Бесплатный фрагмент - Небольшие обстоятельства

НЕБОЛЬШИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Глава 1

Счастье переполняет женщину не так, как мужчину. Казалось ей с высоты своих пусть и небольших, но всё же прожитых лет. Женщина хочет делиться им со всеми вокруг. Выплеснуть из себя потоком удивительной и яркой силы. Мужчины наоборот, прячут поглубже, словно боясь расплескать. От мужского счастья веяло скукой и серостью. Хотя, возможно, ей попадались не те мужчины. Да, и счастье не в количестве. А сегодня она была счастлива. В это обычное необычное утро. Букет ромашек на подушке напомнил о светлых чувствах. О любви, о нежности, о муже. Да, о муже. Часто стала о нем забывать. Тепло тела было, тепла души не хватало. Иногда даже в одной постели. Но он, все же, мог её удивить. Он старался. И в такие моменты она, конечно, всё прощала, всё забывала. Эта странная женская жертвенность жила в ней с самых ранних лет. Уже тогда считала себя во всём виноватой, а вокруг замечала только светлое. Часто не понимая, что говно есть говно. Не важно, в какой упаковке.

Судьба, думала в десять, когда от них ушел отец. Просто в один из дней закрыл за собой дверь и больше не открывал. Наверное, иначе не мог. Ведь, если бы мог, то, наверное, остался. С таким наивным оправданием она ещё больше к нему проникалась. Бесспорным благородством наделила отцовский поступок, но в то же время жалела мать. Уходила из дома, когда та запиралась в ванной и плакала. Готовила, помогала по квартире, старалась в школе, лишь бы уберечь маму от хлопот. Когда появились ухажеры, ласково всем улыбалась и испарялась в душном пространстве их небольшого жилища, боясь потревожить чужое счастье. Казалось честным — одинаково любить обоих родителей.

Это необычное утро ещё было и необычно прекрасно. Яркий аромат последнего осеннего солнца так и дурманил. Она сладко потянулась в кровати. До мурашек на коже. Ещё раз влюбилась в букет цветов на подушке и зажмурилась от радости. Жаль, муж уже на работе, как же сейчас захотелось его расцеловать. Поделиться всем своим светом, всей радугой наполнивших её эмоций.

Закрутились в голове цветочные хлопоты. Быстрее за водой. Такую красоту, такой миг хотелось сохранить навечно. Пусть не монументально, пусть в вазе. Ещё прекраснее. Чтоб в тяжелые моменты вспоминать или просто благодушно лицезреть на своём окошке. Красота спасает мир и каждую его живую частичку. Хочется вставать, дышать и делиться этим счастьем.

Вскочила с кровати и быстро запрыгнула в тапки. Пол в доме был холодный. Видимо, котёл не работал. Три прожитых здесь года так и не приучили к этому холоду. По началу даже заболевала. Осень и зиму ходила сопливая, пока не утеплилась вязанными носками. Помогло.

Жили они на окраине возле парка, в частном секторе. Свекор, свекровь, муж и его младший брат. Такая небольшая дружная семья приняла её тепло и совершенно обыденно. Она просто переступила порог и стала здесь жить. В один из дней, совсем неважно какой. Если в доме живет счастье, календарь на стене не нужен. Семья приросла одним человеком, не потеряв своего значения. И ей, спустившейся с гор своих прожитых детских и юношеских переживаний, здесь стало совершенно чудесно, словно дома. Того дома, которого у неё не было. Глядя на семью мужа, она стала понимать, что такое дружба, привязанность, простота и честность. А, главное, что такое любовь. Теперь уже по-другому вспоминала своих родителей. Не осуждала, просто по-другому. Без тех чувств, которые были раньше. Как этап жизни, который остался позади.

Ваза обнаружилась на кухне. Набрала воду и поспешила обратно в спальню. Дома уже никого не было. Разбежались по делам. Иногда кто-то задерживался, дозволяя невестке подольше поваляться в кровати. Она любила такие моменты. Тепло, сонливость, нежность. И конечно, не любила сама хлопотать в котельной. Как для квартирного ребёнка с центральным отоплением, для нее возня со спичками была крайне непростой, а часто и опасной. Даже за опытом проведенных здесь лет, всё ещё частенько что-нибудь резала, колола или ломала. Муж смеялся, свекровь причитала, а свекор поучал. Поучал уже неоднократно много раз, но всё равно беззлобно, полюбовно. Лишь часто напоминая о медведях в цирке.

В цирке она была один раз. В шестнадцать лет. Мама отвела ее туда на окончание школы. Словно исполняя какую-то обязательную программу в воспитании ребенка, но забыв о его возрасте. Конечно, пытаясь наладить свою личную жизнь, она часто забывала о дочери, но это не значит, что она ее не любила. В ее понимании любовь была проста и монохромна. Она дала ей жизнь, крышу над головой, еду и одежду. Что это, если не любовь?

Спустя еще год у матери обнаружили опухоль. Сообщили обыденно, сквозь толстые врачебные линзы в темном коридоре. Пахло там хлоркой и раскаянием. Запах успел приклеиться. Она наоборот. Уже ничего не успела. Не наладила свою личную жизнь. Не встретила своего единственного. Не родила сына. Не успела переоформить дачный участок. У нее было очень много не законченных дел. Но болезнь не выбирала. Она не хотела ждать, одаривать шансом или отсрочкой. Болезнь просто захватила её тело, и тело это вскоре сдалось. Она лежала, стонала от боли, а дочь все это время находилась рядом. По началу пыталась что-то совмещать. Учебу, личную жизнь, друзей. Но не смогла. Исключили. Из университета, из дружной компании, из списка контактов. Впрочем, не жалела. Приоритетов уже не осталось. Как могла обеспечивала уют в квартире, облегчала страдания родного человека, старалась всегда быть рядом. Сама не заметила, как за это время повзрослела, но высохла. До килограмм сорока. Иногда мать, в шутку за длинные худые ноги и маленькое тельце называла ее циркулем. И ей это нравилось. Нравилось, когда мама шутила. Те редкие мгновения так застряли в памяти, что часто и теперь снились по ночам. Ты — мой родной циркуль. Смеялись её глаза, полные слез, и черно-белая любовь наполняла комнату всеми цветами радуги. Почему люди так редко говорят друг другу о своих чувствах? Она не знала. Может, они просто не умеют? Может, не знают таких слов? Или потому что привыкли молчать? Молчала и она. В те минуты в той комнате в той тишине. Просто гладила маму по руке.

Блеснуло сквозь решетку. Трещало сухое полено. Обрадовалась огоньку в котельной. Разожгли. Не придется теперь мучаться. Лишь подбрасывать дрова и поддерживать тепло. Ответственно, но привычно. Это она могла, с этим справиться. Какие же они все-таки родные! Закружилась, порхая по дому. Легко ей стало, весело. Заботливо поставила цветы в вазу и убрала на окошко. И так потеплело, так похорошело. Даже захотелось сбросить тапки и выбежать в это осеннее утро. Насладиться им сполна, но обязательно босиком.

С мужем она тоже познакомилась осенью. Конечно, не такой прекрасной, как эта, но осенью. Да и какая она еще могла быть — в ту осень она похоронила мать. Ничего не помнила, летала по городу как привидение. Бездыханно существовала изо дня в день. Жуткие мигрени, язва желудка и еще много чего сжирали ее крошечное тельце. А главное, не было никаких сил противостоять им. На борьбу ничего не осталось. Всё закопали в той могиле. Так она и пустовала в оставшемся ей мире. Ни отца, ни матери, ни друзей, ни веры. Благо была соседка. Пухлявая тетка-кладовщица. Она её и спасла.

В один из дней силком выволокла из квартиры и притащила на завод. В отделе кадров усадила на лавку под дверью и приказала ждать. Ждала недолго. Минут пять. Дверь открылась и перенесла её на склад готовой продукции. Как в сказке. Как на ковре-самолете. По чудесному велению если не золотой рыбки, так щуки определенно. Волшебство её спасло. Простое, человеческое волшебство. По имени доброта и сострадание.

Этот призыв вставать по утрам, умываться и вываливаться наружу в мир полный людей подействовал, как глоток свежего воздуха. Утопающего одарили шансом. Осталось только выгрести. И она старалась.

Утренние ручейки из работников и работниц, стекающиеся на проходную, манили её необычайной силой. Ей нравилось идти плечом к плечу с ними в одной колонне. Чувствовать причастность к чему-то значимому, быть нужной и ответственной. Даже просто касаться их своим телом. И пустота внутри постепенно уступала отчетам и инвентаризациям, стеллажам и полкам, накладным и заявкам. Работа снова превратила нечто в человека.

Трудились все одинаково. Выбора в городе ни у кого особо не было. Да, и какой выбор в запертой клетке. Просто маленькая жизнь маленького города совсем крошечного человечка. Будущий муж иногда захаживал к ним на склад. Между прочим, как бы невзначай. Пока бригадир не видел. Мялся в углу, якобы по делу, чуть застенчиво глазея на молодую кладовщицу. Тетки по старше подначивали ее, посмеивались за спиной, а чаще прямо в лоб. Она краснела и убегала по делам, но пряталась углами и занималась тем же. Так и следили друг за дружкой. Тайком влюбляясь.

Однажды он набрался смелости и проводил её до дома. Дорогу молчали. Он курил, она смотрела под ноги. Ей, конечно, хотелось, услышать его голос. Хотелось много узнать о нем, почувствовать его. Но он стеснялся и боялся, и был неопытен. И это стало так понятно даже ей, что в конце она мило улыбнулась и поцеловала его в щеку. Потом всю ночь не спала. Крутилась с бока на бок, смяла всю простыню и успокоилась лишь под утро. Дурёха.

Так они гуляли до её подъезда около месяца, но в один из дней он остался. Всё произошло быстро и не понятно. Он, как ей показалось, уже этим занимался, но спросить она постеснялась. Они просто оба молча уснули. Наверное, улыбались, что он, что она. Этот шажок во взрослую жизнь ей понравился. Хотелось, чтобы ему тоже.

Пролетали дни. То приносили, то уносили с собой новые эмоции. Жизнь её наполнилась новыми смыслами. Пережитая боль постепенно уходила. Испарялась в красоте дней и романтическом настроении.

Потом наступила суббота. Особая суббота. Будто единственная или первая в её жизни. В тот день он позвал её замуж. При чём она, как знала об этом заранее. С самого утра почувствовала внутри какую-то необъяснимую тревогу. Волнительность. А увидев его — всё поняла. Как обычно, он ждал её на проходной. Проводить домой. Мялся с ноги на ногу. Вероятно, подыскивал в голове нужные слова. Может, даже сценарии. Нервничал жутко, что было заметно невооруженным глазом. Но она не подала вида. Взяла его нежно под ручку и кокетливо, насколько получилось, двинулась в сторону остановки. В автобусе он также неловко улыбался, перебирал её пальчики в своей руке, пытался отвлечься. Она была не против. Ей очень нравилось, когда он её гладил. Особенно трепетно щекотал.

До дома оставалось метров сто, и они вошли в темную арку. То ли темнота придала ему смелости, то ли просто закипало нуждой совершить мужской поступок, но он решился. Отпустил её руку, вырвался вперед. Она чуть опешила. Догадалась: вот — тот самый момент. Дыхание перехватило. Сердце застучало быстрее. Намного быстрее. Он положил руки ей на плечи и то ли хотел встать на колено, то ли просто выдержать нужную дистанцию, но попятился чуть назад. Буквально, на один шаг. И тут же пропал. В мгновение. Она даже не успела моргнуть. Вот он стоял перед ней, а вот его не стало. От удивления застыла. В голове что-то не укладывалось. Мысли хаотично протыкали затуманенное сознание, крутились по серпантину и улетали в потёмках в пропасть. Лишь только его тихий стон привел её в чувства. Зажег ближний свет. Его почти беззвучное, но протяжное кряхтенье. Дошло, долетело. Разглядела в той кромешной темноте еще более мрачное пятно на асфальте. После поняла, что это канализационный люк. И в конце — что люк этот отсутствует. Будущий муж неловко угодил в него. Сломал ногу. Сидел на пятой точке, но хихикал сквозь боль. И она с радостными от слез глазами прошептала ему, что согласна.

Думала ли, гадала когда — какой у неё будет муж? Не помнила. Если и мечтала, то редко. И точно не о принце. Не мечталось о таком в двушке на третьем этаже хрущёвки. Не мечталось. Конечно, иногда представляла его красивого высокого сильного. Чтобы рядом до скончания времен. Но не более. В детстве была влюблена в дядьку из квартиры над головой. Русые волосы, голубые глаза, тонкое симметричное лицо. Умный, начитанный, интеллигентный. Сантехник из ЖЭКа. Пушкина наизусть читал, конфетами часто угощал. Спился, не выдержал своей интеллигентности. Лежал под подъездом, бранился с невидимым оппонентом. Орал: «Закройте рот бутылкой или дулом. Лучше дулом. Как вам такое предложение? Обещайте подумать».

Вызвали скорую. Приехали санитары, погрузили, увезли, прокапали. Вернулся — повесился. Видимо, обдумали его предложение. Одобрили и утвердили просьбу. Больше она не влюблялась. Ни разу, до него.

В шкафу висело новое платье. Купила его на распродаже в универмаге. В тайне от мужа. Неописуемо прелестное. Она редко, что-то покупала себе, но от этого платья отказаться не смогла. Красота и радость наполнили её, когда примерила, а потому цена уже не имела никакого значения. Почувствовала себя настоящей женщиной. Бесспорно, большое удовольствие — купить себе новую вещь. Надеть, гордо улыбнуться своему отражению в зеркале. Поёрничать над собой той, которая еще минут пять назад была в старом потертом свитере, и завидовать себе новой. Всё это случилось и с ней в той примерочной кабине универмага. К тому же, она хотела порадовать мужа, хотела, чтобы он любовался ей. Как раньше. Как мужчина любуется любимой женщиной. Ведь, он её еще любит?

Да, иногда, стала сомневаться. Особенно в последнее время. Он стал неоднократно и необоснованно груб и резок, очень ревнив и подозрителен. По привычке винила себя, но сделать ничего не могла. Уж так вышло, что спустя год замужества она расцвела. Счастьем залечились былые раны и болячки. Её женское тело напиталось силой, теплотой и заботой. Она, и правда, стала красавицей. Стала часто ловить на себе мужские взгляды, но никогда никому не давала повода зайти дальше. Да, и одевалась весьма скромно и серо, иногда даже чересчур. Свекровь смеялась и предлагала поменяться гардеробами. Но муж все равно ревновал. Поначалу, старался не подавать вида, но с трудом сдерживался. Выпивши, мог поднять руку, хотя не ударил ни разу. Стала часто представлять, что будет, если не совладает. Если ударит. Как быть? Как поступить? Уйти, остаться, терпеть, возмутиться или пожаловаться его родителям. Нет, не знала. Оттого боялась этого момента, больше чем боялась боли. Потому и закутывалась в серые шарфы и камуфляжи.

Да, он стал несчастен. И не только из-за ревности. Была и другая причина. Та, о которой она всё меньше и меньше хотела думать, но получалось, что думала о ней постоянно. И было страшно, что его несчастье кроилось в ней, а сделать она ничего не могла. Нельзя было переодеться или спрятаться от судьбы.

Аккуратно положила свое прелестное платье на кровать. Но только не сегодня. Нет, не в такой день. Отогнала прочь дурные мысли. Да, и как еще?! В этот счастливый день она решила обрадовать его, решила показать ему свою любовь, несмотря ни на что. Она отказалась верить, даже думать, о том, что его чувства угасли. О том, что он не тот человек, с которым она проживет всю жизнь. Нет. Он — её муж, её половина, её опора. Тем более, этот букет любимых ромашек. Что это, если не признание? Он страдает. Ему стыдно. Переживает и, наверняка, борется со своими внутренними демонами. Но, кто из нас не без греха? Точно решила, что вечером будет в новом. Пусть и ненадолго, все же, сегодня в ночную смену. Но обязательно наденет для любимого. Вот только дождется с работы.

Загремел телефон. Заполнил тишину дома своим противным лепетом. Звонила свекровь. Напомнила в обед похлопотать о хозяйстве. Кабанчик, свинка и два десятка курочек. Небольшое подворье. Зато своё. Не уставала восхищаться всему в этом доме. Особенно его родителями. Их трудолюбием и человечностью. Все чаще хотела назвать их мама и папа, но стеснялась. Потому звала по имени и отчеству. Хозяйство у них было действительно небольшое, но вполне крепкое. Так ей казалось. Многие зимы незаметно пролетели именно благодаря домашним трудам. Да, и рассчитывать на заводскую зарплату не приходилось. Уж так приучен был местный человек: надеялся только на себя и на хороший урожай. Хотя трудились все исправно и не знали, что такое больничный лист или отпуск за свой счет. Ей иногда казалось, что, как и многие, вполне можно ничего не делать и получать те же деньги. Но какая-то невидимая сила была важнее её видимой лености. И она старалась трудиться честно. Хотя бы перед самой собой.

Вспомнила, когда впервые вошла в сарай. В этот новый для неё мир. Было ужасно страшно, но в то же время интересно. Свиньи тогда незнакомкой всполошились. Огромное животное с заплывшими от жира глазами принюхивалось к ней или к еде. Было не понятно. Ещё и жутко. Прекрасно знала, что они всеядные. И волне возможно, что для свиньи она и была едой. Пусть худой, костлявой, но все же молодой и свежей. Ведро запаренного комбикорма тянуло в сторону. Едва удерживала равновесие, чтобы не плюхнуться на пол. Сделала несколько шагов вперед к корыту, но кабан перегородил путь. Он все еще старательно обнюхивал незнакомку. Она тихо-тихо как можно ласковее стала умолять уступить ей дорогу. Намекнула на лакомство. Такое вкусное и полезное. Но тупое безмозглое животное с заплывшими от жира глазами не понимало её.

— Вот, посмотри, — как смогла, протянула к нему огромное ведро, доказывая, что не врет.

Но кабан не поверил. Ткнул его мордой, и незнакомка со всей своей немалой ношей грохнулась на настил, расплываясь в навозе, опилках и варенной каше. Теперь она уже с улыбкой вспомнила тот момент. Тот оглушающий ужас, что даже вскрикнуть о помощи не вышло. Это было невероятное зрелище, но нелепейшая ситуация. А кабану, как ни странно, было все равно. Он спокойно стал слизывать свой обед с пола, повернулся к дурочке спинкой и подставил бочок. Она с трудом, но догадалась, что упрошено почесать. И тут уже вовсю расстаралась. Да так, что кабан забыл о еде и несколько минут лишь хлопал ушами от удовольствия. Так у них завязалась дружба. И уже эти умные и добрые глаза на заплывшей от жира морде перестали её пугать.

Теперь умела уже очень многое. Накормить хозяйство и приготовить ужин для семьи не доставляли особых хлопот. Хотя все равно провозиться пришлось до самого вечера. После старательно разгладила рабочий комбинезон и, непременно, своё прелестное платье. Ждала мужа. Конечно, через каждые пять минут любуясь собой в зеркале. Без этого никак, девочка все-таки. Примерно за пол часа до его вероятного возвращения, чтобы не испортить сюрприз, набросила поверх любимый сиреневый халат. Укуталась, ждала с восхищением и приятным волнением.

Но первым вернулся его младший брат. Сперва это показалось чуть странным: в другие дни он возвращался позже остальных. Но, поразмыслив, решила не придавать событию большое значение. Тем более, настроение у него было хорошее, а значит, вряд ли произошла какая-то напасть, загнавшая домой так рано. Он улыбнулся ей своими светлыми глазами, что-то произнес, второпях снимая верхнюю одежду, и поспешил в свою комнату. Чаще всего так и делал. Ненавязчиво, весьма спокойно и мило соседствовал с ними, как ей казалось, в своём тихом и скромном мире. Что говорить, за три года он ни разу не доставил ей никаких хлопот, а если и тревожил, то только в случаях крайней необходимости. Пересчитать по пальцам одной руки. Да, иногда они общались на совершенно простые обыденные темы, но и тогда, чаще всего, ей приходилось вытягивать из него каждое слово. Клещами, по ниточке. Они с братом были такие похожие, но, в то же время, такие разные.

Почти сразу же следом возвратился муж. Узнала его по шагам ещё на веранде. Он привычно топал, обивая с обуви грязь. Два раза шморгал подошвой по коврику у входа. Даже саму дверную ручку поворачивал, как ей казалось, иначе, нежели остальные, по-своему. Она любила в нём все эти мелочи. В них, думалось, и есть он настоящий. По привычке муж сел на табурет у стены и стал разуваться. Вечерами уже холодало, потому утеплялся он как следует. Почти как зимой. Любил укутываться, перенял от отца. Долго стягивал теплые ботинки, а она наблюдала. Ей это очень нравилось. Нравилось, как он кряхтел, как с трудом вылезал из объятий потертого бушлата, а затем еще пару секунд разматывал вязаный шарф. Так просто, без сложностей.

Обыкновенно она поставила на стол кружку горячего чая и бутерброд на керамическом блюдце. Поймала себя на мысли, что выходные без всех этих церемоний казались уже какими-то неполноценными. Нелепица.

— Привет, — поцеловала его в холодную щеку.

— Привет, — также холодно ответил он.

— Как твой день?

— Нормально.

Он прошел к столу по пути бросив пачку сигарет на холодильник.

— У меня для тебя сюрприз, — улыбнулась она.

— Что?

Он безучастно глянул на неё из-подо лба и сразу же принялся жевать.

— Секунду.

Она поспешила в спальню и уже через мгновение стояла перед ним. Вся такая улыбчивая и красивая. Закружилась в новом платье. В одну сторону, затем обратно. Легко и нежно, словно на сказочном балу, куда не достать приглашение, если у тебя нет такого же прелестного наряда. Он отложил бутерброд. Нахмурился:

— Ты на работу собралась или на блядки?

Она еще раз покружилась. Затем снова. И снова. Не знала, что сказать. Дурацкая улыбка застряла на губах. Ноги не слушались. Всё кружились и кружились. А внутри в один миг всё рухнуло. Дурацкое платье осталось, а остальное обрушилось с невероятной скоростью.

— Поесть можно спокойно? Мало мне на работе?

Он психанул. Вскочил из-за стола. Достал из пачки сигарету и нервно закрутил её в руке. И у неё всё тоже закрутилось. Какие-то сожаления, какие-то обиды, а между ними лезвием горечь и боль. Её счастье этого прекрасного дня улетучивалось вместе с табаком из его руки. Крошилось на пол, под его ноги. И он топтался.

Она почувствовала жар на своём лице, прилив крови, и несколько капель из носа упали на пол. Такое уже случалось. Когда сильно нервничала, когда было плохо, когда становилось невыносимо. Давление и прочее, объясняли врачи, а ей казалось, что вместо слёз. Испачкалось и платье. Пятно на груди размером с грецкий орех украсило его, словно недостающей брошью. Видимо, иных украшений она не заслужила. И ей стало так горько. Так невыносимо горько от всего, что только могло или уже случилось в её жизни. Так горько, что захотелось убежать, унестись куда-либо прочь, подальше от всего и всех.

Так она и сделала. Схватила в спальне куртку и вырвалась из клетки. В темноту осеннего вечера, в поднявшийся ветер. Бежала не замечая грязь под ногами, быстро, не оглядываясь. Лишь запомнив его застывшую на кухне возле стола фигуру.

В парке не было освещения. Точнее, когда-то оно было, но вряд ли уже кто вспомнит, когда. Она выбралась на незнакомую тропинку и уже не так быстро, но все же уверенно двигалась вперед. Вдалеке светились огни заводской трубы, на них и шла. На этот свет впереди, ибо идти вперед на свет было сейчас её единственным желанием. В голове всё также шумело. Может, и давление. Постаралась не обращать внимания на этот шум, не обратив внимания и на другой.

Удар пришелся сзади, в темя. Быстро и сильно. Сразу же упала на землю. Лицом в опавшие листья. Вдохнула раз. Двигаться не могла. Не чувствовала себя. Дыхание перехватило, и легкие внутри сжались. Кто-то придавил её еще крепче. Как и чем не знала. Натянулась кожа на груди, на затылке. Не понимала, как крепко, чувствовала лишь упрямую тяжесть. Кто-то что-то пытался сделать. У него не получалось. Он злился. Она уловила треск разорванного платья. Затем снова боль. Кровь попала в глаза. Наверное, кровь. Точно не знала, но огонек вдали пропал.

— Сука, — прошипел кто-то и замолчал.

И стало тихо-тихо. Как будто ничего не было. Абсолютно ничего. Боли точно. Лишь стало холодно. По-настоящему холодно.

Глава 2

Он жутко сушил воздух, но все ещё работал. Кабинет затянуло жарой. Знойной, неприятной. Эта старая рухлядь, наверное, его ровесник. Опер улыбнулся — с обогревателем он себя еще никогда не сравнивал. Хотя сейчас от них пахло одинаково. Ещё раз перекрутился на диване и взглянул на часы. Почти семь утра. За окном всё также темно, как и несколько часов назад, когда он вернулся с выезда и, наконец, смог прилечь. Отдохнуть, вытянуть ноги. Светать начнет через пол часа. Хотелось эти мгновения наполнить сном. Но то ли от духоты, то ли от годами нарушенного режима, сон не приходил. Перевернулся на другой бок, тоже не помогло. В итоге лег на спину. Уставился в потолок, пробежался по стенам. Кабинет молчал. Наверное, спал или тоже, как и его обитатель, пытался уснуть. Они не так давно познакомились. И еще не совсем понимали друг друга. Только пару месяцев назад опер появился на его пороге и занял стол у стены напротив окна. Хороший стол, но уже изрядно повидавший местами запятнанную, исколотую и истерзанную оперативную жизнь. Он всё ещё привыкал к своей новой роли в этой жизни и к новому месту. Возможно, потому не мог уснуть, как привычно и безотказно срабатывало это в старом кабинете участкового. Там стены шалашом укрывали от непогоды и засыпалось легко и просто. Жаль, стены с собой не унести. Лишь прихватил подаренное женой офисное кресло и грамоту в черной рамке из сучковатого дуба. Альбомный лист с когда-то золотым теснением под стеклом. Уже изрядно запыленный, повисевший, но почему-то еще дорогой.

Вспомнился тот вечер. Кажется, тоже осенний. Он возвращался из техникума домой. Была суббота. Спешил. Планировал лишь минут на десять к матери. Бросить вещи и быстрее к ней. К той, к которой всегда надо спешить. Это была большая влюбленность, хотя тогда в семнадцать, она казалась большой любовью. Настоящей, страстной. И вообще, для него в том возрасте всё, связанное с девушками, гормоны толковали одинаково. По-настоящему, с большой буквы и навечно. Иных категорий они не признавали.

В тот вечер он сошел с электрички и через дворы частного сектора решил пробраться ближе к центру. Городок небольшой, но срезать не помешает. Быстрее домой, где, конечно, уже ждала мать. Голубцы на столе, сметана, свежий хлеб, возможно даже что-то сладкое. Выбор для голодного студента между девушкой и едой не был столь однозначен. Засомневался. Не такой уж идеальный план. С одной стороны — она со своей милой улыбкой, с другой — теплый и сытый он. Себя он тоже любил. Но любая задержка была чревата — на танцы она могла уйти с другим. А он знал точно, у нее этих других предостаточно. Кружили наперебой, по головам топтались. Потому, решив, ускорил шаг. В конце концов, ни один голодный еще не опоздал на свидание.

Дворы казались разбросаны хаотично. Словно когда-то какой-то градоустроитель разлил на план застройки чай или что покрепче. То там, то тут поваленные заборы. Серый кирпич местами заплесневелых стен. Тусклые огоньки в окнах. Он проносился, проскальзывал, пролезал мимо или через них настолько быстро, насколько мог. Впереди маячил свет её томных устало-нежных глаз. А при большой доле везения возможно и объятий. Однако случилось то, что случилось.

Оставив один из переулков за спиной, он свернул налево в такой же, но уперся в старый барак. Озадачился. И всё ничего, развернуться и обойти, если бы не дым из окон. Глубокие темные клубы устремлялись вверх, вырывались на свободу и растворялись в ней, подгоняемые следом новой очередью. Присмотревшись через стекло, заметил языки пламени внутри. Барак горел. Точнее, одна из его половин. Старые иссохшие стены, прохудившаяся крыша словно жаждали огня, как некого спасителя, избавителя. Хотели сбросить своё тяжелое бремя. Бремя существования. И всё в один миг всполохнуло. Воздалось им.

Из второй половины в подштанниках вывалился старик. Сквозь его пьяный галдеж слов было не разобрать. Вскоре устал. Объясниться не вышло, и просто истерично, как мог, замахал руками. Снизу-вверх и обратно. Но не рассчитав усилий, растерял равновесие и упал на землю. Грохнулся и успокоился. Показались и другие населенцы двора. Через одного испуганные, хотя больше безучастные. Ещё спустя мгновение двери в полыхающей части с хрустом отворились. И то ли ползком, то ли на четвереньках наружу выбралось тело. В нем с трудом различались женские черты. Видимо, хозяйка. В новом статусе — погорелица. Кашляя, хрипя она все же смогла подняться и приблизилась к уже собравшейся во дворе толпе из человек шести-семи.

— Вот схватила, что смогла, — показала в одной руке паспорт, во второй — небольшую икону.- А как же потом без них?

Её чуть пошатывало из стороны в сторону. Уносило порывами ветра или обстоятельств. И даже, несмотря на дым и гарь, пробивался непоколебимый ничем, веками устоявшийся на этой земле, в этих людях запах вечной борьбы с невыносимостью бытия.

— А малые где? — спросил кто-то из толпы.

Погорелица задумалась. Стала раскладывать что-то внутри. Не складывалось. Или не в том порядке. Затем выронила всё из рук на землю и плюхнулась следом на колени. Издала противный истошный крик. Как обычно кричат на поминках по покойниках. И крик этот получился у нее настолько страшным, что мурашки пробежали по спине. И сейчас иногда припоминал тот звук и то чувство. Подколачивало.

В толпе стали переглядываться. Кто-то предложил вызвать пожарных, кто-то ответил, что уже вызвали. Все что-то пытались сделать. Правда, как-то со стороны, не сходя с места. На безопасном расстоянии. И даже потом, когда он неоднократно вспоминал эту историю, лежа в кабинете на очередном дежурстве в составе оперативной группы. Спустя уже много-много лет. Так и не понимал, какого черта он поперся в тот горящий дом. Он не был героем, не был храбрецом. Может, даже наоборот. Но в тот момент, разум его словно отключился. И он просто побежал в огонь. Это был необъяснимый импульс. Страшный, неоднократно пугающий его после, призыв к свершению поступка.

Барак был жуткий. И дело было даже не в пожаре, хотя внутри всё уже полыхало. С трудом укладывалось в голове, как здесь вообще могли жить люди? Как здесь могли жить дети? Ему сразу подумалось, что такое место просто необходимо было сжечь. Удалить, как злокачественную опухоль. Чувствовал жар на своей коже. Чувствовал, как тяжело стало дышать. Ощутил боль внутри. Всё, кроме страха. Вокруг трещало дерево, лопалась эмаль, под тяжестью ярко-красных языков плавился металл. Шум огня занял всё свободное пространство. Сперва он хотел кого-то окликнуть. Но понял — бесполезно. Потому просто бросился вперед. Из комнаты в комнату. Пытаясь, а больше надеясь наткнуться на чье-то маленькое тельце. Ухватить на ходу. И в одной из комнат на крошечной кроватке заметил крошечную ручку, словно кукольную. Дернул за неё и притянул к себе. Обнял так крепко, как только мог. Как будто боялся, что это маленькое создание растает в его руках, как снежинка. Бросился к окну. Вынес раму вместе со стеклом. Как тогда показалось очень легко, просто одним движение. И вывалился на улицу. Глаза уже практически ничего не различали, слезились, жглись. Лишь только чувствовал трепет спасенного сердца, прижатого к своей груди. Оно так и билось. Тук-тук-тук-тук.

К нему подбежали. Попытались забрать ребенка, но руки не разжимались. Сцепились и окаменели. Людей становилось всё больше. Где-то вдали замаячили сирены пожарных машин. Кто-то кричал, кто-то плакал, а кто-то смеялся. По крайней мере, так запомнил. Погорелица все лежала на земле. Целовала уже изрядно запачканную грязью икону. И кто-то из местных передал ей стакан, чтобы успокоилась:

— На, выпей, а то лоб расшибёшь.

Залпом опрокинула. Осела. Когда принесли дочку, смогла встать на ноги. Обняла ребенка и стала зацеловывать. Девочка кашляла. Прятала босые ножки у матери на груди.

Подоспела скорая помощь. Затем спасатели, в конце — милиция. Барак догорал. Весь полностью. Стали заливать соседние дома, сараи и гаражи. Обесточили электричество. Он сидел на силикатном блоке, чуть в стороне. Кашлял, пытался выплюнуть из себя всё черное нутро, но задыхался. Постепенно стал чувствовать боль израненного тела. Надрезанные руки, плечо, обожжённую ладонь. Фельдшер скорой помогла подняться и провела к машине. Еще раз со стороны окинул взглядом пожарище, людей вокруг, и вспомнил свою девушку. Она, наверное, уже гуляла где-то по темным переулкам и аллеям не с ним. Не с ним, наверное, уже присела на лавочку и целуется. Не он лапает её, где только может, а она делает вид, что ещё рано. Стало немного обидно, но обожжённая ладонь болью напомнила, что полапать её теперь уже не смог бы.

На скорой везли в травмпункт. Вместе с погорелицей и её маленькой дочкой. По дороге женщина снова причитала, плакала, а потом занялась поиском паспорта. Не обнаружив в карманах, потребовала, чтобы водитель воротился назад. Все это время девочка сидела рядом с ней. Как-то чересчур смиренно и тихо. Он смотрел на неё, в эти детские глазки полные взрослой тоски и не понимал, почему она такая спокойная. Позже узнает, что это была младшая из трех.

Разревелся телефон. Как он ненавидел этот звук. Да еще и в такое время. Конечно, догадался. Звук этот не несёт ничего хорошего. Пока встал, обулся, собрал папку с документами, прицепил кобуру с табельным и спустился вниз уже чуть посветлело.

Дежурный сидел за столом и что-то записывал в журнал. Из комнаты отдыха едва доносился храп помощника.

— Хоть кому-то сейчас хорошо.

Ему не завидовал, себе сочувствовал.

Дежурный промолчал. Отвечать на нелепицу выше его достоинства. Понятия хорошо и плохо в уставе отсутствовали. Там другие нормы жизни. Привычно.

Спросил:

— Что там?

Сам подумал, насколько это дурацкий вопрос. Но какие обстоятельства, такие и мысли.

— Труп.

— Криминал?

— Вероятно.

Выругался сквозь зубы. Обидное обстоятельство. За пару часов до сдачи дежурства. Лампочка с надписью «выходной» тут же погасла. Забудь. Как же он ненавидел свою работу, а вместе с ней и нелегкую свою долю.

— Что прокуратура? Забираем? — все же выдавил из себя что-то цензурное.

— Сам приедет, — буркнул дежурный и принялся за другой журнал.

Машинально. Как по написанному. И так целый день. На одном стуле. Телефонная трубка — шариковая ручка. Чашка чая — ширинка на брюках. Привычно. Ушёл.

На крыльце возле отдела курили. Водитель и участковый. Оба тоже, видимо, только оторванные ото сна. Съёженные, помятые и, конечно, недовольные. Все трое молча, посочувствовав друг другу, переглянулись, но, понимая всю бесполезность слов в такую минуту, просто затянулись едким дымом уже почти докуренных сигарет. Водитель поплелся на стоянку, будить непрогретый служебный «УАЗик», а участковый присел на серый тротуарный камень. Принялся перешнуровывать берцы. С такой неохотой, даже отвращением. Сперва вытянул левый, повздыхал и принялся за правый. Опер закурил новую. Задумался. В такой тягомотине и пролетала служба. Он становился старше, а дни впереди не маячили ничем интересным. Словно, тот зеленый огонек в башне на дальнем берегу и не думал загораться.

— Что следак? — пробурчал участковый.

— Своим ходом. А куда едем?

— Парк, возле завода.

— И что там?

— Хрен его знает. Труп нашли.

За спиной распахнулась входная дверь. Высунулась голова дежурного:

— Давайте, выезжайте уже. Начальнику доложил, он тоже на место собирается.

— Так мы что, — закончив с обувью, ответил участковый.- Ждем эксперта.

И как по его велению, тут же на крыльце показался эксперт. Уже довольно седой молодой капитан, которого опер на работе видел только в дежурные смены. Потому всегда ему завидовал. С таким графиком даже прислуживать можно с удовольствием. Но удовольствием от капитана не пахло. Несло совершенно по-другому.

— Уроды, скаты, — начал он бубнить забираясь на заднее сиденье, — вот, что им неймется. Я утром на рыбалку собирался. Ну, не твари ли?

Он бросил под ноги свой выездной экспертный чемоданчик и надулся как воздушный шар. Не проткнуть бы.

— Может, еще успеешь.

С издевкой и улыбкой бросил ему через плечо водитель и со скрежетом всунул первую.

Машина прыгнула с места, ритмично подергалась и потихоньку покатилась вперед. В очередной день очередного месяца какого-то года. Прекрасно, понимая, что никто уже никуда не успеет.

Этот путь до места происшествия, на очередной выезд, скандал или потеряшку всегда оперу нравился. Как единственное, что могло нравиться на дежурной смене. Это было очень спокойное время. Его время. Такое, когда он полностью расслаблялся в предвкушении того, что сейчас там на месте нужно будет что-то делать, что-то писать, куда-то идти, кого-то искать. А пока это всё еще только предстояло, эти спокойные безмятежные минуты под колыбельную старого «УАЗика» его убаюкивали и усыпляли. Жаль только, ехать было недалеко.

В парке стало ветрено и холодно. Между деревьями еще висела мрачная ночная пелена, сквозь которую едва различались какие-либо силуэты. Будь то соседнее дерево или давно обесточенный фонарный столб. Местами асфальтированная дорожка то виляла, то выпрямлялась, гордо обозначая своё присутствие. Идти по ней было настолько неудобно, насколько неудобным было и само присутствие здесь в такое время суток при таких обстоятельствах. Метров через триста тропа привела к центру. Небольшую парковую площадку, где замерла странная фигура. Весьма несуразная, под стать самому месту. Огромная голова волчицы, склонившаяся перед ручьем. Запечатленная в одном моменте. Из черного металла, под тяжестью лет покрытая ржавой кожей. В планах градоначальников это был городской фонтан, но воду так и не подвели. Изнемогая от жажды, бедная волчица в надежде опустила свой взор вниз на землю, но земля эта не привыкла одаривать. Чудеса здесь если и случались, то только по заранее согласованному волшебству.

В тишине прошли дальше. Минут через пять уже были на месте. Тело лежало в стороне от изрядно затоптанной тропинки. За обочиной жизни. Между кустами дикорастущего шиповника. Царство его ярко-красных глаз покрылось утренним инеем, и под тяжестью ветки покорно склонялись вниз к земле, к её ногам. Именно ноги первыми бросились ему в глаза. Застывшие в грязной каше, безжизненные, словно часть манекена на свалке, использованная и более не нужная. Платье было изодрано. Мрачный темно-серый пуховик несуразно задран до уровня лопаток на спине. Какая-то нечеловеческая звериная жестокость была спрятана во всех этих складках, истерзанных лоскутах её одежды. Словно пережеванный сырой кусок мяса её выплюнули сюда между шипами кустарника, где она раздавленная и мертвая нашла приют. Лица практически не было видно. Застывшие подтеки крови. Волосы, сбившиеся в пучки и пряди. Глаза закрыты тяжелыми веками на засов.

Это был уже третий труп на его памяти. Достаточно, чтобы понимать, что нет в смерти ничего романтичного, ничего красивого, ничего такого, о чем можно было бы написать или рассказать кому-то. Смерть была проста, как смерть. Проста и неотъемлема, как, то единственное, что гарантированно нам с самого рождения. Но это была не просто смерть. Это было убийство. Убийство молодой девушки, женщины. Ровесницы его жены. Что задевало, выводило из душевного равновесия. Наверное, еще и потому, что это был лишь третий труп на его памяти.

— Кладовщица, с завода, — отвлек от мыслей хриплый голос одного из патрульных.

Опер как-то сразу их и не заметил. Двое молодых суховатых сержанта переминались с ноги на ногу чуть в стороне. Возле женщины средних лет, которая, обхватив голову руками, сидела на корточках и сверлила пустыми глазами грязь под своими ногами. А эти двое над ней словно охраняли её скорбь. Привратники печали.

— Это она её нашла. Мы первые прибыли. Ничего не трогали, — продолжал пояснять хриплый.

Его сухой говор немного взбодрил.

Опер еще раз осмотрелся по сторонам. Более детально или, как самому нравилось думать, подобно настоящему сыщику. Знать бы ещё, кто это? Но ничего нового не заметил. Не всем дано. А многим и не надо — эксперт всё также неспешно рылся в своем чемодане, участковый курил.

Где-то позади, среди этого дыма и утренней пелены тумана послышались шаги. Они приближались, отзываясь легким шебуршанием листвы, и вскоре на месте появился следователь. Прокурорский чин с головы до ног, но в сером цивильном костюме. Недовольство свое он не скрывал, да и как скрыть, масштаб его был столь велик, словно сумма недовольства всех здесь присутствующих, а еще и тех, кто не успел подъехать. Он приблизился к телу, аккуратно обошел его по часовой стрелке. Тяжело, но как-то безучастно вздохнул, и вообще показалось, что мыслями находился не здесь, а там, откуда или от кого его так жестоко и не вовремя дернули на выезд.

— Кто обнаружил? — безадресно поинтересовался чиновник, словно просто выпалив в воздух.

— Вот, женщина, — отрапортовал патрульный и указал, — зав складом на заводе, она у нее в подчинении работает. Точнее работала.

От горьких уточнений кладовщица заплакала. Пустые глаза вмиг наполнились, и слезы побежали по щекам. Так трогательно, по-настоящему.

— Родственница? — поинтересовался участковый.

Женщина покачала головой и сквозь слезы смогла ответить:

— Соседствовали когда-то.

— Ну, все женщина, успокаиваемся, — вмешался следователь.

Видимо, слезы — это последнее, что хотелось ему видеть в это итак уже испорченное утро.

— Опроси её пока.

По-приказному строго и деловито указал он оперу, а эксперту добавил: — Ты со мной.

Оперу, особенно на службе, такая тональность не очень нравилась. Вспомнилось крылатое «служить бы рад, прислуживаться тошно». Но дальше чуть бунтарских воспоминаний это никогда не заходило. Молча переваривалось внутри.

На бланке бегло своим едва различимым подчерком нацарапал её анкетные данные. Пару тройку предложений по существу, как ему субъективно казалось, дел. И сквозь слезы и сожаления узнал от женщины не так уж и много. Впрочем, на что рассчитывал.

Минут через двадцать на месте появился начальник здешней милиции в сопровождении начальника здешнего розыска. Полковник и майор. Оба местные, поизмазанные чернозёмом средней полосы. Оба похожи, как две капли с одного крана. Даже поначалу своей милицейской карьеры опер принимал их за братьев. Если не родных, то вполне близких. Что, конечно, оказалось сущей ерундой. Разные они были. Отличались. Хотя бы звездами на погонах, а это уже не мало.

Появление руководства всех встрепенуло. Пришлось творчески придать усердный вид. Опер поспешил доложиться. Следователь, держась на своем высоком прокурорском уровне, просто — поздороваться. Выразить свое уважение, чего ранее еще ни к кому из присутствующих не оказывал. Закончив все церемониальные процедуры, руководство в лица самого главного поспешило обратно к служебному автомобилю, ожидавшему его где-то на въезде в парк, а начальник розыска остался координировать дальнейшую работу.

Факт убийства несомненно вызывал резонанс. Тем более, в таком маленьком городке и раскрыть его нужно было, как правило, быстро, в течение первых нескольких дней. По горячим следам. Иначе — глухарь. А одно дело, когда глухарь какая-нибудь заезженная кража с приусадебного участка. Другое — когда это убийство. За такое уже никто по головке не погладит. И все это прекрасно понимали. Статистика в их работе вещь непрогнозируемая, но почему-то с каких-то очень давних пор определяющая. Иногда опер задавался вопросами: работают они для людей или для этих цифр в отчетах и картотеках? Старожилы с него посмеивались, они то знали правильный ответ.

— Следов нет. Орудия убийства тоже, — почему-то вслух записывал в протокол осмотра следователь.

Наверно, с намеком сыщикам или просто ёрничая. Этот нерв между разными службами всегда присутствовал. И прокурорские частенько за него дергали. Заигрывали.

— Суд-мед эксперт будет?

Спросил у него начальник, присев возле трупа на корточки.

С видом настоящего детектива с экрана. Видимо, все хотели придать кинематографичность своей работе. Наелись будничной серостью.

— На больничном, — ответил следователь.

Улыбнулся, явно зная нечто большее или, по крайней мере, догадываясь о характере заболевания отсутствующего.

А после, как-то по-философски, добавил:

— Пока ясно только одно, она мертва.

— И то, что эта дыра в голове у нее вряд ли была раньше, — внес глубины майор и поднялся.

Кладовщица, конечно, не сильно разбираясь в перипетиях милицейской работы, снова тяжеленно вздохнула. По-житейски переваривала свою боль. И выдохнула её на всех собравшихся. Словно кислотой обдала. Следователь поморщился, скривился своей недовольной гримасой и тут же постановил:

— Вызывайте труповозку. Пакуйте тело. Везите в морг. Женщину в отдел. Ты все, что надо записал?

Теперь он уставился на опера, так пристально, что тому показалось — вопрос с подвохом, но не раскусив его, просто ответил:

— Да.

— Там я какой-то четкий след ботинка нашел, — как из ниоткуда появился эксперт и поделился информацией, словно внес свою лепту в общее дело, — каблук со звездой. Изымаю?

— Давай, — махнул следователь.

Даже не глядя.

— Так это мой, — чуть замешкавшись вмешался участковый и демонстративно задрал ногу, — Вот.

Все переглянулись. Точно, похожий.

— Я уже гипс развел, — возмутился такой наглости эксперт.

Большое дело сделал. Понятно, обидно.

— Изымай, — рассудил следователь, — для полноты материала. Все равно ни хрена больше нет.

— Обувь хоть не изымите? Жалко, — опустил ногу участковый.

— Понадобиться изымем. И не только обувь, — ёрничал следователь.

— Это как?

— Как надо.

— Кому надо?

— Процессуальному кодексу.

— Какому кодексу?

— Бумажному.

— Тогда лучше не надо.

— Как хочешь. Мое дело — предложить.

— Мое — отказаться.

Как шпагами на дуэли перебросились они колкостями. Даже заулыбались.

— Мужик сказал, мужик сделал, — подытожил участковый.

— Мужик сделал, мужик убрал за собой, — вмешался майор.

Посмеялись, отведя взгляды от кладовщицы. Всё же, у кого-то горе.

— Договорились. Что делаем дальше?

Надоело участковому. Затянулось. Сигареты заканчивались. У опера — тоже.

— Дальше делаем дело, — начальник взглянул на часы и закончил.- Каждый своё, а вместе — общее.

Глава 3

Голова полнилась пустотой. Даже наощупь казалась больше. Немного кружилась. Мутило. И вообще, ощущал себя не с похмелья, а как после тяжелой простуды. Такой, где высокая температура. То жар, то озноб, насморк и жжение в горле. Оперся на кушетку, поднял с пола бутылку воды. На донышке осталось два живительных глотка. Принял их за аспирин. Показалось, жар отступил.

Получилось присесть. Осмотрелся вокруг: пустые канистры, верстак, которым тысячу лет никто не пользовался, несколько больших масляных пятен на черном грязном бетоне под ногами. Пахло сыростью, плесенью. Или теперь это был его запах? Здесь же пустая бутылка водки. От одного её вида снова немного помутнело в глазах и срочно захотелось на свежий воздух. Продышаться, если, конечно, получиться.

Попытался встать, но не вышло. Плюхнулся на пружины раскладушки, и те противным скрежетом подняли по волнам. Едва удерживаемое в равновесии состояние оказалось не готово к качке, и его вырвало. Прямо себе под ноги. Заляпал все: штаны, ботинки, душу. Глядя на последствия, вспомнил, что вчера практически ничего не ел, лишь половину бутерброда. Затем сразу вспомнилась их ссора. Как теперь казалось, наверное, совершенно бессмысленная, но уже произошедшая. Потому оправдываться не хотел, даже перед собой. Думалось, не по-мужски это. Жалко и слабо. Не для него и не про него.

Вспомнил, как первый раз её увидел. Стояли с мужиками в курилке. Ругались матом. Она мимо прошла на склад. Все поутихли. Глаза напучили, по её следам захотели. Пошлые разговоры завели, он молчал. Дольше всех спиной любовался, пока оплеухой не взбодрили. Сразу понравилась, ёкнуло внутри. Знал, бывает такое и, непременно, оно настоящее. В холостую в сердце не ёкает. Боевой там заряд.

Стал захаживать, искал любые предлоги. Глядел со стороны. С каждым днем внимательнее, а заговорить боялся. Терялся пред её нежными глазами. Ждал время, чтоб храбростью наполниться и в один из дней сумел. Проводил домой. Тогда уже понял, что влюбился. Гуляли после часто, вместе, рука за руку. И чувствовал по ней, что небезразличен. Эмоции не прятала, не умела, что ли. Как чистый лист. То черной гуашью, то розовой — все на ней сразу очевидным мазком. Влюбились оба.

В один из дней остался на ночь. Дрожала под его руками. Первый он у неё был. Так это взбудоражило. Первый и единственный. Она его на всю жизнь. Она принадлежит ему. Полнилась голова ерундой, но так стало приятно. Ощутил в себе новую силу. Могущество, власть над человеком. Совершенно другим, чужим, еще ранее неизвестным. Ужаснулся этой властью. Избавиться не смог. Хотел играть её чувствами, утверждая свою главенствующую роль. Не очень приятно, но думал важно. Как в карты, начать с козырей. Главное, в конце не остаться в дураках. Жена должна быть послушной. Её, как ребенка, нужно постоянно воспитывать. День изо дня, строго любя. Но только в меру. По природе своей не мог ударить женщину. Не мог себе этого позволить. Даже, если она, как ему казалось, заслуживает. Даже, если вдруг, застукает её с другим, казалось, не сможет ничего сделать, просто впадет в ступор. Хотя измена для него была столь невыносима, что готов был на всё. Любой иной грех, кроме предательства. Эта была та черта, вернуться после которой назад уже невозможно. Настоящему мужчине жены не изменяют.

Но почему внутри тогда так скребло? Кричали ему, что было силы. Ты не правд, идиот. Нельзя так с ней, не заслужила. Не такая она, как ты. Другая. Вспомни то лето, тот день. Когда окончательно всё понял. Когда решил связать с ней свою жизнь. Тогда это было по-настоящему.

Тот жгучий знойный июльский день. Поехали за город. На речку. Её любимое место. Дорогу сама показывала. Одолжил у друга старый «Москвич» и плелись на нём. Не спеша, с часик. Пока мотор не начал издавать странные звуки. Словно один из музыкантов перестал попадать в ноты. Напрягся, вспотел. И если бы только этим отделался, но нет. Сперва появился легкий скрежет, затем неприятный стук. Будто набат. Спустя минуту пропали обороты. А впереди гора, конца не видно. Так в метрах в пятидесяти от вершины и заглохли. Не суждено доходягам покорить Эверест. Настроение, конечно, испортилось. А она улыбалась. Смеялась с него. По руке гладила. Всё для неё вокруг было прекрасно. Каждой минуте радовалась. Восхищалась яркостью того солнечного дня, трелями всех поющих птиц, жужжанием всех, кто умел там жужжать. Даже ветру, которого не было. Исчез, словно, не хотел нарушать идиллию набегами.

А он вспотел. Ему стало обидно. Все планы рухнули. Понял, что застряли на этой пустой проселочной дороге, где никто никогда не ездил. Понял, что помощи ждать не от кого. И эти лужайки вокруг стали говенными, и цветы невыносимо вонючими. Захотелось рвануть туда и растоптать всех и вся. Но вместо этого, полез под капот. Осмотрел внутренности. Хирургом не был, потому лишь подергал провода на аккумуляторе, проверил масляный щуп и постучал по крышке карбюратора. Как гроба. С небольшой надеждой провернул зажигание, но безрезультатно. Не ответили его стукам.

Гнев быстро заполнял все пустоты в уставшем теле, даже зачесались пятки. Захотел взбесится. Сперва на нее, что завела хрен знает куда, затем на себя и своё отменное везение. Заорал. Громко, громко, но про себя.

Видела его насквозь. Смеялась. Всей широтой души смеялась. Только она так умеет. Просунула ему за ухо ромашку, погладила нежно по щеке и потащила из машины. Чуть успокоился. Захлопнул дверцу и поплелся вперед. Она то шла под руку, то вырывалась на несколько шагов, оборачивалась и кружилась перед ним в танце. Зазывала присоединиться, даже рассмешила. Живая такая была, хотелось ей любоваться. Так и двигались. Все дальше и дальше. Потом вдруг свернула на обочину. Покатилась вниз к лесу. Легкая, как ресничка одуванчика. За собой звала. Утопала в траве. Даже на мгновение потерял из виду.

— Я здесь, — кричала.

Искал. Вертел головой. Нашел. Счастливую уже в метрах в десяти. За кустами шарообразного можжевельника, точно глобуса.

— Спускайся.

Звала. Только голова торчала. Больше ничего не видел. Красивая такая голова. Как в сказке. Даже для ясности ущипнул себя.

— Не бойся. Я настоящая.

Как она это почувствовала?

Поспешил к ней. Лишь легкое платье маячило впереди. Металось по ветру, не успевая за ней. И он не успевал. Перешел на бег. Тянула куда-то в лес. По тропинке. И тянулся, не думая. Магнитила. Долго бежали. Или только казалось. Она петляла, уворачивалась от шишек или еловых веток, будто знала заранее — где и откуда прилетит. А он напролом — ловил всё носом. И птицы с ней будто здоровались. Чирикали, завидев. А от него шарахались. Сволочи, обидно было.

Выбежали на поляну. Замерла, его дождалась. Повернулась и глазками стрельнула.

— Ты когда-нибудь ловил ветер?

Засмеялся. Забавная. Но ответил:

— Трезвый нет.

— Я научу.

Он хотел пошутить ещё раз, но смолчал. Лишь думал, точно не настоящая.

Недалеко шумела вода. То ли приветствовала гостей, то ли наоборот. Она рванула туда. На шум. Как-то, сразу понял, что это и есть её особенное место. Что-то в ней изменилось. Или в нём? Определенно, почувствовал. В тот самый момент всё изменилось в нём. Всё забыл, всё оставил там на дороге. Всё под капотом. Запер, захлопнул. Все тревоги и досады. Всё, что только мог. Лишь она осталась. Радостная и счастливая.

— Здесь живет ветер.

Кружилась на берегу, смеялась, кричала. И волосы ее медленно плыли по невидимым волнам невидимого океана.

Он стоял на месте. Не двигался. Боялся влезть в её мгновения. Натоптать там своими грязными подошвами.

— Смелей, смелей.

Всё чувствовала. Подбежала к нему, схватила за руку и увлекла за собой. Вместе с нежным прикосновением почувствовал свежий порыв ветра на коже. Такой сильный, такой бодрящий. Странное чувство, будто раньше и не жил. Завладела его телом. Снова зачесались пятки. Она смеялась. Смеялась и бежала, не отпуская его ладонь. Не противился.

Так и мчались по берегу. Вдвоем. Держась за руки. Навстречу ветру. Ловить ветер, держась за руки, гораздо легче.

Убрав, как вышло, следы отчаяния с одежды, он все же смог встать и выйти на улицу. Рассвело. Осеннее утро встретило весьма пронизывающим ветром. Еще не зимним, но уже изрядно бодрящим и по-морозному освежающим. Этого затухшему телу сейчас и не хватало. Наполнился. Приободрился. С трудом захлопнул тяжелую дверь гаража и поплелся домой. Благо, недалеко. В соседний двор.

Здесь уже суетились. Отец и младший брат. Выволокли большой сбитый с сороковки сосновый настил. Закинули его на сухие дубовые колоды и сюда же притащили газовый баллон.

— Где шляешся?

Хмуро спросил отец, накручивая по резьбе гайку резинового шланга, на другом конце которого уже расчехлилась местами ржавая горелка.

— Давайте, тащите.

Не дождался ответа или прекрасно знал его заранее. Кивнул сыновьям в сторону сарая.

Младший уже был возле двери, потому выкрутиться и забежать в дом, перевести дыхание или хотя бы умыться не получилось. Пришлось исполнять наказанное.

Кабан лежал на полу. В луже запекшейся, сырой крови, перемешанной с соломой и остатками зерна. Шерсть на нем была чуть взъерошена, местами запачкана. Голова как-то неестественно вздыблена. То ли от неожиданного удара, то ли просто в попытке спрятаться. Сбежать. Он еще пару раз дернул копытом. Мгновенно, коротко, прощально. Показалось, даже выпустил из пятака кровавые пузыри воздуха или самой жизни. Брат передал веревку. Не толстый, но довольно прочный льняной жгут. Привычно ловко и быстро закрутил его петлей и набросил кабану на ноги. Другой конец подал брату. Свинья стояла на изгороди. Уперлась передними копытами в клетку и молча наблюдала за их возней. Что в её глазах? Лишь блеск черных пуговиц. Тихая стала, до странности тихая. Вниз, казалось, не смотрела. По потолку рыскала. Страшилась. Всё понимала. Конечно, всё.

Выволокли тушу на улицу. Протащили несколько метров по грязи, оставляя за собой на земле кровавый след. Подтянули к настилу и перевели дыхание. Кабан был тяжелый, да и сил после вчерашнего не хватало. Кое-как уже втроем встянули тушу наверх. Отец принялся за лампу. Несколько раз чуть нервно чиркал спичкой по коробку. Без результатно. Повторил. Лишь с пятой вышло. Загудело, регулируемое вентилем на баллоне, пламя. Настроив его на нужный лад, он принялся смолить. Шерсть дыбела. Вскакивала строем, как рота почетного караула. Затем от жара волоски скручивались до исчезновения. И пеплом убегали по ветру. Шкура чернела. Быстро, почти моментально.

Он закурил. Запустил дым в легкие, выпустил через ноздри. Погладил их так приятно и сладко. Младший улыбался в стороне. Наверняка, потешаясь с его помятого вида или приметив следы блевотины на одежде. Да, он хотел умыться, переодеться, но пока не мог. Уж так сладок был дым этой сигареты, так одурманивающе приятен.

Глава 4

Свернув с дороги, уперся в калитку. Довольно хрупкую, как-то несуразно окрашенную рамку с крючком. Металлические уголки, к которым то тут, то там прикручены такие же металлические прутья, наподобие узора. То ли солнце, то ли снежинка. Калитка заскрипела. Тонко и жалобно. Словно, живущий там пианист изобразил что-то очень грустное.

Первым во двор зашел опер. За ним — остальные члены группы и двое понятых. Местные алкаши, которых подобрали у магазина. Замыкал водитель, поторапливая, а больше следя за тем, чтобы эти понятые не разбежались. Такое тоже случалось.

Опер постучал в дверь и отступил на несколько шагов. За неопытностью лет ещё не совсем понимал, как действовать в такой ситуации. Как банально начать этот небанальный разговор? И нужна ли кому в такой миг его банальность? А, что вообще нужно? Окончательно запутался. Разволновался. Вспомнил один из первых выездов.

Вызов из деревушки, недалеко от райцентра. Суббота. Танцы в доме культуры. Женщина, заведующая, звонит, поясняет кое-как. То кричит, то мямлит. Разобрать через слово. Одно хорошо, в конце монолога выводит по слогам — скорее, изнасиловали.

Рванули на место. Быстро, как ещё. Тяжкое преступление. Прокуратура, как обычно, с опозданием, дожидаться не стали. Домчались за минут двадцать. Там народ на улице, машины, мотоциклы, музыка. Ночь, тепло, костры и пьяные все. Ничего особенного. Правда, шушукаются. Завидев милицейскую «буханку» разбежались. Не все, кто смог.

Клуб чуть на отшибе. Старое здание, кирпич с символикой, да шифер с дырками. Внутри — большая площадка танцевального зала, а за ней дверь в коморку. Там музыкальная аппаратура, диван потертый, да группа из человек пяти. Все женщины. Одна за столом, остальные над ней. Склонились, как ивы над волной.