…Автор ни в коей мере не претендует на действительную достоверность исторических фактов, изложенных в данном тексте, и не желает оскорбить ничьих религиозных убеждений. Просьба относиться к данному произведению, как к выдумке автора — от начала и до конца.
…Ну, или, в крайнем случае, как к рассказу некой юной особы, услышавшей эту историю во сне.
— Сил моих больше нет! Ты опять никак не угомонишься? — крепкая дощатая дверь, распахнувшись, глухо ударилась о край стола. В комнате зажегся свет и высокая, сухая, удивительно широкоплечая старуха в вязаной серой кофте, резко сдёрнула горбившееся красными лоскутами одеяло с неширокой кровати.
— Бабушка! Ну! — девочка лет десяти, остроносая и голубоглазая, зажав в руке серебристый смартфон, сощурилась на жёлтое пятно цветастого абажура.
— Ну что «ну»? Твои родители справиться с тобой не могут, Машенька. Я слово им дала, что ты после каникул другая приедешь. И не в том дело даже, что не спишь ты сейчас — я просто чувствую, другая ты стала. Кроме вот штуки этой, ничего тебе не надо. — старуха постучала узловатым пальцем по сверкающему прямоугольнику в руках маленькой, но уже «яркой» блондинки.
— Баб Нина! Я только фильм посмотреть хотела, правда! — Маша смешно вытянула губы в сторону щеки бабушки и хлопнула ресницами, словно кукла.
— Ох, да ладно. Что за фильм-то хоть?
— Да фэнтэзи, баб, ну типа сказка.
— Сказка? Не поздно ль тебе сказки-то смотреть? Ты ж вон с мальчишками, наверное, уже переписываешься?
— Да ладно тебе, бабуль, с какими мальчишками! — Маша хихикнула и натянула подол ночной сорочки на худые коленки.
Где-то в глубине деревенского дома звонко щёлкнуло полено в гудевшей печи, и девочка вздрогнула от неожиданного ночного звука.
— Эх, ну и Бог с ними. А хочешь Машуль, я сама тебе сейчас сказку расскажу, а? — бабушка Нина сцепила морщинистые, но крепкие ещё кисти в ребристый ком на колене, плотно стянутом синей домашней юбкой, и посмотрела прямо в Машины глаза.
— Сказку-у? — протянула растеряно Маша, — Так вроде ведь ночь уже — ты же сама меня ругаешь, что не сплю!
— Ну, не совсем сказку. Хотя для тебя, наверное, именно сказкой и покажется то, о чем я тебе хочу рассказать. А вообще это, Маш, со мной случилось. Но так давно… Я тогда такой как ты была, ну или постарше года на два. Хочешь послушать?
— Конечно, бабуль! — обрадованная нежданным изменением обычного, ворчливого настроения старушки и возможностью не спать, Маша по шею укрылась одеялом и, откинувшись на спинку кровати, приготовилась слушать. Бабушка странно, с какой-то полуулыбкой взглянула в затянутое морозным узором окно, будто пытаясь разглядеть нечто в непроглядной январской ночи, и тихонько вздохнула.
— Как я тебе уже сказала, исполнилось мне тогда двенадцать лет. Произошедшее в тот год так отчётливо врезалось в память, что даже сейчас, те события кажутся мне, только вчера случившимися. Жестокие времена на дворе стояли. Война совсем недавно закончилась. В городе, где я тогда с родителями жила, было голодно и даже опасно вечерами. Очень много бандитов и всякой шушеры пропитание себе на улицах искали. Мой отец, твой прадедушка, с войны вернулся ещё до победы, без ног — но весёлый. Он художник был, если ты помнишь, но тогда никому особенно не нужны были — ни портреты, ни пейзажи. Так что жили мы как все — бедно очень. Мама шила на дому. Точнее перешивала. Вот.
Ну а я, после уроков, сама себе предоставлена была. Читать очень любила. Библиотеки, школьная и городская, прямо как второй дом стали. Мне даже с собой книжки давали, как постоянной жительнице этих пахнущих мышами, читальных залов. Если лето было и тепло, уходила в лес, рядом с нашим домом, садилась где-нибудь на полянке и часами, до темна, просиживала. Весь огромный наш мир открывался передо мной. Страницы шуршали. Прошлое, настоящее, выдуманное и бывшее с кем-то и где-то — всё это становилось мне доступно тогда.
И вот однажды, в разгар лета, (сейчас даже не представить ту погоду, зимой такой, в холод жуткий и ночь вьюжную как сегодня) я взяла книгу, приключенческую какую-то, не вспомнить, и отправилась на любимое своё место, за полуразрушенной церковью. Это почти на краю города, возле заросшего темно-зелёной ряской широченного пруда. А в те времена, церкви разрушенные нормой были. Что там внутри только не происходило — как темнело. Ну, в общем, тебе рано ещё знать обо всем, тем более я того не видела, а слышала только. Да и ночью я, сама понимаешь, тогда не гуляла. Вот так. Помню, сижу я, страницу пальцем заложила, лягушачью ораторию слушаю, и думаю о том, как мне одной хорошо и кем я стану, когда вырасту. В те годы очень популярно объясняли, кем должен хотеть стать советский ребёнок. Но я, почему то, совсем не желала становиться ни строителем, ни учёной или ещё кем-то там, кто нужен был нашей родине. Меня влекло всё неизведанное, но свободное. Я хотя и девочка, но представляла себя, к примеру, золотоискателем — где-нибудь на Клондайке, или воображала, как стою за штурвалом быстроходного клипера, несущегося с грузом чая из Индии и заодно удирающего от пиратов.
Так вот, сижу я, таким образом, мечтаю — как слышу вдруг: пение такое, тихое и очень печальное, как мне тогда показалось. Мужской голос поёт. И доносится он точно из разваленной церквушки. Знаешь, Машуль, это были нестрашные звуки совсем, и наверно поэтому, я, разрываемая любопытством, поднялась, книгу отложила и на цыпочках пошла к этим развалинам.
Камни стены, что с моей стороны нависла, поросли мхом и сероватой плесенью, купол дырками огромными зиял, а вход в храм, с крыльцом и ступенями, почти целый был. Я тогда, помню, ещё ногу подвернула, неудачно со ступеньки сорвавшись.
Ну вот, подошла я ко входу и чуть дыша, сквозь щели двери покосившейся, внутрь одним глазом заглянула. А пение не прекращается, и даже больше тебе скажу, прямо как нарастает и потом опять вниз. До самой высокой точки доходит и нежно так, словно санки по пушистому снегу, вниз катится. Сразу я там ничего не разглядела — солнца полуденного лучи сквозь купол разбитый льются и всё пространство там, будто сияющим мёдом залито. Я про мёд тогда вспомнила и сравнила с ним солнце потому, что голодная вечно была, а мёд вообще — деликатесом казался.
Так вот, смотрю я, щурюсь, переступаю с ноги на ногу, а петь тем временем перестали. И весь медовый свет тень заслонила. Дверь шевельнулась, открываясь, а я резко отпрянула, чтобы по лбу не получить. Сердце в пятки ушло, но бежать было уже поздно.
Передо мной, заполняя собой весь дверной проём, стоял (как мне тогда показалось) какой-то сказочный колдун. На нём была такая чёрная мантия — прямо до земли (без звёздочек, правда — как я себе представляла по книгам), а по мантии этой струилась сверху белая, словно снег, борода.
Лица я, сразу не разглядела от испуга, только вот это в глаза мне бросилось — одежда и борода. Ну вот, стою я, руки за спиной сложив, на бороду смотрю. А в голове мысль одна: как бы сбежать. Ноги ватные стали и ступня, кстати, болит — которая подвёрнутая. И тут колдун этот огромный, мне и говорит, тихим и очень мягким голосом: «А подглядывать, девочка, нехорошо», — и засмеялся интересно так, будто давно меня знает.
Я тоже тогда заулыбалась, и бояться перестала. Глаза подняла — в лицо ему посмотреть. А оно круглое такое, брови густые и как борода белые, а глаза, Машенька, как твои — голубые-голубые, словно небо летнее. И тоже смеются, и морщинки от них разбегаются, словно солнца лучи.
Знаешь, как это выглядело? Когда на солнышко из-под ресниц посмотришь — тоже такие же лучики видишь. Посмеялись мы немного, а я и спрашиваю его: «Скажите, а Вы колдун? Вы там магией занимались?»
Надо сказать, это я конечно осмелела. Обычно я с незнакомыми людьми не разговаривала, да и вообще болтать не любила. Тут он ещё громче расхохотался: «Ой, не могу! Магией! Ох, повеселила ты меня, чадо! Как зовут то тебя, любопытная?»
Я, смутившись, отвечаю: «Нина. Амвросимова». Он провёл рукой по бороде, шагнул назад и говорит: «Не колдун я, Нина Амвросимова. Проходи, пожалуйста. Посмотришь, чем я тут занимаюсь», — и рукой приглашая, махнул.
Только я пройти собралась, как вновь на меня страх напал. Разом вспомнила о чём люди рассказывали, о всяких там сумасшедших и прочих бандитах. О соседях наших по квартире, которых однажды, прямо у магазина, вечером ограбили. А дядю Колю, что с папой моим дружил, вообще финкой порезали сильно.
Но сомнения прошли также быстро, как и появились. Невозможно было долго бояться такого странно-чудесного бородача, среди этакого медового солнца.
Но я ещё минуту наверное, колеблясь, стояла на пороге, а потом спросила: «Простите, пожалуйста. Можно я за книжкой сбегаю? А то она библиотечная, вдруг пропадёт?» Он кивнул, а я к пруду похромала.
Полуразрушенные своды храма встретили меня сыроватой прохладой. Опасливо озираясь на неряшливо торчащие из кладки стен кирпичи, я вышла на выметенную, очищенную от битого камня и стёкол, середину здания.
Там стоял пустой стол, покрытый темно-синей скатертью и маленькая табуретка. «Садись, Нина, — седобородый незнакомец указал на неё, — ты есть хочешь?»
Я не успела утвердительно кивнуть, как он легко коснулся ладонью своего лба, словно осерчав на глупый вопрос, и глухо, как-то внутрь, произнёс: «Да что я спрашиваю-то? Кто же сейчас есть не хочет?»
Минут через пять, он принёс откуда-то большой, слегка мятый, железный чайник, две железные же кружки и,о чудо! — огромную (как мне показалось) стеклянную банку, до краёв наполненную тяжёлым на вид, и от этого, ещё более манящим мёдом.
— Ты Машенька, не заснула ещё? — бабушка Нина, словно смахнув с лица воспоминания, взглянула на прикрывшую глаза внучку.
— Нет, бабуль! Что ты! Ты так здорово рассказываешь! Я даже представила всё — как кино смотрю! — глаза девочки плеснули голубой искрой, казалось прямо в сердце пожилой рассказчицы.
— Ну что ж, тогда давай я свет верхний погашу, а вот лампу эту, или как она там — бра, включу? Поуютнее будет, правда? — Маша согласно кивнула, рассыпая по плечам ворох пшеничных волос. Женщина вновь вздохнула и не спеша продолжила рассказ.
— Я тогда, скажу тебе, о священниках только слышала, да в книжках иногда читала. Видеть же — ни разу. Но вот, как начала разговаривать с ним, присев на табуретку, как шапочку его разглядела, точь в точь, как на картинках, то поняла, конечно, что не колдун он вовсе, а именно священник. Поп или батюшка, а может и святой отец — надо было бы его как-то так называть, но прямо спросить постеснялась.
А он, тем временем, всё выспросил у меня. Про родителей, про школу и книги, которые люблю. А мне, кстати, и самой хотелось ему всё рассказать — так там спокойно было и даже… ласково, что ли. Понимаешь, воздух там… Кажется вроде тот же, что и снаружи, а всё же другой немного, добрее что-ли — вот самое подходящее слово.
Освоилась я тем временем, ложкой мёд черпала, кипятком чуть тёплым, запивая. Новый знакомый смотрел на меня, улыбался, и вдруг почудилось, что глаза его печальные стали, и печаль эта, каким-то образом, со мной связана. Долго мы разговаривали. Уже к закату время приближалось, а про то, что домой пора уже, я словно позабыла.
На многое глаза мне открыл старый священник. Я о тех вещах и в книгах не читала. О древних, удивительных землях, о Боге, о пророчествах, и далёком острове Афон, где чудеса уже многие столетия случаются. Этот первый день, мне очень хорошо запомнился, да и потом, сколько раз я туда не прибегала — почти каждую встречу помню. Он при мне даже службу церковную провёл — одним воскресным утром. Вот тогда я услышала вновь то самое пение. Так удивительно он пел, что просто сердце замирало. Крепко мы подружились.
Я, после городской суеты и проблем, как после тяжелой работы, на мягкую перину ложилась отдохнуть — в храм приходя.
Отец Иоанн его звали. Вот как. Но только однажды, Машенька, всё закончилось. Внезапно. Тяжело. Страшно.
Осенью это случилось. До снега — месяц где-то оставался. Холодно, промозгло и противно на улице было. Школа насквозь сквозняками продувалась. Помню, на последнем уроке сижу. Надоело всё. Гляжу в окно. Небо серое такое, как простыня застиранная. Листья грязные во дворе и дождь в окно неровно постукивает. Сердце у меня вдруг замерло от предчувствия какого-то, и я ещё подумала, что к отцу Иоанну надо сбегать обязательно. Сегодня.
Должна сказать тебе, что про него тогда, мне мало что известно было. Несмотря на нашу дружбу, про то, где и как он живёт — нисколечко не знала. Иногда казалось, что он появляется в этих развалинах, из ниоткуда и ровно тогда, когда я прихожу туда.
Ну вот. Уроки закончились, и побрела я домой. Через весь, не очень-то и большой наш городок, приходилось мне ходить. Народу прохожего нет почти, дождевик брезентовый, из армейской плащ-палатки переделанный мамиными руками, от холодного ветра не особенно спасал, поэтому всё же, заторопилась я.
Когда один переулок до нашего двухэтажного дома оставался, я увидела у подъезда своего «воронок». Сердце так и ухнуло в живот. «Воронок», Машенька — это машина такая специальная, фургон закрытый. Серого, но чаще чёрного цвета. В те времена все знали эти машины. В них арестованных увозили из домов. Ты про это, наверное, слышала. Правда, не знаю, как теперь вам в школе это преподносят. А я вот что тебе скажу: был тогда у власти человек — один, хотя и считалось, что партия всем управляет. Но он самостоятельно всё решал. Как страной огромной управлять, как и зачем людям жить и умирать. А человек, Машенька, кем бы он ни был — слаб по сути своей.
А уж если при власти…. Власть-то единоличная — кружит голову почище вина иного. И поэтому в слабости этой, да со властью, он часто становится жесток и труслив — жизнь свою драгоценную оберегая. И от трусости этой — ещё более жесток.
Окружающие того властителя — свои счёты сводили, его именем прикрываясь. В страхе народ жил. Боялись люди того, что если сегодня соседа по улице врагом назвали, то завтра могут и на тебя указать.
В общем, не буду отвлекаться. Очень много хороших, добрых, умных и честных людей тогда погубили. По наветам, из зависти и злобы, от страха и от жадности. Люди, Машенька, люди….
А в «воронках» этих, считай, на смерть увозили, и иного не дано было. Боялись их все. И людей в васильковых фуражках и машин — черных воронов. Да….
Ночью обычно забирали, но тогда-то вечер был! Я, грешным делом, молиться про себя начала, стыдно было за такую молитву, но….
Я просила Боженьку, чтобы это не за моими родителями приехали, (за что их то, Господи?) а за соседями, например. Квартира была — аж восемь комнат-то! А туалет, кстати, один.
Ну это право, я не к месту вспомнила. Так. Стою я онемев, и вижу — выходят: плащи черные с капюшонами, автоматы на плечах и за спинами.
Один в кожаном пальто, сбоку лицо своё ладонью прикрывает, от дождя косого. И мои: папа на каталочке, мама. Видно что наспех собранные. Отца под руки, скованные сзади, по ступеням кулём волочат, в рубашке одной, а мама, Боже мой, вообще — босая!
Я от ужаса глаза закрыла и съёжилась в дождевике своём. За водосточную трубу, звенящую от потоков дождя, забилась. Орать хочется. Бежать туда к ним, обнять и оторвать от проклятого этого конвоя. Но понимаю — нельзя, только хуже всем сделаю, тем более, о подобных вещах, мы дома раньше говорили. Не про то, что якобы, с нашей семьёй такое случиться может, а так, о других случаях.
Домой я пришла, когда уже ночь глухая наступила. Пряталась рядом, в полуподвале пустом и грязном, у старого овощного магазина. Просидела, дрожа, к Богу взывая, плача и отца Иоанна постоянно вспоминая. Так хотела, чтобы он внезапно появился, обнял меня, укрыл от ужаса этого. Но, конечно, не пришёл никто. Только крысы шуршали в углу и дождь, прямо вечный какой-то, колошматил по жестяным скатам моего убежища.
Я всё-всё, Машенька, прекрасно понимала. Понимала, что не просижу здесь всю жизнь, понимала, что придётся домой прийти. А там… Там, наверняка, и за мной приедут.
Что чудо случиться, что разберутся — не верила, хоть и маленькая была, а не верила! Теперь маячил передо мной, в лучшем случае, детский дом с побоями и унижением постоянными — жуткая, беспросветная жизнь. Ну а в худшем… я не знаю, возможно, и лагерь какой-нибудь, для детей врагов народа. Много чего тогда могли придумать. Много…
Бесшумно дверь открыть не получилось. В коридоре горел свет, точнее лампочка общая, без абажура. Вход в нашу комнату зиял темным провалом, и в этой темноте что-то происходило. Я сделала осторожный шаг, ботинок громко хлюпнул. В дверном проёме показалось бледное лицо и фигура в красном, трофейном халате с драконами и змеями. Соседка тётя Рая, выпячивая и без того огромные, рыбьи глаза, прижимала к своей груди, стопку нашего постельного белья. Обличающе, как на настенном плакате у горотдела милиции, она протянула свободную руку в мою сторону и заявила: «Это кто же это у нас? А? Нина, штоль? Ты почему ещё не в тюрьме?! Али сбежала? А?!»
От её голоса, от осознания того, что происходит, от несправедливости, слёзы хлынули из моих глаз. Видимо много ещё их, слёз этих, у меня осталось.
Тётя Рая голосила, а я захлёбываясь, пыталась что-то сказать. Например то, что мама моя, всех её детей бесплатно обшивала, и Василия Андрееича, мужа её, и вообще…, что мы всем делились со всеми, и с ней тоже, и вместе праздники отмечали — вот день победы недавний, когда она выпила много, а мама её отпаивала чаем, и примочки делала, и что она же — меня Нинушкой называла, а Павлик её мелкий, книгу мою порвал, а я простила, а потом тётя Рая меня благодарила, и сахар давала, а я отказалась… не взяла… сахар… Господи…
Все соседи послушать вышли. Молчали, смотрели. А дядя Коля, что с папой дружил, меня обнял и в комнату свою подтолкнул — иди мол. Потом обернулся к тёте Рае и сказал ей так жёстко, громко и зло — как, наверно, на войне научился: «Заткнись! Ребёнок, ё-моё, в чём виноват, а?! Получила своё? Теперь живи. И радуйся, коли сможешь!» — и дверь в коридор захлопнул.
Чаем, крепким и сладким, дядя Коля меня напоил, и рассказал то, что всем сегодня ясно стало. И чтобы я теперь поняла всё.
У тёти Раи комнатка маленькая, как впрочем у всех в этой квартире. Но только наша — смежная с тёти Раиной.
Однако нас трое, а их — пятеро. А вот кто написал бумагу в НКВД о том, что у нас собирались какие-то люди и тайно замышляли, и говорили о том, как убить вождя в столице, это пока неизвестно, но…
Нашу комнату отдали именно тёте Рае, так как она партийная и вообще — активистка и внештатница…
«Так что история твоя — невесёлая, — говорил дядя Коля и надсадно кашляя, затягивался душным и ядовитым махорочным дымом, — Может эта…, уже сейчас побежала докладывать, что ты пришла. Бежать тебе надо. Куда только?» — он обводил потухшим взглядом свою одинокую клетушку с серыми стенами и опять кашлял. Я же не говорила ничего, только глотала слёзы и пыталась собрать себя в кулак и стать сильной, как женщины-путешественницы и авантюристки из бесчисленных приключенческих романов, что так увлекали меня.
В эту ночь, мрачную и страшную, с лихими ледяными струями и могучими раскатами грома, я честно пыталась заснуть на узкой кушетке, возле фанерного шкафа, с треснутым зеркалом, полузакрытым черной тряпкой, висевшей там со дня смерти жены дяди Коли.
«Уже три месяца прошло, а зеркало всё так и занавешено….» — медленно думала я, иногда замирая от особенно яркой белой вспышки за окном, и следовавшим за ней тяжёлым грохотом. Глаза щипало, как часто бывает, когда наплачешься. Голова кружилась, и засыпая, я вновь увидела родителей.
Отец сидел на своей маленькой тележке, с культями, укрытыми белоснежной простыней, у босых ног мамы. Шёл дождь, но за их спинами вставало утреннее солнце.
Вот такой сон. Я чётко его помню. Очень чётко.
Я проснулась от дяди Колиной жёсткой ладони, беспощадно и сильно трясущей моё плечо.
«Нина! Вставай скорей! Просыпайся же — ну!» — испуганно и громко шипел он мне в ухо.
«Что, что?!» — было трудно опять возвращаться из такого светлого сна, в мрачную комнатушку с прокуренными стенами. «Там к дому машина подъехала, под окнами остановилась! Это точно за тобой!»
Я резко соскочила с кровати, сердце забухало в горле, и липкий страх ослабил мои ноги. Натыкаясь в темноте на стены, я нашла дождевик с ботами, и растерянно остановилась посередине комнаты.
«Куда же мне бежать, дядь Коль?» — мой голос отчаянно дрожал.
«За мной!» — он дёрнул меня за руку и быстро, но осторожно выглянув в коридор, осмотрелся.
«Бегом!» — приказал свистящим шёпотом, и я выскочила вслед за ним. Мы неслись по бесконечному и такому знакомому коридору, мимо бесконечных и знакомых дверей, к заколоченному давным-давно «чёрному» ходу.
Громоподобный стук во входные двери, гулко загулял по квартире, когда я пролезала, обдирая руки и ноги, сквозь расколотые дяди Колиным топором, доски «чёрной» двери.
Обычно, эти, когда приходили за кем-то, повнимательнее бывали. Людей своих со всех сторон выставляли. Но здесь, как я сейчас понимаю, не напряглись особо — подумаешь, девочка, двенадцать лет всего, куда денется? В общем, выход во двор был свободен.
Помню, я бежала тогда через тёмные дворы, оскальзываясь незашнурованными ботинками в сырой, глинистой земле, перелезала через какие-то кривые заборы, иногда оказываясь в незнакомых переулках, среди серых стен мокрых домов — без единого огонька в чужих окнах. Дождь то усиливался, то затихал, в воздухе висели рваные клубки влажной взвеси и, задыхаясь от бесконечного бега, я втягивала их открытым ртом, вместе со своими солёными слезами.
Сколько времени прошло с момента пробуждения, я совершенно не представляла.
Очередной раз оступившись, и упав боком в особенно глубокую лужу, я не торопилась вставать. Показалось вдруг, что другой жизни у меня, уже и не было. Словно я родилась здесь, среди грязных выбоин мостовых, под бесконечным, холодным дождём, и с рождения бегу или убегаю от кого-то.
Но это ощущение быстро ушло, потому что я поняла, наконец, где оказалась. Рассвет, неотвратимо приближаясь, раздвигал морось надоевшего дождя, и в его неровном свете стали видны последние дома на этой улице с широким спуском к далёкому лесу. Купол без креста, и полуосыпавшиеся стены храмовых пристроек, показались сейчас такими родными и спокойными, как, наверное, никогда раньше.
— Маша? — рассказчица взглянула на давно уснувшую внучку. Ресницы девочки дрогнули, но глаза по-прежнему были закрыты.
— Ну, что же, спи Машунь. А я всё равно продолжу. Пускай моя сказка, будет твоим сном. Удивительным сном. — она заботливо, стараясь не разбудить, аккуратно опустила голову ребёнка на подушку, и поправила одеяло, укрыв Машу почти до подбородка. За крепкими брёвнами стен, продолжала завывать, кидаясь снежными зарядами в окно, крепкая вьюга, а в жарко натопленной комнате, вновь тихо зазвучал мягкий голос, причудливо переплетаясь с едва уловимым, сонным дыханием белокурой девочки.
Еле переставляя сбитые ноги, насквозь промокшая, я приблизилась к знакомому крыльцу и, отдёрнув широкие рукава изорванного дождевика, потянула на себя разбухшую, влажную дверь храма. Со второй попытки удалось её открыть.
Пробитый купол теперь заколочен, окна забраны досками. Темно, тихо и сухо. Место, где находился алтарь, отгораживала широкая синяя ткань. Но отца Иоанна не было! А я так надеялась на него! В то время, когда вся моя жизнь рушилась, когда впереди была полная неизвестность — его не было!
Я сползла по стене и шлепнулась на пол, больно ударившись копчиком. От внезапной боли, от ужаса происходящего, мне хотелось зарыдать, но слёзы видимо, иногда заканчиваются. И всхлипнув, я просто завыла, как быть может, воют потерявшиеся щенки — тоскливо, с отчаянным надрывом.
Мой горестный вопль, заметался по пустому зданию, отталкиваясь от стен, забитых окон, и взлетев к сводам, жалобно простонал и затих под куполом. Что мне оставалось? Все мои потуги стать сильной и смелой, как герои книг Буссенара, разбились о жестокую реальность, боль и усталость.
Уткнув лицо в колени, обнимая ледяные ноги, я съёжилась на каменном полу, мелко дрожа от холода и страха. Тишина в храме, переплеталась с глухой тоской в моей душе. Даже бесконечный дождь прекратил свой монотонный перестук, прислушиваясь к моим страданиям.
Как долго я так просидела — не знаю. Видимо усталость взяла своё, и меня сморило. Но и во сне страх не отпускал.
Привиделось, что бегу я по пустым улицам безлюдного чёрного города, вслед за чёрной машиной, увозящей моих родителей на смерть. Бежать трудно, воздух плотный и вязкий, словно мамин кисель, что варила она летом из собранных мной лесных ягод.
В тот момент, когда я почти догоняю «чёрный ворон», ноги вдруг застревают в асфальте, как в зыбучем песке, и я медленно погружаюсь в тугую и холодную его глубину. Но оказавшись по пояс затянутой в эту асфальтовую трясину, я чувствую как кто-то или что-то, вытягивает меня наверх, будто пробку, стремительно — так что свист стоит в ушах.
А потом всё меняется местами — машина с родителями уносится от меня по улице перевёрнутого города, я же падаю в серое небо, в бездну клубящихся, чёрных облаков.
Пробудившись от своего крика, уперев затылок в холодный кирпич стены, я щурилась на рваные полоски бледного света, пробравшиеся в темень храма через щели неровно прибитых досок в оконных проёмах.
Одежда почти просохла, только от дождевика противно пахло влажной резиной и чуть-чуть плесенью. Мне даже стало немного жарко. Вот удивительно! В другое время, я бы уже лежала с температурой, а сейчас — ничего! Даже слегка захотелось есть.