Бесплатный фрагмент - Наша весна. Проза. Том 1

Весенний сборник прозы группы ВК Наше оружие-слово

Зоя Ануфриева

Жду тебя, всегда

Ты любишь подарки? Я очень люблю.

Вот этот день тоже приготовил подарок и тебе, и мне.

Открой окно. Ветер ласковый, теплый, уютный — чувствуешь? Он обнимает тебя нежным прикосновением и зовёт в хоровод солнечных зайчиков, что прыгают по подоконнику, отражаясь в оконных стеклах, украшая блёстками рамы, переходя на крыши домов, дорожки, тропинки, лестницы… Приветствует и, словно маня за собой, говорит: «добро пожаловать в новый день…»

И ты летишь навстречу светлому дню, обнятая ветром, благословлённая им на новые чудеса. Счастливого дня…

— Жду тебя, всегда твое — чудо…

Елена Анищенко

Гадюки

Я ещё дошкольница

Ласковый летний день. Солнышко пригревает умытую дождиком землю. Мы с папой идём в ельник за грибами. Хорошо у дедушки в деревне — перешёл через шоссе, пересёк луг и вот он бор!

В лесу таинственно-мрачно, а непросохший луг под солнечными лучами играет разноцветными искрами. Отец привлекает моё внимание к тому, что я приняла за коровью «лепёшку». Оказывается это две гадюки свернулись рядышком в кольцо. Одна из них серая, а другая коричневая. Они тоже мокрые после дождя, и их шкурки отливают металлом. Как это красиво! Полюбовавшись на неподвижно лежащую парочку отправляемся дальше.

***

Я уже семиклассница.

Всей семьёй выехали в лес за грибами. Ориентироваться на местности, увы, совершенно не умею. Поэтому волочусь за отцом.

Он подзывает меня к себе, прутиком раздвигает траву, показывая какого-то невероятного зверя. Я большой любитель всего живого, но такого не видела даже в «Юном натуралисте». Длиннющее тоненькое тело заканчивается довольно толстой попкой и раскоряченными коротким лапками. Поддев чудо-юдо хворостиной, отец вытягивает его из травы целиком. И теперь я вижу, что это небольшая гадючка схватила лягушку и не смогла заглотить из-за достаточно большого её размера. Видимо, под воздействием яда, тело лягушки раздулось и покраснело. Змея стала совершенно беспомощной и «пятясь» пыталась скрыться в траве, когда её заметил папа. Посмеявшись над незадачливой охотницей, оставляем её переваривать добычу.

***

Я взрослая и живу в деревне.

Любимое развлечение моих коз, заметив, что хозяйка забыла об их существовании, рвануть в деревню. Очередной раз бегу по тропинке, не глядя под ноги и высматривая этих вредителей. Слышу позади свитящий звук и шорох. Оборачиваюсь: там, где я только пробежала, виден хвост уползающей с тёплой тропинки гадюки. Как это не наступила на неё?!

Через какое-то время козы опять сваливают в неизвестном направлении, и я снова бегу их искать, вытягивая шею и глядя поверх бурьянов. По той же самой тропинке. И в том же самом месте слышу уже знакомые звуки и, обернувшись, вижу знакомый же хвост.

Когда отправляюсь на поиски третий раз, уже иду осторожно, а то ведь можно и наступить на животное. Но тропинка пуста. Бедная змея, видимо, решила убраться от греха подальше в более спокойное место.

***

Конец лета. Иду босиком в сад: там под Канвилем много опадышей, надо собрать. Под яблоней лежит гадюка. Неподвижно. Может неживая? Надо проверить. Поднимаю ногу, чтобы потыкать в неё большим пальцем ноги. Мозг вкрадчиво спрашивает:" А может, не надо?» Немножко подумав, соглашаюсь с ним. Нахожу веточку, которой и тыркаю в пресмыкающееся. Зубы змеи моментально смыкаются на ветке. Приподнимаю ветку повыше. Гадюка болтается на ней, не собираясь отпускать. Мозг ехидно комментирует:" Надо всё-таки было ногой проверить.»

***

Встречи с ужами и гадюками происходят довольно часто. Я очень благодарна отцу за то, что он сумел привить мне любовь ко всему живому. Благодаря ему, я не впадаю в панику при виде змей и даже могу по достоинству оценить их красоту и грацию.

Соседи

Уррааа!!!

Мы въехали в новую квартиру! В новой пятиэтажке!

Теперь у меня есть своя собственная комната, и я её обживаю.

В кухне вскрикивает мама — с потолка в углу капает вода. Мама отправляется к соседям выше этажом выяснить, что случилось. Через какое-то время возвращается с девочкой чуть моложе меня и намного мельче. Это наша соседка и моя будущая подруга. Оказывается, мы с ней тёзки, что не удивительно при таком «редком» имени. Ленка совершенно не смущаясь незнакомых людей рассказывает о своей семье. Их, как и нас, пятеро. Причём у неё младшие брат и сестра двойняшки. Здорово как! Я, «дикая» и теряющаяся в обществе незнакомых людей, восхищаюсь непосредственностью новой знакомой и забавляюсь её чуть неправильной речью.

Городок у нас маленький, поэтому с некоторыми соседями были знакомы раньше, а с другими быстро перезнакомились.

Замечательные люди жили в нашем доме!

Был сосед по фамилии Баев. К сожалению, забыла его имя. До войны он работал в цирке и показывал нам, мелюзге, нехитрые фокусы, приводящие нас в дикий восторг.

Дядя Гриша работал на мебельной фабрике и играл на трубе в городском оркестре. Мой брат под его руководством некоторое время» дудел» на этом инструменте. А мне так и не удалось выдавить из него ни единой нотки. До сих пор удивляюсь, как у людей это получается!

На одной площадке с нами жили учителя — основатели местного краеведческого музея.

А рядом с нашей квартирой жила семья моей будущей учительницы математики. Спасибо Надежде Осиповне, за то что она привила мне любовь к этому предмету! Знала я математику на ооочень крепкую пятёрку. А если я начинала «бить лынды», соседка заглядывала к нам, чтобы нажаловаться. После этого я сразу прекращала валять дурака.

Было в нашем доме и ещё много замечательных людей.

А сколько тогда в каждом подъезде было детей! Какой визг и топот стояли на лестницах, когда мы заходили за друзьями, а потом неслись по своим крайне важным делам!

А как весело отмечались праздники! В квартирах ставились длинные столы. От соседей перетаскивались стулья, табуретки, посуда, столовые приборы. Ленкин отец приходил с баяном, на котором виртуозно играл. Если в квартире становилось тесно, можно было спуститься во двор и продолжить веселье там. Или вылезти в окно на карниз над магазином, располагавшимся на первом этаже дома.

Время шло. Мы, дети, подрастали и разъезжались на учёбу. Кто-то вернулся, кто-то нет. Старели наши родители. Продавали квартиры и переезжали в другое жильё знакомые.

Теперь я тоже живу в другом месте и почти никого не знаю из жильцов дома. Но каждый раз, заходя в такой родной подъезд, я улыбаюсь, вспоминая своих соседей. Ведь благодаря и им тоже, мои воспоминания пронизаны теплом их сердец и светом тех дней.

Только не я!

— Лен, электрики сняли со столба скворечник, потом повесили, а птенцы на земле остались! — У подружки-тёзки в глазах стоят слёзы, губы трясутся.

Выхожу из дачного домика следом за подругой. Действительно, в траве беспомощно копошатся три голеньких птенца. До чего же они противные!

— Давай, лезь наверх. — Командует Ленка. — А я тебе их подам.

— Не полезу! Я же высоты боюсь! И в руки я такое не возьму! Давай кого-нибудь поищем.

Как назло в дачном посёлке поблизости ни одной живой души. В скворечник по очереди залетают встревоженные родители, крича, ищут детей.

— Лен, не злись! Не могу я их в руки взять — они мерзкие! Мне их жалко! Но не могу! — Оправдываюсь я, понимая, что кроме меня вернуть птенцов в гнездо некому. Подружка моя маленького роста и до скворечника не дотянется, даже если полезет с птенцами.

В конце концов, лезу на лестницу. Ноги трясутся, лестница дрожит вместе с ними. Достигнув верха, принимаю у подруги голые тельца, перекладываю их в гнездо. Всё! Я свободна!

Душа ликует от осознания того, что мы всё-таки спасли малышей! А ещё больше от победы над своими страхами!

Николай Будаев

Почему я не могу не писать?

Почему я не могу не писать? Так сразу и не расскажешь…

Сначала я писал ещё в школе заметки в стенную газету. Мне нравилось сочинять и фантазировать, благо в голове всегда вертелись замысловатые фразы и слова, которые я вычитывал из книг. Потом я стал писать что-то от себя, тем самым радуясь такому порыву. Дальше- больше. Мне доверяли выпускать поздравительные открытки по случаю праздников и особых дат. Я старался эти «художества» красиво оформить. Шло время. Мой почерк, очень ровный и грамотно написанный, стал востребован и в СА. Я стал редактором полковой газеты и боевых листков. Командованию нравилось моё умение излагать правдиво всё про воинскую действительность. За что и получил внеочередное звание и отпуск на Родину.

Вот и сейчас я не сижу без дела. Пишу эту заметку, втайне надеясь, что мои способности- нести живое слово, кому-то помогут обрести уверенность в этом непростом деле.

Марат Валеев

История одной любви

Эта любовная история в свое время наделала много шума и уже стала, извините за тавтологию, достоянием истории. Нет уже в живых главных ее участников — русского солдата Ивана Бывших и немецкой девушки Элизабет Вальдхельм. Но история их невероятной любви не может оставить равнодушным никого и сегодня.

Ушедший на войну из Красноярска, разведчик и переводчик с немецкого Иван Николаевич Бывших, довоевался до Победы, и в июне 1945 года в звании старшины и в возрасте 21 год неожиданно для себя был назначен комендантом сразу трех расположенных рядом немецких поселений в Тюрингии, в том числе — крохотного городка Хейероде.

Вот здесь-то он и увидел впервые девушку своей мечты. Получив сообщение о том, что вернувшийся из русского плена немецкий солдат Гюнтер Вальдхельм не спешит вставать на учет, комендант в сопровождении автоматчиков отправился по указанному адресу.

Вот как Иван Бывших описывает сам свои чувства тогда: «Я пошёл проверять, поднялся на второй этаж, там в комнате сидели три девушки, одна из них — Лиза. И я сразу в неё влюбился — сразу! Слово не мог вымолвить, начал заикаться. Кое-как сказал, чтобы Гюнтер пришёл в комендатуру, и бросился на улицу».

Гюнтер оказался братом Лизхен — так звали поразившую Ивана девушку, — с ним все было в порядке, он освободился из плена по болезни, и комендант оставил его в покое. Но не его сестру. Поскольку бравый молодой старшина и сам глянулся немецкой красавице, они стали встречаться.

Иван Бывших был не одинок в своих романтических устремлениях: только что закончилась самая кровопролитная в истории человечества война, уцелевшие воины были опьянены счастьем сохраненной им судьбой жизни, большинство из них были молоды, еще не познавшие или уже долго не получавших женской ласки, а вокруг было столько соблазнов… В общем, отцы-командиры первое время сквозь пальцы смотрели на интрижки своих подчиненных, если это не мешало службе и не было сопряжено с насилием или грядущей женитьбой.

А Иван, тем более, в некотором роде сам себе был командиром, и мог позволить выделить из своего плотного распорядка время, как и где найти место для свиданий с пленившей его сердце немочкой, и нередко это было в самой комендатуре, а то и под крышей отчего дома Лизхен — родня им не мешала.

Но старшина Бывших был человеком военным, подневольным, и вскоре их полк перевели в другую зону оккупации, в Саксонию. Так влюбленные вынуждены были расстаться, храня все же надежду на новые встречи, и они случились, эти встречи, еще целых четыре раза.

А в 1946 году Ивана демобилизовали и отправили домой, в Россию. Забрать Лизхен с собой он не мог — советским солдатам категорически было запрещено жениться на немках, и она, вся в слезах, провожала своего Ваниляйна (так ласково Лизхен звала любимого на немецкий манер, что звучало бы как Ванечка) вплоть до его посадки в вагон. И напоследок сунула ему в карман записку, наказав прочитать ее только тогда, когда поезд будет уже в дороге. Так Иван узнал, что милая Лизхен уже носит под сердцем его ребенка, которого ей, впрочем, сохранить не удалось.

А затем был долгий эпистолярный роман, влюбленные, не в силах как-то по-другому повлиять на ход своих отношений, часто обменивались письмами. Пока Ивана в 1956 году не вызвали в соответствующие органы в Свердловске — он несколько лет жил и работал там, — и настоятельно не порекомендовали ему бросить эту переписку, иначе…

Иван вынужден был подчиниться. Чтобы не «рубить хвост» по частям, он написал Лизхен, что встретил другую и женился. И правда женился, но этот первый его брак (как, кстати, потом и второй), не подкрепленный истинными чувствами, продержался недолго. Ивана с нелюбимыми женами не могли удержать даже дети — а их у него появилось на свет в общей сложности трое.

Конечно, Ивана Николаевича легче всего осудить за такое непостоянство, но никто же не знал, что у него творилось в душе все эти годы? А его, между прочим, с годами стали понимать и собственные дети, проведавшие о несчастной любви отца и не только не мешавшие, но и помогавшие затем его воссоединению с любимой женщиной.

Смирившаяся с утратой, Лизхен к тому времени тоже вышла замуж и переехала жить в Люксембург. Жила в тихом, спокойном, нельзя сказать, что в счастливом, но в таком… умиротворяющем браке. В общем, жила как все, работала акушеркой. И пыталась забыть о русском сердешном друге Ваниляйне, хотя это у нее не получалось.

Позже она признавалась, что дня, часа не было, чтобы она не думала о нем. К сожалению, у нее не было детей, чтобы отвлечь все свои нерастраченные чувства на них.

Иван между тем пытался восстановить контакты с Лизхен, которая не уходила из его сердца все эти годы, но письма его по старому адресу, где они познакомились и любились, оставались без ответа — по той простой причине, что там, в Хейероде, ему уже просто некому было ответить.

К счастью, Иван Петрович был не из той породы русских мужиков, которые, оставаясь в одиночестве, «завивают горе веревочкой», то есть пускаются во все тяжкие. Оставаясь холостяком, он развил в Красноярске активную общественную деятельность как ветеран войны, писал много воспоминаний и публиковался, и его печатное слово находило своего читателя не только через газеты, но и книги. Так на свет появилась книга о его первой и единственной любви «Ваниляйн и Лизхен» (а всего Иван Бывших за свою послевоенную жизнь написал и издал два десятка книг).

Эта документальная повесть была тепло встречена читателями, а несколько работающих с Иваном Бывших в Красноярском историко-родословном обществе и сочувствующих ему женщин решили попытаться разыскать Лизхен. И ведь это им удалось! Подключив все имевшиеся у них связи и возможности, они выяснили, Лизхен живет в Люксембурге, дозвонились до нее и спросили, помнит ли она Ивана Бывших, рассказали о нем.

И этот установленный контакт имел решающее значение. Иван и Лизхен вновь, пока заочно, обрели друг друга, и тлевшие в них все эти года чувства вспыхнули с новой силой. Они часами могли говорить друг с другом по телефону и, в конце концов, договорились, что Лизхен едет в Сибирь, к своему Ваниляйну! Она прилетела в Красноярск весной 2005 года. Каждому из них было уже больше 80 лет, но более счастливых людей в тот исторический день в порту Красноярска не было. Они снова были вместе, и счастье переполняло их сердца.

Лизхен погостила в городе на Енисее девять дней. Иван Николаевич показал своей возлюбленной самые примечательные места Красноярска, и Лизхен уже любила этот красивый город на могучей реке только потому, что здесь жил ее Ваниляйн. И собиралась жить она — влюбленные решили вернуть себе свой же долг и сочетаться браком!

Но для этого Лизхен надо было развестись с законным, но нелюбимым мужем, который не очень этого хотел. Ей пришлос ь добиваться этого целых два года, которые она провела между Красноярском и Люксембургом.

Наконец, все формальности были завершены, и Лизхен вновь вылетела в Сибирь, на этот раз уже окончательно. В 2007 году «молодые» (хотя зачем я поставил кавычки — они же в душе действительно оставались молодыми!) узаконили свои отношения в одном из красноярских ЗАГСов и, наконец, стали мужем и женой.

Об этой необычной свадьбе тогда писали все красноярские, и не только, средства массовой информации, ей были посвящены телевизионные и радио-передачи. Бывший тогда губернатором Красноярского края Александр Хлопонин выделил молодым двухкомнатную квартиру (жилище бывшего холостяка Ивана было бы тесноватым для вновь образованной семейной пары), кстати, в том же микрорайоне, где сейчас живет и автор этих строк.

И стали молодые жить да поживать, друг к другу вновь привыкать. Лизхен научилась варить борщ и не любила, когда Иван Николаевич по утрам покидал ее для своих регулярных длительных прогулок: ей казалось, что однажды он возьмет и не вернется. Она же не настолько себя хорошо чувствовала, чтобы совершать часовые походы по городу натощак, да еще в любую погоду.

Им было хорошо вдвоем. Они ходили по театрам, музеям, принимали дома гостей (чаще всего их навещали любопытные журналисты), сами навещали кого-нибудь. Лизхен понемногу осваивала русский язык, и они продолжали любить друг друга, наверное, даже еще с большей — если не пылкостью, то нежностью, — наверстывая упущенное за многие годы.

Мне бы очень хотелось закончить этот свой небольшой рассказ традиционными для такого случая словами: и жили они долго и счастливо. Но увы, как вы сами понимаете, жить Иван и Лизхен долго не могли. Сначала в конце 2009 заболела Лизхен — что-то не так было с пальцем ноги. Красноярские врачи после обследования предложили ей операцию — ампутацию ноги до колена. Но какая женщина на это согласится, тем более только что обретшая свое счастье?

И Лизхен приняла решение продолжить лечение в Германии. Немецкие врачи вроде бы все сделали правильно, и Лизхен, с которой Иван часто созванивался, была бодра и даже шутила. Но потом вдруг перестала отвечать на звонки…

Иван Николаевич не смог (или не захотел?) побывать на могиле своей любимой в городке Хейероде, где у них все и начиналось. За него это сделал его сын, побывавший здесь проездом. После него на месте последнего успокоения Лизхен остался красивый венок с надписью: «Mit Liebe dein Ehemann Wanja»…

Их счастье длилось недолго — всего два с половиной года, но в них вместилось столько, сколько иному человеку не прочувствовать и испытать за целую жизнь. Спустя недолгое время и сам Иван Николаевич, на 89 году жизни, последовал за своей любимой. И кто знает, может, их счастье продолжается там, на небесах?..

Полкаш

Ольга Петровна Громыхайло вела мужа домой с вечеринки. Вернее будет сказать, подгоняла его пинками. Потому как Егор Иванович настолько нажрался, что не мог держаться на ногах, а полз на четвереньках.

Конечно, будь он поменьше, его можно было бы унести на плечах. Но в Егоре Ивановиче веса было не меньше восьмидесяти килограммов. А с учетом выпитого и съеденного — и весь центнер.

Другой вариант — можно было увезти его на такси. Но идти-то до дома было всего ничего — квартал. Если бы Громыхайло шли по тротуару, были бы дома минут через двадцать. Так обычно и бывало. Но нынче Егор Иванович как встал на четыре кости, так и не хотел менять положения. Постарел, видать, раз ноги его перестали держать.

Ольга Петровна на этот раз серьезно устыдилась состояния мужа, и они пробирались домой дворами и подворотнями.

Егор брел в сторону дома уверенно, хотя время от времени и норовил улечься поспать. Но, получив направляющий пинок, полз, поскуливая, дальше.

На улице был уже поздний вечер, прохожих было немного, и Ольга Петровна надеялась проскочить в свой подъезд незамеченной. Но на их пути прогуливал своего мопса их сосед, пенсионер Исидор Львович Панышев.

И он обратил внимание на забредшего в это время в лужу Егора Ивановича который этой луже явно обрадовался и стал хлебать из нее мутную воду.

— Никак, Оленька, и ты песика решила завести? — сказал пенсионер, подслеповато щурясь и разглядывая утоляющего жажду Громыхайло. — Да какой здоровенный! Что за порода?

— Не видите, что ли: этот, как его, водолаз! — с досадой ответила Ольга Петровна, стараясь дотянуться концом зонта до толстого мокрого зада непутевого супруга.

— А по морде не скажешь! По морде ваш пес — вылитый боксер, — сообщил Ольге Петровне пенсионер. — Погодите, да он у вас и в костюмчике!

— Я же говорю: водолаз! В гидрокостюме. С реки возвращаемся, ныряли. Шлем вот только потеряли! Ну, ты, алкаш, где твоя кепка? Да вылезешь ты из лужи или нет, горе ты мое!

— Как его зовут? Полкаш? — переспросил не только подслеповатый, но, по всему, и глуховатый сосед.

— Ну да, Полкаш! А ну, Полкаш, пошел вперед! Мало тебе реки, так ты еще и лужу прихватил. Ну, пошел, пошел! Дома сейчас напущу ванную, можешь хоть всю ночь в ней плавать!

Ольга Петровна, наконец, изловчилась и пребольно ткнула Егора Ивановича зонтом. Тот взвизгнул и в два прыжка выскочил на сушу.

— Так он у вас еще и бесхвостый! — поразился Исидор Львович. — От рождения такой, или купировали?

— Это я ему нечаянно открутила, когда сегодня от этой су… от щуки оттаскивала. Не люблю я щук. Еле этого Полкана от нее оттащила. Хвост вот, правда, в руке у меня остался. А надо было кое-что другое оторвать! В следующий раз так и сделаю. Ну, Полкаш, вперед! Домой, кобелина!

Егор рыкнул на взвизгнувшего от ужаса мопса и пополз в подъезд, оставляя за собой длинный мокрый след.

— Ну, ладно, пошли мы, Исидор Львович, — встрепенулась Ольга Петровна. — Спокойной вам ночи!

— И вам того же! — охотно откликнулся пенсионер. И добавил с хитрой ухмылкой:

— Только ты уж, пожалуйста, Олюшка, проследи, чтобы твой Полкан Иванович не спал на спине. Уж больно храпит этот водолаз после водных процедур!..

Гвоздь

— Ну что ты за мужик? — периодически допекала Хотькина его жена Варвара. — Хоть бы гвоздь, что ли, вбил в доме.

Не выдержал Хотькин, раздобыл где-то гвоздь и здоровенный такой молоток, его ещё кувалдой называют.

— Куда? — спросил он у Варвары.

— Чего — куда?

— Куда гвоздь вбить?

— Ну, наверное, вот сюда, — неуверенно показала жена. — Я хоть портрет мамы повешу.

— Договорились, — кивнул Хотькин.

Он поплевал на ладони, одной рукой приставил гвоздище к стенке, другой размахнулся да как даст кувалдой! Только пыль пошла. А когда она рассеялась, открылась большая дыра в соседскую квартиру. Хотькин заглянул, а там разгуливает симпатичная такая особа. Соседку звали Татьяна Витальевна.

«Вот бы кому гвоздик забить!» — заботливо и нежно подумал Хотькин.

— Это вы, Юрий? — приветливо спросила Татьяна Витальевна. — Заходите, не стойте на пороге.

Хотькин протиснулся в соседскую квартиру.

— О, да вы с инструментом! — нежно проворковала Татьяна Витальевна. — Какой хозяйственный мужчина.

— Да я это, гвоздь вот решил забить.

— Может, вы и мне гвоздик забьёте? — томно попросила соседка.

— Да он у меня погнулся, зараза, — сокрушённо вздохнул Хотькин.

— Где, покажите? — попросила она. И так нежно и ласково провела своим холёным пальчиком по кривому гвоздю, что тот дрогнул, натужился и… выпрямился.

— А ну марш домой! — рявкнула протиснувшаяся вслед за мужем Варвара.

— А кто же мне дыру в стене заделает? — разочарованно спросила Татьяна Витальевна.

— Сама замуруешь, зараза! — отрезала Варвара, уволакивая Хотькина в квартиру. — А ты, мастер, сиди перед телевизором, и никаких гвоздей!

«Ата, кара, куян»!

Мне четыре года, мы только-только обосновались в Пятерыжске, русском селе в Казахстане, после переезда из Татарстана. Отец работал в колхозной кузнице. Я любил ходить в это приземистое и прохладное в летнюю жару глинобитное помещение. Там шипели меха, гудело горнило, из которого вырывались оранжевые язычки огня; солидно бухал по наковальне молот в жилистых отцовских руках, расплющивая раскаленный добела кусок металла, и от него летели звезды-искры.

Помню, когда в первый раз зашел в темный коридорчик, где хранится всякий железный хлам, увидел там пушистого кролика и закричал радостно:

— Ата, кара — куян!

Ну, то есть: «Папа, смотри — заяц!» Я в свои четыре года по-русски тогда почти не говорил. Помню, как заржал кузнец, чумазый лохматый мужичок: «Какой еще х… ян!» Отец тоже хохотал.

Но уже меньше чем через год я владел русским наравне с родным, татарским. Однако с годами этот паритет был нарушен, так как я водился со сверстниками, говорящими только на русском, пошел в русскую школу, и русский язык постепенно вытеснял из сознания язык предков.

И даже родители, говорящие между собой на татарском, со мной и другими своими детьми, выросшими в Пятерыжске, уже изъяснялись в основном по-русски. Ну, а если человек не только говорит, но и мыслит на языке общения, он для него становится практически родным.

Я ничуть не жалею, что русский язык стал для меня таковым. Более того, именно отличное его знание и позволило мне стать журналистом, а затем, позволю себе это сказать, и профессиональным литератором.

И все же корю себя, что язык своего народа я основательно подзабыл и уже не могу свободно изъясняться с соплеменниками. А это плохо не просто с позиций так называемого «квасного патриотизма», а чисто из утилитарных соображений.

Татарский язык относится к группе тюркских, и если бы я знал и его в совершенстве, то мог бы в случае необходимости изъясняться и с башкирами, и казахами, и с киргизами, азербайджанцами. Между прочим, мама моя, в детстве несколько лет прожившая в окрестностях Баку (ее семья сбежала туда из-за голода в Поволжье в 30-х годах), знала азербайджанский язык очень хорошо.

А вот забытый мною более чем наполовину татарский язык тем не менее помог мне изъясниться с турком-официантом на турецкой половине Кипра. Мы оба не знали английский, но общий язык все же нашли!

Знание языков — это всегда хорошо, это удобно и полезно. Поэтому, друзья мои, если вы являетесь, кроме русского, носителем и какого-либо иного национального языка, прилагайте усилия к тому, чтобы не только самому не забыть его, но и по возможности передать своим детям. Всегда пригодится!

Сын партии

У Зайцева зазвонил телефон. Он поднял трубку.

— Алло, Зайцев? — спросил женский голос.

— Да, я. Кто это?

— Это я, Люсьен.

— Какая еще Люсьен?

— Быстро же ты меня забыл. Люся я, повариха вашей партии. Ну, вспомнил?

— Как же, как же, — залебезил Зайцев. — Разве такое забывается?

Ну и как живешь, Люся?

— Мать-одиночка я, Зайцев, причем — по твоей милости, — сообщила ему Люсьен. — Сына вот родила. Полгодика ему уже. Вылитый ты. Особенно ушки. Ну и что будем делать? Я замуж хочу за тебя, Зайцев!

— С ума сошла! — испугался Зайцев. — Я же женатый.

— Тогда давай, Зайцев, помоги своему сыну встать на ноги и пойти, заговорить, влиться в коллектив детского сада, получить образование и стать достойным человеком. Чтобы ты мог гордиться своим сыном, Зайцев! Кстати, пригласи-ка жену свою к телефону, хочу и с ней поделиться радостью…

— Не надо ее радовать, я уже еду, с деньгами. Давай адрес…

Повариха их партии Люсьен жила в обшарпанной гостинке. В дешевой коляске посапывал бутуз. Зайцев склонился над ним. Точно, ушки у парня были оттопырены так же, как у него. Но нос напоминал кого-то другого.

— Так ты еще и с Нерсесяном? — обрадованно спросил он.

— Ну, было разок, — зарделась Люсьен.

— А ну-ка звони ему, — решительно сказал Зайцев.

— У меня нет его телефона.

Зайцев полистал свою записную книжку:

— Вот, набирай!

Через полчаса их компанию разделил и Нерсесян.

— Да, нос мой, — согласился он. — Чистая, слушай, работа…

— Да? А ты глянь на его уши, — ревниво сказал Зайцев.

Нерсесян снова склонился над коляской. Малыш в это время завозился во сне, высвободил из-под одеяльца ножку. Чуть ниже пухлого коленочка темнело большое родимое пятно.

— Ага! — в один голос сказали Зайцев и Нерсесян. — Где-то мы уже такое видели! А ну говори, зараза: у тебя шуры-муры были и с Цыбулей?

— Ох, не спрашивайте, мальчики! — мечтательно прикрыла глаза Люсьен. — Только где он, Цыбуля этот? Давно уже затерялся где-то в степях вильной Украины.

В это время открыл свои глазки малыш. Они были ярко-голубые.

— Николая Петровича, самого начальника партии, глаза! — потрясенно сказал о Зайцев. — Ну ты, Люська, даешь!

— Так начальник же, — пожаловалась Люсьен. — Эх, да если бы я знала, где он сейчас, разве вы бы нужны были мне? Слышала я, подался Николай Петрович куда-то на повышение. А куда — не знаю.

Зайцев и Нерсесян переглянулись.

— Ты обещаешь, что оставишь нас в покое, если мы дадим тебе координаты Николая Петровича? — с затаенной надеждой спросил Зайцев.

— Обещаю! — с не меньшей надеждой ответила Люсьен.

Нерсесян торопливо написал номер телефона на клочке бумаги:

— Вот, звони! Но про нас — ни слова, да?

Люсьен набрала номер.

— Приемная заместителя губернатора по промышленности Николая Петровича Гулеватого, — мелодичным голоском сказала на том конце провода секретарша. — Слушаю вас…

— Вот, папашка, ты и попался! — обрадовано прошептала Люсьен, в то же время отчаянно отмахиваясь рукой от двух других отцов сына партии — чтобы шли восвояси. — Скажите, я могу записаться на прием к господину заместителя губернатора, по личному вопросу?… Через неделю, в семнадцать ноль-ноль? Хорошо!

— А ты не помнишь, у кого в нашей партии была ямочка на подбородке? — озабоченно спросил Нерсесян у Зайцева при выходе из подъезда гостинки.

— Нет, не помню, — ответил Зайцев. — Да какое это теперь имеет значение? Люсьен теперь хватит одного Николая Петровича.

— Пожалуй, хватит, — согласился Нерсесян. — Ох, не завидую я ему.

— Да уж! Как хорошо, что мы с тобой так и остались рядовым членами партии, простыми геологами…

Крутая разборка

— Муж ты мне или не муж? — спросила Василина Петровна Симкина своего супруга, плюхнув на стол пакеты с покупками. Прямо перед самым его носом, поскольку Николай Львович мирно попивал в это время чаек на кухне, уткнувшись в газету.

— Ну, муж, — недовольно ответил муж, отпихивая пакеты подальше.

— А если муж, иди, наконец, и поговори по-мужски с этим козлом Балябиным.

— А чего мне с ним говорить? — искренне удивился Николай Львович. — Утром виделись, разговаривали уже.

— Да меня его собака постоянно облаивает! — заявила Василина Петровна. — Вот и сейчас иду из магазина, а Балябин выгуливает своего кабыздоха. Я ему сделала замечание, почему он ходит без совка и пакета, чтобы подбирать за своим шелудивым псом его «добро». А они меня облаяли.

— Оба? — снова удивился Николай Львович. — Выходит, крепко ты их обидела, раз даже Балябин залаял.

— Да ничего я такого им не говорила, а просто высказала законное требование о соблюдении гигиены во дворе, — возмущенно сказала Василина Петровна. — А они… А он… И уже не в первый раз. В общем, иди и разберись с ними. Или ты мне не муж?

Николай Петрович вздохнул и отложил газету.

— А что я ему скажу? — неуверенно спросил он, втыкая ноги в шлепанцы.

— Что он ему скажет?! А то и скажи, что у вас, мужиков, принято. Ну, там, типа: «Еще раз гавкнешь на мою жену, зубов не досчитаешься!» И пусть мне больше во дворе со своим поганым барбосом не попадается! Ну, иди уже, иди! Мужик ты или не мужик? Постой. На-ка вот, возьми на всякий случай скалку.

— Да я его голыми руками!.. — пообещал Николай Львович и отправился во двор, на разборки со своим соседом Балябиным и его болонкой. Нашел их, прогуливающихся у соседнего подъезда.

— А, привет, Николаша! — обрадовался Балябин, протягивая руку Николаю Львовичу. — А я уж думал, не выйдешь! Ну, что тебе подставлять — скулу, глаз? Или пинком ограничишься? Мне тут твоя сейчас таких наобещала, что мы с Пушком до сих пор дрожим со страху.

— Да брось ты, Виталик! Ну, чего не бывает по-соседски? — примирительно сказал Николай Львович. — Ты только это… Как-то помягче с моей женой, что ли. Все же женщина, как-никак.

— Женщина! Знаешь, как она меня тут понесла? — обидчиво сказал Балябин.

— Не каждый мужик так сумеет! А все из-за чего? Ну, не уследил я, описал Пушок вон тот тополек, всего делов-то! А твоя как понесла нас! Ой, не любит она меня, Петрович. А за что, не пойму.

— А, да ну ее, — поморщился Николай Львович. — У меня вот пара стольников есть…

— И у меня стольник за подкладку завалился, — обрадованно заявил Балябин.

— Ну, так чего же мы стоим? Пошли вон в «Загляни», пропустим на мировую по кружке- другой пивка!

Через пару часов соседи возвращались домой в обнимку, громко распевая про «Мой маленький плот», а впереди них весело бежал Пушок, методично описывая каждое попадающееся ему дерево, как будто это не его хозяин, а он выдул три литра пива.

Так и хочется закончить рассказ вот на этой мажорной ноте. Да не тут было. Пока Николай Львович и Балябин пили мировую, хотя они-то как раз и не ссорились, Василина Петровна, выждав с полчаса, заподозрила неладное и поднялась на третий этаж, где жили Балябины. Она позвонила, дверь открыла Наталья Балябина.

— Мой у вас? Пьют уже, козлы? — отрывисто спросила Василина Петровна, стараясь заглянуть за спину Натальи.

— Может быть, твой и козел, а у меня нормальный мужик, — тут же взвилась Наталья, характер которой мало чем уступал нраву непрошеной гостьи. — И у меня тут не распивочная!

— Кто козел? Мой Николай? Да я тебе за него все шары твои бесстыжие выцарапаю! — вскинула перед собой растопыренные пальцы с закорючками длинных острых ногтей Василина Петровна. — Знаю, знаю, как ты ему глазки строишь! Мало тебе своего алкаша, так ты еще на чужих мужей заглядываешься!

— Я заглядываюсь? Да на кой он мне сдался, рохля твой!

— Ах, ты так!

И Василина Петровна вцепилась в волосы Натальи, а та, взвизгнув, впилась ей зубами в плечо. И даже появление мужей не остановило эту жестокую битву. Тут же протрезвев, Николай Львович и Виталий Балябин с огромным трудом растащили своих жен. Хотя и сами при этом понесли потери: Василина Петровна сокрушительным ударом локтя выбила два передних зуба Балябину, а Наталья Балябина маленьким и остреньким кулачком засадила под глаз Николаю Львовичу, в результате чего тот обзавелся нехилым разноцветным фингалом.

И лишь Пушку, из-за которого, собственно, и затеялся весь сыр-бор, было весело в этой нешуточной кутерьме и он, заливисто лая, хватал зубами по очереди за ноги всех участников соседской потасовки…

Мирились затем первый день у Балябиных, второй — у Симкиных. И собак теперь выводят гулять все вместе. Потому что Симкины тоже обзавелась песиком, только не болонкой, а пикинесом. Как истинная женщина, Василиса Петровна не хочет быть похожей на кого-либо. Даже собакой…

Соседям на зависть

Ах, какое безоблачное небо и жаркое солнце на Кипре! Какое там ласковое море и уютные пляжи! Пожаришься на лежаке и бух — в синие теплые волны Эгейского моря. Снова на лежак, и снова в море. А тут тебе и коктейля принесут, и пива ледяного с чипсами. А кругом разноязычие, как в Вавилоне: французы хохочут, греки тараторят, поляки шипят, немцы солидно шпрехают, русские беззлобно матерятся. Красота!

В первый день мы провели на пляже Армониа-бич сразу три часа! Надышались морского воздуха, наглотались соленой воды, еле доползли до номера и упали в постели как убитые. Мы все же сибиряки, и море и солнце в лошадиных дозах поначалу нас просто валили с ног. Проспали до самого ужина. На второй день — то же самое.

На третий уже вроде как акклиматизировались. Носы, щеки, плечи и руки, спины и животы у нас покраснели, волосы стали выгорать.

— Загар пристает! — радостно констатировала Светлана. — Приедем домой черными — соседи обзавидуются!

В номер вернулись к обеду — уже так обморочно не падали в постель. Хотя подремать все равно хотелось. Но мешали какие-то звуки. Мы прислушались и сделали круглые глаза: да это от соседей!

Поскрипывала кровать, слышались томные вздохи и приглушенное бормотание:

— Подожди, Сережа, не спеши!… Вот так, вот так! Ах, как хорошо! Ой, осторожнее, мне же больно! Спасибо, милый! Ты такой нежный! Вот так, вот так!..

Я к жене:

— Тоже хочу!

А она мне:

— Имей совесть! Три дня назад всего как было! И у меня голова болит. Давай завтра, ладно? Или нет, послезавтра!

Ну, послезавтра, так послезавтра. Никуда ведь жена не денется, верно? Подожду!

Проотдыхали и прозогорали еще два дня. Стали уже не красными, а малиновыми. Жена — вылитый поджаренный пончик, такая аппетитная стала!

— Ты обещалась!

А она:

— Почеши мне сначала спинку.

Ну, я к ней. И, топчась коленками на постели, стал нетерпеливо чесать ей спину.

— Подожди, милый, не спеши! — воркует жена. — Чуть ниже… Правее… О, как хорошо! Ой, осторожно, там больно. Спасибо, дорогой, ты такой внимательный. Еще, еще! Не останавливайся, пожалуйста! О, о!..

В общем, через полчаса вышел я покурить на балкон. А там сосед, пляжные шорты сушиться вешает. Подмигивает мне:

— Что, тоже обгорели на солнце? Бывает…

А домой приехали, опять не до шалостей: сидим вечерами, облупливаем друг друга, как пасхальные яички. Но загар привезли с собой такой, что все соседи завидуют!

Первая публикация

Как-то задумался: а какой день в моей жизни был самым счастливым? Когда стал перебирать в памяти, их оказалось не так уж и мало. Первая пятерка, первая самостоятельно выловленная щука, первый поцелуй, первая зарплата, дембельский день… Но все же как самый счастливый — по ощущениям, — мне запомнился день, когда меня впервые напечатали в районной газете.

Я узнал об этом одним из июльских дней. Перед тем, как уехать на полевой стан, где после армии работал электросварщиком, вытащил из почтового ящика районку. На ходу развернул ее, и обомлел, увидев свой рассказ «Карасятник»

Еще до моего ухода в армию учудили мой младший братишка Рашит и отец. Как-то Рашит пришел домой с десятком карасей за пазухой. Батя мой был заядлый рыбак и сразу спросил, где и как он наловил таких красавцев. Рашит сообщил, что это он с Ванькой Рассохой намутил в Кругленькой ямке (озерцо такое пойменное).

Для непосвященных поясняю, что значит «намутить». В небольшой водоем — как правило, ложбину в пойме, в которой после весеннего половодья остается рыба, когда Иртыш возвращается в свои берега, — залазят несколько человек, и ну давай вздымать ногами донный ил. Через некоторое время задыхающаяся рыба высовывается из воды, чтобы глотнуть свежего воздуху, людей посмотреть, себя показать.

Вот тут-то не зевай, знай, хватай ее и выкидывай на берег.

— А ну, сынок, пошли! — воодушевленно сказал отец, хватая ведро. — Сейчас мы карасиков-то натаскаем.

— Папка, я устал, и живот чего-то болит, — заныл братишка.

— Пошли-пошли, покажешь, в каком месте мутить надо!

И Рашиту ничего не оставалось делать, как подчиниться.

Они долго прыгали и ползали по Кругленькой ямке, пока вся вода в озере не стала коричневой. На поверхность всплыли пара дохлых лягушек да возмущенные жуки-плавунцы, водоросли. Карасей же не было. До отца начало что-то доходить.

— Сынок, — сказал он ласково. — Скажи, где взяли карасей, и тебе ничего не будет.

Рашит выбежал подальше на берег, на всякий случай заревел и признался, что карасей они с Ванькой натрусили из чужого вентеря (вентиля, как говорят мои односельчане) и совсем на другом озере. А правду сказать он забоялся.

— Засранец! — сплюнул ряской отец и захохотал. Так его еще никто не проводил.

Вот эта история и легла в основу моей юморески. Рассказ был здорово подправлен, наполовину сокращен. Но в нем оставались целыми — слово в слово — несколько моих предложений и даже пара абзацев. Значит, могу писать!

Такого чувства восторга, радости я больше никогда не испытывал!

Газету прихватил с собой на полевой стан. Она мне жгла карман, однако никто в бригаде и словом не обмолвился о моей публикации.

«Видно, еще не читали», — решил я. В обеденный перерыв первым ушел из столовки в вагончик, где механизаторы обычно отдыхали: забивали «козла», читали свежую прессу, просто валялись на жестких лавках и полках.

Еще никого не было, я быстренько развернул районку и положил ее на стол так, чтобы материал с моей подписью сразу бросался в глаза. А сам скромненько уселся в сторонке и закурил.

Первым в вагончик зашел тракторист дядя Саша Горн. Я затаил дыхание и стал отстраненно смотреть в маленькое оконце, о треснувшее стекло которого с громким жужжанием бились мухи. Дядя Саша с кряхтеньем умостил свое грузное туловище за столом, подтянул к себе газету и… шмякнул — прямо на мой рассказ! — жирного подвяленного леща.

— Подвигайся ближе, — доброжелательно сказал дядя Саша. — Посолонцуемся…

А с коротких толстых пальцев его, которыми он плотоядно раздирал рыбину, на газету стекал янтарный жир, под которым расплывалась моя подпись.

Обида спазмом сжала мне горло.

— Спасибо, не хочу! — обиженно буркнул я и выкатился из вагончика.

Но — в сентябре того же 1972 года я получил официальное приглашение на штатную работу в «Ленинском знамени» и навсегда связал свою жизнь с журналистикой. А далее уже приобщился и к литературе…

Оладушки

В 80-е годы я работал заведующим сельхозотделом экибастузской районной газеты «Вперед». Жил в городе, в командировки выезжал в совхозы, возвращался обратно и несколько дней «отписывался» — то есть трансформировал все свои беглые, неразборчивые записи из корреспондентского блокнота (тогда у нас еще не было диктофонов) в заметки, корреспонденции, репортажи, очерки. А потом — снова в командировку!

Ну, нормальная такая работа, скучать было некогда. Новые места, новые люди, новые встречи… Запомнилась одна из них. Я с фотокором Николаем Мякиньким на редакционном уазике отправился на отгонное овцеводческое пастбище — джайляю. Редактор послал нас за очерком о семье знатных чабанов, награжденных не то орденами, не то медалями за высокую сохранность поголовья.

Главу семьи звали Иван, а фамилия у него была Абдула. Именно Абдула — с одним «л». Оказывается, он был молдаванином, и такие фамилии у них не редкость. А супружница у него была русская, с заурядным славянским именем Глафира Порфирьевна. Я правильно называл их имена первые десять минут беседы. Но когда этот самый Иван Абдула, обрадованный возможностью легально выпить — ну как же, такие гости! — притащил откуда-то из закромов, с высочайшего соизволения жены, сначала одну бутылку водки, потом другую, тут и началось.

После третьей стопки я то и дело величал чабаншу уже не Глафирой Порфирьевной, а Порфирой Глафировной. И хотя фотокор делал мне время от времени страшные глаза, досталось от меня и мужу знатной чабанши, его я попеременно называл то Иваном, то Абдулой. Может, кто-то другой взял бы да и выгнал таких бесцеремонных гостей.

Но хозяева терпеливо сносили все эти, в общем-то, непреднамеренные издевательства над их уважаемыми именами. Потому что сами обращались ко мне то Марат Валеич, то Валей Маратыч. Ну да я не об этом. Когда разваристый, безумно аппетитный бешбармак нами был слопан без остатка и пришла пора попить чайку, обслуживающая наш дастархан молчаливая дочка чабанов лет двадцати пяти-тридцати, принесла к ароматному индийскому чаю со сливками гору золотистого цвета пышек или пончиков. И только тогда я понял природу аромата, все это время откуда-то доносившегося до нас (мы сидели на открытом воздухе, под навесом).

Они были еще горячие, тонко похрустывающие на зубах и необыкновенно нежные и вкусные! И буквально таяли во рту. Несмотря на то, что мы был уже и сыты и полупьяны, это кулинарное совершенство так покорило и захватило нас, что мы мгновенно опустошили это большое блюдо. А тут молчаливая чабанская дочь притаранила еще одно такое же. Мы и его умяли. И только тогда я, отдуваясь, спросил:

— А что это такое было? Ничего подобного я еще не едал!

— Оладушки, — пожав плечами ответил Абдула, который Иван.

— А рецепт? Как они такие пышные и нежные получаются?

— Это надо у дочки поспрашать.

Но дочка уже скрылась в летнем домике чабанов и до нашего отъезда больше не появлялась. Так я тогда и не узнал рецепта чудо-оладушек, которыми нас потчевали на отдаленном джайляю в экибастузской степи. И даже когда уже появился интернет и в нем можно найти миллион всяких рецептов, таких оладий, почти круглых и воздушных, я нигде не нашел.

А вы, друзья мои, случайно, не знаете, из чего и как могут получиться такие чудо-оладушки, необыкновенный вид и вкус которых я помню по сей день?..

Общежитие для скворцов

Весенним солнечным деньком Стасик Мурашкин, придя после школы домой, тут же подступил к отцу.

— Пап, — сказал Мурашкину-старшему его отпрыск. — А трудовик дал нам домашнее задание — сделать скворечник.

— Почему скворечник-то? — спросил Федор Павлович, не отрываясь от газеты. — Почему не табуретку? Или разделочную доску.

— Пап, ты что ли не видишь? — удивился Стасик. — Весна же. Скворцы скоро прилетят, а им жить негде. Скворечник надо смастерить. Трудовик потом, когда оценку поставит, мой скворечник мне же и отдаст, чтобы я его пристроил у себя в ограде. Поможешь? А я тебе за это пятерку принесу.

— Делать им нечего, скворцам этим, — проворчал Федор Павлович. — Вот и шастают туда-сюда. Ну, ладно, а пятерку-то ты мне по какому принесешь?

— Да по-любому! — задорно шмыгнул носом Стасик. — У деда вон займу, он как раз пенсию на баксы поменял.

— Так он тебе и даст, — усомнился Мурашкин-старший. — Дед наш, как прибавили ему пенсию, так сказал, что только жить начинает, и копит теперь на турпоездку в Таиланд. Откуда твои скворцы прилетают. Нет, брат, ты мне все же лучше пятерку по какому-нибудь предмету принеси.

— Построим нормальный скворечник, и будет тебе пятерка по труду, — пообещал Стасик.

— Но учти, я ведь не плотник и не столяр там какой-нибудь, а всего лишь бухгалтер, — предупредил Федор Павлович, откладывая газету. — Кроме ручки и калькулятора, другого инструмента в руках и не держал.

— Да знаю, — приуныл Стасик. — Хотел маму попросить. Но ей некогда, она теплицу ремонтирует.

— Ладно, пошли во двор, — вздохнул Федор Павлович. — Я пока материал подыщу, а ты спроси у мамки молоток, эту, как ее, ножовку и гвозди.

Когда Стасик вернулся, отец его уже сидел под яблоней и вертел в руках старый посылочный ящик.

— Смотри, сына, уже почти готовый скворечник, — обрадованно сказал он наследнику. — Надо только выпилить в одной стенке дырку. Чтобы скворец мог попасть к себе домой.

— Так он же из фанеры! — обескураженно сказал Стасик. — А трудовик дал задание сделать скворечник из досок.

— А ты ему скажешь, что сейчас время такое, надо на всем экономить! — внушительно объявил Федор Павлович. — Ну давай, пили дырку!

— Да почему я-то? — возмутился Стасик. — Мы же честно с тобой договорились: ты помогаешь мне, а я тебе несу пятерку. Или что дадут.

— Я тебе материал нашел? Нашел! — тоже встал в позу Мурашкин-старший. — Так что пили давай.

Стасик, обиженно пыхтя, заелозил ножовкой по скользкой фанере.

— Нет, так у тебя ничего не выйдет, — с сожалением сказал ревниво наблюдавший за потугами сына Мурашкин. — Тут нужно стамеской работать. Ну-ка неси стамеску!

Теперь за дело взялся сам Федор Павлович. Он ударил по стамеске молотком два или три раза, и в стенке фанерного ящика образовалась безобразно большая и неровная дыра.

— Сюда не то, что скворец, а и самый-самый бездомный воробей не захочет поселиться, — разочарованно сказал Стасик.

— Да? — удивился его отец и сконфуженно почесал стамеской лысеющий затылок. — Слушай, может, его где купить можно, этот чертов скворечник?

— Если бы, — вздохнул Стасик. — Трудовик сказал: сделать своими руками! Пап, а может, все же маму попросим помочь нам, а?

— Нет, не женское это дело, — категорично заявил Мурашкин-старший. — Мы это сделаем сами. Вот только из чего?

И тут его взгляд остановился на собачьей будке, в которой жил и довольно условно охранял их покой маленький беспородный пес Тузик. Будка тоже была небольшой, может, чуть больше только что безнадежно испорченного посылочного ящика.

— Так, крыша есть, вход тоже оборудован, — бормотал Мурашкин, оценивающе рассматривая будку. — Вот, сына, покрась будочку, грузи ее на тачку и вези своему трудовику. У тебя будет самый большой птичник. Штук на десять скворцов. Так что пятерка тебе обеспечена.

— А как же Тузик? — обеспокоенно спросил Стасик

— До осени в бане поживет, а на зиму опять займет свой скворечник… то есть, свою будку, — успокоил его Федор Павлович. — Ну же, сына, берись за дело! А я пойду, вздремну. Устал очень. Шутка ли — целое скворчиное общежитие построили!

И Мурашкин-старший побрел к дому походкой человека, только что осуществившего очень сложное, почти невозможное задание…

Морской попугай Яков