Бесплатный фрагмент - Нечисть

Пролог

Совхоз «Пищевик», бывший «Красный луч», был из тех, что сумели пережить и перестройку, и лихие 90-е. Да и по сей день дела в нём шли вполне сносно. Люди говорили, что всё это моя, председательская, заслуга, да только какая там заслуга. Работаешь честно, с других того же требуешь да живёшь по совести. Повезло, что стороной обошли бандитские разборки за передел имущества, слава богу, старый совхоз в сельской глубинке не показался никому лакомым кусочком. В общем, везение да честный труд, какая тут моя заслуга?

Последний год дела так совсем в гору пошли. Я даже кредит на обновление парка выбил, оборудования закупили импортного. Как начались на нашей МТС-ке странности. Стали мужики обнаруживать: то инструменты по углам раскиданы, то детали не на своих местах.

Поначалу грешил я на нашу русскую безалаберность, но когда каждое утро в цеху стали находить полнейший раскардаш, будто нечистая сила порезвилась, тут уже не до шуток стало. Оборудование опять же новое, страшно. Пока ничего не пострадало, но кто его знает, как оно дальше будет?

Думал я, может, это шутки кто шутит, но мужики в цеху все взрослые, серьезные, никому такое и в голову не придёт. Может, пришлый кто развлекается. Дошло до того, что решил я сам ночью в цеху покараулить, поймать злодея с поличным. Специально никого не оповестил, чтоб, так сказать, не нарушать чистоту эксперимента. Вот только, стыдно признаться, струсил. Часов до трёх ночи сидел затихарившись в уголке с термосом кофе, ждал. Как вдруг такая жуть накатила, что чуть сердце не встало. И ничего вроде не видел, не слышал, но дыхание спёрло, холодным потом облился. В общем, сбежал я позорно домой, да всю дорогу спину щекотало ощущение, что идёт за мной кто-то. Дошел до дому, перекрестился, хлопнул рюмку самогона, да так и не смог в ту ночь заснуть. Наутро в цеху, разумеется, снова был кавардак.

После этого пошел я к местному батюшке в соседний Овражный. Как шутили местные, Овражный был посёлком городского типа, а городского типа звали Игорь Галактионович Конашенков, уроженец соседнего Кряжска, который был бессменным главой области последние восемь лет. Отношения у нас с ним были вполне уважительные и взаимовыгодные, дай бог ему здоровья. Совхоз он не щемил, не беспредельничал, даже защищал от излишних проверок, но и перепадало ему за это, конечно, кой-чего.

Отец Сергий на просьбу мою откликнулся, приехал, освятил все углы цеха да уехал. На пару недель вроде получше стало, но потом все по новой — приходят с утра мужики на смену, а инструмент по углам валяется, детали чёрти где находят, один раз даже на крыше оказались.

Я сам сначала на Кузьмича грешил. Это наш старший мастер, матёрый, опытный, светлая голова да руки золотые. Нелюдимый, правда, смурной вечно, потому коллеги по цеху его как профессионала уважали, но в друзья не набивались. Был Кузьмич женат на громкой скандальной Ольге, женщине темпераментной и жизнелюбивой. В браке они были очень давно, столько не живут. Ни о каких знаках любви после стольких лет уже речи не шло. Поэтому никто не ожидал, что смерть Ольги в прошлом году от проклятого ковида так подкосит сурового и молчаливого Кузьмича. Стал он выпивать, и чем дальше, тем больше. На работу ходил исправно, видно, невмоготу было одному в пустой хате куковать, но приходил всё чаще уже с утра под шофе. Но мужики божились, что когда и приходил Кузьмич на смену нетрезвый, никаких безобразий не учинял, часто просто ложился в подсобке отсыпаться.

В общем, сходил я снова к отцу Сергию — не работает, говорю, твоя метода. Тогда он мне и посоветовал к отцу Георгию обратиться, «специалисту по таким делам». Мол, странствует он по округе, помогает нуждающимся. Ну, я поблагодарил и начал справки наводить.

А Георгий этот интересный фрукт оказался. Бывший когда-то уважаемым священником, занялся экзорцизмом и общением с нечистью, за что и был лишён сана. Слухи ходили всякие — что он с обрезом ездит, что порой решает проблемы, как бы это сказать, не по-христиански. Что были у него покровители в высших кругах, которым он когда-то помог. Говорили, будто и полиция им интересуется, и в психушке он лежал. Более чем противоречивый персонаж, но мне уж деваться некуда было, закинул я клич через отца Сергия и стал ждать.

Отец Георгий приехал через три дня. На старом красном пикапе Ford, да таком ржавом, что непонятно было, где ржавчина, а где краска выцвела да вспучилась. Вышел я его встречать, смотрю: стоит, на машину опёршись, мужик, курит. Честно говоря, от священника у него только окладистая борода была, а в остальном выглядел то ли как зэк, то ли как металлист. В черной майке, джинсах, руки в татуировках. Правда, не купола на них, а символы какие-то, круги, многогранники да слова не на русском (как потом знающие мужики подсказали, на латыни там всякое).

Подошел я поздороваться, как из машины котяра выпрыгнул, здоровенный, черный как уголь, и странный донельзя — четырёхухий, на чёртика похож, и глаза красные.

— Здравствуйте, — говорю, — Павел Сергеич, председатель, — и руку ему протянул.

— Отец Георгий, — пробасил тот, пожал руку и кивнул на кота с ухмылкой. — Бармалей, напарник мой.

— Давай на «ты», не в суде чай. Слушай, удачно я к вам заехал. У вас же на МТС-ке яма есть или подъёмник? Мне коня моего подшаманить надо, а то рулевая люфтит, заколебала уже. Заодно и расскажешь, чего у тебя тут стряслось. Идёт?

— Конечно, не вопрос, можешь и инструменты наши взять, если найдёшь, конечно.

Загнали мы машину на яму, Георгий инструмент взял да под машину сразу полез.

— Ну, чего у вас тут? — из ямы спрашивает.

— Да чертовщина какая-то, — признался я.

— Чертовщина это по моей части. Пал Сергеич, не поможешь? Сядь в кабину, проверь, что руль ровно стоит.

Залез я в кабину, осмотрелся. Машинка старая, но всё равно интересная, американская. На торпедо иконки как полагается, целая батарея. Поправил руль, кричу ему в яму:

— Ровно всё!

— Ага, спасибо! — Сижу, а сам наблюдаю через лобовое за котом. Кот уже по-хозяйски весь цех обошёл, на углы, где отец Сергий наклеечки с крестом разместил, пошипел, даже колесо трактора обоссать успел. Деловой.

— А чего, — спрашиваю, — кот такой… необычный?

— Мутант, — послышалось из ямы.

— Чернобыльский что ли? — хмыкнул я.

— Кыштымский.

— Это там, где инопланетянина нашли?

— Ага, Алёшеньку, но это потом было, в 90-х. Про ВУРС слыхал?

— Не-а, — признался я. Георгий перестал лязгать ключами, затем продолжил: — Авария там была в Советском Союзе, в пятидесятых, на химкомбинате. Ну и выброс радиации был, после него след остался, зона отчуждения, Восточно-Уральский радиационный след, значит, ВУРС.

— Ага.

— Ну вот, проезжал я по тем местам, он ко мне и прибился, — Георгий выбрался из ямы и открыл капот. — Так что у вас тут творится?

— Интересно, — Георгий захлопнул капот и огляделся. — Ты мне вот что скажи, председатель. Может, у вас кто из работяг подбухивает крепко?

Тю, думаю, тоже мне специалист! Разговоров-то было, а он туда же, к пьянке всё сводит.

— Ну, если только Кузьмич, мастер наш, — постарался я скрыть разочарование. — Он выпивать начал после того, как жена у него умерла год назад. Но мужик-то работящий, спец на вес золота, на нём весь цех держится. Не будет он такой ерундой заниматься, тут тебе любой скажет!

Георгий бросил хитрый взгляд на Бармалея, и зуб даю, тот тоже хитро улыбнулся, хотя, казалось бы, как такое с котячьей мордой провернёшь.

— Ну смотри, председатель, — Георгий взял ветошь и стал вытирать руки. — Тут всё проще, чем кажется. Кузьмич-то, понятно, инструмент раскидывать не будет. Но причина всё равно в пьянстве его.

— Это как?

— Ну как. Цех у вас старый. Народ серьёзный, работящий. А значит, домовой, или в данном случае цеховой, имеется.

— Так отец Сергий освятил… — начал было я, но Георгий хмыкнул, а Бармалей коротко промяукал, будто посмеялся.

— Не понимаю, — признался я. В голове всё путалось, а Георгий начал расхаживать по цеху взад-вперёд, как какой Эркюль Пуаро, что собрал всех, чтобы объявить, кто убийца. Но из зрителей только я да Бармалей.

— Не любят избяные алкоголя и пьяных, на дух не переносят. Вот он и злится, детали разбрасывает, а инструменты прячет, чтоб по пьяни не покалечился никто. Не от большого, так сказать, ума, но от чистого сердца.

— И чего делать-то?

Георгий остановился и поискал взглядом, куда бы присесть. Не найдя ничего более удобного, лихо запрыгнул пятой точкой на старую металлическую бочку и спросил:

— Говоришь, до смерти жены он не злоупотреблял?

— Ну, по праздникам да выходным выпивал, как все, а так чтобы на смену пьяным — никогда раньше за ним такого не водилось.

— Ну, значит, не от хорошей жизни в бутылку полез. Вы с ним вообще по душам-то разговаривали?

— Да не то чтобы, — мне почему-то совестно стало, — он вообще не шибко общительный-то по жизни.

— Короче, Склифосовский. Надо, чтобы Кузьмич в цех пьяным приходить перестал. Как именно, уже дело десятое. Можешь с санитарами его упаковать и закодировать. А можешь по-человечьи поговорить, узнать вообще, как он. Человек жену потерял, это тебе не пустяк. Дело в конечном итоге твоё, председатель, как решишь, так и сделай. А домовому я объясню, что к чему.

Он замолчал, встал с бочки и наконец бросил на верстак ветошь, которую всё это время крутил в руках.

— И вот еще, блюдечко молока у тебя найдется?

— Для кота?

— Для кота? — переспросил Георгий. Бармалей тут оживился и требовательно мяукнул. — А. Тогда два. Одно Бармалею за труды, другое в укромный уголок поставь, задобрить хозяина. И с Кузьмичом всё-таки поговори.

В общем, на том и порешили. Отгрузил я ему припасов в дорогу, как договаривались, и пошел к Кузьмичу, захватив самогона домашнего да закуси из тех же припасов. Стучал долго, видно, спал Кузьмич хмельным сном. Удивился, меня на пороге увидав.

— Пал Сергеич? Что, в цеху что-то случилось?

— Да типун тебе на язык! Я просто по-соседски зашел вот, с гостинцами — я поднял повыше пакет.

— Пал Сергеич? Что, в цеху что-то случилось?

— Да типун тебе на язык! Я просто по-соседски зашел вот, с гостинцами — я поднял повыше пакет.

Кузьмич посмотрел недоверчиво и посторонился, жестом приглашая в дом. В комнате стоял похмельный смрад и царило запустение. У стены стоял разложенный диван с замусоленным бельём, а у другой — здоровенный книжный шкаф. Причём корешки потёртые и залапанные. У меня дома тоже библиотека есть, дед собирал, так к ней и не прикасался никто, стоит там полное собрание сочинений Пушкина да «Капитал», пылятся.

— Ого, да ты у нас книгочей?

— Угу, — буркнул Кузьмич, освобождая стул от сваленных вещей. — Присаживайся. Будешь чай или чего покрепче?

— Да какой там чай, — отмахнулся я, доставая самогон и снедь. — Давай лучше выпьем, за упокой души.

— Так я живой ещё, Сергеич, рано ты меня хоронишь.

— Да я про Ольгу твою, — при упоминании жены у Кузьмича лицо дёрнулось, как током ударило. Но виду он не подал. Я кивнул на диван: — Ты тут спишь, что ли?

— Тут. В спальню не хожу, там вещи её кругом. И кровать, на которой она… Не могу там находиться, тошно.

— Понимаю, — я сдвинул со стола грязные тарелки.

— Да куда тебе, — буркнул Кузьмич, но к столу сел, достал из кучи грязной посуды две рюмки, поставил на стол.

— Не спорю, Кузьмич, моя-то Горгона жива-здорова. И надоели вроде друг дружке-то уже донельзя, а как представлю, что не станет Надюхи, такая тоска подступает, что вешаться впору, — я разлил самогон, поднял рюмку. — Ну, за Ольгу, царствие ей небесное. Горячая баба была, суетливая. До сих пор помню, как она на собрание по поводу взносов пришла, такой скандал учинила, любо-дорого. Боевая.

Хлопнули не чокаясь.

— Царствие небесное, хах, — Кузьмич зло ухмыльнулся и снова разлил самогон по рюмкам. — Оставь ты эту поповскую софистику, Сергеич. Нет там ничего. И в душе у меня теперь ничего, дыра. Только про лучший мир мне не заливай.

Молча выпили по второй.

— Эк ты раскис, Кузьмич.

— А что ж я, не человек, что ли? Не было у меня ближе никого, да и не будет больше, наверное.

— Интересно. А так и не скажешь, ты ж вечно такой суровый, уверенный.

Хлопнули ещё по одной, развезло хорошенько, хороший самогон всё-таки Петровна гонит.

— Да все из себя уверенные. А внутри каждого червь сомнений точит. Анатолий, блядь.

— Кто? — не понял я.

— Червь. Анатолий.

— Почему Анатолий?

— А так нашего препода по философии в аграрном звали. Въедливый дед был, как вцепится, так всю душу вынет. Гегелем мучал, пацаны даже отпиздить его после пар хотели. Но потом Кант пошёл, и они категорически императивно передумали.

— А на черта вам в аграрном философия? — удивился я.

— Так мы тоже не понимали, даже письмо коллективное в деканат писали, но нам сказали, что надо было академические часы забить, а других преподавателей не нашлось.

Помолчали немного, на улице уже крепко темень загустела.

— Я чего еще зашёл-то. Я сегодня с отцом Георгием разговаривал, он навроде экстрасенса… тьфу ты… экзорциста, — самогон уже крепко дал по голове, язык заплетался.

— Ага, мужики рассказывали, приезжал он сегодня. И чего говорит? — Кузьмич разлил еще по одной, несмотря на то, что я отрицательно мотал головой. Голова от этих маневров закружилась ещё сильнее.

— Говорит, домовой у нас в цеху. Цеховой то есть.

— Ты бы, Сергеич, перестал с Надюхой «Битву экстрасенсов» по телику смотреть, а то у самого уже шарики за ролики.

— Ну а кто инструментами балует-то, по-твоему? Георгий говорит, домовой и балует, потому что ты пьяный на работу приходишь.

— Аа, — разочарованно протянул Кузьмич, — нотации читать пришёл. — И демонстративно налил новую рюмку уже только себе.

— Да не в том смысле. Слушай, Кузьмич. Я всё понимаю, такую потерю пережить не каждый сможет. И просвета кажется не видать, и жить зачем, непонятно. Но ты с другой стороны посмотри, ты ж мастер золотой. На тебе совхоз держится. Нужен ты нам, Кузьмич.

— Это что ж мне, пить бросить?

— Да твоё дело, хочешь пей, ну сколько ты ещё будешь горевать-то? Если совсем не можешь, то хотя бы в цех пьяным не приходи. Хочешь, отпуск тебе выпишу оплачиваемый, приди в себя, соберись да выходи на работу. Нельзя, чтобы такая голова светлая да руки погибали. А домовой-то не со зла куралесит, как может защищает, чтоб ты спьяну не учудил чего.

— Ты серьёзно, Сергеич? Тебе хватит, видимо.

— Ну мне Георгий так объяснил. Защищает, но и злится на тебя, потому и безобразничает. Ему, видишь, до тебя тоже дело есть.

Кузьмич подпёр голову руками и прикрыл глаза. Я терпеливо ждал.

— Добро, Сергеич. Под мухой в цех больше ни ногой, раз просишь. Но только из уважения к тебе. Какой там к черту домовой, совсем уже ёбу дали! Может, он тогда, раз такой неравнодушный, мне с редуктором у трактора поможет? — Кузьмич расхохотался пьяным смехом.

На том и порешили. Посидели ещё немного да распрощались по-хорошему, по-соседски. И веришь, нет, с тех пор наладилось всё. Уж не знаю, правда ли в домовом дело, или мне лапши на уши навешал этот мужик с котом, да всё дело просто было в пьянке Кузьмича. Так и решил бы, что обвели меня шарлатаны вокруг пальца, если бы не вчерашнее происшествие в цеху. Мне Кузьмич рассказал.

Ковырялся он, значит, под буханкой нашей совхозной, пока она на подъёмнике висела. И тут чувствует, дёргает его за штанину кто-то. Обернулся — никого. Ну выругался, снова за дело, и тут опять — настойчиво так дёргает кто-то. Ну Кузьмич перепугался слегка, инструмент отложил, да только вышел из-под буханки, в ту же секунду одна лапа у подъёмника подломилась, да буханка на пол и рухнула, прям где Кузьмич под ней шаманил. Отделался лёгким испугом, но пообещал с водкой совсем завязать. Вот и думай теперь…

Монастырь

Глава I

Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое

Софья сидела на узкой железной кровати в своей келье, обхватив колени руками и молилась, чтобы настоятельница, совершающая вечерний обход, сегодня прошла мимо её двери. Каждый шаг игуменьи Евникии, гулко отскакивающий от стен обители, заставлял Соньку всё сильнее втягивать голову в плечи и зажмуривать глаза. Стены кельи, казалось, наваливались на неё своей вековой тяжестью, а тьма, скопившаяся по углам, пульсировала словно живая. Где-то внутри неё маленькая девочка заходилась в беззвучном крике, а в животе скручивался узлом комок липкого животного страха. Софья была на грани, в шаге от чего-то тёмного и страшного, ближе, чем когда-либо. Даже когда умерла бабушка, было не так паршиво.

Сонька вспомнила, как стояла над свежезасыпанной бабушкиной могилой, в то октябрьское промозглое утро, за день до своего 12-летия, не чувствуя вообще ничего. У неё уже не осталось слёз, но порывистый ветер услужливо швырял ей в лицо горсти холодного моросящего дождя.

— Как же так, как же так, — причитала рядом баба Валя, бабушкина соседка, у которой последние несколько дней жила Сонька. — Совсем одна сиротинушка осталась на всём белом свете.

Софья тогда не понимала, что значит «одна на всем белом свете». У неё ведь есть друзья, одноклассники, учителя, соседи, баба Валя вот. Но когда через пару дней к бабе Вале в дом приехала Клавдия Степановна, сотрудница органов опеки, Софья поняла, что бабе Вале она не нужна. И никому, видимо, не нужна. Оказывается, так бывает, что ты никому не нужен.

Клавдия Степановна была женщиной средних лет, суетливой, жизнерадостной и, как показалось Софье, доброй, хотя и уставшей.

— Ты, Сонечка, не переживай, — щебетала она, перебирая на столе документы, — мы уже подыскали тебе местечко, тебе должно понравиться.

Софья и не переживала, если честно. Она уже поняла, что Клавдии Степановне она тоже не нужна, поэтому просто сидела напротив неё на лавке и смотрела в окошко. А что, если ей не местечко нужно, а человек? Чего ей то местечко…

— …Свято-Еввинский монастырь, — знакомое название выдернуло Соньку из раздумий, — мне сказали, вы с бабушкой часто в местном храме на службах были, так что место даже знакомое, как будто, да?

— Чего, монастырь? — переспросила она.

— Да ты меня совсем не слушала! — всплеснула руками Клавдия Степановна, но не со злостью, а просто от избытка чувств и живости темперамента. В следующую секунду она взяла Сонькины руки, лежащие на столе, в свои, чуть сжала их и ободряюще улыбнулась, — ничего, я понимаю, Сонечка, тяжело пока, но мне нужно, чтобы ты меня послушала. Я говорю, что есть возможность тебя определить в Свято-Еввинский монастырь. При них приют есть, я уже с настоятельницей пообщалась, они готовы тебя принять. Будешь среди других деток жить, к вере приобщаться, образование получать. Поверь мне, это лучше, чем государственный приют или интернат. А с 15 лет сможешь в послушницы пойти, ну, если захочешь, конечно. Понимаешь?

— Понимаю, — ответила Сонька.

— И?

— Чего? — Софья растерялась.

— Мне нужно твоё согласие.

— Моё? — недоверчиво протянула девочка.

— Ну а чьё же?

— Не знаю… бабы Вали.

Клавдия Степановна грустно улыбнулась и вздохнула:

— Баба Валя, к сожалению, не является твоим законным представителем или опекуном. С момента смерти твоей бабушки, за неимением других родственников, интересы твои представляю я. Но я против твоей воли ничего решать не могу и не хочу. Поэтому ты сейчас подумай хорошенько и скажи мне, согласна ли ты пойти в приют Свято-Еввинского монастыря, к матушке Евникии?

Сонька вдруг очень разволновалась, подскочила с лавки и стала ходить по комнате из угла в угол. Клавдия Степановна молча, с сочувствием наблюдала за девочкой. А Сонька думала: это же настоящее, важное Решение, и ей надо принять его самой, нет рядом ни бабушки, ни учителей. Они и правда с бабулей часто ходили в храм Свято-Еввинского монастыря, и было ей там хоть и скучно, зато уютно и покойно. Сонька любила запах ладана, дрожащий свет свечей, торжественную атмосферу службы, и даже батюшка Тихон, обычно ведущий там службы, казался ей добрым и приятным дядькой. Будет ли в приюте так же? Она не знала. Но она запомнила слова Клавдии Степановны о том, что это лучше, чем в государственном приюте или интернате. А Клавдии Степановне должно быть виднее. Сонька остановилась, повернулась к сотруднице опеки, сжала кулачки и уверенно произнесла:

— Да, согласна.

* * *

Монастырь встретил Софию молчаливым величием, и одновременно земной суетой. По подворью деловито сновали послушницы, монастырь деятельно гудел словно пчелиный улей. За воротами её ждала невысокая сухопарая женщина в черном одеянии и апостольнике — келейница матери игуменьи, монахиня Ефросинья.

— Софья? — вместо приветствия спросила она, окидывая Софию неприязненным взглядом. — Поди сюда, не отставай. Провожу тебя к матушке, она ждет.

Ефросинья резко развернулась и быстрым шагом направилась вглубь монастыря. София едва поспевала за ней, путаясь в полах длинной юбки и оскальзываясь на мокрых от дождя каменных плитах. Они миновали несколько дворов и галерей, мимо проплывали угрюмые стены с узкими окнами-бойницами, темные лики святых на фресках, кресты и купола. София вертела головой, пытаясь разглядеть все сразу, но спешащая вперед келейница то и дело оглядывалась и подгоняла её.

— Шевелись давай, нечего рот разевать! Насмотришься ещё. У матушки времени нет тебя весь день ждать, — ворчала она себе под нос. — Ещё одну принесло на нашу голову.

София съежилась и опустила глаза, не смея возражать. Холодный прием пугал её и обескураживал. Неужели теперь так будет всегда? Среди чужих, равнодушных людей, в этих неуютных стенах? И чем это лучше интерната?.. «Бабушка, как же я без тебя тут…» — с тоской подумала она.

Внезапно Ефросинья остановилась перед массивной дубовой дверью. София, задумавшись, чуть не налетела на неё, но в последний момент келейница цепко схватила девочку за руку.

— Смотри мне тут! Веди себя смирно перед матушкой. Отвечай, когда спросят, и не дерзи. Не то живо вылетишь за ворота, — зашипела она, сверля Софию колючим взглядом. — Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

Ефросинья трижды быстро перекрестилась, откашлялась и решительно постучала. За дверью раздалось певучее «Аминь!», и келейница, бесцеремонно подтолкнув Софию вперед, вошла.

Кабинет настоятельницы встретил их полумраком и сладковатым запахом ладана. Лишь в дальнем углу теплилась лампада перед большой иконой, выхватывая из темноты суровый лик пока ещё неизвестного Софье святого.

— А, вот и наша новенькая, — негромко произнесла матушка Евникия, поднимаясь из-за стола. — Подойди-ка поближе, дитя. Как тебя звать?

— София… — ответила девочка, делая несколько робких шагов навстречу. — Здравствуйте, матушка.

Настоятельница окинула ее цепким, изучающим взглядом. На ее губах промелькнула и тут же исчезла неясная усмешка.

— София, значит. Мудрость Божия. Тяжелое бремя, носить имя одной из высших христианских добродетелей. Но, Бог даст, и оправдаешь его…

Она обошла стол и остановилась прямо перед девочкой. Та невольно подняла глаза и утонула в пронзительном, гипнотизирующем взгляде игуменьи. Морщины на лице матушки разгладились, черты смягчились, и на миг она показалась Соне доброй и участливой, почти как бабушка.

— Сколько тебе лет, дитя? — ласково поинтересовалась настоятельница, легонько касаясь подбородка Софии сухими холодными пальцами.

— Одиннадцать… то есть двенадцать исполнилось, — торопливо поправилась девочка. За тяжким горем она даже забыл о своём дне рождения. — Бабушка умерла на днях, некуда мне больше идти…

— Скорбно это, — вздохнула игуменья, качая головой. — Но ничего, на все воля Божья. Видно, привел он тебя сюда. Приютим, обогреем, душу твою заблудшую к свету направим.

Она на миг прикрыла глаза, словно мысленно молясь, а потом вдруг резко обняла Софию, прижав к себе.

— Отныне я буду тебе матерью, строгой, но любящей. Отныне дом твой святая обитель. Сестры во Христе твоя новая семья. Запомни это, дитя.

Голос матушки завибрировал, в нем появились незнакомые, тревожащие нотки. София застыла в ее неожиданных объятиях, чувствуя исходящий от настоятельницы горьковатый запах лекарственных трав и воска.

— А теперь ступай, обустраивайся. Мать Ефросинья тебе все покажет, расскажет, — так же внезапно оборвала игуменья, отстраняясь. Лицо ее снова стало непроницаемым, а взгляд — жестким.

Она отошла к окну и, не оглядываясь, махнула рукой. Келейница, стоявшая у двери с угодливой полуулыбкой, поспешно схватила Софию за локоть и вывела из кельи.

— Ну что, насмотрелась, наслушалась? — ехидно прошипела она, как только дверь за ними затворилась. — Матушка до-обрая, всех сирот бездомных привечает. — Ефросинья осеклась и быстро огляделась по сторонам. — Ладно. Пойдем, покажу, где спать будешь. И на молитву не опаздывай потом, а то накажут.

Она быстро зашагала по длинной монастырской галерее, увлекая за собой притихшую Софию. Девочка брела, спотыкаясь, и пыталась разобраться в собственных чувствах. Пока что больше всего ей хотелось домой, к бабушке, но она понимала, что это невозможно. В дополнение ко всему она вдруг осознала, что очень хочет в туалет.

— Матушка Ефросинья, а где тут у вас туалет? — робко поинтересовалась она.

— Не суетись, — не оборачиваясь бросила келейница. — Сначала келью твою тебе покажу.

София осторожно вошла внутрь кельи и огляделась. Маленькое окошко под самым потолком, четыре узкие кровати по углам, грубо сколоченные тумбочки, на стене — темный лик Богородицы. Пахло ладаном, старыми книгами и сыростью. Ефросинья, сложив руки на животе, внимательно наблюдала за ней.

— Кроме тебя тут еще живут сестры Марфа и Мария, твоего возраста. Они сейчас на службе, скоро вернутся. Располагайся, покажу тебе умывальню.

Умывальня была общая, в конце коридора, с несколькими туалетными кабинками и душевым отделением. Ефросинья зашла вместе с Софьей и остановилась посреди комнаты. Сонька недоумённо переминалась с ноги на ногу, ожидая, что келейница оставит её в уединении.

— Чего стоишь, делай свои дела, я прослежу, чтоб не баловала тут.

Как можно было баловать в холодном монастырском туалете, Соня не представляла. Что она по мнению Ефросиньи могла тут делать, мылом жонглировать? Софья прыснула, представив себе эту картину.

— Я что-то смешное сказала?! — повысила голос Ефросинья, и Соня торопливо забормотала извинения.

«Сделать свои дела» рядом с келейницей, бдящей за хлипкой перегородкой, у Софьи так и не получилось. Она решила, что сходит ещё раз, как только её оставят в одиночестве. Ефросинья ничего не сказала и отвела её в келью.

— Дождись сестёр, они тебе расскажут распорядок. Да не опаздывай на вечернюю.

Дверь кельи закрылась, по коридору заметался удаляющийся звук шагов kelейницы, и Софья наконец осталась одна. Она осторожно присела на краешек свободной кровати и глубоко порывисто вздохнула. Внезапно ей вспомнилась её комната в бабушкином доме, к горлу подкатил ком, и Сонька затряслась в беззвучных рыданиях.

* * *

Марфа и Мария оказались полными противоположностями, хотя и были погодками. Младшая Марфа, Сонькина ровесница — тихая, богобоязненная, всегда с молитвословом, а Мария — живая, непоседливая, в вечных контрах с Ефросиньей и виртуозно и смешно матерящаяся в моменты когда они оставались в келье одни. Марфа при этом истово крестилась и произносила Иисусову молитву, оттого такие разговоры выглядели ещё комичнее. София быстро оттаяла и сблизилась с сёстрами. Мария, успевшая повидать жизнь до монастыря говорила что они как Гарри, Рон и Гермиона, из популярной в миру книжки, которую она обещала как-нибудь достать и подарить Соньке. По вечерам, когда гасили свет, они часто шептались, делясь историями из прошлой жизни. У Марии их было больше всех — она попала в приют позже других, успела пожить в обычном детдоме. Марфа всегда слушала истории с интересом, но потом непременно добавляла что-нибудь душеспасительное из жития святых. А София просто слушала, изредка рассказывая про бабушку.

Дни текли размеренно: подъём, молитвы, занятия, послушания. София привыкла к этому ритму, находя в нём какое-то успокоение. Марфа помогала ей с церковнославянским, а Мария учила, как половчее увильнуть от особо нудных послушаний или выпросить у поварихи лишнюю булочку.

Что касается взрослых обитателей монастыря, никто из них не вызывал у Софии доверия, кроме разве что приходящего отца Тихона, проводившего службы и литургии. Она помнила его по временам, когда ходила в храм с бабушкой, и он, как оказалось, тоже запомнил Софию. Впервые увидев её в обители, он подошел к ней, мягко взял за плечи и сказал:

— Здравствуй, Сонечка. Отрадно видеть тебя тут. Прими соболезнования мои по поводу бабушки твоей, царствие ей небесное, светлый был человек. Запомни, если тебе вдруг помощь какая понадобится, вопросы появятся, всегда подходи ко мне после службы, не оставлю без ответа. Я теперь вроде как тоже за тебя ответственность несу.

София не поняла, почему отец Тихон тоже несёт за неё ответственность, но поблагодарила его и побежала по своим делам. После она действительно время от времени подходила к Тихону после службы, спрашивала советов по поводу взаимоотношений с Ефросиньей, просила рассказать про послушничество и определиться с выбором дальнейшего пути. Святой отец всегда внимательно выслушивал её, не перебивал и старался понятно и подробно ответить, не отмахиваясь общими фразами. Софии он нравился, пожалуй, больше всех, впрочем не ей одной, сёстры тоже в нем души не чаяли. Даже разбитная Мария всегда отзывалась о нем с теплотой и трепетом, хотя в остальном презирала церковных обитателей, монастырский быт и нравы.

«Вот увидите, — говорила иногда Мария, глядя в маленькое окошко кельи под потолком, — как только шестнадцать стукнет, сразу уйду. Работать буду, замуж выйду, кота заведу». Марфа в такие моменты только грустно качала головой, глядя на непутёвую сестру. А София молчала, и где-то внутри завидовала Марьиной решимости, а особенно коту. Заводить питомцев в монастыре строго запрещалось, что впрочем не мешало приютским подкармливать местного дворового кота Кефирчика, которого взрослые шпыняли и терпели только из-за того, что тот время от времени охотился за мышами.

Так прошло три года. Когда Марии исполнилось шестнадцать, она действительно исчезла — собрала вещи и ушла среди ночи. Марфа весь день плакала и молилась за спасение её души, а София, лёжа без сна, впервые задумалась о том, чтобы принять послушничество. Конечно, она не обладала такой непоколебимой верой как Марфа, но мир за пределами монастыря хоть и одновременно привлекал, но гораздо больше пугал её.

На следующий день София подошла к настоятельнице перед вечерней и объявила, что хочет стать послушницей.

Глава II

Да воскреснет Бог, и расточатся врази́ Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его.

Как же чешется лоб под клобуком, просто невыносимо! Евникия, невозмутимо улыбаясь (что-что, а это она всегда умела) и кивая, выпроводила не прекращающую кудахтать Господь, помилуй нас грешных по поводу дыр в монастырском бюджете сестру-казначею Агафью из своего кабинета и закрыла за ней дверь. Затем с исступлённым стоном нетерпеливо сдёрнула с себя этот грёбаный Пресвятая Богородице, спаси нас головной убор, следом апостольник и стала остервенело чесать голову и лоб. Удовлетворившись, она подняла клобук с пола, отряхнула и прошла за свой стол.