ВЫСОКИЕ ЧУВСТВА И ОБЛОМЪ
В самом начале 1990-х гг. в выпускном классе обычной школы города NN училась одна девушка украинского происхождения, — ну, скажем, Марина. И очень ей нравился один парень из её класса, — ну, скажем, Лёша. Настолько же, насколько Лёша был для своих лет умён, саркастичен, циничен и аристократически «уставши от жизни», Марина была энергична, весела, жизнерадостна и целеустремлённа в донесении своих пробудившихся весенних чувств до Лёши.
Так как внешними данными Марина блистала не очень, и достаточно высокий коэффициент интеллекта — для того, чтобы Лёша обратил на неё внимание хотя бы по уму, — увы, не озарял её лицо (хотя бодрый жизненный настрой всегда освещал его улыбкой), то она решила привлечь внимание Лёши к себе тонкими культурными средствами.
Учительница русского языка и литературы старших классов этой школы, Галина Георгиевна, несла в себе приличный заряд шестидесятнического романтизма и всяческой морально-коммунистической придури. В её голову, незадолго до пробуждения Марининых чувств, пришла идея организации «литературных вечеров»: чтобы после уроков ученики старших классов — или, по крайней мере, хотя бы 11-х классов, коих было целых четыре — собирались в актовом зале, читали какие-нибудь стихи, куски прозы, пели песни под гитару, и т. п.
Никто из учащихся эпохи полного угасания советского коллективизма не горел энтузиазмом в ходе подготовки вечера. Разве что, мысль насчёт подтянуть итоговую оценку по литературе или русскому языку подталкивала отдельных лиц к тому, чтобы выучить стишок или спеть песенку… Но вот, на фоне общей апатии, Марина неожиданно предложила Галине Георгиевне не просто кусок прозы или поэзии со своей стороны, а пополнить программу вечера аж… танцевальным номером! Этим номером должна была стать, как и следовало ожидать, исходя из личностных культурных особенностей Марины, «цыганочка с выходом».
Несмотря на то, что цыганочка жанрово и тематически не очень вливалась в творческую линию Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, М. Ю. Лермонтова, А. А. Блока и т.п., понятное дело, она бы способствовала обращению внимания Лёши на Марину, — хотя бы на её внешнюю сторону, ещё не доходя до глубокого внутреннего мира… Галина Георгиевна, обрадованная инициативой снизу, дала Марине «добро», и работа закипела.
Девушкой была подобрана музыка, продуман и пошит соответствующий танцу наряд и, главное, за пару недель подготовлена какая-никакая оригинальная хореография на 3 минуты самостоятельного сольного танца; уже подвиг!.. Усилия Марины стоили свеч потому, что присутствие Лёши на литературном вечере было гарантировано, несмотря на его естественное отвращение к подобным мероприятиям. Он, отучившийся в музыкальной школе, был волюнтаристски задействован Галиной Георгиевной как аккомпаниатор на гитаре для сопровождения песни из кинофильма «Ирония судьбы» на стихи Цветаевой — «Мне нравится, что вы больны не мной».
Итак, человек сорок 11-классников расселись в актовом зале, поближе к сцене, и литературный вечер начался. Первым номером на сцену вышла красивая, хрупкая и интеллигентная девушка из параллельного Марине и Лёше класса, чтобы под аккомпанемент Лёши спеть «Мне нравится, что вы больны не мной». Лёша с гитарой в руках сидел на 4-м от сцены ряду в центре, но на сцену не вышел. Его саботаж состоял в том, что он просто не выучил этой песни, в чём откровенно и признался Галине Георгиевне; и вот, мол, что хотите, то и делайте… Сидевший на 5-м ряду приятель Лёши, — ну, скажем, Олег, — который на тот момент также втягивался в орбиту музыкального исполнительства как панк-гитарист, но музыкальных школ не оканчивал и потому, в отличие от Лёши, официально не котировался, — был крайне горд за своего товарища.
Так как никто из присутствовавших учеников и учениц не обладал более высокой музыкальной квалификацией, чем Лёша, отдавший семь лет скрипке, то крыть его цинизм было нечем. Милая девушка на сцене, собрав волю в кулак, ангельским голоском спела знакомую всем песню «а капелла».
Марина шла вторым номером. Галина Георгиевна, предварив её выступление словами о том, как здорово, когда в коллективе есть задорные и боевые девчонки — энтузиасты общего дела, поставила принесённую Мариной пластинку на казённый проигрыватель, помнивший, наверное, ещё времена Хрущёва.
Самобытная артистка, нервничавшая за дверью актового зала, вспорхнула на сцену, осветив — не поверхностной красотой, но не по годам рано вызревшим украинским нутряным сексапилом, — всё вокруг, включая и Лёшу на четвёртом ряду. Он, тихо тренькавший какую-то песню группы «Дип пёрпл» на принципиально нестроившей лад убогой гитаре, законно находившейся в его руках, поднял глаза и стал внимательно рассматривать контуры тела Марины, что и требовалось. Раздались первые аккорды цыганочки, и Марина, увешанная монисто и всей сопутствующей цыганской атрибутикой, в длинной красной юбке, поплыла по сцене, не переставая призывно строить глазки субъекту своего целеполагания. Мужская часть аудитории, переживавшая пору полового созревания и бродившая весенними гормонами, которой была непонятна конкретика интенций Марины, радостно внимала зрелищу. Девушки, бывшие в курсе девичьих страданий, метались взглядами между Мариной и Лёшей.
Музыка становилась громче и быстрее; наступил какой-то переломный момент, когда характер танца должен был измениться и перейти в более активную фазу. Замечательная в своей целенаправленности хореография Марины, успевшей за полминуты танца испепелить Лёшу призывными взглядами, обозначала этот переход вскидыванием рук вверх…
Внимание Лёши было уже сильно привлечено. Практически приватный по отношению к нему танец Марины совсем отвлёк его от игры на гитаре, и он смотрел только на сцену, а именно на колебания бёдер Марины, угадывавшихся под юбкой. Всякий мужчина в зале в тот момент желал бы, чтобы на Марине было поменьше одежды, а танец продолжался бы в том же духе. И коллективное желание неожиданным образом материализовалось. Резкое движение Марины создало критическое напряжение в области её талии; резинка, на которой держалась юбка, лопнула. Юбка упала вниз, — и руки Марины, именно в этот момент вскинутые вверх, никак не успели задержать её падение. Более того: Марина, смотревшая прямо перед собой, увлечённая танцем и соблазнением Лёши, откровенно говоря, не то что бы моментально заметила потерю существенной части своего наряда…
Все увидели Марину в исподнем, так сказать, «в свете рампы». Для советской школы — вернее, начинавшей становивться постсоветской, — это было круто. Лёша первым изо всех нарочито громко засмеялся. Такой стала кульминация вечера изысканной поэзии.
Дальнейшее происходило как в убыстренной съёмке: Марина, подняв юбку с пола, за долю секунды испарилась из зала. За ней побежал с десяток её одноклассниц, в полной мере оценивших степень её личной трагедии. За дверью актового зала они окружили танцовщицу плотным заслоном, создав ей нечто вроде живой кабинки для переодевания, — а Марина билась в истерике от произошедшего общественного позора. Публика начала расходиться, и растерянная Галина Георгиевна этому не препятствовала…
Вот так полёт души, практически flash-dance Марины в прямом смысле оборвался вместе с парой ниток; видимо, швейным делом Марина владела хуже, чем хореографией… Лёша вплоть до выпускного вечера не воспринимал её персону в каком-либо ключе, кроме юмористического. Первое мероприятие для духовного роста школьников от Галины Георгиевны стало и последним, — так как после Марининого дебюта у всякого старшеклассника при словах «литературный вечер» появлялась нездоровая ухмылка на лице и, психологически говоря, «эйфорические воспоминания».
А, в общем, зря Марина убежала со сцены…
НАСТОЯЩИЕ ВЕЩИ И ОБЛОМЪ
В середине первой половины 1980-х гг. один школяр, по имени, ну, скажем, Пётр, живший в «городе автомобилестроителей», ходил во Дворец культуры в кружок автомоделирования; как-то сам профиль места проживания на это настраивал, что ли…
Пётр изначально захотел пойти в подобный кружок, потому что с детства изрисовывал альбом за альбомом всяческой авто- и мотопродукцией. На уроках рисования в школе, когда никто не предлагал использовать линейку и циркуль, дело у Петра не спорилось, — в отображении натуры художнически он был неодарён. Зато, в свои относительно малые годы, потенциальный автомобилестроитель успел прочитать немало номеров журнала «Наука и жизнь» и знал такие заграничные термины как «кузовное ателье», «Пининфарина», «Бугатти» и ряд иных шикарных слов. Хотя он трезво оценивал свои графические способности, тем не менее, возлагал большие надежды на объёмное, трёхмерное воплощение своих задумок, потому что чертёж — это плоско, а объёмная модель гораздо интереснее и солиднее.
После трёх месяцев занятий в кружке Пётр имел перед собой картонный кузов в масштабе примерно 1:25. Тенденции автомобильного дизайна 1980-х с торжествовавшей тогда угловатостью как нельзя лучше ложились на картонные сгибы, промазанные клеем. Руководитель кружка, как и положено, направляя подопечных к высоким достижениям, предложил Петру уже подбирать подходящие по диаметру и внешнему виду колёса, чтобы моделька лучше смотрелась в целом, — или даже самостоятельно их сделать, этакого спортивного вида, поработав с латунью и пористой резиной.
Неведомая миру иномарка типа «хэтчбек» в руках Петра была примеряема к колёсикам, когда-то снятым с различных б/у детских игрушек: минут десять технарь лазил рукой в большую картонную коробку с запасами колёсного сырья, доставал, прикладывал к нишам в кузове, отвергал. Произведённые советской промышленностью пластмассовые игрушечные колёса были нарочито ненастоящими и отторгали всякий серьёзный взгляд на будущую модель. Пётр задумался о том, что придётся вытачивать колёса самому; зато тогда они будут не как у обыденного автотранспорта на улицах, а завидные заграничные «литые диски», да более того — под широкопрофильную резину!..
С этой мыслью он взял в руки коробку с колёсиками, чтобы отнести её на место; и тут на него, от созерцания массы никудышных пластмассовых деталек, снизошло нечто вроде религиозного откровения. «Господи, что за фигнёй я занимаюсь!», — примерно так можно было выразить мысль, неведомо откуда пришедшую в ходе технического поиска. Пётр за пару секунд осознал, что какую бы совершенную модельку автомобиля он ни сделал, и какие бы замечательные колёса под неё ни выбрал или выточил, это будет не вещь, и даже не пол-вещи. Это будет фитюлька, к настоящему автопрому никакого отношения не имеющая. Настоящую с неё никто никогда не сделает; в неё не сядешь и не поедешь, и «литые диски» на ней — не диски, а так, алюминиевые или латунные цилиндрики, размером с катушку для ниток.
Картонный кузов, как символ проходящего игрушечного наваждения, был отставлен Петром на полку с иными заготовками кружковцев. Технарь вышел в коридор Дворца культуры, чтобы вне стен кружка пережить своё перерождение в сурового сторонника настоящих вещей. Он подумал и о соседних с автомодельным кружкáх, — моделистов кораблей, самолётов, космических ракет и т.п.: каким бессмысленным воображаловом заняты люди!.. Что толку с их усилий? Поставить результат под стеклянный колпак?.. Нет уж, решил Пётр, лучше потратить время и силы на подготовку к реальной работе: автомобилист — так изучай реальные автомобили, учи правила дорожного движения, бери в руки гаечный ключ; авиалюбитель — изучай всё, что делали от братьев Райт и аэродинамики Жуковского; вдохновлён космосом — вот тебе астрономия, физика и Звёздный городок… Надо, пусть и теоретически, изучать, как делаются настоящие вещи, а не имитировать реальность убогими средствами, делая эксклюзивные игрушки, которые разве что в магазине не будут продаваться, а воплотятся в единственном экземпляре.
С этой мыслью Пётр вернулся в помещение в последний раз. Волнуясь, он прямо сказал руководителю, что, наверное, больше не будет посещать кружок; потом, торопясь — чтобы не пришлось объяснять окружающим, что все они заняты полной ерундой — сказал «до свидания» и вышел из приюта игрушечного самостроя навсегда.
Менее чем через полчаса старый трамвай довёз Петра до бульвара Поперечного, около которого жил он сам и большинство его одноклассников. Собственно, это ещё не был бульвар: пешеходные дорожки и чёткая уставная растительность, согласно планам переустройства района, должны были раскинуться только в следующей пятилетке. Пока же происходил вялотекущий снос десятка гектаров полосы частного сектора в долине речки Ржавки, разделявшей массивы «хрущёвок» и «брежневок». Бульдозеры успели заровнять больше половины будущей территории бульвара, хороня в тоннах и кубометрах песка не только сады, огороды, заборы, покосившиеся неброские домики, но, главное, закапывая речку под землю.
Небольшая часть «деревни» всё ещё оставалась ещё на виду и, как магнит, приманивала ребятню соседних многоэтажек. Она предоставляла шанс, пройдя несколько десятков метров от асфальтобетонных джунглей, очутиться на природе в полном смысле этого слова. Солнечный майский денёк, только начинавший клониться к закату, придавал остаткам аграрного прошлого, не так давно покинутого расселёнными в бетонные коробки обитателями, картинный колорит; запах свежей растительности, цветущие вишни, ивы около заборов, склонившиеся над, увы, не по-сельски загаженной речушкой, превосходили в живописности любой городской парк, — в них была неподдельность и натуральность. Неудивительно, что именно сюда направил свои стопы Пётр, захватив по дороге одноклассника Сергея, чтоб погулять остаток дня после бесповоротного завершения возни с задумками, которые никогда не сбудутся.
Надо сказать, Пётр читал не только «Науку и жизнь», выписываемый его дедом, но всё без исключений; в том числе и журнал «Катера и яхты», невесть зачем и почему пропагандировавший буржуазные излишества среди советских людей. Поэтому, когда у друзей, по ходу прогулки и осмотра местности, сложился авантюрный план — поплавать на чём-нибудь по остаткам не загнанной в трубу речки — Пётр был как-то особенно доволен, что сейчас в жизни будут полноценные и полноразмерные вещи, настоящее плавсредство, а не какая-то там модель.
К тому, чтобы побыстрее превратить валявшиеся на земле большие ворота от былого частного землевладения с куском примыкающего к ним забора в плот, друзей дополнительно расположил такой фактор, как присутствие симпатичных одноклассниц. Несколько обладательниц портфелей, которые Пётр и Сергей регулярно носили, стукательниц книжками по голове, недавательниц списывать и т.д., живших в девятиэтажке совсем неподалёку, прогуливались рядом с тем живописным местом, где друзья развивали свою деятельность. Она состояла, во-первых, в нахождении чего-то, похожего на шесты, а во-вторых — в спихивании плавсредства на воду. Не будь подначивавших «королев красоты» поблизости, школяры, небось, ещё поукрепляли бы плот, оценили его плавучесть, прикинули глубину речки… Но — к чему всё это, когда девчонки смотрят с насыпанного бульдозером песчаного бархана!..
Друзья, находясь в кругу проблем и решений, более свойственных Робинзону Крузо, кое-как продвинули тяжеленный для их детских сил плот на метр, спихнув его в реку. Точнее говоря, в озеро, в значительной степени заиленное и заболоченное, — ведь буквально в сотне метров вниз по течению река так же, как и в сторону истока, была заблокирована грунтовой насыпью… С виду плот казался надёжным — лишь для одного пассажира; было понятно, что «Боливар не вынесет двоих». Но девчонки смотрели; так что надлежало быть бесконечно бравыми. Адреналин и окситоцин делали своё дело.
Сергей и Пётр с обломками чего-то деревянного в руках, явно не дотягивавшими до высокого звания шестов, одновременно вспрыгнули на противоположные края плота и оттолкнулись. Реальное плавание на настоящем плавсредстве началось. Пётр окончательно отринул в сознании все идейки о модельках чего бы то ни было, — вот оно, в масштабе 1:1 и никак иначе, на природе, с «болельщицами», в движении…
Проблемы начались сразу: оба новоявленных моряка со своими малопригодными для маневрирования досочками немедля после отплытия перестали дотягиваться до дна. Из-за этого массивный плот отходил от берега с торжественной плавностью и почти самостоятельно. Стоявшие в паре десятков метров на противоположном берегу реки зрительницы чуть ли не визжали от восторга. Парни, вынуждено обратившиеся из шестовиков в гребцы, задирали головы от гордости и старались грести как-то особо пренебрежительно.
Вскоре тональность девичьих комментариев поменялась, и неудивительно: плот, совершенно никуда не кренясь, — настолько точно балансировали его своим весом по краям Пётр и Сергей — стал тонуть. Он и изначально-то, под весом мальчишек, находился на поверхности во многом благодаря первому закону Ньютона: чтобы уйти под воду, ему надо было преодолевать инерцию, да и сопротивление воды мешало. Но с каждой секундой движение вниз неумолимо развивалось. Доморощенные Хейердалы, продолжая изображать пренебрежение к ситуации и даже лёгкий сплин, оказались по колени в воде. Не будь одноклассниц в паре десятков метров напротив, они бы уже спрыгнули со своей недостаточно плавучей опоры обратно к берегу, — но пока держали фасон как могли…
Когда горе-мореплаватели, как бы продолжая грести, погрузились в воду уже по пояс, а плот лёг на дно, они, работая на публику, обмолвились, что как-то скучно-с сегодня, и даже плавание не развеивает, — так что, не пора ли бросить это заурядное дело и продолжить гулять по суше. Не теряя осанки и пафоса, они, увязая ступнями в придонном иле, под заливистый девичий смех и квакание лягушек, неторопливым шагом вышли обратно на сушу. Там они стали оценивать личный ущерб, внешне сохраняя безразличие к произошедшему. Плот медленно всплыл и так и остался на середине недвижной речки-болота. Зрительницы ликовали и буквально «бросали в воздух чепчики».
Так закончилось нечто настоящее. Около часа юные авантюристы обтекали и обсыхали в прибрежной низине, на глазах сочувствующих и одновременно хохочущих одноклассниц. А те ещё долго никуда не уходили, возможно, ожидая продолжения устроенной для них водной феерии…
Пётр понял, что вполне можно и даже нужно продолжать читать журнал «Катера и яхты», а может даже что-то моделировать, чтобы в следующий раз так не облажаться. Впоследствии он перешёл на моделирование нематериальных объектов.
А, в общем, даже настоящая рогатка лучше, чем игрушечный самолёт…
ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ И ОБЛОМЪ
Как-то в первой половине 1980-х гг. один школьник — ну, скажем, Иван, — шёл утром в школу. На удивление тёплое и солнечное октябрьское утро навевало хорошее настроение всю дорогу. В сотне метров от школы, когда Иван извилистой грунтовой тропинкой обходил уже последние сараи, окружавшие школьный двор, он кое о чём вспомнил — и напрягся. На воспоминание его навёл тот факт, что путь к знаниям, наравне с жёлтыми листьями, в тот день почему-то усеивали б/у листы бумаги. И точно: сегодня был день сбора макулатуры, — а, следовательно, школьник, помимо портфеля, должен был нести с собой в школу несколько килограммов оной.
Иван, хоть и был отличником, отличался некоторой рассеянностью, так что раньше или позже подобное пренебрежение социальными обязательствами должно было произойти. Теперь ему грозило распекание перед классом, что он, такой-сякой, не уберёг от вырубки дерево, а ведь пионерский галстук обязывает, и т. д. В смутных раздумьях Иван постоял пару минут у последнего поворота перед углом школы; его то и дело обгоняли ученики параллельных, а также старших и младших классов, нагруженные связками бумаг…
Было как-то неудобно, что хоть килограммчик, а не принёс; этот вес был необходимым минимумом, чтобы классная учительница просто сказала «э-эх, ты…», без дальнейших порицаний. Прямо хоть домой возвращайся, подумал школьник; а это было далековато, опоздал бы напрочь… Впервые в жизни он обратился к формальности обряда приноса макулатуры: никто и ничто не гарантирует больших достижений; вдруг не сложилось, не нашлось, не накопилось?.. Авось, сойдёт и мелочёвка?..
Так Иван решил «испытать систему». Из валяющихся под ногами листков он за минуту собрал тоненькую, объёмом в реферат, пачечку и смело направился к школе. У входа — как и полагалось в такие дни — учеников ждали ответственные за отчётность младо-комсомольцы: парень с безменом в руках взвешивал подаваемую ему макулатуру, а девушка на свежеотрываемых четвертушках тетрадного листа записывала полученный вес. Далее она заверяла бумажку своей росписью и отдавала её школяру как документ для дальнейшего предъявления классному руководителю.
Иван, сам того не ведая, заглядывая в собственное будущее в смысле пофигистического панковского мироощущения на десятилетие вперёд, сунул в руки зрелому восьмикласснику свою ничтожную добычу. Весовщик воззрился сверху на мелкого, не зная, что делать и как быть, — считать поданное ему макулатурой или нет. Формальные признаки совпадали; это была макулатура, сколь бы мало её ни было. Девушка-учётчица также какое-то время думала. Школьник стоял с видом «давайте уже быстрее, не задерживайте». Старшие обменялись взглядами, выдавили из себя ряд междометий, но долг надо было исполнять: парень связал пачку верёвочкой и объявил вес «30 грамм»; девушка торопливо и неразборчиво записала эту горькую правду на бумажке и отдала её Ивану. Он пошёл в класс.
Встреченные по дороге и ещё раньше отдельные одноклассники, честно припёршие свою норму 3—5 кг (требовать от пионеров большего было не принято, — всё же не ломовые лошади) вроде бы видели, что Иван сегодня ничем не помог отечественной бумажной промышленности. Тем удивительнее было наличие у него бумажки, свидетельствующей о том, что он сдал требуемое вторсырьё. В ответ на вопросы разгильдяй честно признавался, что принёс 30 грамм, и не более того. Одноклассники — те, кто не видел процесс взвешивания, — были не в силах поверить ему.
Первый урок начался с досмотра: классная руководительница двинулась проверять бумажки-свидетельства. Пройдя первый ряд, после десятка «Молодец!» и пары «Э-эх, ты», она двинулась по второму, где на очередной парте и споткнулась взглядом о документ Ивана. Она обсмотрела бумажку, продираясь сквозь корявый почерк, и даже переворачивала её, надеясь высмотреть пояснения, комментарии или нечто подобное на оборотной стороне.
Ничего не менялось: на бумажке по-прежнему было «30» чего-то, — написано откровенно не по канонам чистописания, и закорючку, выражавшую «гр.», в принципе, можно было принять за что угодно. Конечно, опыт разбора любого почерка, обретённый за десятилетия учительницей, давал ей основания решить, что написанное говорит скорее о граммах, чем об иных единицах измерения. Но представить такое в советской реальности, тем более в реальности советского отличника, было трудно. Школьник же сидел с видом «документ предъявлен — взятки гладки».
Оцепенение классной руководительницы, подобное ступору встретивших Ивана весовщиков, длилось секунд десять. Снятие же когнитивного диссонанса произошло самым непредсказуемым образом — она расплылась в улыбке и произнесла: «30 килограмм, — какой молодец, а, посмотрите, ребята! И как же ты это доволок?!. Родители помогли, да?..».
Теперь уже школяр впал в ступор, нечленораздельно отвечая на удивлённые возгласы одноклассников с разных сторон. В основном жестами, он пояснял, что как-то вот так оно получилось, сам не ожидал… Здоровый хохот тех, кто своими глазами видел ивáновы «тридцать килограмм», влился в общую ноту одобрения, и ни к каким негативным последствиям не привёл.
Иван почему-то воспринял ситуацию как своего рода неудачу: вот поступишь так цинично, а в ответ — ничего… А если в следующий раз три грамма принести, — взвесят, запишут и тоже похвалят?
Тема макулатуры по окончании досмотра закончилась, перейдя в урок русского языка. Иван же, вместо родной речи, начал задумываться об основах социалистического строя. Бумажку с надписью «30 гр.» он потом хранил много лет, как историческое свидетельство.
Пару десятилетий спустя он наблюдал гектары соснового леса, там и тут нарастающего на заброшенных колхозных полях, и шаркал пальцем по дисплею, чтобы прочитать что угодно в безбумажном виде…
А, в общем, можно было с макулатурой и совсем не напрягаться.
ВЕЛИКИЕ СТРАНСТВИЯ И ОБЛОМЪ
Как-то в самой середине 1990-х один студент-старшекурсник — ну, скажем, Андрей, — решил тряхнуть стариной в плане покататься на велосипеде. В детстве и юности он накручивал километры чуть ли не каждый день, весной, летом и осенью, но со старших классов школы это дело сильно подзабросил. Своё возвращение в седло Андрей решил оформить очень серьёзно: за день проехав из города NN-ска, где он обитал, до деревни, где он в детские годы обычно проводил каждое лето. Ничего бы не было экстраординарного в такой поездке, если бы в ней не заключалось сто тридцать километров.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.