Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

{Часть 1. Горемыка Закутила Вертоухов}

{Г. З. Вертоухов и Его Королевское Могущество}

А теперь (предраскрывая что б ни нашлось об Ирише Лесковой и Лили О'Ранж), озадачившись вопросом бытности местного именования у Гарольда или Горемыки Закутилы (мы возвращаемся в бесфамильный продремальный период, как раз в то время, когда гоминиды завоёвывали вознынешности) и, раз и навсегда отказываясь от тех теорий из более древних источников, которые производят его от таких коренных предков, как Клепики, Могилёвы, Севвстоки, Якорники и Вертоухинги из Селища в Сотне Чёлнмужи, или объявляют его подрослью викингов, которые в виде засельщиков территоризировали губернский вертоград, лучшая удостоверенная версия, Думлат, приводим перевод Хайилма бен Сгорама, описывает, как всё это было следующим образом. В начале этой кормчей книги мы узнаём о том, как оно не преминуло так случиться, что, подобно копальщику Цинциннату, наш главный огородный герой ловил светлые моменты под прекраснодеревцем одним жарким шаббашным днём, в говейное залесоперехватское время, в предстрадном райском покое, шествуя за плугом ради корнеплодов в задворном саду своей впихнушки, сего исконного морского отеля, когда его величество, как доложил стремянный, соизволило устроить себя привал у дороги, по которой гнали свободолюбивую борзую лису, преследуемую, правда с пешеходной скоростью, лапооблавой охочих ищеек. Забыв обо всём, кроме своей степенной вассальной верности этнарху, Горемыка или Гарольд не задерживался на хомутах или сёдлах, затем что вывалился с горящим лицом как был (взмыленная бандана развивалась из его карманного пальто), спеша на суд в переднюю четверть своей питейной в тропикошлеме, подпруге, люфовом шарфе, пледе, брюкогольфах, ногообмотках и бульдожьих сапогах, окрашенных киноварью с кричащим известняком, звеня ключами от деревянной заставы и поднимая ввысь среди примкнутых древков охоты высокую жердь, концом которой цветочный горшок был осторожно задран горлышком вниз. Его могуществу, который был, или подчас притворялся, значительно дальнозорким с зелёного детства, пожелавшему узнать причину, отчего на том путепроводе следовало столько ухабов, но попросившему вместо того, чтобы его уведомили, неужели подводоловитвам и мормышколовкам уже не симпатизируют среди омаролюбцев, честных простых кровей Горемыкольд ответил без двуслышенностей, аналогично и с бесстрашием на челе: «Отнять нет, вашняя могуща, делофтомшо аз бил им месть токмо докучер лазучих уховодящих». Наш король-моряк, который осушал дозстакан очевидно адамовина, из богатых жертвопоношений, на это, перестав глотать, улыбнулся весьма искренне под своими моржовыми вибриссами и, пребывая в том не очень общительном настроении, которое Вильгельм Зав наследовал по желчной линии вместе с потомственной белопрядью и небольшой короткопалостью от своей двоюморной пракумушки Софи, повернулся в сторону своего эскорта двух галлоглассов, — Михаила, лорда-этелинга Глууши и Околья, и людноигрального мэра Долгомостья, Щебетуна (двумя штык-ружьями были Михаил М. Маннинг, главуполномоченный в Ватерфорте, и итальянское превосходительство, по прозвищу Людоигрец, согласно позднейшей версии, приводимой учёным сколархом Канаваном из Громмакглайса), словно триптипичная религиозная семья, олицетворяющая чистину вычения, деловую кротпытливость и перештопку болиголовных порций среди насаженных сивобурых коротышек, — и ремаркнул разом думзадумно: «Клянусь костоправедным Губертом, как наш рыжий брат из Проливании шумно задымил бы, узнай, что у нас столь запечатлительный древкозаставный вертоградарь, который подчас палковерт не изреже, чем вертопрах!» И похуже он бил Джома Пила стрельца, молодого дельца, чья охота с крыльца лает хмуро. (До сих пор в ушах рассыпается галькой хохотанье японогородного красноязычия из среды придорожного дерева, что посадила леди Остролистопадник, и до сих пор чувствуется камнележащая тишина главстолба с какой-то гибелибердой: «Я там, где плющится поток». ) Встаёт вопрос, правдивы ли эти данные его родовоименования, как они записаны и акколадированы в обоих или в каком-то из параллельных андропётроморфических изложениях. Можно ли считать их фактами, которые мы сивиллимся прочесть между правдами и их неправдами? И без дорожного тука? А наша Ниимения будет домом как огорода? Ага, и Мулахия наш рекспектабельный хан? Будет видно, пожалуй, не в скором времени. День-дань как зарок шерстить честного, где возня начата от власти верховной. Надо иметь в виду, сын Хохмы, да будет вам преследовательность в вашем самошествии, что человек — как гора: он в парах вознесётся. Отбросим же в сторону фарсагентские и финифтийские ошибки, ведь если то был не король королично, значит, его неразлучные сёстры, неудержимые лунные нытики Шуткирассада и Тунеядсада, которые впоследствии, когда мантийные таскуны постреляли все социалюстры, явились в мир как невидаль и были поставлены на сцене госпожой Сюдлоу в роли Розы и Лилии Сменокорольских в немой инсценировке под кровправительством двух партер-министров — «Милиодар и Галафея». Открывается один важный факт, что после этой исторической даты все олографы из доселе раскопанных, подписанные Дюком Гарольмыкой, носят символы Г. З. В., и пока он был всего лишь и уже давно и вечно милым Индюком Гарема для сирдагольных чернорабочих Изольдиных Лугов и Закутков, для его закадычных верно была чрезвычайно приятна та перемена в народе, когда тот дал ему, из-за тех нормативных письмён, ни имя, ни кличку «Гуляют здесь всякие». Внушительным всяким он действительно всегда выглядел, неизменно подобный и верный самому себе, и нет и мысли сомнения, что он заслуживал любых и всех подобных универсальностей, каждый раз когда он непрерывно обозревал среди горлопанства спереди: «Примите эту пару огрешков!» и «Снимите-ка эту белую шляпу!», разнообразя это: «Уже питый час» и «На кой счёт?» и «Скот в своих (басовых) попыхах», от хорошего старта до благополучного финиша у несомненно католического скопления получалось собраться собранью в той королевской злоязыческой храмине зрелищ, чтобы подсветски предстать в лучшем свете рампы из своих погостиниц и мухофазенд и вселицеприятно рукоплясать (вдохновение его времени и предел их успеха) приснозелёным гастролёрам г-на Вашингтона Валленштофа Извечнокелли в представлении, затребованном по особому указу, с любезным позволением праведных порывов, штормразинутого исполнения проблемной мистерии тысячеллениума, идущего с самого сотворения, «Королевский развод», тогда на подступах к точке своей высочайшей кульминации, в промежутках с изысканными связующими отрывками из «Девы из Бо» и «Лилии», на всех повелительных вечерах греховодных выставок из своей вицекоролевской будки (его фертовая шляпа была превыстроена там и впотлавину не так высокопоставлено, как крестношапочки Маккейба и Коллена), где, как истинный Наполеон N-й, наш всемирнотеатральный ненашуточный розыгрыш и отставной сусельскоместный артист в своём пошибе, этот прапрозаискиватель всё время сидел, окружённый полнотой своего дома, с тем неизменным широкорастянутым платочком, который прохлаждал его шею, затылок и лопатки, а его гардероб с налокотниками, который был последним, что видела его рубашка, метко именованный «ласковый хвост», по всем параметрам далеко перекрахмаливал отмываемых гвоздодёров и мраморированных комодников нижних ярусов и раннего амфитеатра. Какова была пьеса, то видели лампы. Таков был состав, что на них последняя надежда. Башенная яркость: оставь одежды, всяк. Партер за ямой и ящиком, стоячие места исключительно. Завсегдатые гарантированно возникают.

{Вертоухов и служанки в парке}

Одно низменное значение передали этим согласным, на внутреннее содержание коих приличие без риска может слегка намекнуть. Некоторые шустроумницы сболтливо расславили (дух Завтрея варится в ночных котелках Авроры), что он страдал ужасной болезнью. Пусть им чёрт роги сломит! На такое предположение существует единственный достойный ответ, и это утверждать, что есть некоторые заявления, которых не должно быть, и хотелось бы надеяться, что можно добавить, не должно быть разрешено делать. Кроме того, его очернители, которые от неполноценного теплокровия очевидно считали его чем-то вроде большой белой плодожорки, способной на любую и каждую из гнусностей в реестре, составленном к бесчестию семей жуликов и кровопивцев, не улучшили своё положение, внушая, что он доподлинно находился одно время под нелепым обвинением в надоедании валлийским пушкотёрам в общественном парке. Ля, ля, ля! Мур, мур, мур! Фавн и Флора на лугу, скоро к ним придёт Амур. Любому, кто знал и любил христоподобие большого спокойнодушного титана Г. З. Вертоухова на всём протяжении его превосходительственно долгого де-вице коралловского существования, сама возможность видеть в нём страстоищейку в погоне за трофелями у красоловки звучит чрезвычайно несообразно. Истина, это бородатое пророчество, принуждает добавить, что, как говорят, давнишесь (бысть тако, како брысть!) случалась что-то вроде того, когда, как подчасто считается, небудь-хтось (если бы его не существовало, было бы необходимо понежесь изобрести его) премерзко в то время стамбуксовал вдаль гаруниц Дубдлины, имея сдуркачественный характер и потхолодные кеды, который остался архетипическим анонимом (можно выискивать его как Абдаллаха Горбушанебесного), а затем, как это утверждается, был вывешен на посту Маллона по просьбе отмстителей порядка из комитета бдительности и годы спустя (стонет один ещё больший, там же, побудитель слабонервных, по-видимому, для тех, которых хлёб-сальтански ублаженили) дал думу (быти тако, како выти!), отстаивая за своим первым за месяц плодовольствием в очереди к тому местно-морочному виноклубу за счёт старейшего дома для гладнищих на трудопразднике Раз Ходишь в переулице Хокинса. Сказ небось лёгок, светловрун, но Он обсценивал вас на разбазарной площади, когда едящая дома поскверно крохорыскала! Однако возможно загруздить кузовок, даже если вы мелете гумор. Клевета, пусть она сколько хочет врёт напропалую, никогда не смогла бы осудить нашего сильного мира сего и неординарного Зюйджанина Вертоухова, того гомогениального человека, как его назвал один благочестивый автор, за более вескую непристойность, чем та, что была выдвинута некоторыми лесничими или надзирателями, которые не смели отрицать, эти осмотрщики, что они, чин Тед, чин Тэм, чинчин Тоффет, за тот день употребили всю крепкую настройку, когда он якобы повёл себя небоярским безобразом напротив пары изящных дамработниц в ветровороте трустникового оврага, куда, как, во всяком случае, они обе, и платье, и фартук, настаивали, мать-природа со всей невинностью спонтанно и приблизительно в то же время вечеропоры послала их обеих, зато их обнародованные комбинации льняношёлковых показаний, где несомнительно чисты, заметно отличаются, как утрок от основ, незначительными местами касаясь интимного характера того самого первонарушения звероловли по зарослям, которое было, надо признаться, непредумышленное, зато, что немаловальяжно, частично разоблачённое, с такими смягчающими обстоятельствами (плёсопарк садгаживается зеленью, гдесь пейзанин брачуется с девицей), как аномальное воскресение духоты и (с нами Иесень Розасаронская!) назревшая ситуация, которые и спровоцировали это.

{Вертоухов и Гад}

Мы не можем без них. Жёны, ищите, кто вам что гарант! Бездружка тоскует по дружке, пока красы розы носят. Необходность это наш неустанник, пансломил, панслабал. Афрыки, случайные каралевства, новы от свит, се лад! А если она лилит, полей в срок! Павла добро! А лазутчики междеревностей, не заходите за черноту! Но в данном случае он был невиновен в большинстве из предъявленного ему, по крайней мере, его заметная готовность высказаться показала след его давнишней картавости, и потому нами было решено, что это правда. Они рассказывают историю (амальгама настолько абсорбная, насколько кальцоновые хлоериты и водобоязненные губкоглоты могли изобразить это), как одним шапкозадувательным утром в иды апреля (анонсировавших годовщину, так выпало, его первой примерки своего радрадёхонького костюма, равно и прав на принадлежность к смешиванию человеческих родов), спустя веки веков после предполагаемого проступка, как испытанный друг всякой твари, с розоводеревной дорожной тростью для опоры, колыхаясь по обширному пространству нашего величайшего парка и имея на себе своё каучуковое кепи и хлопковый пояс, и шировары, и своего пестрядинного песца, и железнобокие джекботфорты, и бхагаватные гетры, и свой прорезиненный инвернесс, он встретил гада с пипкой. Последний, светоносный, а не часомерный (который, вероятно, до сих пор доковеркается где-то там всё в том же соломенном брыле, неся своё козпальто подоплечно, шерстянкой наружу, чтобы выглядеть более как городобывший джентльмен, и давая зарок трезвости радостно и как ни в чём ни бывало), упрямодушно обратился к нему с: «Какквасс пожизнен днесь весь, мой с ветки соскочист?» (ну и чтозадела творились в Чернопрудном, как некоторые люди барских ромашек могут до сих пор с трепетом припомнить!), чтобы попросить сказать ему, который был час, что пробило на часах, как вы полагаете, так как, час от часу не легче, у него на часах был полный брейд. Гибельнось задрожки была видна. Гоньба злословия пахла витальным исходом. Вертоухов, в ту же влиятельную минуту осознав из фундаментальных либеральных принципов верховную важность, в свете смертоубытка темноубийства, физического существования (когда до ближайшего жалобного реле надо диньдинькать K.O. Семпатриков день и подъём фениев) и не желая быть вышвырнутым, как он тут же почувствовал, на тот свет, когда этот болван всадит в него мягконосую пулю, остановился и, с молниеносной реакцией ответив, что он чувствовал себя прямотростно, намёк, придостал из своего наганокармана свой юргенсенский шрапнельный числозавод, наш через коммунионизм, его через узукарманивание, чтобы затем, на том же ударе, слыша сквозь свист суровой Ост-Матушки старого Лиса Челпана, звономастера, над пустошами к югу, занятого громо-погромным грохото-подобным трезвон-перезвоном в крапчатой церкви (глас Кохенина!), сообщить спрашивающему пригодимцу, что, Яхве правый, их была дюжина по сидерическому и штандартному времени, прибавляя, исчерпав затемы и нижайше согнувшись с прокопчённым сардиническим вздохом, чтобы придать большую благовидность тому медножезлу, что он представлял (он кажется немного сконфуценным имея и пачкалопрободной имбирь, который, будучи из кислот, солей, едкостей, сладостей и горечей кормокомбинирован, как нам известно, он использовал как закускуску ради костей, крови, мышц, плоти и жизнеорганизма), касательно того хакусачего противнегового обвинения, что оно было сделано, что было известно в высших кругах, так и формально зафиксировано в Утренморгенской почте, существом в человекопоходной форме, довольно судаковатым и несколькими градусами ниже, чем былая тригидратная змея. Для пущей поддержки своего слова (это странное опережение знаменитой фразы было реконстриктировано из устного выражения в словесное на века ритуальной ритмикой и спокойнорождённо систематематизировано из последовательных отчётов Ноя Вебстера в редакцию, известную как «Изречения, приписываемые Г. З. Вертоухову», ценя одни шиллинги, свобода от пост-расходов), соломенный Гигас, постукивая свой хронометрал-метрант, тум-трум, теперь совершенно выпрямившись над всепримыкающей поймой реки, сценой этого происшествия, с одной берлинской рукавицей, зрявстрявшей на выгибе у его грудонадсада (в стародавнишней знакологии его жест означает: __!), указал под углом в тридцать два градуса в направлении, где коломенской верстой стоит гер. Браней, как к товарищу своего зарока, и после многонапичканной паузы заявил с псалморечивым огнём эмоций: «Пош-ш пожмёмьтесь, ду-друг! Я одинок, их пятерня, врагу не заполучить голоса. Я выиграл нормально. Отсюда моя вневсенародная гостиница и замасленное ведомство, что спасают честь наших возвоз взаимных дочерей, раз ссудите же меня, я женжен желаю настаивать, сэр, на этом самом монументе, этом знаке нашего искиск искупления, любым санитарным днём на данный час, я клянусь всегорним, что это сшенверн как моя пясть пяльцев, даже если я поплачусь смертью за это, на Открытой Библии и пред Великим Народохозяйским (глазом не моргнув, я поднимаю шляпу!) и в присутствии Самого Божества, вместив Епископа и г-жу Михан, главную великобританскую зиккураторшу, как и всех упомянутых моих текущих добросожителей и каждое живое сосущество, в каждом углу, где бы то ни было на этом генеральном глобусе, у кого ещё не отнялись ни мой британский, ни мой подкостный язык, ни уравнительная справедливость, что нет ни в малейшей степени правды, позвольте мне вам доложить, в том чистейшем нагнаг нагромождении».

{Ужин Гада}

Нэш Небрежный, свивательно обознавшись на умо-форуме, стирательно собрался с размыслями (диагностировав через евстахотрубу, что дело имело быть с высшей маркой постпубертатного гипербуферального варварского закона Гейдельбергского мужеостова), приподснял свою вперёдкосящую, пожалев добрмутравам Смятосломича и дуплоночи в придачу, ведь он был премного благожаден, и как благоразумный зам, с бесконечным тактом в деликатной ситуации, видев трогательную природу этой опасной темы, поблагодарил ихо за златословишки полученные и время дня (всё-таки немало сбитый с пинтолоска, что то были лишь приснодутые Божьи часы) и, по скромной обязанности встретить своего Сановнохозяина, обещая позолотить нашего Безбрежного во всех проеденных брешах, пошёл по своим делам, чьи бы они ни были, салютуя мёртвым телам, при таком положении тел (его можно найти, будь у кого охота, по холмикам струпьев с частичками перхоти, прокладываемым на его пути), со своим верным храпуном и своим неизменным самонаблюдением, крайне миловздорным: «я встретил вас, пташка, слишком поздно, а если нет, слишком с ранними петушками»; и с огненной благодуростью повторил на своём втором заплечном языке столько звёздночастных заприщельных слов, сколько он мог хромостройно припомнить тем же самым праздновечером, перед часом чикчирикания певцов в сгостившимся полусвете между чардыханием друидства и сонносморской пучиной, когда бремя ужинать и пожинать на Рынке Срокосбыта степенно ушло вдоль Большой и Королевской тихих затемнённостей, ф-ф вспорхнувши над обрывом и к-к крадучись по ограде, чтобы многие бойкоязыкие пустобрёхства отлучались нужным прицелуйчиком, Арванда бережно отступает, в то время как, хватая звёздочки в бурунах и втирая чёрточки на волане, он отплёвывал с точнейшей покрываемостью по закону маисосеяния около своего домашнегочага (пускай ирландские слюни, пускай живодел неправорот, воля ваша, но как стал бы респектабельный товарищ с заметными связями, гэло-европейскими родусловиями и изысканными мыслевыражениями, что знает правильный тон, как г-н Мошнавздох или г-н Мошнасмех, харкать в такой бессердечной манере (нет, благодарю вас!), имея свою мокротную плёвопряжу пристроенной у себя на корме, чтоб апчхиститься?), утруждённый фразмечтанием, после того как он поужинал с горькой похлёбкой пополам, которую он чванно нанизал «Пир горох» (это был, чёрство говоря, просто луковый пирог изобилия «Куль и бяка» для той, которая его горшила и першила), настоящий деликатес из превосходных горошин, сваленный под объягнившимся молоком в белосолодовый винозаквас, для этого кроховора провиант редькостного услащения, ни чутья себе, в хлюпающий сезон, от коего он сходил с ума, как ваша мышь по фенхелю; и ко всежеланному торжеству завершения горестей, для венчания себя венком храбрости во хмелю, этот местный блюдоед, бульоновениамин, с испольской маслиной полагающей его среди оливок общества, поженил себя (жир да лярд!), как в наилюксших эребпьесках, на бутыли Пиварницы Финиксъ ’98, после чего последовало второе обручение с Пирспортером класса «кран крю», а завладев двумя этими заветными представителями столового питья (вот прощальный букет, и косатника нет), он навязчиво принюхивался к их мелкопаутинистым закупоркам.

{Часть 2. Баллада Проши Сухомлина}

{От жены Гада к её духовнику}

Ратная метёлка нашего гада (урождённая Буравиха Волнобуй), никогда не закрывавшая уха на сыромолки, как послесказывают, подобралась с обычной томнохозяйской скучностью (ни проса, ни сухармянки в этой Померанции), но затем, обронив ключик из клювика, раззвонила эту историю среди ста одиннадцати других со своим обычным интимничанием (как же слабы эти первые женственные привечерни, эти укромные попискивания, промежду прочими общеупорностями мужских чинов!), на хромой день вечером, гипподремля над шашечкой чалого, её очи сухие и маленькие, а речь раздразнённая, ведь он показался таким облепётанным, как будто его больше не моги терпеть ваших старых кур, своему личному преподобному, духовнику, с которым она мысленно намеревалась поговорить первоначально (захотихо входитсс! токмо пол-ложечки!), она доверила, между кроткими лобзаниями и анналауреатскими посулами (мыши гадают, как бы всё обернулось, не будь у неё той знатной верхнекоричной гуннанской насладости на её стряпокухне!), что это явногилие, таким образом доставленное в его эпистолюшке, чайночревно погребённое в их ирландской солянке, пойдёт не далее его иезуитского платья, однако (выспренность в винце! резвость праща!) это был не кто иной, как этот же сверхкорыстный поп г-н Браун, у которого, хотя он был в винцентском состоянии, когда овладел данными, подслушали его вторичную личность, Нолана, и (Спавел, защити его!), как побочный эффект, подсидели (то есть, если, конечно, такой дефект можно считать неточным, ведь здесь дух-охранитель Иппонского Экклектиаста перевыводит Древа-бан-Анные показательства), чтобы пианиссимная вариация той версии рёброзагнутых чистосердечий (что Мама Луиза сказала, чтобы упасти Божефину!) сменила хахазяина, под верностной присягой (мне однород! мне брач!) и, с беснасловной «Тайной её рождения», тихим залпом пронзила крайсное слухорыльце некоего Филли Тернстона, случайного учителя сельских наук и ортофонэтики с близокрепкой фигурой и в районе середины его четвёртого десятка, во время поповского трепета над целыми и небредовыми ставками на ипподорожках ветреного Кругодрома в тот день (В.В. показал наилучший расклад), что свеж в помятости у всех очконабирателей национальных событий и дублинских деталей, Перкин и Павлин дублируют петела и паву, когда золотогинейный гнедой выставочный трофей был снят двумя носами под финишный коннозанавес (эвона! но кемвона и когдавона?) у пистолётного жеребёнка Бит Бес Кромвеля после проворного обхода лошачихой Капитана Капеллана Бланта из Сен-Далива, Рулевой Подбрыкуньей, потом невырисовавшийся третий, головокружительные шансы против, но спасибо нашему сильно-невеличке, просто-невеличке, крепко-невеличке — Верховому Венчику (наставили же вы им носотёрки!), который в своей никогданервущейся грязно-пурпулярной кепке был за тридевять лиг от любого ловковеса, что когда-либо перепокрывал наших изгородных прыгушек.

{От духовника к Тому Тянучке}

То были два пресмутных подозрительных Тима (весьма хужей с прохлад, вожжей навал, пористав, и конноспортивность пышет скорей пашен) по имени Том Тянучка, что был только что из калымажни, куда он последовал за покражу ляжки у Клюкина, Доннелли и Окорокопытенко, их финникс-шпика, и его собственный кровный и молочный брат Рисковый Малый (ведь он из тех, будем говорить о них с исключительной щепетильностью, которые были и малые, и рисковые), призприниматель, после галер (оба они ужасно бедные), что ходил тоскливым лохом за фраер-грачами приторговать гришкорыжик или маленькую плитку железа, как случись, пока Гребногорцы дошли до балагурной точки, чтобы своими ухами проверить, как попстырь в легковых тряпках подвизается заклятиями закона (вот мужо тебе!), дотрагивательно случая г-на Адамса, что было во всех воскресных о том, с кем он тёрся носами и принимал надливку разъединив с собой вкупе с тёмным задушевником за парой стёклышек.

{Том разболтал историю во сне}

Этот Том Тянучка, что выше получил преподнесение, отсутствовал из своих всегдашних пухоперьевых логовищ в земле кобыльих графств некоторое время перед тем (он имел, кстати, привычку наведываться в ночлежные дома, где он спал в исконно голом виде, пристоварищ, как банный спирт, на койках незнакомцев), зато в ночь скачек, в стельку после разнообразных косых огненной геенны, красной курочки, бульдога, синей отравы, луговой дженни и горелых забористых винокорней, снабжённый «Ножками дорожки», «Полем зайцветания», «Пивоварней Бригитты», «Петушком», «Рогом письмоноса», «Маленьким Старичком», «Худым миром лучшей доброй ссоры» и «Посошковой чаркой», он нашёл свою взбитую раздевульками кровопостель среди комнатной меблировки дома «Тесная другдружка» в квартале В.В. (почему он не поставил на него?) Двора Помп, в той же волости, и, отчасти переложив с пьяного языка на свою голову, прохрапывал алко алкого алкакофонично с песнезлобным «дружок мой, прыжком конь поспешен», мним-мням, содержание того рассказа о евангельском баклюкавшемся бедолазе и райпоместном улуснике (о «девочках», как он постоянно их называл за воротничок и подол, пляжную шляпку и телесности) по ролям (кажется, это случилось перед марфовскими видами или, чтоб её, проваллийской мукшахтёрской троицей, когда он отправил вахлашку и кадку, едва у лавинии началась пертурбация, в море перетрухнуть на судёнышке до укачки, где он обычно нарывался на черномазых с воелютыми кличами) нередко под прохладой мглы (метагонистично! эпичталамурно!) во время тревожной дремоты, что было выслушано малым и камнешейным главэкзекутором зарплатильщиков, Петром Хлораном (в отставке), Омариком, эксличным секретарём, без определенного места жительства (с ласковой кличкой Моровая Лиза), который провёл несколько ночей довольно по-сфинкски, укрыв себя тёплыми идеалами в дверном проёме баньки Исландии и подложив под голову камень судьбы, что холоднее, чем мужское колено или женская грудь, а также Гостевым (не имя, а нескладица!), этим звёздопадшим бандуристорадником, который, без хлебания и квашения, подозревал себя, поскольку он просел на бедной подставке, потенциально способный на самое уничижение, впроголодный, с меланхолией как у генерального человека (ночной бирман, вы подали ему соловелое млеко!), взъерошено сотрясал свою развалюшку, придумывая окольные средства и пути (что ему хотелось, будетаможенно, хоть таким образом, каких свет не выведал), как захватить у какого-нибудь парняги его парабеллум, чтобы взять много в руки с дрожками вольности и, засветившись на колёсоходе, выпрыгнуть где-нибудь по трамвалинии у Стены Долголихвы или Блёклой Норы, куда он мог подлинно махнуть, чтобы пойти и снести свою сивилицидную голову за гроши как немыслимо простудный плешебалт среди покоя и безлепетанья одной стрелопристукнутой бутыли, позже он радовался стараться, как только мог, с дамской поддержкой общества госпожи Клёцки, в течение не менее восемнадцати календ, чтобы его перевели от Сэра Патрика Дана, не без помощи горемычных иеремиад, на Одр Святого Кевина с перспективой аделаидового госпитания (от этих неизлечимых умыслов среди всех неизгладимых увыслов под тем ракушечным гребешком Сен-Яго, чистый Лазар, избави нас!), но в итоге ему оставалось только стараться радоваться, проерёмивши всё на свете. Лиза О'Дейвис и Руда Монгана (которые обе были близко от инаковости, одухновлённо выражаясь; можно сказать, они были как незван-гость и зловон-смрад подле петрокамневыйного), само собой разумеется, спали своим влагоносным сном в одной общей нежной волнистой матери коек-качалок с Гостевым, прямо как шоурмечники в кущах, то есть как йейтсманщина в гущах, в смысле, как вайлдноотпущенники в пущах, а у суетливой отзаряшной крохотёрши за все руки (прострись, охмурянка, чаще грудь вздохнёт!) не было достаточно односекундочек на полировку котлокрышек, дверотабличек, школярских яблокощёчек и факельщицких инструментов, когда, распечникодушный как тот товалиссь, что идти делай ночедазавтрашницу дляче белая человека, этот юноигривый бандурист (ведь после спокойночного сноваждения с шумогромом и добрутренних рулькороков с его со-сущими он был не тем же самым человеком) со своей и в помине не спящей постельной свитой (наши мальчики, как наш Байрон именовал их) направились, перетасованные, из сороковыльной точки, что они нежназывали «Бочонок», по распутьям на отчаль-градец возле запрудни (ихтрийные маршруты и привалы на тогдашних появленностях на удивление словответствуют тем линиям и тачкам, где наша ветропылетенская подземка завнижностно реководствует дорожными жилами и станциями на данный момент расписания) под мурлыканья арфаичной скрипки, которая, что-то страдовытворяя наливно-управно, востро-шумно, ап-ляп, приготовно, приласкала уши подданных Короля Святого Фестивального Финнвала, тех, что в собственных каменных гнёздах и на своих ароматных земляличных рядках, неслушавшихся высоких стонов медоносца «укусная лаванда» или «лосось бойнского духа», со своими самодовольными ртами широкораскрытыми для пущего прославословления этого долгожданного Мессии всех оратараторий, едва бросили тольколишьзаааадрём, после шустриковой паузы у заимодавательного учреждения с протезным намерением выкупить песенниковы обмирательно превосходные искусственные зубы и продолжительного визита на покровский постоялый двор, тост есть, в Старую Сивушную Дыру в приходе Святой Сесили в волости Фуршетпеснеас, не в тысяче или одной национальной лиге, то счесть, по оценке Гриффита, от места статуи премьерного Гладстолба, определяющего границы пределам творца (можливо, последний из стюардов), где, история тянется дальше, к трио лоботралялясов присоединился случайный мил-человек распитного и «дальнейшие намерения заявите завтра» типа, которому только что перепало еженедельное оскорбление, пить что будет, и все пустомельники (кто не по ним?) приняли горячительное в виде Джина Имбирсона, которым проставился чёртов мил-человек, потом холостяцкий ланч и ещё парочку, отпраздновать вчерашний день, и, переполненные своей грудеогнепринявшей дружбой, плуты вышли из лицензированных помещений (первая Брауна, маленькая как п.с. экс-экс-экзекуторша с головой не в згодах последышнее всех как постскриптум а-ля леди: «Мне нужны деньги. Прошли»), вытирая рукавами, если смешок разросся на усталь, и так парни аукали свои раскаты гениально (шип флейт, шип флейт летит!), что наконец склад поющих в лад стал богаче на одну потенциальную балладу, балаладнику коей мир поющей целовечности в неоплатном долгу за то, что он нанёс на мелографическую карту планеты эту ужаснейшую вкуснояичную нескладицу, зато за столь судопривлекательное олицетворение миру ещё не приходилось отвечать.

{Публика баллады}

Она, более корректорно «лиричка» или «давайречистая песня», впервые вылилась там, где против бунтующей Рио Ливвии горбится седловзгорок, под сенью монумента тому, кто должен был быть законодателем (древосвободность! пощади, деревосек, пощади!) на перелильном заседании всех наций в Линзотёре, с театром действий, долгонаполненным единодушной легкопредставительствуемой супертолпой, с потом на лицах, а потом под личинами, из всех районов и зарайоний (винокурни и какаошантаны опоражнивались, переливаясь через край) с нашими побережлиффными людьми (забывая упомянуть континентальное меньшинство и путьдорожничающих по Доходной, Эрнинской, Икнилдской и Длиннокаменной с гражданским шарабанщиком и его квартиражом верстовых лошачков — северным тори, южным вигом, останглийским хроникёром и сверхнеупадническим хранителем), начиная с худобедных дублинцев из Подкопаевского Проезда, которым нечем больше заняться, кроме как разгуливать, держа руки в своих брюкомешках, полоская во рту охи, горше поваря, чудо-блюда, бок о бок с прогульщиколовами, тремя помпонами и всем поплиннародьем, мечтающим вырыть заклад, и заканчивая деятельными свободными профессорами, парой пейлицейских с бакенбородами, что кашевалят в сторону Клуба Думок прямиком после бекасоловкой охоты и кряквобойных промахов среди Ямтёсовского вереска, зевая голодными ухмылками, ещё дамы с мессой дел в своих портшезах на Улице Юма, притормозившие носильщики, несколько скитающихся окорокитян из соседского новь-огорода клеверского в Моссовых Садах, фатер-облат с Аллеи Скиннера, камнеукладчики, фламандец в сукне наваристого дыму с супругой и собачкой, пожилой новокузнец, которому надо прокормить немало зубил, круг игроков в палки, множество овец с ящуром, два синемундирных школяра, четыре нищих из Симпсона-на-Мели, один правильный, а другой упёртый, что настаканивают кофе турок и апельсинницу за тиковыми глазками, Петька Кулак и Павлик Заморов, а ещё Эллиот и, о Аткинсон, наигравшиеся чечёртовыми нешутками из-за надрывов их фасолистых аннуитетов, не забывая двоицу охочих до охоты диан, партикуляристского пребендария, погружённого в благомысли о римском светловоскресенье, тонзурном вопросе и греческих униатах, разразись им звон, голова покладистых отворотов, или две, или три, или четыре на окно, и так далее до тех нескольких старых добрых душ, которые, стойко штоф прокатив шаром трезвости у лавкобардов, были очевидно под обаянием спиртного после помина Федота Раскройщика, белокурая девочка, весёлый почтовой, обсуждающий три графина зараз, и письмоводец, полусударь из богадельни ткачихи, который всё ещё держится бабалалайковой ююбкой, облакоображенным заплачьишком полножилой дамбы, как ребёнок, как привыкарий, как Калика О'Личный. Стрела воя пошла по кругу, оно и не бывает иначе (как хочет нация узнать!), и баллада, в будительном транскопическом размере, вдохновлённая Ухолазарем в его «Падзенне Палiшынэля ў труну», отшумштурмованная на чётко-бледном худыше и предшествуемая чрезмерно покраскодеревщицкой гравюрой, некоммерчески отпечатанной на Дельвильском стишатком прессе, вскорости растрепала свои секреты по белой магистрали и бурому просёлку, на ветреную розу и в огэлтелую лазурь, от аркодуги до сетки и с чёрной руки в розовое ухо, деревня окликает деревню, через пять кискочетвертей зелени соединённых штатов Пиктской Скотии — а кто отрицает противное, пусть его волосы вываляют в грязи! К пущему беснославию, пальцеввязавшемуся за могущество его флейтового высочества, этого нескорособранного короля инстругентов, чистейшего в Пиготтской «Рояльной сюите», которого г-н Делейни (г-н Делейси?), рожок, предвидя идеальный ливень рукоплесканий среди декламирующих элементов, выпикпихнул из своей мил-чадовечной шляпы, но всё равно походя на своего парциального тёзку, как заметили галлоподданные братья, затем, когда что-то уже наплёвывалось, словно спелонежный завиток наследил в несвежегодних волосах ведущего, «Коньдиктор» Щебнелюб гостеприподнял свою фесковую физиопоросль на дубинную высоту, условный сигнум его кавалерам чаши: «за Гучного Товариша, хлопцi!», «мълчание в залата!» и «нека биде нашата маjско дрво заборавени дена повторно!», чтобы эту песню пропели, панславили и покрестили возле старых погранворот, где у Святой Анноны её улица и церковь.

{Гостевой исполняет балладу}

И по всей земле те вирши струились, и то были вирши, которые сплёл Гостевой. Устно. Дичочки со зряучинками, шинки на порубках, версификвартетские и спросоньяанализированные, пусть эти лиственные происшествия живут в расскалах. Где многие завиршили свою песнь. Кто-то вотирует его Виком, кто-то монтирует его Миком, кто-то думает, что он Лин и Фин, пока другие зовут его Лугом, Буком, Даном, Лопом, Сударем, Судаком, Ганном или Гинном. Кто-то орёт его Артом, кто-то берёт его Бартом, Коллом, Ноллом, Соллом, Уиллом, Виллом, Уоллом, зато я лучше порешу его Прошей Сухомлином, чем непонятно чем. Все вместе. Ан ну-тка, дайте короче Гостевому, седому Гостевому, дайте короче Гостевому, ведь он виршеплёт, он завершит вирши, певчие вирши, всем виршам вирши. Кто не с? (Одни над.) Кто ни с чем? (Другим не.) Кто не слы? (Один внял.) Кто несли где? (Другой вне.) Поле гама, поле брани! (Цок-цок-цокание.) Ой бока! (Бой бокалов.) Чтоб тебя! (Кликаклака­силасильна­шумнагамна­ноисинавива­бучнигучна­пляската­плодувати­гласноголосно­гипертрипер­хлопхлоп!)

— Погром, погромче!

— Муз игра.

Баллада «Прося Сухокрыл»