Бесплатный фрагмент - В жаре пылающих пихт

Глава 1. Древнейшая из глин

Их трое — четвертый не из них. Черные фигуры на черных лошадях. Непрерывно движутся от зари до зари. Длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные припорошенные пеплом шляпы. Двое из них, кареглазый и горбоносый, в выцветших под солнцем пропотевших пончо, а третий, длиннолицый, в старой куртке.

У кареглазого брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары на солнце бесконечно сменяющихся дней, которые тасует ловкая рука шулера.

Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили — так и были друг для друга кареглазым, горбоносым и длиннолицым.

Четвертый полуголый, как Христос, идет на босу ногу. Только срам прикрыт дешевой тканью. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый. После дня пути глаза босоногого заплыли и потемнели. В пещере рта пылает огонь, у огня — ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На зубах, которые еще не выбили, скрипит песок.

Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням преступника.

— И в чем мое преступление, вы, сукины дети?

— Молчать, висельник!

Всадники шли весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились. Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, словно в океаническом иле.

Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое.

Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону, к костру, стряхивал в огонь пепел. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями.

— Эй, милок, — прошелестел висельник.

Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.

— Ты ко мне обращаешься?

— К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.

Кареглазый спросил:

— Ну, чего надо?

— У меня во рту, что в твоем сортире, как дерьмом намазано, дай горло промочить.

Висельник, жадно глядя на флягу большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба. Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию, расстаться с которой для него было все равно, что потерять душу. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал. Кареглазый потупил взгляд и отвернулся.

— Ну, чего глазеешь по сторонам? — прорычал висельник, теряя терпение. — У тебя что, права голоса нет? Просто дай мне чертовой воды!

Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.

— Ну, не тяни. Умираю как пить хочу.

Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому флягу:

— Дай ему воды, черт тебя подери!

Молодой ковбой взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жажды губ.

— Вот, милок, буду должен! — пытаясь отдышаться, пробормотал висельник. — И за фляжку и за лошадь мою, что вытащил Персиду мою у старины Билла. Зовут тебя как?

— Не твое собачье дело.

— Длинное имя, а покороче?

— Могу еще по зубам врезать. Хочешь?

— Не, как-то не шибко. Но за предложение благодарен. Обдумаю.

Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому маршалу.

— Угомонись, малец, — вяло проронил он. — Просто пропускай его болтовню мимо ушей.

Они помолчали. Молчание затягивалось. Ночь не спешила кончаться. Висельник глянул на каждого из них, заговорил:

— Меня вот что интересует, ради чего вы тут? Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? А главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? Нет, я очень сомневаюсь. Не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш — не царь Аристобул. Не ради богатств, а ради чего? Может, ради каких-нибудь царств? Земных или небесных? На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа. Что вам дадут за меня, чему рады будете? Может, счастье? Удачу? Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете.

Горбоносый посмеялся:

— Язык твой праща, а слова — камни. Только летят они вкривь и вкось.

Висельник сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.

— У тебя лицо знакомое, парень, — сказал он наконец.

— У меня? — спросил ковбой.

— Да и ботинки… Где я тебя видеть мог?

— Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил.

— А я и не говорю, что знакомы. Только видел.

— Чудно как-то.

— Что чудно?

— То, что лицо мое ты отдельно от меня видел.

Висельник пожал плечами:

— У других людей лица похожи на твое.

— Может, кто на меня похож.

— А ты что, милок, слова мои переставляешь? Я так и говорю.

— Мало, что ли, на свете таких…

— Ну, я повидал немало лиц как твое. Только проблема вот в чем. Я людей, которые мне добро сделали, запоминаю. И не помню, чтобы ты среди них был. Да и среди тех, кто моей смерти хочет тоже. Откуда ж ты взялся такой добродетельный? И воду поднес, и лошадь мою яблоком угостил.

Ковбой сплюнул:

— Будь моя воля, я б тебя давно пристрелил, как ты того заслуживаешь!

— Чем это, интересно?

— Не твоего ума дело.

Висельник повернулся к длиннолицему.

— А вы, братки, в молчанку играете?

Длиннолицый посмотрел на него и опустил взгляд в библию.

— Ну, бог с вами. Слушай, милок, так как тебя звать?

Длиннолицый наемник неожиданно заговорил:

— У него есть имя и у тебя есть имя.

— Что-что?

— У всех есть имена.

— Верно. У меня имя есть. А вот парнишка ваш молчок, а маршал твой…

— У всех людей, что встречались мне, были имена, — продолжил длиннолицый. — Они твердят свои имена как молитвы даже во сне. Эти имена врезываются в их будущие надгробья. Чем чаще они их называют, тем глубже они врезаются в камень. Если у человека есть имя, то из него можно сотворить что угодно. Наши имена — это древнейшая из глин земных.

Висельник поглядел на него с ироничной усмешкой.

— И если твое имя у народа на слуху, то ты уже в их власти. Над безымянным только никто не властвует, ибо его нет. Имена — вот зло человеческое. Впиши имя среди имен. Кем хочешь сотворить человека? Во что угодно превращай его даже спустя два тысячелетия после его смерти. И превращай бесконечно. Кому во что и как приспичит. Употреби в отношении его другие слова. Слова среди слов. Имена среди имен. Принуди к сомнениям. Именами осуществляется земная власть.

Висельник, поглядывая на ковбоя и маршала, хохотнул и спросил наемника:

— Ты это в своей книжонке вычитал?

Длиннолицый промолчал.

— Ты к чему это вообще? Мораль какую-то втолковываешь?

— К тому, что мы не наши имена, а нечто большее, за ними.

Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо, но его губы зашелестели:

— Человек хочет думать, будто если у него имя есть, то он именем действует, вот что он говорит. Ты ведь это говоришь?

Наемник проворчал:

— Вроде того.

— Но это ведь вранье, так? Мы не действуем. Должно быть нечто большее, что будет стоять за именем. Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен, будто у нас на то воля есть…

Длиннолицый закрыл карманную библию.

— У человека есть воля, — сказал он. — К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?

Кареглазый ковбой смотрел словно сквозь туман то на одного, то на другого, и непонимающе хмурился.

Горбоносый пожал плечами:

— А мы и не действуем.

— Да ну? С чего это?

— А разве действуем? Вот скажи, что толкает народ на убийства, на грабежи? Что толкает тебя зарыться в твою книжонку?

— Вера, я верю…

— Страх. Нужда. Одиночество. Но, конечно, в первую очередь страх. Ты и не затыкаешься поэтому.

— А я боюсь! И не скрываю! — Длиннолицый сплюнул в костер. — А ты дурак, если не боишься.

— Пусть дурак, — пожал плечами горбоносый. — Но мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела, а чужие. Их дела.

— Их? Чьи?

— Дела страха и нужды, а иногда и чего похуже.

— Чего же? — ворчливо уточнил длиннолицый.

— Похоти, жадности.

— Пустячное, — пожал плечами висельник.

— Незаконного, — с нажимом отозвался горбоносый. — Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.

Длиннолицый спросил:

— А кто? Не дьявол ли?

Кареглазый слышал собственный голос будто звучащим вдалеке:

— И как жить тогда? Без воли…

— Бог знает.

— Если знает, почему не скажет?

Горбоносый усмехнулся:

— А у кого из нас воли хватит, чтобы к нему обратиться?

Все молчали.

От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе.

— Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды — это то, что стопорит нас. С людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе. Безвольны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним. И кресты наши всё, что есть у нас. Они держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.

— С гнильцой твоя философия, — проворчал длиннолицый наемник.

— Увы, гнильца эта берет начало в твоей книжонке.

Кареглазый проснулся утром.

Его разбудил пинком длиннолицый, который возвышался над ним, как черная шахматная фигура.

— Собирайся, ковбой. Дорога сама себя не пройдет.

Глава 2. Раскрасить городишко в красный

К позднему вечеру по небу, как по рубахе застреленного, кровавым пятном расползся странный багрянец.

Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное поселение. В окнах глинобитных хижин зажигались лампы и свечи.

Висельник опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное помещение, откуда повеяло затхлостью и прохладой.

— Шагай, пока до земли дотягиваешься! — рявкнул длиннолицый.

Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый. Лоскуты залатанной парусины, служившие тут подобием двери, сомкнулись за ними, отрезав путь вечернему солнцу и продолжая покачиваться на сквозняке.

Ветхие лакированные стены вибрировали от гула голосов. Едва различимые сквозь дымку абрисы столов и полупустых людей с обескровленными лицами сливались в декорации загробного мира. Люди без выражения на угрюмых лицах, без глаз и ртов. Бесплотные, как холодный ветер в пустыне. Другие вовсе казались деревянными, как куклы. Третьи были как на шарнирах или двигались посредством нитей, прикрепленных к потолку. Среди них были и белые, и черные, и мексиканцы, и желтоглазые, и беззубые, и покалеченные, и облепленные грязью, и облысевшие от пьянства, и обезумевшие от женщин.

В шляпах, с тяжелыми пыльными усами и выгоревшими бровями. Их голоса звучали отдаленно и неясно.

Каждый из вошедших нашел себе место среди прочих призраков. Длиннолицый усадил висельника за стол и благосклонно поставил ему кружку воды, после чего перекрестился.

Висельник мельком глянул на длиннолицего исподлобья, протянул онемелые руки и испил из кружки.

Горбоносый, взяв окурок двумя пальцами, запалил от него фитиль свечи, небрежным жестом смахнул пыль со стола и, вытащив из-под рубахи пистолет, положил его на видное место.

Кареглазый сидел, просунув ладони между колен и глазея по сторонам. Он заметил недоброе. Там, в углу, где собрались несколько лупоглазых изрекающихся на странном диалекте язычников, уже что-то назревало.

Длиннолицый прошел к стойке, снял шляпу и попросил себе пива.

— Я в молодости на дымовой сушильне работал, — сказал он. — Это такие металлические камеры с днищами, похожие на цистерны, где высушивается солод. Под ними нагревательные печки, затопленные антрацитом, а вверху вытяжная труба. Дым вместе с воздухом протягивается сквозь солодовый компресс, а ты его лопатишь сутки напролет. Адова работенка!

Насупленный гигант в широкополой шляпе невнятно бормотал бессмыслицу себе под нос, поглядывая на длиннолицего:

— Боже мой… Боже.

Длиннолицый придвинул себе поставленную кружку, косясь на потеющего здоровяка. Отхлебнул. Гигант посмотрел на него:

— Боже, как я ненавижу здесь все!

Длиннолицый кивнул:

— Не ты один, приятель!

— Я ненавижу каждую пядь этого проклятого места!

И, продолжая бормотать, он утирал лицо и нос.

— У тебя, приятель, случилось что? — спросил с дружелюбной хрипотцой длиннолицый.

— Глаза бы мои сгнили в глазницах, лишь бы не видеть это застойное гнилое болото, будьте вы все прокляты! Это Содом… Это Содом и Гоморра! Вы все богохульники, прокляни вас Господь, вы стая высокомерных псов, я ненавижу вас!

Он опять глянул на длиннолицего, барабаня пальцами и тяжело дыша:

— И ты… Я тебе череп расколю. Морда ты разбойничья. Так расколю, что до самого океана дотечет. Вы не заслуживаете милости господней, будьте вы все прокляты!

Длиннолицый пожал плечами и поднял кружку:

— До дна за то, чтобы это место еще до зари покатилось в Ад!

И принялся пить. Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и стал разглядывать посетителей, словно пригоршню монет у себя на ладони. Язычники, черные, как оникс; белые, что уже налакались до собачьего визга; несколько мексиканцев, стоящих у окна с надменным выражением на лицах, которые впитали цвет чужой земли.

Посмотрел гигант и на горбоносого, смахивающего пепел со столешницы; и на кареглазого, нервно покачивающегося на табурете в углу, как умалишенный. Затем бросил короткий взгляд и на худощавого полуголого мужчину, напомнившего ему святого мученика.

— Так вот, на чем я остановился? Ах да, перелопачиваешь солод…

Тут потное лицо здоровяка вытянулось, и длиннолицый заметил это.

— Сукин сын! Этот сукин сын! — рявкнул здоровяк.

Он поднялся и огромный, как шкаф, зашагал к висельнику, топая и не обращая внимания на окружающих, кого расталкивал.

— Это ты, это ты!

Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил окурок в миске с догорающей свечкой и положил ладонь на пистолет. Гигант это заметил и остановился. Вместе с тем почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами. При оживлении язычников, будто только того и ждали, сразу протрезвели несколько заулыбавшихся и подталкивающих друг друга белых, стреляя белесыми глазенками из-под полей шляп.

Вслед за ними напряглись и мексиканцы, до того стоявшие у окна как посторонние, отрешенные от всего храмовые статуи или стражи в душных склепах, блестя налитыми кровью глазами. Висельник посмотрел на гиганта, щурясь и заслоняясь связанными руками.

— Это он, это он!

— Мне кажется, — оглянулся висельник на бармена, — этот боров выжил из ума.

Гигант трахнул кулачищем по столу. Одна из ножек переломилась, и в последний момент полупьяный белый успел подхватить кружку, расплескав ее содержимое.

— Это ты, ублюдок!

Гигант плюнул висельнику в лицо. Висельник подскочил с места:

— С ума сошел, я тебе пасть порву!

Он боднул противника головой, но неудачно. Тот сцапал его за волосы огромной рукой, пальцами другой впился в шею и стал душить.

— Давно я тебя ищу!

— Пусти его, а то пристрелю! — скомандовал горбоносый, держа ладонь на пистолете.

— А ты еще кто?!

Гигант отпихнул висельника, тот наскочил на стену и с грохотом рухнул на покрытый пылью пол. Гигант вытащил револьвер из кобуры на ремне. Горбоносый схватил свой пистолет. Язычники поднялись, как по команде, и бармен вырос из-под стойки, волоча длинное двуствольное ружье. Большим пальцем взвел непослушные курки и прицелился в широкую спину гиганта.

Остальные постояльцы сидели, противно корча рожи и улюлюкая.

Курильщик с причесанными усами и выкачанными глазами сдвинул шляпу на затылок и опустил левую руку под стол.

— Отомщу, — ревел гигант, — отомщу!

— Отмщение — это благо, — отозвался висельник, сидя в пыли и заслоняя руками лицо от ожидаемых выстрелов. — Я сам человек ой какой мстительный… Ну, стреляй!

— Я не ты, сперва молитву читай!

— Какую-такую молитву?

— А ну всем успокоиться! Опустили оружие и вышли вон, иначе вас отсюда вынесут!

— Это вор и убийца! — оглянулся здоровяк на бармена. — А я родом из этих краев, как и ты!

— Да пусть мы с тобой хоть единоутробные близнецы, мать наша пресвятая дева, а отец дух святой! Не под моей крышей…

— Сучий сын наговаривает! — крикнул висельник, продолжая заслоняться. — Они все тут убийцы, эти трое! Плачу золотом тому счастливчику, кто меня отсюда вытащит!

— Живьем ты не уйдешь отсюда!

Горбоносый поднял руку:

— Этот мужчина — осужденный преступник. Я здесь, чтобы сопроводить его к месту казни. Туда, где над ним совершится суд по закону.

— Он не доживет до суда! — пообещал гигант. — Тут высший суд вершится, суд Господень! По закону божьему, а ваши законы и суды здесь никто не признает!

Кареглазый медленно поднялся с табурета и отступил в тень, то глядя на горбоносого, то на длиннолицего, то на висельника.

— Этот красношеий ублюдок отнял у меня имя, землю, золото, седло!

— Не слушайте его, недоумок только ищет, на ком злобу сорвать! Кто-то его облапошил…

— У меня всё было, всё! А теперь на чужой земле спину гнуть за вшивую похлебку!

— С такой участью ты родился, — сказал висельник.

— Тогда ты родился, чтобы сгинуть в этой дыре!

— Ты жадная свинья! Никто тебе в карман не лез… Сам подписался! Ну верши свой суд, только не промахнись!

Тут в помещение вошел еще один. В шляпе, одет с иголочки. Громко произнес какую-то фразу, но увидев, что происходит, не договорил, а немедленно выхватил свой внушительный кавалерийский драгун. Курильщик с длинными усами выстрелил в него из-под стола. Человек с драгуном крякнул, его рука дернулась, револьвер выстрелил в потолок.

Хозяин пальнул курильщику в грудь из ружья, тот кувырнулся и распластался по полу. Шляпа с курильщика слетела и взвилась по спирали. Трое мексиканцев у окна вытащили свои пистолеты и расстреляли бармена, а вместе с ним — и несколько бутылок. Белые застрелили мексиканцев, а язычники застрелили белых.

— К черту это всё!

В суматохе висельник подскочил и хотел навалиться на гиганта. Тот оглянулся и отвел руку, стрельнув в кого-то. Длиннолицый встал на стул, снял с гиганта шляпу и расколол кружку ему о голову. По спине полилось пиво. Горбоносый стрельнул гиганту в живот, чуть выше паха, и тот упал, ревя от боли, как розовощекий младенец. Лицо его налилось густой кровью, шея пошла бледными пятнами.

Кареглазый принялся выталкивать висельника к выходу, прячась у него за спиной.

— Вон они! Убить их!

Снаружи их встретила очередь коротких и приглушенных выстрелов.

— Мать твою! Давай-ка лучше назад, паренек!

Кареглазый толкнул его. Висельник рухнул и накрыл голову руками. В воздухе гуляла пыль, слышался топот копыт и гремели выстрелы. Длиннолицый и горбоносый стреляли в туман из пистолетов, а кареглазый бросился к гогочущим лошадям и начал без разбора палить из отцовской винтовки. Шляпу с него сдуло будто порывом ветром.

Смерть…

Смерть, смерть…

Прошелестел шепот.

Сын, оставь эту глупую затею…

Нет, не оставлю. Мы лишились всего! Всего!

Ничего уже не исправишь.

Ничего не вернуть…

Выстрелы.

Потом тишина.

Он видит, как кто-то бежит сквозь облако пыли. Стреляет в последний раз.

Все застывает, и вот они идут по залитой кровью улице. Идут, хлюпая сапогами по грязи и комкам слипающейся пыли. На ветру пружинили бельевые веревки, и во дворах лаяли собаки.

Когда в голове перестало греметь, а поволока порохового дыма постепенно рассеялась, кареглазый увидел себя стоящим над телом женщины.

Длиннолицый равнодушно перешагивал через тела застреленных людей и лошадей, застывших в различных позах, проверяя, достаточно ли они мертвы.

Из убогого глинобитного жилища у дороги выбежал полуголый мужчина с ружьем. Прокричав иноязычную тарабарщину, он прицелился в кареглазого, стоящего над трупом.

Кареглазый застыл как олень за момент до того, как сорваться с места, но мужчина не успел нацелить ружье. Получил пулю в шею и рухнул, где стоял. Кареглазый вздрогнул.

— Попал так попал, — сказал длиннолицый и сплюнул.

Шурша на ветру и складываясь в новые узоры, по улице катились, блестя в свете луны, сухие листья среди черных от крови неподвижных тел.

Кареглазый посмотрел под ноги. Убитая женщина, сжимающая в ладони окровавленные бусы, смотрела сквозь него.

— Ей-богу, негостеприимный тут народец, — сплюнул длиннолицый.

— Вот он! — вскрикнул висельник. — Я свидетель! Убийца, убийца женщин!

И показал пальцем на кареглазого.

— Я на суде побожусь, что он убийца женщин! одну петлю делить будем!

— Закрой рот, — буркнул горбоносый, проходя мимо висельника.

— Убийца! убийца!

— Заткнись!

Маршал подошел к кареглазому и выхватил у него оружие.

— Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?

Ковбой оторопело моргнул:

— Что?

— Отвечай на вопрос! Ты знал, что оно не гусиными перьями заряжено?

— Э-э… Да.

— Да, сэр, говори.

— Да, сэр.

— Что «да, сэр»?

— Что?

— Что «да, сэр»?

— Я не понимаю.

— Отвечай на вопрос!

— Какой?

Горбоносый сунул ему в лицо ружье:

— Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?

— Известно.

— Сэр.

— Известно, сэр.

— Плохо известно! Ты женщину убил.

— Это не я.

Горбоносый сплюнул:

— Сам дурак, зря я тебя подписал… Подожди, что ты сказал? Не ты?

— Это не я.

— Что? Повтори.

— Это…

— Не ты?

— Да. Не я.

— Нет, это ты!

— Не я… я видел…

— Нет, ты не видел!

Они услышали крик.

— Проклятье, моя Персида!

Висельник рванул с места и упал на колени. Как Христос, он попытался воздеть связанные руки над раненной лошадью, словно надеясь ее исцелить. Длиннолицый подошел к нему, переступил через голову лошади.

— Вот же бедная тварь, — сказал он и перекрестился. — Египтяне только люди, а не Бог. Кони их плоть — а не дух!

И выстрелил в лошадь. В воздух выплеснулся фонтанчик черной крови.

Следующие полчаса все четверо вскрывали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку виски, которую распивали. Женщину они погребли и поставили у могилы самодельный крест из куска веревки и двух палок. Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.

Горбоносый глянул на кареглазого, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал:

— Мы этом мире — ничто. Лишь гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим. Мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны.

Он воздел руки над могилой.

— Все плюют на нас, мы движемся к забвению. Нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир. Мы как тени, отброшенные тенями. Господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте убираться отсюда.

— А где длиннолицый? — спросил ковбой.

Горбоносый посмотрел на висельника.

— Вон он, — ответил тот.

Черная фигура в потрепанной шляпе обрисовалась на фиолетовом фоне мрачного леса. Длиннолицый бранился, восседая на своей неуклюжей, сухореброй кобыле, обругивая то ее, то другого коня — воистину громадного, напоминающего античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами и оскаленной кудлатой мордой. Животное раздувало две несоразмерные ноздри, производя звук, который не был похож ни на что слышанное ими.

— Это будет Миямин. Счастливчик, — сказал длиннолицый. — Я пораскинул, что, может, нам понадобится еще пара копыт. Учитывая обстоятельства.

Глава 3. Дни как решетки на окнах

Убийца, убийца!

Волчец и терновник в твоей душе. Она невозделанная земля, тронутая запустением!

Кареглазый оглянулся. Висельник почувствовал его взгляд и поднял глаза.

— Ты одежки свои по каталогу почтовому заказывал, а, кожаный?

— Закрой рот!

Горбоносый обернулся:

— Тише, вы оба.

Висельник улыбнулся, но промолчал.

Нами играют, мы камешки на доске…

И мы будем двигаться так, как выпадет на костях.

Но кто их бросает, а главное — где?

Кареглазый стиснул челюсти.

Игральная доска этот мир. Все предначертано, эти линии, клетки, они существуют еще с бронзового века. И те, кто играют, сменяются. И те, кем играют, сменяются тоже. Но игра и поле остаются неизменными. И правила неизменны.

Кареглазый зажмурился. Тяжело дышал.

— Ты дьявол, — сказал он.

— Я-то? — спросил висельник.

— Ты.

— Отнюдь, я не дьявол. Не дурнее твоего маршала буду.

Кареглазый бездумно смотрел на висельника, пытаясь понять, он ли с ним говорит. Висельник помолчал, приглядываясь к нему.

— Минутку-минутку, а ведь я тебя вспомнил!

Кареглазый моргнул:

— Что?

— Да, я помню тебя. Этих двоих я раньше не видал, иначе бы запомнил… Но ты. Мне твоя рожа сразу показалась знакомой!

Кареглазый поморщился:

— Вот я тебе глаз вышиблю, не будешь больше на меня таращиться.

— Ты же швырялся в нас камнями! В меня и дружков моих. Когда мы с твоим одноруким отцом разговаривать приходили насчет денег.

— Не выдумывай! Ты меня не знаешь. Я просто наемник. Ловлю мерзавцев вроде тебя за деньги.

— Это я выдумываю?

— Ты, сучий сын.

— Не, это ты, парень! Да и кто ты такой сам, чтобы меня дьяволом называть, а? Чертов гуртовщик, пронырливый ворюга, таскающий неклейменых телят с соседнего ранчо, пока они ищут свою мамочку-корову! Вот ты кто, сопливый мальчишка…

Кареглазый молчал.

— Я помню, что подстрелил тебя! Быстро же ты оклемался. Но это поправимо… Не пойму только, ради чего ты здесь? У тебя это личное ко мне. Я правильно угадал? Надо было тебе, мальчик, с потерей примириться. Но теперь уже поздно. И раз уж ты теперь сам убийца, то я тебе вот что скажу. Мы с тобой одного теста, одной породы. И беззаконие, что выпало на долю семейства твоего, знакомо каждому на этой земле! И мне оно знакомо не хуже, чем тебе.

Кареглазый помотал головой.

— Ты должен идти со мной, а не с ними. Мы с тобой родственные души. И потерпевший от беззакония терпит от закона.

— Вот еще!

Горбоносый оглянулся:

— Тихо там!

Они помолчали. Висельник опять заговорил полушепотом.

— Ты и я, мы оба терпели, смиренномудро терпели, но кто творит беззаконие, если не закон, а? Задумайся, парень.

Ковбой отвернулся.

— Одни приняты и творят, что им вздумается, а другие отсеяны. Это как рай и ад. Но это земля, а земля свята, нельзя ограничить одних, а другим дать ее дары. Не по-божески, не по-человечески это. Мне запрещали существовать. Ваши законы. Я только делал все, чтобы мне жить, а это не противно Богу, и в глазах его я не трус, я выше вас. Выше тебя.

— А он истину глаголет! — кивнул длиннолицый с гадкой ухмылкой.

Висельник сплюнул. Кареглазый обливался испариной, голоса доносились отовсюду и сразу.

— Знаете, мой дед, — продолжал висельник, — царствие ему небесное! Мой дед заклинал меня не осуждать человека и не предавать его суду неправедному. Даже если такой человек за столом богохульствует, кривые речи о других ведет или хуже. Убьет кого-нибудь.

— Очень удобно, — буркнул кареглазый.

— А мы и не осуждаем, — сказал длиннолицый вяло, — мы только исполняем, так ведь, маршал?

Горбоносый промолчал.

— Старик мой, — заговорил опять висельник, — взял с меня перед смертью клятву. Чтобы я рассудительно и осторожно действовал в жизни. Потому что старик мой верил, будто человеком зло от рождения и до смерти управляет. Наши глаза очарованы им, наше дыхание у него в руках. И души тоже, между прочим. И мало тех, кто убережен от зла. Если вообще убережен… И старик мой верил, что земные законы — вовсе не людьми писаны, а этим злом. Зло оно или просто по-своему мыслит, поди пойми! Дед мой в том вопросе был редкий мастак. И он знал, откуда происходит. Не как я. И утверждал он, что законы злом писаны, что они противоречат природе. Еще в древнейшие времена человек ощущал это зло и старался с ним бороться. Мордобой, конечно, не всегда помогал, поэтому шли на ухищрения. Тогда-то и зародился общественный строй с его порядками, правилами и ограничениями. С его табу.

Кареглазый мотнул головой. Перед внутренним взором стояла фигура отца.

— Да, господа присяжные. Древнеафинская гелиэя. Греческие архонты. Римские квесторы. Византийское шестикнижье. Слыхали о таком? Оттуда оно и тянется. Это уподобление ритуалу. Внешность судьи, его регалии. Ореол почета, которым его фигура окружается, как Христос сиянием мандорлы. Атрибуты судейства его — молот, книги и кафедра. Его божественная мантия с широкими рукавами. Его речь, голос и манеры. Все должно отвечать его статусу.

Кареглазый закрыл глаза.

Висельник сплюнул:

— Но это — только ложь! Сопротивление злу невозможно! Мир зло. Законы его, от руки написанные, тоже зло! И кто одержим жаждой, тот уже во власти зла. Кто идет путями этого мира — уже подталкиваем злом и придет обратно к тому, что сам и разрушал! По Христу на крест, господа присяжные. По Христу на крест! Мы сами для себя воздвигали кресты, но лезут на них другие? Как же так выходит, что мы поступками своими воздвигаем кресты для иных, но не для себя. А сколько еще крестов? Непочатый край! Вот что я скажу вам! Бескрайнее кладбище за нашими плечами! Кто в ответе за их воздвижение? Кто будет принимать свой крест? Или же я здесь — козел отпущения?

Кареглазый стукнул его прикладом винчестера по уху.

— Заткнись уже!

— Эй! С ума сошел, мальчишка! — огрызнулся висельник. — Да у вашего щенка мозги спеклись! Он в горячке. Лучше почаще оглядывайтесь, иначе он вам в спину выстрелит.

Кареглазый надвинул шляпу на глаза:

— Хватит!

— Если вы закон, то осудите и его. Он, как и я — убийца! Но я не убивал и не насиловал женщин. И пальцем не трогал без их согласия. Пусть вы и пытаетесь на меня что-то повесить… У меня и сестра есть, и мать! Думаете, брат и сын способен надругаться над женщиной?! Подумайте еще разок. Дайте мне пистолет с одной пулей. Дайте шанс! Пусть сам господь распорядится, кому из убийц будет отпущено, а кто будет наказан.

— Я-то? С тобой стреляться? — с нервной насмешкой спросил кареглазый.

— Да, а что? Струхнул, сучий сын?

— Я дурак, по-твоему?

— Не, ты трусливый щенок. Протиральщик седел. Срезатель изгородей! Да и просто-напросто сучий сын! Погоди у меня! Я же тебя голыми руками, вот этими вот руками…

Горбоносый пригрозил:

— Тихо!

Длиннолицый застопорил своих связанных лошадей:

— А я за. Пусть стреляются.

— Ни за что, — ответил горбоносый.

— А почему? Сэкономим время и деньги, и слова.

— Верно, дайте мне оружие!

— С ума сошел? — возмутился кареглазый.

— По-моему, это справедливо.

— Да я за оружие взяться не успею!

— Ну, женщину ты застрелил, не думая. Как яйцо разбил.

— Это не я!

Горбоносый выслушивал аргументы, но ему быстро надоело. Он разрядил оружие, слез с лошади, подошел к висельнику и сунул ему свой револьвер.

— Одна пуля, — сказал он. — И без глупостей.

— Вот это я понимаю! — облизывая губы и сверкая глазами, пробормотал висельник.

Кареглазый нервно рассмеялся:

— Вы это серьезно?

Висельник отступил на шаг.

— А руки? Руки мне развяжите?

— Обойдешься.

— Ага. Да я его и с завязанными глазами пристрелю.

Кареглазый потянул поводья и сплюнул:

— Он меня убьет!

Висельник расхохотался.

— Ты, видать, сопля смазливая, из тех ковбоев, кто боек на пустое место ставят, чтобы тебе большой палец на ноге не отстрелило?

Кареглазый не двинулся с места:

— Это вам не родео, а я не лошадь. Хотите в моих одежках дыр понаделать, так я вам чучело сделаю, наряжу его, можете пострелять, только без меня. Конец истории.

— Трусливая собака!

Висельник отступился на шаг, направил револьвер в лицо горбоносому и выстрелил. Вхолостую.

— Ты что ж… гад, сучий сын пустоглазый!

Горбоносый саданул ему по носу, забрал оружие и возвратился в седло.

— Поднимайся! — длиннолицый дернул за веревку.

Висельник зажимал разбитый нос:

— Ублюдки! Пробовали вы жить по законам вашим? Вы, составители их! Жить такой жизнью, как жил я… В ваших словах нет силы, судьи. Вы ничто для меня! Лжецы, будьте вы прокляты и ваш закон. А ты, щенок прыщавый, берегись. Представится мне шанс к бегству, я твоего отца отыщу. И все семейство твое. Отрублю старику и вторую руку на глазах жены, потом изнасилую ее, сестер твоих тоже изнасилую, и порублю их на куски. Убью их! И все свои раны, что ты мне причинил и твои спутники, я заживлю твоей смертью и их! Вот так вот. Запомни слова мои и прислушивайся, когда ангелы вотрубят!

Они продолжали путь в молчании. Палила жара. Солнце скользило, выдерживая свой многовековой завещанный ему курс, словно какой-то призрачный фрегат, обреченный вечно преследовать недостижимую цель, намеченную давным-давно скончавшимся капитаном.

Кареглазый погнал свою лошадь вперед. Поравнялся с длиннолицым.

— Когда я впервые убил… Это было так, будто я вспомнил что-то, — сказал длиннолицый. — Сродное чувство, должно быть, испытал первый братоубийца Каин, когда убил Авеля. Но для него оно было первым. Он был его родоначальником.

— Что?

— Словно я давным-давно уже был причастен к убийству, потому это чувство оказалось столь знакомо мне. Я убивал раньше. В прошлых жизнях. Но до того, как я вновь убил в этой жизни, я не мог вспомнить его… Но это воспоминание, это чувство я принял как дар. Во мне всколыхнулся закуток дикарского разума, о существовании которого я даже не подозревал и думал, что мне чуждо насилие над человеком. Ведь оно богопротивно. Кровь убитого оскверняет землю. Очистить ее может только кровь убийцы.

Кареглазый промолчал.

— Мне тогда было двадцать лет, наверное. Собрали нас, голытьбу дворовую, дьяволов краснокожих стрелять. Выдали кремневые ружья — древние, что твой алфавит, да сумки с патронами. Но среди прочего только штыки и были рабочие, если знаешь, куда бить. Ружья били вкривь и вкось как пьяный на бильярде. Патроны бракованные, что туда вместо пороха начинили, могу только гадать. Не иначе, как фунт перцу. Даже у красных, которых снабжали команчерос, оружие сноснее было.

— Это просто кровь, откуда она берется… Бессмыслица, — утирая вспотевшее лицо, пробормотал кареглазый. — Просто бессмыслица.

Длиннолицый откашлялся:

— Вот однажды ночью и случилась стычка у нас. Вопли стояли как кресты на кладбище. Земля грохотала что твое бизонье сердце. Кошмар, да и только. Уж не знаю, сколько там поубивали с одной и с другой стороны, а я только одного и убил. Насколько помню, он сам на мой штык бросился. Я его держал как загарпуненную рыбину. Он скалил окровавленную зловонную пасть и размахивал ножом.

Длиннолицый провел пальцем по щеке.

— Вот шрам и остался. А индеец этот или, может, не индеец вовсе, обмяк и навалился на меня. Мы лежали так, друг друга обнимая, и пока он умирал, я ощутил это с головы до пят. Да, сэр. Словно меня с ним связывало чувство вне времени, что дороже любого кровного родства.

— Ясно.

Длиннолицый изучал взглядом окружающий простор, потом заговорил опять:

— И оно поднималось во мне, это чувство, как солнце; или как волна над океаном; из далекого-далекого и позабытого прошлого, где нет закона, ведомого человеку. Где есть только тот закон, который нашептывают своим слушателям окровавленные камни с лицами богов. И где нет иных защитников человечества, кроме чего-то неведомого, голодного и вечно кровожадного, что живет в этих камнях, в беспамятстве, в бесчувствии, требуя от идолопоклонников службы и крови.

Кареглазый слушал его с побледневшим лицом.

— Не стыдись чувствовать вину, — сказал наемник. — На бесплодную землю и желудь сторонится упасть.

— А ты сам-то чувствуешь вину?

— А ты пораскинь мозгами. Кто божью работу делает — у того совесть чистая, что ярмарочное седло.

— Божью работу? Я думал ее священники делают.

— Нет. Как я могу усомниться в пути? Путь мой сам господь назначил. И он меня отладил по своему усмотрению, чтобы я по этому пути шел до конца. И то, что к моему пути относится, я немедленно узнаю и поступаю с этим, как положено было и назначено господом. То есть расправляюсь с этим кроваво и жестоко. А то, что чужое — с тем пусть другие возятся.

Кареглазый утер лицо и сплюнул:

— Вот и у меня схожие взгляды на жизнь.

Длиннолицый ухмыльнулся:

— Вот тут ты привираешь, паршивец, ибо взгляды человеческие — суть содержания человеческие, и человек излагает свои взгляды непосредственно. Не только на словах.

Кареглазый ответил:

— А я излагаю мои взгляды не только на словах.

— Вот сучий сын упрямый, ты просто-напросто повторяешь мои слова. Но я тебя не осуждаю, парень. Здесь не суд господень, а я — не господь бог. И случающееся не случайно. Оно происходит с нами по согласию, которое не было нашим условием.

— Чего?

— Сам посуди. Ты застрелил женщину, но пытаешься убедить себя, что это случайность. Поэтому твоя причастность к убийству допускает отмену. Но никакая случайность не может быть посторонним вмешательством, чем-то нечаянным. Напротив, сынок, она предопределена и движется тебе навстречу в чреде обстоятельств и условий. И происхождение ее запланировано заранее тем, как ты реагируешь на то, что происходит с тобой.

— Что за чушь ты несешь?

— Ты покинул дом отчий с богопротивной жаждой мести в сердце. Но у нашего мздовоздаятеля чувствительные весы. И он никогда не ошибется в мерке своей, ибо как он пойдет против природы своей и не отмерит тому, кому отмеряет и чем отмеряет?

— Хватит болтовни пустой.

— Все пустое в мире.

— Как скажешь.

Они продолжали путь. Странное слияние людей, лошадей, мула и окружающего пейзажа в этом мрачном пекле, где воздух дрожал от зноя и звона мошкары. Тени, отброшенные пролетающими птицами, скользили в желтом-желтом выгоревшем пырее; волнистыми линиями проносились по веткам карликовых деревьев и кустарников, словно стаи летучих мышей. Безымянные места. Окутанные жуткой дремотой пространства, раскинувшие свои всемогущие члены во всех направлениях, как человек, пригвожденный к кресту, чей нечаянный жест мог быть воспринят как проклятье или благословение.

По черноземному ландшафту равнин вдалеке брели, исчезая в сизом типчаке, вилороги с безволосыми крупами.

— Эй, вождь, а можно мне свободную лошадь уступить или хоть мула? — спросил висельник. — Я ведь не какой-нибудь индейский маг, а тут земля горячая, что твои угли!

— Господь с тобой, — усмехнулся длиннолицый.

Кареглазый молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку холма, который походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига.

Ночь они провели в тишине и молчали. Кареглазый заснул, но очень скоро был разбужен. Длиннолицый намертво придавил его к земле, а горбоносый сбросил с него сапоги. Стянул с брыкающегося ковбоя модные джинсовые левисы с медными заклепками и кожаными ноговицами.

— Модник, черт тебя!

Длиннолицый обхватил извивающегося мальчишку руками сзади и одну за другой расстегнул пуговицы его клетчатой рубахи, а затем сорвал ее с плеч, как шкуру со зверя.

— Красота!

Кареглазый, уткнувшись лицом в землю и не понимая, что происходит, звал на помощь и пытался сопротивляться, но длиннолицый коленом придавил его и держал голову.

Висельник, наблюдавший за ними из тени от костра, заходился смехом.

Когда наемник отпустил его, кареглазый вскочил. Был он голый, в одном только исподнем, с перепачканным лицом.

— Что за ребячество!

— А ты, малец, не злобься. Друзей-приятелей у тебя здесь нет и заступиться за тебя некому. Прими наказание как мужчина.

— Какое наказание? За что?!

— Не горлань, говорю.

Они натянули между высоких кустарников веревку, на которой горбоносый развесил одежду кареглазого. Длиннолицый быстрым шагом направился к лошадям, вытащил из чехла на луке седла короткоствольный винчестер кареглазого.

— Эй, не трожьте! Это отцовское!

— Тихо, а то беду накличешь.

Горбоносый потушил сигарету о пончо кареглазого. Окурок бросил ему в сапог и пнул. Отошел на расстояние, отсчитав вслух десять шагов. Повернулся, достал из кобуры револьвер, оттянул курок за спицу, поставив спусковой крючок на боевой взвод, барабан провернулся на камору.

Горбоносый прицелился в рубаху и выстрелил. Рубаха едва-едва колыхнулась. На первый взгляд казалось, что на ней не осталось и следа. Горбоносый опять оттянул курок, прицелился и выстрелил. К гремящему звуку присоединился короткий щелчок. Пуля отстрелила пуговицу. Затем в игру вступил длиннолицый. За полминуты они понаделали с десяток прорех в пестрых шмотках кареглазого. Все заволокло дымом, воздух вибрировал, словно сквозь него были натянуты гитарные струны.

Когда стрельба прекратилась, в ушах еще звенело.

Длиннолицый сплюнул, небрежным жестом сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, и пригладил редкие просаленные волосы.

— А ты только дай волю воображению, голубок, просто представь, что с тобой стало бы, не стащи мы с тебя одежки.

Кареглазый промолчал.

— Волосы дыбом, верно?

Горбоносый сказал:

— Ну, зато шляпа целехонька.

— Сплюнь и перекрестись, братец, ибо шляпа — это святыня. Ее марать, что на икону плюнуть.

— И то верно, закон святотатственных действий не прощает.

Длиннолицый улыбнулся:

— А может, пусть мальчишка в зубах консервную банку зажмет?

— Это еще для чего?! — с отвращением отозвался ковбой.

— Как это? Поупражняемся в меткости.

Наемник упер приклад винчестера в плечо и навел ствол на кареглазого, легонько дернув его вверх, будто выстрелил.

— Пиф-паф.

— Это уже слишком.

Кареглазый отмахнулся:

— Не законники вы, а сучьи сыны!

Горбоносый вдохнул полной грудью, сплюнул и недобро глянул на мальчишку своими маленькими оловянными глазами. Длиннолицый покачал головой.

— А ты посмотри на ситуацию с другой стороны, — сказал он. — Вот кто спросит, что у тебя со шмотьем приключилось, так будешь всем рассказывать о рыцарском подвиге! О том, как ты один был, а на тебя двадцать преступников закоренелых и до зубов вооруженных. И стреляли они в тебя из ружей и пистолетов, и ножи запихивали… К слову нож можно и употребить для достоверности… И кто чем тебя резал и бил, и стрелял. Одежки твои искромсали, а на тебе и царапины нет. Чудо!

И, присев на валун, длиннолицый утер лицо и, мелодично присвистывая, принялся разглядывать испещренное звездами небо — так просто, будто разглядывал собственную ладонь, чей след отпечатал на отсыревшей стене первобытной пещеры.

— Спой-ка мне, сынок, из ковбойского репертуара, — сказал он.

Кареглазый фыркнул:

— Сам себе пой.

Горбоносый перезаряжал револьвер:

— А что, спой-ка. От песен еще никто не умирал.

— Не буду я петь.

Ковбой поднялся и направился к веревке, снимать одежду.

— Ну и зря, малец, а я бы аккомпанировал. Фью-фью-фью!

И тут висельник жалобно завыл:

— Оооу, сколько ночей мне и сколько дней жить! Оооу, вновь я вдали от дома! Время меня без ножа режет. Здесь ночи вдвое длиннее, а дни — как решетки на окнах! Оооу, голова моя посыпана пеплом, а сердце очерствело. Но я счастлив! Я не видел хлебов насущных, но благодарил бога, как научен! Оооу-оооу, пустыня гола как сокол! Одинокая тень, чье небо — земля! Хочу поднять руки и испить святые воды из чаши неба! Оооу, дух мой томится по дому! И я как зверь в капкане — пытаюсь отгрызть свою лапу и скинуть с себя оковы смерти! Прими меня, Отче, по весточке из голубиной почты, туда, откуда я родом, в страну радости и жизни!

Глава 4. Хлеб для людоеда

Горбоносый обернулся на крик, когда кареглазого вышвырнула из седла лошадь. Она покачивала из стороны в сторону головой и отталкивалась передними ногами, разворачиваясь и фыркая. Горбоносый спешился, быстро утихомирил ее, приговаривая добрые слова и наблюдая, как кареглазый, корчась, поднимается. Длиннолицый, сложив руки, ссутулился в седле и, понурив голову, жевал табак, нашептывая что-то своим лошадям.

Потом посмотрел на кареглазого и рассмеялся:

— Хорошо хоть не на мою шляпу приземлился!

— Черт… Больно.

Горбоносый подошел к нему и задрал его рубаху.

— Что там? — спросил ковбой.

— Что-что… Будто вторая голова.

Висельник посмеялся:

— Только близко к жопе… Трус, убийца и рохля. Даже конь твой чует, что ты трусливая девка.

— Тихо! — внезапно прошипел длиннолицый.

Он выпрямился, сплюнул и прищурился, на мгновение застыв, будто от удара молнии. Затем повел лошадей в сторону. В мимолетном чередовании стволов показалась тень.

— Медведь? Волки? — спросил кареглазый.

— Смрад бы стоял.

— Хуже, красные, — торопливо ответил длиннолицый, выхватывая оружие и прицеливаясь.

Висельник пригнулся:

— Много?

— Не, один.

Горбоносый вскинул руку:

— Не стреляй!

Краснокожий сидел на вьючном муле. Мул был уже старый, но ретивый. Краснокожий же еще мальчишка. С хвостом длинных черно-синих волос, в разукрашенном капюшоне с колпаком, который делал его похожим на палача. Одет он был в перепоясанный мешковатый капот с передним разрезом на пуговицах, расстегнутых для верховой езды. Жилистые безволосые голени и босые ступни совсем маленькие, как у женщины. Сам мальчишка тощий, с узким лицом и римским носом. Черной кожей и черной кровью, как у шахтера. Под серыми ногтями фиолетовые дужки грязи, а единственное белое, что у него было — это белки обезвоженных соколиных глаз. Индеец разглядывал необычных иноземцев.

Кареглазый, настороженно подобрав слетевшую с него шляпу, начал кулаком утрамбовывать тулью и отряхивать ее от песка и пыли, не сводя при этом глаз с краснокожего. Индеец молча поднял руку, будто благословил.

— Господи… Это просто мальчишка, — вздохнул ковбой.

— Чертов язычник! — фыркнул длиннолицый. — Красная смерть!

— Зуб даю, он тут не один! — поддержал висельник, стреляя глазами.

— Не надо быть такими недружелюбными. Привет, друг. Ты нашу речь понимаешь? — обратился горбоносый.

— Да, — коротко ответил индеец.

Наемник сплюнул, продолжая целиться ему в грудь:

— Чего тебе надо?

Индеец глянул на него, а потом на кареглазого.

— Ты один?

— Нет. Со мной был мужчина. Белый как вы.

— Да ну? И где он теперь? Под двадцатью лопатами земли?

— Я не знаю.

Висельник прошипел:

— Он лжет! Ему же сам черт за каждую ложь по монете в карман кладет!

— Угомонись, — повернулся к нему горбоносый.

— Ну уж нет! Хочешь, чтобы они твою башку по-индейски побрили, а мозги собакам дали полизать, что засоленное мясо?! Мы уже мертвецы! Нас порубят на куски…

Длиннолицый ответил:

— Я согласен с ним, братцы. Сердце мое чует, что дело нечисто, и я так рассуждаю, что если Господь на моем пути дикаря ставит, то тут как в шашках, либо ты ешь, либо тебя едят.

Кареглазый напрягся. Горбоносый сплюнул и отвернулся от наемника, спокойно спросил индейца:

— Ты откуда идешь?

Индеец ответил:

— Оттуда, куда солнце садится.

— С запада, что ли?

— Да.

— А что в той стороне?

— Уже ничего.

— Ну, конечно… Имя у тебя есть?

— Я — Плачущий в Жаре Пихт.

Длиннолицый брезгливо сплюнул:

— А я Дареный Конь, и в зубы мне не смотрят. Это вот маршал Гордый Орел. Мальчишку звать Дрожащий Олень, а тут у нас насильник, убийца и разбойник — Яростный Лось. Ну или просто Висельник.

— Не отвечайте ему, — сказал висельник, оглядываясь. — Краснокожие все как один убийцы и насильники, они же нас живьем обдерут, куска родной кожи не оставят!

Горбоносый спросил индейца:

— Где твои?

— Мои?

— Да. Ты же из черноногих.

— Я один.

— Куда ты направляешься?

— Никуда, я просто иду.

— Заблудился?

— Нет, не заблудился. Мне некуда возвращаться.

— Ты местность эту хорошо знаешь?

— Я здесь никогда не был, — индеец говорил и пронзительно смотрел на кареглазого. — Но бывал в местах похожих.

— У меня что, лицо испачкано? — спросил ковбой и надел шляпу.

— У тебя к нашему другу вопросы какие? — спросил длиннолицый, все еще целясь в краснокожего.

— Это был он, — коротко отозвался индеец.

— Что? — спросил ковбой.

— Вы убили много людей. Я там был и видел. Вы застрелили мужчин и женщину. Я ее знал.

Кареглазый промолчал.

— Женщину? — сплюнул длиннолицый. — О какой женщине говоришь? Не о той ли чернявой, которую нам хоронить из-за его меткого глаза пришлось.

Индеец показал пальцем на кареглазого:

— Пусть он говорит!

— Спокойно, друг, — вмешался горбоносый. — Этот парнишка с нами.

— Пусть убийца говорит.

Ковбой нервно хохотнул:

— Мне-то сказать нечего… Я не убивал никого!

— Убил. У меня есть глаза. И они видели тебя. Они видели мертвую женщину. Тупорылый белый убийца женщин.

Длиннолицый расхохотался:

— Этот дикарь начинает мне нравиться!

— Черта с два, слышали?! От чьей угодно пули она могла погибнуть, — огрызнулся ковбой, глядя на черноногого. — Пусть они поклянутся, что каждого застреленного ими разглядели! Темно было! Пыль коловоротом! Вот и вся история!

Длиннолицый сплюнул и ухмыльнулся:

— Ты бы еще сказал, что баба та умерла до того, как ты в нее выстрелил. Видать, с перепугу.

— А может, так и было! Не знаешь, как оно случилось, вот и не говори. Головы покатились, ничего не изменишь!

Пользуясь замешательством, висельник спрыгнул с лошади, поднырнул и ловко выудил нож у длиннолицего из сапога. Молниеносно напрыгнул со спины на горбоносого, сшиб с него шляпу и сделал вращательное движение связанными руками у него над головой, туго затянув петлю на вспотевшей шее. Стал водить ножом по лицу.

Кареглазый отступил, длиннолицый выругался.

— Убью! — крикнул висельник. — Ты, морда ослиная, режь веревку!

— Дурак, от нас не уйдешь, — прохрипел маршал.

— Режь, говорю! И оружие бросайте на землю!

— Ты мой нож прикарманил. Нечем резать.

Он кивнул кареглазому:

— Давай ты тогда, франт, режь! И зубы не заговаривай!

Горбоносый вскинул руку:

— Стой на месте! Не слушай его.

— Убью! Клятву даю кровавую. Мне позарез жить надо, позарез! Денег вам надо? Чего надо вам!? — висельник поволок маршала, спотыкаясь в потемках. Петля на его шее затягивалась, как и на шее маршала. — Режь, сволочь!

— И не подумаю, — длиннолицый ухватился за веревку, один конец которой был привязан к луке седла, а другой — кончался петлей на шее висельника. — Далеко не уйдешь. Не искушай меня погнать лошадь.

— Давай, лихой стрелок, придушишь обоих! — стягивая веревку на горле горбоносого, прорычал висельник.

— Он прав, — промямлил ковбой.

— Режь, говорю! Я вам уже не нужен. Вон, убийца есть у вас. Женщину убил, его на эшафот ведите! По его голову петля слезы льет не меньше, чем по мою, а я что? Кому я зла сделал?

— Не дайте ему уйти, слышали! — прохрипел горбоносый.

— Вы меня, пыльные, без штанов оставили, исподнее у меня отняли, лошадь мою из-за вас пристрелили! Ни бритвы, ни лохани уже неделю в глаза не видел! Вот зарежу тебя, глаз выковыряю из башки, поглядим, какой ты будешь тогда справедливый и благородный!

Прозвучал выстрел. Стрелял черноногий. Мул издал ослиный крик. Кареглазый заслонился руками и локтями, припадая к земле и думая, что выстрел предназначался ему. Наемник выругался. Висельник запричитал, бездумно двигая кровоточащими сухими губами, продолжая бессвязно лепетать и механически мигая затуманенными глазами, которые искали, за что ухватиться. Горбоносый, почувствовав, что веревка ослабла, крутанулся, оба перекувырнулись, повалились в пыль. Он вывернулся и схватил висельника за запястье. Разжал его трясущиеся костлявые пальцы и отобрал нож, отбросил к ногам кареглазого, вытащил голову из петли, откашлялся и помассировал горло.

— Сучий сын! — пробормотал он и наклонился над раненым.

Правое ухо висельника отстрелено. Рваный шрам тянулся наискось по залитому кровью виску.

— Он мертв? — спросил длиннолицый незаинтересованно.

— Жить будет. Вроде бы.

— По мне так пусть помирает, — сказал кареглазый, поднимаясь с земли и отряхиваясь.

— Кто в меня стрелял? — прохрипел висельник и тронул рану пальцами. — Боже, мое ухо… Где оно?

— Не зря господь дал человеку два уха. Как раз на такой случай, — наемник зашелся каркающим смехом.

Горбоносый утер кровь со щеки, где его порезал висельник, и вдруг раздался младенческий плач.

Длиннолицый присвистнул.

— Это еще что? — спросил кареглазый.

— Ребенок, черт тебя дери!

Они поглядели на черноногого.

— Это ее сын, — ответил он.

— Сын? Чей сын?

Черноногий слегка развернул мула. Завернутый в плотный свивальник толстощекий бронзово-коричневый мальчик был усажен в толстую суму с лямками.

— Вы убили его отца и его мать. Они приняли меня как гостя.

Кареглазый сглотнул.

— Ну, что есть то есть, — отмахнулся наемник с лошадиным лицом. — Эй, слышишь? Подай-ка мне мой нож, ковбойчик.

Кареглазый протянул нож длиннолицему.

Они остановились на ночлег в миле дальше. У благозвучного чистого ручья, чтобы дать лошадям и мулам отдых. Кареглазому было поручено снять с животных поклажу, чем он и занялся, но мысли его и весь вид его были такими, словно он остался одной ногой стоять в могиле с застреленной женщиной. Он снял седла с лошадей, снял поклажу, а в промежутках беспрерывно утирал платком лицо, потную шею и отмахивался от комаров. Про мула, нагруженного их вещичками, совсем забыл.

Горбоносый и длиннолицый общими усилиями бинтовали голову висельника, который пытался кусаться. Краснокожий воткнул в землю веточки круговым узором, начинил его сердцевину растопкой и поджег ее.

Столбом в ночь поднялись искры, в танце с ними объединялись стрекочущие светящиеся насекомые. Висельника утихомирили угрозами и разошлись по спальникам, но никому не спалось. Ночь текла, как нефть. Горбоносый и индеец общались полушепотом и жестами, когда речь заходила об окрестностях, лежащих за холмами. Кареглазый притворялся, что спит, отвернувшись набок и храпя. Длиннолицый, сняв шляпу и сапоги, разглядывал в отблесках пламени старую длинноствольную винтовку с черным цевьем, неуклюжую как костыль. Барабанный механизм приводился в действие рычагом, но казенник был разобран, детали хранились в сумке. Ружье уже много лет не чистилось, будто хозяин боялся стереть некую историю, стоящую за ним. Длиннолицый вытащил из мешочка черную книжечку — миниатюрное священное писание, из которого с характерным звуком вырвал несколько страниц с перечеркнутыми строками.

— Мой папаша, господь помилуй его душу и прими в царствие небесное, в годы гражданской войны странствовал по северным штатам с проповедями как миссионер. Он старался внушить белым, что братоубийственная война из-за черных — это могила, которую мы роем нашему брату. Но, поверьте, могила сия достаточно глубока и достаточно черна для обоих братьев.

Кареглазый пошевелился, горбоносый покосился на говорившего, а наемник все разглядывал ружье, лаская его, а вырванные странички отправил в костер.

— Мой папаша, царствие ему небесное, утверждал, что черные должны быть сжигаемы посмертно. Дабы ко второму пришествию Христа и воскресению мертвых не осталось живой материи, из которой хоть один цветной мог бы воскреснуть на этой святой земле. Пусть они останутся камнем и глиной, а белый человек войдет в царство небесное, где и определится его судьба как борца с дьяволом. Помню, что территории нескольких штатов, по которым папаша, благослови его господь, походил в гражданскую войну, он по возвращении домой вычеркнул со своей карты и назвал кровавым пятном позора на груди соединенных штатов Америки. Он ножом вырезал эти штаты по линии их границы, как будто сорвал какую-нибудь медаль с мундира американского солдата, как будто вырезал сердце из его проклятой груди и швырнул его в огонь, во тьму, в небытие. Да, хорошие были времена… Священные деньки…

Висельник, связанный по рукам и ногам, отощавший за недели пути, с хвойными иголками в паутине всклоченной окровавленной бороды, с забинтованной головой, стертыми в кровь ступнями и побитыми коленями, с давнишним шрамом под глазом, сидел недалеко от костра. Он искоса поглядывал на длиннолицего. В частности, на его ружье.

— Ты веры христианской? — спросил он.

Наемник не ответил.

— И отец твой христианин? Ну так ведь я тоже! Мы единоверцы, брат. Ты и я. Единомышленники. Ты христианин и я христианин.

Длиннолицый молчал.

— Вижу, что у тебя на мешке крест вышит.

— Хочешь поближе посмотреть?

— Не хочу, я и отсюда вижу.

Горбоносый посмотрел на них.

Висельник плюнул в костер и оскалился:

— Вот и употреби свое ружье по назначению! Давай, если ты христианин. Вон наш враг. Ухо мне отстрелил, гаденыш, а мог бы и тебя отправить пыль кусать! Или ты струхнул? Присмирел ягненок кроткий! Чужаком сделался среди кровнородственных единоверцев. Маршал твой самый настоящий краснолюб, по нему видно! Этот безбожник паршивый его одурманил своей мумбой-юмбой.

Длиннолицый злобно свернул на него глазами.

— Какой ты христианин? Для тебя все одно. Что с Христом, что с людоедом хлеб преломлять. Для тебя что гроб господень, что притон разбойничий. Все одно! У тебя душа негритянская, язычник чертов! — рявкнул висельник и сплюнул.

Длиннолицый подскочил как ошпаренный:

— Собака! Убью!

Горбоносый с внушительной неторопливостью поднялся. Непроницаемым взглядом оловянных глаз сказал длиннолицему все, что не смогли бы выразить слова и, отряхнув со штанин пыль, опустился опять на место.

Длиннолицый отдышался. Направился к лошади, злорадно присвистывая. Из кармана седельной сумки вытащил металлический ларец, в котором хранил бритвенные принадлежности — фарфоровую чашку, кисть, бритву и застывшую пену в баночке. Вернулся к костру с раскинутой бритвой, лезвие которой сверкало в отблесках пламени.

Висельник попытался пошевелиться:

— Ты что это удумал, сучий сын?

— О-о, сейчас узнаешь!

— Эй, маршал, вождь, ты что же, этому живодеру меня кромсать разрешишь? Останови его!

Горбоносый ответил:

— А ты не дергайся, больно не будет.

— Да ведь я не во зло! А, сучьи дети! Вот, парень, вот закон, вот его рук дело! В твоей одежке дырок понаделали, а теперь мою на ремни порежут!

С минуту длиннолицый постоял, проделывая маленькие трюки складной бритвой, возвышаясь над висельником и присвистывая, покачивая головой и будто оценивая, с какой стороны приступить.

— Не вздумай сопротивляться, а то ведь порежу.

Длиннолицый встал у него за спиной со злой улыбкой и странным блеском в глазах, правой рукой наклонил перебинтованную голову висельника, бритвой прошелся по шуршащей щеке. Посыпались черные курчавые волоски. Обнажилась сизо-серая поверхность на удивление молодцеватой щеки. Кареглазый, горбоносый и черноногий наблюдали за ним.

— Тот израильтянин, кому насильственно сбрили бороду, считался опозоренным! — сказал длиннолицый, ловко перемещаясь вокруг висельника.

Он наклонялся, задирая ему пальцем кончик носа, вертя его головой как шекспировский персонаж черепом, и движения его были непринужденно-решительными, быстрыми, словно он родился цирюльником.

Черноногий, как и остальные, неотрывно следил за кропотливыми движениями и перемещениями длиннолицего. Так продолжалось несколько минут, пока он то приседал на корточки, то поднимался, то наклонялся, поблескивая бритвой и очищая ее плоскость от приставших волос большим пальцем. И все время злым голосом цитировал по памяти отрывки из священного писания.

— Подобно язычникам, они бреют голову свою! Подравнивают бороду, безобразят плоть господню шрамами и татуировками!

Висельник закатывал глаза, моргал, жмурился, и ощущал свежевыбритой кожей неприятное теплое дуновение. Он не почувствовал пореза над губой, но кровь потекла быстро, как ручей, и щетина стала неопрятной каннибальской маской. Когда он попытался слизать кровь, то длиннолицый аккуратно, не прерывая процедуры и уже запланированного движения бритвы, порезал ему самый кончик языка и уголок приоткрытого рта. Висельник простонал, поморщился, из гортани его вырвался щелкающий звук.

— Крику много, а шерсти мало от маленького барана!

Длиннолицый утер о штанину запачканное кровью лезвие, перемазанную ладонь вытер о лицо висельника. Затем, сделав полный круг, он остановился у него за спиной, и кареглазому показалось, что сейчас он перережет пленнику горло. Кровь польется в огонь.

— Семь раз, как говорится, отмерь — отрежь один.

Длиннолицый размотал бинты и принялся брить висельника наголо, звучно скобля по обритым местам как по кости и беззаботно присвистывая:

— Во все дни назорейства бритва не коснется главы его!

Висельник попытался вырваться:

— Ну, подонок, дай только мне…

— Тихо, овечка!