Бесплатный фрагмент - Несколько страниц

***

Не дёргайся. Всё будет хорошо.

Кто начинал, тот и поставит точку.

Когда тебя стирают в порошок,

как все нормальные, переживаешь шок,

но ты теряешь только оболочку,

так хряпни за неё на посошок;

и слава Богу, ежели пуста,

а не пуста, опять же — слава Богу.

Пусть отправляется. Не говорю, в дорогу:

гроша не дам за эту недотрогу —

сплошные уязвимые места;

и первый встречный без ножа зарежет,

и ссадины, фингалы, как с куста,

и непонятно, кто кого содержит.

2012

Деревянный рай

***

Старая, пожившая деревня.

Вечера дымящийся покров.

Маются огромные деревья

возле заколоченных дворов.

Избы покосились, поредели,

взгляд окон по-старчески потух;

на молодок шпорится без дела

тощий инкубаторский петух.

Над рекой с названьем некичливым

серебро ракитовой каймы.

Изредка на чибисово «чьи вы?»

я кричу:

— Капустинские мы!

1975

***

В тени высокого обрыва,

как дирижабли невесомы,

проходят медленные рыбы

самоуверенно и сонно.

Тепло желтеющая глина,

ветвей недвижимые своды,

многозначительно и длинно

текут медлительные воды.

Река тепла и бесконечна:

тенистые деревья томно

глядятся в реку, будто вечно

не узнают или не помнят.

1984

***

А в углу этом тёмном могли бы стоять образа

с негасимой лампадой: она не соперница свету,

просто память о нём или, если подумать, слеза.

Но икон и лампады в углу, разумеется, нету.

В этом тёмном углу даже нет и, пардон, паука,

ни ажурной его и тончайшей такой паутины…

Паука с паутиною нет, надо думать, пока,

потому что их там не хватает

для полной картины.

2011

***

Молча курим. Угасает день.

Вьются дыма сизые колечки.

Выползает вечер на крылечки

уютных деревень.

Цепенеет деревянный рай,

явно чуждый всяческого лиха.

Господи! Как хорошо и тихо:

ложись и помирай.

1985

***

Поскольку ночь, окно открыто в сад.

Там дождь идёт. Нет, он уже — у цели.

Там золотые яблоки висят.

По крайней мере днём ещё висели.

Поскольку ночь, не видно ни шиша…

А то, что там, быть может, углядела

одна отдельно взятая душа,

в конечном счёте не меняет дела.

2009

***

Если дождь, я на эту дорогу смотрю из окна,

на дорогу, идущую берегом странной реки:

глубина такова, что рукою достанешь до дна,

и везде перейдёшь даже не намочивши портки.

Про портки я шучу. И когда-нибудь я дошучусь.

И не до просторечий, а до настоящих забот,

до потери сознанья и так называемых чувств.

Но, конечно, не завтра. Возможно, и не через год.

А сейчас — репетиция. Отрепетируем путь:

вот дорога, река (переправа, естественно, вброд,

никаких тебе лодок), а в небе какая-нибудь —

за рекою над лесом — звезда. Или наоборот,

над рекой. Но сейчас это просто вода,

и неважно, звезда путеводная там или тут.

Вот когда по дороге отправишься (ясно — куда),

то — не то что свернуть —

и споткнуться тебе не дадут.

2011

***

Две недели я валяю ваньку,

забываю адреса и лица,

истопляю старенькую баньку,

но уже не пьётся и не спится.

Под горой, в каком-то буераке

я нашёл избитую подкову.

На горе насвистывают раки

еженощно. Проку — никакого.

От собак и огородных пугал

что ни день, я вздрагиваю реже.

Две недели обживаю угол,

больше — пятый, нежели медвежий.

1989

***

На высоком речном берегу прозябает село:

если, скажем, от нечего делать

на улицу выйдешь,

то не станет тебе, как тому чудаку, весело,

потому что гуляющих девок ты там не увидишь;

а увидишь тропинку, ведущую прямо к реке,

и пройдёшь по тропинке,

и встанешь на тёплые камни,

и почти что не целясь убьёшь комара на руке,

постоишь и зачем-то потрогаешь воду руками.

И по тёмной воде побегут золотые круги,

на высоких ногах по воде побегут водомеры…

Хорошо тебе тут — вот какие твои пироги.

И такие дела. Если только не символы веры.

Потому что тебя навсегда отпустили домой,

о туда, где, опричь обветшалого дома и сада,

комариного лета и белого снега зимой,

больше нет ничего. А уже ничего и не надо.

2009

***

И ленива и не широка

(и почти что никак не зовут),

замерзает простая река:

очень холодно тут.

Тут, полого упав от окна,

стынет солнечный луч на полу,

и все вещи нанизаны на

ледяную иглу.

Вот пока на сто вёрст — ни души,

море времени, сколько ни трать,

и пока не забыл, запиши

в ледяную тетрадь,

что идёт, почему и куда,

что бежит себе дни напролёт.

А в реке — ледяная вода,

по закраинам — лёд…

2008

***

Вне зависимости от пола или в каких летах,

записной ли псих, мухи ли не обидит, —

человек, смотрящий на воду, выглядит так,

будто думает, что его не видят.

Он не думает. Что, вообще говоря, позор.

Но и третий глаз, как и первые два, замылен,

и река уносит… как что? Да как тот же сор,

даже мелкую мысль,

заблудившуюся среди извилин.

Так учебник истории

листает привычная пятерня:

с упоением тем же, навязчивым или вящим,

водный поток завораживает нас всеми тремя

составляющими времени —

прошлым, будущим и настоящим.

Оттого и лицо в ладони упрятавший господин

там, где ивы к воде опрометчиво льнут и никнут,

у холодной реки засидевшийся до седин,

так беспомощно озирается, когда окликнут.

2010

***

Как нормальные мужики —

политикой или бабами,

я, с чего ни начну, сколь угодно издалека,

заканчиваю дождём, просёлком с его ухабами,

а на заднем плане — река,

о которой хотя и знаешь, куда течёт,

но течёт ли вообще, ни за что не уловишь глазом.

Тишина. И глухое «увы» — не в счёт,

потому что накрывшиеся медным тазом

планы на будущее посылают своё «увы»

из небытия. И с некоторого момента

странный запах

прихваченной заморозками травы

смешивается с дождём, тишиной и ещё с чем-то,

что лежит на сердце, да и на той же душе,

как на ветках и проводах изморозь или наледь,

от чего охотно избавился бы уже,

но чего не забыть и, тем более, не исправить.

2010

***

Если солнце стоит высоко, то тени,

коротая время до заката дня,

прячутся в листве деревьев (и других растений),

а подует ветер — начинается беготня,

перепрятки, шум, мельтешение, но под вечер

тени вытягиваются, передразнивая дома,

и сливаются, как слова иноземной речи,

в нечто целое. Как тома

запылённых книг на забитых донельзя полках,

что не то что читать, но уже различать невмочь,

ибо, будучи из, вообще-то, не самых стойких,

устаю. А ещё: потому что ночь.

2010

***

Последняя капля, сорвавшаяся с края крыши,

падает на землю с хрестоматийным «кап»,

после чего становится намного тише,

чем было до этого. Как будто кляп

заделали и без того молчавшему человеку.

У такого молчания даже не спросишь: ну?

Чтобы отдых дать натруженным за день векам,

закрываешь глаза и погружаешься в тишину,

как в астральные дебри какой-нибудь лженауки,

как скупой — в подземелья — рыцарь,

а лучше — крот;

и уже не понять: тишину нарушают звуки

или — наоборот…

2010

Круги на воде

***

Он и в Африке — слон,

и, наверное, был на примете,

(разумеется, бивни), короче: уснёшь на посту —

непременно убьют, и душа, белоснежная в свете,

не спеша отлетит и, клубясь, наберёт высоту;

и среди облаков, и — легка, устремится на север,

собирая незрелые звёзды во влажную горсть:

только там и тогда пожинаешь и то, что не сеял,

где луна тяжела и желта, как слоновая кость.

И поэтому утром осенним, сырым и туманным

над равниною русской пойдут затяжные дожди…

Пошуруй хорошенько

по книгам, углам и карманам,

кое-что обретя, до сельпо до родного дойди.

Перестала давать (тьфу ты, Господи — в долг!)

продавщица младая

в том сельпо, куда ты

поспешаешь (опять же — селом),

волоча сапоги и по Фрейду лениво гадая,

отчего тебе ночью, к примеру, привиделся слон?

А чего тут гадать? Уж и то хорошо, что не черти,

ведь известно, что ты никогда не гнушался вина.

Вот и выпей стакан. Закури. И подумай о смерти.

А не хочешь, не пей: просто так посиди у окна.

1994

Покров

Сегодня светлый праздник Покрова.

Я торопливо собираю вещи:

резной хомут и золотые клещи,

берет на плешь и руки — в рукава.

И вот — благоухающий подъезд,

а там сосед, хронически поддатый,

и на сакраментальное «куда ты?»:

— Куда? Туда! В пределы неких мест!

Где те же травы, те же дерева,

не благо иго и весомо бремя,

где точно так же истекает время

и где сегодня праздник Покрова;

где я, отнюдь не будучи здоров,

вполне причастный времени и праху,

почти сниму последнюю рубаху:

уже сегодня упадёт покров!

Ещё на мне никто не ставил крест

(хотя идея в воздухе витала),

но час назад меня уже не стало,

уже я там, в пределах неких мест,

где точно так же воют провода,

и точно тот святый и крепкий Боже…

Ребята — всё, решительно всё то же.

Но снег ещё не тронут. Ни следа.

1991

***

Потеплело, и щепочка лезет на щепку.

Вот из лужи прохожего обдало…

Я пойду в магазин и куплю себе кепку,

и она мне пойдёт, как корове седло.

Променяю все ваши на эту заботу,

на рассвете покину родительский кров:

как последний дурак, поплетусь на работу,

где баклуши я бью и седлаю коров.

А ведь, кажется, помню: какая-то лошадь

(боевая, наверно… Конечно, она!)

выносила меня на широкую площадь,

и — здорово, ребята!.. А там — тишина.

И с тех пор по дороге иду пригорюнясь,

вечерами домой, на работу — с утра,

всё по той, по которой прошла моя юность,

не скажу, что давно, но давно бы пора;

я киваю в ответ придорожному злаку,

я не знал и не знаю, не быть или быть,

я ещё не решил, покупать ли собаку:

не уверен, что я её буду любить.

1994

***

Почему-то на ранней заре выгоняют коров…

Вот выходим и мы с председателем

в чистое поле:

— Как дела, литератор?

— Спасибо. Конечно, здоров.

Я вчера отпустил свою душу на волю.

Как меня отпустили на волю марксизма тома,

отпустила красавица из параллельного класса,

как Его, наконец, отпустила кромешная тьма,

отступившая после девятого часа;

как метавшие жребий, пардон, воротили носы,

недовольны весьма (как одеждой)

лохмотьями теми,

или, скажем, как мы без конца переводим часы,

и нам голую задницу кажет прошедшее время.

Дорогой председатель! Давай изопьём молока!

Совершенный обломок

совхозно-колхозного строя,

изопьём по одной за того племенного быка

и за красное солнце над тою зелёной горою!

Дорогой председатель, моя отлетела душа,

наливаются кровью неясные даты и числа,

но, представь, и сейчас за душою моей ни гроша:

только лёгкая тень

наконец обретённого смысла.

1990

***

О, дорога от дома к метро по утрам,

и, естественно, наоборот — вечерами,

что едва ли подобна небесным дарам,

(как иконе — лицо в позолоченной раме):

на корявом асфальте скопление вод,

фонари — не того, и довольно опасно,

до беды и до слёз довела бы, да вот

а потом-то куда? Совершенно не ясно.

Потому что никто не глядит из окна,

ни со стен крепостных, ни с каких колоколен,

и, всего вероятней, не будет кина:

как ни странно, механик действительно болен;

а давно бы пора обратиться к врачу,

потому что не только дороги раскисли,

но привычная ноша невнятна плечу,

и всего интересней — дурацкие мысли.

А дорога пуста, будто песня без слов,

когда просто мычишь за гармонью унылой, —

ничего от себя, лишь основы основ:

что-то вроде «спаси, сохрани и помилуй»…

1992

***

Горбатый мостик. Обводной канал…

С чего-то злоба дня заговорила:

подкинула сравненье, что перила

горбатого моста черны, как нал.

А я совсем не разбираюсь в нале,

поскольку тёмен, как вода в канале,

отчасти лыс и нищ не по летам:

я даже в Турцию ни разу не летал,

не говоря о Лондоне, Париже.

Я много ездил. Но гораздо ближе.

Лишь в этих водах отражаюсь я

в придачу к облакам, растрёпанным, как вата.

Плывёт какой-то водоросли прядь:

не помню, что такое кисея,

но и смотреть на это страшновато.

Но то — смотреть, а ежели — нырять?

Ныряют утки. Правда, не с моста.

И для Москвы их тут довольно много.

А справа, слева, поверху — дорога,

и — бить начнут, не скажешь: красота!

Но вот гранит ступеней — что скрижаль,

над головой, почти что сразу, — небо.

А главное, я тут ни разу не был,

хотя сто раз, наверно, проезжал.

2010

Питер

Сказать, что всё не так?

Посетовать? Поныть,

что вот опять сравнение — не в пользу?

Что даже нимфы в Летнем встали в позу,

чуть не порвав связующую нить:

— Ты кто такой?

Литейный стал прямей…

Я по нему иду седой, усталый,

и из-под закустившихся бровей

высматриваю то, чего не стало,

и по всему выходит, что — меня.

А город что ж? Ему плюс-минус тридцать —

плюс-минус ничего.

Петрова пятерня,

не то что б над, но — бывшею столицей

по-прежнему простёрта в никуда:

чуть выше — небо, понизу — вода,

в которой отражаются фасады.

Ограда упомянутого сада

блестит от сырости, сочащейся с небес,

и под рукою подаётся дверца

туда, где я бы мог оставить сердце…

И я оставил сердце. Но не здесь.

2012

***

Улица имени Первого Мая…

Как ни тужилось время, а всё на местах,

и, наверное, та же Анюта хромая

собирает пустые бутылки в кустах.

Всё на месте, и крыть, разумеется, нечем:

будто та же галдит во дворе детвора,

даже если густой опускается вечер

в неподдельную темень и сумрак двора,

где и в жаркую пору жары не бывает,

и — в любую погоду — домашний уют;

мужики постепенно козла забивают

и поэтому к ночи едва ли забьют…

И всё так же, отставивши благоговейно

заскорузлый мизинец, лицо к облакам

поднимают покорные слуги портвейна,

осушая гранёный Анютин стакан.

Домино. Перезрелая вонь магазина.

Завывают качели: не смазан крепёж.

Время тянется, будто сырая резина,

и к рукам прилипает, и не отскребёшь.

Так и было. Но портит картину Анюта,

никому не дававшая пить из горла,

ведь она, из чего ни была бы согнута, —

человек и, лет десять назад, померла.

1991

***

«Какой город стоит на мягком месте?»

Детская загадка

Я живу на отнюдь не Садовом кольце,

я французский язык изучаю;

нехорошие тени лежат на лице:

это я по Парижу скучаю.

Сохну так, что как жив до сих пор, не понять,

и хорошего в этом не вижу:

мне бы только на евры рубли обменять,

и я тут же рвану до Парижу.

К их каштанам от этих дурных тополей

и от лета, почившего в пухе.

Зажирею. И стану настолько белей,

что пиджак не сойдётся на брюхе.

И потянет француженок пообнимать…

Я за то — провалиться на месте —

зарекусь их парижскую Божию мать

поминать в неприличном контексте.

Ведь и русскому сердцу Париж как des ailes,

как — воистину — ложка к обеду…

Ах, зачем вы так нервны, мадемуазель!

Может, я вообще не приеду.

Я — легко может статься — погиб на посту

(entre nois: я стоял на защите).

Где-ни-то-как-нибудь присобачьте плиту

и чего-же-нибудь напишите:

мол, такой-то откинулся, ёж его медь,

но, увы, у себя во славянах,

так как рылом не вышел валюту иметь,

а равно и простых, деревянных;

неизвестно, умел ли он сеять и жать

или мыкался флагом на мачте,

но считал, что над Сеною лучше лежать:

веселее, а главное — мягче.

1991

***

Я кругами хожу. Я лечусь наложением рук.

Если мелочь — к слезам,

то к чему снятся ихние баксы?

Опишите мне время, и если получится круг,

не сочтите за труд,

перешлите картинку по факсу:

там семнадцать мои. Остальные — неведомо где…

— Подержите арбуз! —

И прохожий разводит руками.

Разведённые руки, как будто круги на воде,

над которыми синь, чуть подёрнутая облаками.

И прохожий идёт, разведёнными руки держа,

по московским кругам,

по садовым и литерным кольцам…

И спросить бы ещё, да ушёл он далёко deja.

Потому что француз.

У него и фамилия — Гольцман.

О московские кольца! Линючи на вас тополя!

А возьмись убирать,

так за те же семнадцать не свёз бы…

Опускается пух на зыбучие камни Кремля

и летит над рекою, где плавают красные звёзды.

Опишите мне время, пока я иду по кольцу,

или, как иногда говорят, окажите услугу,

ибо мне одному неизвестно, к какому концу

приближается время, бредя по такому же кругу.

1994

***

На простом языке слесарей по ремонту а/эм

о весне закричали грачи на высокой берёзе;

вот и я выползаю из дома (неважно зачем),

но, поднявши главу,

замираю в немыслимой позе,

потому что сугробы значительно выше колен,

да и солнце в глаза, и любое движенье излишне.

Вон горят колокольни уездного города N,

а звонят ли к обедне,

отсюда, конечно, не слышно.

Да и видно-то плохо, поскольку сии города —

на три четверти пьяные слёзы

в гранёном стакане,

и когда электрички уходят незнамо куда,

остаются в округе всё те же грачи и цыгане.

Этот необитаемый остров почти что ничей.

Обитаем условно. И не исчисляема паства.

Только солнце и снег. Нецензурные речи грачей.

Ну, берёзы да избы.

А в общем, пустое пространство.

1994

***

Это место — какой-нибудь северный порт,

замечательный тем, что туда — прибывают

и что там даже злые собаки не лают,

потому что за всех отдувается норд;