На распутье

Посвящаю жене Таисии Ивановне

и моей любимой дочери

Людмиле Шманевой

Глава 1

— Жир кита из семи букв.

Виталий Юрьевич отложил в сторону ручку, сдвинул на кончик носа очки и, наклонив по бычьи голову, глянул исподлобья на жену. Он хотел было ответить, но Ольга Алексеевна уже забыла про «жир кита» и быстро спросила:

— А это что за монстр такой с бычьей головой? Восемь букв.

— Наверно, минотавр. Если ты помнишь древнегреческую мифологию, царь острова Крит Минос отправлял на съедение чудовищу с туловищем человека и головой быка юношей и девушек, которых афиняне посылали в качестве дани.

— Не помню. Расскажи, — Ольга Алексеевна живо повернулась к мужу.

— Перечитай «Мифы Древней Греции». Тесей или Тезей, царь Афин, убил Минотавра, а помогла ему Ариадна, дочь Миноса, которая дала Тесею меч и клубок. С помощью этого клубка Тесей выбрался из лабиринта. Отсюда, «нить Ариадны».

Виталий Юрьевич усмехнулся:

— Странно ты разгадываешь кроссворды. Не ответишь на один вопрос, тут же лезешь на другую клетку.

— А если я не знаю!

— Так ты подумай, открой энциклопедию, посмотри.

— Как умею, так и разгадываю, — беззлобно огрызнулась Ольга Алексеевна.

— Да это на здоровье, — согласился Виталий Юрьевич. — Просто я этого не понимаю. Кстати, «жир кита» из семи букв — ворвань. Только ворвань — это не китовый, а всякий жир млекопитающих и рыб, то есть дельфинов, тюленей и так далее.

— Никогда не слышала!

— Век живи — век учись! — засмеялся Виталий Юрьевич. Чуть помолчал и сказал:

— А знаешь, это слово у меня почему-то ассоциируется с прошлым, словно оно из тех веков, когда в реках и морях полно было рыбы, а в лесах зверья. И из рек можно было смело пить воду, как из родников. Представляешь, чистая, прозрачная вода, и дно на два метра видно. Да что там далеко ходить. Помню, после войны мы, мальчишки, на речке пропадали, купались, рыбу сетками ловили. Знаешь, в противнях пробивали гвоздем дырки, к краям привязывали бечевки с палкой-поплавком наверху. Минут через двадцать вытаскиваешь тихонько свою самодельную снасть, вода стекает, а там полно ершей, окуней и пескарей… Мужики как в бане с мылом мылись, а бабы белье полоскали, выбивая его валиками на чистых камнях…

Лицо Виталия Юрьевича, обычно жесткое и озабоченное, приобрело мечтательное выражение. Нахмуренные брови разошлись, и сразу разгладилась упрямая вертикальная морщинка над переносицей, глаза подобрели, и даже усы и аккуратная докторская бородка потеряли обычную солидность.

— Ты-то этого не помнишь, ты тогда еще совсем малявкой была.

— Ну, конечно, молодая, — усмехнулась Ольга Алексеевна. Она давно бросила свой кроссворд и сидела так, положив ладони рук на колени, и слушала мужа.

«Все еще красавица», — отметил про себя Виталий Юрьевич. «И годы ее не берут. Какая-нибудь немка давно бы скукожилась от такой жизни, а наши только хорошеют. Вот где загадка природы!».

Ольга Алексеевна и впрямь была хороша. Правильные черты лица, гордая посадка головы, к которой очень шли гладко зачесанные волосы, чуть тронутые сединой, прямая спина — все это складывалось в ту стать, которая выделяет из толпы и волнует мужчин. Виталий Юрьевич молча любовался женой, и мягкая улыбка плавала на губах и молодила его. Но скоро лицо его стало прежним, жестким и озабоченным, будто он примерил новую маску, но она ему не подошла, и он поспешил освободиться от нее.

— Скажи мне еще двадцать лет назад, что придется воду за деньги покупать, не поверил бы… А теперь в реках и рыбы не стало.

— Откуда же ей быть, если в реки химические отходы сбрасывают! Сестра Тая пишет, в Азовском море уже осетра не осталось.

— Ну, это другое, это результат браконьерства.

— Так у них работы нет, — сказала Ольга Алексеевна. — Зачем нормальному человеку воровать, если он сыт?

— Знаешь, оправдать можно все, — возразил Виталий Юрьевич. — Но ты посмотри, как мы ведем себя на своей земле! Мы же не хозяева, мы — захватчики. Браконьеры свой промысел давно поставили на промышленный уровень. Турция, в чьих водах вообще нет осетров, имеет на мировом рынке почти на тридцать процентов больше этой продукции, чем Россия… Варварски вырубаются леса, уничтожаются редкие породы зверей, лосось до нереста не доходит: его бьют ради икры. А выбросы в атмосферу? Дышать человеку стало нечем… Я так полагаю, что человек позапрошлого века сейчас не выжил бы… Невольно в скорый апокалипсис поверишь!

— Да нас этим апокалипсисом каждый день пугают, — заметила Ольга Алексеевна. — Хоть телевизор не включай. То комета вот-вот в землю врежется, то извержения вулканов все лавой зальют и пеплом засыплют, то инопланетяне землю захватить собираются. И ты туда же!

— Ну, может быть, нас пугать и не надо, но если на земле случались катастрофы и исчезали цивилизации, то и мы не исключение, и рано или поздно это произойдет… Мы забыли, что Земля — наш дом, и другого у нас нет. И если мы будем продолжать издеваться над нашей планетой, то катастрофа неминуема. А человечество, само не сознавая это, идет к катастрофе, и нас спасти может только чудо.

— Что ж это за чудо такое? — в голосе Ольги Алексеевны слышалась ирония. Она спокойно воспринимала горячие и неравнодушные слова мужа. Она его и любила за это неравнодушие, которое относилось и к отдельному человеку и к человечеству в целом. И друг его, профессор истории Алексей Николаевич, был ему под стать. Встречаясь, они спорили до хрипоты, ссорились, расставались и вновь сходились, чтобы спорить. Ольга Алексеевна смотрела на это снисходительно, не видела в этих спорах смысла, также как и в телевизионных шоу, где сходились политики, говорили прописные истины, не имеющие никакого практического значения для людей, брызгали слюной и обличали с нулевым результатом, но видела в этом генетический менталитет русских интеллигентов: говорить и говорить бесконечно о судьбах России.

Ольга Алексеевна вспомнила актрису Волкову, которая рассказала, как на Невском встретила знакомую, старую петербурженку, и та между прочим спросила: «А у тебя есть свой письменный стол?» и, получив отрицательный ответ, искренне удивилась: «А где же ты рассуждаешь о судьбах интеллигенции?»

«Вот уж правда, что у нас кухня и политика — больше, чем просто кухня и просто политика», — подумала Ольга Алексеевна и невольно улыбнулась, глядя на разгоряченное лицо мужа.

— А это чудо, которого не будет, потому что человек не образумится никогда. Он будет гнать себя по пути технического прогресса, пока не упадет в вырытую им самим яму. И чем более технически развитыми мы становимся, тем ближе катастрофа. Мы теряем контроль над ситуацией. Техника дошла до того, что мы можем сканировать человеческий мозг. И скажи, зачем тогда человек?.. Мы становимся все более рациональными. Умирает романтика, а с ней беднеет культура. Прогресс науки и техники заслоняет духовность.

— Но технический прогресс — это закономерность, — возразила Ольга Алексеевна. — Человечество не может не развиваться. Это удел человека разумного. Сначала колесо — потом космос. Иначе мы бы так и застряли в каменном веке.

— Как сказал Энгельс, разум человека развивался соответственно тому, как человек научался изменять природу? — усмехнулся Виталий Юрьевич.

— Так ты, что же, против технического прогресса?

— А ты знаешь, против! — живо откликнулся Виталий Юрьевич. — Может быть, человеку нужно было идти не по пути технического развития, а совершенствоваться духовно и развивать в себе все то, что заложено в нас было, когда мы, человечество, находились в колыбели своей жизни. Почему бы не допустить, что в человека изначально были заложены другие способности? Это и телекинез, и телепатия, и способность предвидения. Все это, может быть, спит в человеке. Вот по телевизору показывали девочку из Саранска, Машу Демкину, которая видит человека как в рентгеновских лучах и может диагностировать больного… По большому счету, человеку не нужно много, ибо жизнь коротка. Sub specie aeterniC точки зрения вечности, это миг. А потому, человек должен стремиться на Земле к совершенному физическому и нравственному состоянию. И это его цель. Технический прогресс отнял у нас разум. Мы «покоряем» природу, мы «покоряем» Космос и сами не понимаем, что этим разрушаем свой мир. Природу не нужно «покорять», с ней нужно жить в гармонии и не ставить себя выше животного мира. Ведь в животном мире все гармонично сосуществует. Это глупость, что закон джунглей — сила. На воле серны пасутся рядом с хищниками совершенно спокойно, а те охотятся только тогда, когда голодны. И вообще, Земля слишком мала для политических баталий, междоусобиц и кровавых разборок вроде войн.

Виталий Юрьевич говорил быстро и не очень связно, пытаясь утвердить эту свою космическую философию, уместить ее в рамки научной гипотезы и совместить несовместимое.

— Между прочим, многие великие воспринимали технический прогресс негативно. Руссо, например, хотел бы от машинного производства и мануфактуры вернуться к временам послефеодального ремесленничества, а Лев Толстой к временам патриархального крестьянского уклада. То есть, их идеалом было возвращение к старым добрым временам.

— Может быть, ты в чем-то и прав, — мягко сказала Ольга Алексеевна. — Только вопрос, могло ли человечество пойти по другому пути?

— А почему нет? Наша цивилизация — это всего лишь одна из нескольких земных цивилизаций, и она выбрала такой путь развития. А прежние далекие цивилизации, о существовании которых мы можем только догадываться, могли развиваться по-другому. И следующие цивилизации могут быть не техногенными. Это, конечно, если мы оставим после себя Землю пригодной для жизни. А что наша цивилизация не имеет никаких шансов на сколько-нибудь длительное существование, — очевидно. Уже это тысячелетие заканчивается страшно, а следующее принесет неминуемую гибель человечеству.

— Эк, как тебя занесло. Это с чего ж ты так решил? — неподдельное удивление было в словах Ольги Алексеевны.

— Противостояние мусульманского и христианского мира, международный терроризм, непрекращающиеся войны. Иногда кажется, что люди больше думают об уничтожении друг друга, а не о благе своего дома… Известно, что Земля способна к саморегуляции, но она не успевает за деятельностью человека… А теперь представь, что будет с планетой, если случится глобальная катастрофа? Несколько сотен атомных реакторов взорвутся, и радиация поразит все на долгие века, вызывая мутацию растительного и животного мира. И это, в лучшем случае. А ядерное оружие? Да и не только ядерное, а вся масса, которой нет числа?.. Вот теперь и скажи, человечеству это нужно?

— Мрачную картину ты нарисовал, — покачала головой Ольга Алексеевна. — Даст Бог, мы этого не увидим.

— Apres nous le delugeПосле нас — хоть потоп (фр)., как сказал Людовик XV, или вполне вероятно, Помпадур — Виталий Юрьевич усмехнулся, вернул очки на место и повернулся к столу, чтобы снова уткнуться в свои рукописи, но Ольга Алексеевна не дала погрузиться мужу в мир его литературных фантазий.

— Ума не приложу, что завтра готовить, — сказала Ольга Алексеевна — Денег только на хлеб осталось.

— Подумаешь, дело великое! Через два дня пенсию принесут, — беззаботно промолвил Виталий Юрьевич.

— Два дня прожить надо, — щеки Ольги Алексеевны начали розоветь. Она досадовала на себя за то, что не сумела растянуть деньги так, чтобы хватило до следующей пенсии. — У нас есть сто тысяч, но это для Милы. Я их отложила и не трогаю.

— Ну и хорошо. — Виталий Юрьевич поднял голову от письменного стола. — Обойдемся. Не обойдемся, у Чернышевых займем.

— Может быть, и обойдемся, — вздохнула Ольга Алексеевна. — За Милу душа болит.

— А я говорил, пусть переходит к нам. Вместе легче. Нет, упрямая коза. В тебя. Ты тоже, если упрешься, то хоть кол на голове теши.

Ольга Алексеевна промолчала, не желая вступать в бесполезный спор и объяснять то, что и так ясно: не упрямство, а характер, желание самой решать свои проблемы, не перекладывая на других, даже если это родители.

Виталий Юрьевич тоже чувствовал себя неловко, и эта неловкость была от того, что он, мужик, не может обеспечить достаток в доме.

Два года назад после операции по поводу грыжи межпозвонкового диска и довольно тягостного лечения он ушел с завода на пенсию по инвалидности, рассчитывая на то, что достаточный трудовой стаж и приличный по советским меркам заработок начальника отдела обеспечат ему в скором будущем хорошую пенсию по выслуге лет, но инфляция и какая-то идиотская возня государственных структур, которые постоянно пытались подогнать пенсии под обстоятельства тощего бюджета, и издавали то один, то другой закон для начисления пенсий, довели их размер до абсурда.

Иностранные языки, в основном английский, давали дополнительный заработок. «Новые русские» осознали необходимость знания иностранного языка в современном мире и вели свои чада на выучку. Так что с осени по весну в семье заводились дополнительные деньги. Но, во-первых, деньги были не такие, чтобы их можно было отложить на «черный день», во-вторых, в мае ученики уходили на школьные экзамены, а потом уезжали с родителями на моря и возвращались и вновь набирались только к октябрю, в лучшем случае, к середине сентября.

Ольга Алексеевна уволилась с того же завода, где работала ведущим конструктором в ОКБ, потому что зарплату не только не платили, но и не обещали в обозримом будущем. Она стала на учет на биржу труда, получала пособие и училась на курсах газооператоров…

Виталий Юрьевич снял очки, подышал на стекла, протер их носовым платком и положил в очечник.

— Наверно, зря я с завода ушел, — вяло сказал Виталий Юрьевич. — Работал бы, да работал.

— Брось, не трави себе душу! — Ты помнишь, как там все валилось и банкротилось?.. Наши деньги прокручивали через банки, верхушка получала барыши, а мы месяцами не видели зарплаты… Люди увольнялись десятками… А помнишь, что Большаков творил?..

Виталий Юрьевич помнил. Он помнил, как генеральный директор Большаков провел хитрую приватизацию и фактически стал хозяином объединения «Фотон», положил себе баснословную зарплату и тут же взял беспроцентную ссуду в миллион еще тех, советских рублей, чего не мог позволить себе никто больше, и с кем-то на паях открыл доходное предприятие в Москве. Учитывая стремительную инфляцию, через два года, теперь уже господин Большаков, вернул заводу мелочь. Так что миллион достался ему даром. Завод стал разваливаться на глазах: сворачивались производства и освобождались помещения, которые тут же выгодно сдавались под магазины и офисы.

— Правильно сделал, что ушел, — твердо сказала Ольга Алексеевна. — В конце концов, здоровье дороже.

Виталий Юрьевич неопределенно пожал плечами, помолчал и сказал вдруг:

— Не живем, а копошимся в каком-то дерьме… Наверно, про нас в Евангелии говорится: «Оставь их: они слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».

— Пустое дело «воду в ступе толочь», — Ольга Алексеевна встала с кресла. — Кто-то умный сказал, что если ты не можешь изменить обстоятельства, то старайся приспособиться к ним.

— Марк Аврелий сказал. Только не «приспособиться», а «изменить отношение к ним».

— Ну, пусть так, — согласилась Ольга Алексеевна.

Глава 2

В дверь позвонили, и Ольга Алексеевна поспешила в прихожую.

— Дед, иди, смотри, кто к нам пришел! Ласточка наша пришла, внученька наша. Ух, ты, красавица! — заворковала в прихожей Ольга Алексеевна.

Виталий Юрьевич вышел и с улыбкой смотрел, как жена тормошит четырехлетнюю Катеньку, стаскивает с нее легкое, по сезону, еще не вступившей в свои полные права осени, пальтецо, снимает ботиночки и засовывает ножки в теплые самовязанные из козьей шерсти слитки.

Дочь повесила плащ на вешалку и, устало опустившись на банкетку, стягивала длинные, до колен, сапоги.

— Как дела, дочка? — спросил Виталий Юрьевич.

— Да все также. Нужно искать работу. Стоило ли институт кончать, чтобы методистом Дома творчества работать. Не педагог, а нянька. Ладно была бы зарплата, а то сто шестьдесят тысяч, на которые даже сапог не купишь.

За столом разговор шел в том же духе: как обеспечить сносное житье для Милы и ребенка, где найти приличную работу. И куда ни кинь — всюду клин. Все связи, которые могли бы помочь, у Виталия Юрьевича остались на заводе, и они не имели теперь никакого практического значения. Пробовал он вспомнить своих старых приятелей, с которыми учился в школе или в институте, находил их телефоны, звонил, но с удивлением узнавал вдруг, что кто-то умер, а кто-то тоже не у дел. Виталий Юрьевич надеялся на помощь своего однокурсника, который, насколько он помнил, стал заведующим ГОРОНО. Уж в какую-нибудь школу тот мог бы Милу пристроить, но и здесь его ждала полная неудача.

— Виталик?.. Анохин?.. Да помню, помню, зарокотал знакомый бас. — Рад слышать тебя, старик. Лет десять не виделись, а? Как-то Лару встретил, тебя вспомнили. Лару-то помнишь? Ты ж за ней, вроде, волочился?.. Ах, это Колька Егоров? А я думал, ты… Как-нибудь надо нам созвониться, да встретиться… Помочь, говоришь? Извини, старик, не могу. Выперли меня. За что? Да ни за что. Когда компартию Ельцин запретил — меня и выперли. Тогда многих выперли. Если сам Струков не удержался, чего о нас, грешных, говорить! Струков теперь не обкомом, а плодово-ягодной станцией командует. Зато, говорят, докторскую защитил. А я теперь во Дворце пионеров, или как там теперь его называют, авиамодельным кружком руковожу.

Еще поговорили о том, о сем, вспомнили старых знакомых, тем все и кончилось.

— Мил, — поднял глаза на дочь Виталий Юрьевич. — А почему ты не хочешь попросить Андрея Николаевича, Элькиного отца? Он же сейчас в фаворе. Новое начальство вроде его поднимает. Кем он сейчас?

— Он, пап, начальник облсельхозтехники.

— Ну, это солидно, учитывая дефицит сельхозтехники.

— Они вроде недавно новую квартиру получили. Где-то в элитном месте, — отозвалась Ольга Алексеевна.

— Да, четырехкомнатную, на набережной Дубровинского, — подтвердила Мила.

— Так чего ж ты не попросишь? У нас другого варианта просто нет, — вопросительно посмотрел на дочь Виталий Юрьевич. — Это же твоя близкая подруга. Вы же с детского сада, со школы вместе.

— Пап, напрямую с Андреем Николаевичем я об этом говорить не могу. А с Элькой я говорила. Только, чтобы меня устроить, Андрей Николаевич должен кого-то просить, а это значит, что он кому-то будет обязан. А он этого позволить себе не может. Элька сказала, что это для него принципиально.

— Да ёлки-палки, — взорвалась Ольга Алексеевна. — Хоть и обязан. Сказать так лучшей подруге. Ну, мир перевернулся. У меня нет слов.

— Мам, ты ничего не понимаешь. Вы живете старыми представлениями. Андрей Николаевич — это уже другие отношения, это другая сфера и другой менталитет.

— Как вы быстро новые слова в язык вбрасываете. «Шопинг», «электорат». Что это за «менталитет» такой? Английское «mental» — умственный, «mentality» — умственное развитие, склад ума.

— Ну, что-то в этом роде. Менталитет — это образ мышления.

— Тогда уж лучше «ментатет» от «mentation» — процесс мышления.

— Пап, ну тебя с твоими лингвистическими изысками. Сейчас строится новое общество. Поезд идет. Кто-то успел запрыгнуть, а кто-то остался на перроне.

— Элькин отец, значит, успел запрыгнуть? — ехидно заметил Виталий Юрьевич.

— Значит успел. Говорят, его назначат зам главы администрации по сельскому хозяйству.

— Ничего себе, — не удержалась Ольга Алексеевна. — То-то, я смотрю, Раиса Петровна даже не остановилась, мимо прошла, когда я ее встретила возле «Светланы». Я же помню, как они приехали из Малаховки, где он был заведующим райсельхозтехникой. Тогда Раиска окликала меня аж с другой стороны улицы. Во, дела пошли!

— Раиса Петровна прошла мимо, потому что спешила и тебя просто не заметила. А ты, мам, становишься в позу базарной бабы… Почему Андрей Николаевич не может занимать серьезный пост? Он же не дурак, не пьяница. Человек порядочный, так что вполне достоин. И вообще мне этот разговор неприятен, и я не хочу его продолжать.

— Мила, да не в том дело, что достоин-недостоин, а в том, что люди на глазах меняются, стоит им чуть над другими подняться. Здесь-то и раскрывается человек в полной мере… Слава богу, хоть не министром назначили.

— Катя, — прикрикнула Мила, — ну-ка, ешь нормально.

Катя съела половину сосиски и толкла вилкой в тарелке картошку.

— Не хочу картошку, хочу мандарин, — насупилась Катя.

— Съешь картошку, потом мандарин.

— Я съем сосиску, а картошку не буду, упрямо повторила Катя.

— Ладно, ешь сосиску, — сдалась Мила и пожаловалась: — Вот так и воюем. Воспитательница в саду жалуется: плохо ест. Из-за стола самая последняя выходит.

— Не последняя, — возразила Катя. — Артем последний.

— Вот видишь, мам, оказывается не последняя. А ну, давай ешь, не разговаривай.

Ольга Алексеевна засмеялась:

— Ничего, ты тоже в детстве плохо ела. Зачем ребенка насиловать? Захочет — поест.

— Между прочим, Мила, — Виталий Юрьевич нервно помешивал ложечкой чай, и пальцы немного дрожали. — Дружба предполагает гораздо большее, чем обмен секретами по телефону или при встречах. Настоящая дружба — это не только взаимопонимание, но и готовность придти на помощь в любую минуту. Как говорится, все пополам… В школе мы дружили с Мишей Горлиным, а мой отец, твой дедушка, тогда работал техноруком, по-нынешнему, главным инженером, на швейной фабрике. После войны все было трудно. Бабушка твоя, когда трюмо на базаре купила, радости не было предела. Так и с одеждой. Мне сшили на фабрике по госцене из недорогой ткани в рубчик пальто с поясом, первое нормальное пальто. А это было в десятом классе, когда мы уже на девочек посматривали. И когда отец мне сказал про пальто, я спросил: «Пап, а Мишке?» И отец, ни минуты не колеблясь, ответил: «Конечно, сын». А отцу не так-то просто было заказать не одно, а два пальто… Тогда у людей совесть была на первом месте, и честь берегли.

— Ты бы, пап, еще прабабушку вспомнил. Давайте договоримся так: со своими друзьями я сама разберусь. Можете чем-то помочь, помогите, а нет — лучше молчите. А то, как говорят умные люди: «Легче всего давать советы, потому что они ничего не стоят».

— Да, совсем забыла. Насчет помочь. Вот сто тысяч рублей. — Ольга Алексеевна вынула из кармана халата приготовленные деньги. — Это немного, конечно, но все же какие-то деньги… Дома-то какая еда есть?

— Ой, спасибо, мам! — обрадовалась Мила. — Сейчас что-нибудь куплю. Да, мам, я Катьку у вас оставлю. Завтра, может быть, в детский сад отведете? А я после работы забегу.

Мила встала из-за стола.

— Не хочу с бабушкой, хочу с тобой, — заявила Катя.

— Я тебе покапризничаю. Как миленькая останешься и слушаться будешь. Узнаю, что не слушаешься, в угол на целый день поставлю, — пригрозила Мила.

Катя захныкала, и Ольга Алексеевна стала утешать:

— Это чего ж ты с бабушкой не хочешь оставаться, а? Это что ты бука сегодня такая? А мы рисовать сейчас будем, я новые краски нашла. А еще шить будем. Будем шить?

Катя подумала, взвешивая, что лучше, зареветь или остаться так. Реветь не очень хотелось, а мама все равно с собой не возьмет. И Катя согласилась рисовать и шить.

— Мила, ты бы картошки взяла немного. Нам с отцом хватит, — предложила Ольга Алексеевна.

— Спасибо, мам, потом — отмахнулась Мила.

— А ты куда сегодня?

— В ресторан, мам.

Ольга Алексеевна подняла брови, Виталий Юрьевич вопросительно посмотрел на дочь.

— Да успокойтесь, родители. Из Бельгии приехала Линка с мужем в отпуск. Приглашают. По сколько-то сбрасываются все наши. За меня, как я самая бедная, платит Элька Михеева.

— Мила, девочка, ты, главное, не падай духом. Время такое сейчас. Подумай, что есть многие, которым хуже, чем нам. И ты посмотришь, все утрясется.

— Твоими устами, пап, да мед пить. Все я понимаю… А кто это у вас в подъезде стекло выбил? — спросила вдруг Мила. — Ремонт не собираются делать?

— Да ты что, какой ремонт? — искренне удивилась Ольга Алексеевна. — В ЖЭУ сроду денег нет. Платим, платим, — как в бездонную яму… а в подъезде денег не соберешь. Хотели кодовый замок поставить, нужно было по пятьдесят тысяч собрать. Из тридцати квартир только десять сдали. Пришлось деньги вернуть. Так и живем, как в проходном дворе. Здесь же алкаши каждый день водку распивают.

— А толку-то от твоего кодового замка! — возразил Виталий Юрьевич. — В третьем подъезде стоит кодовый, а там все равно бомжи ночуют.

— Ладно, я побежала, — заторопилась Мила.

Она поцеловала мать с отцом и выскочила за двери. Ее каблучки простучали по ступенькам, расхлябано хлопнула дверь в подъезде, и все стихло.

— Мерзко на душе, — поморщился Виталий Юрьевич.

Ольга Алексеевна промолчала.

Они сидели в зале на диване. Уже смеркалось, но они не включали свет и не включали телевизор. Просто сидели рядышком и больше молчали, чем говорили. Катя мышкой затихла за дедовым письменным столом в спальне и увлеченно мазала акварельными красками по бумаге, благо бумаги Виталий Юрьевич не пожалел и дал много.

Ольга Алексеевна думала о своем. Ей вспомнилась свадьба дочери с Андреем. Андрей ей тогда понравился: высокий, ладный, с военной выправкой. Мила училась на третьем курсе Университета, а он заканчивал высшее военное училище, но, соблазнившись быстрыми деньгами, которые легко зарабатывали его друзья на гражданке, открывая фирмы и ввязываясь в торговые предприятия, ушел с последнего курса, организовал с помощью отца столярную мастерскую и стал грести деньги лопатой. В то время это было просто. Народ сметал с прилавков все, потому что товаров было мало, рынок только насыщался, разбогатевшие предприниматели напропалую жировали, парились с девочками в саунах, играли в казино, проигрывались и пропивались в пух и прах, а кто устоял, строил поражающие воображение русского обывателя коттеджи с бассейнами и банями, и им требовались столярные работы и мебель на заказ. Мила, наивная дурочка еще, с головой окунулась в новую для себя, независимую от родителей и свободную от родительской опеки жизнь. Чуть не каждый день цветы, дорогие подарки и компании. Все это не нравилось Ольге Алексеевне и Виталию Юрьевичу, и они говорили об этом дочери, но она и слушать ничего не хотела, огрызалась и обижала, заявляя, что нравоучений и нотаций ей с избытком хватило, когда она жила с ними. Ольга Алексеевна замолкала и, поджав губы, шла на кухню, а Виталий Юрьевич исчезал в спальне, где садился за письменный стол. Мила уходила, хлопнув дверью.

Однажды Андрей сказал Миле, чтобы она бросила свой Университет, от которого в жизни не будет никакого проку. «Сейчас зарабатывать деньги можно и без образования, — сказал тогда Андрей. — А уж если учиться, то нужно идти в коммерческий институт, тем более, там сейчас как раз есть знакомые, которые могут помочь»…

Разговор с родителями был резким, со слезами, с криком и истерикой.

— Ты бросишь Университет только через мой труп! — заявила Ольга Алексеевна. — Получи диплом, и тогда хоть в коммерческий, хоть к черту на рога!

— Ладно, я вам принесу этот диплом, чтоб вы повесили его себе на стенку, — бросила Мила и хлопнула дверью так, что электрический звонок жалобно тренькнул, будто в испуге.

Ольга Алексеевна догадывалась, что в семье дочери происходит что-то неладное. Но из Милы лишнего слова не вытянешь, хотя по ней было видно, что она что-то скрывает. Но однажды дочь пришла к ним в слезах и рассказала, что Андрей избил ее. Оказалось, что бил он ее и раньше. Катя по-детски непосредственно и даже с каким-то удовольствием сказала:

— А папа маму об дверь головой бил, а я испугалась и описалась.

Ольга Алексеевна дар речи потеряла, а Виталий Юрьевич только головой покачал.

Когда Андрей приехал забирать вещи, Мила с дочерью ушла из дома. Ольга Алексеевна и Виталий Юрьевич молча сидели в комнате, пока Андрей собирал вещи. Только Ольга Алексеевна спросила с укором:

— Как же ты так, Андрей?

— Я ее любил! И сейчас люблю. А она мне жизнь испортила, — с надрывом выдавил Андрей.

Был он выпивши, и Ольга Алексеевна сочла разумным разговор не продолжать, только пожала плечами, и ее брови, по обыкновению, взлетели вверх. «Чем это она успела ему жизнь испортить?» — подумала она.

Андрей поступил по-мужски. Это в нем всегда присутствовало. Все, что он купил в квартиру, а было там все: и дорогой холодильник, и импортный телевизор-двойка, и печь СВЧ, и мебель — он ничего не взял. Квартиру же ей оставила бабушка, мама Виталия Юрьевича, которая очень любила внучку и, слава Богу, не дожила до этой неприглядной истории…

Виталий Юрьевич пытался сосредоточиться на рукописи своего романа, но мысли путались. То вспоминался завод, то вставало перед глазами лицо дочери, и сердце Виталия Юрьевича сжималось от жалости и бессилия помочь, оградить ее от тягостей, которые вдруг свалились на ее хрупкие плечи.

Глава 3

Стояло бабье лето. Днем солнце еще грело, и было тепло, но по вечерам уже чувствовалось холодное дыхание поздней осени. Землю устилали желтые и багровые листья. Утром дворники сметали листья в кучи на газоны, но они за день снова засыпали асфальтовые дорожки и приятно шуршали под ногами. Мила неторопливо шла по парку, а с деревьев нет-нет, да и сорвется то один, то другой листочек и, кружась, мягко упадет под ноги. Миле нравились кленовые листья, и раньше она любила собирать их в букет и приносить домой. Дома она ставила их в стакан с водой или молочную бутылку, и они долго радовали глаз.

Сразу за парком начинался скверик. По одну его сторону размещались в ряд стенды на массивных бетонных подставках. Несколько лет назад за стеклом висели портреты передовиков производства, теперь просто виды города. Стекла расколотили воинствующие подростки, и ветер рвал и трепал остатки фотобумаги с городскими достопримечательностями. По другую сторону стояли скамейки, на спинках которых сидели молодые люди, поставив ноги на сидения. Почему-то им нравилось сидеть именно так. Может быть, это был своеобразный протест, может быть, так сидеть действительно удобно, только старикам и старушкам, чтобы сесть на скамейку, приходилось теперь стелить газетку или целлофановый пакетик. Они быстро привыкли к этому и не роптали.

Мила вышла на площадь Ленина, на которой находилось здание областной администрации и театр имени Тургенева. Ленин стоял на высоком пьедестале спиной к администрации и, держась одной рукой за лацкан пиджака, будто собирался станцевать еврейский танец «Семь сорок», другой указывал вдаль, наверно, призывая идти туда, потому что именно там и было наше светлое будущее.

Площадь регулярно чистили, мыли и поливали, но по Ленинской улице, примыкающей к площади, ветер носил бумажки, пыль собиралась у бордюров и растекалась грязью после дождя. Окурки и плевки попадались под ноги, и чтобы не наступить на них, приходилось все время смотреть не перед собой, а под ноги. Мила давно заметила, что везде так устроено, что человек должен сгибаться в три погибели, как бы кланяться: и в железнодорожных кассах, и на почте, и в сберкассах, и в часовых мастерских окошечки так расположены, что ты всегда находишься в позе просителя. Потому, наверно, тебе и хамят кассирши и прочие чиновники, что ты для них вечный проситель. Мила улыбнулась этому своему открытию. А еще она подумала, что когда человек обживается на новом месте, он начинает с того, что наводит чистоту и порядок. Жаль, что эта мысль не пришла в голову нашему мэру. Грязная лестничная площадка, грязный двор, грязная улица — отсюда и пофигизм. У хорошего столяра или слесаря рабочее место всегда в порядке, поэтому у него и дело спорится; у нерадивого — кавардак, потому он брак и гонит.

В гастрономе на Ленинской Мила прошлась по витринам и ужаснулась. Цены опять подскочили.

Она купила полбатона белого хлеба, килограмм вермишели, пакет молока, вместо масла пачку маргарина и десяток яиц. Чуть подумав, она взяла полкило сосисок и триста граммов дешевых шоколадных конфет «Ласточка». Ее капитал уменьшился почти на треть. «А с чем Катьке макароны есть?» — вздохнула Мила и отдала еще три тысячи за двести граммов с небольшим сливочного масла. Потом она вспомнила, что дома нет сахара и подсолнечного масла. Полкило сахара и бутылка подсолнечного масла облегчили ее кошелек еще на пять тысяч. И от ста тысяч, которые дали родители, осталось чуть больше половины.

Мила угрюмо плелась по Ленинской и предавалась своим невеселым мыслям. Недавно Алексей Николаевич, папин друг, профессор, сказал, когда они по обыкновению спорили, что «Россия бьется в эпилептическом припадке». А вчера в газете, Мила прочитала, академик Богомолов приводит сумму прожиточного минимума, которая равняется четыремстам тысячам рублей, и комментирует: «но на нее нельзя прожить». В это время Москва широко праздновала 850-летие. «Пир во время чумы» — выразился Алексей Николаевич. Мила грустно усмехнулась. Она поискала глазами, куда бросить бумажку от съеденной конфеты, но урны не нашла, и сунула бумажку в карман плаща. Она никак не могла приучить себя бросать сор куда придется, как делают многие, и вечно таскала фантики и использованные автобусные билеты в сумке или в карманах, забывая потом выбросить дома.

Дома Мила разложила продукты: что в холодильник, что в стол, включила газовую колонку и стала набирать горячую воду в ванну. Вода набралась быстро. Мила завела будильник, разделась и залезла в ванну. Горячая вода приятно обожгла тело и сразу обозначилась усталость. Мила блаженно вытянулась в ванне, и нега разлилась по всему телу. «Все не так плохо, — подумала Мила. — У меня есть своя квартира, где я сама себе хозяйка, у меня есть дочь, которую я люблю, и есть родители, которые меня любят».

Квартира раньше принадлежала бабушке и папиному отчиму Валериану Григорьевичу. Дом построили вскоре после войны для обкомовских чиновников, и деду, как главному агроному области по садоводству, дали однокомнатную квартиру. Дед умер, а бабушка, когда Мила выскочила замуж, перешла к ее родителям в трехкомнатную квартиру, оставив свою внучке. Такие квартиры называют сталинками: большая комната, большая кухня, высокие, выше трех метров, потолки, а ванная свободная, так что стиральная машинка не видна.

С Андреем у них не сложилось, но он после развода ничего из квартиры не взял, хотя, благодаря ему, квартира полностью «упакована». Один кухонный гарнитур с подсветкой чего стоит. Его делал Андрей сам под размер кухни. А модель взял из зарубежного журнала «Home & Gardens». Руки у Андрея росли откуда надо, и голова у трезвого варила. Но все вдруг кончилось, банально и прозаически. Как на дрожжах стали подниматься фирмы-конкуренты, более мощные, с более солидным капиталом и размахом. Число клиентов быстро сокращалось, и уже не было такого заработка, как в первые два-три года. Андрей ходил злой, стал чаще прикладываться к рюмке, к работе охладел, бросив дела на своего заместителя. И даже когда появлялся хороший заказ, Андрей позволял себе выпить, а к вечеру он напивался до положения риз. И выяснилось вдруг, что характер у него деспотичный и жесткий. Мила скоро узнала оборотную сторону семейной жизни. Наступил день, когда муж в первый раз ударил ее. Она рыдала полночи, пока он спал в одежде и туфлях на диване. Родителям она ничего не сказала. Утром Андрей ушел, когда Мила спала, и она слышала только, как захлопнулась дверь. Вечером Андрей пришел почти трезвый, просил прощения, стоял на коленях, и она его простила. Ради ребенка, которому было три года. А на следующий день он опять пришел пьяный. Мила опрометчиво выразила недовольство, и Андрей взял ее за отвороты халата и стал бить головой о дверь. Ребенок все видел, орал как резаный, ничего не понимая и не веря глазам своим: папа бьет маму. Под Катей расплылась лужица, и она беспомощно стояла на этой лужице, а в глазах застыл ужас…

Это был конец. Милу потрясло случившееся. С ней никто и никогда так не обращался. Но даже и не в ней, в конце концов, дело, но ребенок. Как можно было бить мать при ребенке!.. А еще Милу поразил его взгляд. Она почувствовала настоящий страх, когда встретилась с ним глазами. В его взгляде была такая пронзительная ярость, что она поверила: он может убить.

Многие не понимали ее. Бывшая свекровь винила в разводе ее. Но они всего не знали. Родителям и то Мила не все говорила, а тем более не все подруги знали, что у Андрея был кто-то на стороне, и он заваливался, бывало, домой далеко за полночь. Конечно, со стороны Андрей парень видный, обходительный, даже галантный: и женщину вперед пропустит и место уступит. И не жадный. Но Мила знала, что внутри него сидит еще и зверь, который служит чем-то вроде противовеса хорошему в нем, и выпрыгивает, когда добро начинает перевешивать.

Она терпела долго. Терпела пьянки, терпела грубость. Ее только удивляло, как мог так сильно измениться человек. Папа оказался пророком, назвав Андрея двуликим Янусом с лицами, обращенными в противоположенные стороны, но не к прошедшему и будущему, как древне-латинское божество, а к Дьяволу и Богу. Жаловаться Миле было стыдно, и она многого подругам не рассказывала, боясь, что ее осудят, потому что она и сама осуждала себя. Андрей работает допоздна, хорошие деньги зарабатывает, а она дома сидит. Но, с другой стороны, обед всегда готов вовремя, а готовит она вкусно, спасибо бабушке, научила; дома чисто, и ребенок ухожен, да еще и институт.

Так, может быть, она и жила дальше, но когда он стал ее бить, да еще и ребенка напугал, в ней что-то надломилось, и она будто прозрела, сердце ее окаменело, и она со спокойным равнодушием поняла, что не любит этого человека, что он ей безразличен…

Пронзительным трамвайным звонком затрезвонил будильник. Мила от неожиданности вздрогнула, чертыхнулась и, ругнув себя за то, что лежит как пень, забыв про все на свете, быстро стала намыливать голову дешевым яичным шампунем. После ванны она долго, докрасна, растирала тело махровым полотенцем и не преминула посмотреть на себя в зеркало. Из зеркала на нее смотрела стройная с плоским животом, маленькой грудью и длинными ногами женщина, больше напоминающая подростка. Маленькая головка на длинной шее и короткая стрижка, которая ей очень шла, делали это сходство еще более очевидным. «Поджарая как скаковая лошадь», — с удовольствием отметила Мила, провела ладонями по тонким бедрам и вслух сказала: «Господи, откуда жиру-то быть при таких харчах». Повернувшись к зеркалу спиной, она еще полюбовалась своей упругой, как мячик, оттопыренной попкой, потом накинула простенький ситцевый халатик и стала сушить феном волосы, на что у нее ушло не более пяти минут.