Новогоднее
Некрасивая девушка мне сказала сегодня на площади,
где скрежещут моторы и тянет резиной сожженной,
что это год золотистой лошади
и встречают его в коричневом и желтом.
А потом, чуть кося, доверчиво глянула
и добавила, что если ровно в полночь
загадаешь желание — самое главное,
то оно исполнится, непременно исполнится.
о желание любить вечно и быть любимым
ты неисполнимо и все же я тебя загадал
потому что сердце мое разрывается от тоски
потому что над городом медленно падает снег
Город спал. Спали проститутки, скептики дошлые,
аспиранты, зубные врачи и в аквариуме карась,
и глядели с небес глаза мудрой лошади,
доброй лошади, заботящейся о нас.
1977
Надпись на канистре
В. Ф.
Пока гуляет в жилах жизнь,
Пока синеет куст прожилок,
Не свалит нас ни эль, ни джин,
Ни сласть ликеров липко-лживых.
Но лишь винцо запузырит
Глазами мутных околесиц,
Пойдем витийствовать навзрыд,
Сорвемся ржать и куролесить.
Некстати празднуя побег,
Мы чудом вырваться успели
Из пут твоих, тенетник-век,
Из тени от твоих изделий.
…А дальше прежнее: зима,
Конторы, лип преклонный возраст —
Воззрятся и сведут с ума,
Заставят морщиться и ерзать.
1982
* * *
В. Ф.
Оледенелый Катуар,
Крещенская зима.
Часа четыре коротать,
Все сразу понимать.
И этот мерзлый кал в углу,
И лампы гнойный свет,
И стонущую на ветру
И стынущую ветвь,
И грузный ход товарняка,
И протяженность рельс —
Все понимаешь ты, пока
Ты не поймешь, что трезв.
1982
Поздравление с ангелом
На вахте хмурый цербер
Заснул давным-давно,
И месяц на ущербе
Глядит в твое окно.
И в самом жалком ранге,
Бесплотен и белес,
Слетает светлый ангел,
Касается волос.
Почти недостоверен,
Осмеян свысока,
Но в окна, а не в двери
Подобьем ветерка.
Над скверами пустынными,
Над риском автострад,
Над спальнями, где минами
Будильники стучат,
Над похотью и болью
И над потерей сил
Печально к изголовью
Проскользил.
Касанья миг единый,
Тревога отошла.
Чуть шелестят гардины,
Как будто два крыла.
1982
Сталкер
Пыль, олифа и известка.
Солнце слеплено из воска.
Визг стекла под башмаком.
Переулок незнаком.
Пустырями проходил
В мареве слепого зноя,
Заклинание твердил
Неизбывное, больное.
Так вот и пришел домой —
То ли отклонился малость,
То ли вправду за душой
Ничего не оказалось.
Не иначе — повезло.
Некто, плосок и бесплотен,
Все глядел светло и зло
В спину мне из подворотен.
1982
* * *
Сегодня не работалось:
с обеда перекур,
какая-то разболтанность
и в голове сумбур.
Дружище, сучий потрох,
пора и нам взбодриться,
еще остался порох
у нас в пороховницах.
Натягиваю свитер.
Пустынный стадион
меня встречает свистом
поземки ледяной.
Январский полуночник,
беги,
давай-ка полегонечку
накручивать круги.
Петляя по сугробам,
скользя на виражах,
в который раз попробуй
сбежать.
Сбежать от жизни сытой,
от свары бытовой.
Скорее! Псы инстинкта
вздымают вой.
Наддай из опасенья,
что свора поднята,
что стелется по снегу,
несется по пятам.
Преодолей усталость,
хандру, нытье,
твоя душа заспалась,
ату ее!
…Предчувствий мелочишка,
казарменный режим.
Вьюнок, трепач, мальчишка, —
неужто убежит?
1985
* * *
В. Ларину
Мой друг, мы еще на подъеме,
хотя он уже не крут.
Первая производная
все еще больше нуля.
Еще не думаешь: это
пальто не сносить — умру,
долго будет висеть
в гардеробе, тускнеть, линять.
Линзой декабрьского воздуха
взгляд был невольно влит
в лежбище серых камней,
мергеля, известняка,
изредка кварца. Идущий
среди расколотых плит
как бы случайно искры
о прошлое высекал.
Оттепель беззаконна
среди зимы, и гвоздик
пятна ложатся на снег.
Здесь не стыдишься заплакать
о себе и о том,
кто пакости мне скостит,
квинтэссенцию примет,
а остальное в слякоть
выронит — бывшее телом,
влитое в слитный гул,
без видимой для всех,
кроме убийц, причины
складывающееся
на бегу,
как ножик
перочинный.
1987
Зимостойкий сорт
Мы вновь с тобой, рука в руке,
Терпя, страдая, веря,
Встречаем зиму налегке
В последней из империй.
Где пищу изредка дают,
Где воздух глух и ропщет люд,
Где лысый с кепкой наотлет
Все гаже и лобастей,
Где мегаполис нас жует
В своей гниющей пасти,
Но где костист, вынослив, тверд
Зимует зимостойкий сорт.
1989
Корабли
Антону
Вечером, на берегу
моря, на краю земли
наглядеться не могу
на большие корабли.
Отраженья в тишине
при отсутствии волны
узнаваемы вполне,
словно люстры зажжены.
Траулера лов ночной
там, где темная вода.
Голос теплый и живой
долетает и сюда.
И пока в ночи блестит
звезд молочная река,
над водою все скользит
синий проблеск маяка.
Вознамерился всерьез
хищный палец сосчитать:
сухогруз, лихтеровоз,
танкер, сухогруз опять…
1990
* * *
О.
Тело стремится туда, где осталась душа,
и, пока продолжается гормональная суетня,
проза полураспада написана. Не спеша,
медленно и небольно время правит меня.
Мутная очевидность не узнает себя —
это сечется волос, это крошится мел.
Жидкую бороденку неуверенно теребя,
поздно уже сокрушаться о том, чего не успел.
В качестве точки отсчета можно в конце концов
лысину опознать в зеркале боковом.
Пальцы хватают воздух, где было твое лицо,
чтобы удостовериться, что больше нет твоего
рядом лица, дыханья, дара о нас во сне
помнить, дара любить. Видимо, мы все равно
не обманули природу, поскольку энергия не
возникает и не исчезает, не отыгрались, но
выиграли секунду, взявшись за руки. Нас
дальше будет нести вместе этот поток,
удаляя из поля зрения, уменьшая, из глаз
вымывая слезой, растворяя, не различит никто.
1993
Письма из Альберты
I. Michener Park
1
Земную жизнь пройдя до половины,
я оказался здесь. Я выбрал дом.
На выбор повлияли за окном
растущая сосна и три рябины
и здание, стоящее углом
за скоростным шоссе, слегка за десять
унылых этажей, что нетипично
для здешних плоских мест, зато привычно
для москвича. Мне надо было взвесить
расположенье комнат, и теперь,
укрывшись в меньшей и захлопнув дверь,
пишу тебе. На кухне голоса,
но это так, еще на полчаса,
потом уснут. На улице мороз.
я выйду покурить, и будут мерзнуть
в перчатках пальцы. Азбукою Морзе
мерцают звезды. Гулкий дерьмовоз,
как будто Терминатором ведомый,
промчится по хайвею, или ерзать
начнет скрипучий снегоочиститель.
И снова тихо. Некий местный житель,
чучмек в чалме, паркует свой «ниссан».
И снова никого. Один, у дома,
все курит, не уходит Цемахман.
Начнется снег и, светлый, невесомый,
определит и конус фонарей,
и перспективу. Надо поскорей
назад в тепло. Уже Грандфазер Фрост
настаивает, чтоб покинул пост.
2
Я не могу уйти. Я вновь в лесу
воспоминаний, в том лесу над Волгой,
где длится все, где полночи так долго
тянуться: десять тысяч верст, шесть лет.
Нет, мы еще не целовались с Ольгой —
держались за руки, и на весу
нас жизнь держала, как сказал поэт.
Ухаживанье, может, стоит вычесть:
в моем тогдашнем скудном словаре
слов не хватало, и тупые иглы
оцепененья нас кололи, тычась.
Мы разошлись едва ль не на заре.
Я чувствовал, что я сгораю в тигле,
но по привычке думал: фигли-мигли.
Происходило дело в декабре.
Я налегке приехал в «Энергетик»,
признаться, рад побыть дней десять в нетях,
отвлечься от ВНИИТа и семьи,
но чтобы с кем-то переспать?! Ни-ни,
скорее, провести как теоретик
я полагал свой отпуск. У лыжни
есть преимущества перед листом бумаги,
особенно задолго до люмбаго.
3
Она туда приехала с подругой
(конечно, крокодилом) отдохнуть,
три месяца назад уйдя от мужа-
татарина. По-моему, ей туго
пришлось под игом Золотой Орды.
Не то чтобы я так уж был ей нужен,
быть может, просто нужен кто-нибудь,
к тому же, ты ведь знаешь, до п…
охотников на отдыхе немало,
и по контрасту я, под одеяло
забраться к ней не думавший, штаны
поспешно не спускавший, был бы кстати.
Короче, нас столкнула, как шары,
судьба и по иронии судьбы
нас закатила в лузу, и в кровати
себя мы обнаружили. Следы
закономерности, принявшей форму
случайности, распутывать потом
не думая, на время став скотом
и не стыдясь, я спарился. Слепы,
глухи ко всем, всему, отдавшись шторму
оргазмов, перекрыв любую норму
и северной, и южной стороны
попали мы туда, где для прокорму
в избытке слез, и спермы, и слюны.
4
Припоминая Людочку и плов,
пока душа, рифмуя, роясь в соре,
отыскивает связи нам на горе
и походя волосяной покров
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.