагом. Неравнодушный Петя аккуратно кладет мышь на прежнее место, обводит мелком и возвращается к маме.

Никто её не ронял.

Бедные

На фудкорте девушка подбегает к молодому человеку:

— Саша, Саша, дай мне денег!

— Ну нет, мы так не договаривались, — говорит Саша и тут же открывает бумажник.

— Я триста возьму. Хотя нет, пятьсот! — говорит девушка и убегает в сторону черных чебуреков.

— Чуду блэк! — выкрикивает королева прилавка.

— Лиза! Лиза! — кричит Саша девушке вслед.

Лиза вопросительно оглядывается.

— Лиза, помни, мы — бедные!

Лиана

— Что-то конкретное ищете? — выплыла нарядным тральщиком из-под сыров и творогов уютная продавщица. На ее кармане вышито «Лиана».

Выходные на рынке — они больше про говорить, чем про купить. Хотя в итоге все покупают. Но насыщаются не этим.

— Сыр, — говорю, — ищу, — и добавляю, — наверно.

— Вы прибыли к месту назначения! — говорит королева сыров и раскрадывает теплые зимние щеки в самой сердечной улыбке.

— Только, — говорю, — не адыгейский, не вот это вот всё, а простой советский сыр. Почему-то, — говорю, — его хочется сейчас, так-то я адыгейский очень люблю.

— Сейчас я вам такой сыр покажу! — говорят прекрасные щеки. — Вы потом полгода ко мне ходить будете. Бежать даже будете за добавкой, а потом сыр кончится, потому что в мае я домой поеду.

— Ох, даже не знаю, — говорю я, а слюни уже текут.

— Но я вернусь! — продолжает дилер, вытирая огромный нож и доставая с прилавка сыр без ценника. — Вы главное прямо как на рынок войдёте, кричите: «Где Лиана!» А там уж я появлюсь.

— Договорились, — говорю, а сама жадно смотрю, как нож в сыр входит, и всё во мне сжимается.

— Вот, — подъезжает к моему носу нож с сыром на борту, — чур, пробовать.

Я пробую каждый карат этого тоненького, почти прозрачного кусочка, и когда последняя крошка исчезает во мне, уже наступает вечер.

Я говорю: «Божественно». И в этом нет ни грамма преувеличения.

— Удивила? — улыбается Лиана.

— Ожидала, — улыбаюсь я на ту же ширину.

Завтра опять пойду.

Маленький смешной алкоголь

Взяла в магазине по дороге домой бутылку вина, потом подумала и добавила мерзавчик просеки на случай, если ничего не почувствую. Ну и ещё батон колбасы, сачок и кошачий наполнитель, чтоб всех запутать. Пробиваю это всё.

— Не пробивается, — говорит кассир Элеонора, указывая на вино.

— Как, — говорю, — не пробивается?? — и чуть не добавляю. — Блин!

— Его уже кто-то до вас купил, — говорит Элеонора.

Я моргаю, чтобы не заплакать. Даже не пытаюсь понять, как это может быть, чтобы кто-то купил до меня, и поэтому мне не могут продать и даже подарить.

— Пойдете менять? — понимающе уточняет женщина.

Я оцениваю новые три километра до винного отдела и решительно говорю:

— Нет.

Элеонора пробивает колбасу, мешок цемента и сачок — сосредоточенно и спокойно, будто это стандартный набор для одинокой девушки после работы. Но тут к ней по ленте подъезжает одинокий мерзавчик просеки, и королеву штрих-кодов пробивает на «хи-хи». Она смеётся сочно, глубоко, во всю грудь, похрюкивая на слабые доли.

— Какой у вас, а-ха-ха, маленький и смешной алкоголь! — еле выговаривает она сквозь смех. — Маленький и смешной алкоголь, ах-ха-ха-ха!

Никогда не чувствовала себя такой беспомощной.

Добро

— Не сюда! — преградила мне путь женщина, когда я, задумавшись, едва не шагнула на траволатор, едущий на меня.

— О боже, спасибо, — сказала я, успев отпрыгнуть, и подумала: «Все-таки, как ни крути, добрые люди меня окружают».

— А у нас, кстати, акция! — прервала спасительница мои размышления о добре и указала на витрину.

— А? — не сразу отозвалась я.

— Акция у нас! — повторила гений стратегического маркетинга. — Беспроводные наушники за одну тысячу рублей.

Всё равно верю в добро.

Шесть парковочных мест

И вдруг выбежал из кустов, подтягивая на ходу штаны, дальнобой, занявший шесть парковочных мест, и ко мне (ну а к кому ещё на абсолютно пустой улице ночью):

— Девушка, девушка!

Ну я, понятное дело, отпрыгнула вбок на шестнадцать метров, инстинкты-с.

— Да ой всё, — говорит, — да я деньги отнимать не буду, погодите.

Ну, раз не будет, вернулась.

— Вы вот подскажите, я сказал навигатору «Булатниковская», а он меня хрен знает куда завез, к наркологической больнице, а куда там грузить?

— Ну я бы попросила: не хрен знает куда, а на Болотниковскую, это почти центр, а вам до МКАДа надо.

— И чо я, и куда я, — говорит, — и где МКАД этот?

— Да вон туда, — говорю, — потом направо. Вот как я иду, за мной прямо поезжайте.

— Так, может, это — подбросить?

Рядом ехал, в общем, шесть парковочных мест и я.

Бун бо нам бо!

— Что-то ещё? — спрашивает девушка с бейджиком Тхань.

Я посмотрела, Тхань — хорошее слово, значит порядочная, интеллигентная, воспитанная. Но повар зовет ее Дилхох.

— Что-то ещё? — повторяет Тхань-Дилхох.

— Да, — говорю, — щас, — говорю и, набирая полные лёгкие воздуха, заказываю, — Бун бо нам бо!

— Зураб, бун бо нам бо! — кричит она в глубину кухни.

— Бун бо нам бо! — эхом повторяет Зураб (или Фонг, или Хьен).

И я жду, что все вокруг начнут танцевать.

Был в опере

Или, например, Леша. Он может взять да и написать среди ночи: «Был в опере».

А ты сиди и гадай, какая драма за этим. Потому что где Леша, а где опера. Это как если бы я сообщила, что была на выставке ковров, и пусть все потом головы ломают, какую игрушку-сверкалочку мне на 8 Марта дарить.

И я говорю: «Леша, спокойно, ты можешь рассказать мне всё. Буквально всю правду. На всякий случай у меня есть коньяк».

«В общем, маньяк-убийца в красном, — с готовностью начинает Леша, — много лет гоняется за каким-то оборванцем, потому что тот был влюблен в его сестру, они хотели бежать, но их застукал папа».

Я наливаю. Говорю: «Продолжай, не нужно держать в себе, пустое это. Ночь, зима. Плакать на морозе — глаза слипнутся, брови инеем покроются, очки запотеют. Нервничать на льду ночью — упадешь, будешь лежать беспомощный. Вон, вся тропинка в старушках».

«В общем, это вышло случайно: он уронил пистолет на пол и случайно убил папу. — оправдывает Леша убийцу, а я забываю, что было до этого — человек-паук или тореадор. — А в финале маньяк находит жертву и сам от его руки погибает, но до этого успевает убить сестру, которая пятнадцать лет маскировалась под отшельника в соседней пещере».

Приятное чувство завершенности сюжета разливается по всему телу.

— А как ты всё это понял? — спрашиваю я минуту спустя.

— Что именно? — настороженно уточняет Леша.

— Ну вот что Альваро убил Карлоса, а тот прикончил Леонору? Они так понятно пели или так убедительно ходили?

— Откуда ты знаешь про Леонору? — прилетает напряженное сообщение, и в ту же секунду зеленый огонек гаснет.

За окном завывает ветер. Все, кто выдал себя, стоят над пропастью, каждый над своей.

Планетарий

Москва. Планетарий. Незнакомая малышня из первого «Д» сидит на полу и коллективно раскручивает Марс.

— Какое небесное тело больше: Земля или Марс? — спрашивает экскурсовод, женщина с красными волосами.

— Скучно, скучно, скучно, скучно, — бурчит, проходя мимо, отбившийся от своей группы мальчик, похожий на Знайку.

— Где меньше притяжение: на Луне или на Венере? — продолжает работать с детьми экскурсовод.

— Мам, пойдём в буфет? — дергает маму за рукав мальчик поменьше.

— К Земле летит вот такая махина, — разводит руки экскурсовод, — какая часть её долетит?

— Вот такая! — показывает ладошку девочка из первого «Д».

— Вот такая! — показывает ладошку побольше — мальчик.

— Бабушка, мне страшно! — плачет девочка детсадовского возраста с маленьким пони в руках.

— Летите на Марс! — скандирует экскурсовод. — Вы там построите исследовательские базы!

— Простите, — поднимает руку мальчик со справочником.

— Да, конечно, формулируй, — улыбается экскурсовод.

— Я читал, что Луна врежется в Землю, и Земля разрушится, — старательно формулирует мальчик.

— Луна улетает от Земли на четыре сантиметра в год, — успокаивает экскурсовод, — у нас будет много других неприятностей, но Земля не разрушится.

Все облегченно вздыхают.

— Так, первый дэ, встаем, встаем, встаем! — командует молодая учительница.

— А что случилось? — спрашивает тревожная девочка.

— А зарядка!

Топпинг

Пожилой иностранец пытается позавтракать в одной сетевой кофейне.

— Добрий ден. Каща, — старательно произносит он, затем сжимает губы для нового сложного слова, но «пожалуйста» сказать не берется.

— Каша? — улыбается девушка за прилавком.

— Каща, — печально повторяет иностранец.

— Гречневая, рисовая, овсяная? — улыбается девушка.

— Да, — кивает мужчина. — Плыз.

— Каша гречневая, рисовая, овсяная? — старательно артикулирует девушка, даже не пытаясь переключить раскладку.

— Оф-сьяная, — повторяет что успел голодный клиент.

— Что-то ещё? — спрашивает девушка.

— Ягода, — говорит иностранец и показывает что-то вроде движений на спиритическом сеансе над воображаемой тарелкой с кашей.

— Топпинг? — догадывается девушка, думая, что продолжает говорить по-русски.

— Ес! Ес! Топпинг! Ес! Ёр инглиш из гюд!

— Клубника, малина, земляника? — улыбается девушка шире щелкунчика.

— Ммм…? — вопросительно мычит иностранец.

— Къ-луб-ни-ка, ма-ли-на и-ли зем-ля-ни-ка? — не менее вопросительно артикулируют работница месяца.

— И-лы-зем-лья-ны-ка, — кивает иностранец, отирая лоб платком с монограммой.

Я примерно так же ем за границей — что успею услышать, то и повторяю. А там уж как повезёт — енот там в манго или припущенная редиска в аспарагусе. Заказал — ешь, уважай чужие традиции.

Морковь

У прилавка с морковью бородатый мужчина лет пятидесяти шести с благородной сединой и в модных очках долго смотрит в одну точку, затем достает телефон.

— Офелия, здравствуй. — говорит он торжественно голосом лектора с каруселью слайдов в диапроекторе. — Чем занимаешься?

В трубке что-то долго и обстоятельно отвечают, он кивает, ещё раз и ещё.

— Да, я читал другую книгу того же автора, — говорит он, перекладывая пакеты с морковью, словно мерчандайзер, — очень неплохо, очень. Обсудим с тобой обязательно.

Офелия опять что-то говорит, бородач кивает.

— Ну, знаешь, Белинский вот сомневался в поэтическом призвании Кантемира, и что теперь, своего мнения не иметь? — говорит лектор, поправляя очки.

Морковь, уставшая от бестактных бесед в её присутствии, падает на пол.

— Малыш, позови маму, пожалуйста, — просит любитель силлабики, поднимая пакет с пола, и через пять секунд говорит голосом уставшего грузчика, — Зин, ну тут есть большая, маленькая, мытая, немытая, я, думаешь, знаю, какая тебе нужна?

Соседи

Приснилось, что купила себе какое-то жилье за три копейки в городе, о котором раньше и не слышала. Просто ткнула наугад на карте ближайших областей — захотелось такого безопасного места, где точно нет никаких знакомых, куда можно уезжать на выходные или насовсем и выращивать вриезии и трахикарпусы на универсальном почвогрунте.

И вот я уже поднимаюсь с чемоданом и комодом по лестнице на четвертый этаж в свою квартиру без евроремонта, веселая и беззаботная, читаю надписи на стенах, дописываю свои. Иду и не сразу замечаю, как навстречу мне спускается одноклассник из квартиры напротив, трое бывших коллег (они снимают вскладчину на пятом), перегоняет (не узнает, слава богу, но всё впереди) учитель домоводства Зинаида Степановна, а с перил свешивается и орёт собака, которую я всегда ненавидела.

Лынок

У рынка мужчина лет шестидесяти ведет за руку мальчика лет пяти.

— Деда! Деда! Зачем мы идем на лынок?

— Покупать огурчики, помидорчики.

— Но я не люблю огулчики, помидолчики!

— Я тоже не люблю.

— Так зачем?

— Видишь ли, Игоряша…

— Деда-деда! — нетелпеливо пелебивает Иголяша. — Давай лучше покупать ледиску и свистульки!

— Но я не люблю редиску.

— Я тоже не люблю!

— Так зачем?

— А свистульки!

Фудзияма

— Нарисуете мне сегодня цветочек? — спрашиваю баристу Кирилла.

— Нет, сегодня не цветочек, сегодня кое-что другое, я отрабатываю технику, — загадочно отвечает художник.

— Неужели наконец котика?

— Ну нет, не котика. Котик — это…

— Пошловато! — подсказывает бариста Павел.

— Пока рисуешь котика, кофе остывает. В котике в этом смысле нет никакого смысла, только котик ради котика, — философски замечает Кирилл.

— И пошловато! — подсказывает Павел.

— Ну так если прикрыть крышкой, то и не будет пошловато, а я буду знать, что там котик, — предлагаю я варианты.

— Если прикрыть крышкой, котику будет темно, — медленно произносит Кирилл, что-то вырисовывая на моем кофе. — Вы не против, если тут с краю будет немного ванильного сахара?

— Нет уж, это будет слишком сладко, — возражаю я.

— Буквально совсем крошечка, вот тут с краешку, — умоляет Кирилл.

— Вы рисуете снежные вершины? — оживляюсь я.

— Ну почти.

— Что же это, что, покажите?

— Секунду.

— Это Фудзияма?

— Нет.

— Это Джомолунгма?

— Нет.

— Это… это…

— Всё. Не получилось.

Вóда

— Сок пока не пей, пусть немного согреется, — говорит суровый на вид папа с вот такенными плечами крохотному мальчику лет трех.

— А бутербродик я буду? — мальчик показывает на два тройных бургера, каждый размером с его голову.

— Какой ты хочешь бутербродик? — папа открывает оба.

— А что там внутри? — спрашивает мальчик.

— Котлетка, сыр, помидорчик…

— Вот этот! — указывает мальчик на коробочку.

Огромный папа придвигает к ребенку бигмак, закладывая оставшийся себе в рот целиком.

— Привет! Вот тебе красный шарик! — выскакивает из-за угла менеджер месяца.

— Секундочку… — мальчик сосредоточенно отщипывает краешек булочки с кунжутом, затем поворачивается к менеджеру и улыбается ему. — Спасибо!

— Как бутербродик? — улыбается и папа, заморивший червячка.

— Очень вкусно! — мальчик доедает свой пиксел. — А что здесь написано?

— Макдональдс, — говорит папа неразборчиво.

— Накдональдс? — мальчик приставляет ладошку к уху.

— М-мак. Мак, первая «м», — артикулирует папа.

— Как машинка?

— Как машинка, как мама, как магазин.

— М-мак… — пробует мальчик слово на вкус.

— А что такое мак?

— Мак… — ненадолго задумывается папа.

— Мак!

— А! Помнишь, на маковом поле Элли заснула со Львом и с Тотошкой?

— М-мак! — повторяет мальчик. — А как делают апельсиновый сок?

— Из апельсина сок выжимают.

— И всё?

— В идеале — и всё, но тут, наверно, воду добавляют и сахар.

— Воду́.

— Вóду.

— Вóда.

— Водá.

— А лук тут есть? — крохотный мальчик возвращается к краешку булочки и заглядывает под нее, как под гриб, умещаясь почти целиком.

Сила Сибири

— Девушка-девушка-девушка-девушка! Здравствуйте! — вылетает из-за прилавка юноша-юноша, хотя под маской не разобрать, и протягивает мне что-то на палочке.

— Что это? — отскакиваю я.

— Возьмите, это вам! Сила Сибири!

Я беру Силу Сибири. Она выглядит как бордовый бесформенный чупа-чупс и переливается от электрического света.

— Попробуйте, ну!

Честно говоря, мне страшно. Мои мысли заняты совсем другим. Я стою у лестницы в темный подвал, в котором нет ничего, кроме постамата, где лежит моя посылка, и думаю: включить фонарик сейчас или когда спущусь. А теперь в одной руке эта Сила Сибири.

— Морошка, брусника, княженика, ну! Попробуйте! — мальчик чуть не плачет, а я держу субстанцию на вытянутой руке.

— Княже…?

— Ника!

— Черт, даже смешнее Игоря, — зачем-то говорю я, понимая, что никто не поймет.

— В смысле?

Так устаешь от этого «в смысле» от людей, с которыми у тебя нет общих шуток. Ну то есть всех людей во Вселенной кроме пятерых. Ну и еще минус папа и мама, которые всегда тебя поддерживают или боятся спросить «в смысле».

— Ладно, попробую, — говорю я без возможности положить в карман и уйти.

И подношу ко рту. Странное чувство, когда нечто, что ты воображал себе леденцом, оказывается вареньем, и ты еще не успел открыть рот, а оно уже вбежало в тебя и межует территорию.

— Блин, что это?! — говорю я, глядя на пустую белую палочку от чупа-чупса.

— Живое варенье! Приготовленное на пару, ну! Сила Сибири! Дикорос!

— Божественно, — говорю я.

— Ну приходите же, приходите, приходите ко мне, я вам другое дам попробовать! — расплывается в воображаемой улыбке парень, но я говорю:

— Нет.

— Но почему?
И я объясняю:

— Мне нужно спуститься в темный подвал.

А потом я делаю шаг в пропасть.

Гайдн

Водитель Доктурбек Данилбекович слушает во весь сабвуфер концерт Гайдна для фортепиано и струнных соль мажор часть первую аллегро модерато в исполнении камерного оркестра имени Ференца Листа и шепчет что-то в телефон нежное по-узбекски, мен сени севаман жуда согиндим кутаяпман варшавка вацап. И листья падают, и осень, и дома ужин.

Хокку

Знакомому второкласснику задали сочинить пару хокку. Второклассники в принципе не пишут хокку. Ну то есть научить считать до семи и поощрять любое акынство — совершенно не значит автоматом вырастить хайдзинов (хоккуистов, по-нашему). Но программа есть программа.

Поэтому хокку пишут родители второклассников. И они, родители, довольно быстро устают быть кем-то, кроме родителей, — золотошвейками, строителями скворечников, поварами-блинопеками в промышленных масштабах… масаоками сиками, в конце концов.

И лишь солнце заходит, и наступает время срочных чешек, циркулей, транспортиров и игрушек своими руками, родители шепчут в чаты: «Друзья, помогите! Напишите хоть пару хокку. Сил моих нет больше с этими уроками, а ещё только октябрь!»

И друзья помогают:

Солнце погасло.

Кто-то включил группу «Сплин».

Вот потанцуем.

«…Только нужно так, чтобы это будто второклассник написал!» — прилетает вдогонку.

Но все уже танцуют.

Ф-ф-ф

И вдруг в самый неподходящий момент начинает жужжать телефон. И номер, разумеется, незнакомый, знакомые жужжать давно отучены.

Зачем-то отвечаю.

— Ф-ф-ф!! — доносится из глубин голос взволнованной женщины. — Ф-ф-ф! Просто скажите, что слышите меня! Слышите меня?!

— Слушаю вас, — говорю.

— Не поняла. Ф-ф-ф! — говорит.

— Ф-ф-ф слушает вас, — говорю, откусывая огурец, хотя совсем этого не хочу.

— Ф-ф-ф! Не понимаю! Куда я попала?

— А куда вы хотели попасть? Почему вы не спрашиваете, удобно ли мне говорить, как спрашивают все незнакомые? — говорю я, раз уж всё равно болтаем.

— Ф-ф-ф! Да что ж такое! — говорит непонятно кто.

— Просто расскажите мне о себе, о ваших услугах, новых скидках, салонах красоты кому за пятьдесят, кулинарных мастер-классах, кружках керамики, бойцовских клубах, купонах на еду, — говорю я, потому что со мной всё равно никто не разговаривает, — пригласите на ёлку в конце концов! В этом году меня всего трижды пригласили на ёлку, а я так люблю сладкие подарки и холодок «Южный».

— Ф-ф-ф… — повторяет неабонент. — Ф-ф-ф.

И мне уже, знаете, нужен этот Ф-ф-ф, который мне как друг настоящий. Я уже даже представляю, как мы идем веселые по новогодней Москве, в этих гирляндах и снеговой жиже, обсуждаем книгу и песню, а ещё у меня варежки со снежинками и всё сложно…

А она всё не слышит меня и не слышит, странная женщина с непонятным сообщением. Думает, что я ее тоже не слышу, но продолжает кричать, продолжает фыфтеть, не подозревая, что мне неудобно разговаривать — мне всегда неудобно разговаривать, поэтому мой телефон на всякий случай всегда в авиарежиме. И что ты, спрашивается, дышишь тяжело, что за бандероль ты пытаешься пропихнуть туда? Что тебе вообще нужно в ситуации, когда в принципе не может быть связи?

Портал

Ходила чинить макбук к ребятам через дорогу. С утра относила — нарядный офис, добрые ребята, провода, запчасти, во всем привкус надежды и радостного ожидания.

Вечером иду забирать. За дверь подъезда хватаюсь — вообще не такая дверь, древняя какая-то, скрипучая; в подъезд заглядываю — страшный какой-то подъезд, темный, лестница раздолбанная, а в том месте, где дверь в мастерскую была — стена. «Вот и приехали, мама, — думаю, — чертов портал». Были ребята и нет ребят. И год небось 1985-й, а я тут такая нарядная с айфоном, хотя мне вообще некогда вот это вот всё, мне на работу надо. Короче, стою и готова уже к тому, что Весельчак У начнет кефир громко глотать, или Макконахи, проходя мимо, скажет: «Перестань дышать». Тревожно мне, страшно, но с места сдвинуться не могу.

Тут-то и вышел на лестницу бледный мужчина в халате и тапочках, и закурил, и я моргнула в темноте.

Камни

Однажды к соседнему дому привезли грузовик огромных валунов, выложили их в странном порядке на неухоженный газон, потом приехали самосвалы чернозема, прошла группировка коров, приехали люди с лопатами и сделали около каждого камня аккуратные параллелепипеды грядок.

Туда и высадили специальные женщины с тяпками и грабельками всю линейку маргариток, пеннисетумов, книфофий, физостегий, вьюнков и нивяников, тётушек-петуний, рябчиков и прочих цветков с прикольными названиями.

Целое лето камни отбрасывали тени в разные части трициртисов и хионодоксов, всё пестрело и радовало глаз, хоть ни один случайный прохожий и не понимал, зачем эта красота между рынком, трамвайным кругом и старым ДК.

Прошли годы. Физалисы с живучками давно завяли, параллелепипеды заросли травой, и лишь камни торчат то тут, то там странным и, на первый взгляд, бессистемным мегалитом. Радиоуглеродные аналитики разводят руками в попытках датировать этот кромлех, группа астрономов из Опочки видят в дальнем валуне указание на северный полюс Галактики, раз в месяц по вторникам у третьего камня справа ночует одинокий друид Тимур.

Дайте нам каких-то триста лет, и мы сдвинем нашу окраину к китайскому туристическому автобусу, покрошим один валун на магниты, а другому натрем бока, поставим на входе билетера Тамару и мерчандайзера Валеру, протопчем тропинки и натянем веревочки.

И тогда, вот тогда, под случайный трек Дидье Маруани пойдут веселым косяком экскурсанты по хитрым траекториям ничего раньше не значащего луга в округе Нагорный. И, может быть, даже не успеют на самолет.

Звоночек

В девять утра проснулась от мысли: кто я? В тот же момент раздался звонок.

— Звоночек… — подумала я.

— Василий? — послышалось на том конце провода.

Стеклышки

Очень торопилась на работу, поэтому остановилась у очередной на девяносто три процента растаявшей лужи, чтобы понаступать на тонкие ледышки.

— Они как стеклышки! — восторженно восклицала моя новая подружка, придавливая очередной ледяной кораблик сапожком размером с мою ладонь. — Правда, тётя?

Ну вот какая я тебе тётя.

Чай

А у вас бывает такое, что вот налили вы себе чай, сели в любимое кресло, чтобы немного подождать, буквально на несколько градусов чтоб похолоднее стал, ленту пока почитали или книжку хорошую, а потом руку протянули, обжигающее что-то предвкушая, поднимаете чашку, а она пустая (и прошло шесть лет). Бывает? У меня нет.

Имена

А представьте, что в книге всех героев зовут одинаково. Ну, например, все мужские персонажи — Василии, а женские — Зинаиды. В жизни же бывает так, почему в книге быть не может.

И, как в жизни, каждому требовалось бы пояснение: например, «сказал тот Василий, у которого колли» или «Зинаида (которая с шестого этажа, не путать с ее матерью или Зинаидой Васильевной, учительницей биологии) поправила фартук», или «Василий! — крикнула из окна Зинаида, которая из бакалейного, и добавила. — Да не ты!»

А колли зовут Дуняша. Сука, стало быть.

Хусик

А потом водитель Артур Анушаванович говорит: «Можно я сделаю один звонок?» И я, прикинув, что так говорят только роботы и подозреваемые, разрешаю.

— Алло, — полушепотом, будто из засады, говорит Артур Анушаванович, — Хусик? Это Валера тебе звонит. Что значит какой? Думай! Валера. Как бы Валера!

Затаилась, веду себя так, будто мы уже доехали, я вышла, поставила пять звездочек и пью чай с зефиром.

Хусик смог, и я смогу.

Виновата ли я

За соседним столиком тихо сидит большая семья. Ну как семья — дедушка с бабушкой, четыре девушки лет тридцати-пятидесяти, мужчина лет сорока восьми и девочка младшего школьного возраста. Не поймешь, в общем, кто кому чего должен. У взрослых бутылка шардоне и минералка, у ребенка ваза с цветами и пустой стакан. Мужчина грустит, четыре девушки вполголоса общаются с дедушкой, девочка делает плечами вот так, в такт музыке.

И вдруг бабушка говорит:

— Может, споём?

Семья замолкает.

— Ну, — говорит бабушка, — день рождения же.

— А давай! — говорит одна из девушек.

Полуоборачивается к бабушке, обнимает ее стул и на три-четыре они на пять голосов полушепотом затягивают:

— Виновата ли я, виновата ли я…

Дедушка находит в глубинах стола помидорчик, жуёт и улыбается, мужчина тянется к минералке, девочка делает плечами вот так.

Голубая цапля

На днях я обнаружила себя глубокой ночью за чтением статьи о содержании малой голубой цапли в домашних условиях. До этого — за внимательным изучением материалов про строительство двухполосной дороги из Урлу-Аспака в Каракол. А неделю назад, страшно подумать, я читала обзор гандбольного чемпионата мира в Египте.

И вот такое всегда случается, когда город засыпает, и просыпается тяга к знаниям.

Гражданочка

Во время неожиданно накрывшего меня дневного сна показали только одну короткометражку.

Я еду на такси к метро «Кантемировская», водитель тормозит у обочины, я рассчитываюсь, и в этот момент со стороны дороги в машину начинает вламываться какая-то тетка. Я говорю: «Что вы себе позволяете!» А она такая: «Не мешайте, мне пройти надо». Врывается в машину, перешагивает через меня и выходит в противоположную дверь. Я сначала не нахожусь, что сказать, но потом возмущенно кричу ей вслед: «Гражданочка!»

Я ушла

Вечер, метро, на скамейке у первого вагона сидят четверо. Слева направо: девушка в зеленой шапке с помпоном что-то стремительно пишет в телефон, яркий сноубордист отрешенно смотрит в сноуборд, бабушка в костюме бабушки в пятый раз аккуратно сворачивает синий в горошек зонт, молодой человек в черном раздраженно трясет планшет, на экране — протирающий плитку независимый танцор. Если фиксироваться на этих четверых, проходящие поезда сильно размыты.

«Ну и где ты, как тебя узнать?» — пишет зеленая шапка в чат.

В разные стороны медленно движутся люди в промокших ботинках, с усталыми лицами, тяжелыми сумками. Над толпой время от времени проплывают тюльпаны, мимозы, шар.

«Я на скамейке, если что, в зеленой шапке, ориентир — сноубордист, и он не я, — пишет девушка и добавляет, — здесь телефон почему-то не берет, пиши сюда».

Сообщение улетает, новый уходящий поезд размывает сигнал. Девушка вглядывается в толпу. Сноубордист смотрит в сноуборд, бабушка складывает зонт в чехол, чехол в пакет, а пакет — в сумку. Молодой человек в черном, беззвучно выругавшись, встает, садится, опять встает и уверенно направляется к эскалатору.

«Я тут уже двадцать минут. Если ты просто прошел мимо, скажи, не теряй мое время», — пишет зеленая шапка.

Минуты на табло переключаются со скоростью секунд.

«Я ушла», — сообщает девушка молчаливому чату, входит в подошедший поезд и убирает телефон в карман.

Молодой человек в черном, перепрыгивая через ступени, взлетает по эскалатору, выбегает наружу, долго ловит сеть и получает пять сообщений в случайном порядке.

На улице дождь, лужи, темнота. Из метро выходит сноубордист, а за ним еще один. И еще.

Пукапука

Обязательно настанет день, когда вы поищете Пукапуку на карте. Потому что Пукапука — это картинка про одиночество.

Это даже не улитка, домик которой выкручен в другую сторону. Пукапука — атолл в Тихом океане. Коралловый остров-бусы площадью полтора километра. До ближайшего острова 83 километра или, если пробки, 383 (до другого). Там есть три деревни, взлетно-посадочная полоса и католическая церковь. Все несколько сотен жителей выращивают кокосы, бананы, таро (это такой волосатый картофель) и папайю. В 2005 сильный циклон разрушил 90 процентов домов, три года их восстанавливали.

Так, если разобраться, в любой голове происходит что-то очень похожее и важное — бананы, там, кораллы, разрушения, мучительные выходы в ситуациях, когда проще прикрутить другую голову, но в целом каждый из нас — это одинокая Пукапука посреди бескрайнего океана.

Любовь

— Ваш звонок очень важен для нас, — отвечает на том конце провода женщина-робот и включает музыкальный автомат.

— Хорошо-хорошо, — говорю я в пустоту, — я подожду.

— Не вешайте, пожалуйста, трубку, вам ответит первый освободившийся оператор, — уговаривает женщина-робот из другого отдела.

— Да не вешаю я, не вешаю, — поддерживаю разговор, — пусть освобождается.

В эфире долго звучит однообразная музыка, помехи, снова музыка, снова помехи, женщина-робот, женщина-робот, музыка, женщина-робот, ваш номер в очереди — тридцать два, помехи, музыка, скрежет секундной стрелки, скрежет минутной стрелки, шелест отрывных календарей. Вот я еду на санках с горки, вот я бегу за красным мячом, вот я прыгаю с качелей, ваш номер в очереди — пятнадцать, вот стою в очереди за квасом с пятилитровой пластиковой канистрой, в нее можно налить шесть. Вот я получаю первый паспорт, второй, фотографируюсь на третий, а за спиной музыка, эхо, барабаны, щелчки, щелчки, робот-1, робот-2, робот-3, ваш номер в очереди…

— Здравствуйте, — слышу наконец человеческий голос, — меня зовут Любовь. Чем я могу вам помочь?

Сердечко

Когда бариста впервые насыпала картинку сердечка в мой кофе, я не поняла, что это и зачем. Сердечко было розовым и пахло малиной. Я спросила:

— Что это?

— Малиновое сердечко, — сказала бариста.

— А где мой кофе? — уточнила я.

— А вот, — и бариста указала на сердечко.

Я выпила, мне понравилось, хоть и половина сердечка осталась на дне, а половина в зубах, но было в этом что-то трогательное и нежное, что-то примерно того порядка, что отличает сердечко от бесчувственного лайка или молчания.

Когда я пришла снова, бариста, занеся трафарет над стаканом, посмотрела на меня вопросительно, и я сказала:

— Нормально, сыпьте.

Она насыпала, я тут же закрыла стакан. И хоть сердечка не было видно, знание о том, что оно под крышкой, примиряло меня с равнодушием окружающего мира и мрачностью почти алеутского неба.

Так повторялось снова и снова, пока не наступило сегодня, когда едва заметная из-за прилавка бариста-стажер поставила передо мной безликий стакан. Кофе был налит идеально ровно, еще помнил прикосновение кофемашины, картонные края стакана едва выступали над легкой воздушной подушкой, но вся композиция напоминала зияющую пустоту настолько, что я достала сложенный вчетверо платочек и приготовилась плакать.

— Что это? — спросила я на случай, если мне показалось.

— Ваш кофе! — улыбнулась юная бариста.

— А СЕРДЕЧКО? — воскликнула я.

— В смысле? — растерялась она.

Больше в этот день ничего не происходило.

#случайвлифте

Матрёна Михайловна

Когда еду с кем-то в лифте со своего высокого этажа, всегда прикидываю, о чем мы сможем поболтать, если застрянем. И с кем бы ни начинала воображаемый разговор, всё выбирала книжку дочитать.

А сегодня ехала с бабулей 90+. Я часто вижу ее во дворе — она такая, из уходящей натуры, в платке и пальтишке незаметном, катает пра (пра) внука на санках, когда есть снег. Не сидит на скамейке у подъезда, не обсуждает окружающий мир — не с кем, одна молодежь в соседях.

И вот я думала, пока ехали: застрянем, я ее на рюкзак усажу, и она мне всю жизнь свою расскажет. А я в айфон буду записывать, пока батарейка не сядет. Парни из МЧС уже приедут, умолять станут, чтобы мы лифт освободили, а мы только до пятидесятых дойдем. И потом я скажу: «До свидания, Матрёна Михайловна, завтра там же в то же время, я табуреточку принесу, чаёк».

Шейла

В последнюю секунду, как это бывает в фильмах, в лифт вскочил незнакомый мужчина. Вообще я думала, что у нас пустой отель, во всяком случае — южное крыло. Потому что, сколько бы мы ни заходили, никого и никогда не встречали — ни в дверях, ни на этажах, ни на лестницах. Мы даже проинспектировали все три этажа-лабиринта в первый же вечер: нашли ландромат, вендомат, машину, плюющую льдом во все стороны, и пустые коридоры. Пугающе пустыми были даже огромные темные залы со множеством кресел, что уж говорить о таком ограниченном пространстве как лифт.

И вот в эти полтора квадрата врывается человек в костюме доктора-лектера, и я аж подпрыгиваю на месте от неожиданности. А у меня коробка с пиццей в руках, я только из местной рюмочной с музыкальным автоматом, где можно Джастина Тимберлейка завести за квотер. Я буквально только что пережила две тридцатисекундных коммуникации с пожилыми барледи: заказала пиццу, сказала «с собой», семь минут молча сидела за стойкой бара и так и не решилась заказать Тимберлейка; потом на вопрос, нужны ли мне приборы, сказала уверенное «нет, спасибо», и мне тут же выдали бумажные тарелки и салфетки.

И вот я всё это пережила, держу пиццу и молодец, а тут мужик в лифте. И говорит: «О! Пицца! А где тут пиццу дают?» А мне ехать на второй из лобби, то есть вот лобби, потом первый, а потом второй, но лифт медленный. И мужик вопрос задал, вроде времени даже сколько-то прошло, а мы только к первому подъезжаем. «Соседняя дверь, — говорю, — Дэдди Бич Клаб». И думаю: ну, скоро второй уже, почти приехали. А он мне: «А! Точно! Классный бар! Мы с парнями ходили позавчера, как же я забыл, там ведь и правда пицца отличная была, а значит ее и навынос можно, надо сходить обязательно, взять парочку, поболтать со Сьюзи. Там ведь Сьюзи сегодня? Нет? Адель? О-па-чки!»

И вот лифт к первому окончательно подъехал. И, такой, дзыньк, и двери открывает. И (я уже ничему не удивляюсь) входит второй мужик и первому безо всяких здрасьте говорит: «Слушай, что-то Шейла на нервах вся». А мой попутчик такой: «С чего бы?» А второй ему: «Боюсь, из-за тебя».

Никогда я так хорошо не понимала Шейлу.

Змея

Вошла в лифт. Вдруг крик из входной двери:

— Подождите! Подержите!

Ну, жду, держу.

Вбегает, тяжело дыша, женщина со стеклянным параллелепипедом размером с женщину, ставит на пол:

— Подержите ещё, я щас.

Держу лифт, охраняю объект.

Бежит на улицу, возвращается, вносит второй поменьше, ставит, жмёт кнопку.

Путь в одиннадцать этажей подразумевает смолток, и я как самая общительная в этом подъезде начинаю:

— Ммм… Что, рыбки? — говорю я, косясь на аквариумы.

— Нет, что вы, у меня змея.

— ЗМЕЯ?!

— Да, а ещё паук и скорпион.

— Ну ничего себе, — говорю я и вроде на этом можно заканчивать.

— Но вы знаете, — неожиданно продолжает моя попутчица, — у змеи сердце больное, и она у нас на ингаляции, я вот на Авито увидела эти террариумы за бесценок и тут же решила, что можно змею в отдельный посадить.

— Заслужила… — говорю я.

И мы ещё шесть этажей едем молча. Есть о чем подумать. Сегодня я узнала, что у змей есть сердце, и оно болит.

Карри

До шестого этажа мой сосед из квартиры напротив, которого мы между собой называем «пакистанцем», элегически молчал, а потом спросил:

— Ты здесь живешь или в гости?

Я поняла, что мы для них все на одно лицо, и нас много хотя бы потому, что ребенок всё время с волосами разного цвета. Но сказала просто:

— Живу.

Лифт подъезжал к восьмому.

— Ты в квартире напротив? — спросил сосед.

— Да, — сказала я, — а у вас большая и нарядная семья, поэтому, когда вы один, я вас не сразу узнаю, простите.

Лифт только проехал девятый, а я уже призналась в избирательной прозопагнозии.

— Что ты, — улыбнулся сосед, — у сына ребенок родился, он переехал, жена в Индии сейчас, а я совсем один, в шесть утра выхожу на работу, и вот поздно вечером только возвращаюсь.

Так я узнала, что сосед — не пакистанец. Я сказала:

— И правда, давно не видела вашу большую красивую семью. И гостей ваших тоже давно не видела.

Наконец лифт остановился. Мой друг из Индии пропустил меня вперед, открыл тамбурную дверь, потом подумал и сказал:

— Знаешь… Вот моя жена вернется, она будет вкусно готовить. Я сам не готовлю, нет времени, а жена будет очень вкусно готовить.

— Уверена, я это сразу почувствую. Мы уже третий год с дочкой божественные запахи вашей еды вдыхаем.

— Ты как почувствуешь тут, — он показал куда-то в сторону счетчиков «Меркурий 200.02», — как почувствуешь тут запах индийской еды, сразу приходи!

Я сказала:

— Приду.

А он сказал:

— И дочку приводи.

Считаем дни в ожидании карри.

Мужик со стремянкой

Ехали тут в лифте: ребенок с красными волосами и я в маске. Входит мужик со стремянкой. Ну всё, думаю, комплект.

— Вы на первый? — говорит.

— Да, — говорю из-под маски.

— Тогда и я на первый, — говорит мужик со стремянкой и устраивается поудобнее.

— Добро пожаловать, — говорю.

— Вообще я думал на третий ехать, — говорит мужик со стремянкой, — но решил с девчонками молодыми прокатиться.

— Кхе, — говорю из-под маски.

— Чо? — говорит ребенок мне и вынимает наушник.

— У меня вот дочке семнадцать лет, — говорит мужик со стремянкой.

— Кхе, — говорит ребенок и затыкает наушник.

— А ещё я двадцать восемь лет женат, — продолжает попутчик (мне надоело называть его «мужик со стремянкой»).

А потом мы все выходим из лифта.

Москва

А потом случилось вот что. Двери открылись, из кабины лифта вышла соседка с пятнадцатого, огляделась, внимательно посмотрела мне в глаза и сказала… Точнее, сначала я сказала, не выдержав такого погружения:

— Добрый вечер.

И соседка наконец сформулировала:

— Вы не подскажете, это уже Москва?

Ускорение

На десятом с криком «Здрасьте!» в лифт влетела женщина. Не рассчитав инерции, вошла в стенку, присела, встала, поморгала, обернулась принцессой и говорит: «Это я для ускорения. Не подумайте, что я сумасшедшая».

На следующей

Или, например, заходит на десятом соседка, и едем мы вниз в маленьком лифте. И я смотрю сквозь нее на объявление о собрании жильцов, и она смотрит сквозь меня на кнопочки с этажами, и разглядываем мы так друг друга примерно до второго.

Но потом она вдруг упирается острым взглядом мне в левый глаз и говорит: «Не подскажете?» И я вздрагиваю: «Да?» И она продолжает: «Все-таки четверг сегодня или пятница?»

И тут уже, конечно, суета какая-то начинается, и пассажиры входят и выходят, и лифт безразмерный, и шкаф еще внесли, и велосипед, и мальчик с клюшкой и бульдогом, и мы едем, едем — аж уши закладывает. А я из глубины этого трамвая, из чемодана с рубанками, из кошелька с мелочью всё ищу глазами соседку с десятого: спросить хочу, выходит ли она на следующей.

#палаточка

Дичь

— Ну что, ты сходила в тот ресторан, где дичь? — спросила Лиза за обедом.

— Мне Аля запретила. Говорит, что там одни мажоры, — сказала я.

— То есть не поужинала за сорок тысяч, — уточнила Лиза, — потому что Аля запретила?

— Я не запретила, а не порекомендовала, — сказала Аля.

— Но почему? — сказала Лиза, съев еще острого поке, и глаза ее заблестели.

— Потому что в этот ресторан… — Аля впервые в жизни начала подбирать слова, — …в этот ресторан можно пойти, когда у тебя юбилей, и ты… Когда у тебя юбилей, и ты…

— …один? — угадала Лиза.

Товарищ

В 14:01 я зачекинилась в одном местечке, а в 14:03 Лиза написала:

— Я, кстати, иду к тебе по Льва Толстого.

Я написала:

— Иди.

И начала ждать.

В 14:54 я написала Лизе:

— Ты где-то упала что ли?

И Лиза почти сразу ответила:

— В смысле?

Я тогда пояснила:

— Ну, ты уже 53 минуты идешь ко мне по Льва Толстого.

Лиза написала:

— Ой.

А я, подумав, добавила:

— Я, конечно, тот еще товарищ: подождала пятьдесят три минуты, чтобы спросить, не упала ли ты, идя ко мне по Льва Толстого.

Я, конечно, тот еще товарищ.

Со вкусом праздника

А потом мы зашли в Старбакс, и я захотела кофе со вкусом праздника.