Бесплатный фрагмент - Наблюдатель

Яхрома

Слово «Яхрома» появилось часа за три до выхода с работы. Пятница. Мы уходили в лес на выходные. Рюкзаки, палатки, спальники. Все как обычно. Ну, Яхрома так Яхрома. Куда идем — вопрос того, кто ведет. Мой вопрос — кухня. Двадцать — тридцать сытеньких мордочек, с довольным урчанием поглаживающих животики. Все два с половиной дня и две ночи, пока мы в лесу. Формально, кухня — моя зона ответственности. И такую ответственность приходилось изображать каждый раз, когда организатор, бессменный, лет пятнадцать уже, говорил каждому новичку — все вопросы по кухне к Елене. Он знал, что кухня — мой кусочек кайфа. Остальные, глядя на меня, колдующую над тазиками, догадывались, но вежливо молчали. И никогда не вмешивались. Только подручные и вспомогательные работы — доложиться что принесли все что сказала, спросить куда это положить, а потом спросить откуда что взять — порядок на кухне — статья отдельная. Ну и помыть, почистить, порезать, потереть, открыть консервные банки — когда попрошу.

Итого — Яхрома.

Дорога от автобуса до поляны по луговине. Симпатичные цветы-колокольчики. Сиреневые, с белым краешком. Не видела таких. Думаю — красивые, нарвать на обратном пути… Нет, не буду. Полевые, не довезу до дома, завянут. Пусть здесь остаются.

Поляна была большой. Несколько групп, ни как, или почти никак не связанных между собой. Большой полустационарный лагерь кришнаитов и небольшие группы просто пришедших на выходные, как мы. Дальше была обычная первая ночь в лесу — выбрать место, поставить лагерь, сделать пентагон (место для сидения вокруг костра) приготовить ужин, покормить народ и затаиться. Наши мужчины достают гитары из чехлов после ужина. Но не сразу. Потом уютно свернуться на пенке и слушать. До утра. Или пока не поймешь, что пора перебираться в палатку. Спать лучше там.

Все странное началось на следующий день. После завтрака, но до обеда. Просто бродили. Там есть где побродить одному либо вдвоем ни на кого не натыкаясь. Дождь собирался, но как-то нерешительно. Гитары звучали много где и друг другу не мешали. Флейта. Она появилась из ниоткуда (редкость это в лесу) и как то призывно очень. На нее и пошли. Другая поляна. Неспешно собирается народ, усаживается в эдакий ровный кружочек. Флейта и гитара. Кто слышал как это звучит в паре, поймет. Народ увлекся. И было чем. Оба исполнителя хороши. В паре — хороши особенно.

Почему оглянулась? Да кто ж теперь знает… К поляне шла совсем юная женщина с ребенком, чуть прикрытым какой-то очень тонкой пеленкой. Медленно, тихо как-то и… счастливо. Я сначала встряхнула головой, а потом сняла и протерла очки — решила, запачкались, бликуют. А потом я затихла. Она подошла и села на колени, как все, совсем недалеко от меня. Так и сидела, чуть уставшая и невероятно счастливая. С ребенком на коленях. Что этому ребенку меньше двух суток пришло откуда-то позднее. А пока был круг, флейта и гитара. И эта женщина. Я оглянулась еще раз. Метрах в пяти за моей спиной шел дождь. Стеной. И так вокруг всего круга из людей. Где чуть ближе, где чуть дальше. Над нами (над кругом из людей, слушающих уже просто завораживающую музыку) круг чистейшего неба и солнце. Сразу за нашими спинами стена дождя.

Крыша съехала окончательно, когда мне на колени из-за спины положили букет тех самых колокольчиков со словами «полевые, не довезешь до дома, завянут. Будешь уходить, брось в реку. Пусть здесь останутся». Я не знаю этого человека. Но точно видела его в этот день с утра у какого-то костра.

Спас меня дождь. Он просто нас накрыл. И мы все делово побежали к своим палаткам.

Мечта

Мечта, которую стоит оживить… Откуда берется она? А не знаю.

Когда-то один из моих руководителей в гневе спросил: «есть ли хоть один вопрос, на который Вы не знаете ответа?». Я ответила: «куча. Вы не те задаете». Была с ним и другая история. Я спросила в какой машине он меня видит. Машину себе присматривала. Точность попадания поразила: «низкая, распластанная по земле, гоночная, для двоих». Вообще-то, когда нужен практический совет или ответ на локальный вопрос, надо просто выбрать человека, знающего ответ.

Вопрос откуда берется мечта не к человеку. Скорее к Абсолюту. На то она и мечта. Вопросы «где и как оформляется мечта» вполне человеческие.

Начнем с «Где?». Там, где хорошо.

Интересная вещь — чем больше простора, тем глобальнее мечта. Океан, степь, пустыня, горы, широкие реки — место стратегии. Почему море не назвала? Однажды поймала разницу между океаном и морем. Значимую. Мужское и женское. Море… c ним можно спорить, решать куда и как плывешь, где стоишь или сидишь. Океан, вообще-то, все уже решил. Ложишься на воду и расслабляешься. Он сам и покатает и к берегу вернет. Близко так. Чтобы сразу выйти. Встанешь или сядешь — уложит или накроет, или снова покататься заберет. Лучше слушаться. И слышать. Гудит он. Рокочет иногда. А море просто шумное. Или тихое. Как женщина.

Лес — место тактики. Детали мечты прорисовываются здесь. Когда грибы ищешь кучу подробностей видишь. Случайно так, между грибами и хвоей. Когда ягоды собираешь процессы простраиваются. Самые оптимальные. Особенно если ягоды собираешь часов несколько. Все лишние движения отбрасываются. Ну и «маленькие мечты» — лесное порождение.

Дорога, тропа, аллея — место приоритизации. Очередность выстраивается. Шаг за шагом. А еще это место «получения пинка». Особенно если быстро ходить умеешь. Только не бегать! Бег, особенно с наушниками и сжатыми кистями, он про другое. Именно идти. Без палок, «бросив плечи», слушая тело и происходящее вокруг.

Дальше — «как?». В тишине. Одному. «Одиночество в толпе» тоже вариант. Если этой техникой владеешь. Но, вообще-то, лучше одному. Плюс, чем меньше грязи в организме, тем лучше. Это не только про алкоголь, копчености и жирности со сладостями, но и про обычное, бытовое «кишечник освободи». Грязь в мыслях и душе? А вот тут интересное «когда б вы знали из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Мечта любой может быть. Такой, к которой человек готов именно сейчас.

Надо ли это фиксировать на бумаге? Во всех умных книжках пишут что это обязательно. У меня не получалось то, что казалось мне важным, если я это переносила на бумагу. Есть подозрение, что умные книжки не совсем про мечту. Они про обязательные действия. Про технику. Важную и обязательную. Но технику.

Страх

Я возвращалась с работы. Темная ночь. Как обычно, впрочем. Поселок Старых большевиков. Большой дом с камином в лесу. Сейчас дойду, покормлю собак и бай — мечтала я. Размечталась… спустилась с платформы, подошла к переходу. Моя электричка набирала ход. Встречную не увидела. Она не тормозила. Электрички встретились. Между ними метра полтора и я. И закручивающий поток воздуха. И торчащие из обшивки вагонов железяки…

Когда все закончилось поразило отсутствие страха. Отчетливо помню как тело сделало все само — сгруппировалось, провернулось вдоль потока и опустилось на землю. Почти легло. Железяки свистели над головой. Все обошлось.

Мой первый прыжок через костер на Ивана Купалу, прыжок с парашютом и проход по раскаленным углям были позднее. С хорошими инструкторами. Они научили меня правильно использовать страх. Первый раз очень страшно. Честно, честно. Начиная со второго (по любому пункту) — любопытно, прикольно, в удовольствие. А первый — очень страшно.

Что значит «повезло с инструкторами»? Цену страху знают. Страх — ресурс, мощный выброс энергии. Локализованный во времени. Почти одномоментный. И естественный. Это и проговаривают. Как заклинание. «О чем сейчас будешь думать, то и получишь! Думай о том, что хочешь! Действительно хочешь! И по мелочам не разменивайся!». От тут очень важно «не разменивайся» и «действительно хочешь». Правильную картинку удержать ох как не просто. На таком-то экстриме. Формула классическая — отчетливая картинка, резкий вброс энергии и маховик закрутился. Картинка ожила. Оживлять свою Галатею можно и так. Правда, рискованно. Риск в последний момент «заменить» картинку очень велик. Причина понятна — первый слой социальной пирамиды Маслоу — инстинкты. Древние они. От мозга не зависят. И плевать им на наши правильные картинки, мозгом надуманные.

Глаза овцы

Горная река несла их на камни. Всех. Человек десять. Им протягивали весла. Они цеплялись. Их вытаскивали. Наша лодка была дальней. У самых камней. Он был единственным, кого не вытащили раньше. Сын тянул ему весло. Он не цеплялся. Весло зацепило его и остановило на несколько мгновений. Лицом к нам. К нам обоим. Река потащила его дальше.

— Мама, он же не будет жить! У него такие глаза… в них смерть.

— Да, сын. Сейчас его вытащат. У камней. Он найдет другой способ умереть.

Это было сказано. Словами. Сыну было одиннадцать. Пороги — четверка-пятерка. Дети моложе двенадцати не допускаются. Сын не попадал на этот сплав. Попал. Хотел. И мама у него умеет убеждать. На свою голову.

Глаза, в которых смерть. Не страх, ступор, паника, боль. Смерть. Зачем так рано, сын? Даже мне было двенадцать, когда впервые нырнула в такие глаза. Глаза отца за несколько секунд до смерти. Бездна и покой. И ледяной ветер вдоль моего позвоночника. Снизу вверх. По спирали.

Отец ремонтировал утюг. В последние два месяца я разбила их несколько. Роняла. Пластик бился. Приходилось покупать новые. Их, битых в разных частях, накопилось уже несколько. Из кусочков он собирал один. Рабочий. Отдал мне утюг. «Держи. Теперь сама все ремонтировать будешь» Я взяла утюг. Поправила ему простынь. Понесла утюг в другую комнату. Поставить на «место для утюга». Вернулась зачем-то.

Не ходил он уже месяцев несколько. А «перехаживал» уже несколько лет. С раком столько не живут. Так считали врачи и семья. Я не считала никак. Вообще не понимала о чем они это. Зачем в доме все эти странные вещи — куча носовых платков, каких — то полотенец, которыми пользоваться не станешь. Я вернулась в комнату к отцу. Вообще-то в мою. Меня переселили в другую, когда мама привезла отца из госпиталя уже не ходячим. И положили на мою кровать. Вернулась. Мама была в комнате у отца. Очень глубокий вдох. Без звука почти. Точнее, звук где-то сзади. Упало что-то. Глаза отца. Те, в которых смерть. Ненадолго. И навсегда. Мне было двенадцать. Я стояла между ними в золотисто-желтой комнате с занавесками со шкодными утятами и моим письменным столом. Одна. Мама лежала на полу. Отец в кровати. И я между ними. Абсолютно спокойная. Все. Теперь все ремонтировать самой. Красный пластиковый телефон с вертушкой. Номер военной части, фраза солдатику-связисту — «прошу соединить с санчастью. Мой папа умер». Невнятные причитания солдатика. и отчетливое «дверь открой! Открой дверь и не закрывай!» Она и так открыта. Главврач санчасти ворвался в эту дверь. Схватил меня в охапку. Мы ровесники с его сыновьями-близняшками. Их мать он похоронил за два месяца до этого дня. Без болезни. Она детский хирург. Закончила операцию и умерла. Одномоментно.

Он сидел на полу, на коленях, обхватив меня руками и качал. Как маленького ребенка. «Плачь, девочка. Плачь, пожалуйста.» Я не плакала. Смотрела на лежащую маму и отца. И не думала ни о чем. Все. Теперь путь без меня разбираются. Все, что надо, я сделала. Их много сейчас тут будет.

Глаза, в которых смерть… Был предпоследний день мая. Через неделю я пришла в школу. Было две недели летней практики. Пололи сорняки вокруг школы. День на второй я потерла глаза, вырвав какой-то сорняк. Зрачки расширились. Картинка поплыла. Глаза промыли. Картинка все равно плыла.

Очки я надела в сентябре. Не видела ничего даже с первой парты. А на первую парту меня сажать было не желательно. Вокруг меня должны были сидеть двоечники (троечники, конечно). Плотненько. Оба варианта любой контрольной я делала минут за 30. Все должны были успеть списать. Очевидно, что никаких проблем «очкариков» у меня не было. Да поубивали бы мои двоечники-троечники любого, кто вякнул бы что-нибудь в мою сторону. По любому поводу. Не только про очки. Эти ребята умеют благодарить. Как умеют так и защищают. Они создают охранный кокон. Пробиться через него почти невозможно. Ни снаружи ни изнутри. Три года я жила в этом коконе. Пока они не разъехались по техникумам и ПТУ. А дальше началась другая жизнь. Без защиты.

Ведьмин суп

«Здорово. Но — пас» — ответила я на предложение пойти в лес на выходные. Июньский выход — традиция. Люблю его больше, чем майский. Просто плотные выходные намечались. Утром не выдержала. Хочу. Пусть без ночи. На пару-тройку часов. Организатору позвонила уже с половины пути:

— Приеду через час. Надо что-то купить по дороге?

— Все есть. Приезжай. Хорошо тут у нас.

Подъехала к лагерю. И правда, хорошо тут у них. Все при деле. Тут с малышом, лет двух, играют. Там, кружком, играют во что-то настольное. Несколько групп в разных частях лагеря общаются негромко. Одна из них у костра. Что-то очень важное обсуждают. Лица чуть напряженные. С них и начну. Ритуал обнимашек-целовашек. Обязательный, вроде-бы. Но честный. Уютно нам вместе. А видимся не часто. Народу в лагере не много. Человек 15 всего. Палаток больше. Разошлись. В лес, на озеро, к реке.

— Что у вас с окрыленными женщинами — спрашиваю — накормили или распугали?

— Да, фиеста у них, похоже. Соскучилась? Зайди в черничник. Разбуди. Репеллента много. Отобьемся, если что.

А я там уже была. Комары спят. И грибов нет. Их вдоль поляны много обычно. А на бревне, около костра, гриб лежит. Один. Большой. Подосиновик.

— Где гриб нашли? — спрашиваю

— Машка нашла, не знаем где. — отвечают мне

— Ху из Машка? — спрашиваю. Много Машек у нас

— Собачница. — отвечают.

Ого! Этой Машки в Москве давно не было. Лет пять не виделись уже. Для меня — подарок. «Маугли.» Лес чувствует и любит не меньше меня. «Собачница» — не шутка. У нее действительно много собак. Своих, на передержку берет, стрижет, лечит иногда. Приезжала к ее своре не часто. Классно у нее всегда. Набегаешься с псарней от души. Ноги отваливаются. Голос сорвешь. А хорошо…

Машки в лагере не было. Ладно. Придет. Бросила в прогулочную сумку репеллент, воду, нож, влажные салфетки и пакет для грибов. Пошла в лес.