Бесплатный фрагмент - Небо нашей любви

НЕБО НАШЕЙ ЛЮБВИ

«Тот самый длинный день в году

С его безоблачной погодой

Нам выдал общую беду

На всех –на все четыре года.»

К. Симонов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ЛЕДИ

Ленка Лунева появилась в нашем дворе примерно, года за три до начала этой проклятой войны. Из худой, угловатой девчонки с пшеничными косами, она вдруг незаметно, превратилась в статную барышню приятных форм и ангельской красоты. Вероятнее всего она пошла в мать, Галину Алексеевну Луневу, которая была гордостью не только Офицерской слободы, но и всего Смоленска. Ленка росла без отца. Мать рано овдовела и была одинока. После смерти мужа, красного командира РККА, который погиб на Дальнем востоке во время боев за Халхин — Гол, она с дочкой вернулась в родной город — Смоленск.

Галина Алексеевна была прекрасным врачом. Она трудилась во второй «Советской больнице» в хирургическом отделении. За свою добрую душу, и волшебные руки, дарованные ей богом, завоевала она в те нелегкие годы безграничную любовь смолян.

Вот так, новая жизнь семейства Луневых, покатилась в обычном, и размеренном ритме простой советской семьи. Их пристанищем стала комната в двухэтажном деревянном доме, где была обычная коммунальная квартира на четыре семьи с печным отоплением. На деревянных лестницах тех домов всегда воняло котами, которые метили свою территорию, керосином и низкосортным углем, которым топили печи. А еще в таких домах жили огромные черные тараканы. Днем они прятались по углам и щелям в ожидании ночи. А когда хозяева прятались по своим комнатам, они выползали из щелей и принимались за ревизию территории кухни, в поисках съестного. Несмотря на свалившиеся на семью Луневых трудности, Ленка умудрялась после уроков общеобразовательной школы, учиться в школе музыкальной.

Каждый день в одно и то же время, она по тропинке проходила мимо большого куста сирени, который рос в нашем дворе. Под его раскидистыми ветками пряталась дворовая шпана, которая скрывалась от родительского глаза. Там стоял стол, который поставили мужики, чтобы играть в домино и пить пиво подальше от своих семейств. Пацаны резалась в карты на щелбаны, окурки, и даже жалкие медяки, которые удавалось заработать.

Здесь была свобода: здесь можно было курить, ругаться матом, и не опасаться тяжелых отцовских оплеух. Здесь за этим столом хранившим тайны карточных баталий ребята взрослели. Здесь они постигали науку жизни, настоящей мужской дружбы и первой юношеской любви, которая по мере взросления приходила в их сердца. Вчерашние мальчики повзрослев, уезжали на комсомольские стройки, уходили в красную армию, где превращались в настоящих мужчин. Девочки выходили замуж, покидали этот двор и растворялись со своими семьями на просторах необъятной страны.

Ленку в нашем районе знал каждый. Она как некоторые девчонки того времени не была, похожа на пацана с разбитыми коленками. Она была не только красивая, но и какая–то совсем не современная. Таких называли барышнями. Она была не по годам серьезная, наверное, потеря отца повлияла на ее характер. За умение красиво одеваться, за милое ангельское личико, которое украшали ямочки на щеках, и эти, чертовски соблазнительные губы, получила Ленка Лунева прозвище Леди.

Ребята, по своему не совсем углубленному образованию почему-то считали, что Леди с английского языка переводится, как девушка внеземной красоты. В присутствии Луневой, ребята, неизвестно по какой причине «надувались», словно удоды в период брачных игр и изображали из себя английских джентльменов. Как по команде они тушили окурки, и переставали ругаться матом, стараясь показать свое воспитание. Возможно, где-то в душе, каждый мечтал, что именно на него Ленка обратит свое внимание, и непременно одарит нежнейшим поцелуем.

— Гляньте пацаны, Ленка на фортепиане тринкать шпилит! Она не чета Светке и Вальке, она настоящая краля! Издалека видно белая кость! — вздыхая, говорил Сенька Хвощев, по кличке Хвощ. — Если бы мне было лет пятнадцать, я бы закадрил ее. Я мальцы, люблю пианину и люблю, когда кто-то играет…

— Белая кость! Закадрил? — повторял Синица, растягивая свой рот в ехидной улыбке.–Ты Хвощ, кто такой? Ты кадритель, свою рожу конопатую в зеркало зырил? Тоже мне — ухажер нашелся!? Ты зелень сопливая! Нет не по твоему карману краля! Ей прынца на белом коне подавай. Ты шкет малолетний и тебе еще рано о девушках думать. Женилка у тебя еще не выросла…

Сенька Хвощев недовольно щурился. От эти физиономических ужимок, казалось, что конопушки на его роже становились еще больше, сочнее и сливаются в одно рыжее пятно.

— А, что я!? Да, это правда! Я пока еще не вырос, но когда я выросту, я знаешь каким буду… Я буду, как Петр Алейников из фильма «Большая жизнь», или как Ваня Козловский… Я буду петь, а Ленка будет мне на пианине аккомпанировать…

— Петр Алейников — Иван Козловский?! Ой, держите меня семеро — пятеро не удержат! Эй, мужики, вы видели нового Петра Алейникова? Вот — посмотрите — это Семен Хвощев, собственной персоной! Сидел бы уже артист — аферист, — говорил Синицын и шутя, натягивал козырек кепки Семену на глаза. Пока тот старался вылезти он отвешивал ему сочный подзатыльник, и дворовая компания заливалась смехом.

— Санек, хорош… Мне же больно, — кричал тот. — Не твори беспредел — сотрясение мозга мне сотворишь. Чем я мысли думать буду?

Ребята смеялись над Сенькой и на мгновение забывали о красавице Луневой, которая проносилась мимо них, и шла дальше, не обращая на парней никакого внимания.

— Ты Хвощ, придурок! Мозг нужно иметь, от рождения, чтобы его можно было сотрясти, — говорил Синица.

— Нет, парни, серьезно — Гляньте на Ленку она ведь не просто краля, Ленка, как настоящая англицкая Леди! Она просто — как королевишна, — говорил Хвощ, отходя от подзатыльника.

Синица вновь отпускал Семену «леща» и парни снова смеялись.

Все что происходило там во дворе, было Луневой, уже не интересно. Отрывки слов доносились до ее слуха, вызывая в душе легкий, веселый трепет, который обычно появляется при виде какой-то комической ситуации. Она не обращала никакого внимания на смех.

Ленка вышла из девичьего возраста и все, что было вчера не входило в сектор ее интересов. Она стала взрослой барышней. Теперь даже зрелые мужчины при виде такой красоты цокали языком, и не могли отвести глаз от этой необыкновенной красоты.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ФЕРЗЬ И КРАСНЫЙ

Сашка Фирсанов был одним из обитателей Офицерской слободы, который еще с ранних лет мнил себя местным лидером, и славился тем, что был шкодлив и вороват. Среднего склада паренек с наглой и хамоватой физиономией и бандитскими наклонностями, был грозой местных обывателей. Одевался он не броско — без намека на шик. Хромовые сапоги с приспущенными голенищами, в которых он прятал финку, сделанную собственноручно из старого напильника, да форма ремесленного училища, брюки которой он заправлял в сапоги, начищенные до зеркального блеска. Вот и все наряды, которыми на тот момент располагал Фирсан.

Сашка был почти ровесником Краснова, их разделяло всего каких-то два три месяца. Еще в детстве они были дружны, но постепенно с взрослением их интересы разошлись и каждый по жизни пошел своим путем. Сашка выбрал путь своего папаши, который в довоенном Смоленске слыл авторитетным жуликом по кличке «Гнусавый».

В воспитании сына он участия никакого не принимал. О том, что у него есть отец, Сашка узнал лишь в семь лет, когда его отец освободился из лагеря, и впервые появился в доме матери. С того самого времени Сашка полюбил его и всячески подрожал ему.

А в тридцать шестом году, отца убили где-то на Запольной. Убили свои же — блатные, с которыми он «чалился» в одном лесном лагере в челябинской области, когда отбывал срок. Его труп случайно нашли, месяц спустя, в овраге Рачевки, и тогда Сашка, поклялся найти, и отомстить тому, кто лишил его отца жизни.

После его смерти Фирсана, словно подменили. Он как-то сразу порвал дружбу со всеми дворовыми пацанами, и очень быстро влился в криминальную струю. Почуяв дух свободы, парень настолько распоясался, что изменить его жуликоватое мировоззрение стало практически невозможно. А после седьмого класса, он пошел учиться в школу фабрично–заводского ученичества, закончить, которое он не успел. Скорешившись, с местными жуликами и ворами, он забросил учебу, и освоил промысел на улицах ночного города, нападая со своей компанией на достопочтимых, хорошо одетых горожан.

Послужной список задержаний Фирсанова в отделы НКВД, полнился с каждым днем. Сначала это были незначительные правонарушения, но со временем, его «послужной список» начинал пополняться, более серьезными проступками, которые переходили в ранг уголовных. Хоть и был возраст уголовного наказания снижен до двенадцати лет, Фирсанов хоть и был старше, под действие уголовного кодекса пока не дотягивал. Но уже не за горами был тот час, когда капкан советского закона, должен был захлопнуться.

Слободские пацаны знали, что Фирсан, увлекшись жиганским образом жизни, осознано пошел по этому пути, и только Краснов, да Синица знали, что у него была совсем иная цель.

И вот… В один из весенних дней, устроил Фирсан «толковище», так называли урки какие-то свои разборки. На пустыре — в районе ручья, слободские пацаны каждый день гоняли в футбол. Там и состоялась импровизированное посвящение новоиспеченного жигана и жулика Саши Фирсанова. Он появился случайно — без всяких предварительных договоренностей.

— Привет зяблики! Ну что пузырь гоняем? Я тут по случаю, решил заглянуть в родные места, — сказал Фирсан, пыхтя папироской.

— И что приперся, — спросил его Синица. — Соскучился?

— Да вот, хочу местной шпане рамсы раскатать. Эй, бродяги, слушайте Сашу Фирсанова!

Ребятня, гонявшая мяч, с интересом замерла в ожидании и подтянулась поближе, чтобы не пропустить самого интересного.

— Так зяблики, зарубите себе на носу! Я повторять больше не буду. Для всех вас, с сегодняшнего дня «Фирсан» умер, — сказал Сашка, вызывая смех.

— Фирсан умер?! Ха– ха –ха! Фирсан умер! — загалдели пацаны, глядя на этот иронический спектакль одного актера.

— Меня смоленские жулики зовут «Ферзем», — сказал он, демонстративно разминая кулаки. — Я хочу, чтобы вы тоже меня звали «Ферзь». Кто будет путать с «Фирсаном», будет мной схвачен и жестоко отхреначен. Закатаю на два метра ниже поверхности земли. — сурово сказал он. — Шутить больше не буду! Надоело!

Фирсанов вытащил из — за голенища хромового сапога блестящую финку. Ловко крутанув ее пальцами, он показал, что у него серьезные намерения. Увидев нож, в руках Фирсанова малолетние обитатели Музейной и Офицерской слободы впали в ступор.

Его выходка была дурацкой, и совсем никому не интересной. Что он хотел этим сказать — так ни кто не понял. Вероятно, что в тот момент он искал признания и подтверждения своего лидерства, но пацаны отнеслись к его выходке вполне спокойно и без восторженных эмоций. Ни кто тогда еще не знал, что его появление вызвано не инициацией, а чем-то другим, что не укладывалось в логику.

Все знали, что Сашка влюбился — влюбился, в Леночку Луневу, как влюбляются юноши его возраста. Все знали, что с Луневой встречается Краснов, а встреча Ферзя и Краснова, должна была расставить все на свои места.

Время неумолимо летело вперед, и жизненные приоритеты нового районного авторитета, уже скоро перестали волновать местных обывателей по причине его гастролей где–то далеко на воровских «малинах» и притонах.

В те предвоенные годы в Смоленске кличка «Ферзь» постепенно стала обрастать мифами его подвигов. Среди смоленских жуликов, которые обитали по злачным местам города, прозвище «Ферзь», была еще мало известна, но только до того момента, пока на его жизненном пути он не встретил друга и подельника его покойного папаши. Это был известный вор и жулик Ваня Шерстяников — по кличке «Шерстяной», который после лагеря однажды появился в их доме.

— Хочешь быть Ферзем — так будь им! Пусть так будет, как ты хочешь. Хочешь Ферзем, хочешь «пешкой», а хочешь «конем»! — сказал, ухмыляясь, Синица. — Нам Саша, до твоих шахматных фигур, нет никакого дела. То, что ты стал Ферзем, нам не холодно и не жарко.

Когда-то Сашку Синицына в компании Фирсана, все воспринимали, как боевого товарища и даже его близкого друга. На самом деле, Синица имел свой особый статус — он был сам по себе. Ни в какие банды и компании он не вступал, а придерживался своей независимой линии. За эти качества местные парни его уважали и всегда прислушивались к дельным советам. Пацанам импонировало, что Синица жил на «широкую ногу», но никогда не был замечен за сбором «чинариков» в местах массового скопления мужского населения. Этим промыслом он брезговал. Синица всегда имел на табак, карманные деньги. В свободное время он подрабатывая грузчиком на складах «Запассбыта» поэтому мог позволить себе покупать курево не на уличных лотках у барыг, а в престижном магазине «Табак», который стоял на Пушкинской.

По мере того, как Лунева превращалась в барышню, она все больше и больше становилась объектом повышенного внимания взрослеющих ребят и молодых мужчин. По вечерам, когда сумрак спускался на смоленские улицы, Ферзь все чаще и чаще стал появляться на пути Луневой, когда она возвращалась с учебы. Изначально подходить близко, он побаивался и держался на дистанции. Но в один из вечеров, на его пути возник Краснов.

Сашка, как всегда опоздал. Хулиган и воришка Фирсанов, был Луневой абсолютно не интересен. Всеми силами он старался добиться ее расположения, но время было упущено, и место рядом с Луневой занял Валерка.

Он был ей не симпатичен: торчащий из–под кепки чуб русых неухоженных волос, конопушки на бледном и ехидном лице, отторгали ее от ухаживания юноши. Пока Сашка искал признания среди жуликов, Ленка свои девичьи предпочтения успела отдать Краснову, и окончательно потеряв голову, увидела в нем того, кто станет не только ее ухажером, но и отцом ее детей.

Лена знала Валерку с того самого момента, когда три года назад она вернулась с матерью в Смоленск. С первой же минуты, Валерка настолько понравился ей, что девичье сердце приятно затрепетало в ее груди, и эти новые, ранее неизвестные чувства, стали ее маленьким секретом. Несмотря на его возраст, она чувствовала в нем надежный мужской стержень, который отличал его от многих ребят того времени. При его появлении девичье сердце замирало, а «бабочки», спящие в душе, вспархивали, и начинали «кружить» внутри живота, передавая телу нежный и приятный трепет.

Красавец Валерка Краснов рос в интеллигентной семье. Его отец был майором красной армии и работал военным представителем на тридцать пятом военном заводе авиационных двигателей.

В отличие от самозванца Фирсанова, Краснов не обладал, ни природной наглостью, ни богатырской силой. Будучи сыном красного командира, он был спокоен, рассудителен, и не по возрасту выдержан. Эти качества позволяли ему при помощи обаяния и остроумия решать самые заковыристые проблемы. Среди дворовых пацанов, «Красный», как прозвали его друзья, прослыл настоящим «мужиком». Многие хотели водить с ним дружбу. Валерка был надежен, бескорыстен, и предан своим друзьям, до самых кончиков ногтей.

Его отец, майор ВВС РККА по выслуги лет и по здоровью, был списан из летного состава, и, переведен служить на моторный завод военным представителем. Он был той последней инстанцией в технологическом процессе сборки и ремонте самолетов, которая, давала добро на его эксплуатацию. Должность, которую занимал отец Краснова, предполагала многогранное общение в кругах городского и партийного руководства. Он был уважаем, и обладал непререкаемым авторитетом. Подобными качествами обладал его сын, который осознано, копировал отца во всех его проявлениях.

Ребята из рабочих семей, проживавшие по соседству, завидовали Краснову, «белой завистью». Каждый утро за его папашей, приезжал блестящий черный автомобиль, который советский народ прозвал «Эмкой» за марку «М-1».

В конце тридцатых годов он стал настоящим символом — символом власти, символом достатка и символом принадлежности к партийной и силовой элите.

В свободное от учебы время Валерка, как и ребята из Офицерской слободы гонял в футбол, играл в карты, и даже втайне от родителей пробовал курить табак. В его карманах почти всегда водилась копейка, которую он никогда не жалел на благо общего дела. В случае острой необходимости, ради друзей, он без всякого сожаления мог расстаться с любой суммой карманных сбережений. За свою доброту и бескорыстность ребята уважали его.

Возможно, эти качества и повлияли на выбор Луневой, и девушка ни грамма не пожалела о том, что подарила свое сердце Краснову. Она влюбилась в него. Влюбилась так, что с той самой минуты, она больше не представляла без него своей жизни. Не представляла без его глаз и той очаровательной улыбки, которая сводила с ума всех девчонок старших классов.

Устоять перед колдовскими чарами Луневой Ленки, у Краснова не было никаких шансов. Он не мог не влюбиться, в это милое и очаровательное существо, которое лишила его спокойствия. Она, лишь один раз глянув на него, запустив в его душе такие биологические процессы, которые стали выворачивали его наизнанку. И он влюбился — влюбился впервые, как влюбляются юноши его возраста. Он боготворил Луневу и даже посвящал ей романтические стихи собственного сочинения. Валерка настолько сильно, полюбил Ленку, что все его мысли о ней путались в мозгах и лишали его разума. «Зубной болью» через душевные и физические страдания Лунева проникла в его душу, в его сознание, что окончательно и бесповоротно связала с ним свою жизнь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Случилось это происшествие в то время, когда до конца учебы школы оставалось меньше месяца. По мере взросления, беспечная суета стала надоедать Краснову до самых печенок. Днем он погружался в изучение истории, математики, основ аэродинамики, а вечером, скинув с плеч груз познания жизнеутверждающих истин, выходил на улицу, чтобы развеяться и отдохнуть от насилия над собственным мозгом.

— О, Красный, привет! На свидание к Леди спешишь, — спрашивал Синица, увидев уставшее лицо друга.

— Надоело! Рехнуться можно. Прогуляться хочу. Все зубы сточил о пресловутый гранит науки. Один закон Бернулли чего стоит…

Синица угостил Валерку папироской и он, закурив, уже, как взрослый пуская дым, отвлекался от навалившихся на него проблем с учебой.

— А оно тебе надо, — спросил Сашка, — чего грызть, то что грызть не хочется. Я вот свое отгрыз и теперь — гуляй купечество! В футбол не хочешь погонять? Я слышал смена активности, обогащает мозг кислородом, от чего его продуктивность многократно увеличивается. А то скоро позеленеешь…

Краснов отшучивался. Перекинувшись в карты пару конов с играющей ребятней, он тихо и незаметно исчезал. Сунув руки в карманы широких брюк, он семенил на свидание с Луневой и где-то в кулуарах мозга придумывал монолог который выдаст Ленке при встрече.

— Краснов, — услышал он за спиной голос Синицы, — Хвощ возле школы Ферзя видел, со своей компанией. Они час назад, ошивались около «Пятнадцатого». Копейки там сшибают на куреху. Будь осторожней, у него «перо» в правом сапоге. — кричал Синица в след. — Брюхо проколет, будет тебе и авиация, и пехота с пулеметом…

По поводу отношений Краснова с Луневой парни не упускали случая и постоянно шутили. Когда Валерка уходил, ребята откровенно завидовали. Завидовали той завистью, которая появляется в тот миг, когда твой друг уже влюблен и спешит в кино с девушкой, а ты, еще играешь в карты и с завистью смотришь ему вслед.

Ухаживания Краснова, Ленка приняла без всяких условий — раз и навсегда, словно моментально сожгла за собой все мосты. Если бы он в тот момент предложил бы ей выйти замуж, она бы не сомневаясь ни секунды, сделала бы это, не смотря на свои шестнадцать лет.

Однажды, отвергнув ухаживания Саши Ферсанова, она в ультимативной форме потребовала от него, никогда больше не пересекать ей дорогу. Ферзь был в шоке. Он не привык слышать слово — нет. Какое– то время он прибывал в полной прострации, пока его голова включилась для анализа. Но прошло и трех дней, Фирсанов решил повторить попытку и вернуть Луневу в свое влияние.

Сашка наивно полагал, что Ленка, как и другие девчонки, скучают по беспечной жизни, и она с радостью примет его предложение встречаться с ним. Но он ошибался. Ему даже в голову не могло прийти, что кроме него, кто-то уже гуляет с Луневой. Он догадывался, что его соперник Краснов, поэтому не придавал этому большого значения, считая, что тот не может противостоять его силе и напору.

Но все случилось иначе;

В один из апрельских вечеров, после занятий в музыкальной школе, Ленка как всегда возвращалась домой. Школа имени М. И. Глинки, размещалась в верхних этажах дома Ранфта на Пушкинской улице, которая считалась в Смоленске центром города.

Она даже не заметила, как следом за ней кто-то идет. Как только она вошла в проходной двор, она повстречала Фирсанова. Выбрав момент, он догнал ее, и крепко схватил за руку. Ленка почувствовала, что от него пахнет дешевым вином, поэтому можно было ожидать всего, на что он был способен.

— Ну, здравствуй крошка… Твой зайчик тебя дождался, — сказал Фирсан прижимая к себе хрупкое тело шестнадцатилетней девушки. Лунева не растерялась. Она нырнула ему под руку, увернулась, и с разворота стукнула его по голове картонной папкой, где лежали ноты.

— Еще раз ты ко мне прикоснешься, я тебя…

— Что ты меня, — спросил Фирсанов накручивая обстановку…

— Я скажу Краснову, — ответила она.

— И что Краснов набьет мне рожу, — спросил Фирсан закуривая.

— Ты Санька, дурак! Ты что не можешь понять, что ты не нравишься мне! Ты никогда, никогда не сможешь мне понравиться, даже если вдруг станешь принцем датским! Ты посмотри на себя, на кого ты похож. Ты жулик! От тебя воняет вином! Ты одет как конюх

— А что девушки не любят таких как я, — спросил Фирсанов, стараясь насильно обнять Луневу. -Или такие, как Краснов, тебе нравятся больше?

— Краснов, Краснов он совсем другой — он в тысячу раз лучше тебя! Краснов он умный, он красивый и в отличии от тебя, очень надежный и воспитанный! А надежность –это именно то что нужно девушкам…

Фирсанов завелся. Он видел лицо Луневой и думал только об одном- он мечтал поцеловать Ленку в ее пухленькие губки, которые возбуждали его.

Но тот самый миг, когда он второй раз схватил Луневу, появился Краснов. Он явно знал по какому пути пойдет Ленка, и шел на встречу ей.

— Здрасте, — сказал Краснов, оказавшись за спиной Фирсана. — Руки свои убери Саша.

— Ты чего!? Ты на кого стружку пилишь, — сказал Фирсанов, — ты фраер дешевый? Зенки растопырь! Не видишь, мы тут с девушкой общаемся, — сказал Ферзь.– Иди дальше — куда шел или я…

Ленка как–то изловчилась, и вновь вывернулась из объятий Фирсанова. С разворота она еще раз врезала ему ребром папки по лицу. Удар точно пришелся в нос. Кровь не заставила себя ждать, и потекла по губам и подбородку. Тот опешил. Он не знал, что делать: толи бросаться в драку, то ли затыкать нос, из которого шла кровь.

— Ты что Леди, совсем охренела? Ты что шуток не понимаешь, — сказал Фирсанов, прикладывая ладонь к носу. — Я же просто так — шутя…

— Шутя Саша, щупай свою бабушку, а от Лены руки убери. Больше предупреждать не буду. Я сломаю тебе нос…

Краснов, достав носовой платок, подал его Фирсанову, чтобы тот остановил кровь.

— Утрись — ухажер, — сказал он спокойно.

Внутри Фирсана взорвался вулкан. Подобного конфуза «король» местной шпаны не мог простить Краснову. Хоть раньше в детстве они дружили, но сегодня Валерка был для него врагом номер один.

— Ну, что скоро свидимся, — сказал сквозь зубы Ферзь и сплюнул на землю кровавую слюну.

А уже на следующий день, заслал Сашка к обидчику своих гонцов. Они передали Валерке кусок пачки из–под «Казбека». На клочке картона химическим карандашом было написано время. Это был вызов. Вызов на дуэль.

— Короче Краснов, в Заалтарной, возле монастыря. Завтра в десять утра тебя будет ждать Ферзь. Не придешь ты поц…

— Фирсану, что по рылу не терпится получить?

— Просил передать на словах: Кто одержит верх, тот и будет встречаться с Леди. Смотри не сдрейфь! Мы на Ферзя поставили по рублю. Ха–ха–ха…

— Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела, — сказал Валерка без намека на страх. Я посмотрю, кто кого прихлопнет, — спокойно сказал Краснов. Он брезгливо скомкал кусок картонки, и усмехнувшись ехидно, бросил его на дорогу.

Бой влюбленных «маралов» должен был состояться вдали от посторонних глаз в развалинах одной из башен смоленской крепостной стены, невдалеке от Авраамиева мужского монастыря. Посмотреть на поединок собралась вся Кронштадтская, Музейная и часть Офицерской слободы.

Там в самом дальнем углу смоленской крепостной стены среди битого кирпича, ржавого железа и обвалившейся штукатурки должен был решиться вопрос — быть или не быть Краснову, ухажером Луневой. Исход этого поединка должен был окончательно поставить точку в споре: кто останется с девчонкой, а кто будет повержен в честной схватке и по закону жанра, уйдет на задний план.

Хулиганистый и шкодливый Ферзь к тому времени поднаторел и набрался опыта в отстаивания своих интересов кулаками. Он был уверен, что во всем районе равных ему в кулачном бою нет, и он, за несколько секунд сможет справиться с любым соперником. Фирсанов видел себя победителем. Ему в голову не могла придти мысль, что в подобном споре решают не кулаки, а тот из–за кого начинаются подобные турниры. А это была Лунева –только она могла выбрать того, кто был мил ее сердцу, и с кем она хотела прожить до глубокой старости в любви и согласии, как когда-то святые Петр и Февронья.

Развалины Заалтарной башни гудели, словно трибуны легендарного Колизея. Все ждали того, что крепкий Ферзь, сможет одержать верх, и набить Краснову морду. Ни кто на Валерку не решался ставить и ломаный грош, но в тот день все произошло, как раз наоборот. Краснов, не имел права быть поверженным. По этой причине собрал все свои силы и умение в единый кулак. Не мог он тогда уступить Фирсану — не мог. Не судьба была ему пасть на «ристалище» подобно влюбленному рыцарю, ведь уроки по боксу и джиу–джитсу, которые он брал втайне от друзей, когда–то должны были принести свои плоды.

Рассевшись на камнях, как в партере театра, пацаны в ожидании мордобоя, закурили, и бурно обсуждая предстоящие эпохальные события, дымили самокрутками. Вот–вот на импровизированном ринге должны были сойтись темные и белые силы.

В точно назначенное время — ближе к началу великого поединка, на тропинке возле башни в компании своих верных друзей, появился Краснов. Одет он был, словно на праздник Октябрьской революции: синий бостоновый костюм из военного отреза, сидел на нем, как на дорогом заграничном манекене в городском универмаге «Люкс». Это придавало ему не только уверенность, но и тот шарм, от которого замирали все местные девчонки. Его респектабельный вид, настолько поразил пацанов, что они единодушно пришли к мнению: что Краснов драться до первой крови не будет, и пришел сдаться Ферзю без боя. Зрелище предстоящего мордобоя еще не начавшись, уже как им казалось –находилось под страхом срыва.

Ферзь явился на поединок с другой стороны крепостной стены минутой позже Краснова в компании блатной шпаны, которую он возглавлял. Фирсан вошел в башню –через пролом, который когда– то еще давно был разрушен взрывом французского пороха — в годы похода Наполеона на святую Русь.

Фирсанов, ввиду своего криминально — социального происхождения, похвастать богатством жиганского гардероба не мог. Старый ФЗУшный форменный пиджак, галифе, да залатанная фланелевая рубаха, подпоясанная ремнем, придавала ему вид эдакого, взбунтовавшегося пролетария, угнетенного жирными «котами» капитализма. Из за голенища хромового сапога торчала рукоятка финки. Фирсанов с рисованным гонором поднялся на груду битого кирпича, и, встал перед Валеркой, словно Дантес перед Пушкиным. Во рту у него торчала папироса, которую он перебрасывал языком из одного уголка в другой.

— Ну что, Красный, ты готов получить по роже? — обратился он к Валерке, стараясь с первой минуты взять инициативу в свои руки. –Или мы сразу перейдем к процедуре примирения –на моих условиях?

Краснов был спокоен, словно сытый удав, лежащий под солнцем.

— Саша, мне, кажется, ты блефуешь? Ты что думаешь, я сегодня смогу отказаться от удовольствия начистить тебе рожу, — спокойно спросил Краснов.

— Кто ты такой — заморыш? В слободе каждый знает — ты Красный — слабак! У тебя против меня, нет никаких шансов! Так что давай поднимай грабли и вали домой.

— Шансов нет только у того, кто в гробу лежит, потому, что он покойник, — сказал спокойно Валерка. Он сняв пиджак, отдал его Синице. –Кто живой, у того всегда есть шанс…

Он не спеша закатил рукава рубашки, и приняв боксерскую стойку, сказал:

— Ну что — я готов…

— Не рано ли ты меня хоронишь, — ответил Ферзь, стараясь запустить в своей душе механизм лютой ненависти к бывшему однокласснику и другу.

— Валера, у Фирсана за голенищем финка. Он же дурак, может и в живот пырнуть, — сказал шепотом Синицын.

— Да, я вижу, — спокойно ответил Краснов.– Это же ни для кого не секрет! Об этом весь Смоленск знает, что Фирсан ходит с заточкой из напильника, потому что боится биться на кулаках.

Соперники начали сходиться. По закону жанра, Ферзь, первый бросился на Краснова. Он хотел ударить его в челюсть, чтобы иметь ошеломляющее преимущество, но Валерка умело парировав удар, ушел в сторону. Увернувшись, от тяжелого кулака Ферзя, он тут же стукнул его левой рукой в печень. Глаза Фирсанова от неожиданной боли, чуть не вывалились из орбит. Он отскочил, схватившись за бок, прошипел:

— Ах ты, сука…

Отдышавшись, Ферзь вновь пошел в атаку. Его желание довести драку до логического конца затмило ему разум. Он начал терять контроль над своими действиями, а удары Краснова попадали точно в цель.

— Что фраер, приемчики знаешь, — спросил Ферзь. –Не помогут тебе твои приемчики. Я сильнее тебя! А против лома — нет приема!

Краснов улыбаясь, сказал:

— Если нет другого лома, –ответил Валерка, –Не буди лихо — пока оно спит тихо! Еще хочешь получить по сопатке?

Серия ударов, которая должна была достичь лица Краснова, вновь, как и в первый раз пролетела мимо. Краснов пригнулся, и мгновенно повернувшись к нему спиной, нанес Ферзю увесистый удар в челюсть с разворота локтем. Такого Сашка не ожидал. Кепка улетела с головы. Фирсан схватившись за лицо, провалился в «темный подвал» нокдауна.

Публика видя преимущество Краснова, начинала набирать обороты, переходя в дружное скандирование. Ни кто из парней не ожидал от Красного такой прыти. В какой–то миг Сашка пришел в себя. Он вскочил на ноги, и пошатываясь пошел на Валерку, словно разгневанный бык.

— Да я тебя…

— Ты никто, — сказал ему Краснов.

— Да, я тебя порву, как «Тузик» тряпку — завопил Ферзь. Распсиховавшись, он выхватив из– за голенища финку и решительно пошел на Краснова, махая впереди себя ножом. –Я же тебя сука, попишу, черт ты бодливый, — завопил он.

— Ну раз на то пошло, то и мы не лыком шиты, — сказал Валерка.

Он брезгливо посмотрел на Ферзя, и достал из кармана брюк маленький дамский «Браунинг».

— Ох –завопила толпа, –так не по правилам!

Сняв «Браунинг» с предохранителя, он направил ствол в сторону Фирсана. Увидев перед собой вороненый, и совсем не игрушечный пистолет, он оторопел. Впервые в жизни струсил. Нет не струсил. Он просто опешил от такой неожиданности, когда перед ним показался черный «зрачок» среза ствола. Он даже не успел моргнуть глазом, как два выстрела, сделанные под ноги, охладил пыл. Осознав, что Краснов вооружен, Фирсан инстинктивно отпрянул назад. В ту секунду он понял, что Валерка на этот раз шутить не будет. Убить не убьет, но калекой сделает на всю жизнь. Молодому жигану стало ясно, что Краснов находится на той грани, за которой кончались детские шалости, и начинались настоящие мужские разборки. В этот момент, когда в него целился ствол, что–то щелкнуло внутри Фирсанова, и мысли вновь ворвалась в его мозги:

— «Стрельнет же гад!»

Наличие «шпалера» придавало Краснову уверенность в своей правоте. Фирсан мгновенно пересмотрел взгляды на жизнь, решил завершить конфликт примирением. Чтобы достойно выйти из сложившейся ситуации, он решил для начала перейти на банальные оскорбления. Ферзь хотел спровоцировать Краснова на ответные действия, но тот стоял на своих позициях. Валерка был непоколебим.

— Ну и что — шмальнешь?

— Шмальну Саша, — спокойно ответил Валерка.– Прострелю тебе колено, и ты никогда не исполнишь задуманного…

— Ты без «волыны» пустое место! Ты дурилка, меня решил своей бабской «масленкой» напугать? Да не боюсь я тебя. Я Фирсанов! Не хочу, чтобы тебя легавые на кичу замурыжили. Ты там сдохнешь!

— Дурак ты Саша Фирсанов! Нужен ты мне, как собаке второй хвост! Брось заточку, и мы расходимся. Расходимся, как в море корабли!

— А ты зассал? Зассал! Слабо, шмальнуть в Сашу Фирсанова?

Валерка видел по лицу, Ферзя, что тот хочет закончить разборку. Он не хочет терять лицо лидера. Чем больше Ферзь корчил из себя благородного разбойника «Робин Гуда», тем больше была вероятность, что они вновь сойдутся в рукопашной схватке. Скривив рот в нахальной улыбке, Ферзь демонстративно обнажил на клыке фиксу из желтого металла. Пару месяцев назад вставил смоленский жиган Ванька «Шерстяной».

— Ты Ферзь, наверное, контуженный! Нужен ты мне, как зайцу подтяжки, — сказал Краснов. Он поставил «Браунинг» на предохранитель, и сунул его в задний карман брюк. — Дурилка ты Саша, — ты так и не понял, что детские шуточки остались уже в прошлом. Ты вымахал, как лось, а мозгами остался на уровне малолетки… Неужели ты думаешь, что одержав надо мной победу, ты сможешь овладеть и Ленкой? Да не в жизнь! Она быстрее в Днепр с моста бросится, чем с тобой будет. Подохнешь ты Саша где — нибудь в лагере на лесоповале!

— Это мое дело, где подыхать. Не твоя забота, — сказал Фирсан, и достав папиросу прикурил.

— Я больше тебя предупреждать не буду. Запомни на всю жизнь — будешь к Луневой приставать, я тебя привалю, как борова! Забудь ее, и иди своей дорогой! Нам все равно с тобой не по пути, — сказал Краснов, надевая пиджак.

Фирсан понял — он проиграл. Сделав несколько затяжек, он неудовлетворенно, поглядел на свою самопальную и неказистую финку, которую он так долго затачивал на наждаке, и, ухмыльнувшись, со всей силы зашвырнул ее куда–то далеко в руины.

— Хорошо! Считай, что сегодня была твоя правда! Только не думай Красный, что Саша Фирсанов сдрейфил, и повелся на твой тухлый базар. Нет! Я тебя не боюсь! Я думаю, что еще придет время, я мы встретимся один на один — без свидетелей! Вот тогда я покажу тебе…

— Твои слова Шурик, да богу в уши, — сказал спокойно Валерка. –Всегда буду рад выбить тебе фиксу…

Тут до Краснова дошло — Ферзь отступил. Отступил, не потому, что испугался выяснять отношения. Он просто почувствовал, что сегодня Валерка был прав, и вся слобода поддерживала именно его. Саша знал, что Лунева любит Краснова и никогда не сможет принять его ухаживаний. А это означает только одно — они никогда не будут вместе. Это был изначально провальный проект, ради которого, он не желал рисковать своей жизнью.

— Подумаешь Ленка! Тоже мне фифа! Да, если мне надо будет, я себе столько Ленок найду…

— Найди, сколько хочешь! Только отстань от Леди, — сказал решительно Краснов.

С этого дня судьбы Валерки Краснова и Саши Фирсанова окончательно разошлись, словно были они не из одного двора, а корабли разных стран на просторах океана.

Местная шпана, наблюдавшая за поединком, так ничего и не поняла. Разговор лидеров дворовых группировок, не имел никакого продолжения, и это начинало раздражать любителей поглазеть на рукопашную схватку.

— Фирсан, ну так что, будете сопли жевать, — крикнул кто–то из парней.– Вломи ему по «пилораме», чтобы юшки кровавой наглотался.–«Вломи, вломи, вломи», — закричали пацаны, подхватив призыв к активным действиям.

Эти слова, на мгновение зацепили Ферзя. Он, прищурив подобно хищнику глаза, вдруг неожиданно сказал:

— Видал Краснов, а народ твоей крови хочет. Может, продолжим? Я без финки, — ты без «шпалера»… Один на один!

— Тебе это надо? Нет, у меня желания с тобой тут на публику бодаться!

Пока соперники разбирались между собой в споре, на выстрелы, которые пару минут назад прозвучавшие в руинах, уже поспешал местный участковый. Ему и было суждено поставить окончательную точку в этом споре.

Местный легавый дядя Жора, как звали пацаны участкового уполномоченного, был из рабоче-крестьянских органов милиции. Услышав выстрелы, он сообразил, что кто– то из пацанов, балуется в развалинах найденным оружием, или стреляет из «поджига», сделанного из трубки насоса. На всякий случай он вытащил «Наган», и хотел было скрытно подойти к месту «ристалища», но зоркий глаз Семена Хвоща, заметил через пролом, мелькающую белую фуражку милиционера. В тот же миг пронзительный свист, прозвучал над головой дяди Жоры, и многогранным эхом отразился о крепостной стены.

— Атас! Пацаны, легавые!!!

Вся компания в мгновение ока вспорхнула со своих мест, словно воробьи с проводов. Тайными партизанским тропами, пацаны покинули место драки, и разбежались в рассыпную по руинам, словно здесь никого не было. Только Валерка Краснов да Сашка Фирсанов, остались стоять на месте напротив друг друга, стараясь показать свое я. Они молчали.

Дядя Жора, с револьвером в руках ворвался в башню.

— Что засранцы, попались!? Я вам, бляха медная, сейчас покажу, как из «наганов» палить! — сказал он, и подошел к Фирсанову.– Ну — ка ежики курчавые, выворачивайте карманы!

— А на балалайке тебе не сыграть, — спросил Ферзь, перекидывая папиросу из одного уголка рта в другой. –А то давай, мы сейчас с Красновым тебе камаринскую сбацаем, а ты станцуешь по этому говнищу.

— Форточку прикрой уркаган доморощенный, — сказал участковый. –Руки в гору!

Фирсанов поник и кочевряжась поднял руки вверх. Дядя Жора уткнув револьвер в живот Фирсану, ощупал его и убедившись, что у того ничего нет, подошел к Краснову.

— Ну, а ты, что стоишь бедолага? Тебя Краснов, это тоже касается! Руки в гору, — приказал он, и Валерка без особого желания поднял руки.

Еще за мгновение до прихода милиционера Валерка сбросил пистолет на землю и ногой накрыл его кирпичом. «Браунинг» был маленький, и его легко было спрятать.

— Странно, — сказал участковый. — А кто тогда здесь стрелял?

— Кто стрелял, того уже дядя Жора, тю–тю — нет, испарился.– Твой белый мусорской френч шпана за версту увидела и сразу смылась.

— А вы что тут тогда делаете, — спросил милиционер, пряча «Наган» в кобуру.

— Мы дядя Жора, анекдоты друг другу рассказываем, — ответил Ферзь.– Про зайца, который заболел триппером и поэтому решил лечить глаза.

— Ты Фирсанов, пургу не гони– зайцы триппером не болеют! Ты думаешь, я не знаю, что у тебя с Красновым тут была стрелка забита. Мне доложили… И не анекдоты вы здесь друг дружке рассказываете, а решили выяснить отношения, кто из вас будет встречаться с пианисточкой Луневой.

— А кто это такая, — спросил Фирсанов, делая удивленную физиономию.

— А это Саша, та красивая девушка, которую ты, каждый вечер подкарауливаешь под музыкальной школой.

— Кто я– переспросил Фирсанов.– Перекрестись, легавый! С ней — вон Краснов гуляет, и вся Офицерская слобода знает, что это девушка Краснова.

Дядя Жора снял фуражку, и, вытерев со лба пот, сказал скрипучим голосом:

— Так, засранцы, считайте, что вам сегодня крупно повезло! Дядя Жора сегодня добрый до полного безобразия! В следующий раз Фирсанов, и тебя Краснов, я мошонки ваши выверну наизнанку! Вы у меня давно на карандаше! Если я найду у вас хотя бы один патрон, то я обоих посажу за бандитизм, — сказал участковый.

— Не положено! Нам еще восемнадцати нет, — ответил Краснов. –Да и статья дядя Жора, нам эта совсем не подходит.

— Грамотный, что ли Краснов? Пусть тебе будет известно, но по уголовному кодексу Р. С. Ф.С.Р. от 1926 года по статье 182 — изготовление, покупка, сбыт и хранение огнестрельного оружия без разрешения, наказывается судом социальной защиты сроком до шести месяцев. А по указу нашего вождя товарища Сталина, от апреля этого года, я имею право по достижении шестнадцати лет, произвести арест: тебя Фирсанов, и тебя товарищ Краснов! Понятно вам ежики курчавые?

— Понятно, — сказал Валерка, опустив глаза.

— Я Краснов, не посмотрю, что твой разлюбезный папаша, служит военпредом на нашем авиамоторном. Это пусть народ его шишкой считает, но мне — плевать! Лет десять на лесоповале, я вам обоим гарантирую! Вот тогда и посмотрим, какие вы запоете песенки.

В эту минуту противостояния, глядя друг другу в глаза, пацаны вдруг поняли, что время разборок закончилось. Участковый дядя Жора стал именно той силой, которая мгновенно нейтрализовала их бушующую ярость и даже вернула в их головы помутившийся от любви разум.

— А ну ежики курчавые, пожали друг другу руки, — сказал участковый.

Краснов без всякой злобы подошел к Фирсанову и глядя в глаза сопернику, пожал ему руку. Ферзь оторопел. Только, что заклятый враг Краснов, который десять минут назад хотел в него шмальнуть из «шпалера» пошел на мировую. Это для него был настоящий шок.

— Вот так вот– не хватало мне на участке разборок, — сказал дядя Жора.– А теперь брысь отсюда по домам. И чтобы я вас больше вместе не видел…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

МЯЧ

Весенний Смоленск, утопал в свежей зелени городских деревьев, которые буйством изумрудной поросли, украсили улицы, переулки, городские парки и сады. Купола Успенского собора, и других церквей, величественно высились над городом, и вся эта атмосфера придавала душе праздничное настроение. Благоухание цветущей черемухи наполнило воздух неповторимым ароматом, который будоражил внутренние струны, и настраивал девичьи сердца на волну предвкушения любви.

Только пацанам не было никакого дела до цветущей сирени и черемухи. Предстоящие каникулы уже вошли в их жизнь, заменив учебники на футбольные мячи, удочки и велосипеды. Собравшись, на пустыре они с утра до самого вечера гоняли в футбол, поднимая ногами клубы рыжей пыли. Тяжелый мяч без камеры, пошитый из плотного брезента и туго набитый тряпками, летал из одной стороны в другую, гулко хлопая под ударами ног юных футболистов.

Каждое утро к кирпичному дому на улице Крондштадская, где жил Валерка Краснов, подъезжала казенная «Эмка». Шофер подавал сигнал, возвещая о своем прибытии и жители дома как по команде появлялись в окнах, реагируя на сигнал. Отец Валерки — высокий стройный майор в летной форме, служил на авиационном заводе представителем военного управления ВВС РККА. Каждое утро он, спускаясь к машине и пред тем как сесть махал рукой всем жителям дома, словно товарищ Сталин, с трибуны мавзолея. Жители дома смотрели из открытых настежь окон, улыбались майору Краснову и исчезали внутри квартир продолжая утреннюю трапезу. Валерка упершись локтями в подоконник, до последнего смотрел на отца, садившегося в машину, и где-то в душе, гордился тем, что его родной батька такой большой начальник. В эти минуты, словно в каком-то трансе, он погружался в наивные юношеские мечты, представляя себя бравым военным летчиком с личным автомобилем. Картинка предстоящей жизни, рисовалась в его воспаленных фантазиях, и он уже видел как красавица Леночка Лунева, идет с ним в свадебном платье под венец.

После того, как машина увозила отца на службу, Краснов надышавшись свежего воздуха, уже с новыми силами возвращался к изучению исторических баталий, с головой погружаясь в мир истории развития авиации. Он из кожи лез вон стараясь вложить в голову, как можно больше знаний. Мечта стать военным ежеминутно и даже ежесекундно сверлила ему мозг, заставляя, через силу, преодолевать самого себя. Он четко определил свою цель и ради этого был готов заниматься день и ночь. Поступление в школу военных летчиков, вот что он видел уже в следующим году. Небо про которое ему рассказывал отец, с ранних лет манило его с невиданной силой. С ранних лет, Валерка взобравшись на крепостную стену, ложился на нагретый солнцем кирпич и часами с упоением смотрел в голубую бесконечную даль небосвода, представляя себя летящей по воздуху птицей. Он, каждый раз, закрывая глаза, отрывался от земли, и представлял, как возносится туда, где по его ощущениям он был должен обрести чувство свободы от земного притяжения.

А раз в неделю, гонимый призывом ЦК ВКПБ — «Комсомолец на самолет», комсомолец Краснов ходил в аэроклуб, и уже там на практике осваивал и шлифовал науку преодоления гравитации Допотопный фанерный планер У-2 стал для него первым самолетом, который покорился его рукам и железной воле.

А по прошествии шести месяцев изучения теории, он впервые, отцепившись от «буксировщика», уже самостоятельно парил в воздухе на планере, испытывая немыслимую радость, которая снисходила в его душу откуда–то из вне — из космоса.

Однажды, оторвавшись от земли, и ощутив это волшебное и прекрасное чувство, Краснов настолько влюбился в это бирюзовое небо, что порой ему казалось, что никогда больше он не сможет прожить без крыльев, которые уносили его навстречу его юношеской мечте.

А пока Валерка парил в восходящих потоках воздуха, Лунева, как бы отходила в такие минуты на задний план. Но раз от разу он все равно вспоминал о ней, мечтая, что когда-нибудь придет момент и он сможет показать ей, как выглядит родная земля с высоты полета птицы. Любовь к небу и любовь к Леночки Луневой настолько окрыляли его, что он не чувствовал под собой опоры. Все эти невиданные чувства были сконцентрированы в его душе, и направлены только на овладение искусством управления летательным аппаратом, который плавно скользил по небу, рассекая воздух широкими крыльями. Валерка самозабвенно, задерживая дыханье щенячьего восторга, смотрел на город с высоты, и не верил — не верил самому себе, что его мечта уже в этот самый миг трансформируется в реальность. Каждый раз, пролетая невдалеке от города, среди тысяч домов он безошибочно находил тот дом, где жила самая красивая и самая желанная.

— Эй, Красный — ты дома!? — прокричал с улицы Сашка Синицын. Он держал в руке рваный брезентовый мяч и смотрел в окно, глазами наполненными надеждой. Валерка, отодвинув белоснежную тюлевую штору, выглянул на улицу, и увидев, компанию юных футболистов, спросил:

— Что надо!?

— Слушай Валерон, ты только особо не нервничай, но мы опять порвали «пузырь»! Помоги! Ведь у тебя знакомый сапожник. Попроси его — пусть он зашьет его капроновыми нитками, чтобы он не рвался.

— А я что вам, неотложная помощь!? — отвечал Валерка. — Вы парни, за эту неделю четвертый раз рвете мяч. А я вам должен его ремонтировать…

— Да ведь только ты, можешь уговорить дядю Моню. Мы ему надоели, а тебе он пока еще верит! — кричал Синица. — У нас денег нет! Но мы обязательно заплатим — это же копейки!

Валерка, бросив дела, закрывал учебник немецкого языка и спустился во двор, где его ждала родная ватага ребят.

— Ура! — орали пацаны, прыгая от радости. В карманах Краснова почти всегда звенела монета, и они знали, что Валерка никогда ради общего дела не зажилит и гривенника.

— Ладно, пошли, — сказал Краснов и направлялся в сторону улицы Ленина.

Подхватив рваный мяч с торчащими из него тряпками, дружная компания юных футболистов, шла следом за ним, держа дистанцию. Там среди домов смоленской элиты в полуподвальном помещении, находилась сапожная мастерская старого еврея Мони Блюма.

Дяде Моне было уже много лет. Седая козлиная бородка была единственным украшением на его лице. По привычке, он постоянно ходил по своей мастерской, держа в зубах три кленовых гвоздя, которыми он подбивал кожаные подошвы дорогих нэпмановских ботинок. Эти деревянные гвоздики разбухали, и как бы срастались с воловьей кожей, намертво держа спиртовую подошву. Горожанам нравилась аккуратная работа Мони, от того, у него всегда было достаточно клиентов из респектабельных горожан, чиновников высокого ранга, партийных бонз, до руководства НКВД.

— О, Валерочка, пожаловал, собственной пэрсоной! — говорил дядя Моня, поднимаясь со своего рабочего стула, который для удобства, был оббит кожаными лентами. В его мастерской пахло резиновым клеем и свежевыделанной кожей, а его рабочий халат был весь измазан клеем к которому случайно прилипли кусочки резины.

— Ви, — говорил он, — снова порвали свой «пузырик»? Видимо невиданные баталии бушуют на вашем дворовом стадионе, раз вы так часто рвете мои американские капроновые нитки, — спрашивал он, глядя на рваный мяч, через круглые очки, опущенные на кончик носа.

— Дядя Моня, заштопайте, пожалуйста! А то эти футболеры, будь они не ладны- от меня не отстанут, — говорил Краснов. — А деньги я занесу вам, на днях, как только батька получит зарплату. Он мне каждый раз дает. К сожалению, сегодня, в моих карманах финансы, поют романсы.

Моня очень хорошо знал Валерку Краснова и всю его семью, поэтому верил ему, как своему сыну Давиду. Валерка никогда не подводил сапожника, и всегда вовремя возвращал то, что обычно был должен за ремонт потертых ботинок или мяча.

Моня брал мяч, аккуратно засовывал в него тряпки, и с виртуозной ловкостью при помощи дратвы и шила, очередной раз зашивал мяч, придавая ему первозданную прочность. В эти минуты подобного таинства, пацаны, завороженные работой мастера, замирали, и, словно под гипнозом, наблюдали за каждым движением старого и мудрого сапожника.

— Держите, Валерочка, ваш «пузырь»! Я думаю, он вам еще немного послужит! Я вам советую купить себе кожаный мяч с надувной каморой, вот тогда бы вам, не пришлось бы тратить деньги на ремонт этого барахла. Сегодня у Мони Блюма великолепное настроение. Я хочу вам Валерочка, сделать подарок. Старый еврей Моня Блюм хочет на долгие годы оставить свой вклад в развитие Советского спорта в городе Смоленске. Поэтому я не буду брать с вас деньги. Может, вы станете знаменитыми футболистами, которыми будет гордиться не только наш город, но и вся советская страна…

— Дядя Моня, спасибо, — хором закричали пацаны. С криком ура они вновь бежали на поляну, чтобы к вечеру, вновь порвать то, что удалось исправить сапожнику.

На какое– то мгновение, Краснов оставался с дядей Моней наедине. Блюм, видя в нем родственную душу, предлагал выпить крепкого чая, чтобы немного побеседовать.

— Вы Валерочка, не спешите, — спросил он, чтобы поделиться тем, что наболело на его сердце.

— Нет вроде бы… Мне последний год осталось учиться. Не хотелось бы терять свою форму. У меня дядя Моня, есть желание поступить в военное училище. Хочу быть как отец военным летчиком. У нашего аэроклуба заключен договор с одесской школой военных летчиков имени Осипенко. Если повезет, то меня зачислят без экзаменов.

— Это очень хорошо, — говорил Моня, поправляя на носу очки. — А если война и вам придется воевать.

— Нет, не боюсь!.Если завтра война, если враг нападет. Если темная сила нагрянет. Как один человек, весь советский народ, за любимую родину встанет, — пропел куплет Краснов, растягивая рот в улыбке.

— Ну-ну, — кивая головой, говорил Блюм. — Конечно не приведи господь, но очень хочется посмотреть, как вы потом будете петь.

— Товарищ Сталин говорит нам, что мы будем воевать малой кровью и на стороне противника. А я дядя Моня, ему верю. Поэтому хожу в аэроклуб! Я между прочим уже на планере научился летать. И значок у меня есть «Ворошиловский стрелок». Вот так, вот! — похвастался Краснов не скрывая своего оптимизма.

— А вы товарищ, сами хоть верите в эти сказки? Несомненно, товарищ Сталин прав, но немцы я вам скажу тоже не промах. Они накопили горы всякого оружия. Они уже захватили Польшу. Всех евреев они согнали в какие-то гетто в Варшаве. Они разорили в Германии все еврейские магазины и теперь преследуют нас на каждом шагу по всему миру. А теперь… Теперь я знаю точно, они пойдут на Советский Союз войной, и точно так же будут наводить тут свои порядки.

— Я дядя Моня, так не думаю, — сказал Краснов с верой в светлое будущее, — у нас с немцами договор о ненападении. Сам товарищ Молотов подписал его в прошлом году с министром Риббентропом.

— Я это знаю, Валерочка! Но поверьте мне, старому еврею Моне Блюму, война будет! Вот только когда? В этом году, через год или десять, но она будет. И помяните мое слово, Гитлер всех утопит в крови! Вы еще не один раз вспомните наш с вами разговор.

В тот момент Краснов был уверен, что это просто опасения старого человека, изжившего ум в борьбе за выживание, в условиях развитого социализма. В его голове никак не укладывалось то, что сказал Моня.

Молотов, Риббентроп, пакт о ненападении — все эти слова крутились в голове, создавая иллюзию непорочности договорных обязательств. Разве мог какой-то там Гитлер напасть на Советский Союз. Связи между государствами набирали обороты дружбы и взаимного сотрудничества, думал Краснов, изучая в первоисточниках об отношениях СССР и Германии. Да и отец был спокоен, и верил в то, что немцы не дураки лезть на страну с таким экономическим потенциалом. Он постоянно рассказывал, что неоднократно на завод приезжали немецкие специалисты и даже немецкие офицеры из Люфтваффе. Они с любопытством знакомились с технологией и новейшими образцами советских военных самолетов, создаваемых на отцовском заводе. Принимали участие в учениях, и даже на дружеских встречах, играли в футбол. Нет, войны не должно было быть! К такому мнению пришел Краснов и не спеша направился в сторону дома.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОДАРОК ОТ ФЮРЕРА

Время неумолимо отсчитывало минуты и секунды, приближая Краснова к судьбоносному моменту. В один из вечеров начала июня, когда Валерка собирался на свидание с Леной, отец как– то обыденно спросил:

— Сынок, чем ты завтра планируешь заниматься?

— Пацаны на Днепр на рыбалку звали, — ответил Валерка, «насторожив уши».

— А, что у тебя с немецким языком, — поинтересовался отец, заглядывая сыну в глаза.

— За четверть твердая пятерка, а за год будет известно через неделю, — ответил Валерка. — А что…

— К нам завтра, по договоренности с наркоматом обороны на завод прибывала партия экскурсантов из Германии. Летчики люфтваффе из эскадрильи «Кондор». У тебя есть шанс на практике проверить свои знания. Будет экскурсия по заводу. Дружеский футбольный матч, концерт и торжественный ужин посвященный советско — германской дружбе.

— А как… Они же батя, в Испании… Герника, Мадрид…

— Не задавай сынок, глупых вопросов. Наше дело принять, показать, обыграть и накормить. Мы сторона принимающая, и абсолютно индифферентная к политическим качелям наркомата иностранных дел.

— Я, наверное, поеду с тобой. Хочу опробовать свои знания, — сказал Валерка.

— Ну, тогда будь готов, — сказал отец. — Как пионер Вася…

— Всегда готов, — радостно ответил Валерка, и хлопнув дверью, скрылся из вида.

— Куда это он полетел, — спросил отец, отложив в сторону журнал.

— Куда — куда, ясно куда в «Синагогу»! В кино с Леночкой. Весь вечер собирался, — ответила мать.

«Синагогой» смоляне называли кинотеатр под странным названием «пятнадцатый», который находился в центе города на улице «Пролетарская», которая позже была переименована в «Коммунистическую».

Весь вечер Валерка был сам не свой. Даже Лунева заметила, что его мозги заняты чем — то таким, что встало камнем преткновения на их свидании.

— Краснов ты пугаешь меня, ты что болен, — спросила Лена, видя озабоченность своего ухажера.

— Все нормально! Я думаю, — ответил Валерка.

— Так нельзя думать. Весь вечер — ходишь и думаешь, ходишь и думаешь. В кино сидишь — думаешь. Если бы ты про меня думал, я бы тебя поняла. А я вижу, что ты думаешь, черт знает про что, — спросила раздраженно Лунева. — Ты Краснов, какой — то сегодня холодный. Я, наверное, домой пойду.

— Я тебе завтра все расскажу, — сказал Валерка. — Отец меня пригласил завтра на завод. Там какая — то иностранная делегация приезжает. Он хотел, чтобы я попробовал свои знания немецкого языка, — сказал Краснов, держа Ленку за руку.

— Ну, и иди к своим немцам, — обиженно сказала Лунева и вырвавшись из объятий друга направилась в сторону своего дома.

— Лена, ты куда…

— Домой, — ответила Лунева.

— А я?

— А ты иди домой, и пиши своим немцам приветственную речь. А я уж как — нибудь обойдусь без тебя…

Ленка ушла. Краснов несколько минут стоял в ступоре напротив ее дома, и смотрел в окно. Он понимал, что Лунева обиделась, и теперь ему придется на следующем свидании объясняться перед своей подругой, почему весь вечер пошел насмарку.

Не смотря на то что Валерка вернулся домой за полночь, в шесть часов утра он как всегда вскочил с кровати, и натянув на себя трико, теннисные туфли, выскочил на улицу. Каждое утро для поддержания физической формы он совершал небольшие пробежки, которые длились сорок минут. За это время он успевал пробежать около шести километров. Вернувшись, домой, Валерка мылся холодной водой, и только после этого завтракал.

— Ну, так ты готов ехать, — спросил отец, — или пойдешь на рыбалку…

— Я батя, вчера из — за этих немцев с Ленкой поссорился. Весь вечер думал, что мне сказать такое, чтобы они не рассмеялись от моего немецкого…

— Не переживай сынок, — сказала мать, и поставила перед Валеркой тарелку с яичницей. — у тебя ведь еще целый год. Наймем репетитора, и будешь, как огурчик.

— Gürkchen, — сказал Валерка по — немецки.

— Что…

— Gürkchen, это по — немецки огурчик.

Мать улыбнулась, и, положив руки на плечи сына, поцеловала в щеку.

— Ну, сынуля, коли ты знаешь, как по — немецки звучит слово огурец, значит, ты вполне можешь считать, что ты знаешь язык на уровне дипломата, — сказал отец и засмеялся.

Служебная «Эмка» въехала на территорию завода за пять минут до начала рабочей смены. До встречи гостей с заводской футбольной командой было около часа.

— Пошли я тебе покажу завод, — сказал отец, и повел сына по цехам.

Краснову младшему казалось, что время тянется, словно оно сделано из авиационной резины, с помощью которой в небо запускают планер, но станки, рабочие и цеха с продукцией уводили его от томительного чувства ожидания.

В какой — то момент в кабинете военпреда зазвонил телефон. Майор Краснов поднял трубку.

— Майор Краснов на проводе, — сказал он. В телефоне послышались звуки. Сообщили, что делегация люфтваффе прибыла и находится на проходной завода.

— Все было тридцать три раза обговорено и согласовано. Да, да, немцы приехали играть в футбол с заводской командой. Наркомат оборонной промышленности дал добро. Да кто их пустит шататься по цехам, — сказал военпред и положил трубку. Отец закурил и глубоко затянувшись, сказал:

— Немцев они испугались! Кто несет ответственность? Какая ответственность, если вопрос решался в Москве, — сказал отец. — Так, подъем! Немцы прикатили. Пошли сынок. Директор Алексей Иванович Шахурин с парткомом уже на проходной с караваем их встречают, будь они не ладны.

В десять часов Заводские ворота со скрипом открылись, и на территорию режимного предприятия, испуская клубы бензинового выхлопа, въехал заводской автобус с группой немецких летчиков. Немцы, не скрывая интереса, смотрели в окна, улыбались и приветственно махали руками.

Час назад немецкий транспортный «Юнкерс» Ю– 52 приземлился на аэродроме «Смоленск северный». Завод использовал этот аэродром для своих производственных нужд и по этой причине мог свободно принимать транспортные самолеты.

Сгорая от любопытства Валерка, подошел к группе встречающих. Он встал рядом с отцом, чтобы лучше рассмотреть летчиков знаменитого легиона «Кондор». Холеные хозяева Европы, вальяжно покидали автобус, и строились в шеренгу, перед руководством завода, держа в руках вымпелы с нацистской свастикой. Как подобает русским традициям, директор завода Шахурин, парторг завода и военный представитель встречали гостей хлебом и солью.

Запах дорогого одеколона вперемешку с дымом сигар, ударил в нос. Это было непривычно для советских людей, и именно этот факт больше всего засел в голове Валерки.

— Гутен таг, — сказал Валеркин отец и подал команду заводскому оркестру, который ко дню прибытия немцев разучил один из торжественных немецких маршей. Немцы улыбались, протягивали руки, для рукопожатий, и как–то неестественно позировали немецкому фотографу, который суетился перед гостями. Он щелкал фотоаппаратом и что–то говорил про русско — немецкую дружбу и показывал большой палец.

— Гер офицерен, ахтунг! Вы находитесь на территории тридцать пятого смоленского авиамоторного завода. Здесь мы производим моторы для наших истребителей И– 16 и МИГ– 3– 3, а также для нового штурмового самолета, — сказал директор не уточняя подробностей. Прошу вас, пройти в заводской клуб. Там состоится торжественная часть нашей дружественной встречи.

Немецкие летчики, по гражданской войне в Испании, были уже знакомы с советским самолетами, которых называли «Крыса», поэтому понимали, о чем идет речь. После того, как в авиационном парке Люфтваффе появился «Мессершмитт БФ– 109», советские самолеты стали уступать инновационным технологическим самолетам немецкого производства. Летая в составе легиона «Кондор», они в бою опробовали «Ишаки» на убойность, и хорошо знали, как красиво горит «русфанер», если ее в упор расстреливать из пулеметов.

Молодой немец в звании фельдфебеля, фотографировавший немецкую футбольную команду, старался выбрать такой ракурс, чтобы зафиксировать заводские корпуса. Но суровые лица советских сотрудников государственной безопасности появлялись в тот момент, когда немец нажимал на кнопку.

Валерий почувствовал, что пришел его звездный час, и он, подобравшись ближе к фотографу, на хорошем немецком сказал:

— Камрад, я рекомендую тебе не фотографировать заводские здания.

Немец удивился.

— Почему?

— Потому что это секретная информация, — ответил Валерий.

— Валера, скажи этому немцу, что фотографировать завод, цеха и продукцию запрещено, это является государственной тайной. Если он будет продолжать, то эти парни из МГБ отберут у него фотоаппарат и засветят пленку, — сказал отец.

Валерка кивнул головой в знак согласия, и продумав предложение, выдал на немецком то, что просил отец.

— О, ты не плохо говоришь по- немецки, — сказал фельдфебель. Я прекрасно понимаю, что это секретно. Не волнуйся, передай своим господам большевикам, что я больше не буду.

— Меня Валерий звать, — сказал Краснов.

— А меня– Франц–Йозеф Нойман, — представился немец на чистом русском, вызвав удивление. Он, козырнув Краснову, словно юнкер, щелкнул каблуками хромовых сапог.

— А я майор РККА Краснов Леонид Петрович, — сказал отец подойдя со спины фотографа. — А это, мой сын Валерий, ответил он немцу.

Валерий подал свою руку, и фельдфебель, сняв перчатку, пожал ее. Он похлопал Валерку по плечу:

— У тебя неплохой немецкий…

— А у вас неплохой русский, — ответил Валерка.

— Я русский… Русский по матери… Вернее, в моих жилах течет славянская кровь. Моя мать когда–то после вашей революции вышла замуж, за инженера Ноймана, и уехала с ним в Германию, оставив страну советов.

— Признаюсь честно, я рад нашему знакомству, господин фельдфебель, –сказал Валерка по–немецки. –Моей задачей была проверка моих знаний.

— Превосходно, –сказал летчик. –Можешь не переживать, у тебя, очень хороший немецкий. Если ты когда– нибудь будешь в Германии, ты вполне сможешь общаться. Мне кажется что у тебя берлинский акцент…

— У меня есть хороший учитель, — ответил Валерий. — Я хочу, тоже быть военным летчиком. Я обязательно, буду летчиком Франц…

— Это очень похвально! Мужчина должен быть настоящим воином! — сказал фельдфебель, и вновь одобрительно похлопал Валерия по плечу. Франц-Йозеф достал из кармана две сигары в алюминиевых футлярах, которые в Советской России были в диковинку, и подал отцу. Другую, он хотел закурить сам, но крепкая рука майора Краснова остановила его.

— Господин фельдфебель, вы извините, но на территории нашего завода курить запрещено. — У нас для этого есть специальные места.

— О, я, я! Я понимаю — хорошо! У меня дурная привычка курить, — сказал он, держа во рту сигару.

Валерка, почувствовав кураж, словно собачонка неотступно бегал за немцами сзади. Он ловил каждое слово. Каждую интонацию. Переварив ее в своей голове, он складывал эти знания на невидимые полочки своей памяти.

По немцам было видно, что чувствуют они себя вполне уверенно, и даже где– то нагловато. Летная форма, галифе, зеркальные хромовые сапоги завораживали своей безупречностью и каким– то военным немецким шармом.

Выступая в заводском клубе перед рабочими и летным составом испытательной эскадрильи, Франц — Йозеф Нойман, расстегнув китель, который украшал «Железный крест», рассказывал, как еще совсем недавно в бою с Бельгийскими летчиками, он за один вылет одержал сразу две победы. Вот за этот подвиг он и получил свой первый крест, которым очень гордится.

Тогда еще никто в СССР не мог предположить, что уже через год отношение к немцам изменится до– наоборот. Все эти нацистские побрякушки, вся эта безупречная форма будет олицетворением настоящего зла и всеобщей народной ненависти. Даже молодой фельдфебель Франц — Йозеф Нойман, ставший для Валерки Краснова объектом восхищения, в одно мгновение превратится из героя в матерого преступника и заклятого врага.

Но это еще только будет, а пока немцы и русские играли в футбол, пили пиво закусывая их сибирскими пельменями. Ничего не предвещало осложнения обстановки между двумя великими народами. Но уже через двенадцать месяцев они будут смотреть друг на друга через прицелы пушек и пулеметов.

В плане встречи футбольный матч, немецкой военной делегации, был самым зрелищным и самым интересным. Немцы, облачившись в бутсы, черные трусы и красные майки с нацистским орлом на груди, выглядели впечатляюще на фоне черных трусов, голубых футболок с золотым пропеллером на груди. По уровню игры и индивидуальному мастерству, смоленские заводчане ничуть не уступали немцам, а в некоторых моментах даже имели приемлемое преимущество. Два тайма на поле шла азартная и в тоже время технически интересная игра. Команда смоленского завода все же вырвала победу со счетом 2– 1. Заводчане на последней минуте забили с пенальти победный гол.

После окончания матча, каждый немецкий летчик получил заводской вымпел, а немцы подарили заводчанам красные флажки с черным и ненавистным пауком гитлеровской свастики.

— А это тебе мой юный друг, — сказал Франц –Йозеф Нойман.– На, держи! Это тебе подарок от нашего фюрера. Немец улыбнулся и бросил Валерке кожаный мяч.

— Огромное спасибо! — ответил по– немецки Краснов.

В эту секунду сердце паренька забилось в каком-то радостном ритме. Словно масляный насос оно погнало кровь по венам, которая отдавала в висках монотонными ударами метронома.

Мяч был кожаный. Его лакированные бока даже после такой напряженной игры ни чуть не утратили своего первозданного зеркального блеска, и сияли глянцем. Этот подарок был, как никогда, кстати. Не смотря на его немецкое происхождение, он открывал перед друзьями перспективы большого и настоящего футбола.

По окончании дружеской встречи заводской фотограф, собрав немецкую военную делегацию, запечатлел участников дружественной встречи на долгую память.

Разве мог тогда Валерка подумать, фотографируясь с немецкими асами, что совсем скоро, каждый из них превратится в личного врага. Разве мог он тогда подумать, что простой русский паренек из Смоленска, будет наводить на этих господ настоящий ужас. Разве мог он тогда представить, что судьба военного летчика вновь сведет его с кавалером рыцарского креста лейтенантом Нойманом, и он лицом к лицу встретится с ним уже не на футбольном поле, а в пылающем небе войны.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

РАЗБОРКИ

На следующий день, после того, как немцы улетели обратно в Германию, Валерка пришел на поляну, где как всегда бушевали футбольные баталии. Ребят не было. Спрятав «пузырь» в тряпочную сумку, он развалился на длинном бревне, которое лежало рядом с поляной еще с каких– то древних времен. Весь его ствол давно был изъеден короедом, а голая и почерневшая от времени древесина была отшлифована до зеркального блеска ребячьими задницами, которые целыми днями восседала на нем, словно на трибуне стадиона.

— О, глянь пацаны, а Красный на «трибуне» развалился. Наверно, загорает? — сказал Синица, первым увидев друга.

Валерка лежал неподвижно, скрестив ноги. Его кепка была натянута козырьком на глаза, и он делал вид, что дремлет.

— Эй, Красный, проснись, нас обокрали! — крикнул Синица, и вся компания заржала, реагируя на его острые шуточки.

— Что ржете!? Дайте мне спокойно полежать, — ответил Валерка, сдерживая себя от желания показать новый мяч.

— Ты с нами будешь «пузырь» гонять!? — спросил Синица, присаживаясь рядом.– У нас, как раз одного человека не хватает!

— Это тот «пузырь», который старыми фуфайками набит? — спросил Краснов, не поднимаясь с полированного ствола дерева.

— А у тебя, что лучше имеется? — спросил Синица, закуривая.

— А то! — ответил Валерка, натянув кепку почти на кончик носа.

— Тогда чего лежишь, кого ждешь? — спросил Сашка, пыхтя папиросой.

— Дай– ка мне дернуть, — попросил Валерка, и протянул руку.– Дымком ароматным что–то потянуло.

Синицын три раза подряд глубоко затянулся, и, оборвав зубами, кончик папиросы, вставил ее между пальцев Краснова. Валерка, нащупав окурок, всунул его себе в рот и глубоко втянул в себя горький и вонючий дым.

— Красноармейские? — спросил он, продолжая лежать на бревне.– Продирает до самой задницы!

— Нет, брат это — «Наша марка», — ответил Синица, давясь от смеха.

— Да у тебя на «Нашу марку» денег не хватит, — сказал Краснов. — Да и табачок в Нашей марке турецкий, а он будет ароматней и помягче. А эта махра, до самой задницы продирает, как немецкий иприт. Настоящий конский гузнораздиратель!

— Да ладно, тебе гоношиться! Тоже мне знаток табачных изделий! Давай вставай, погоняем мячик! — ответил Синица, и толкнул в бок Валерку.

Краснов не поднимаясь с бревна, разжевал кончик гильзы папиросы и, приклеив ее на ноготь указательного пальца, вслепую щелчком отправил окурок в полет:

— На кого Бог, пошлет, — сказал он, и резко поднялся, придерживая рукой кепку.

Окурок, наполненный слюной, после сильного щелчка взлетел в воздух. Описав дугу с каким– то странным чваканьем, шлепнулся на хромовый сапог Ферзя, который подошел за секунду до этого.

— Ты что, авиатор, рамсы попутал? Я тебе сейчас, как по дюнделю заеду! — заорал стародавний враг Фирсанов. Он был в гневе, и приготовившись к драке, даже закатил рукава своей форменной ФЗушной гимнастерки.

— Да хорош Ферзь, наезжать на него! Красный тебя не видел, — сказал Синица, заступаясь за друга.– Он же сказал, на кого Бог пошлет. Вот на тебя Бог и послал. Какие претензии к Красному? Все претензии к Богу!

— Ты конопатый, форточку свою прикрой! Не с тобой базарят, фраер дешевый. Видел, не видел — мне по– хрен! Его бычок, вон, как прилип к моему сапогу ему и ответ держать.

Ферзь подошел поближе и поставил перед Валеркой сапог, на котором и впрямь торчал приклеившийся окурок.

— А ну козел, вытирай! — сказал Ферзь, и грозно сжал кулаки. Желваки на его скулах заходили, и было видно, что через секунду Фирсанов бросится на Валерку, и вся эта перепалка перерастет в кровавое побоище.

Валерка понял, в чем был план Фирсанова. Ферзь хотел на глазах детворы его унизить. Как всего несколько дней назад он указал Ферзю его место.

Хромовые сапоги Фирсана чистотой не блистали, и даже этот окурок не мог испортить их потрепанного вида. Парни, с интересом глядя за происходящим, собрались полукольцом за спиной Ферзя, и над поляной воцарилась тишина.

— Я сказал тебе — вытирай! — вновь повторил Фирсанов, уже конкретно заводясь на драку.

Валерка поднял с глаз свою кепку и ехидно взглянул на Ферзя, снизу вверх. Какой– то миг он, словно пружина разжался, да так быстро, что Фирсан даже не успел сообразить. Кулак Валерки, со всей силы, врезался ему в пах в район мужского достоинства. Нестерпимая тупая боль пронзила все тело Ферзя от мошонки до самого мозга. Задыхаясь, и выпучил от боли глаза, он схватился за гениталии и присел на корточки.

— Есть! –торжественно сказал Синица, выступая в качестве рефери. –Технический нокдаун!

Скрючившись в позе эмбриона, Ферзь мычал, и упав на землю, стал кататься. Было видно, что удар Краснова достиг своей цели. Ферзь был окончательно повержен. Он лежал на траве и, испытывал такие страдания, которые надолго оставляют в памяти незаживающий след.

Этот самый момент в воздухе повисла пауза. Пацаны смотрели то на Краснова, то на Ферзя и понимали, что сейчас прямо на их глазах Краснов одним ударом уложил того кто наводил ужас на весь район. Валерка был героем! Не смотря на физическое превосходство хулигана и заводилу Ферзя, он легко с ним расправился. Краснов не дал унизить себя и поэтому Фирсанов получил по заслугам. Это был шок. В это самое мгновение в глазах слободских ребят, он повторно снискал себе еще больше авторитета и уважения.

— Да вставай уже, — сказал Краснов и подав руку Ферзю поднял его. –Надеюсь я не сильно тебя приголубил…

— Я тебя суку, на лоскуты пошинкую, — сказал Ферзь присев на бревно.

— А это Санек, как получится, — ответил Валерка, и достав из сумки мяч, запулил его в небо. — Держи «пузырь» ханурики! — заорал он. Мяч красиво взлетел и на какой–то миг завис над поляной в критической точке. Завороженные его полетом, пацаны, замерли в каком–то восхищении и непонимании. Красивый, кожаный мяч, словно птица, стремительно понесся вниз, и, упав на землю, вновь несколько раз подскочил.

— Ура, ура, ура! — заголосила ребятня и, поднимая пыль, бросились ловить подпрыгивающий по полю подарок от фюрера.

В минуты всеобщей радости, пацанам было все равно, что сейчас испытывал Ферзь. Он лежал на «трибуне». Доминирование на районе Саши Фирсанова окончательно рухнуло, рассыпавшись, словно карточный домик. Краснов очередной раз развеял миф, о его непобедимости, и это было уже фактом.

Власть Фирсана, над ребятами в мгновение ока растворилась, как растворяется сахар в горячей воде. Еще пять минут назад, он считал себя некоронованным «королем» всего района Ельнинского шоссе, а сейчас — сейчас, его место занял даже не Краснов, а простой кожаный мяч, который всех сплотил.

По случаю торжественного вброса нового «пузыря», состоялась первая и дружеская игра. В азарте и бушующих страстях, никто и не заметил, как поверженный и отвергнутый Фирсанов незаметно удалился. Никто даже о нем и не вспомнил. Футбол закружил ребят в своем вихре, словно торнадо, и никому уже не было дела до свергнутого «короля», который в одночасье потерял и трон и корону. Вот так, всего лишь одним ударом Валерка Краснов, избавил дворовых ребят от влияния местного жулика, грезившего единоличной властью над целым районом.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПЛОХАЯ ВЕСТЬ

Новость об аресте Саши Фирсанова, застала Валерку на летном поле смоленского аэроклуба. Как, только, он спустился по крылу У– 2, и спрыгнул на землю, в этот самый момент он увидел, как через летное поле навстречу ему, стремглав бежит Сашка Синицын. Видавшая виды, залатанная шотландка, словно флаг развевалась по ветру, обнажая напряженные мышцы упругого пресса.

Не добежав до Краснова нескольких метров он, задыхаясь, завопил еще издалека:

— Краснов, Фирсана, легавые повязали вместе с бандой Вани «Шерстяного»! Говорят, что они кассира с авиационного завода завалили, когда тот из банка на завод получку вез…

Отстегнув замки парашюта, Валерка, собрался было бежать, но командирский и властный голос инструктора, лейтенанта Хмелева, остановил его в самый последний момент.

— Курсант Краснов — стоять! Ты куда змееныш, намылился — мать твою, ежики– лысые… Что за посторонние на летном поле во время учебных полетов? — обратился он уже к Синице.

В ту секунду Синицын, стоял в позе «вратаря», упершись руками в колени и глубоко дшал. Он настолько глубоко дышал, что слюна белой пеной произвольно стекала по его подбородку, и у него не было сил ее даже вытереть.

— Он товарищ инструктор, сейчас оклемается, и уйдет, — сказал Валерка, вступившись за друга.

— Пока он оклемается, ему винтом башку в щепки разнесет, — ответил тот, закуривая. — Даю вам пять минут, и чтобы духу его не было! Пусть ждет на краю поля. Мы еще не закончили. По плану разбор полетов…

Синица постепенно пришел в себя. Он рукавом рубахи вытер слюну и сказал:

— Варелик, Фирсана легавые замели! Я почти всю дорогу бежал, чтобы сказать тебе. У нас полный двор НКВДешников и народной уголовной милиции. Черные «воронки». Участковый с «наганом» к вам домой заходил, вместе с чекистами. Что– то они ищут — караул!!! Сплошной кипишь! Баба Фруза в хате закрылась! Собаки лают, коты орут, как ошалелые!

В эту секунду в душе Краснова, что– то странно екнуло. Чувство какой– то опасности, нахлынуло на него, и он ощутил сердцем, что дома произошло, что– то неладное.

Ноги сами по себе подогнулись, и он, расслабившись, плюхнулся на парашют, валявшийся тут же на земле.

— Что, что было дальше!? Давай рассказывай! — спросил Валерка, предчувствуя сердцем беду.

— Тетка Фруза говорила, что легавые якобы тебя ищут, чтобы допросить… Будто они и тебя в чем– то подозревают. — Сказал Синица, придя в себя от марафонского бега.

— А я тут причем? — недоуменно спросил Краснов, делая удивленные глаза.

— А притом, что ты мог знать, когда получку повезут на завод. Участковый дядя Жора знает, что вы с Ферзем… Ну типа раньше, дружили. Это дядя Жора настропалил НКВДешников, что якобы вы с детства были закадычными друзьями.

— Вот же сука! Это он мне простить не может нашу дуэль с Ферзем, где мы его в дураках оставили.

— Да нет же! Дядя Жора просто давно на вашу квартиру глаз положил, — ответил Синица. –Недавно по — пьяни, он говорил, что твой отец эту квартиру получил незаконно. А еще…

Синица подошел к Краснову, и таинственно оглядевшись вокруг, прошептал:

— Участковый говорил, что твой батька немцам продался. А ты за футбольный мячик продался Гитлеру, и теперь вы оба шпионите в его пользу. У вас дома вымпел нашли легиона Кондор. Короче: ходит и распространяет слухи, что якобы ваша семейка, это настоящий шпионский рассадник. Ты меня, Валерка извини, но в такое время говорить о шпионах, это моментом угодить — на «Американку». Вон батьку Левы, два дня назад чекисты замели и тоже уже на киче. Говорят, что тот тоже враг нашего народа. А какой он враг? Он всю жизнь на железной дороге сцепщиком отработал. Говорят, уголь воровал и продавал…

— Я теперь понимаю. Участковый уполномоченный специально хочет моего отца в Магадан отправить без права переписки, чтобы нашей квартирой завладеть. Все же этот Жора, настоящая блин тварь! А я думал он настоящий советский милиционер! А он контра недобитая, — сказал Краснов.

— Во — во, дошло наконец– то до тебя, как до жирафа, — сказал Сашка, постукивая Краснова пальцем по лбу.

— Хватит, свидание окончено! — послышался голос инструктора. — Курсант Краснов, ко мне, мать твою, ежики — лысые…

— Есть! — сказал Валерка, и вскочил с парашюта. Он лениво, без особого желания поднял его с травы и натянул лямки поверх комбинезона. Застегнув ремни, он отряхнул прилипшие к брюкам сухие травинки, и, подняв кожаный шлем с очками, со злостью водрузил себе на голову.

— Ладно Варелик, я тебя там на кромке подожду, — сказал Синица, и уныло побрел на край поля к ангару.

— Повторим! — приказал лейтенант– инструктор. — Взлет– посадка!

— Я готов, товарищ лейтенант, — ответил Краснов, слегка унылым голосом.

— Ты мне тут курсант, не хандри! За полем, или дома за тарелкой с борщом будешь хандрить. Сейчас, курсант, ты, учебно-боевая единица. Если хочешь поступить в военное авиационное училище, то постарайся окончить эти курсы с отличием. Как говорит товарищ Сталин: «Комсомольцы — все на самолет»! Вот! Вперед, к самолету! Комсомолец, мать твою, ежики — лысые!

Валерка влез по фанерному крылу «этажерки» в кабину и устроился там, сев на парашют, который использовался в качестве сиденья. Инструктор расположился во второй кабине, где размещалось дублирующее управление самолетом.

— От винта! — прокричал Краснов, и двигатель У–2 стрекоча, стал раскручивать тяжелый деревянный винт. Мотор стал набирать обороты и когда его звук превратился в монотонное жужжание наподобие звука «мухи», Валерка еще добавил газу и отпустил тормоз. Хвост самолета поднялся, освободив крючок тормоза из зацепления с грунтом. «Этажерка» послушно покатилась по мягкому полю, и уже через несколько секунд оторвалась от земли, и взмыла в небо, оставляя земные проблемы далеко в низу. В этот самый момент, когда колеса отрывались от поля, Валерка отключался от всех мирских проблем, и все его сознание переключалось на полет. Он словно срастался с планером становясь не только его мозгом, но и мускульной силой. Словно «Икар» он всей своей сущностью и телом врастал в самолет, пуская миллиарды нервных клеток, которые пронизав авиационную перкаль, передавали всю информацию ему в голову. В такие секунды Краснов чувствовал, как пушистые шарики катались по его внутренностям от самого горла до пяток и наоборот. Кишки странно приподнимались к диафрагме, вызывая подобным перемещением приятный и блаженный зуд. Валерка потянул ручку штурвала, и У– 2 плавно пошел в набор высоты. Ветер бил в защитный щиток, в очки, обжигая холодом открытые участки кожи.

В этот мгновение, он словно улетал в своем сознании от суровой и трагической реальности. Только здесь он становился не летчиком, а вольной птицей, которая подчиняла своей воли не только воздушные потоки, но и весь этот пронизанный механикой перкалевый фюзеляж.

Земля уходила все дальше и дальше. Взглянув на уменьшающиеся дома, деревья, машины, людей Валерка все сильнее тянул на себя ручку штурвала, в набор высоты.

В эти мгновения, когда он оказывался один на один с небом, Валерка забывал все. Неприятности, оставались там, далеко на земле, а здесь он чувствовал себя недосягаемым и торжественно чистым от шлака бытовой рутины. Чувство свободного полета, чувство независимости, спускались на него с небес какой–то восхитительной неземной благодатью.

«Этажерка», разогнанная силой мотора, падая, входила в вираж. То свечой зависала в воздухе, словно карабкалась на гору, но, не достигнув вершины, тут же срывалась в пропасть, завывая разрезанным плоскостями воздухом. В эти самые минуты, когда кусок фанеры с мотором подчинялся его воле, его разуму, Краснову хотелось просто петь. Он мурлыкал под нос слова популярной песни из кинофильма, заставляя учебный У– 2 выполнять фигуры и виражи учебного пилотажа. Город проплывал то справа, то слева. Знаменитые купола Успенского собора сменялись красным хребтом крепостной стены смоленского Кремля и ртутным блеском, бежавшего на юг великого батюшки Днепра.

Валерка был патриот, и до боли в сердце обожал город, в котором ему довелось родиться, и вырасти. Здесь он познал школьную науку, здесь познал любовь и страсть к небу. В такие минуты полета он забывался, и только крики инструктора, прорывающиеся сквозь треск мотора и вой винта, заставляли его возвращаться в мир реальности.

Лейтенант– инструктор, перепуганный смелостью пилотирования Краснова, словно сапожник ругался матом. После того, как самолет благополучно садился на посадочную полосу, он глубоко выдыхал воздух и, прощал все Валеркины вольности. Лейтенант хоть и был ненамного старше Краснова, но он чувствовал и видел в нем рождение нового летчика– аса, искренне завидуя, его умению сливаться воедино с самолетом.

— Курсант Краснов, за пилотирование учебного У– 2, объявляю Вам, благодарность и ставлю оценку отлично. Следующие занятия, согласно учебного плана. На сегодня вы, можете быть свободны, — сказал лейтенант, и пожал Валерке руку. — А теперь, теперь паря я скажу тебе без всякого официоза. Знаешь Краснов, у меня было десятки групп и десятки курсантов. Они все летают. Я научил их. Взлететь и посадить машину сможет даже обезьяна, но не каждый человек, может, так как ты чувствовать самолет. Ты один из самых лучших курсантов во всем Смоленске. В тебе есть что–то такое, чего нет больше ни у кого. Мне кажется, ты срастаешься с машиной каждой клеткой. Береги себя, ты брат родился под счастливой звездой. Без всяких сомнений, я буду рекомендовать тебя к поступлению в летную школу имени Полины Осипенко, — сказал лейтенант.

— Ну что, спросил Синица, видя довольную улыбку Краснова.

— Есть! Михалыч, сказал, что будет рекомендовать меня в летную школу.

— Ты Краснов, настоящий ас, — восхищенно сказал Сашка. — Я пока тут на поле валялся и смотрел в небо, я чуть с ума не сошел. Как ловко у тебя получается так рулить.

— Не рулить, а пилотировать, — ответил Краснов, и щелкнул Синицу по козырьку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

АРЕСТ

— Боже! Еже еси на небеси… Да святится имя твое! Да придет воля твоя! Сохрани раба божьего и моего милого и любимого Валерку! Не дай дурачку убиться, — молилась Ленка, вдали от посторонних глаз, наблюдая в отцовский бинокль за учебными полетами У—2, над северным аэродромом.

Краснов даже не догадывался, что каждый раз, отправляясь на учебу на аэродром авиазавода, белокурая девчонка, Лена Лунева, с замиранием сердца отслеживает все его виражи. Каждый раз, поднявшись на крепостную стену, она за несколько километров, словно невидимыми нитями связывалась, с душой Краснова, и как ни странно чувствовала все то, что происходит в те минуты.

В минуты первых полетов, ей было за него жутко страшно. Девичий мозг отказывался воспринимать законы физики и она не могла поверить в то, что так просто, распластав крылья, можно опереться на воздух и парить — парить подобно птице. От этих мыслей ее охватывало оцепенение. Мозг рисовал жуткие картины и она, как наяву видела, как ее мальчишка, падает и разбивается. Только в его лице Ленка видела того единственного, и того желанного мужчину, с которым мечтала прожить всю жизнь под одной крышей. В своих девичьих мечтаниях, навеянных романтическим образами, она представляла его отцом своих детей, и только с ним мечтала умереть в один день, как когда — то умерли святые Петр и Февронья, так и не познав горечь разлуки.

Сегодня для всех был день особый. Каким то седьмым чувством Ленка почувствовала, что грядут какие– то ужасные перемены, которые заставят взглянуть ее на весь этот мир совсем под другим ракурсом и другими глазами.

Офицерская слобода гудела, словно разоренный улей. Старухи на лавочках, мужики за кружкой пива, и даже пацаны на поляне, обсуждали арест Саши Фирсанова. Все строили свои догадки, и всевозможные версии. Старушки, из «надзорного коммитета» сидящие на лавочках у подъездов, давно пророчили Фирсанову карьеру уголовного арестанта.

— «По тебе Сашка, давно тюрьма плачет»!

Фирсан, делал ужасную гримасу, и каждый раз передразнивая сквалыжных старух, отвечал им резко, и по существу:

— Не построили еще ту тюрьму, которая по мне зальется горькими слезами!

Как Фирсанов не старался обойти закон, как не играл с судьбой в орлянку, а время отвечать за свои поступки неудержимо двигалось к развязки и трагическому финалу.

Пророчество тетки Фрузы, неожиданно сбылось, и в один из прекрасных летних дней наручники, захлопнулись на его руках. Два мильтона завернув ему руки за спину вывели Фирсана из дома, в стоящий рядом «воронок». Бабки, сидящие на лавке, от умиления, даже захлопали в ладоши, приветствуя местного хулигана, словно артиста смоленской филармонии. Тот зло косился на старух, и, как змея сквозь зубы шипел:

— Я баба Фруза, еще вернусь! И тогда на моей улице обернется машина с тульскими пряниками! А вам, старые клюшки, за мои страдания и за ваше злорадство, воздастся сполна, — говорил он, зыркая исподлобья глазами.

— Давай — давай! Вали на свою «Американку»! Пряник ты тульский! — отвечала тетка Фруза, держа руки на своей широкой талии.

Корпус смоленской тюрьмы под названием «Американка», был построен еще в 1933 году по американскому проекту. Два здания из красного каленого кирпича в три этажа, высились за высоким пятиметровым забором. Своими коваными, железными решетками на следственных камерах она наводила ужас на простого обывателя, который порой останавливался, и даже видел лица выглядывающих из– за решетки арестантов. В ту пору о смоленской тюрьме, слагались настоящие легенды. Ходил слух, что якобы в ее глубоких и сырых подвалах, ежедневно приводятся расстрельные приговоры «тройки», а по ночам якобы НКВДешники, в крытых полуторках, вывозит в Красный бор и под Катынь, трупы расстрелянных. Там в охранной зоне отдыха санатория НКВД, многие убитые, как и сотни польских офицеров, вроде бы нашли свое последнее пристанище.

За арестом Ферзя, тут же последовал арест отца Краснова. Странное совпадение абсолютно разных событий, людской молвой было мгновенно перекручено и объединено в одно целое.

По слободе, поползли слухи, что отец Краснова, майор РККА, как– то связан с со смоленскими бандитами и, что это якобы он убил из своего нагана заводского кассира, чтобы завладеть деньгами рабочих.

Ленка, вернувшись, домой, была в прямом смысле слова, ошарашена событиями, произошедшими в Офицерской слободе, которые произошли, пока она любовалась полетами. Стоя около парадной, в толпе местных зевак, с ужасом и негодованием она наблюдала за происходящими событиями. Ленка подошла к дому Краснова в тот момент, когда двое чекистов в цивильной одежде, вывели из дома ее будущего свекра. Лунева остановилась и прикрыв рот ладонью заплакала. Она поняла сразу, что отец Валерки стал жертвой каких — то политических интриг. Участковый дядя Жора стоял невдалеке, и что — то писал чернильной ручкой на листе бумаги, подсунув под листок кожаную планшетку.

Под конвоем двух чекистов Леонид Петрович, гордо вышел из парадной. В руках он держал небольшой кожаный портфель. Молча, он осмотрел собравшихся соседей, как бы выискивая, знакомые лица, и увидел среди зевак свою будущую невестку. Она промелькнула перед его глазами, как искра последней надежды. Все что накипело в тот миг в его душе, он тут же адресовал ей.

— Лена! Леночка, дочка, передай Валерке, что я ни в чем не виноват. Это какое– то недоразумение… Я думаю, суд разберется, и уже скоро я вернусь домой. Если сможешь, помоги ему справиться с этим…

В этот момент, стоявший рядом с машиной мужчина, в костюме при галстуке, ударил Леонида Петровича кулаком в лицо. Отец Валерки лишь пошатнулся, но не упал. Сплюнув сгусток крови из рассеченной губы, он вытер лицо рукавом военного френча, и, прищурив глаза, сказал:

— А зря ты мужик, так, на людях! Тут же дети…

— Закройте рот арестованный, — грубо ответил чекист. — Это не ваше дело — контра, — ответил мужчина и открыв двери в машину толкнул в спину Краснова.

— Так, что за сборище? Расходимся по домам — чего собрались? Что не видели врага народа, — крикнул человек в штацком.

Чтобы подчеркнуть свою власть, он громко с какой– то ненавистью хлопнул дверкой, и легковушка, заурчав мотором, выплюнула из выхлопной трубы небольшое облачко сизого дыма.

Еще несколько минут после отъезда чекистов, народ молча стоял и глядел в след, навсегда исчезающему командиру ВВС РККА майору Краснову. Непонимание, шок и жуткий нечеловеческий страх, печатью отразился на лицах его соседей. Возможно, в ту самую секунду, каждый на своей «шкуре» ощутил какую-то непонятную ущербность и незащищенность перед этим страшным молохом воскресших репрессий.

Как только машина скрылась за углом дома, Лунева, рванулась в квартиру Красновых. Леночка тихо вошла в открытую дверь. Осмотрела квартиру. Будущая свекровь сидела на кухне, подперев голову руками. Ее красные от слез глаза, смотрели на бронзовый кран рукомойника, из которого капля за каплей падала вода в стоящую в мойке алюминиевую миску. В ее руке дымился зажатый между пальцами окурок папиросы. По отрешенному взгляду, по растрепанным волосам и тлеющему окурку, было понятно, что она находится в каком– то непонятном шоке из которого она не может выйти.

Все вещи в доме были разбросаны. Шкафы раскрыты, а книги, ранее стоявшие на полках, кучей валялись по всему полу.

Лена бережно приподняла томик стихов Пушкина, и прижав к своей груди, вспомнила те минуты когда Валерка наизусть читал ей «Евгения Онегина».

Лена тихо поздоровалась, но к своему удивлению заметила, что ее будущая свекровь, даже не пошевелилась. Комок горечи подступил к горлу Луневой при виде подобной картины. Мать Краснова ничего не ответила. Она отключившись от всего мира продолжала сидеть, ни на кого не обращая никакого внимания. Ее тело странным образом раскачивалось на табурете подобно метроному.

Лунева увидев ступор, в котором пребывает ее будущая свекровь, схватила миску с водой и плеснула ей в лицо. Краснова, словно очнулась. Она, сделав глубокий вздох, сопряженный с внутренним, грудным хрипом, тут же заплакала.

Нет, она не плакала! Она просто выла — выла, словно собака над телом умершего хозяина. Ее зубы отбивали чечетку, словно бил ее сильнейший озноб. Сквозь этот жуткий стук зубов, из ее груди вырывался истошный вой, который можно было сравнить с волчьим. Слезы сплошным потоком катились по щекам.

— Светлана Владимировна, что случилось, — спросила Лунева, подав ей полотенце. Краснова перестала выть, она взглянула на Ленку глазами человека прибывающего в горе и тихо сказала:

— Леню арестовали…

Ленка теряя равновесие, как-то умудрилась, ногой подвинуть табуретку, и присела на нее переводя дух. Ей очень хотелось обнять Светлану Владимировну, и как-то утешить, но у Ленки кружилась голова, и она на какой-то миг впала в ступор. В ту секунду Краснова почувствовала, что рядом присела невестка, облегченно вздохнула и обняла девушку за плечи. Лунева прижалась к ней, словно к матери. А уже через секунду слезы покатились по девичьим щекам. Только сейчас Лунева поняла, что в ее семье произошла страшная трагедия. Возможно, что Валеркин отец больше никогда не вернется в этот дом и только эта мысль вызывала внутреннюю панику. Она не хотела думать об этом, и старалась гнать эту мысль прочь, как только она зарождалась в ее голове.

Краснов младший еще не знал, что отца арестовали. Он ехал на задней площадке трамвая от авиационного завода, и, глядя в окно, проигрывал в своей голове свой прошедший полет. Сегодня он впервые летал без инструктора, и он даже не мог предположить, что это настолько приятное чувство, когда за спиной нет «ворчащего дядьки», который только мешает делать то, что хочет душа.

Когда Краснов появился во дворе, все находящиеся в тот момент на улице как-то смолкли, и уставились на Валерку, словно, он был испачкан с головы до ног белилами. Соседи по дому и дворовые пацаны, молча, смотрели ему вслед. Лишь странный, предательский шепот нарастал за его спиной и он внутренним чутьем почувствовал, что произошло, что–то непоправимое. Создавалось такое ощущение, что народ принимает его за больного заразной болезнью, сторонясь, словно прокаженного.

— Слышь Синица, а чего это они, — спросил он своего друга.

Тот крутил своей головой и ничего не понимал, что происходит вообще.

— Да хрен их знает, — отвечал тот, удивляясь происходящему. — Может, помер кто? Я страсть, как боюсь покойников…

— Да ну ты! Тоже скажешь, — сказал Краснов. — Дурень Ты Сашка, бояться нужно живых, а покойники — покойники брат, самые смирные. Они лежат себе в гробу и им ничего от тебя не надо.

— Нет, все равно боюсь! Я читал, что на Земле есть какая–то Дракула, которая тоже была покойником. А потом вдруг она ожила и давай из людей пить живую кровушку. Своя–то уже была холодная, а ему горяченькой хотелось!

— Дракула Саня, мужик! Он графом был румынским. Он то и пил кровь людскую…

В какой– то миг Краснов остановился. Он увидел, как тетка Фруза при виде его, отвернула взгляд. Что — то острое кольнуло в его сердце и Валерка, словно пуля влетел на второй этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь. Краснов — младший, осторожно переступил порог. На кухне сидела заплаканная мать и зареванная Леночка Лунева.

— Что случилось, мам? — спросил он, пройдя на кухню.

При виде сына из глаз матери вновь хлынули потоки слез. Следом за свекровью заскулила и Ленка.

— Да что же тут произошло, скажет мне кто или нет!? — вновь спросил Краснов, уже выходя из себя и срываясь на крик.

— Отца! Отца арестовали! Батьку твоего арестовали, — сказала мать, вытирая слезы краем фартука. — его чекисты забрали.

Тут до Валерки дошло то, что говорил ему Синица. В этот момент к его горлу подкатил какой–то колючий и отвратительный ком. Он, словно плотина перекрыл глотку и стал душить Краснова, подобно пеньковой петле. После недолгой борьбы с недугом он вдохнул полной грудью и с хрипом в голосе еле вымолвил:

— Когда!?

— Два часа назад, когда ты в клубе на полетах был.

— А Фирсанов!? — спросил Краснов.

— А что Фирсанов?

— Ну, ведь Синица, сказал, что арестовали Фирсанова.

— Ферзь, бандит! Он никакого отношения к отцу не имеет, — сказала мать, привстав из– за стола.

— Ничего не понимаю. Синица говорил, что арестовали Фирсанова. Причем тут отец!?

— Фирсанова арестовала милиция из отдела по борьбе с бандитизмом, а за отцом приезжали чекисты.

Тут до Валерки дошло, что его отец стал жертвой какого — то злого навета. Не зря Синица говорил, что дядя Жора, местный участковый, как–то по пьянке, выказывал свое недовольство. Якобы, родина и сам товарищ Сталин обделили его, и что он, как милиционер и бывший красноармеец–буденовец, достоин лучшей доли в социалистической стране, за которую он в гражданскую, проливал свою кровь. А этот выскочка, военпред Краснов, занимает трехкомнатные апартаменты да еще на работу на казенной машине ездит. С немцами шашни какие–то заводит, видно им частями продает Родину.

Белая пелена в тот миг накрыла сознание Валерки. Схватившись за дверной косяк, он присел в дверном проеме на корточки. Что– то непонятное и неопределенное крутилось в те секунды в его мозге. Картины ареста отца поплыли перед глазами, словно миражи в жаркой пустыне. Не удержавшись на ногах, Валерка упал. В тот миг он вообще не контролировал своих действий. Всем своим нутром, всей своей душой он ощутил ту боль, которая теперь гложет его сердце в минуты скорби по родному человеку. Словно через толщу воды до его слуха докатился истошный вопль матери. Уже ничего не осознавая, Валерка упал навзничь и «покатился» в черную пропасть, инстинктивно хватая воздух широко открытым ртом.

Увидев состояние сына, мать и Ленка бросились к нему, желая помочь. Но тело Краснова– младшего обмякло, распластавшись на полу.

Очнулся Валерка от странного холода, лежавшего на его лбу.

«Тряпка мокрая», — подумал он, сквозь пелену накрывающую его сознание.

Полотенце, пропитанное водой, неприятной холодной влагой касалось лица, подбородка и шеи и это холодное и мерзкое неудобство, привело его в чувство.

Он, скинув полотенце, приподнялся. Мать, сидевшая рядом, схватила его за плечи и уложила вновь на подушку.

— Лежи сынок! Не стоит подниматься. Тебе нужно спать.

— Что со мной? — спросил Валерка, касаясь рукой материнской щеки, по которой текла крупная слеза.

— Ты просто был в обмороке, — ответила мать и, перехватив руку сына, нежно ее поцеловала. Она прижала ладонь к своей щеке и с глазами полными слез, посмотрела на него. — Отца арестовали по подозрению в шпионаже.

Тут Краснов вспомнил — вспомнил версию Синицы, что вся это кутерьма замешана на неудовольствии местного участкового дяди Жоры. В эту секунду, в его душе, словно что– то взорвалось.

— Я убью эту сволочь! Контра белогвардейская! Я знаю, кто написал на него донос. Подонок! — стал выкрикивать Валерка и, вскочив с дивана, бросил мокрое полотенце на спинку стула. — Я знал, знал, что он настоящая тварь! Прикрывается сука, удостоверением сотрудника народной милиции, а сам хуже того же вора «Шерстяного»! Но тот– то хоть вор в законе, а этот? Это настоящий гад, оборотень! Днем служит Родине, а по ночам приворовывает из товарных пакгаузов на товарной.

— Тихо, тихо не кричи, соседи услышат и донесут участковому. Будет он, потом и на тебя доносы строчить. А я, я же не могу потерять двух мужиков, — сказала мать, держа сына за руку.

Краснов — младший был в гневе. Он ходил по комнате взад и вперед и на ходу хватал какие– то вещи. Подержав, он тут же с остервенением бросал на место и вновь продолжал свои непонятные телодвижения.

Все эти трагические для семьи Красновых минуты Леночка сидела молча. Она с сочувствием и жутким страхом наблюдала за своим кавалером и нервно руками теребила носовой платок. Ей показалось, что Краснов как– то изменился и даже повзрослел. Из веселого и беззаботного семнадцатилетнего юнца, он в этот миг превратился в настоящего мужика наделенного силой волей и непоколебимостью духа. Его лицо стало суровым, а глаза как– то сузились, словно у хищника в момент охоты. Все в его поведении говорило, что теперь он как мужчина является для матери опорой и надеждой.

Впервые в жизни Валерка, в присутствии матери, достал из кармана пачку папирос, дунул в гильзу, и с силой сдавив ее своими зубами, закурил. Раньше побаиваясь отца он никогда этого не делал, но сегодня был тот день когда он окончательно превратился из юноши в настоящего мужчину.

Сидевшая на диване мать, увидев сына курящим, даже не удивилась и ничего не сказала. Смолчав, она в ту самую секунду поняла, что ее сын Валерочка, как она его называла уже не тот мальчик, которого она нежно целовала в родильном доме и кормила своей грудью. Он вырос, и теперь он вполне может сам решать, что ему делать.

— Давно куришь? — спросила она.

— Скоро уже год, — ответил Валерка.

— А если узнает… — хотела вдруг сказать мать, но осеклась на последнем слове, вспоминая кошмар сегодняшнего утра.

— Я, наверное, пойду домой? — спросила Леночка.

— Сиди! — властно сказал Краснов–младший, и, тронув ее за плечо, усадил на место. — Пойми Леночка, ты сейчас нужна мне и матери. Ты, словно бальзам на наши растерзанные души и сердца.

Лунева махнула головой в знак согласия и смиренным голосом, сказала.

— Хорошо, я побуду у вас еще немного.

— Так девушки… Слезами горю не поможешь! Кушать надо. Давай мать, накрывай стол, будем питаться и думать, как нам дальше существовать. На сытый желудок оно ведь лучше всего думается, — сказал Валерка, словами отца, показывая, таким образом, что теперь ему предстоит стать во главе семьи Красновых.

В эту самую минуту мать окончательно убедилась, что сын стал главой семьи и теперь только он в состоянии принимать твердые мужские решения. Приподнявшись с дивана, мать глубоко вздохнула, и, поправив фартук, впервые за целый день улыбнулась молодым. Подойдя к ним, она поцеловала Валерку и Луневу, и сказала:

— А в ребята, уже взрослые…

ЛАВА ДЕВЯТАЯ

СМОЛЕНСКИЙ ЦЕНТРАЛ

Следственная камера восемьдесят три –смоленской тюрьмы, а в народе (централа) утопала в табачном дыму. Он, словно туман, висел в пространстве замкнутой комнаты и, перемешиваясь с запахом мочи, исходившей от тюремной «параши» выедал глаза.

В такой духоте этой зловещей и жуткой атмосферы кипела совсем другая жизнь в отличие от жизни на воле. Подследственные арестанты из– за жары, сидели на верхней наре по пояс голые и азартно резались в самодельные карты, которые они почти каждый день клеили из тетрадных листов при помощи прожеванного хлебного мякиша.

Тусклая, почерневшая от ваты лампочка «Ильича», вмонтированная за решетку в противоположную стену, лишь обозначала присутствие в камере круглосуточного света. Глазок в камеру, он же «волчок» или по– арестантски «сучка», раз от разу открывался и в нем появлялось недремлющее око местного вертухая, который блюл порядок и соблюдение советских законов в камере.

— Че «вертушок», зеньки пялишь!? Давай заваливай к нам, в «буру» скинемся на твои «прохаря». Мне они как раз будет по фасону. Я в них на танцы буду ходить! — крикнул Фирсан, заглянувшему в камеру охраннику.

— На Магадан этапом пойдешь, а не на танцы, — сказал охранник. Арестанты заливались смехом, подковыривая надзирателя острыми и колкими шуточками.

После недолгой паузы за деревянной дверью, обитой железом, послышался щелчок. Окно «кормушки» (дверка для передачи продуктов), открылось, и в камеру заглянуло полное и красное лицо местного надзирателя, которого местные обитатели называли «вертухаем».

— Ферзь, из вас кто будет? — обратился он ко всем сидельцам.

— Ну, я Ферзь, — сказал ехидно Сашка, перекатывая окурок «Беломора». — Только у меня погоняло Ферзь!

— Такой как ты Ферзь, может у меня в карцер сесть, — улыбаясь, ответил охранник, и, обнажив свои желтые лошадиные зубы, засмеялся.

— Ты «красноперый» за базаром следи! Как бы тебя самого на «штырину» не натянули, — огрызнулся Фирсанов, улыбаясь. — Отгоню на волю «маляву», и пришьют тебя в подворотне, как барашка. Чик и ты мертвый будешь…

— Поди ближе Ферзь. Базар у меня к тебе — от жигана «Шерстяного». Ты вроде у него в подельниках идешь?

Ферзь вальяжно подвалил к «кормушке».

— Чего надо? — спросил он, не очень громко и выпустил остатки дыма в лицо.

— Слушай меня, босота хренова, — ответил «вертухай» приглушенным голосом. — На первом этаже, как раз под вами в расстрельной камере сидит твой подельник — «Шерстяной». Он притаранил тебе «маляву». Просил, чтобы ты подсуетился насчет «бациллы» и курехи. Голодно ему на строгаче. Уважь мужика, он же под «вышак» катит. Он сказал, что бы ты молчал, как рыба — он на себя все берет. Ему один хрен вышка светит за то, что он кассира замочил…

— Ладно легавый! Базара нет! Для блатного кореша мне ничего не жалко, — сказал Сашка, и незаметно взяв от охранника маляву в рот, следом за ней сунул новую папиросу.

Кормушка закрылась, и Ферзь вновь ловко влез на железную нару, чтобы продолжить игру.

— Что мусору надо было? — спросил один из старожилов этого заведения.

Ферзь не говоря ни слова, со всей силы ударил его пяткой в глаз. Это произошло так быстро, что тот слетел со второго яруса на бетонный пол. Сашка спрыгнул на него с нары, нанося руками удары по голове.

— Что ты сука, мне вопросы какие–то кумовские задаешь!? Может ты стукач? Может ты какой подсадной?

— Да ты что, Ферзь? Я же так, для интереса! — стал оправдываться арестант, стараясь защитить лицо от ударов.

— Для интереса–для интереса только кошки трахаются, а потом у них появляются котята, — гневно орал Ферзь. — Мой папашка еще в детстве таким как ты, на этой киче заточкой кадыки вскрывал.

Подобные разборки между уголовниками были в те времена не редкостью. Почти каждый день в тюрьме кто– то умирал от побоев или был прирезан ночью остро заточенной ложкой, которую урки затачивали на острых кромках железных нар, шлифуя на кирпичной кладке. Блатные, как правило, в целях своего лагерного благополучия шли не только по всяким там мужикам, тянущим срок за колосок, или килограмм картошки с колхозного поля, но и по трупам. Охране тюрьмы было наплевать, сколько преступников за ночь загнулось. Меньше народу — спокойней была вертухайская жизнь.

Ферзь отпустил арестанта и встав с пола громко сказал.

— Эй, басота! Под нами, в камере смертников жиган Ваня «Шерстяной» чалится. Ему по указу тройки вышак навинтили. Голодно бродяге, ни кто «дачку» не носит. Кишка гнетет, а по хозяйской пайке и подыхать в облом. Кто сколько может соберите каторжанину «грев»: Пусть «Шерстяной», перед «зеленкой» хоть сытной хаванины хапнет. С набитой кишкой, оно и подыхать веселее!!!

После слов сказанных Ферзем, мужики молча полезли в свои баулы. Кто достал горсть ржаных сухарей, кто сала, кто самосада рубленого вручную. Весь нехитрый мужицкий скарб перекочевывал на «шконку» молодого жигана, где тот умело закручивал «грев» в листы старых газет, которых было в камере вволю. После чего, разогрев в кружке парафиновую свечу, он обильно смочил связанные колбаски каторжанского «грева» расплавленным парафином.

— Санек, «коня» тащить, или будем ногами перебрасывать? — спросил один из арестантов по кличке Сивый.

— Давай Сивый, «коня» — так будет надежней! Давай ханыга, качай «парашу», — сказал он сидящему на первой наре неряшливого вида зашуганному крестьянину.

— А что мне делать, — спросил тот, трясясь от страха

— Будешь дед, толчок откачивать.

— Я не умею, — сказал тот, стараясь прикинуться дурачком.

— Я научу, — ответил Фирсан, и схватив с его головы шапку, кинул ее в парашу, куда отправлялись естественные надобности.– А теперь дед, давай гони шапкой, воду из сифона…

— А шапка?

— Хозяин тебе новую даст, –сказал Ферзь, и вся хата заржала.

Хилый дедок с козлиной бородкой подошел к «параше». Фирсанов три раза ударил кружкой по чугунному стояку, подавая сигнал на связь. Дождавшись ответа, дед взял шапку — ушанку в руку и, словно поршнем, резко выдавил воду из очка. Фирсанов встал на колени и проорал в освобожденное от воды жерло параши.

— Эй, «Шерстяной», гони коня на три метра!

Из чугунного стояка гулко, словно из преисподней, послышалось:

— Понял… Готов!

— Давай Сивый, «коня».

Сивый, откуда– то из– под нары, вытянул плетеную из шерстяных носков и свитеров самодельную веревку. К концу веревки были привязаны щепки, наструганные из продуктового ящика. Щепки располагались таким образом, что расстояние между ними было примерно не более шести сантиметров.

Дед ханыга аккуратно просунул в очко параши веревку, скрутив ее кольцами по периметру трубы. После чего, взяв ведро с запасом воды, резко вылил ее в трубу. Веревка, уносимая ее потоком, полетела на нижний этаж по чугунному стояку. От завихрения, создаваемого водяным потоком, щепки начали вращаться, наматывая веревки с третьего и первого этажа. В какой– то миг веревки перекрутившись, намертво сцепились.

— Есть! — заорал Фирсан, натянув «коня», словно леску с попавшей на нее рыбой.

Зацепив на веревку «грев», он подал сигнал, и «Шерстяной», через чугунный стояк тюремной канализации, потянул его в свою камеру. Таким образом, запрещенная в камере смертников арестантская утварь как сало, табак, сухари, спички надежно перекочевала с третьего на первый этаж. Следом за отправленным «гревом», обратно от Ивана вернулась и предсмертная «малява».

Фирсан снял с «коня» «маляву» и, подойдя ближе к окну, прочитал:

Воровской прогон

Мир дому нашему и всему люду достойному в нем живущему!

Во благо хода воровского я ниже обозначенный вор «Шерстяной» –Смоленский, ставлю вас в курс, что чалищийся в хате восемь три арестант Санек Фирсанов с погонялом «Ферзь», объявляется жиганом с правом решать «людское».

В последний час, хочу проститься с вами и пожелать фарта в деле нашем.

Каторжане, суки, легавые спят и видят, как мы будем шинковать заточками козлов и петухов на зонах. Я призываю вас всех, уважать воровской ход и не давать врагам нашим мусорам творить беспредел и ломать кровью писанные воровские законы. С этого момента, тянуть мазу и решать рамсы за корпусом «Американка» я назначаю Ферзя из хаты восемь три.

Прогон довести до всех арестантов смоленского централа.

«Шерстяной» — Смоленский

— Я, че– то, не понял!? — взвился один из каторжан по кличке Синий. — Ты фраер, дешевый, на зону ни одной ходки не имеешь, а в цветные лезешь! Ты урка, сперва баланды лагерной вдоволь хлебни, а потом положенцем правильным себя мни…

Эти слова, сказанные каким– то «бакланом», больно тронули душу Фирсанова, и он, не удержавшись от обидных слов, в долю секунды выхватил заточку и воткнул ее в глотку Синему.

Синий захрипел. Кровь пузырями мгновенно заклокотала из раны. Он схватился за горло, желая заткнуть дырку ладонью, но его ноги подкосились, и он опустился на бетонный пол камеры. Синий сидел полу, опершись спиной на шконку, а кровь, черная и густая, обильно текла из пробитого горла, прямо на купола собора наколотого на его груди. Через минуту он стал задыхаться и хрипеть. Его глаза выкатились глаза из орбит. Воздух вместе со стоном выходил из пробитого в горле отверстия. Слова, сказанные им превращались в забавный свист и странное бульканье.

Свою кличку Синий получил за цвет кожи. На его теле, наверное, не осталось ни одного свободного места, которое не было бы покрыто татуировками. Купола храмов, ангелы и прочая церковная лабуда перемешивались с русалками и змеями, которые своими телами обвивали кинжалы. Довольно примитивные рисунки покрывали всего Синего. Этот винегрет, даже у первоходов вызывал лишь смех и никакого интереса.

Фирсан, подошел к двери камеры и ногой постучал. На его стук не спеша подошел дежурный вертухай и, открыв, спросил:

— Чяго тебе, урка, надо?

— Веди мусор «лепилу», у нас крендель вскрылся! Прокатал сука, « фуфлыжник» в карты и решил с хаты на больничку свалить.

— Он не зажмурился?

— Нет, но уже скоро, наверное, кони нарежет, — сказал Фирсанов, без всякого чувства сострадания к сокамернику.

За дверью послышался трубный и гулкий голос надзирателя.

— Васька, давай санитара в восемь три, шпилевой вскрылся.

Через несколько минут, громыхая замками, дверь камеры открылась. Два «шныря» с носилками из тюремной обслуги, вошли в хату и замерли в ожидании вердикта санитара.

— Чего стоим, грузим и на больничку, — сказал тот, перевязав глотку Синему, который уже от потери крови был бледен, словно простынь первой категории.

Шныри, хлюпая по луже крови «гадами» по полу, кинули тело арестанта на носилки и уже хотели вынести его вперед ногами, как вертухай стоящий возле двери, проорал:

— Вы шо, петухи, он же еще живой! Давай разворачивай оглобли!

Шныри послушно развернули носилки и вынесли его на «продол» головой вперед.

— Фирсанов, что мне корпусному сказать? — спросил вертухай, закрывая двери.

— Вскрылся фраер, — ответил Фирсанов, и незаметно сунул охраннику в руку десять рублей.

— Заметано! — ответил охранник, и закрыл тяжелые кованые двери.

— Ну что, босота! Все в курсах, что по киче прогон нужно раскидать? — спросил сокамерников Фирсанов, предчувствуя, что с этой минуты он уже наделен воровской властью.

Уже через несколько минут прогон, написанный Ваней «Шерстяным», копировался арестантами. Дед, по кличке Херувим, плевал на химический карандаш и старательно своим желтым от табака пальцем выводил на клочках бумаги то, что написал вор. Как только работа была сделана, несколько «воровских прогонов» двинулись по тюрьме различными путями. Некоторые с помощью хлебного мякиша крепились к днищу алюминиевых мисок, выдаваемых «баландерами» в обед, другие, с помощью «коней», перебрасывались в соседние камеры через решетки.

Со стороны можно было наблюдать, как десятки нитей опутали наружную сторону тюрьмы и по этим нитям, словно по «дорогам», двигались из одной камеры в другую «малявы прогона». Вертухаи бегали вокруг корпуса с длинным шестом, вооруженным металлическим крючком, и обрывали «дороги» наведенные арестантами за несколько минут. Но взамен оборванных, вновь и вновь появлялись новые, и вся эта круговерть продолжалась бесконечно, сводя усилия охраны тюрьмы на нет. К вечеру того же дня, когда «воровской прогон» уже достиг почти всех камер тюрьмы, двери открылась. В дверном проеме появились два надзирателя, которые пристально в полумраке осматривали заключенных.

— Что зеньки лупишь, мусор? — послышался голос Сивого. — Говори, че надо!

— Фирсанов! — обратился охранник. — На выход!

— С хотулями?

— Нет! Пока без хотулей! Кум зовет! — сказал трубным голосом вертухай. — Базарить по душам будет.

Фирсанов слез с нары и, накидывая на ходу рубашку, вышел из камеры, заложив руки за спину

— Лицом к стене! — скомандовал один из охранников.

Фирсанов послушно повернулся лицом к стене, продолжая держать руки за спиной. Один из охранников ощупал его одежду сверху вниз, а другой тем временем закрыл камеру и ткнул большим ключом его в бок.

— Вперед! — скомандовал властный голос охранника, и Саша Фирсанов под конвоем вступил на чугунную лестницу, которая вела на первый этаж.

Корпус «Американки» напоминал большой квадратный стакан из красного кирпича. Огромные стеклянные окна с первого по третий этаж находились напротив друг друга. По периметру трех этажей выступал металлические балконы с перилами. По центру тюрьмы с первого этажа на третий шла широкая чугунная лестница. На каждом этаже находилось порядка 30 камер, в каждой из которых шла своя уголовная жизнь.

Кабинет «кума», как называли «урки», начальника оперативной службы тюрьмы, располагался на первом этаже возле кабинета корпусного. Идущий впереди охранник, открыл двери и доложил по уставу:

— Товарищ майор, заключенный Фирсанов, по вашему приказанию доставлен!

— Давай сержант, заводи нового «положенца», — сказал майор. — Хочу глянуть на сынка «Гнусавого». Весь бля… цвет блатного мира, мать его…

— Вперед! — скомандовал «вертухай», толкнув Фиксу в спину связкой ключей.

— Ну что, Фирсанов Саша — Ферзь, проходи, присаживайся, — сказал майор, и указал на стул, прикрученный к полу шурупами.

Фирсанов, сев на стул, закинул ногу на ногу. Его растоптанные ботинки без шнурков вывалили свои языки, обнажив голые, без носков ноги. На правой ноге, на косточке красовалась татуировка паука, что говорило о его принадлежности к воровской, то бишь блатной масти.

— Что, начальник, надо!? — нагло спросил Фирсанов, почесывая подмышками.

— Я слышал, ты сегодня в «паханы» произведен!? — спросил кум, присаживаясь за стол напротив Фирсанова.

— А че, вам в падлу мое положение? Решил, начальник, с первого дня меня под пресс? Да я плевать хотел на твой пресс! Я сам выбрал свою каторжанскую долю, вот и буду тянуть срок, как полагается, — сказал Фирсан, почесывая под мышкой укусы клопов и бельевых вшей, кишащих в одежде арестантов.

Майор улыбнулся и, открыв стол, достал пачку папирос, кинув их перед арестованным.

— Закуривай!

Фирсанов взял пачку и, вытащив папиросу, дунул в гильзу со свистом, затем сжал ее зубами и прикурил. Несколько раз он языком перевел папиросу из одного уголка рта в другой, стараясь показать свой гонор.

Майор НКВДешник улыбнулся, и выдержав паузу сказал:

— Ты себя в зеркало видел? Что ты босяк куражишься передо мной, словно вошь лобковая на гребешке? Я тебе что, дешевый фраер!? — спросил майор, видя как Фирсанов, перед ним изгаляется.

— А че!?

— А не че! Хер тебе через плечо! Ты сопляк, когда еще мамкину юбку держал своей ручкой, я уже банду братьев Левашовых громил. Да и батя твой — «Гнусавый» был здесь на киче в авторитете. Базарить с настоящими ворами намного приятней, чем с дворовой шпаной. Если бы твой подельник, не был «Шерстяной», то сидел бы ты сейчас в семь шесть, и кукарекал бы на параше, как живой будильник. А так гонор из тебя воровской попер! А ведь ты Фирсан, не вор, ты скорее будешь«бакланом» в лучшем случае…

— Обоснуй начальник! А то я сейчас….

— Ты сейчас можешь угодить только на карцер. Посидишь на киче, на воде и хлебе, вот тогда и поймешь, что с кумом дружить нужно, а не лаяться. Я чуял, что тебя «Шерстяной» сделал паханом?

— Ну было! — коротко ответил Фирсанов.

— А ты знаешь, что все положенцы с нами дружат?

— Ты че начальник, туфту гонишь? Я в твои байки не верю! Чтобы блатные на кума шпилили, да мусорам стучали, как суки лагерные? Че — то тут ты фуфло толкаешь, — сказал Фирсанов, пыхтя папиросой.

— Тебя стучать никто не заставляет, у нас своих стукачей хватает, а вот махновщину пресекать, это уже браток твоя забота. Сам «Шерстяной» тебе зеленую дал… Так вот и уважь вора, делай то, что он просит. Мужика не гнобить, поборами не заниматься. Петухов не обижать. Да и с суками и козлами на ножах не сходиться… А то и они могут пырнуть в бане в кадык, как ты Синего –хрен оклемаешься. Что думаешь, я не знаю, кто ему заточку в глотку воткнул?

«Синий, сука продал», — подумал Фирсанов и тут же сказал. — А не хрен было ему мою матушку вспоминать! Вот и нарвался сука на заточку…

— Не в Синем дело, Фирсанов! Ты теперь преемник вора на «Американке», теперь тебе суждено с босотой рамсить. Я не хочу, чтобы тебя в зоне на заточки за махновщину подняли и за беспредел спросили…

На какое– то время Ферзь задумался. В словах мусора была заложена истина, от которой ему уйти было невозможно. Не смотря на свои восемнадцать лет, он уже имел положение в тюремной иерархии, что давало ему перспективы карьерного роста в настоящие воры.

— Я понял тебя, начальник, — сказал Фирсанов и, взяв со стола пачку «Беломора», сунул ее себе в карман.

— Для начала хочу тебя предупредить, что сученые тебе жизни не дадут. Так что подтягивай к себе «торпед с огромными кувалдами», которые масть воровскую охранять будут. Для меня ведь самое главное, чтобы вы на корпусе не баловали. А когда на этап, на зону пойдете, то там дело конвоя… Они долго не цацкаются, за малейший косяк, пуля в лоб и на цвинтар с номером уголовного дела на пятке, понял?

— Блефуешь, начальник! Я по базарам знаю, какая жизнь на зоне! «Шерстяной» в Магадане рыжье мыл! Там, за хороший кусок рыжухи и пайка баланды двойная и срок косят на треть.

— Косят, косят, да только козлам и мужикам, а такого блатного брата, как ты держат в отдельных бараках. Вам же ворам работать впадлу. Вот только тем приписочкам, по трудодням, которыми вы раньше занимались, и за которые вам срока резались –конец пришел. Работяги теперь, от воров и блатных, в других бараках чалятся, и пахать на вас не хотят…

— Я, начальник, вор! Как мне предписано судьбой, так пусть оно и будет, — сказал Фирсан. — Время покажет и пусть оно нас рассудит…

Майор нажал кнопку под столом и в кабинет вошел вертухай.

— Вызывали!?

— Да, Васильев, веди этого босяка в камеру. Пусть еще ума набирается. Придет время, сам на стрелку напросится, — сказал майор, закинув хромовые сапоги на стол.

Конвоир подошел к Фиксе, и сказал:

— Руки за спину… Пошел вперед!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ЧЕРНЫЙ КАРЦЕРЧЕРНЫЙ КАРЦЕР

Повинуясь охраннику, Саша Фирсанов скрестил свои руки за спиной и вышел из кабинета.

Он шел, глядя на свои ботинки, из которых так и норовили выскочить его босые ноги. Хлопая «гадами» по чугунной лестнице, Фирсанов поднимался наверх в сопровождении надзирателя, который шел сзади. Вдруг на площадке второго этажа он столкнулся, до боли знакомым ему человеком, который, так же как и он шел под конвоем, спускаясь вниз. В одно мгновение Сашка узнал отца своего заклятого врага Краснова. Да, несомненно, это был отец Красного. Поравнявшись с ним, Фирсан поздоровался:

— Здрасте, Леонид Петрович, — сказал Фирсанов, улыбаясь на всю ширину рта.

— А, Саша, здравствуй, здравствуй! — ответил Краснов. — Ты как здесь?

— Что ты лыбу давишь, профура? — и тут же ногой от конвоирующего вертухая получил в бок хромовым сапогом.

— Ты че, сука, легаш поганый делаешь? — заорал Фирсанов и опустившись на колени, нанес удар в пах охранника. Тот взвыл от боли, и, схватившись за свои ушибленные тестикулы, присел. Второй охранник, стоявший за спиной новоявленного «положенца», сжав связку ключей от камер, со всего размаха ударил ими Сашку по голове. Фонтан искр и нестерпимая боль прокатились от затылка до самых пяток. Фирсанов упал. Четыре хромовых сапога стали жестоко избивать его, на площадке между этажами.

— Что же вы, делаете мужики? Он же еще пацан! — вступился Краснов, и ударил одного вертухая в челюсть.

Краем подбитого глаза Сашка видел, как отец его недруга, его врага Краснова, тянет за него «мазу». Что было после, он уже не помнил. Что– то очень тяжелое опустилось на его лицо, и он в тот же миг сорвался в черную бездну беспамятства.

Очнулся Фирсанов от жуткого холода. Все его тело бил озноб. Сквозь залитые запекшейся кровью щели глаз, он осмотрелся и увидел лежащего рядом мужика, который дышал, словно собака на летнем солнцепеке. Вся его голова напоминала большой кусок фарша. Сквозь короткие волосы просматривались многочисленные раны, которые были залиты черной засохшей кровью.

— «Во бля… вляпался», — подумал Ферзь и, превозмогая боль, сел на дощатый настил, который возвышался над полом на высоту тюремных нар. Он достал пачку «Беломора», изъятую у кума и закурил. Голова после тумаков ужасно болела. Кровь от раны окрасила всю рубаху, из– за чего та стала словно фанерная.

— Вот же суки, как больно бьют! — сказал сам себе Фирсанов. — Эй, ты, мужик, где это мы? — спросил он лежащего рядом человека.

Тот ничего не ответил.

— Ты, часом не нарезал кони? — вновь спросил Фирсанов, и толкнул мужика в бок. Вместо ответа он услышал глухой стон. Из чувства любопытства, Сашка перевернул арестанта и тут же опознал отца Краснова Валерки.

В памяти возникли картинки прошедших событий. Он вспомнил, как этот человек вступился за него. Это он дрался с конвойными, когда те накинулись на новоявленного жулика. Это он! Это майор РККА! Это был тот которого он уважал с самого с детства.

С тринадцати лет Сашка рос без отца. Он всегда завидовал Валерке Краснову, что его отец был красным командиром –летчиком. Его каждый день возили с почетом на работу в черной машине. Это он научил Валерку стрелять из нагана. Это он научил его драться и применять приемы джиу– джитсу. От такой зависти Ферзь еще больше ненавидел этого ботаника Краснова. Ненавидел и его любовь и к Леночки Луневой из– за которой, он так легко расстался с авторитетов в своем дворе и всей Офицерской слободе. С вором Ваней «Шерстяным» он связался всего год назад, по протекции своего покойного папочки. Вместе с ним он «шакалил» по ночному Смоленску, освобождая богатых НЭПманов и аристократов от толстых кошельков и золотых украшений. Умирая от потери крови, Гнусавый просил Ивана не оставлять Ферзя без присмотра. Так и попал Фирсанов в новый мир — мир блатной воровской жизни.

Непонятка овладела его сознанием. Он коснулся своей рукой бородатой щеки бывшего майора и в эту секунду в его сознании что– то перевернулось. Блатной гонор почему–то растаял, словно утренний туман. Сердце сжалось от какого–то непонятного сострадания к Леониду Петровичу.

Несколько раз подряд Фирсан затянулся, словно обдумывая план своих действий и бросил окурок на пол. К своему удивлению он услышал, как окурок упал и зашипел. Приглядевшись, Фирсан увидел, как черная вода залила половину камеры. Она постоянно стояла на уровне порога. В свете тусклой лампочки и света исходившего из маленького окошечка, он увидел как что–то непонятное плавает в этой воде. Мохнатые «колбаски», поросшие плесенью плавали на поверхности, словно это были рыбацкие поплавки. Ферзь пригляделся и ужаснулся. Это были разложившиеся трупы крыс. Вперемешку с крысами на поверхности прорисовывались и другие предметы которые источали жуткий запах.

— Бля… да это же говно! Говно! — заорал он. Дотянувшись с настила до двери, он хотел было стукнул в нее, но тюремный ботинок без шнурков, сорвался с его ноги, и, хлюпнул в эту воду, присоединяясь к компании дохлых крыс.– Сука, сука, сука!!! — заорал Фирсан, взбесившись.

В этот момент, что– то заурчало в углу камеры. Вглядевшись в сторону где была «параша» Сашка заметил, как из разбитого чугунного стояка тюремной канализации вывалились новые порции свежего дерьма.

— Эй, суки, хорош срать! — заорал он. Сняв другой ботинок, он стал неистово стучать им в стену, надеясь, что его кто– то услышит.

В этот миг лежавший на настиле майор Краснов подал признаки жизни и сквозь гортанный хрип еле прошептал:

— Пить, пить…

Фирсан вновь закурил. Он старался осмыслить сложившуюся ситуацию. В его голове вертелась только одна мысль. Она крутилась, словно акробат на перекладине, не давая его разуму ни секунды покоя. Валеркин отец… Это был какой–то страшный сон.

До крана с холодной и чистой водой было всего пару метров. Она фактически не переставая текла в раковину, рядом с «парашей». Чтобы достать ее, и чтобы утолить жажду и нужно было просто вступить ногой дерьмо. Представив себя по щиколотку в вонючем говне, Фирсанова стошнило. Он вскочил, и, встав на четвереньки на краю настила, стал блевать, возвращая скудную тюремную баланду природе. Рвотные спазмы рвали из него кишки удаляя из организма остатки тюремной пайки. В этот миг его сердце заколотилось в бешеном ритме. Даже не смотря на холод, его пробил обильный пот.

— Пить, пить… — вновь простонал майор.

Его стон еще больше натягивал душевные струны Сашки Фирсанова. Сейчас он мог попросту отвернуться от него. Мог даже отказать в помощи. Он мог вообще не обращать на него никакого внимания и даже мог задушить этого майора, и ни кто бы не сказал ему ни слова.

«Пусть сдохнет… Пусть себе дохнет», — ведь он, без пяти минут вор в законе знал, что ни местные обыватели, ни авторитетные каторжане, никогда не осудили бы его за подобный поступок. С другой же стороны его томил вопрос — «Валерка»!?

Хоть он и был Краснов его врагом, но в душе Сашки, в его сердце было то, что толкало его к этому крану с чистой водой. Надо было просто переступить через свои фобии и вступить босыми ногам в эту зловонную жижу.

Фирсан слышал, что в подвале «Американки» есть такая «хата», через которую протекает канализация. Жажда и голод здесь ломали любого человека, заставляя его опускаться ниже уровня этого дерьма, подписывая любой документ, который бы гарантировал глоток свежего воздуха, и чистой воды. Сашка не знал, да, наверное, не верил, что сам может угодить в это место, и как назло этот факт свершился.

— Пить, — чуть тише простонал майор.

Фирсан понял, что время идет на минуты.

Взяв в руки лежащую на настиле пустую кружку, он закатал свои штаны. Противясь всей душей, он стал медленно опускать ногу в этот кисель из дерьма. Вновь рвота подкатила к его горлу. Вновь спазмы начали выворачивать его кишки наизнанку. Фирсан усилием воли медленно опускал ногу пока не нащупал дно. Ощутив голой пяткой пол, он встал и почувствовал, как стародавние и уже разложившиеся человеческие испражнения, словно глина скользнули меж его пальцев.

— Суки! — заорал Ферзь и резко опустил вторую ногу, доказывая самому себе, что даже это вонючее дерьмо и эти вздувшиеся тела дохлых крыс не смогут удержать его от праведного поступка и даже сломить его жиганскую волю.

Приступы рвоты прекратились. Слегка оклемавшись от этой мерзости, он сжал двумя пальцами нос и уверенно сделал первый шаг к раковине. Затем второй, третий… Вот уже и кран с водой и он –совсем близок. Осталось дотянуться до него всего лишь рукой. Но фекалии, эти скользкие и мерзкие фекалии, и эти крысы, обволакивали его ноги. Они плавали, касаясь его кожи, вызывая в его душе жуткое омерзительное отвращение.

Сделав над собой усилие, Фирсанов дотянулся до крана. С облегчением он помыл руки, лицо, смывая с себя запекшуюся кровь и эту вонь, пропитавшую всю атмосферу помещения. Сполоснув кружку, он набрал в нее чистой холодной воды и вернулся назад. В этом замкнутом пространстве камеры было непонятно, что сейчас ночь или день. Лампочка «Ильича» светила круглосуточно и только этот свет был признаком существующей жизни.

Напоив Петровича, Сашка вновь спустился к рукомойнику и налив кружку воды постарался помыть свои ноги от фекалий. Только этого жалкого количества было мало, и он ощутил, как это зловонье впитывается в его кожу. Вонь бежала по венам, заставляя вонять и весь организм.

— Врешь–не возьмешь!!! Хрен вам! — прошептал себе под нос Фирсанов. — Хрен вы, суки, меня сломаете! Пусть я даже сдохну в этом отстойнике.… Пусть я сгнию, но никогда не встану на колени, — сказал он себе.

Закурив, Фирсан сел на деревянный настил и свесил ноги, чтобы не пачкать свою каторжанскую «кровать». В его голове поплыли вновь воспоминания, которые были связаны с Валеркой. Он вспомнил, как вызвал «ботаника» на дуэль, как бил его в подворотне за Ленку. Как «ботаник» –этот «папенькин сынок», навесил ему в ответ. От этих воспоминаний на душе стало как–то грустно.

В душе что– то щелкнуло и он, сбросив груз обиды, простил Краснова. В ту же самую секунду он понял, что оказывается ближе «ботаника» Краснова и ближе Луневой у него не было друзей. От этих ностальгических воспоминаний, на его глаза навернулась слеза.

Сашка в какой–то момент даже подумал, что хочет завязать с этой тюремной романтикой и хочет вернуться туда, где осталась его мать. Здесь в этой волчьей стае, каждый норовил воткнуть в спину заточку, и занять место ближе к лагерной кормушки. Только здесь, в тюрьме, царил закон курятника, который гласил — отпихни ближнего, обгадь нижнего, а сам, сам всегда стремись наверх».

Все эти философские размышления настолько овладели его сознанием, что он даже забыл о тех фекалиях в которых только что плавал. Стук открывающейся «кормушки» вернул Сашку в реальность.

— Эй, блатота, ты еще жив!? — спросил голос вертухая.

— Жив…

— А этот, враг советского народа!? — вновь спросил голос.

— Этот тоже жив, — ответил Фирсанов.

— Лучше бы загнулся, его все равно вышак ждет, — сказал голос. — На, вот — держи!

За дверью послышался звон черпака о бачок. Через секунду в маленькое окошечко в двери просунулась рука с алюминиевой миской. Сашка, не обращая внимания на фекалии, опустил в воду свои ноги и уже без всякой брезгливости и тошноты подошел к двери. Взяв миску с баландой, он поставил ее на настил. Затем еще одну. Две краюхи черного с опилками хлеба, были завернуты в газету.

— А весла!? — спросил Фирсанов.

— В карцере весла не полагаются, — ответил голос, и «кормушка» с грохотом закрылась.

— Суки, суки! — крикнул Сашка вслед уходящему охраннику. — Позови мне корпусного! Я хочу с «кумом» потарахтеть…

За дверью гулко прозвучал голос:

— Ладно потарахтишь!

— Эй, Петрович, вставай, пайка приехала, подкрепись, — сказал Фирсанов, трогая Краснова за ногу. Тот, простонав, слегка приподнялся на локти.

— Петрович, хавчик прибыл, поешь! Тебе батя, силы нужны, а то так можно сдохнуть.

Краснов еле подтянул свое тело к стене, и оперся на выступающие цементные бугры «шубы».

— У тебя, Саша, курить есть? — спросил он, придя в себя.

— Есть, Петрович –есть! — обрадовался Фирсанов, воскрешению майора. — Только давай, сперва похавай, а потом мы с тобой от души покурим и поговорим.

— А тут что, еще жрать дают? — спросил Краснов.

— Ага, дают, вот только, как у вас — у летчиков.

— Это как?

— А так, сегодня день — летный, завтра день — пролетный. Сегодня — летный, а завтра — пролетный, — повторил Фирсан.

— Вот же суки, как бьют больно, — сказал Краснов, трогая голову.

— Сапогами видно. Мне тоже досталось — мама, не горюй!

— А что это так воняет? — спросил майор.

— А это Петрович, дерьмо. Мы тут по уши в настоящем дерьме, — сказал Сашка.

Краснов закинул голову, опершись ей на стену, и на мгновение закрыл глаза, стараясь вспомнить все то, что произошло. Сашка подал ему миску.

— Держи Петрович, баланду.

Краснов открыл глаза и дрожащими руками взял миску с нехитрым тюремным варевом из картошки и затхлой квашеной капусты.

— Ложка есть? — спросил он.

Сашка видя, что отец Валерки окончательно оклемался, улыбнулся ему и сказал:

— А тут Петрович, весла не положены. Хлебай так, через борт. На, вот, держи, еще пайка хлеба есть.

Дрожащими руками майор Краснов взял миску и поднес ее ко рту. Его зубы коснулись края алюминиевой «шлемки», и до Фиксы дошел стук его зубов о миску. Поставив свою пайку на настил, Сашка взял миску Краснова и стал сам кормить его из своих рук. Краснов стербал суп вспухшими губами и, не жуя, глотал гнилые вареные капустные листья. Опустошив посуду, он взял в руку кусок хлеба и стал, его есть, отщипывая от «птюхи» маленькие кусочки.

Фирсан, видя, что майор пришел в себя, принялся, есть сам. Одним махом он проглотил остывшее содержимое своей миски, откусывая между глотками большие куски тюремной «черняшки».

Ели молча. После того, как все до последней крошки было съедено, Фирсан покрутил ладонью по животу и сказал:

— Хорошо, но ведь, сука, мало же! Я цветущий организм и мне нужен рост!

— А я наелся, — тихо ответил майор Краснов. — Давай Саша, закурим, Ты же обещал…

— Ах, да, — опомнился Фирсан, и достал папиросы. Щелчком он выбил из пачки пару папирос и протянул пачку Краснову. Закурили…

Дым табака на какое– то мгновение перебил запах, исходящий из– под настила.

— А Ты почему без обуви? — спросил Краснов, глядя, как Фирсанов вытянул свои босые ноги.

— Да у меня «гад» в дерьмо нырнул. Я брезгую туда руками лезть.

— А ногами ведь ходишь?

— А что ногами? Ноги то они ведь из жопы растут, им такая атмосфера привычней.

Превозмогая боль, пронзившую все тело, Краснов засмеялся. От такой шутки на душе стало значительно легче. Силы понемногу стали возвращаться в его разбитое тело.

— Говоришь ноги из жопы, растут? — переспросил майор. — Поэтому они и к дерьму привычные?

— Ага, Петрович, привычные!

Краснов вновь залился смехом, хоть это было довольно больно. Отбитый ногами охранников живот болел от каждого вздоха, а тут такая нагрузка.

— Философия у тебя железная, — сказал майор, держась за пресс. — Как ты думаешь, мы тут надолго?

— Не знаю. Обычно суток пятнадцать держат, — спокойно ответил Фирсанов, затягиваясь папиросой.

— А сколько времени прошло?

— А хрен его знает. Тут разве можно сориентироваться. Что день, что ночь. Судя по пайке, мы сидим или один, или два дня.

В те минуты ни Фирсанов, ни Краснов не знали, что их заточение длится уже третьи сутки. Время вытянулось в одну сплошную линию, и поэтому было трудно определить, где начало, а где конец. Чувство голода тоже ни о чем не могло говорить, с момента ареста и заключения под стражу, это чувство всегда преследует арестанта до конца его срока.

— А Ты как тут оказался? — спросил Краснов.

— Замели меня легавые, — нехотя ответил Сашка.

Ему сейчас было стыдно сказать майору Краснову, что он вместе с «Шерстяным», взял на «скок» кассу авиационного завода, где Краснов работал военпредом. Ему было стыдно, и поэтому он не хотел говорить об этом.

Фирсан слышал, как вертухай сказал, что этого врага народа все равно приговорят к вышке. Он знал, поэтому ничего и не хотел говорить. Не должен, не должен Краснов знать, что он, Сашка Фирсанов, без пяти минут вор, покушался на деньги рабочих.

— А вас, Петрович, за что?

— Меня, Саша, обвинили немецким шпионом. Говорят, я Родину продал и на Гитлера работаю.

— Это же бред!

— Бред не бред, но кому– то это нужно. Немцы к нам на завод каждый год приезжали и приезжают. У них договоренность с Наркоматом обороны. Вот только я слышал, Саша, что война с немцами неизбежна. Сталин оттягивает время, как может, чтобы перевооружить Красную армию. Но ведь у немцев тоже разведчиков хватает. Они– то Гитлеру их сраному тоже докладывают о нашем перевооружении.

— А я, Петрович, в политику не лезу. Вон вашего брата, сколько сидит… Полная тюрьма.

В каждой хате по несколько человек лишних. Каждую ночь в подвале расстрельные приговоры в исполнение приводятся. Мочат народ русский — мама, не горюй! Я не хочу под вышку! Лучше быть блатным вором, чем политическим жмуром. Во!

— Это, Саша, ты говоришь правильно. Да и философия твоя мне понятна. Ноги они ведь из жопы растут, поэтому их в дерьмо можно ставить смело. А раз в дерьмо наступишь, то всю жизнь оно вонять будет, жизни не хватит, чтобы потом отмыться.

Фирсанов посмотрел на свои ноги, почесал под подмышками, разгоняя собравшихся там на собрание вшей.

— Я, Саша, это образно говорю! Натуральное говно в бане отмоешь, а вот внутреннее.… То, которое внутри, его никогда… Оно вечно. А люди, люди они чувствуют, в ком этого дерьма много, а в ком…

— А я понял, Петрович, — перебил его Фирсанов и задумался.

Он стал размышлять над словами сказанными Красновым. Как– то само собой он вновь вытащил папиросы и предложил майору. Краснов отказываться не стал, видно предчувствие скорого конца не отпускало его ни на миг. Вот и хотел Валеркин отец жить на полную катушку даже среди этого вонючего болота.

Сколько прошло времени, было неизвестно. Дверь в камеру открылась, и в его проеме показался «кум». Он стоял с видом хозяина, широко расставив свои ноги. Хромовые сапоги были начищены до зеркального блеска. Синие галифе были выглажены так, что об них можно было порезать пальцы. Новая портупея с наганом в кобуре перепоясывала такую же новенькую шевиотовую гимнастерку.

— Ну что, жиган, ты созрел для нашего базара? — спросил начальник оперативной службы тюрьмы. — В говне сидишь по самые уши? Я слышал, ты хочешь со мой поговорить?

Фирсанов взглянул на кума и сказал:

— Знаешь, начальник, — это дерьмо можно в бане отмыть. Страшнее то, которое внутри. Его отмыть порой даже жизни не хватит, — гордо ответил Фирсанов, повторяя слова Краснова. — Ты начальник, «лепилу» приторань, а то этот майор загнется, — продолжил Фирсанов, и кивком указал на лежащего политарестанта. Он рассчитывал, что сможет через санитара передать в камеру «маляву», в которой обрисует всю ситуацию, в которой оказался.

— Ему «лепила» не нужен! Этому немецкому шпиону и так осталось жить до приговора «тройки». Чекисты на него уже собрали досье по 58– 1а. Осталось только в трибунал передать и — все! Эй, майор, ты повремени подыхать– то, тебе завтра с делом знакомиться, — сказал «кум» через плечо Фирсанова. — Так что, Ферзь, будешь с администрацией дружить?

— Хрен возьмешь, начальник, Сашу Ферзя! — сказал Фирсанов и, согнув руку в локте, другой рукой стукнул по внутренней стороне, показывая такой русский хер.

— Ну что ж, тогда посиди еще суток пять, может до тебя дойдет. Не таких воров ломали…

Кум плюнул себе под ноги, и дверь в камеру закрылась. В ней вновь стало темно и тихо.

— Слушай, Петрович, нам надо что– то делать. Эти вертухаи нас тут сгноят. Это факт…

— Бежать, что ли? — спросил Краснов.

— Да отсюда Ты хрен на лыжи встанешь. Я просто хочу связаться по тюремному «телефону» и организовать нам с тобой нехилый «грев». Жрать хочу, как медведь бороться.

Сказанные опером слова очень тронули Краснова. Он знал, что за «измену» Родине, которую ему вменяют, он точно получит расстрел. Еще были свежи в памяти репрессии над Тухачевским, Якиром, Рокоссовским. Так– то были боевые генералы, которым немалые сроки дали, что уж говорить о сотнях и тысячах простых майорах и капитанах, расстрелянных по доносам своих же сослуживцев.

Времени оставалось очень мало, и он решил через Ферзя передать весточку жене и сыну.

— Саша, у нас, наверное, есть еще пару дней. Я знаю, что я сюда, в эту камеру больше не вернусь, а Ты наверное, сможешь увидеть Валерку и передать ему мои последние слова.

— Петрович, о чем это вы? Я думаю, что суд во всем разберется. Этого же не может быть?

— Может, Саша, может… Мы, просто заложники своего времени… Нам не повезло…

Фирсан смахнул рукой слезу со щеки и, вскочив на деревянный настил, заорал:

— Суки, как я вас ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!