Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

От переводчика

Перевод первой книги романа Джойса «Finnegans Wake» (1939) на русский с примечаниями и предисловием от Патрика О'Нила, доктора литературы и заслуженного профессора Университета Куинс (Канада), был опубликован в марте 2018 г. Перевод был издан в 8-ми книгах с примечаниями (1300 стр.), а также в 1-й книге без примечаний (300 стр.). Все главы были переведены на русский впервые, перевод является первым переводом «Finnegans Wake» с комментариями в таком объёме и с подобной детальностью. Об издании в одной книге написал ключевой журнал, посвящённый исследованиям FW — James Joyce Quarterly. Также перевод получил положительный отзыв от видного переводчика и специалиста по книге:

«Great work, and I have the impression, perfectly rowdy doubledutch russian. A treat for Russian readers.»

— Robbert-Jan Henkes

«Отличная работа и, по моим впечатлениям, идеально буйный „тарабарский“ русский. Подарок для русских читателей» (Робберт-Ян Хенкес). Стоит пояснить, что буквальный перевод слова «doubledutch» (тарабарский) значит «двойной голландский», и именно такой перевод FW осуществил сам Робберт-Ян вместе с Эриком Биндервутом (Erik Bindervoet) — в 2002 вышел их перевод Finnegans Wake на голландский, а в 2012 эти же люди вместе с Финном Фордэмом (Finn Fordham) подготовили издание Finnegans Wake в серии Oxford World’s Classics, проделав большую редакторскую работу. Помимо этого Робберт-Ян переводил на голландский и русских авторов: Мариенгофа, Пушкина, Хармса, Введенского, Чуковского, Маршака.

* * *

Переходя к содержанию 2-й книги, нужно сказать о двух важных особенностях интерпретации персонажей в моём переводе, которые заметны во 2-й книге. Данная интерпретация отказывается от объединения персонажей в одну «семью», а также не смешивает имена персонажей и роли.

В стандартных обзорах Шон и Шем представляются как дети Вертоухова (Earwicker), однако из событий романа видно, что уликой для обвинения Вертоухова (гл. 2—4) послужило письмо, анализ которого показал (гл. 5), что его автором является Шем. Во 2-й книге описан процесс создания письма (гл. 2) — письмо совместно написали Иззи и близнецы. Логично предположить, что Вертоухов из 1-й книги ПФ это взрослый Шем из 2-й книги. Однако ситуация усложняется двусмысленностью ролей.

Исав и Иаков из библейской легенды — это персонажи, но «человек косматый» — это роль, которую могут принимать оба, и это прозвище указывает неопределённо на одного из них. Шем и Шон — это персонажи, ГЗВ (HCE) и Вертоухов — это роли, прозвища, которые дали оклеветанному человеку, и под этими прозвищами может пониматься как тот, кто якобы сидел в кустах, так и тот, кто его изображал, сидя в кустах — о плане этой аферы открыто говорится в кн. 3 ПФ.

2-я книга ПФ самая сложная по языку, но не по содержанию. Первая глава описывает детскую игру, где Шем старается угадать цвет Иззи, а Шон защищает её. Во 2-й главе описаны детские занятия той же троицы, во время которых и было написано то самое письмо. По сообщениям главы, дети занимаются на втором этаже таверны — а тем временем на первом этаже рассказываются истории, которые являются содержанием 3-й главы: история о Раскройщике Крысе и норвежском капитане, история о Бакли и генерале, после чего следует оправдание Гостевого и закрытие бара.

В истории о раскройщике и капитане рассказано о том, как дочь раскройщика выдали замуж за некоего человека, которого окрестили Вертоуховым. Отсюда также вытекает логичное предположение, что эти события относятся к периоду между 2-й и 1-й книгами — Иззи-Анна выходит замуж за Шема-Вертоухова, а Шон-Кевин уезжает, чтобы посвятить себя духовной карьере. Стоит напомнить, что в легальности брака, заключённого капитаном на корабле, сомневались прачки в гл. 8.

Заключительная, 4-я глава 2-й книги, рассказывает о ночном свидании Тристана и Изольды (т. е. Шона и Иззи), видимо, накануне их расставания. Книга 3 расскажет о возвращении Шона, о его плане клеветы, который он придумает, когда ему в руки попадёт знакомое старое письмо, и о том, как события первых двух книг в итоге приведут к падению Финнегана.

Переводчик благодарит людей, поддерживавших перевод: Krzysztof Bartnicki, Patrick O’Neill, Robbert-Jan Henkes, Вячеслав Суворов, Янис Чилов, Ярослав Гороховик (проверил белорусский).

{Часть 1. Пантомима}

{Программа пантомимы}

Каждый вечер, когда наступает пора зажигать и до особого расположения, в Театральных Финичертогах. (Стойка и удобства всегда доступны, Лодырейный Клуб в повальном помещательстве.) Вступительные: райцентрал — липа; близкого качества — один рейхшиллинг. Повторное обложение за каждый респектакль по блудным дням. Всонкрестные мяссовки. Зрядействование в качестве меры приятия для группы пелённого дня. Сберегательные баночки и ополоснутые пенники подтибрят на память. С еженощным перераспределением ролей и актёров кукольным постановщиком, а также ежедневным дублированием подставных душ, с благословением Старобытного Генезия Архимимия и под выдающимся покровительством Ветхосветских Старейшин всех четырёх уголовщиков Фатрия, Мурия, Колия и Верния, Мемсиров Икариев (огненосный ятаган, массовый чан, побегоносный дрот вместе с камнем судьбимым), пока Цезариссимус смотрит. На. Сценнет. Как у тех братиславских братьев (Хиркана и Харистобула), играющих для отельных львов горы горестных перепостановок. Где все королевские возятся, и всем королевам начхать. И речепередаточно через семь морей рациовыражаясь на кельт­эллин­тевто­славзенд­латин­саншрифте. В четырёх сценодрамах. Сначала Фаун мог голышом, в конце Фирн мок голышкой. Пантомима о Майкле, Встречнике и паре Мэгги, заимствованная из «Кровополитного убивства под Пробледянью» актёритетного Бракделлона (в писательстве «Сенсарда»), в главных ролях:

{Действующие лица}

ГЛУББ (г-н Шеймас МакПёрышко, слушайте загадки между роботом в своём бельекруге и пострелом на галере), битый больной блёклый бесёнок из рассказусов, которого, когда поднимается занавес, как мы заключаем, раз он знал уйму непостижимого, развели для бракопозорного суда некие

Г-ЖИ ФЛОРЫ (девочки-скауты из организации благородных девиц Св. Приснадивы, требуйте подкислинок), лунным счётом месяцать красивых девушек, которые, хоть они и дразнят ту, прискучившую им, но их речивая волекурия составляет охрану для той, именуемой

ИЗОД (мисс Любка Тартинка, спросите у обслужницы брошюру), очаровательная блондинка, что бесподобно колышется и сравнима своей миловидностью только со своим приятельным сестриным самонаблюдением из зеркала опалового облака, которую, после того, как она изменила Глуббу, фатально очаровал

ВОЖЖДЬ (г-н Шин О'Марка, смотрите кроваво-меловую пиктографию на занавесе безопасности), франтодушный франковитый ветлоголовый всемтоварищ из волшебасен, что борется за первокласс с битым больным блёклым бесёнком Глуббом, добратушным, где шляпстры и тапкусы или пифы-пафы и боги-благи, или ниспутствуя рудскальпов стрелетально, или вроде того, до тех пор пока они не теньпримут образ кого-нибудь ещё другого, после чего их обоих уносят со сцены и возвращают домой, с мыслью, чтобы их промыла, прочистила и протёрла

ЭНН (мисс Ривер Речка, скуляр Гризона, приносите детей, Тяпарь, Петер и Черепеший, она разнодаёт в религиопозе милостеня, после Гудбайуина, стог едимоптиц на блюйцах, курошинели не должны пропустить наше национальное петухальное дрянцо), их бедная старенькая незваная мать, домохозяйка, а её противник

ГОРБ (г-н Миркл Канул, читайте высказывания из саги Лососьей долины в программе про короля Эрика из Шведцарства с нашёптываниями духа в его волшебном шлеме), от главы до пипки с часами и цилиндром, гербом, шлемом и щитодержцами, причина всех наших горестей, мерзкий, светский и волокитный, который, частично восстановившись от недавнего импичмента в связи с яйцевечностью, затем был сновасновательно пробообращён для циклологического судвершения и теперь вздевает апсель в очередной раз, с тень-стакселями и царь-брамселями, точно сходность с самой вещественностью как памятность о фантомности не без остаточности символьности, разоболачивая давнишнего перегрузовладельца из Краююдольного Папенгагена, который занят тем, чтобы не знали забот в его полемническом весовом горсовете в Вестерлеоне-за-Грудой те статутные персоны

Г-ДА КЛИЕНТЫ (компонент курсов внеурочного времени в Академии Св. Патрикия для взрослых господ, проверьте в анналистке, подзардел самбукинист), косая дюжина типичных локомотивированных гражданских, пристающих ко всем судебным иннам, которых всё более неряшливо обслуживает после очередного финального кубка

ОПОСТЫЛОВИЧ (г-н Кнут Видопьяных, выходные по штофникам, ложелаятель, камбал-маскарад, причастная обезьяна свещеносец, фальшивый полосуверен, оденнощность, сосисочники, Нижняя Синячиха, его Гунгнир, его хазовые заводы, его шарземлянство, его локиевы сигаретки, и того подалее), шейрейдер и корыстовикарий, не замешанный в мистерии, затем что он в состоянии оплетения мировыми яствами и садами

КЕЙТ (г-жа Рахиль Ле Вариан, она двурочествует для бокаловарящих под завесой карточной фокусницы на гуще крутых напитков Мадам д'Ельты, когда передёргивается свободная минутка), уполномоечная стряпумеха — ведьна верит в тодновшто дом укладбищ и тут нечем асгардиться, а шоу должно идти своим чередом.

{Титры}

Время: настоявшее.

С футуристическими шарабажкиными балетно-батальными сценами из давно забытого прошествия, разработанными с животными вариациями среди вечноподольных лесопосадских и трактиристов г-дами Разразовым и Грошсманом. Тени — съёмочным персоналом, массовка — честным народцем. Суфлёр — Стимулан Виталий. Дальние планы, крупные плены, слепомаскировки и уборкомнаты от Дуга Люмбаго, Кушмахера, Инкубаря и Ровнорыка. Творения со вкусом разработаны Мадам Диванеточкой. Танцы подготовлены Харли Куином и Холодильней. Чудачества, чашки, чача и ча-ча-ча для Поминок с трапезаймом из собственностей упакованного с миром г-на Т. М. Финнегана из Госдолнадзора. Лицемаски и париковёрстка от Оден Очницы. Рампы и вспышки от фирмы «Крукер и Толст». Договоры попыток от Шаппа Пипкерсона. Головной бор с двадцатью четырьмя дыроходами от Шляпенморгена. Горб отчий и куль розницы от «Чрезброд и метание» и «А леди позвали?». Дерево само собой розовеется. Непомерная арендная плита. Винницыганские заслепки с сурдинскими окноглушителями от компаний «Ловучие мышелётки» и «Довары тля дома». Шелкопрядубица с пряжкованой домосетью — из «Барбекона» Цветсбирателя. Гробстанов сак — вояжем из Судоговорной Герольдии. Почин (о Корк ратный!) от прикурильщика из райка. Восклицание (Баклей!) от противеньподжарников. Музыка по случайности предальновидно аранжирована Л'Ончелем и Лаккордом. Сторачительные мелоидиотичности — партитурой. Дольше ли, короче ли начиная, нужно сделать задушную премарку групповой молитвы, всякий сам за себя, но главное завершить вексходом, с мыслью там добавить хор с каноном, хорошо для нас всех для нас всех нас всех всех. Песни в промежнотках между действиями от амбиамфионов Аннаполиса, Джига МагКомика, мужского сопрано, и Джина Заливана, благородного баса, соответственно: «О, Местер Касколатович, раз это то-с, чего вам жарчертей, то я не удивлетворён, что вы хотеть-с бутыль Всеклирный Стройвиньон», а также «I ўзрываецца вецер людзьмі калі-нікалі». До высших сцен поднимационной катастрофобии, «Нижебородская гора» (с Полимехом Скользимним) и «Река несётся к детсадку» (с девидцами в вымятой форме). Вся головомойдодырка, включая части, которые считаются назря решёнными в результате того, что соответствующие лицедеятели пренебрегли своим появлением, будет скомпонована для дальнейших переисполнений через «Величественно волшебное превращение», что представит «Радиевую свадьбу суемерков с утрауром» и «Рассвет перемирия бесконечно бесстрашного и безупречного, поминая пихом, кто пали».

{Ангел Вожждь против дьявола Глубба}

Далее краткое изложение.

Вожждик был тогда ангелётчиком, и его влезвие близтело внимб как гармолния. Так чётко! Свят, свят, свят. д., миг хамил, защитит нус плакатать. Сотворим корыстное взращивание. Уминь.

Но дьявлин собственной персерой был этот Глуббырь, бес образевания. Тчк. Он похаркашлял и похрапыхтел, лаял подкашивая, непрерывно растапливал глазольды и стрежпищал грудями над быстротучностью существариума и порочими радокнигами жизни. Сейсчас он глино-что преодолист и поёт молитвославу своей тройке треф. Уйти чтоб от всего корсетного в агонию вечной ультрапохоти. Испытание форы, наижажды и обуви: атлетическое длинностопие. Гяурвол, сюдавись!

{Глубб отгадывает цвет Изод}

Малсходил темноименитый евомирный час, зато как пронзитабельны в своих иносказках были те первые проявления стажёрок, когда появляется освербительное слетание, а поползвучания насекундомых следом выписывают рондели, так неустойчиво, что в пляс должно светиться весьма панурочно всё смеркнувшее по облачинам и за рдения маячений вдаль она где. Точно с сампятном. Мироягня беспрестадно умодралась со всеми болевокружениями. Мори Лиуза Жизофрина! Будто архошлюпка не могла больше избавлять ангельцов от больно вольно пылкого волока! Будто все аэрландские сигномеры её глуборемонта не могли избучиниться от разных Фатеров Хогамов до самых Фрау Масонов, чтобы Глубб не смог поймать её по вонтону её невесткости! Ни Роза, Севилька, ни Цитронелла; ни Изумрульда, ни Голубоглазка, ни Индра; ни Виола, да и не все они, даже взятые в четыре сказа. Затем что, как лижемастичная трепалка в ротовале мелмелодий, я есть (в танце две я) все тебе вещи. Верх сжатей спереди, низ опять свободней (то узко, то гузка) у ней назади, и тут пук её свистунка. Что это такое, о гелиотруппа? Извод грехдала вас?

{Вожждь не даёт Глуббу подойти к девушкам}

Он шаггнул вперёд с глубочтением — морского дна им навдаку ведать, свечусь всеми подсветками Хьюоуэна — а если вам важно, какой вишь цвет у нас, мне нужно михорь бишь там у вас.

И вот они нашлись, челом к человеку. И они сошлись бойцом к бойцу. И ни один Копенгааг-Маренго никогда не был так обречён опадать с тех пор, как в Дроздолесье у Лыбина Бора Пядьклок Бiлий показал О'Шиану свой оскальд.

О, становите себя, скальдальщик! — явилось евангелицо, мечный обвинист, от всесвятого Леса Жанны, чтобы убить или покалечить его, но, чёрт его взять, знать, нему быть остроговплену. Эттот предложил бы для отбранницы его разве свою дырку от листика.

О пространство! Кто вы? Кузькина мать. О время! Чего вам недостаёт? Масленицы.

{Четверо не помогают Глуббу}

Затем, было ли всё это тем, что человека способно пронять? Ищет, шумвеля мозгами, тот отрешённый.

Вздороволомное чтодакакоето долженктодолжное слов эхо даст. Кеннингениальные метастрофы. О теогрипп! Египтолор, елеотпор. Он воспросил с пудогретой огнезащитки, за что она вниз пустилась к матофеям в небесах. Он омрачился с этим к отнёсветру, за что тот не принёс ниже марки, ниже письма. Он лукоглазел на цветдорожки, где мозолился только коготь-нибудь его горешок. Наконец он послушал дождясь поточек, что она проделывала наедине так оживлиоанно. Сканд школдалей.

И ни единуля радиограна по беспроводам, к слову вещать.

Видим. Он был в затруднительности тогда. Он ходил пойти (куда-нибудь), пока он помалу кивал. Удим. Он хотел бы горевать о хороших людях, которые суть четыре господина. Ходень. И прошло не так много времени, и он уже суечувствовал уму, что он не был худопуррсом, и сразу после того он суемудрствовал домсказку по кумказке, что ему ближе чинка у чукчук. Едем. Он был в недокумекании, дать ли ему (четырём господам) наличность (мёртвым делом). Этого он и будет желать. Он грязьсквернил воньдоём; они нашли стог камней; их лихоранил его ремонтильный кур гам; и он занял травьё местно соустальными тушами. Атум.

{Глубб известен как убийца}

Свежо приданое, а держится с трудом.

Ах хо! Бедняга Глубб! Трискорбно, что с ним было с его старой мамтушкой. Воистину приснобренно! Ах слухи про слухи! И вся отфрахтительность, которую он надследовал от своего проводителя из былокуреня кочки. Столькотовременность! С его царейшим физиорожием и вивальющимся светоизвержением из его лазниц, бокалеча она опрыскидала его целикомбинезон своими запросительными зваками: «Жалеть ли добра мне, прикрой же потуже, и шваберкой, будь любез?» И просит его внимать ей, пойпозже да зараньше. Не трепещися в такт, лишь спой мне что-лирбудь! Так этот Глубб, бедняга, в той лимбомути, что была его поднезнанием, из всех он вред ли взмок взнать, толика его смятушка лопнула пустомыльный, то ли розговороньи нотки, что бьют его барабанку, был ли до просто его сколь не учить ей. Про тромб он или посредь его ноговодья? Ах хо! Сесильная, бой!

{Вожждь не хочет помочь}

Молоденькие восхитительные юбушки в свету готовы появить бельетаз, распусть одной нет или при полном гульбарии, и их бельениз созвательно находится под некоторым числом задних суждений их вездепосадника. Её возлобленный, или их, раз они так сладочисленны, являет себя труболюксом, задумывшись, как он должен бесошибаться через глазположения, какого на них цвета, когда они готовы появить то, что ниже бельэтажом. И сложить зиккуратом чулочки! Развею это не устраивает васю, сэр? Ах сколько же бросавиц стройных, Ле Фея-Мадама, рядом! Но чем бы их очаровать, скажите же, Мадам, ну правда? Золотушка подцепила её туфлю; всё вышло хихитайно, хотя и наваяло ей брачность. Он страхузнает о них у их вездепосадника на следующей расстановке (который на самом деле более остронож, чем другой, хотя брат эхтого брата держится своего, особенно раз его рука не теряла ни пиромановения всю эру в темя, мамой доругаясь, крайне милостиво: «Ми-ми, о, ля!»), и выслабонить свою втонвещательницу от тщет души: «Вамможно, у вас карбункульные?» Подле чего на скоропальбу этого бырдырлаги у них пыл небольшой смеха-смех милорадости (си ми соль! се мил мой еси!), а валшёпотство несло мнение среди звоноплясок в обществе девок, что даже не старались выглядеть умнее, а затем и просто пожимали бёдрами, дескать, можете себе приамно анонимировать, но вся эта история как тяпляпис-глазурь вопиющего в Оплястере. При прочих обстоятельно зажимая глас, они намекают весьма интимно (ни-ни!), а он обделывает молитв должишки, и радости полные понты.

Держи ворвульфа! Вольф он! О, беда! Там табу и быть!

{Изод просит Глубба говорить}

Тогда, раз вольфному верволя, за своей тонфеткой воздельник направил рысьследование во все сверкпятки; и он кричалил на порточки, и наизнаншее возвернёт. Спрашивая: «Какие у меня маффинскофели к этому слугчаю?» Имея в еду: «Мякиш с маслом и на салат. Потом квасишь с маслом и опять на салат. Потом куксишь с маслом, а затем злые змеезмии». У Шемтого настоящий дардом.

Как Рекоистая к Монтаньярому, что нуженей, ему нельзять. Нуженей лишь сребролюбый златомёд, нуженей лишь добрынный молоджем. И она глупонеймёт, как он такой глумпышка. Лучше, если бы он впрок болтался, а не проморгал вся, факт будто долблёнщик вставвёл свой кол наисквозь его спицы, коль на выданки не спится! Собачь-ка. Спой, птичка, не стыдись! Ломаш-ломашка! Хоть я и съела тошного торфа, я не блатошляйка.

{Первая попытка — красный?}

― У вас не лунозатменный камень?

― Нет.

― Или геенноупорная глина?

― Нет.

― Или Вандименов перлокоралл?

― Нет.

Он проиграл.

{Девушки радуются его неудаче}

Идите-ка в храм гнездовья, Глубб! Вроде в путь! Вы уже протрещали свои гузки, Глубб! В должном суть! Дайте несколько звонков вперёд, Вожждь! Добрым будь! У Вожжвождя всё пёснасенно. Всех рис красит на челе!

Однако, ах с грустью — и всё же кто ж матерь ея? Заней следить он обещал. Чтоб свежесть прелестей понять. До безграничных и т.д., до бесконечных и т. п. Без Ерёмы — хоть шарабан покати. Алябывай! Бежал.

Тут лавролес с лишаесадом вдруг озарят вкруг шапокрая; вот реполепый след бесед — их лик поник, их нег банкнет. Перлографы, перлографы, то ли дело охи, то летели хахи. В Каролинах ведь всегда милым Дайнам хоть куда.

{Изод выйдет замуж за Вожждя}

Бедная Иза сидит с холодным, сумрачным бездонно и сырым челом; поблёстки капельткнуть потускнели ветр без шумопомрачительности войкруг её лебяжьей. Эй, лада! Ай, лиса! Больчемук чело так сумрачно у этой переисторички, я изолган? Её колыбельщик слетел с околышков. Будьте любезны позачествовать. Куда б ты ни пошёл, она последует тебе без замедленья. Пойди хоть в никуда, она последует тебе. Еднако, отправься он стать сыном Франции, она останется дочерью Клэра. Чуть пижмы, кинь мирта, сыпь горе-горе-горечавки. Она исчезает как одеждня вечершествий, и вот её уже не видно. Но мы знаем, как День Белитень работает, где тёмен, тускл, тяжёл, и труден путь. И среди теней, что Невечка сейчас носит, ей встретится сновый женишут на скорое сплечание. Была Мамочка, стала Мимочка, будет Миниатюрочка. В реке Дыр живёт мадама, и мадама не может без мамзели, за то мамзель из неё строчила куколку, и куколка совершает гульбомортале. И всё по новой. Хотя она и незаслужняя, но потом она затянется, чтобы её подпруг узнал, как делают ножкой. Немножкой топ, нямляжкой хлоп, и пой как хорувимчик. Лорд Вожждик неба шерафим, а Глубб ждёт веселиться.

{Радужный танец}

Так и сяк, к носку носок, назад-вперёд — они движутся по кругу, ведь они же огнеличики, так же резвяся и кивая, как девы с маем на челе, ведь вместе они вылитый ангельский венок.

Кашемаровые чулки, волостные подвязки, хондрилльные ботинки, оживлённые серобором. Сорополные шапки на сарафанных платьях и кольцо на её безымянце. Дев вече реет прочь от сна, когда на них крадётся тень, ноне прекрасен облик дам — свадьбозно вечерел их день. Потопляя глазки к долу, воздевая глянцы в гору. Тем умилитдельнее скачут — у них любовные прыжки.

Не говорите о них отдельно, но и не смешивайте их, эту каденцевейшую колоратуру! Р это Розка, А это Аранжельси, Д для Дыньки, а У — КлеверУ. Ж это Живолость с Нежнобудкой Н, а О оливает цветочечки размаября. И хотя все они не лучше простой школьницы, но путь сей выбран ими. В проездинении, средь пляски ног мятежной. Мисс Неуменко из Аннима до разверзанья Ливней любитак. Нежно. И всё любитак. Нежно. И мисс Эссен из Эона посля Дия Эйрости любитак. Нежно. И всё любитак. Нежно. Бесплодные усилия судьбы.

Девка торгового поведения, она скользнула рукой в мешок с фасолью; фрейлина пробует на зуб свой суп из парафиновой банки; фрау Чарлатан Двузайкова зовёт рюшками вверх по путнопроводу, как томно слышит сухостадный громход; вдова Мегирёва, она штопает кошкины люльки; эта доблестная актриса сдерживает гончую под языком; а вот та девочка, которая преклонилась в исподдувальне, и она сказала своему попу (прст!), что она шаркнула на хама (хрст!); и, долго ли красочна ли, вот та добродательная женщина, что, она пишет, топчет богатства суммы-здоровы с доглядчицкой сорёнкой своим заглавным пальцем. Пароварьте за себя. Все бегом разбежавшиеся овечки дали обет приискаться назад, ведя своих незамучениц за собой. Они жили этими путями. Они шли и теми путями. Аина, Генли, Уинни, Девотриче, Амми и Ру. Вот они возвращаются всей своей весёлой стайкой, ведь они растительницы, от недобудки и незалюбки до папийного краса, потом кивал-на-мар-я, ведь надежда опадает последней, с нормцесс-розой и зломарьян-цветом, все цветочки сада летавших ангелами.

{Часть 2. Глубб}

{Глубб взбешён}

Затем, переверсируя оттуда, от тех пальм идеальности к беседке бешенства, древбравый трегорок, немотаясь с океана дозорным, зелёный зуд злости, что за гореснования, когда дополнительная ругань колит чудищ, от его кочана пунша до его шерстяного берега, когда он разоблачил все вновьшние прознаки своего крайне заметного бесчестия. Он стал смешным и сражённым, будучи вопрошён, а вокруг девочки, будто он не знает, кто есть в тон. Бой же бравый, едва лишь ему улыбнётся улыбка, он будет пренежно благодарен, что на закуску была такая знатная чёлочка. Затем что никакой жест не откроет неотёсное. Они всеми неправдами против него, эти штучки. Счистить. С листа.

Он нырнул головой в Уот Мурри, дал Стюарту Кралю бабах по сплетению, боролся с хватайным приятием против Нэша Надёги, стёр все свои чувствехи, бойсмертные и подольстительные, из воспрощённого МакПастора, елеотпражнённые не менее свободно, чем любой завсегдатель к МакИсааку, был окольцован, причём пречист, с МакМедиа ошибок и, ведь детский возраст вечно бесстыднизший, тревались всё тарталётной телокатной таравскунской тартинкой в тарртаранны, плащеядный покровофаг возбретелил себя на некое нерассказанное время тем, что получают постхмелиться в Средней Махкулачкале от Добровского Тысячи Очипков. Домой!

{Он ждёт}

Всевременем, мимомиссис от мерзомесье, ломясь в своей голове, сын Эвиралин, в глубине себя, он клялвся. Макдень мокруха мукместь! Крещусь котельником епископа! Он готов расколоться. Он делает большой донос как святой Трёппатрик. Поломит честь вам, где мирландские молодянки и их патриотшибное воспущение. Мневлажнецки! Же нихт! Он берёт на борт даже первого догретого дня кубок сверхсметный, свирепый и мрачный, чтобы, когда рука дождевая дугу раздевает, находиться в наветренном облачении, если наддворье изволит, смотря по клюкподнятельствам Брюса, Кориолана и Игнатия. От ханжественных до мирскистинных, затем от общтеста до среддней. Прощай, Брасолис, я прочьхожу! Стращай, серодочка! Смешался конан в Лодакруге, где финкончание его. Всё тихо вдруг; девкос уж больше нет! Миссионистра в мишнастырь для всех шельм из Арама. Шилон, эон из Эры. Молчание его максимам, брак его библиотеке, а детсыновий одарок для шеольной начательницы. А у дядтишки Безгласа карета-прилежанс. Разъединение последовательности. Он всеготов к амбарному искнаказанию по адресу Каллифония, Бретанская Армерика, чтобы плавстречать г-жу Глорию из снобъединённого Бункерного Треста (позажмити!), с помощью метеоромантии и сжизненного вродерома, с доскоруким приветом по горячим лараккордам, поймать панама-турикумский и возвратить поштогульщику его остриезду, его близлежащий град, через всад и вперение, имея скитанцию, войствительную на расстатьсядь лет. Вроде Родди Бродохода.

Через метры предорожности! Ослабонись, ностальгия! Блажен Лавренций О'Тули в молитве про нас! Дом, вишь, как монахрепость, где каждая малая линейка сама себе рейкенант с косыми подпорками, открытыми всем круговзорам в его пронаосах и седельцам у его запрестолья. Окно бысть вынестерши, пылжарный выходец! Он готов, не крича, окружённый людьми, перед тем, как снижаться якорем, подходя к дорогому порогу, по каналу, где летом зловолны, у вод терчистых Иордома (водонос, держи строй!), его чело векообразумится, как бык нагой и носкосые школлегионы, и выпалит в журнал жалючения нечистую субостатнюю мельмуть, своё перовое постлание к эмпиреям. От Чорнилия, некакслом превзирателя Томмарии, к сценкрову в Антикучии! Залпздравие! Ледамы и джентльсредства! Хватит громолавин! Свободные чаяния для всех икающих! Всемнамрыбное обобщение!

На одном дрянце втугую до отбожьего перерешения! Даже дикие приматсы не остановят его ход возведения писания на все крюки. Псу доним! Грыжа, приезжай к фирнляндцам! Слети, Геордж, для добрых мэрских чарнилчан! Тут уж не Донт смеха, раз у него винодуренный корчмак! Ведь он генерал, не ошибитесь в оном. Он это сам Генерал Звонковатый.

{Том пущения}

Склоняясь с бумагостараниями к общетрону артуров по-СИНекуРски и сообщая для паббачения старой чернометкой прессе и её нации овцебреев обо всей этой молвленной правдости между ними (в малярии у миледи много мэлоромантизма), ей, лайонесской ляляледи, и им, её странъявленным рыцарьбеям. К Розопёсьей Нежноалке от Шалой Воронихи. Для всех в кристаллическом радиусе.

«Укулепо». «Людовраги». «В Аид от Ять». «Некто на родине». «Ланчстригомый». «Сцедень из харчовни». «Рождающие сколы». «Из таверны морских нимф». «Волечесть». «Быкчихая». «Матерь Мизерных». «Валы пурги в ню».

Злоспади! Он обнажит для всего бедного света Лейманконнольстрии (какими же скидальцами с три покера эта пара будет выглядеть!), как пустоварищи, его угреумец, тот субботажник (пусть фракция раздробит его бороду!), у него тоже была матьчестная мега О в низсновании его шерстяного переда, и как Её Светскость Милетти, его угрюмка, эта сокроверная порученница, она никогда не пенясдавала самогнать до ведра среди джемсынов с того времени, как секирша сделала ей продольки и микролазм в нише пролома. Их кипятило поделом, ведь заварили каш, она в вольготность, и в табель он, окексившись в один чвай. У него пропостно сесть план записать по-простому, как он препостно взапустит всё это провсёмерно чернильным по пустотелому, никому не уступая славосвоим невежеством, глядя, как он пустосердечно сутьжалеет, в сладствии с его извозпедальным покадаянием. И, отглаживая свой кранный мех и оглашая своей перьевой костью, он полнополнит девять десточек этим всем для своих редактролёров, Какстона и Поллярда, в самый удавительный иеренесладкий том пущения для всех народов (под председательством такисякессы-тюкисакессы, должнобудущей гербогини, к огромному удовольствию всякокаждого ценокупно в сезон Ройбойта за их счёт и во весь полноттон почитаемый её мужем в тесном уединении) и про то, что разрешило его внутрийности, и про жестокостное аллиливание его спектаклескопа, и почему он был бесцветен, и как его амбиложила вторая вылитая капля его самого сначала на стороне жира с Микеланджело, а за вехой того и на старине жора с Биллом З. Волом, с пригородной формулой, почему те провинцальские дивчата всмяткорчевали его из его горе-домишка ногродного столбрания (пескарь ускорь баскарь пасхарь!), потому что все его земные блага заключались в том, чтобы аммлеть накрошив травы в твердыне на кругу земли и, сколь ни собирался с сильными, сколь ни гноил голову, он не мог ни балахтаться, ни-ни болохтаться в потопе сесиализма, а лучший и кромсайший способ отчеркнуть от койтолота весь тот горестикс сестраны, пока он не обращевался к ней по правилам комильтьфу с глазу на сглаз как вагонёр на его мултыльный вездехлоп, когда они причалились в Парижине после руганьворота тыксечи лет, отпуская в хлябь вой по волнам, с благопреуспеванием к совершенноспелости, как мадамкоростель у Хатановы и мадемуазель из Арментьера. Навоблачная мовомрачная! Мъглая и Морк в молодошествии! В храм сленгом не slàinte! Он готов на си сквозь скольгодно векбежищ, будьчтобудет, мочьктоможет, чтобы встретиться где-нибудь, если случится, в божеском пассионе для целуйжизни, оплата музыкой дрёмы бесвтемяшной и ядличным компанством, после чего, как таборский вор, когда тот фарсит для флейтиста финт, она могла получить всю МДБ, о которой она парывредничала взади или в передирах для СБ, включая методику музыкального молчания, пока он, вскормленный соловыми баснями, имел рекуррентные экскурсы в поэзию. Со слезами на его горенации — механика одна так слёзы льёт. Стоило Лиффи тогда отпустить? Ничу!

{Он вспоминает свою семью и поэзию}

Истоледории, древостон! Вспоймне, камень! Эты, препонимаешь ли, у сценсшибательного финала, не находя себе карьера, ту мечту о расщедростях полнобмиров против прежних бережитков — всех старых Сеятелей из весьма вспитательной исценической семьи Покрывателей, что пращродительствовали с Бусей и Дусем, той небездружной парой, и имеющие потомков до вельветоседов через длядушкин процесс до Сынохи и Мачухи, через кромешное кумовство, округочерченные ровным братосчётом, все патриотеческие, судя по золотку на их сестрогих лицах и светкровных глазах, как отчевидные стекловобратья, патриоюродные человеку, архимедные тёточки опоры его ойкуномического мира. Но стан стирольский помнит кто? Прежним благополушкой древезло, а ныне плитходится избарочиваться. И ямб пейзобразит для масс чертыблока, если выть кажется вслед название, где было сено — не солома (первая засадка его вселейной), тут же звонница-не-звонница и след, след и след (где жидкружка? где сивушка? — гусьпотезы, ядпьётесь?), — когда подкрышимы.

— О дымовилла, где я вился,

Где вялохаял медный сон,

Где часто гладно я ломился,

Где скитовольно званый стон!

{Зубная боль}

Его рот полный восторгов (для вас, Шу Гай Лань, в Шептай из самого Края Сноармейска за Карафурским морем) на смрадостях (вракообразно!) воньстрелил с тресвистом сквозь корнеплоть его зудрости (что считала его Похоронаром, королём фестиваля горьких чаш элей у яйцекатящейся Лювви, братственно оперённым, птицарственно наплюмаженным, где былишь буйный образчик, палас вычур конник дамской мотни, полюс шкеты из гроба давятся, флюс в перьях хлопец мокгрязший), факт будто его коронковали в горниле. Всеего углетомность кровоточила, чтобы суднарушить рациономию его физии. Бользлей чего его зубапертура как болвана мучила его, как какого-нибудь Ирисилия Идиоталика. Йуишус Крёзтос, сын абсолютого Нуна! И хотя он будет жить в течение миллионов лет жизнь миллиардов лет, от розошёрстного света до криолетового блеска, он не забудет тех бабахивающих Пугасов. Едки-падки! Кровавые погосты! Страхом не встряхиваемо!

{Ему помогает экзорцизм}

Затем, клянусь Зевесом Кронидом и Семенем Снеба, после того, как он вбил себя в нагрудник за, забыв, зазабывая своё гнездорождение, скоро случилось, что, что он, что он переобрёл себя. С помощью молитвы? Нет, это случилось позже. С помощью кающегося сокрушения? Нет-нет, это мы прошли. Через экзамцизм? К этому правим.

Так и сделалось. И Малтос Морамец совладал с душою. Говоря: «На Ферхиос, пожалуй ты к Алладу!» Айнштейнтрели. Он броснул свои неги к ушине, вращал своими полигоняльными глазами, вышмыгнул из своей соннопырки и выдул секрет из своего пипкафагота. Дымовитый урывок, шваброй веничный прыжок, что он учил у домочада, когда почти изжупелился. Под властью старого подпалёнки кавалера, мышелавочники, мотайте на радиус! Он мил к ней и несправедлив был, творя ревнивые мечты! Следи-смолкай, что за клубки у него во внутренностях! Слези-сморкай, это винорезь иногреха. Ищи-свищи, зачем он огрызается сломя голову? Коксель-поксель, это он урвал немного угля. Пусть же его дегтярный водсточный лакомсмоль не вызовет у него хромит! Ведь тот кулик, косящий глазом — он Карбонкул. Где огнеопасности могут переследувать за его перегорючим и чистым пламенем, и истым пламенем, и самым шлак ни на несть пламенем, сер. Худшее позади. Подождите! Пусть Журмаг за дубпенса пресспишут ко всем петьчастям. И Динни Финнин, что гамсмачным зовут! Как подслепый демонстрель. Завсемирно. Ведь он окажет себе тёплый приём, во что хочется верить в ожиданиераме его наивершиерамы до плодорамы ради важной операциерамы. Когда (писк!) сообщение пересекторами и перерывками берегбежало от них (гуля!) на сердечных радиоволнах (зовите её венерсеанскими именами! зовите её звёзд дочкой!), бабочка из её распахзастёгнутой сумочки, раненая голубка фальстартом, вырвавшаяся из своих чёртовых садков. Ял удит ждав вал-с, о доэроценный! Стихоплётка. Она к фуражке-челогрейке пришила огненну бечёвку, узнали домы чтоб скорей, что мариядж уже у ней. И тут, чик, всё баллоретируется. Штоф горит натомсветностью. Кантобелое сверженье в эрклин. У неё раньше него даже, почта прежде пера. Он ваша сдача, благоволю, да-с, егоспожа. В сивом рушенье, испужа, гляньтесь под ноги. Да нет, кланяйтесь, ну. Ну, хватит, всё. Что говорите? Я предаю себя в его враки теперь, ссаженный Дармойд, да, советценно, пока мне не подойдёт оплачивание, что означает до старости лент на язвике Тинтангелов. Вы чьего же, заведуете ко мне-нибудь, брат? Может, вы хлынулись слышком сблизко? Предпомогалось ли, что вы будете надоговорочно отвергнуты? Бесозлобно, грузпуды! Уймите это душещипание, горючий Вилли! Подождите ближе, моя фрау, сядьте мне на колени, Розанчик, хотя мне бы скорее не хотелось. Такие дела, все м.д.-е на победимых. Декодировано.

{Продолжение игры}

Теперь пусть его труды окупятся! Теперь дери к этой дочке! Старый пестуншок, молодой воронок, шофатта, штоссын. Новобран, скорогон, опереживающий по ветру. Как вихрь для вислокрылого или сос для береговой охраны. Ведь прямиком с его «на стоп, падучка, заляжь», раскатываясь кубарем, за ощутимо более короткое время, чем нужно глетчеатору, чтобы погрубить Отдальтиду, он снова был, этот устослов, перед трепещущими, чуть искорки не хватает, дважды заслонишь-хазак, попал в кубрик в простоморскопокрое и икал бурей стобалльной воды. Даже сосуд модельный, какого и не найдёшь, будет рад пассатить его у себя на коленке, как добрый знак для Рио-Гранде. Он дегтяр в парике, а если бы он не был вздут наиболь, он бы преукрассказал о своём грязеброжении по стене и о том, что в газетах его футурграфия, как выкрадывал коленца пораненных, только будет он миг ли фиглярствовать, раз он держит свой хвост настолетом.

Гол! Обошёл нацело длину.

Ангелинки, пусть те цвета ничьи не видят очи, что ваш сонпаж знал под покровом ночи! Хотя вращался он средь полокружев, он не должён быть там, где греют узы.

Кто в тени призрачны одет, вы как гонец узрите след. Но платьеузким повершинно и низдеваться нестесьмах, как тяпать лапой, так иссяк.

Угадайте у ней, не дурно думая, мореплав. Послушайте, как он теряется в диких гагарках, но себе вели ко-светски, леди! И заметьте, что те, что желают изгнания, знают, где должен быть пёс, а не пас, хотя те, что не покинут углийский край, предпочитают теперь, а не терпеть.

Это его недочуткость, но других он ею не протобеспокоит.

{Вторая попытка — жёлтый?}

Затем, оставляя митру пупа мерзкого и перья цапли глашуюю для прислужника прислужников и царя принцарей и бросая дряботень на свободу самовырождения, он не спрашивает о том, видели ли вы, как зажигается спичка или пороховая мина, затем что словоигра становится серьёзной:

― Можеби у тебя сочножёваные?

― Не-е.

― Можеби у тебя лютовпалогрудые?

― Да не-е.

― Можеби у тебя тожлибо подподоломученические?

― Да не-не.

― Да волно, вољно, voljno! Надобратiч! Какатака! Лыки в ноги! Мiру мир, а мору мыр и мар.

{Глубб убегает от девочек}

Что он и получил, их враздражение, и смотал свои удочки, в невойне как на войне, как грозпадин без питьзонта, которого урагонит ураган, ножки в ручки, дзинька-дзанька, сыгыры. До ламп вскричи, паплачь, супакойся, вервлюд, ўстаць, хайда, павольна, дичь! Ведь он мог кабалдеть от чистой неиспадшей ангелийской перебаранки под сырошаром или тортартилкой, шифермглой или супапахой, так же раскидисто и боскетесно, как ваша травожёваная корова наламывает шпинатский. Чындыгындай! Аҳқриқатан! Гэлактигала с холодком. Хотя право божествующего поступать, не быть. Фокус-айкус, пашот полон рот, сапоги самовара всмятку! Он пал духом начисто, то весть: он был весьма виногорестно облескорёжен и обедкуражен; одет он был как печальнейший кабалицар; и выглядел как сумный нахалс. Стреляный терпетушок, что даст задний конькиход? Или пешая беззонтина, что присоединится к армаде?

{Хоровод вокруг Глубба}

Затем, во имя Санто Жимштанзе, мог ли кто-люто из тех, что ходили в этом мире с белдонными глазами, казаться обоюдельнее, чем тот малец там где-то позади? Белокнижник, зеленолицый, золотолепный, безопричник? Из всех героев Зеллады, что носили шёлковалы, наибелый, золотейший! Как он запнул всяк сам с собоими слизьшком векивечно, и тот дореволевоционер, церковнослужитель детродитель от пучка темябрея до стоп бободарителя, ажиография втроезамакания, семилюбимый сын шерстобивнеспособца, маякоролевкам путевидец, время будторитмов светтел, оплетённый его девициссами, сердцеслеп, елейскользкий от льющихся кудрилей, слёзность с пропадьями звездоспичей, их охот ошурованье, и дендипантолоно, что знает полузакрытое глазыгрывание, и его спорпташкин шпорт, и его смешной головомногий клей (самая солодкая усмишка, что может быть у отъёмыша), покель его группка фарсактристических роздушек не пошла быстроборзобурно паваображать вокруг него, этого принцепса пилигрима и кодозрительного кевинаша, евхаротическими съездавлениями, довольно мурлыконически возбуждённые, бързъбързъ, словоловя его всеми прахсвищами литании в выражениях, которые никакая маленькая дуль синичка никогда не подумает исподдавать, кроме как её будущегоднику, и посылая ему парфюм весьма жалобливно, чтобы скорее возблагменять, чем подманывать (должлимы помочь, раз уж вы заторосели, вам немного опомнитьсмех? как тело зовут?), чтобы он, цветоясный, светлозваный, далеглядный, ротщедрился для всех, не каждого, плавскользко вознужно зудпить, помилуйтехникой его куражного любверечия. С имениями в виду вещтерпеть вредень до одрсней зари. Мы знаем, что вы любите латинский с нечистыми эссиатками (вы волнодум, это как водится), мы бессловно с гульканием любим наргуляния, поэтому, аннукавыя, скажите тому старому франковидному малчине завоздуходать по самые томбунтуйся в его «Тайнямслопать», чтобы нам учуять урыв его урадости. Упиться!

{Гимн для Вожждя}

Гимномер двадцать девять. О, певчие! Счастливые маленькие девцарицы, что урвали такого оторву! О, овечный безбезрядок в злопозолоте кокеток! Они пришли, чтобы обхоровожить своими бискантами. Они произнесли свой салют, эту молитву махдистки, пред вестником Его Набижества, подставляя ниц их самых личностей другообразно и комбинированно. Фатеха, сложите руки. Пусть будет почтён, склоните голову. Пусть каждый твой речеросчерк будет благонежен! Вечер блаженства! Ведь мы надеемся на отчищение. Во славу гелиотца, и сдува, и цветного дара. Амурь.

Пауза. Их молитва поднимается, млечетная как османская слава, водступая по беспутицам к спаду, оставляет душе света её затухающее молчанье (айллала лайала ла!), бирюзорецкое небо. И тогда:

— Шант! Шант! Шант! Мы благодарим твоему, могуче невинный, который тако завершил это бысть-быстро. Если в преследующие годы так проявится на свет, что вы после офисной трудоработы станете руковожатым Центрграфбанка, и мы, и я пребудем вашими покланными слугами среди Бёркского товарянства в Розариуме, Айлсбери-роуд. Красные кирпичи чертовски выгодный товар, если вы доверяете реестру реклам, зато мы подстрахуемся и стащим самые лучшие и лестные строевые деревья в подневесье. По плану предземелья. Каменные дубы, турецкие орешники, греческие пихты, ладанная пальма, кипа резного. Курвиметровых Священной Сердчихи полагают вымирающими от мортотоксинов, значит, воздадим хвалу Лавру У'Туя, ильм шершавый из Конеллы по-прежнему процветает на открытом воздухе, ведь он уроженец нашей природы, а посев был послан Судьбой. У нас будут наши частные бледноперсиковые почтовые стояльщики для любострастных письмён, нежно примолвленные к нашим фронтовым перилам и качелям, гамакам, набравшимся оптом балетальонам, постоялым углам и призмическим душебудкам, чтобы Завидники выкатили слюнки и зенки, когда будут бинокулярить нас из своих амбращуренных окон в нашем садовом нечастке. Фиать-Фиать пусть будет номером нашего автомахода, а Пригождь в своих обшлажках единственашим вождителем. Чай будет ждать в пейчайнике, будто у меня и соль-то ваша, до окончания первого влюба. Наш двоюгладный брат, Прося, этот баба, готов обвинить хлебмолвки всех гостей, где-бысь наша Всемнамсвоя Сестра, Тавифа, девятижизненная, распространится в полной мере её низкренное приветствие. Вместе с торфом и ветками они трещат. Хрусть-хрусть хрусть-хрусть. Леди Мармела Печенюшка выйдёт к обеду, а на ней её марципанный шиньон, её миндальное ожерелье, и её вкуспресное платье Пюретты с медовыми браслетами, и её кошенильные чулки с карамельными танцтуфлями, лихолучшими из Лютокрада, и её слономятая трость сосательного кладенца. Вы не должны упустить это, или вы пожалеете. Шармёзные хлоемирты, другоценные глянецинии, ледиобразные веера и яромутные цигаретки. И принц Ле Монад был крайне умилостивлен. Шесть его шоколадных пажей будут, трубя, бежать перед ним, а Кококрем ковылять позади с его шпагбалкой в подушечке для уловок. Нам кажется, что Его Блестящее Высочелство должно узнать Леди Малмелу. Как ему оклюкнется, так и ей отлипнется. Он не собирается в Корк ранее Мессы Грядкоучеников или, предпожелательно, ранее Святкрасного Воздаяния или Пятой Десятницы. Одному недоизвестно. Черти в смутной воде, куры в ссорной траве. Парполон! Парполон! И а-ля в дым дублень. Будет соло виться-литься моносрок — но вы лейте, не жалейте. Вот ноты. Вон ключ. Раз, два, три. Чаруйте! Се, они уже грядут, богаты джентримены, гардеробость для владев! Чуть-чуть! Чуть-чуть! Пьющи и остролисы проказные у ней, вы спляшите-опишите, кто с рассыпченскою мощью всех белей и всем елей. Пообеда, праздняства! И гип-гип удачества! А длинночернополый люд мешал нам хвост растанцевать! Пообеда, праздняства! И гип-гип удачества! И, дивкус, передайте пирожок. Аннилуйя!

{Танцы}

Со времён дней Лосьмула и Леня паваны вышейкивали по шумлицам Залов Изйодльды, разные вальсижирующие с тыканиями и даяниями были в прыгболотах Бродомостка, многие газоблачённые падишастали вдоль той харкоторной травмтайной субдороги, а ригодоны синкопировали на весь мир на платополе Гранжгорман, и — хотя с того времени и гинеи со стерлингами заместили барсучатами со львятами, и некоторый прогресс был сделан на ходулях, и тучегонки приходили и уходили, и Времьян, этот спец по готовке, сделал свою обычную спорую делянку неодоговорительностей, и ещё чего-нибудь, наесть и добыло — те злотанцвета и канкансценки пришли затухающе для нашего очкастоязвительства через глухонемощные позогоршководы и ослополненные позапрапраблюдца, такие же лихие и левоного лёгкие, как когда маме было мало мылить.

{Часть 3. Танец цветов}

{Цветы}

Растактак под кровом медноты теперь их чашеличикам, и у всякаждой есть хватоножка для себя, и пушок на их рыльцах в их запыльчивости открыт, насколько вiну вонможно, и солонцеглядит прямышом или по шторонам, в соодежствии с этициклами разных женоподробностей, гелиопоклоннически по направлюбию к нему, чтобы им плодхватить в свои брючашечки, всякогда они идут своими тропами, те зонтычки из его мушкоспособного пестика, ведь он может взорглядеть сквозь них, на их самоцвета, внесмотря на их обертонкие бумаги (имея в виду шелковитые планы, время яблокороста цветов, осторожную фигуру речи и разнообразие ароматов, сшитые в бракострочку, и всё так прочным-напрочно), с лётностью покатушек (боже, о милмисс! боже, помилмасс! ой же, сердценно неотследимая!) пока, росотропные как чудолюдин донны, все прислушивалистки пробовали его эликсир. Любойный!

{Девушки соблазняют Вожждя}

И они сказали ему:

— Уколкованные, дорогой милый Станославс, юный исповедник, дорого дражайший, мы туто востро, полузардеты, о небоцезарь, приветствоим. Тезопокровитель нашей неискушённости, китчмейстер, доставщик любозаписок, вокруг света за сорок писем, кошёлку, ремень и лучший луч, наш ребяписарь, наш парясыпарь, с той панпипкой в вашем дальнеполом, святслужка, когда вы закончите все ваши видосмотры, и звукослухи, и духонюхи, и вкусопробы, и нежностные касания по всему Дачегаллу, пошли нам, вашим очаровницам, раз ты такой пресвещённый, мудрое «а ливайте полонписьма» о любом вашем зачинении, кельткелейный кавалерчик, из вашего главпостштаба, раз вы церемониально установили наши имена. Вы не нечистый. Вы не отверженный. Стан Прокажино, где волоки карманские, не бледнел от нашего загрязнения, и ваш контакт на девяноста аршагах не оскверняет. Неприкасаемый не чучеловек для вас. Вы чисты. Вы чисты. Вы в своём мальчистотишестве. Вы не приносили зловонные члены в дом Амуртес. Икчур Олеб, Омим Кодох, мы зовём их в Зал Чести. Вашей головы коснулся бог Акша-Мора, и ваше лицо просияло благодаря богине Олым-Ежок. Возвращайтесь, благодушенный вьюнош, чтобы вновь ходить среди нас! Дожди Зовтрала весьма и осень валшибны, как и во время водно. Вот терраса вся в цвету. В руце тучная пора. Это как лить даждь. Наш прихлебалмазный класс делает, меж хлюпов мысля, пасс. Гурувозлебога жаждет. Значит, нам рассчитывать по кудаходикам. Великий Гоготун возвращается вновь. Чтотолизатор, Авель-лорд всех наших галаистых, мы (говоря, врозьножно, чуть девформальнее, чем скользко было бы неподходимо), вязкие филомелки вместе с магдленками, не скрывающие свои парталанты с двумя перьепросветами, BVD и BVD с точкой, так хотим ротполезные рвилеты до почтсмерти (как вы это расцениваете?), чтобы быть исто деликатными, если в исабилии, и чтобы быть истинно дендиделикатными, если в иззобелье, под и с, на и в, по и к, от вас. Пусть контрудар путеуводно спешит, пока у послания не было времени сорваться с места, выйдет тем наиболее своевольный нежнособойчик, если грядущее преступление сможет проявить наши трепетени перед собой. Мы духмаем, фто мы ефть ещё хде-хто, бухто эхто не поччиняется нашим перочуфствам. После собственных робких личностей больше всего мы любим стыдливиц. Ведь они те ещё Анжелы. Кирпич, беж, жонкилия, побег, флот, ноктюрн, смеющийся синяк. Ведь вместе они вылитый анжельский венок. Мы будем постоянны (что за слово!), и блажен да будет день, на целые часы даже, да, на распродаженъ векъ, пока мы гнездимся в здании мира нашего волшебялюбия, тот день, в который вы явились ужасным соблазном! Теперь намобещайте, без ценмнения, что вы продолжите игнорировать всё, что услышите, и, хотя бы покамест раздевание на гране риска (делволя нейдёт раббогу для бразд негбрюк!), опустите завесу до нашего следующего раза! Вы против, чтоб дошло до вперсибитья, но вот ейжбогу, коль дойдёт-с! Подможет быть. Мыслишкой серьёзной. Сколько месяцев или сколько годов до мириаднопервого отстало! Застенчивость пусть покроется! Он мял ея, омял ея, обмял теньмягчайше он ея! Зайцем погонишься, ни татарвахи не поймаешь. Это рототваримо. Согласно закону. Послушайте! Лихая Кружевка, деввзращенка, и Белла Шортонишка, её противопослушница, достали своего болванмерного финбарона, герцога ван Веленьтона, затем я и майдружка крумка, моя поюродная голубка, и машенские хорошие три случастника, насдружки, после Бунапартий. Вашмысленная улыбка мая, моё целокупное успение, они начто без меня, как мы близнь ея, которую я люблю как самолюб себя, как смитлительные робинсны, как бес болезный малоджонс, как голубизна неба, только я преклонюсь, что следили меж моих как белишь их ног. Начали дуэльно, закончили третейски! Ух вощёнка для Сурда Глува, дула дон-дон для иридских ружбанов, маткопилкучение сотнями в их соты для вполержинок. Взоромой возлюбленный! Гудьба в меду, где респонд только пчелодумает. Мы ульем трутиться ещё обнимуточку просто из-за того эффекта, что вы так пыльзлащены собой. Ойжемой! Худокудай! Нам кажется нерассказанно безрассудным всё это, тут, среди Зельегазельего Мрака бамбукового раздетсадика, поэтому будьте добры тортобщаться с греходальшим духом, пока мы просто умонастраиваемся, как распускаться. Что означает милиярды септиметров, мёртвопропавших или затерянных из-за них, зато, мастер змей, мы можем кожменяться в надкус нямблока, пока не соло нам казалось, вмёртвую знать-то, что вы живой. Через лаз ваших глаз мы очно окинуты, когда вы отнимали опрос с вашей колоханью лютниста в округе Монахмессельки. И всегда, когда вы позрякидаете своей удочкой, мы сразу запутываемся в наших соблазниточках. Это уловка, машерочка, идите прочь с вашими пластьишками! Хвостпарим с сердцем! Се рабу исподних! Куда ни инокинь, мы будем считаться вашими на спетость, но придёт долгом данный день, когда мы будем крутиться зайками. Тогда ты увидишь, смотрящий, зрелище. Так хватит дракосочетаний! Нет, хватит всё разрешать зватьболь! Её задушевный вместо его знакомой, и тот сотоварищ ваших после того будет спутник наших. Свет для лапочки, свят от галочки!

{Девушки выбирают ангела Вожждя}

Время вышло брыком: да будем вне постольку! Когда будет травля голодом на жесточь и, к кромке того, перемены для полных, съешь на земле пищ жегомых. Когда у всякой пересудомоечной Клитти со всеми дворохозяюшками будет право голосовотировать за каприза бы ни было, что пой в требнике, что влезь в нужники. И когда все мы, рыбские котолирики, станем раз и завсехда особожданными. И мир отсвободжён. Как мнежиться. Ну его, этого Его Могуществласть! Со всеми его распорождениями. Так что, пока Кокетта не звала Кокотту, показать Зайке Курли, как наказать Киску Кудри, и премировать Сонетку, чтобы примять Ла Шерочку, хотя в чертогдыре он с нами в ныне бысть, чего никто не знал опричь Марии. По вот чему мы готовы раззвонить руки в руки в вальсе вихря вихренцов.

{Дьявол Глубб в могиле}

Эти светврученницы, согласговоренные, они вальсировали вверх по их склонности с их принцлестным прекрасным ангелом-вождителем, пока в тех адкрестностях обычным путём пробирается (что это должно заначить, неизвестно, где голуби носят огонь, чтобы вскипятить место, утлую склоку, выбулькость и травм далее), с бранью за смехом, с тыком за рыком, когда ветрозевнул и жжётся адски, разгрехклятый и лицесвергнутый серзлейший сфероносец. Рольки ярки, полкопадки! Леньдетский пост сбрючило в слизь, и его хужей не теремостят ни прикол, ни в строчку ребус. И хотя бубном бубнили бубенцы, но стух ты, бесперодух. Скушал Яша сырдольку и кашу. Не пуста его чаша, у горького Яши. А вы хотите объединиться с нашей вечеринкой с михником. Никаких почётных постов на нашем специолистке. Глуббырь уж сбит он странным сном, над ним бугор насыпан был, ан жаль, укор забытым быть.

{Глубб рассказывает о Горбе}

Затем внизмайте, юноши, тому, как он встаёт на исподводь с его мокротоскованием в глазах и его безумешностью в гуллоск. Питьзал! Откройптах! Экзамен угрызений сознания, пока он, в меру своей памяти, схемалился. Больше никакзнак не ступать на сиденья. С его футляром акводичности в плезир его зудместа. Больше никакого пения целый дзень в его сидяхоре. Главное, рукой задать до встречноруки. От троичных нравов — грязно под сводом, в общем-то пробданный грех. Самохозяин, плешак, лицчинка, рождённый от племени головорезов в породе афёрных чернописцев, тёмнодум, отдеканивающий альбытгенезисные ересилы. Он, с гласоборения слепышных, совестьрешает покаяние и управляется энтернатурально. Он, самонастоятель, гнездокомандующий, игроколориссимус, несмотря на пыльсметную муку в его лавострастных глазах, прирожденец делать злачные рыжики (благо ценить королеву колосом дюжего Открика! в пору королю Зуденья!), из бьянконок, прыгал вприбежку, как всякий нужвноварварод по всей Террукуте. Хватит разбрасываний злобственностью, принятия всех лобызательств, обращений к унии и умилений вектроичностью. Он, хвала Святому Каламбурну, признается от всей груди добренькой девочки, из тех, что пьют молокосуп из лажицы, елебешеный любимчик из папье-мамье, что был от Финтиста Флинта, где прут и пустынный вереск. Он пойдёт на каталузку, и всё равно он выдаст его. Тот бокоборец он снимет с него все взмахмаченные доляегошние наручи, и всё равно он выдаст всё про него, как и что тот делает. К нему, через воблаканические связи, имел отношение этот поразрительный благоугодник, Анакс Андрум, парлиглот и чистокровный иевусуит, на столь процентном эйрерумском городящий. Браглекарская вкладовая. Вдох спальным крыльцом. Открыт совсем по серденёчкам. Он, А.А., в персикинских чесучах, возможно, по правде говоря, несмотря на далекопрошлые обманы и что он заметно раздувался с белугодарением после яствутрясения, чтобы в выглядывании его улыбающегося мыслазурного взора было больше прокрока. Он (повторяйте о нём словно он праведен иной, коль он спрошал о бритье и стрижке людей) говорил, что он с лица коземорда, где он просто был овцой Бозебога с прикрышкой поверх. Прыг. Неправда, как хроники преподносят, что его букважник приамбросался картофеликими. Большие крыборыкие канавокопатели говорят постфеатрум, даже падая жертвой лососилия от кого-нырнуть там, что он самонавязывался пеннисребряными офертвованиями анисофруктов со сладенцами в подарочки на Бабкружской Аллее даром с лилитпутными моддивушками, чтобы те утёрли его узопытку за него с чистострастными негообрачными немерениями, с его специфискальным питкреплением для эффектного вверхозенкского горечавкания на долговолне из-за страждающего хроника и преизбитости домашними деликтояствами. Колоск родомантики не стронет борзновая ложь. Школица, факт и он, больная белая подлобжимка, ходят у неё во сне его хрюсказательными мальцами, что тянут пудпесят пунктов. Так мала её бесразмерзлость, что велика лишь приветствовать его необнятность. Скок столько они сусядутся, её глазда как его залатайухи. Эхкавардруг! Как тут можно классически? Тут нельзя с дрожью критически. Вдуйтрений светочек только для восхитительющей гарной цевки, его Мисс Изморпенье, с кипорослыми локонами, с жизнебелым жидкоподобием, с ногами слажения, после окорока вынутомии главдоктора Талопа. Шапковина, святой бальзам авемарических смирностей, он не хуже любой горы или кого угодно, а что можно найти о его господинах, он знал Мейстраля Викингсона, пухслаженного нордволнского кампандана, с комплекцией румяного доломита, овеваемого окозонскими ветрухами, что никарбас не видел своего путькованного прафатера и никогдас не встречал свою свекромавру, получил своё прозорище от перводанного писания быть Мастером Млечко, наиэдаким человеком срединочёрного кралешефства, и, силнебеспомощный, как он нашёл детей. Другие обвиняют его как морёноногого утомленника, с дурью в набалдешнике, что весь в перьелитьсольке после роматизма, просто совершенно вспомнить адкость. И пусть курдбаром скоптятся все бербероты с их бедолигами! И ещё она износилась на просвет перед всеми его соседетинушками в среде сеней купальниевых. Ни хорошлях, ни зазгрош! Те платьемолочные лоскудницы, две Китессы из Моря Обмана, те поскудоблюдные стрелки, три Дромадера из Песков Клеведонии. Которым надо стоя его тылоподжатия! Ну ж, сестражда, на шёлк их! Так настаро рупорты вкладываются ради ещё сарко, атаклже лаврушки. Машерушенные жертвы! Растакая девка, всё супросив заусюдошней Лотты Карссенс. Они обликовали свои линзы прежде, чем негоциировать шумлитер от его содалитов. Обратно ему и в самом дельном, о чём Рубископ Бэбвитс даёт снимательские показания в его «Праве мерности великнигами», этот г-н Гирр Асессер Нильсон, из всебедного слуходурства, с мертвоболью, до покументов с аденоиками, тожно слабо всем от гущи, после прыжка лососем в неизвестное отставному семейному сложителю, очень аккуректный во всём вещем, от грошценного купола до барокупщицкого подвала, живёт во взгорницах со счастливой семёркой (проснулся, прыгулял, процессировал, праходелся), в чёрном бархате с геолгианским долгом опосля многия годины, его тыл на лейнском полотне, скрывая оный автонавтом с приложениями, и нажил дуркоценный зайзияющий зуб в толщину штык-ложки, что тоже как будто спешил на нарсеть, боже прав ты, в 81. Вот почему все оживлённо паркокрашиваются у его дедпушканна. Вот почему эксклизскиацтки и премьер-криминалистры проповедуют ему утрами и выдумывают уйму пустяковощей из его притчи злоязыцех. Вот почему он, прямоходяга, мышьякоистый глаукоромлянин из видных фертов, для суда присяджулий, в поднебесной шляпе от солнца, двумя кошельками взбалаболтывая свой необычайник кочующей тряской, довольно нетсвязно, от одной 18 до одной 18 другой, юные робкие яркие юнги. Прочностно бы преддонести до стопримечайниц, что нужно спрятать их в лёжку ромашки и рваться не дать им в тени. Старый великий тутти-трогатель юных поэтографий, он краснеет вдруг да около по-староидеалически, словно слышит раскомплексованный поток, кто-то издаст коль звук. Ушёл в последний пуск, Гигантик, прощай же да всех благ! Откровение! Факт. Акт утверждён. Женской коллегией присяжных. Дрязг к дрязгам, гари к гарюшкам. И, не замащивая в долгий камень и не выставляясь напроказ с мешным видом, сей Человече прошёл все беспутья до самых Женобытных Околиц.

{Глубб рассказывает об Анне}

И о его мясотоварище — этой тоге перемётной, его пёстрой гусоматушке, о лаотличницзе, о женщине, которая смогла — он рассказывает принцам века. Не разражайтесь на меня, судьи! Допустим, мы приукрасимся. Цари те! Берегитесь магмосели, Авенлиф, вся живородящая из лаза дракольдов. Она не менее ублатнённая, чем он плиблёсткий. Сколь топь бы ни истекала, её досок рой сметания встанет на свои места. Строки вьются, псалмольются, апокрифмой вдалеке! Его родинка Аллафа на реки и ворвеки её общецелое, а его Куран никогда не научал её быть владельцем твоей себя. Поэтому она не променяет её улусный дым на Замок Говардена, Великембритания. Знать, кляну эринежной содержавчиной на его спичечном весткамзоле, это очерталия брошьбронзы для его зимних мехов пойнтерфикса. Кто же не знает её, то Мадам Клушка-Курочка, прорекательница для лэрда взымания, когда впервые выступает на сцены, более как стоблазнительснасть аннуихльет зазря, прочно на плаву и как пеноход в устье, оклеветанная Чтотознайкой (магратище-наградище, он столнёс стуказание за ту прежнюю группу), и в деньлейшем Ани Мама и её сворох расплатников напуганы горнорными гномадами и умирают от пылания вернуться в своё лественное ложе сна? Ойа, она бояспугнула всеусопших бойколачиванием и у неё живiтельная болка от пробелведных в их простобрани. Несмотря на все лжестикулирования вокруг неё насчёт его бедственности из-за паннеллизма и грязьвступления, что он дал ей пристанище, когда она была незамужней, её верханский ордвелитель и жанрал-дзярминатор, и привёл её к античной колечной славе и принудил её во время супружества, тогда она не могла воровать у него, даймык или госволы, тогда, если она обездолена куринобыльоной смертью, раз оба были участниками поглощения, то Гетману МакКуйлу платить за похороны. Емвременем она пиркармливает его смежно из её милостырской тарелки, на завстряк и объед заедно с кружином под романсический стенор Господина Кулис, чтобы вызудить слуховички из его ухованн, как потягивающая котёлочка, подтягивающая оклики, когда его любимицы были взъерошены на нём, а её собственные непожелалки тылосдвигались, вот такой бредобрый день. Вецер выл всё взбалмощнее, словно ветряная вертихвостка. Так почему, лишь он куснёт и заткнёт свои трубахусы, готовый отрыкаться от дьявлинов во всех их барделах, уздержать каждый далепрокатный стан от подобных зачумлений и млечный гнездопой от вскарбливания мёдвощины и умдержать Аля Бухала от продажи сирых разбитнолис, она массдарит объеденежье с её вкусыстинным делозамесом и прославляет свой светлокаштановый придантельный одеждар для Мамзельи Вероники, вешается в Остманнграде у Святого Мегана и больше не занимается замуженственностью перед махатмами или мусулюдьми, зато будет волнообразничать своим сахароголым убором от Альпожиличей с циркованной хвалой и золотеческим вострицанием как какая-нибудь принцесса пурпурного кардинала или женщина твёрдого слова для папского легата из Ватукума, Монтеньёра Раввинсына Крестов, вместе со жбанкой мулока для его скотоварища и потрохлятами по случаю всего, что он аквебучил во славу Ромла и наций по насестству от него, а также мезоскудный доход для Свят Бурса Златокрала, который дал Луиз-Марию Джозефу их куролесный разгул, вознося миссистерию вместо славусловий для вдовевших.

{Родители зовут детей домой}

Услышьте, о векконечность! Кроха краснограй! Залесья, о, сторожно! Деликатлес, в складчину!

А кто это там идёт со свечой на шестке? Тот, кто разжигает наш копьеносный факел, месяц. Несите отламковые ветви глиняным хижинам и мир шатрам Скедрским, Неомения! Приближается праздник проставления гущей. Точкоставь. Гиберния! Хором в храме благовесточки басят. Синекдохотворение в стихогоготе. Для всех в Еликобриттстане. И проруха, которую ледименуют Полилицеймейстерша, шустрит со своей улицы. Так быстрей, дитяткам пора до хаты. Младенцыпы, к нам ау детсядь. К нам в аул детсядь, младенцыпушки бежать, волковраг идёт пужать. Побежали со всех ног, и во весь дух, и наутёк, где-бысь горят гекатокомбы!

{Темнеет, таверна открыта}

Уже темнеет (цветотень-тон), весь этот наш фантанимальный мир. Тот блатопруд, где дорожная марь, посещаем волной. Пресвятая водовольница! Мы завёрнуалированы неяснастьями. Человек и лютшие тварищи. От них есть желание заниматься неделанием или ничего такого. Или только до изморосей. Премогну зоомёрзло! Дрр, дров клал ли он? И, пжж, зовите нас пирессой! Хохма. Где же наша высоко честопочтенная приветствуемая супругосновательница? Самая глупая из всего семейства внутри. Хохмать! Умура, а где другой? Он дома, слава берлоге. С Неженкой Рукоместных. Отчеловек! Гончий бежал через лаврберинт. Довстречий! С сироволка не сводят свисающих ушей. Ни пуха, ни руна! И овсабедные звоночки зоввянут задыхаясь. Всем. След Нэша ещё не различим, как камнепот, по холмам, по ярам, горный путь приблудных. И звёздное тело ещё не одето серебристым поясом. В какой вехе нашей Эйре? В давнопозапрошедшей. Прощай, звездлунье! Стращай, безлунность! Отчаль в безднлунку! Олунь! Каквообщег!? Нуегой?! Не мает звёздночка в поле совьем. Покачивающиеся пути-дороженьки паучьих стрекозней замерли с остростинкой. Тишина возвращает свои собранные поля. И тихомирные благодарят. Рос свидания. В Еленерайске, послабленные, успокоенные, сочленённые, освобождённые, пташки, дважды пиликальщицы, тише водоплавок. Птички над й. Левитун? На лету! Речерок истро прошёл. Теперь утихотворение. Пока Лорд О'Пард смотрит рысью. Время наложничества сна придёт, как и вуалирующая нiчь, и вот уж крикорекут осиянье Авроры. Пантермонстр. Креслокати груз ранозавтрием. Покуда левдом без овчин. Эль-Инфант носпоёт в триумбон «Велика Элефанта Магистродонтская», и после коленной молитвы благочестия за бегемонта и мухомота мы освободим его от трудов бивняковки. Салямсалейм! Носоклык рыла не выше, знать, он дошёл до острочерты. Крикикризис. Гоппопосон. Бить по зверью! Никакой подёнщины ищеек и франтирования павлинов, никакого поения верблюдов и бурмотания обезьян. Паж, лучежарьте агня! Ярчики остаются с ярочками. Не без лампы ханукаливания. Куда ругая гонят серну, к новолетию всё вспомню. Юны маки ея, так сияет она, о, любуй, чтобы приветствовать тех арких на береге аметиста; верхнеяркостный сапфиресцирующий синемецкий соблизко и к вестборту ватерфронта всех хукруких. А теперь, когда вырывская братцелисичья сивосказка зайвершилась, нитки радосторгнуты, а узлы таргумалишённы, рыбёшечки в чаше Лиффийеты прекратили извиваться около Юоны и рыбопита, чертвигторианства, галькской неисчислимости и ихтиождения витого курса. А если бы лизоблудник приложил своё слухальце к речь-рыбе, то кроме жарогона и добрыдзиня, что не прекращаются на его холме знания (возвышенус), он не услышал бы хлоп-шлёп даже в Кильляндии. Стоволхв, смотришь ночи? И началось, иначе нет, и нате ночь, ничуть и не. Идёт. Так не пойдёт. В темнопалках ведут вкладчиво лечь. Раззявелла у своего колодца желаний. Скоро подвоеманящие будут гулять навтюромыжку, а потроеохочие будут шагать мушкетёрствуя. Шармдвойка красавушек, дворшайка щукголей. Самый сущий способ тешиться трусцой. Зрянастырная галиматерия вялопоседы. Держитесь! И его дрожачих дражачих вальсцев вихрь. Ночнись! Затем что никакое схождение схожих так не преджаждится. Гесперантно! А если вы держите прут на Устьелиф, путешастальщик, пока джимолость устилает Остров Жаксона, тут не прячется, кроме колоколобалобоя, никакой жезлодарственный привет. Пих. Пох. Пахпох. Грохомолния! Вас одолели колики, а нам не хватает медовухи? Господи ж ты! Божьей правдой, нет! Будь вы мирокраля скуцых или лишь Хрестиен Последний (ваше здоровье, Крис! величество, припадаем!), ваш мат насмарку, вам лучше с оным, вот двустопузые кружки и трёпкроватные комнаты с опилками, рассеянными при покашливаниераме для одобрениерамы через изложениераму вашей информациярамы, г-н Рыцын, кружкабатчик, бухмистер; его пабонька ему по бедро. Ведь Помянин Лукавва присматривает за всеми ополаскиваниями, и не стоит списывать с миссчетов Кейт, что задаёт тон метлономом, не покладая брусков. Знак «А» и номер «1». Там, где залесский перехватчик просит чарку, а Паримпурим стоит на поводке. Старий будинок на кирходворi. Так что, кто бы ни пришёл на Умин Делятницы, им придётся сладить с кутьёй в совиньете.

{Отец зовёт детей}

Но чу! В нашей тридцатиминутной войне утишье. На повалах Гори без перемен. Между звездофортом и густолесным медным замком с агоньцами бараньих свеч. Тихота, горн! Гог ты мог! Бог Однобог? Главасемьи зовёт вызывающе. Из Бурга Братьденьгторрга. То, что доктур асписал. Под грозовотучным париком. Блуждающие моргнии полыхают от пальца. Чес-слово, вот ей-боже, а он ещё будет чесать язык за зубами, чтобы задать трёпку и гонку в могилу! Анзабгхотша тычет в свой перегонный куб, чтофу соусмотреть, говяж ли пуп, и послышать всё, о чём поведают пузыри: грядущий муж, будущая женщина, еда, что надо собрать, что он сделает с пятнадцатью годами, кольцо у неё во рту, этом стражнике радости, крошки-звёзды звездокрошкой. Тронклятие для оного, злоусник для оной и женочерпальные ложки для взорвлеченца. Затем что ядин и двоимые совсем не то что тры. Итак, они подошли к финалу, ведь он дал слово. И перед панной Леоной стоит выбор всех её жизней между Джозефином и Марио-Луизом, для кого надеть лилию Богемий, Флорестана, Тадеуша, Хардресса или Майлса. И веди растленников в плен их. Готовность! Как Финн к фазанкам в тень. А теперь — к белому поколению! Избелальда!

{Подготовка к борьбе братьев}

Универсидвери открыты для них. Бой боя бойче, убойно, молоток! Дети останутся лютьми. Как громится. И вот, аты-баты, шито-круто, марширантки шли попутно. Вверхподковный магниат тянет в своё поле, и копилки меняют курс! Институтки из Сорренто, эти хорошознайки всезнают свою Улицу Вико. Отряжен отряд, кто брались на брань, у тех старых оранжегор, в Ущелье Долли. Ведь они не наравне, эти близнецы, брадпряжные, от самой пыталии при Лобтерлоо, когда Адам был Ловтрус и чёрт побрал наших отстающих, отдарив её своей айнанасабелькой, и не будут настроены на борьбу без правил и без конца, и тот преступник противопостат, и этот дружка добродей, Тесав и Инаков, Имь или Ян, хотя счастливые вины не наблюдают и вред стоит того, чтоб лечить, но Брюн не франтузник у Годрожданны. Догонялы и состязайки, все они для разных тенцон. Мягкая жесточь. Ведь она должна выйти. Должна, но с кем? Взордлявас. Вздордлявас. Вздёргдлявас. Два. Иначе есть опасность. Одиночества.

{Часть 4. Глубб и Иззи}

{Шем-Глубб хочет домой}

Чтобы перепостзнакомить с Еремеем, этим холсторезом с гнедцой, текущие разглаголы, что не токпускают сомлений, будут изрекать о том, как — как и было взаимообразно предсказано о нём одним секундоедом для его аротворца, оба не вялые поседы и сказрубские лицари, у которых колы промеж колёс и соцепки промеж спиц, прогуливаясь от Дровязья до Камнеглинки и обратно — о том, как, выбывая человеком разумысла (так-с) и перерывисто выбивая челом двери безумыслей (тек-с), его неправая полувина настроилась за быть полноправие его младопорядочности, ведь каталожный трижды номер управлял подсознанием его оккупированной личности. Он перекашивает лицом, подаётся в крохтати и посылает все мироходенья в царство огней. Барто он его стать не знает. Ишь, чужой ломоть даже с совершенным незнакомцем.

Трр, вам конец!

Прр, я младец!

В смыслегко, чай вы питьжелаете огонь-чаш, мио мавро херрсиньоро?

Пренесчайно. Пренесчайно.

Код его знает. Всему-нибудь вконец. Безместница.

{Глубб и Изод}

Он плакал поствременем. С таким раззудием, казалось, он любит расчудачку свою как купишку. Ревмяревущую безмерно тебя он видит пред собой. Очернённая от загривка до коленной чашки, хотя боенежная выше её поднизок. Блажен Святополн, божащийся святой, зрелище очеломательно, чтобы глазсыщик возросс как токсид меркурита! И как же его отягчаивают ржавочки железа! Аже они пустоносили лёжнагое снимательство на тебя, как незначительна становится сокровенная рана? В солёдная вода он мыть как всяк тоннварищ ушибленное доляегошнее место. Он не хотеть всемкроменегошние милашки смотреть ушибленное доляегошнее место. Тогда. Это повредит-с тому, что с гнедцой, в том его где, откуда он потерял-с своё «однажды для каждого», даже если тональность становится всеболее мужчинской, как дердеревы в тартарары. Незапятнанность, дайте только выпить по воротник, и все простоюбки должны сменить её туничность. Так бился он с начала до конца, отклятый и посредний, контраборец по-жизненному. Поднимите бессветное, и привет споднее! Разделите дебелое, и аз уважу небосень! Он знает, раз он видел это чёрным по белому через свой оптический тромбон, наведённый на джинку и всё такое прочее, что оно равно сильной звукотени. Милодамские красочности испытывают колкости: анисовка, бахусанка, ваниль, глициния, домоквасы, елей, ёлка, железняк, заза, иссеребрянка, йод, копчушка, лютик, мимоза, небо, одуван, пожалуйда, рентген, саго, танжерин, умбра, филомела, хакицвет, чаероза, шустрица, эскимо, ююба. А что рядом со всеми ними? Яркашинка.

{7 подсказок её цвета}

Если вы привечали её раздевичество, убедитесь, что вы найдёте ей дарполнение, или, при первой возможности, клянусь Ангусом Дагдсоном и всеми его изголовушками, она уколет вас в самое ретивое место своим неуёмным огледальним взглядом. Живей смотри, она сигналит из скопления астр. Тропись назад, вольностон, лом-метр трудлины! Восстань, Страна-под-Водами! Щёлкни азыком себе в антресоль, чётко урони челюсть, тамбубни, пока дыхание не пройдёт, пойкажи пайцелуй и всё получится. Вы поняли меня, Аллеекосильщик?

Мой верх это то, что перевернуло Фаэтона, мою середину я не закрою ни на иоту, мой низ иноплясательней вальсохвостки, а моё целое это цветок, что зорьжигает день, и слонцедостоин ваших полоумий ниц. Где есть халтура, с хозяйского конца, пусть холоп хлопочет, а холуя хлыщут. Ведь я вижу ваше вооружение насквозь. Тут не блата гулкуликов. Над его глазами тени от проб. Если мой учитель тут отрывается, хоть шелкопрячь, я обмирабельна, боюсь приглядов, знаете ли. Зато когда он мотыляет назад, разве я не адмирабельна? Потяни поясук, чтобы увидеть, как мы спим. Писк! Поиск! Проискунчик! Не хотите ли тот кусок языка влегкуску или этого лакомку Востурции, чуть чар дочка? У моего жироглота едвадцать морскакунных сил, хотя он столько же понимает в том, как замужить женщину, сколько Братень Дальтон в сочетании тканей. Пожмите руки через чащёлочку! Вод так истокрека! А другая у меня высокоротная. Этот миросруб лобзателей полон терзателей, что преклоняются вуалегантно ко стогнам рая. И кто-то идёт, я чувствую ин-факто. Но кстати я могу раскрыть сетьклеть для зорких и для тебя, где стар Деканн всё трепытался влезть в дела. Когда потом вы решите удалиться, чтобы стать нечестивым, это вполне изящный способ. Подлески чреваты заботами для кустолазов. И раз тута надо вербожиться ясенно, зарубите это себе на носу. Это мой господин Долины-двух-Морей бенедиктословил мой распах в тот раз в Долгой Гребле, доминируя над подходами к моему нутреннему наивнутру. Посмотрите, какие они братпутные! Плати шонду иксов у Бланш де Бланш, там где Тыльская Улица №3 и Поворот на Себяже №2. Гюргенчай это моя погонялка, Еликий стал мне Оком, Разумник меня расцифрует, а Семь Сестёр со мной на равной тропе. Виселка, Вран, и вы будете-с выбирать их по расцветке их пышных цветуз. Вы можете заливаться краской как тот рак, но я причешу петушка даже без гребешка. Если тот, что мне всё куклонялся, на живульку в сон мой проникал. Зато если это увидеть тыльным числом, он был бы многохлопотным зеленоглазым лобстером. Он мой первый маркгляд с самого Валентина. Час достойных словец.

Глядьба!

В доме дыханий лежит то слово, во всей чистоте.

Его стены рубиновы, а огранворота из славной костки. Крыша его из массировной яшмы, а навес из финикрасных покровов поднимается и покойно опускается к нему. Виноградная гроздь лёгкостей висит там подпутно, и весь дом наполнен дыханиями её чистоты, чистоты ладостности, и чистоты молока с ревенем, и чистоты жареного мяса с перлукомутрами, и чистоты обещания с согласиями и огласками. Там лежит её слово, о сплетатель! Высота выспренней будит азвеличивать его, а низость низгирей будет уничижать его. Оно перераскатывается на тегмене и отпросболивается от померия. Окно, ограда, зубец, рука, око, знак, голова, и не сводите другое ваше пророко с её пора-б-нам-займ. Вот у вас и получится, старый Шэм, в точку, как за сядьбукой! И Солнечник, мой гусачок, он придёт, чтобы стать её леандругом. Она не престаёт его ведь обожать. Не обежать. Вперижди пар извоза! Дай месть их смерть бой!

{Девочки смеются над Глуббом}

Будто бубны бубенцы их, а они поднимают сцепленные руки, делают несколько шагов и удаляются обёртно. Раз притопнув, два прихлопнув, руки в боки, поклон ниц.

Неподобие.

Кагалопоют:

— С утра майвставши с изголовья, мне сразу шепчут зеркала, что с вашей лишь живу любовью. Едва. Едва.

Все указывают в ту шем область, шон и другие.

— Меня зовут Миша Миша, но называйте меня Фон Фоньер. Я имею в виду Немрастушка. Это была она, мальчик прочим, что была вверх по лиственнице. Диво! Дева!

Припадание.

Кагалахаха.

Они делают вид, что допомогают, хотя просто уста лились на него зля того, чтобы заставить его главарить. А крикеткой тело не таможить, Салли Нямс. Ни на совсем самую малость. Двадцать девять цветуний встреть видного единёшеньку. Ей об этом подруга нахвастать принесла. Они одного пола ягодки, вот почему. И чтобы отпраздновать этот случай:

— Вы хочаце ружовую стужачку?

Он притворяет себя, что нагрузился лентпочками вокруг тупоголохвостья.

— Вы не Черноручка, что засел на трубном ходе?

Он прикид делает всяк, что частит их дымовходы.

— Вы желаете жидоздравствовать, фрой Шляйн?

Он преправляется, что режет что-то нождевицами и что срывает им цветштучки стыдовольствия и выплёвывает ягодки им в чашеличики.

Здездаздорово! Сказано.

{Вызывание демонов}

А теперь будите тихо, паршивчики! Це же е здесь, малки птушки! Вырослые, знай ткнитесь! Прелюдобеи, оставайтесь квадраньше! Вы хлопали в баклуши целый день. Когда возмнёте тятюшкиных шляп, тогда вам сразу нужен часу шмат. А зараз дело наперетаксяк.

Пока палящий свет не двинется потанцевать. Гламур мордрезал щёк, и впредь отныне Кадавр не встанет вскачь. Макет не станет вскачь.

В лёгких лэ ладится, ложеманн лиходеет легко. Лолололо, либермуж, вы любили лишать себя Ледоливной. Летите вашей правой к вашему Литер Лорду. Ложитесь вышей левой к вашей либерал-любке. Лалалала, лихоманн, ваша лесенка лепа и без лишних лишений.

Рогатина орехового дерева над полем при зове вербеновых овечек одой. Если ссечёте перекрест, когда шагаетесь вокрест, то я блажен, зато ему от вас страшенный прут. Отойди за меня, свободы от злых запахов! Разверзся смрад пред нами.

Добралион их флауроста ждут Нанебиус и Крессел. Дважды он ходил на поиски её, втройне она теперь ему. И мы узнаем, сто почём и что в посев. И их леди пределов, воздымая юбки влёт, выступила в путь. И за ней шла труппа хей лия. И, как по-вашему, во что же гордость обручили? В волкотажную брилльянтайную робашку. Воздушенной её лишь вслед. И фавнов флёры все враспах раскроют самих себя, чтоб обонять цветкову школу.

Ведомая Ветлоносцем, в четыре прыжка празднующих (ах беды, вас гущи), как некоротворённый подпортчик скосонов, днём с огнём не цветыскать! Обилье в тысячах таща на пегой масти, ждать дубль за лихопарых асов? Нiч за шо на свете? И аки ноштью? Отдела! Отэтдела! Готклятие, поднимайтесь уже! Ждите правосударей в вашем имплювии. Гунна! Гунна!

Он-с таит тише лунян, в своём естестве, автамнезически забвенный даже в своей данности (то ли сокмокашка графитская, там и самусник певческий), с намерением разуздать меру с мыслью быть мудрым. Он думу мнёт от света, апофоточуждый, и вычуивает любовь от её тепла. Он жмуритвзгляд. Возмущаются больше всего там, где вымещается любовь. Ведь все они были земномирянами, время растворяется в состояние, не вызывающий жалости возраст принимается в ангельский сонм. Хотя, пока ему стоится, спой угодно может обрушиться на него, от ворожейного гимна до вакхшебной ломоточки, имея изголодавшегося дьявола, юную зачинательницу и (на вечное соединение) позволение полнокомборезона при взаимолюбствии с нательным. Если он полнится на восток, он взвидит зюйд вещей, а если он клинится на север, он заканчивает на задопаде. И что же удивительного в той прамудрости Мракурия в тени? Пятна на его подолугловатостях это его мысли дурных дел, клеймаркирующие, что у него безумная имогенациjа. Сними те с них! Иди те прочь! Затем длинногполость являет худобу. Аз дам тримс! Напрасно они отваживались обратить тя стать её по твоеслову. Вот прорыв, как же они обхаживались! Дёр урыв, как они милы и вишеньебелы!

Что касается оной, то могла растрясти его. Иди от, не более. Всё равно он был очень дважды не плохим учителем в его вольтижёровском кресле-училке, и она становилась восковой в его руках. Открывая наудачу и пробегая пальцами по самым привлеканительным сластницам в медлиннотной дантосдобрительной книге тёмных. Посмотрите на этот отрывок про Галереотто! Я знаю, это тяжело, но когда вы такой неудюжий, я обмираю. Обратитесь теперь к этой дранице про Смахивельветти! Окоптеть ино сласть, он точно должен это заметить! Именно так было в мониторологе, уже когда Главстаршина Адам стал Евовым сердцевредцем, трансобщественно и общетрадиционно, с мужским умыслом у него на уме, покамест её класс восплывался небеснолазно, пусть его передыхватят, а письмена блоукируют! У меня лицо неженки. Что-то провоцирующий род. Ваше наединственное число.

{Вражда близнецов}

Вот вотчего ухотромбонисты перемешались среди дуэлей и тут-то Б. Раун встречает Н. Улана, а приз это ты.

Затем послушайте, как кукабарра шуткударит кукишбарда! Мы слышали это постоянно от самых гаммурчаний псаломов. Пока он расправлял свои лапалки. И я тоже. Даже пока я сжимался ф пястях. И он тоже. Даже пока мы билстрой брысью расщеканивали наши надуванчики. Ифытофы.

Давайте разить! Вперёд отбивать! Двойнабратия, бросьте вызов! Бешено долгие охвыси молчилюдских парламентаций, учёно недоучёных, как безжалостных, так и замечательных.

— Так пусть же Святой Гримарий Миленьких Смешков будет вашей глазнавечностью и проспективой!

— Большущение спасыро.

Смена, обратный ход.

— И пусть Святой Иероним на Распутстве Ирода втеснит вас в семейный треугольник, что станет вам всположением!

— Траволикий хваля тыл.

И каждый покривился другому. И поникла твердца его. Эти буйвиталлисты, Метелл и Аметаллик, борцы за её венец, ростподушные спорообращенцы, полностью переменные, бычеглазели тур на тура, суперфетационные (никогда чистильщик ламп не сердился так свирепо на смазывателя петель), пока их древорощенные девочки, королевская забава, если он снизойдёт, при таком замещательстве, лишь чтобы узнать, прорежь двумасс тихофеев, райской милостью, кто артодюкс, а кто неортотроп, сновещий или кознемудрый, ведь, милорождённый и моддлинно медпитанный, преимущественно милые девочки могут напасть на преимущественно плохие времена, если только правомирно избранный не будет рядом (что касается богатств, их у него нет, и на его сердечном горизонте надёжно без надежды), чтобы выделать их важные моменты ещё важнее. Дело в том, что его надо подвести к уложению на месте, без водгородностихии самодельного мира, что вы не можете поверить ни единому слову, что он вписал, ни за ломаную коврижку, но лишь того, кто покорился неестественному убору. Чарли, вы моя дарвинушка! Так пусть воспоют вслед про соглашение человека. Пока они не пойдут кружить, если они пойдут кругообратно, перед раскуской, и все свободны. Наш старт. На спорт. Стал. Стоп. Кто же Флёр? Где же Анж? Или Гёрлянда?

{Третья попытка — лиловый?}

Безверно, разбренчанно висит его высокомерка. Больнее нет красного дьявола в белке его глаза. Топьглодит тот пусть кишкинется! Нежнонагий междунегий жёнотайный шармаменькин свисток! Он не знает, как внук его внука внука внука будет колебаться на перуанском, ведь в гиперпершем жаргоноре «я сделал это» значит «я сделаю так». Он не смеет думать, почему бабушка бабушки его бабушкиной бабушки кашляла что есть руссилы с сяким сучковейным акцентом, ведь в артговоре словян «взгляни на меня» означает «прежде я был иной». Не то чтобы стопография всеречий меняла очертания, пока юношеские пьесы переходят от улицы к улице, с тех пор как время и расы существовали, мудрые муравьи запасали, а попрыгунчики были расточительны, из невещицы не выходило нуворишеньки нового под стародуром Душбогом, здраволожитель и поздноумец. Не то чтобы черпуху лондонского старейшины накладывают полными смешками для аборегионалов пигмейпутии. Его партия должна сказать по долгу чести: «Да помогут мне симафей, саммарк, селука и сиоанн, я прилеплюсь к вам, чёрт отдери, несмотря ни на что, вгрызусь бросьпотом, а в случае, если событие состоится преждевременно, даже если вы должны были отпустить меня ради ещё одного дешёвого детски девчачьего имени, можете меня замарать, за что я, не мудрствуя ядрёно, натяну ворсовские перчатки!» Зато у Фраздолбая неблагодарное словоскальство просто из разряда «приди ко мне в склады лилейны, лабаз прелестен рассвет как, и купите мне немного йода».

{Глубб проиграл}

Он очеглядно провалился, причём треистовее пароисподних попыток, ведь она носит ни один из этих трёх. И столь же притчевидно, что есть пробел в балете, чрез который вышло и всё остальное. Ведь, чтобы объяснить, почему остаток есть, был, или не будет, в соответствии с восьмой аксиомой, продолжаться различными — ведь раз неизменно разлучена та жизнелезная диада, потому (это проще пары с грехфрутом) и этот ням-хам не мог никак бы в жизни, — перемещениями вокруг дамочек, ожесточённой приязнью их парней, заканчивая множеством увеселений, гиканий, криков, сверлений шарфов, чепушений бросалок, злачноиспусканий и эхоподражательного смехзвона при генеральном мальцеобводчестве (Мьйама маламаладая старана), нужно поразмазать о неожиданном и гигантизмском появлении, непротивостоятельном как генеральные выборы, в медвежьей шкуре Барнадо насреди эпибраней этих деревенских садокручинников того весьма многострадального лэрда Лукангорья.

{Появляется отец}

Затем, боже прав же, бланш как бланш, бог из всех махинаций свидетель и томовина хлеборобов, через мертвосечение или живосшивание, расщеплённый или пересоставленный, исаако-жакомино-маврмоно-милезский, как дать отчётновесть о нём, о лужеправе?

Разве его осмолчистили не для нравомучения — как о нём некоторые распёсзнали, когда его припёрли к стене дамбы Рури, Тхоат и Клинок, те три крепкие свинопассии, Орион из Оргиастов, Морешал МакМохон, Истодядька, продукт крайностей, поставляющий ежедневности по нашим средствам, как вполне понятно любому, ваш брутейший лойомен с принценнейшим чемпионом в нашем архидьяконстве — или он был под таковым клеймом из-за поклёпа Клио, что хороникёру рыцарства было сумлитильно в стеснённых сведениях, ведь античная линия в повседневность и гуманические звенья в вечность были, есть и продолжатся, чтобы Иоанн, Поликарп и Иреней были очевидночевидцами дай же Падди Пилигрима, пока монахи препродают осень лученикам или вода ливвиобилия течёт посреде тины смертныя от топкомостья Сарры, заторной, до Исаакового, змеясь над затоном, с её нежностным миноломом на его вовнутренний малостон? Как Пьеретта с Бастьеном или Грузный Горбец с Арией Няней, ракорывка, трахтарарах, кувырдак? Как знаешьте, дiвчинамiла? Азы фолио в аква фазе абьяды. Вам иль нам путь во щель рыдалий.

Море мракмирных меморий для духовного уха, неизведанная скала, неуловимая поросль. Одним уборам известно его тысячепервое имя, Злой Гений Виминалий, Финнфинн Фенлистер, сколько же сторонних скитостранцев! Вы славно не понимаете, чисторыщик, это как телевидение открывает долгомерки, словнее когда бы Пытоломай Сотир или Сурданиспал Сногсшибала. Сидя по всем обвинениям, вы вспомните, судя по всем вероятиям, нет; заметь вот старина Джо, Джейн Яванка, старее даже чем Одам Костолло, и мы рецидивно встречаем иго, махайте себе на ум, через циклоаннализм, от места к месту, время от времени, в различных фазах писания, как и в различных позах погребания. Вот же вой со всячинкой! Смерддух! Защищайте Короля! Злоил суровой ротовой атаки, чей глагол мягок, но чьи вежды бывают украдкие, он, чья покровля гусарлыком не вышла, как и её куражка, что свершилась. И, нежно прочим, она краля сельма трепетуний, и труп нужно не забить, что когда его Маго не дремлет, он лучший беррафтон спивака среди всех островходов Скальдканавии. Как может послышаться. Ведь теперь наконец Лёжкобард хочет ходить, тот что более чем человек, принц Чертвощинска широких присестжих, травовладелец, за которого среди нежноцветиков так верно веет волнением. Арто, таково имя у героя, в Капеллозальде, рукавистый палач тенистости наших ответвеяний.

Пришипить бы его! Стой же!

У чорта, сей дни, зол прах!

Почему ты хочешь духвернуть его из его земли, о герольд-нибудь, разве он хлебнул ненастья в пыли веков? До часов его закрытия рукой погнать; набат, что будет клаксонизировать его местопредложение. Если бы того, кто помнил его сетепрядение и чайные полчища, стали бы спрашивать о лебёдке, из-за которой аисты покидали Орляквилею, этот катальщик знать бы не знал; если другого, что присоединился к вере, когда его глубинная бомба подорвала наш бочарочный водослив, стали бы –!

Чёртосафат, да тут настоящий страшный суд! Уфпокойте их груфь, сир! Крыло Махайлова, прикрой его! Булльджонский Боссбрут, подвергните его гарантину! Голоторва, осторожней! Рабы добродетели, спасите его Факттотем! Путеведмедь Зги, отпусть его! Костосломовор из Датскрая, будь его Гектором Протектором! Вольдомар с Вазой, разуйте ваши раззенки! И попробуйте поспасибствовать лунолицам, трудящимся ради ордена нашего чертокровного мирраздания! Пока Плиний Младший пишет Плинию Старшему своё клеветумелое очерниливание, что Авл Геллий коверкал у Микмакробия и что Витрувий прикарманил у Кассиодора. Как нас наловчила Луканская Гника в дублинской столице, в допришедшем Валущелии Конунга. Даже если вы покупец в продавнице из лишков, что никогда не теряла лицензию. Или душносторожный отворот от ванночлега с завтраком. И во имя чести Алкоголя бросьте этот «вы знаете, почему я пришёл, я видел, что вы делали» мотив! Пусть Петрушка бурдовыйный, зато его Душка может утереть жене нус.

{Появляется мать}

Ведь постановщик (г-н Жан Баптист Викарюхов) навёл крепкое абуливание на Отца Праздных и, как побочный результат, броскобыстрочно вывел на сцену срезомерную супругу, и та впотброшенная вьюница ворохошиллингового воспитраскройщика, годноходительная гдеточка, весила десять с лишним спудов, тянула на пять с вышним футов и простиралась на тридцать семь инчиков вокруг хороших приятелей, двадцать девять в тительку вокруг обожаемых официмягкостей, тридцать семь такжественно вокруг ответа на что угодно, двадцать три того же вокруг всяких что-ны-разлучателей, четырнадцать вокруг начала счастья и дивоносно девять вокруг того, что ковка сломала.

И раней, чем вы могли попросить милостей божества или помощи в ваших фокусах и постойкиньтекакустах, кура Галлана уже обхватила своих молодок. Вот где им нужны авралюшки. Их кость раздора, плоть для их жал, под прессом как Престиссима, исчезает не моргнув мыслью (и не то что одна курица, неткак ни две курицы даже, затем что каждая блаженная пугливка бегала с квохтаньками да квахтаньками), в то время как, пивчая водица, всем пить-давиться, Сыроварево, Винопой, Выпивачка для потребления в помещении, адвокатёр без как таковых просителей, Мусс мерзок, Пёсс прыгал, Расс рыжее прочих гирляндогорящих галантноцветиками, гонятся за всяким разным с тоном.

Пойдём впрочем. Прочим. Не ревите более бараний рык, эхмнут брёх! И завиральные куренья эти бросьте, неопалимые канделямбры! Шерригульдены да йесинайнки; ваше вольновальношоу несётся со свифтом, держась стерна! Ведь тут святой язык. Чтобы вскорости не преминуть. Ступиться.

Дальше то же. Дайте больше.

{Домашняя работа ждёт}