Бесплатный фрагмент - На дорожках неведомых

Не боги ведут нас по жизни — каждый свою судьбу сам куёт, кто куёт из злата червонного, а кто из того, что под руку попадет ….

Глава первая

Князь Владимир

…грохот падающего тела, заставили князя на мгновение отвлечься от державных дел — он обернулся. И взору его предстала картина летящей по лестнице служивой девки-камеристки. Кубарем она скатилась по красной лестнице, пока не ткнулась физиономией в пыль.

— И куды ты летишь аки куропатка, — спросил государь с усмешкой. –Шею себе зломишь… Князь подал руку, и помог подняться:

— Куды тебя Прасковья, леший несет?

— Это я за подол зацепилась ваше княжеское величие. Я к вам с докладом, по поручению, — сказала Прасковья, отряхивая сарафан. — От супружницы вашей…

— Ну, говори, что княгиня желать изволит?

Задыхаясь от волнения, Просковья вытерла рукавом нос и скороговоркой выпалила:

— Ваша супружница, княгиня Людмила, назавтре мечтают отбыть на уикенд вместе с чадами. Душно говорит ей в хоромах. Хочет подышать свежим воздухом, да половить на удило золотых карасей. Просила просить указ дать, поляну накрыть близ водоему с хруштальной водицей. И чтобы шатер там был. Будет её княжеское величие, хорониться там от мух да слепней…

Князь улыбнулся, нахмурил брови, и, почесав затылок, как-то по доброму сказал:

— Вот так вот Ильюша… Видал — княгиня возжелала устроить уикенд на природе. –А для дела такого, нам и охрана нужна, и повар хранцузский для приготовления фуагы с трюфелями. Да и для моей дружины ратной занятие найти нужно.

— Будут ваше величие, маневрам учиться, да чад княжеских оберегать. Лагерь дозором будут обходить. Не извольте ваше княжеское величие сумлеваться — все исполним, как велит служебный формуляр. И охрана будет, и шатер, и повар хранцузский мусье Барбекю. Все имеется в полном наличии — так велит указ вашего княжеского величия…

Князь лукаво улыбнулся, прищурив глаз, сказал хитро:

— Эх, Ильюша, что бы я без тебя голубчик делал… Давно пора бы сезон открыть, чай лето уже в полном разгаре. Да и у меня есть угода кости княжеские размять. Завтра мы с тобой партейку другую в багминтон сыграем. Пока княгиня с чадами будет под Ярилом млеть да карася удилом удить. Давно я в руках ракетку не держал, — сказал князь, и похлопал богатыря по груди.

— Рад стараться, ваше княжеское величие! — на выдохе провопил Илья Муромец. — Разрешите убыть для исполнения княжеской воли?

— Давай…

Отдав честь и громыхнув каблуками богатырских сапог, Муромец, лихо, запрыгнул на коня, и, пришпорив каурого, умчался в гарнизон готовиться к маневрам.

— Видала Прасковья, какой у нас витязь лихой имеется, — сказал князь Владимир: — Ну, что ухи-то растопырила… Давай, шевели караваями, дуй к княгине. Неси ей горлицей добру вестушку…

— А что ваше княжеское величие молвить?

— Скажи! Скажи, что князь команду дал. Завтра выезжаем на водоем. Карета к десяти утра будет подана к красному крыльцу. Желаю зрить княгиню в бирюзовых нарядах, да в шелках заморских от мусье Кардена…

— Будет исполнено, — сказала, Прасковья кокетливо улыбаясь. Поправив на голове кокошник, она задрала до колен подол сарафана, и поднимая пыль, понеслась в покои, выкрикивая на ходу пожелания государя.

— Ваше княжеское величие, князь батюшка, насчет уикенда распорядился! Приказал вам готовиться, и балахоны бирюзовые от мусье Кардена надевать с кралями да жемчугами, чтобы его княжескому величию наряды глаз радовали, да к похоти телесной возбуждали.

Княгиня сама себе глядя в зеркало улыбнулась, и, припудрив щечки, сказала:

— Прикажи Прасковья, истопнику, баню жарко истопить, желаю телеса попарить, прежде чем заморские шелка на себя надевать. Негоже княжеской супружнице вонять аки кобыла потная…

Глава вторая

Заговор

А еще в те древние времена, жил да был в тридевятом царствии князь тьмы и злобы, и звали его Кощей Бессмертный. Тысячи лет правил он своим кощейством. Ни дня, не мог прожить он без какой подлости, либо какой гадости. Всех соседей извел, а земли их к своему мрачному царствию прибрал. И вот наступил день, когда рядом с его владениями уже не осталось княжеств и держав кои были ему непокорны.

— Ох-ох-ох! Скучно мне Яга, — второй день вопил Кощей, погружаясь в ностальгическую меланхолию, — ох, не могу, как мне на душе погано да тоскливо. — Гадость, аль подлость какую сотворить, желание имеется — а некому! Бывало ранее по молодости я такие гадости изысканные творил — душа у меня радовалась. А сейчас?! Стар я стал! Сентиментальность какая-то меня охватила. Ранее бывало, творю зло и радуюсь! А сейчас? Сейчас зло творю, а мне плакать хочется. Скучно мне Яга, хоть волком вой! Ты бы хоть мне стриптиз, какой сплясала, а я бы и гусляров позвал, да винокурных дел мастеров.

— Я ваше кощейское бессмертие, завсегда готова перед вами нагишом сплясать. Да только стара я, и на столах ваших вытанцовывать, мне подагра мешает. Вы ваше злодейское бессмертие, в разведку Горыныча отправьте. Может, сия гадина, какие угодья свежие изыщет? Вот тогда будет вам великая радость, сотворить новую гадость, — сказала Яга, раскладывая пасьянс. — Мне ваше кощейство, карты ведают, что ждет вас приключение чудное через светлого короля и его даму. Вот и дорожка вам предстоит в дальние дали и в земли бесконечно богатые и щедрыми.

— Дорожка говоришь, — переспросил Кощей задумываясь.

— Дорожка, ваше бессмертие. Карты они не врут! Я в картах знаю толк…

— И куды, — спросил Кощей. — Куды меня та дорожка ведет?

— Знать ваше злодейство не имею такой возможности. Нужно яблочко да по тарелочке покатать, чтобы сии земли зрить далекие, где воды глубокие и леса живностью богатые.

— Так зри старая перхоть! Зри — мать твою быстрее… Нет мне мочи терпеть!

— Вы ваше злодейство, маму мою только не трогайте… Пусть прах её с миром почивает… А не то, как воскреснет, и вам и мне настоящая Кузькина мать будет! Мамаша моя по молодости была шаловлива очень. Многие княжества и царства от её шалостей пострадали…

Яга пошарила в торбе, и, достав блюдечко с голубой каемочкой и яблочко, разложила предметы шаманства перед Кощеем.

— Во! Надыбала! Ты катись — катись по кругу, сквозь метель, пургу, и вьюгу! Мир нам блюдо покажи, про природу расскажи! Ну-ка Гугел святой, крути верти!

Яблочко наливное побежало по тарелочке, и, сделав несколько кругов, замерло в самой середине.

— Ну, и что старая кляча, тебе сия посуда ведает, — надменно спросил Кощей, видя, как устройство «сломалось» в самый нужный момент. –И шо это за Гугел такой?

— Гугел — ваше беззаконие, это Джин такой, всезнающий — всё ведает, коли у тебя гроши на счету есть! А сейчас он ничего не ведает! Роумингу ваше беззаконие с тридесятым царствием нет! Надо бы баланс пополнить. А где злато взять, коль мой бюджет уже лет десять на нуле. Кредит меня окаянный замучил. Я давеча ваше злодейство, ипотеку взяла на новую хату. Что-то моя халупка хромать стала. Пущай ваш Горыныч слетает, да на мир свежим взглядом глянет, ему один черт делать не хрен…

— На тебе старая калоша злато… Давай пополняй свой баланс, — сказал Кощей, и бросил Яге золотую монету. — Зови кляча, этого святого Гугела. Скажи ему, что Кощей зрить желает, что там, в мире делается…

Яга радостно схватила золотой и кинула его на блюдце. Монетка секунду полежав, прямо на глазах исчезла. Яблочко дернулось, закрутилось вокруг своей оси, но с места так и не сдвинулось.

— Ну, что там старая?! Давай уже! Не томи мне душу, а то я тебя булавой осажу…

— Ой, не смешите вы меня ваше злодейство, вашей «булавой» теперь только карасей в ставке ловить или на чеботах вместо шнурка завязывать…

— Ты, на что это намекаешь, старая перхоть?

— Намекаю на то, что пора бы вам ваше бессмертие, еще раз молодильных яблок отведать, чтобы ваша «булава» была вновь, как молодости тверда и могуча аки еловая дубина…

Кощей, почесал затылок, и ехидно улыбнулся, услышав что имеет шанс вернуть мужской потенциал.

— Ну, клизма, и что святой Гугел тебе ведает?

— Что, что не идеть, ваше бессмертие! Гугел святой говорит, что долг платежом красен, и за прошлые сеансы в эротических чатах недоплата имеется. Пока баланс не пополнится, сей джин, чудо творить не желает…

— И сколько еще, — завопил Кощей, топая сапогами по каменному полу.

— Я полагаю, что еще пять золотых и будет достаточно, — сказала Яга, протягивая тарелку.

Кощей, не успел кинуть на тарелку пять золотых монет, как яблочко закрутилось, завертелось, да как побежит по кругу.

— О, — глянь старая перхоть, как твои чары зафуциклировали! Ха — ха! Во, дает умалишенная! Во, дает — крутится, словно пропеллер, — заверещал Кощей, подпрыгивая от радости.

В какой — то миг на тарелке появились диковинные картины: храмы, златоглавые купола с крестами, сменялись лесами, полями и голубыми реками полные рыбы.

У Кощея от увиденного великолепия даже корона, на лысой голове не удержалась и съехала на бок.

— Что это, — спросил он открыв рот.

— Сие ваше бессмертие — Русь святая, — сказала Яга.

— Так может…

— Не советую, — ответила Яга, перехватив мысль гегемона.

— А может мне на Русь святую напасть, — спросил Кощей, поправляя корону.

— Не советую ваше злодейство. Кто только на сии богатства не посягал, ни кому не удалось в живых остаться. Все сгинули в чащобах дремучих и в болотах топучих…

— Что так уж и ни кому, — спросил Кощей, потирая зачесавшиеся ладошки.

— Никому! Говорю же — земля это святая! Русичи они под Богом ходят…

— А как бы попробовать, — спросил Кощей.

— Еще раз говорю -не советую! Русичи народ грубый — в лаптях ходят… У них мёды крепкие, стрелы каленые, и медведи по улицам бродят, и на балалайках играют…

— Во как — казал Кощей, и задумавшись застыл в каком-то маразматическом ступоре, словно представил себе несметные богатства и народ, который эти богатства бережет.

— Хотя -хотя ваше злодейство, — сказала задумавшись Яга, — наверное, можно… Тут нужно умом действовать. Вон глянь, ваше бессмертие, князь Владимир, приплоду своему радуется. Сдается мне это дочки его. Вот кабы, у князя чадо похитить? Вот оно бы и стало яблоком раздора…

Яга не успела договорить.

— А может, чадо лучше Горынычу скормить? Нехай полетает скотинка, да на князя русского наведет кошмар…

— Вы ваше бессмертие, совсем умом зачахли. Дочурку князя Владимира похитим, воспитаем в нашем духе. А когда она вырастет, вот тогда ваше беззаконие, вы на ней сможете жениться. Князь Владимир вашим тестем станет. А коли он будет тесть, то и пол княжества вам, как родному зятю полагается. А там и до цельного царства добраться особого труда не надобно!

Кощей расплылся в счастливой улыбке, и подскочив с трона, принялся громыхать подковами по мраморному полу, да искры на радостях высекать.

— Дело! Дело! Дело, старая клюшка говоришь! Так и поступим: девчонку украдем! В наших злодейских традициях воспитаем, а потом — потом, как вырастет, так папашке её и предъявим. Так, мол и так, великий князь — чадо твое нами взращено было, и мы имеем удовольствие сочетаться с ним законным браком! А посему отвали-ка нам папашка, полцарствия от Урала батюшки, до Колымы матушки!

— Вот! Вот так и сотворить ваше злодейство нужно! Русь нужно интриганством брать, а не силой! Тут подход должен быть тонкий, как шелковая нить, но крепок как стальной трос…

Кощей подошел к окну, и приоткрыв его, три раза свистнул, будто кого позвал.

— Змей Горыныч, поместье дозором облетает. Повадились тут последнее время богатыри всякие шастать, по моей вотчине. Голову мне хотят отрубить. Им какой — то идиот сказал, что ежели Кощею, то бишь мне, голову срубить, то таким способом меня убить можно. Недоумки! Не ведают, что бессмертен я! У меня способность, как у ящерки: ей хвост оторви — новый отрастает! Мне голову сруби, на место старой головы у меня новая, появляется…

— А как же мозг, — спросила Яга.

— Какей мозг, — прищурившись, переспросил Кощей.

— Ну, тем, чем думы да мысли всякие думают.

— А мозг у меня в другом месте имеется. В сундуках мозг мой спрятан, где ни кто никогда не догадается!

— Я ваше бессмертие, уже знаю, где вы его прячете…

— Где, — запаниковал Кощей.

— Точно не в сундуках…

— Ну, скажи где, — спросил Кощей, делая ехидную рожу.

В это мгновение за окном замка мелькнула тень. Голова змея Горыныча влезла в окно, и, испуская дым, спросила:

— Ну! Вызывал хозяин?!

— Вызывал, — ответил Кощей, подавая Горынычу кусок свежего мяса.

— Что изволите, — спросил змей, облизываясь.

— Полетишь в тридесятое царствие… То, что Русью святой кличется. Похитишь у князя Владимира его чадо, да мне в замок доставишь. За это получишь пять пудов свежей говядины и десять свинины.

— Говядина ваше бессмертие, это дело хорошее, но на Русь святую я не полечу. Нет мне резона, за пять пудов говядины своими головами рисковать. Да и киднепинг у нас реликтовых аспидов не в почете. Да и свиньи мне тоже не в радость, ибо я веры не той. Нам свининку кушать, вера не позволяет…

— А за десять пудов, — спросил Кощей, накалывая на вилы очередной кусок мяса.

— И за десять тоже, ваше бессмертие, — ответил Змей, и облизнувшись, схватил кусок зубами.

— Вы ему ваше бессмертие, дайте вольную, — сказала Яга — он за вольную куда хочешь, слетает, и кого хочешь, украдет…

— За вольную? За вольную пожалуй можно, — сказал Горыныч. — Только там ваше бессмертие, вокруг княжества русского, по тайным скрадкам да схронам стрельцы попрятались. Блюдут окаянные, небо над державой, чтобы ни какой аспид заморский покуситься на святое не имел никакой можливости. Луки у них тугие, а стрелы каленые. Ночью лететь надобно, чтобы не попасть на цугундер…

— Я тебе птеродактиль, шапку невидимку дам… Будешь даже днем никому невидим, — сказал Кощей.

— Эй, ваше бессмертие! Ты Коша, шапочку невидимку мне еще лет тридцать назад обещал, — сказала Яга, ссыпая в карман золотые. Я в этой очереди первая была…

— Цыц, старая клизма, — сказал Кощей. — Вот оженишь меня на княжеской дочери, так сразу шапку невидимку и получишь. Чай не навсегда гаду этому даю, а на время…

— А коли не вернет? Коли порвет, аль моль её почикает?!

— А коли не вернет, то я из его шкуры себе сапоги пошью, да рейтузы с бахромой! Крокодилья шкура она завсегда в цене…

— Я ваше бессмертие не крокодил и не птеродактиль… Меня ученые мужи реликтовым рептилоидом нарекли. Поэтому, прошу, ко мне с уважением относится — как к реликтовому.

Яга обиженным взглядом посмотрела на Кощея и прошипела:

— Вы ваше бессмертие, меня снова, как старушку-лохушку разведете. Вы, пользуетесь моей бескорыстной добротой и безграничной доверчивостью… Я с вами уже хлебнула горя, когда молодилными яблоками хотела сделать вам омоложение органов…

— Вспомнила! Надо было тебя убить тогда, аль в жабу болотную превратить за твои экшперименты над пожилой личностью… Кто знал, что у меня от твоих яблок нескончаемая диарея начнется. Все царствие своё я тогда обоср… обгадил!

Яга пожала плечами, и, делая невинное лицо, ответила:

— Яблок ваше злодейство, больше нету-ти! Усохла яблонька! А шапку мне уж больно хочется, коль вами обещана была…

— Будь спокойна детка! Обстряпаем дельце, получишь ты шапку. Будешь потом по молодецким баням шастать, да на добрых молодцев зенки свои пялить! Чай любишь, старая клюшка, на голых богатырей заглядывать, — спросил Кощей, и засмеялся так, что летучие мыши с потолка попадали на мраморный пол.

— Не вводите меня ваше бессмертие в краску смущения. Ну, имею такой грех за душой зреть тела нагие, и что таперь?! Сие что царским укладом возбраняется? Чай у нас права людские имеются — али их уже нет!?

— Да, нет, — ответил Кощей. — Вон Черномор, тоже вроде мужик, и рать какую молодецкую имеет. И еще неизвестно, чем они там, в море под водной гладью занимаются. Не факт, что просто дозором ходят. Ладно, Яга, считай, вопрос с шапкой решили…

Кощей подошел к сейфу, достал из-под железных лат ключ. Открыв стальной ящик, он достал шапку невидимку.

— На вот– держи Горыныч, инструмент секретный! Как дело сделаешь, так я тебе вольную дам, — сказал Кощей, и надел на его голову шапку. В одну секунду змей стал невидим.

— О, как! Ни стража, ни стрельцы тайных секретов тебя не узрят.

— А как обманет тебя Горыныч? — спросила Яга. — Сейчас вместе с шапкой да в тридцатое государство на пески белые, да с девами полногрудыми резвиться улетит?

— Не улетит, — сказал Кощей. — Он мне свою жизнь в карты на тридцать три года проиграл… А карточный долг — ясен, как день божий — дело святое!!!

— Ну, тогда я ваше бессмертие спокойна… Пущай летить, ящерка хоть на край света с такой кредитной историей, он ни в одной державе мил не будет!

Судя по тому, как Ягу обдало свежим ветром, стало ясно, змей Горыныч, не дожидаясь оскорблений в свой адрес, вспорхнул и выпрыгнул в открытое окно.

— Ну ладно, ваше беззаконие, мне тоже пора. Скоро ночь на двор опустится, а я еще в хате не прибиралась… Зачуханилась я последнее время — спасу нет!

— Ладно, старая клизма, вали домой! Как Горыныч вернется, я тебе знать дам. Вестового пришлю — Соловья разбойника.

Яга откланялась, ловко запрыгнула в ступу и, махнув метлой, вылетела в широкое замковое окно.

Кощей еще немного постоял, посмотрел, в след улетающей ступе и, достав сигарету, закурил. Он глубоко затянулся, и, набрав полную грудь дыма, сам себе сказал:

«Эх, и скучно же мне, размаху не хватает»…

Глава третья

Похищение

Воскресенье полыхнуло обилием солнца и красок. Посетив с утра вместе со своим семейством церковь, князь Владимир помолился во славу семьи, русского народа да русского оружия. Поставил свечи, и трижды окрестил себя крестным знамением, как полагается в православной вере. Не торопясь — вальяжно, князь вышел из храма, раскидывая золотые монеты «убогим», собравшимся тут же на паперти, показывая люду щедрость княжескую.

— У нас все готово, ваше княжеское величие. Можно экипаж подавать? — спросил Илья Муромец, бряцая доспехами, которые три дня к ряду полировал зубным порошком.

— Подавай Ильюша, чай княгиня уже помолилась и вскоре пребывать изволит.

— Экипаж, князю, — заорал Илья Муромец трубным голосом, да так громко, что перепуганные храмовые вороны с карканьем взлетели с насиженных мест.

Тут же к красному крыльцу подкатила карета. И пока лакеи прилаживали к карете подиум, кучер привстал, и, сняв картуз, уважительно поклонился князю.

— Здравия желаю — князь светлейший.

— Будь и ты здрав Мефодий, — ответил князь, пожимая кучеру руку.

Княгиня Людмила в сарафане бирюзового цвета, украшенного жемчугами и серебряным шитьем, согласно дворцовому этикету так же вальяжно вышла следом за мужем. Она остановилась, и, осмотрев собравшуюся толпу зевак, для приличия бросила несколько монет «обездоленным». Те кинулись к её ногам. Каждый убогий и нищий стремился в первых рядах подобрать монетку. Грех было не использовать такой случай, и пара дежурных убогих прильнула устами к княжеским туфлям.

— Полно –те, господа. Не усердствуйте. Ибо лак заморский своими бородами сотрете, — сказала она, помахивая веером.

Нищий народ на паперти нанимался князем из числа стрельцов княжеской стражи. Традиции облагодетельствования нищих и хворых нарушать князь не хотел, а беспутное транжирование княжеской казны, допустить не имел возможности по причине отсутствия дохода. От того и нанимал служивых играть роль нищих, да всякого рода убогих. Бросит, бывало князь своей щедрой рукой десять, двадцать золотых монет, чтобы народ видел его щедрость, а уже к вечеру, все до единой деньги возвращались под роспись в княжескую казну. Кто княжеские пожертвования утаивал, того били батогами нещадно. От того великая держава держалась на плаву и даже иногда прибавлялась звонкой монетой, за счет

добычи старателями земной крови.

Князь подал руку княжне и помог по подиуму взойти ей в карету. Помахав своим подданным боярам и купцам рукой, государь сказал на прощание пару слов и, улыбаясь челяди, исчез из вида, спрятавшись за тяжелыми золочеными дверями.

— Народ княгиня, почитает вас до безумия, — сказал князь, заслышав, как с улицы донеслось разноголосие толпы скандирующих: — «Княжне Людмиле, слава, слава, слава!».

— Полно — те вам князь! В сих криках есть немало и вашей заслуги, — ответила княгиня, томно опуская взгляд.

Князь трепетно взял жену за руку, и слегка нагнувшись, нежно её поцеловал.

— Не скромничайте сударыня, право это вас кличут, — сказал суженный и приоткрыв окошечко сказал кучеру. — Давай Мефодий, поехали! Нас ждет шашлык, башлык с трюфелями!

Щелкнув плетью, кучер натянул поводья и крикнул, что было голоса:

— Но, пошли, супостаты длиннохвостые! Давай, шевели копытами Сивки, Бурки вещие каурки!!!

Тройка рысаков напряглась, и золоченая карета князя Владимира, постукивая колесами по брусчатке Красной площади, выехала на дорогу. Следом за князем напевая хором строевую песню, выдвинулась и дружина, во главе которой ехал на своем коне Муромец.

Увлекшись княжеской четой, народ даже не заметил, как тень от змея Горыныча пересекла соборный двор и зависла над колокольней Ивана Великого.

— Ну что братва, кажись, сегодня наш денек, — сказала правая голова Горыныча.

— Жрать, как хочется, — сказала голова средняя.

— Вчера только свеженинкой перекусывали, — сказала левая.– Перетопчешься!

— Вам хорошо — как говядину кушать, так все вам достается, а как в кусты ходить так мне приходится, — пожаловалась средняя голова.

— Ха — ха — засмеялись правая и левая голова.

— Кому, что от природы досталось, — сказала правая голова. — Зато шапка невидимка на твоей башке надета. Не дай бог потеряешь. Вот тогда будут приключения на твое подхвостье!

— Хорош базлать! Лучше глядите, куда экипаж двинулся, — сказала левая голова.

Горыныч взмахнул крыльями, и, оторвавшись от купола колокольни Ивана Великого, полетел следом за эскортом, держась чуть — чуть в стороне, чтобы тень не легла на охрану.

Еще издали Горыныч заметил на солнечной поляне, стоящий походный шатер. Вокруг поляны расположились дозором княжеская стража, готовая наброситься на любого, кто помешает князю Владимиру отдыхать на почивать.

— О, глянь у них и луки тугие и стрелы каленые, — сказала средняя голова.–Боюсь я этих русских– ох как боюсь! Народ дикий! Вся Европа от них дрожит, как рыбное заливное на блюде!

— Ты шапку только не потеряй, — ответила левая. — Как в пике пойдем, ты её лапами придерживай. Не дай бог потеряешь, так из нашей шкуры Кощей Бессмертный себе сапоги пошьет.

Горыныч облетел эскорт стороной, и тихо шурша крыльями, приземлился на раскидистый кучерявый вековой дуб, стоящий на другой стороне водоема.

— Так братаны, тут в тенечке посидим. Подождем, когда князь с княгиней свой выводок без внимания оставят. После шашлычков, да зелена вина, князя с княжной в сон потянет. А там дело техники. Спикируем, схватим и на вольные луга пастись.

— А как охрана?

— Не успеет! Пикировать будем из — поднебесья! Левая и правая на стреме, а этот в шапке хватает чадо, и тут же на форсаже уходим свечой вверх! Пока князь поймет, что случилось, мы уже будем далеко.

Средний снял с головы шапку, и, вытерев на лбу пот, повесил её на ветку, чтобы просохла перед ответственным рывком.

— Эх, а мне нравится, — сказала левая голова. — Природа, шашлычком свежим попахивает.

— А я мужики жрать хочу, — сказала средняя.

— Жрать, жрать — сперва дело сделаем, а потом и пожрем от пуза, — сказала левая голова. — Кощей обещал десять пудов говядины.

— А я бы сейчас винца испил, — сказала правая, — пару бочонков.

— Да, пора бы глотку промочить, — сказала средняя.

— Вон водоем, иди мочи свою глотку тварь ненасытная, — сказала левая. — Ждем удобный момент!

Змей Горыныч прикрыл глаза и слегка задремал, пока звуки отскакивающего от ракетки волана, не привел его в режим бодрствования. Он открыл глаза, и увидел, как князь Владимир и Илья Муромец играют в бадминтон.

— Готовность один, — сказала левая голова.

— Правый готов!

— Центральный готов, — ответил средний, прижав уши.

— Отсчет времени пошел, — сказал левый.

Змей Горыныч принял боевую позу.

— Ой, братцы, не к добру это — там Илья Муромец, — сказал средний. — Ой, не к добру!

Досчитав от десяти до нуля, Змей Горыныч сорвался с дуба и на бреющем полете скользнул прямо над самым водоемом, распугивая лягушек, мирно греющихся под лучами солнца. Черная тень пронеслась над камышами. Утки, чирки и лысухи затихли. Лягушки спрятались под листья кувшинок. Горыныч, пролетев над осокой, взмыл свечой вверх и, поднявшись на высоту, завис на одном месте, высматривая жертву.

Тем временем, княгиня отдыхала в шезлонге, держа в руках женский роман о трудной судьбе крепостной крестьянки, полюбившей молодого барина. Под паланкином в кроватке мирно почивали княжеские дочери. Невдалеке на мангале жарился шашлык, а повар француз по имени мусье Барбекю, лихо поливал шкворчащее мясо красным бургундским вином.

Горыныч шестью ноздрями втянул в себя воздух, пропитанный запахом жареного мяса, и средняя голова выдала перл:

— Братки, однако, шашлычок под коньячок — как вам такое?

— Смотри лучше где, коляска с чадами, — ответила левая.

Заметив люльку, Горыныч сложил крылья, и словно сокол ринулся с высоты прямо на колыбель. Все произошло внезапно. Княгиня Людмила даже не сообразила, что случилось. Черная тень нарыла походную опочивальню, где мирно спали княжеские отпрыски. Сжавшись от ужаса, она заверещала, что было сил, и тут же выронив книгу, упала в беспамятстве.

В этот момент Илья Муромец увидел Змея Горыныча. Тот уже держал в лапах княжескую дочь и крутил головами в поисках пути к бегству.

— Врешь, не уйдешь, –заорал Муромец, и громыхая латами, бросился к перепуганному Горынычу.

— Атас! Муромец! — заверещал змей, и словно заяц, прыгнул на центр поляны. Он бегал по кругу, стараясь оторваться от земли, но ему не хватало разгона. Со всех сторон бежали бородатые стрельцы из княжеской охраны и жутко вопили, пугая рептилию острыми как бритва алебардами. Князь остолбенел. Видя в лапах Горыныча свою дочь, от сковавшего его страха он не мог даже шевельнуться.

— Ильюша, ради Христа — не стреляйте — чадо загубите, — проорал он, боясь даже вздохнуть. — Может ён выкуп какой попросит, так опосля откупимся. Чадо сбережем!

— Не боись ваше величие, сейчас я его угомоню….

Змей Горыныч, застигнутый врасплох, бегал по поляне, прижав к себе ребенка, пока не набрал нужную скорость. В самый последний момент он подпрыгнул, словно кенгуру когда стрельцы княжеской охраны почти взяли его в котел. Змей стрелой взмыл в небо. Витязи промахнулись, и столкнувшись лбами, повалились без памяти на спину. Пришедшая в себя княгиня вновь упала в сильном обмороке. Только Муромец остался хладнокровен, непоколебим, как истинный богатырь. Не растерявшись, он ловко подбросил камень и так лихо щелкнул его ракеткой для бадминтона, что тот пулей понесся в сторону Змея Горыныча, ударив реликтового рептилоида прямо во взмыленное подхвостье.

— Ой, — завопил Горыныч, — в меня попали. Бьет гад, по помидорам!

— Мы же невидимы, — сказала левая голова. — Мы же под шапкой невидимкой — ядрен батон!

— Братцы, я шапку, на дубе забыл, — сказала средняя голова.

— Ну, тогда все ясно, — сказала правая голова и запела:

— Мы летим, ковыляя во мгле. Мы летим на последнем крыле. Глаз подбит, хвост свербит, но Горыныч летит, на честном слове и на одном крыле.

— Валим отсюда, — завопил центральный и, поджав хвост, стал учащенно махать крыльями. Илья Муромец вновь подкинул камень, и с такой силой запустил его в воздух, что тот догнал змея и со всей силы стукнул в затылок левую голову. Тот отключился. Горыныч, почувствовав недомогание, пошел в пике. Пролетев над озером, он не удержав высоты, рухнул за ним, прямо в лесной массив, поднимая клубы пыли.

— Боже, ты его сделал — Ильюша! Ты выбил ему мозги, — проорал князь Владимир.–Кто найдет ребенка, тот получит земельный надел в Рублевке и сундук злата, — проорал Князь.

Стрельцы бросились бежать вокруг озера, чтобы поймать Горыныча, который так красиво пикировал в лес.

Тем временем, Змей Горыныч, пришел в себя. Он взобрался на пень, и уселся на него, держа девочку передними лапами.

— Что братва, будем делать? Так опозориться может только лох печального образа!

— Валить отсюда надо, — ответила правая голова, — княжеская охрана с минуты на минуту тут будет.

— Шапку надобно забрать, — ответил центральный, — шишку прикрыть, чтобы не застудилась.

— Ага, чтобы от Муромца еще раз в подхвостье получить, — сказал левый, почесывая за ухом. — С меня хватит.

— Дитё нужно здесь оставить, а самим налегке слетать за шапкой. Кощей сейчас явно видит, чем мы занимаемся, и теперь точно пошьет из нас сапоги. Лучше вернуться с шапкой и без дитя, чем без шапки, но с дитем. За шапку он порешит нас. Будем потом на камушке греться.

Пока Змей Горыныч, сам с собой разговаривал, на поляне вдруг появился мужичок с еловой дубиной. Мастер Данила как раз прохаживался мимо, в поисках грибов и услышал, как головы между собой беседу ведут.

— Ты, это гы, — сказал Данила, размахивая дубиной. –А то я тебе…

— Чаво гы?! Чаво гы?! Ты кто такой, — спросила левая голова. — Гыкаешь мне тут!!!

— Я кузнец Данила мастер, — ответил мужик.

— Ну, так ты куда шел, Данила мастер, туда и иди, — ответил средний. –Не видишь, отдыхаю я. Заморился однако..

— Ты, птеродактил, дитятка то отпусти! Не ровен час, я дубинкой махну, да зашибу малёхо!

— Не птеродактил я — дубина стоеросовая, а рептилоид реликтовый трехглавый. В книгу красную занесен, за природную редкость.

— Отпусти, дитятка говорю. Я с тобой шутить не буду, — сурово сказал кузнец и решительно пошел на Змея Горыныча, размахивая дубиной.

— Не будет ён шутить, — сказал правый. –Валим браты, по добру да — по –здорово! Не видите это мужик русский — болван не отесанный!

Горыныч, аккуратно положил княжеское чадо на пень, а сам стал, словно просачиваться сквозь кусты, опасаясь мужицкого гнева.

— Забирай, мужлан сие чадо! Мне таперича один хрен головы не сносить, — сказал Горыныч.

Данила махнул дубиной и бросил её следом в Змея. Тот не успел пригнуться. Тяжелая палка со всей силы ударила среднего по голове.

— Валим, зашибет же мужлан — завопил правый, и, замахав крыльями, как на форсаже змей вознесся к небу.

Данила подошел к пеньку, на котором лежал ребенок и, аккуратно взяв его в руки, сказал:

— Утибожемой — какие мы тут красивые! Господь услышал наши молитвы! Теперь у нас с Капитолиной настоящая семья будет, — сказал сам себе кузнец Данила.

Он бережно положил девочку в корзину, и поспешил домой, чтобы уже там под крышей дома поделиться с женой радостным приобретением.

Глава четвертая

Сотворение тайной стражи

— Ну что витязь распрекрасный делать будем, — спросил князь Владимир, стоящего перед троном Илью Муромца. — Где воевода будем дите княжеское искать? Ты, и твоя стража прозевала киднепинг и я, как князь Руси великой, должон отрубить чью — то голову, чтобы унять боль сердешную и покарать лиходеев.

— Я думаю ваше княжеское величие, тут надо малость умом поработать. Махать мечом дело пустое, да и затратное. Чай палачу платить за каждую голову надо. А вдруг тая голова, которую вы сечь, изволите, ведает корни самого лиходейства. Так карать надо самого лиходея, а не того кто по недогляду своему, сие злочиние сотворил. Надо вам ваше княжеское величие службу княжеского державного надзору учинить. Дабы действия супостатов, да басурман всяких и лиходеев, загодя пресекать на корню.

— Ну — ка, ну — ка Ильюша, с этого места поведай мне по подробнее, — сказал князь, делая умное лицо.

— Я, да Добрыня Никитич, — сотворим тайную стражу типа той, что в римской империи была. Княжьи люди в разных хламидах будут середь бояр, простолюдинов и всякого мастерового люду ходить и выведывать где, что происходит и докладать старшине. А далее мы сии веды будем описывать на пергаменте, и хранить, до потребности. Вот, к примеру: затеял какой басурманский царь против вашего величия гадость творить. Он же не пойдет на пролом, а сперва зашлет тайных соглядатаев, чтобы те выведать каковы планы у народа. Какова княжья зброя да войско. Аль свои доморощенные бояре да купцы, что страсть к воровству аль к мздоимству имеют, и на княжий престол метят.

— Дело говоришь Муромец. Сегодняшним днем указ издам, о сотворении тайной стражи да тайных соглядатаев, кои будут коварные замысла ворога внутреннего и закордонного выведывать. Казны дам сто золотых, но чтобы ни муха, ни паук какой без надзору не остался. Излови мне этого аспида трехглавого, чтобы выведать, кто рептилоида этого надоумил промыслом злодейским заняться. Чай дело нехитрое змеюгу на каторгу определить. Будет кому вагонетки с углем да с железной рудой по рельсам тягать.

— Это князь не дело. Горыныч рептилоид реликтовый и замены ему пока нет. Да и в деле нашем сыскном да оборонном он личность нужная, чай летает по землям разным.

Натурой он безобиден: жаром уже давно не дышит, люд не крадет. Головы три, а ума что у дитя малого. В нашем деле тайном такой агент важнее княжеского человека. Княжьему люду, кои будут промыслом тайным ведать, жалование надобно платить, а сей рептилии и барана хватит. Я его ваше княжеское величие изловлю, да выведаю, кто интриганство такое затеял против нашей державы. А опосля работать заставлю на тайную стражу.

Князь почесал за ухом, что было знаком одобрения и, выдержав паузу, сказал:

— Под тайную стражу велю хоромы возвести, где княжий люд будет умение и навык в розыске да защите державы приобретать. Пусть грамоту учат, да ремесло владения тайным оружием. Чай не с мечами да копьями по княжеству ходить будут.

На сердце Ильи Муромца отлегло. Не стал князь в сердцах мечом махать, а к делу отнесся с душой и пониманием. Это вселяло в душу Муромца радость за дело новое, которое будет не только ему прибыль приносить, но и державе великую пользу.

Собрал Муромец ратников надежных с кем баталии прошел с ворогом княжества российского и зачитал указ:

— «Сего дня я князь Владимир Владимирович своим княжьим словом повелеваю, сотворить службу державной охраны и обороны». Воеводой тайной стражи назначаю Илью Муромца, а его заместителем Добрыню Никитича.

Повелеваю: на территории княжеских хором заложить державное ведомство тайной службы с темницами для содержания, казематами для пыток басурманских лазутчиков, да кельи для проживания, да писарского промысла.

— Так стало быть воевода у нас теперь своя служба имеется, — спросил Добрыня, похлопывая по плечу своего друга.

— Князь братья, за утерю княжеского чада хотел всю охрану через палача пропустить, да я животом встал и не дал. Пообещал лично изыскать лиходея и наказать его по суду и державному закону. Так что братья, будем аспида ловить и жестоко пытками мучить. С этого дня князь указ издал. Мы теперь братья, не просто рать, мы теперь несем тайную службу цель которой, выведать лихие скрытные глазу замыслы не только ворога, но и собственных воров и злодеев. Дозором будем обходить державу, а середь люда будем иметь тайных соглядатаев, да ушлых лазутчиков, кои могут порчу ворогу наносить непоправимую.

Стрельцы одобрительно загудели. Ведь нести службу на здравие державы была большая честь, да и приварок семье золотом и всякими привилегиями и освобождения от податей.

На том и порешили.

Глава пятая

Меч-кладенец

С тех пор как Данила отобрал у Змея Горыныча девочку и назвал её Василиной, минуло целых семнадцать лет. Княжеская жена Людмила не пережив горя, ушла в мир иной, через год как Горыныч похитил Екатерину. Князь за это время сильно постарел.

Как раз год совершеннолетия Василины с неба на землю упал небесный камень, как знак господний. Он, словно золотая стрела, пущенная из тугого лука, прочертил огнем, край небесного свода и пал близ Святого озера. Волки в лесах истошно завыли. Птицы закричали, а гады ползучие, устремились вглубь болот лесных. Все живое пришло в состояние паники и жуткого страха.

Только старая колдунья Анисья, проживавшая в ските на краю Берендеева болота, была на удивление спокойна. Она сложила в короб цветы «плакун–травы», и трижды перекрестившись на икону Николая Чудотворца, покинула свое пристанище. Старуха знала точно, что больше не вернется в свое пристанище. Здесь в мольбах и нищете провела она почти полвека и теперь ушла, чтобы умереть, а напоследок исполнить господню волю.

И говорил ей Чудотворец с иконы:

— «Камень небесный, что падет близ озера Святаго, велю доставить его в Слободу мастеру Даниле. Пусть из куска тела небесного, его дочь Василина изваяет меч булатный. Как только будет меч ей в огнище рожден и потом соленым выстрадан, велю в воде святой его закалить».

Сквозь ночь и жуткие чащобы, устремилась знахарка к озеру Святому. Там ковырнув посохом достала Анисья со дна ямы кусок железа. Оросив, как было велено его водой из озера, она положила его в котомку. Там в Слободе близ столицы, жил великий мастер оружейных дел Данила.

Ближе к полудню, знахарка вошла в Слободу. Поодаль от жилых рубленых хат, стояла кузница Данилы. Анисья зашла в кузню и присев на дубовый чурбак лукаво спросила:

— Ты что ли мастером Данилой зовешься?

— Я матушка, — ответил кузнец, отложив в сторону молот.

— Испить бы мне для начала водицы холодной, а потом я скажу, в чем нужда моя имеется.

— Ну–ка Василинка, подай путнице холодного березового кваску.

Девушка лет семнадцати открыла люк подполья и исчезла в его прохладной и сырой глубине. Через минуту она явилась вновь, держа в руках глиняную крынку.

— Испейте матушка. Чай день сегодня выдался жаркий, — сказала Василина и подала старухе холодного напитка.

Затворница трижды перекрестилась и, прошептав молитву, припала устами к крынке.

Испив, старуха вздохнула и, вытерев льняной тряпицей рот, размерено сказала:

— Спасибо тебе Данила мастер.

— Доброго здравия, — ответил Данила. — Далече путь держишь бабуля?

— Пришла уже я! К тебе путь мой лежал.

Кузнец удивился. Вытерев тряпицей лицо от пота, он спросил:

— Откуда бабушка, знать меня изволишь?

— Имя твое родимый мне Чудотворец поведал! Просил передать дочери твоей Василине, сей подарок в честь именин!

Старушка легко приподняла котомку с пола и подала её кузнецу.

— Я помогу, — сказала Василина, и хотела было уже подхватить котомку, но та еле удержалась в её руках.

— Добрых пол пуда весит, — сказал Данила. Он положи котомку на наковальню и развернул холстину.

Искрой блеснули оплавленные края железного камня.

— Это же небесное железо, — удивленно сказал Данила, — он цены стоит не малой. Как ты, мать, такую ношу на себе несла?

— Не я добрый молодец! Сию ношу на моем теле, к тебе господь принес!

Вчера в вечери мне явление Чудотворца было. Поведал мне святой, чтобы сей камень я дочери твоей Василине доставила и наказ передала.

— Каков наказ, бабушка, — спросила Василина.

— Наказ таков: тебе Чудотворец наказал, сковать из этого железа меч — кладенец.

Да святой водой его закалить, чтобы крепче его на земле была только любовь.

В огне праведном изваять его велено. Так же велено, освятить меч в первый день рождества Христова, святой водицей в монастыре Пресвятой Богородицы.

— Наказ матушка принимаю. К рождеству меч как велено откую, — сказала Василина.

— А вздолишь, — спросил Данила, покручивая пшеничный ус.

— Вздолию тятя, чай науку твою познала в полной мере.

— Вот и проверим, как тебе промысел кузнечный — ти по сердцу, — сказал Данила и улыбнувшись, поцеловал Василину по отцовски в лоб.

— Благословить дочь хочу твою, — сказала старуха, — домой мне пора.

Василина подошла к старухе и та трижды окрестила её, прошептав на ухо какие–то слова. Лицо вспыхнуло красным румянцем и девушка, прикрыв его ладонями, выскочила на улицу.

До прихода поста, Василина, как велела ей старуха, три дня провела на коленях в молениях. И господь был услышан, и благословил её. На четвертый день, запалив горнило, Василина вместе с отцом положила туда небесный камень. Разогрев его на углях до соломенного цвета, она, взяв в руки молот, принялась исполнять божью волю.

Целый день до самого захода солнца стучала она по наковальне, стараясь превратить бесформенный кусок камня в ровный брусок. Данила лишь шевелил мехами, да придерживая клещами болванку, смотрел, как его дочь мастерски обращается с раскаленным железом. Три недели как один день Василина и Данила грели, ковали, складывали пополам, скручивали в спираль железный брусок, стараясь, как можно лучше перемешать все слои. Разрубив заготовку на две равные части Василина, отложила одну в сторону, а из другого куска вытянула полосу. Каждый день девушка начинала с молитвы. Каждый день молитвой заканчивала работу. На сороковой день адского труда, вышел из –под её окрепших рук, булатный клинок. Блеск узорной стали, крыжа из золоченого яблока в черни серебра, венчалось узорным огнивом, которое переходило в широкий, жалящий клинок небывалой остроты.

Мастер Данила трепетно взял в руки творение дочери и с глубоким облегчением поцеловал меч.

— Я горжусь тобой, — сказал кузнец и, обняв Василину, по–отцовски крепко поцеловал.

Выйдя на улицу, он с силой махнул мечом. Меч пронзительно свистнул, а на его клинке в мгновении ока образовался тонкий морозный узор.

Очарованная, колдовским таинством отца Василина, восхищенно смотрела и радовалась творению рук своих.

— Нет, дочка, такой силы и такого оружия, которое может противостоять клинку этому, сказал кузнец Данила. Во благость господнюю и справедливости ради, сотворено оно, — сказал кузнец и взмахнув мечом, разрубил морозный воздух, который пластинками осыпался на снег.

Глава шестая

Кольцо чудотворное

Вечерело. За окном, словно голодный волк завывала февральская метель, а в бревенчатой хате было тепло и уютно. Емеля лежал, на горячей печи, на овчинной шкуре. Закинув руку себе под голову, мечтал о богатой жизни. Тепло шедшее от кирпичей, словно грелка грело спину. Емеля мечтательно смотрел в потолок и щелкал семечки, выплевывая шелуху в глиняный горшок с отколотым горлом. Все его мысли были о неведомом ему счастье. Счастье почему — то все ходило кругами вокруг его дома, но ни как не могло в него войти. Где — то за печкой, возле бочки с созревшей хмельной медовухой заводил свою скрипку сверчок Лафаня. Откуда появился в этом доме сверчок, Емеля не знал. Вечерами его пения навивали на хозяина необъяснимую тоску. Лафаня пилил на своей скрипке, незамысловатые мелодии, стараясь отвлечь Емелю от зимней хандры, которая опускалась на него с приходом холодов.

— Эх, маманя, мне бы сейчас в Хургаду прокатиться, — говорил он, ковыряясь в носу. –Тепло там, и бабы в исподнем пляшут. На фоне голубого моря на песке телеса свои жаром ярила тешут, — говорил Емеля вздыхая.

В красном углу хаты, прямо под иконой Христа в свете лучины сидела мать — Марфа. Несмотря на тусклый свет, она ловко орудовала иглой. Прикладывая стежок к стяжку, вышивала непутевому сыну на новой льняной рубахе яркий узор. Старуха то шептала себе под нос старинную молитву, то что — то тихо пела, создавая на холсте удивительно красивый образ.

— Ты, мне матушка на груди, красного петуха вышей! Пусть горит он ярче царского червонца! Хочу, чтоб девицам глаз жег, подобно солнцу в майский день, — сказал Емеля, и выплюнул шелуху в горшок. Он тайком налил себе медовой браги и хоронясь, выпил.

— Ты, что там делаешь Ирод, — спросила мать, услышав плеск и бульканье.

— Семки щелкаю, да слушаю как Лафаня, на скрипке зажигает…

— А чем ты там плескаешься! Не пьешь ли ты медовуху, — спросила мать.

— А почто на мне, коли меня в Слободе все и так дурнем кличут… Я мать, как медовухи выпью, меня все на подвиги ратные тянет, — сказал Емеля.

Увидев на потолке жирного клопа, он придавил его большим пальцем. Кровь, брызнула в глаз.

— Лафаня, холера — твою мать! Клопов развел, словно на откорм! Кровушкой моей брюхо свое набивают! — сказал Емеля, и вытер заляпанное кровью око.

— Что ты там такое говоришь, сынок? — спросила мать, услышав бормотание сына.

— Да клоп мать, жирен был, что наш боров Борька!

— Да, клопов ныне много! К засухе это! Хату по лету надо будет коноплей пересыпать… Клопы, как и блохи, конопли боятся!

— Пусть вон Лафаня, пересыпает! Ему один черт делать не хрен… Пусть отрабатывает пансион… А мне как молодцу на выданье, надо больше думать о девах прекрасных, да о богатстве. Коноплю матушка, хорошо в горшке глиняном жечь. Такие видения приходят — мама не горюй! Бывало мы с Ильей Муромцем, сядем в овине, запалим в горшке конопляные листья и сей дым благовонный, вдыхаем в обе ноздри! Обхохочешься после! Да и на жор пробивает так, что бывало, по горшку каши со шкварками съедаешь и хоть бы что…

— Жди Емелька лета! Там и будешь язык с девами чесать. Ты у меня красив, как сам господь! Жаль только, Бог умом тебя малость обошел… Жениться тебе давно пора. Сердце материнское успокоил бы. Дочка Василина у кузнеца Данилы, созрела — кровь с молоком… Глаз с тебя не сводит. Давно пора сватов засылать, — с укором сказала мать.

Емеля повернулся на бок, подсунул кулак под голову и промолвил:

— А на кой черт мне, маманя, жениться на Василине? Мне пока и так хорошо. Вот лежу на печи, да семечки лузгаю! Клопов малеха морю! А будь у меня жена — что тогда? Тогда, мать, мне работать в поте лица нужно… Ей же на ярмалке всякие там цацки захочется куплять!

— Дурень ты сыночка! Девки без цацок жить не могут! Это же им для красы надо, а не для пустой забавы. Девка без кралей — что кобыла без седла! — сказала мать, глубоко вздыхая.–А Василина, от батьки промыслу кузнечному научилась. Сама при деньгах будет. Да и хозяйство у неё нечета нашей убогости.

Емеля кинул в рот очередную пясть семян, и, закрыв глаза, представил, как Василина по субботам будет ходить по ярмарке, а он с кузовом на спине будет следовать за ней, расталкивая локтями чернь. Не хотел Емеля бегать за женой, словно собачонка. Хотел хозяином быть да сырами торг вести. От таких «перспектив» в его животе что-то заурчало. Выплюнув шелуху, он сказал:

— На кой черт мне Василина? Она из мастеровых, а мне баба нужна знатных кровей, купеческих, чтобы у неё на приданое и скотины во дворе было вдоволь, да прислуга всякая… Пущай холопы по ярмалкам за ней шлындают.

Марфа обиженно усмехнулась. Перепилив шерстяную нить последним зубом, она отложила рубаху на лавку. Воткнув иглу в клубок, она тихо привстала и, подойдя к печи, вытащила веник из березового гольца.

Емеля лежал с закрытыми глазами.

Марфа по-матерински огрела сына веником. От такого неожиданного нападения, Емеля выпустил из рук горшок. Он подскочил, и ударился головой об потолок. Удар был такой силы, что по хате прокатился грохот, как во время майской грозы. Даже Лафаня на несколько минут отложил свою скрипку и замер в дальнем углу хаты.

— Ах, ты, сукин ты сын! Ты, ядрена вошь! Супостат, ты, плюгавый! Я буду тут корячиться, а ты, шо барин будешь сидеть и в потолок мне плевать?! Да вы, добры люди, глядите на него! У самого ни кола, ни двора, только вошь на аркане, а ему дворянку подавай — голодранец хренов! — завопила мать и давай еще сильнее лупить сына ниже спины.

Емеля, отойдя от первоначального шока, повернул матери свою спину. Покряхтывая от удовольствия, он сказал:

— Левее, левее, левее бей! Меня там, маманя, клопы дюже накусали. Чешется, спасу нет!

Марфа, видя, что лодыря веником не пробить, кинула его на пол. Схватив деревянную колотушку — толкушку, он врезала ей прямо промеж лопаток. Емеля взвыл от боли. В мгновение ока он слетел с печи, теряя на ходу лыковые лапти. Перепрыгнув через лавку, Емеля стрелой выскочил в сени. Куры с кудахтаньем разлетелись по хате.

В тот самый момент в двери кто-то постучал. Сердце Емели встрепенулось. В этот поздний час, он гостей не ждал и даже не представлял, кого привело к нем у в дом. — Кто там? — спросил он поёживаясь от боли, переминаясь с ноги на ногу. Он тихо подошел к двери и глянул в щель. Уж больно хотелось среди ночной мглы рассмотреть нежданных гостей.

— Открывай хозяин! — послышался знакомый голос Ильи Муромца, — чай свои пожаловали, а не басурмане какие!

Этот голос Емеля узнал бы из сотен голосов. Потому как принадлежал он его закадычному другу Илье Муромцу. На радостях хозяин открыл в хату двери.

Отряхиваясь от снега, и, позвякивая богатырскими латами в сени, вошли два богатыря.

— А, Емелька — жив! Жив чертяка?! Зрить тебя, имею великое удовольствие.

— И я рад, — ответил Емеля, обнимая друга.

— Ты помнишь, давеча мне шкуру Змея Горыныча заказывал? — спросил Муромец, затаскивая следом за собой джутовый мешок, в котором лежало что-то очень большое и неимоверно тяжелое.

— Так, то же, Илюша, по лихому делу было! Я подумал, ты просто хвалишься, что одолеешь сего гада, а ты во как. Стало быть, одолел!

— Одолел! На вот держи от меня, да от Добрыни тебе подарок! Теперь, как девки прознают, что ты с Горынычем совладал, так сразу за тобой косяком попрут, словно щуки по весне на нерест!

— Здорово, Емеля, — сказал Добрыня и, крепко пожав хозяину руку, обнял так, что у того хрустнули позвонки. Емеля ойкнул и, схватившись за руку, дрожащим, как у барана голосом, проблеял:

— Будь по легче, чай не бугая обнимаешь! Проходите, проходите, други мои дорогие. Мы с маманей, завсегда рады гостям, — сказал Емеля, пропуская вперед себя в хату богатырей.

Добрыня и Муромец, вошли в дом. Сняв с головы стальные шлемы, они трижды перекрестились на красный угол, где висела икона спасителя.

— Мир, до злата вашему дому! Я вижу Марфа, ты, не рада нам?! Вон дубиной встречаешь, словно мы не гости желанные, а какие разбойники, аль басурмане!

— Ой, Ильюша! Ой, касатик мой — окстись! Это я своего осталопа уму разуму учу, — ответила мать и спрятала колотушку обратно под печь. — Вы проходите, проходите к столу, люди добрые — присаживайтесь! Чай с холода пожаловали, а не с курортов заморских! А я сейчас полянку вам накрою. Кашки моей пшеничной отведаете, да огурчиков соленых, — ответила Марфа и пропустила гостей к столу. — А коли мало будет, так мы и курёнка освежуем и в табаках его вам сварганим…

Марфа метнулась к печи, и открыла стальную заслонку. Она взяла ухват, который стояли рядом и ловко орудуя, подтянула на край печи еще горячие чугунки. С утра в большом чугуне томилась пшеничная каша со свиными шкварками и жареным луком. Сняв крышку, запах деревенской снеди моментально наполнил хату, вызывая ароматом своим страшный аппетит. Илья Муромец, проглотил накатившую слюну и, покручивая пшеничные усы, сказал:

— Ладно, как пахнет! Будто не каша то, а невиданные заморские яства!

— Так для себя же готовим, а не для разбойного люда, — ответила Марфа и подцепив чапельником сковороду со ржаными блинами, сдобренных коровьим маслом поставила на стол.

Гости, сняв тулупы и железные латы, чинно уселись в голове стола в ожидании сытного угощения да хмельного меда, коим хата Марфы всегда была полна.

Тем часом пока мать накрывала на стол, Емеля, словно амбарная мышь, заинтригованный подарком, крутился вокруг мешка. Он старался добраться до его содержимого, но ни как не мог развязать тугой узел. Крутил его Емеля и так, и сяк — дергал шнурок за концы, но узел будто железный, его силе не поддавался. Наконец-то, после долгих мучений куль открылся. Емеля, сунув туда руку, вытащил из него сушеную голову Змея Горыныча.

— Вот те на! Это же каков подарок — мать вашу за ногу! На стену повешу вместо медвежьей шкуры! Пусть все в Слободе думают, что Емеля самого Горыныча осилил, и в богатыри гож как Илья Муромец, — сказал он и поцеловал сушеную мумию Змия прямо в лоб.

Добрыня с Муромцем с улыбкой переглянулись, видя, что хозяин рад ценному подарку.

— Видал, Добрыня, как Емелька глуп! Наживку нашу проглотил! — прошептал Муромец на ухо Никитичу. — А ты говорил, мол, поймет, что кожу эту Горыныч по весне сам скидывает. У меня таких шкурок штук тридцать. Мне их Змий еще год назад все в карты проиграл. Я ему припомнил гаду, как он похитил дочь княжескую.

— Кто похитил княжескую дочь, — спросил Емеля.

— Кто–кто?! Ясен хрен Горыныч! Я его через два года после этого в силок поймал, да шкурку с него, как с соболя снял.

Чтобы рассмотреть подарок Емеля расстелил шкуру на полу хаты и, взглянув на Добрыню и сгорая от нетерпения, спросил:

— Что, что с меня, братцы?

— Что, что, два ведра медовухи и закуски от пуза, — ответил Никитич, поглаживая живот в предчувствии щедрой пьянки.

— Во, маманя, глянь! На стену прибьем! Будет над моим сундуком висеть, глаз тебе радовать! — сказал Емеля, прижимая к груди сброшенный «костюм» Горыныча. — Эх, вещь — то какая! Давай, подавай гостям закусь, а я меда налью! Эй, Лафаня, заводи свою музыку, чай народ веселиться хочет, — обратился он к домовенку и в этот самый момент звуки скрипки прямо полились из–за печи.

Бросив шкуру, Емеля влез за печь и, булькая глиняной кружкой, стал набирать в ведро ядреную сладкую медовуху, которая стояла за печью в дубовой бочке еще с лета. За это время она отходила, перебродила и стала настолько хмельна, что хватало всего лишь одной чарки, чтобы свалить с ног любого заморского богатыря. Даже Лафаня не удержался и выполз из–за печи, чтобы слизать с пола пролитый Емелей напиток. Нализавшись, он завел свою скрипку.

— Ты, брат, не жалей! Наливай до самого верха! Мы с Добрыней наслышаны, что медовуха у тебя, брат знатная! Не то, что в трактире у Берендея, –сказал Муромец, и пригубил.

— Так я же браты с любовью на липовом медку настаиваю с чабрецом и зверобоем! Вещь получилась убойная, как твоя, чугунная булава, которой ты басурман во время баталий гоняешь.

— Это хорошо! Сам знаешь, шкура Змия она больших денег стоит! Мне князь заказал завалить гада за разбой. Сам хотел в эту кожу хоромах повесить. На зависть заморским послам. Горыныча я завали и князю принес, а он не пожелал. Говорит, сильно напоминает ему тот день, когда эта тварь дочь Катерину сожрала. Вот я и приволок его тебе! Я ведь, Емелька, человек слова. Пацан сказал — пацан сделал!

От слов, сказанных Муромцем, Емелю даже пробила слеза. Он, поставил ведро на стол, и, обняв друга, смачно поцеловал его в холодную колючую щеку.

— Эх! Как я рад, что у меня такие друзья! Да ради вас, браты, я готов в дружину вступить и даже самого Кощея извести со свету, — сказал Емеля, хвастаясь.

— Ты тут сопли на кулак не мотай! Давай, дружинник кляповый, наливай, — сказал Никитич.– Мы Кощея сами возьмем, когда час придет…

Емеля налил мед в кружки и спросил:

— А взаправду говорят, что Кощей живет вечно и убить его, нет никакой силы?

— Правда, — сказал Илья Муромец вздохнув. –Только где тот Кощей?! Ни кто не знает и не ведает, где сия тварь проживает.

— Я слышал, что есть на него управа, — сказал Добрыня, — люди сказывали, что убить его может только меч, который отковала непорочная дева княжеского роду в рождество Христово не из простого железа, а из небесного…

— Во ты загнул, — сказал Муромец. –Ты где видал, чтобы непорочные девы княжеского роду ковали железо? Это сказка!

— А вот и не сказка, — сказала Марфа. — Есть такая дева, живет в Слободе. Её кличут Василиной. Дочка кузнеца Данилы. Она вполне может такой меч отковать, чай кузнечным промыслом ведает!

— Ты Марфа, видно голову свою сквозняком продула. Где это видано, чтобы дочь мастерового кузнеца была княжеских кровей? Данила из мастеровых будет, значит и дочь у него мастеровая.

— Да, тут ты Муромец прав, — сказал Добрыня и, чокнувшись с Емелей, одним махом выпил медовый напиток. Закусив квашеной капустой, он погладил бороду и сказал:– Даниле до княжества как мне до Луны. Князем родиться нужно. Сей титул, Богом даден, а не куплен на ярмалке…

Емеля разлил брагу и, подняв чарку, встал из — за стола и произнес здравицу:

— За нашу вечную дружбу!

Кружки со стуком встретились над столом и медовуха, сладкая и хмельная потекла по глоткам богатырей, радуя желудок несказанным сладковато — терпким вкусом.

— Ух, брат, хороша — то как! Задери его бес! — сказал Муромец и вытер рукавом свои сладкие усы.

— Да это же настоящая амброзия! На славу Емеля старался! — ответил Добрыня и одобрительно похлопал хозяина по плечу.

— Да ради вас, браты, я готов хоть к черту в пасть влезть! Хоть в царевы хоромы, — сказал Емеля, выпячивая хилую грудь.

— Вот в царевы хоромы не нужно! Мы там дозором стоим! Голова сразу с плеч, — ответил Муромец, показывая Емеле огромный кулак.

— Эх, браты, да это я просто шуткую. Мы же друзья!

— Коли ты настоящий друг — наливай еще! — сказал Добрыня, поглаживая свою седую бороду. — Пить, так пить! Гулять, так гулять!

Емеля еще раз разлил по кружкам медовуху, стараясь угодить друзьям. Они были близки к княжескому двору, а эти связи дорогого стоили. Смолоду несли у князя службу и берегли державу от всяких иноверцев, точивших зуб на богатства земли русской.

Испив еще по одной, Емеля бросился к шкуре Змия, стараясь примерить его на стену. Илья и Добрыня хихикали в кулак, видя, как хозяин борется с пустой шкурой, которая весом своим могла завалить Емелю на пол.

— Ты его Емелька за ноздри его бери, за ноздри, — смеясь, сказал Добрыня, желая подзадорить товарища.

Емеля, схватив шкуру, старался перекинуть её через плечо, чтобы поближе подтащить к стене. Даже мать Емели присела у печи на лавку, и засмеялась, увидев, как Емелька борется с сушеной шкуркой.

— Кашу надо было есть с сызмальства, а не семечки лузгать на печи. Уж больно ты, сынок, хлипок, ну прям как ивовая веточка, — говорила мать глядя на Емелю.

— Ты мне, мать, под руку не говори. Не видишь, шкура — то здоровая! Она же раз в пять больше, чем у нашего слободского быка. Рептилий этот за раз корову съедал.

Илья Муромец встал из-за стола. Он подошел к Емеле, который к тому времени уже умудрился запутаться в змеиной шкуре. Схватив её за одну из трех голов, он легко вытряхнул хозяина на пол.

— Отойди, заморыш! Это работа для настоящих мужиков. Поди, лучше принеси гвоздей.

Емеля, вытерев рукавом пот, выскочил в сени. Там на полке лежали кованые кузнецом Данилой граненые гвозди. Пошарив по сусекам в поисках молотка, он плюнул от отчаяния и вернулся в хату.

— Маманя, где молоток, холера ясная? — спросил он, стараясь сорвать злобу на матери.

— Голос на матку не повышай, огузок! Давай гвозди, — сказал Добрыня густым басом. — Без молотка обойдемся!

Емеля послушно протянул ему гвозди, а сам стал наблюдать за богатырями со стороны, впитывая в себя жизненный опыт всеми клетками мозга. Муромец, легонько схватив за голову сушеного Горыныча, воткнул гвоздь в его ухо и слегка пристукнул ладошкой по круглой шляпке. Гвоздь ушел в стену, будто она была не из зрелого елового теса, а из рыхлого снега. Взяв вторую и третью головы, он также свободно прибил их к стене, создав треглавую композицию.

— Во, как надо! Настоящее экибано! Сейчас еще хвост прибью, и крылья ему растопырю якобы он в полете парит, — сказал Илья и, растянув шкуру, вбил ладонью гвоздь, как раз в самый кончик хвоста. — Марфа, дай-ка лучину… Хочу на Емелькину добычу взглянуть, да глаз порадовать таким царским трофеем.

Мать подала Добрыне горящую свечу.

— Ладно, висит, как живой! — сказал Илья, любуясь на свою работу. — Что стоишь, олух? Наливай медовуху, а то у меня уже в горле пересохло!

— Сейчас, сейчас, я все сделаю как надо, — ответил Емеля и вновь забулькал брагой, которая бархатно журча, влилась в глиняные кружки, поднимая пышную медовую пенку.

После третьей кружки богатыри слегка набрались. Сев на лавку за дубовый стол, они услышали скрипку Лафани, и завыли, словно волки в студеную зиму.

— Эй, ты, Емеля! Бери-ка гусли! Жахни по струнам, так чтобы душа развернулась до самого батюшки Урала. Спой про нас богатырей, про Русь святую, про подвиги наши ратные!

Взяв гусли — самогуды, Емеля сел на кованый сундук под шкурой Горыныча и жалостливо запел, будто потянул кота за хвост.

— Ой, помню, да были времена… Да выходил ты, Добрынюшка Микитович, да на бой! Да как брал Добрыня да червлёный вяз! Ой, да совсем не грузный вяз, а в девяносто пудов вяз тот был! Ой, как бил ты калику да по головушке, а Каликушка — то та стояла да не стрекалась, только кудри жёлты колыхаются! Да выходил казак Илья да Муромец, да говорил казак им таково словцо: — Как вы, глупы богатыри да вы русские! Да почто бьете калику да по головушке? У калики — то надобно вести спрашивать: А не бить яе да по желтым кудрям. Да куды шла калика, да что она видела?

А калика говорит им таково словцо. Уж я шла, калика, по тыим полям, да по тыим лугам, да по широкиим. По тыим лужкам да по зелёным, Да до матушке — да Почай — реке.

Ой, видела я там силушку великую. В три часу волку яе не обскакати. В три часу ясному соколу яе не облетати. Посереди силы великой той сидит Хан да монгольский. Я хватил Турку, да за желты кудри, да пущал я Турку да о сыру землю. Ой, скажи, да мне Хан монгольский: — Много ль вашей силы тут скопилось, да куды та сила да снарядилась?

— Уж бы рад сказать, да не могу стерпеть, Не могу стерпеть, да голова болит, ай, уста мои да запечалились. Говорит казак таково словцо: — Ай, да калика ты перехожая! А идёшь ли к нами да во товарищи, кой там силы да такое множество? Отвечает калика прохожая да старому казаку Илью Муромцу: — Я иду с вами да во товарищи. И садились богатыри да на кони добрые: да во — первых пошел Илья Муромец, вo — других пошел Добрынюшка Микитич. Оны в город ехали. Да не воротами, а прямо через стену городову на конях тых скакали, Ай, да каликушка тож не оставалася! На костыле она да подпиралась, да вскочила через стену городовую, да как зрит она да поле ратное. Да как едет там богатырь, да Илья Муромец. Да в тую ли силу бьет великую. Да в тую ли силу своей правой рукой. А Добрыня Микитич бьет рукою левою. А Калика идет да серёдочкой. Да как стал он своею дубиною да помахивать. Да как куды махнет, так падет цела улица, да как отмахнет — да переулочек. Прибили богатыри всю силу неверную. Да обратились к славному городу. Да к тому ли городу да Киеву, что скакали через стену городовую, да отдали честь князю Владимиру: Мы, княже добрый, да московский, перебили всю силу неверную. Да перебили супостата заморского, а теперь будем зелено вино пить, да красавиц столичных да полюблять…

Когда Емеля закончил и гусли стихли, где-то в темноте угла послышалось жалостное всхлипывание. Емеля зажег от огарка новую лучину и осветил стол. Там Муромец и Добрыня, подперев руками подбородки, пускали слезы, ностальгируя по своим былым подвигам.

— Эх, Емелька, Емелька, растрогал ты нас до самой глубины души… Это, братец, круто! Емеля отложил гусли в сторону и, молча, налил в кружки медовухи.

— Хочу, братья, выпить за всех ратников, погибших на полях баталий, сложивших свои буйные головушки в бою с басурманами и прочей нечистью, что нашу державу баламутят, — сказал Емеля.

— Правильно, Емелька! За нас, за реальных ратников!

Богатыри встали, подняли свои кружки и молча, не чокаясь, осушили их до самого дна.

— Эх, водицы бы холодной сейчас испить, — сказал Добрыня, поглаживая бороду. — Селедка у тебя, Емелька, уж больно соленая!

— Маманя, подай водицы холодной! Добрыня глотку желает промочить, — завопил он, желая угодить другу.

— А водицы — то, Емелюшка, не–ту–ти!

— Как это, не–ту–ти?! Вы что, маманя?!

— А откель ей взяться? Ты окаянный цельный день клопов на печи моришь, а у меня сил нет до проруби ходить. Сходи, сынок, да мозги сабе продуй, чай разум к тебе возвернется.

— Сама сходи, не видишь, что я с богатырями речи умные веду… О державе, о житии нашем крестьянском беседуем, — сказал Емеля, не поднимая с лавки зада.

— Тебе, ирод, надо, ты и иди! Я ноги морозить не хочу! — сказала мать и, плюнув на земляной пол, обиженно отвернулась, уставившись в печь.

— Не гневи, отрок, мать! Она тебе жизнь дала! — сказал Илья Муромец, и хлопнул тяжелой рукой Емелю по затылку. — Уважать должон!

Емеля вскочил и завопил на богатыря:

— Ты, себя вспомни! Тридцать лет и три года кирпич на печи своими боками шлифовал! Так, наверное, лен был, что тебя маманя даже с ложки кормила. Вон бугай какой вымахал!

— Хвор я был, — ответил Илья, вставая из-за стола и, засучивая рукава, чтобы стукнуть Емелю по носу.

— Ты-хвор?! Да ты свою репу в зерцало зрил? Да об твою рожу, Илюша, можно цуценят бить, чай, с Горынычем совладать здоровье тоже нужно богатырское…

Муромец, не дожидаясь, когда Емеля договорит, схватил его за грудки и поднял одной рукой до самого потолка, а другую, сжав в кулаке, подсунул ему под самый нос. Тот, брыкая ногами, хотел что-то сказать, но огромный кулак богатыря, подпер ему подбородок так, что он и рта открыть не смог.

— Ну, что, клоп вонючий, чуешь, чем пахнет? За водой пойдешь?

— Угу, — ответил Емеля, беспомощно болтая ногами и воротя нос от Муромца, дышащего на него бражным перегаром.

— Так ты понял, ирод?!

Муромец опустил Емелю на пол и поправил на нем задранный зипун.

— Иду — иду, Илюша, только не гневись более, — сказал Емеля и, одев овчинный полушубок и шапку, поспешил к двери, хватая на ходу ведра.

— «Когда хочешь, удавят, душегубцы», — сказал сам себе Емеля, пробиваясь по снегу к озеру, которое находилось недалече за огородом.

Очистив ногой затянувшуюся прорубь, он со злостью ударил дном дубового ведра по льду и одним махом зачерпнул в него студеной водицы. Набрав второе, Емеля уже собрался идти домой, как вдруг увидел торчащий из ведра рыбий хвост.

— «О, гля, закусь сама на сковородку пожаловала! Сейчас маманя нам рыбки нажарит, во браты рады как будут!» — сказал сам себе Емеля, и, схватив щуку за хвост, вытащил её ведра, чтобы посмотреть на свою добычу.

— Отпусти меня, Емелюшка! — взмолилась рыбина, — у меня детки дома остались, караси в тине некормленые стоят.

— Во, рыбина, а как по-русски шпарит, — сказал Емеля и почесал затылок. — А может это мне спьяну такая хрень мерещится?!

— Кольцо тебе, Емелюшка, дам и заклинание волшебное… Кто этим кольцом владеет, тот будет всем миром властвовать.

— Так уж всем миром? — спросил Емеля, глядя щуке в глаза.

— Всем! Все, что пожелаешь, тотчас же исполнится!

— Все — все?! — спросил Емеля, не веря в могущество кольца.

— Так пожелай!

Емеля, держа рыбу в руке, стал думать, что пожелать ему в этот миг такого, чтобы растопить свои сомнения.

— Ты, Емелюшка, мозги — то свои включай быстрее, чай, мне на воздухе жить нельзя, умру я на воздухе…

Емеля сунул щуку обратно в ведро, надел кольцо и, полюбовавшись блеском злата, ехидно сказал:

— Ступайте ведра домой сами, да так, чтобы ни капли мне….

— У тебя что, Емелька, солома с крыши съехала, урод?! Куда ты, мать твою, меня тащишь?! — взмолилась щука. — Мне домой надо в озеро!

— Будешь со мной теперь жить, рыбина говорящая! Я завтра тебе аквариум построю из хрушталя! Будешь все мои пожелания исполнять, да сказки на ночь мне рассказывать, а не исполнишь, так тут же на сковородку попадешь, ясно?! Я жареную рыбу уж больно уважаю… Это тебе не рак какей!

— Ты, дурень, отпусти! Я тебе кольцо дала? Дала! Так какого хрена тебе еще надо?! Я пожелания не исполняю, это прерогатива того колечка!

— Да иди ты!

— Так оно и есть, — ответила щука, выкатывая глаза из орбит, чтобы разжалобить мужика.

— Так значит, кольцо само без тебя чудеса творит?!

— Без меня, дурень!

— Так что, тогда тебя можно на сковородку определять?! — спросил Емеля, издеваясь над рыбой.

— Ну, ты, Емелька, и собака! Тебе власть над миром дали, а ты, гад, еще крови моей хочешь? Ты, ты — просто настоящий фашист!

— Кто я? Фашист?! Да, я — да я, коли бы ты знала….

— Пусти меня в прорубь, мужлан, я еще пригожусь тебе!

— Да катись ты, — ответил Емеля и бросил щуку в полынью.-Уж и пошутить нельзя…

Та, вильнув хвостом, на мгновение скрылась под водой. Уже через секунду вынырнула и, отдышавшись, напоследок сказала:

— На коленях еще приползешь, кретин! Я еще припомню, как ты, сволочь, мне нервную систему расстроил!

— Да пошутил я, — ответил Емеля и, сняв рукавицу, вновь взглянул на колечко, которое блеснув искоркой, заиграло, засветилось подобно летнему солнцу. — Это тебе не хухры — мухры, я теперь властелин всего мира, — сказал сам себе Емеля и поцеловал щучий подарок.

Надев рукавицу на руку, он с чувством исполненного долга пошел домой вслед за убежавшими ведрами, по дороге планируя свою дальнейшую судьбу, которую он решил ковать с помощью кольца.

— В тридевятое царство ходил? — спросил Добрыня Никитич, прильнув к ведру губами. — В горле уже давно ссохло, а ты все где — то шлындаешь!

— Он, Добрынюшка, видно к Василине ходил! Девка-то по нему вся на нет сошла, — подколол его Илья.

— Мне, мужики, Василина не ровня! Мне таперича жена купеческих, аль барских, аль даже княжеских кровей нужна! Василина хоть баба и видная, и формы у нее приятные глазу, да только она из мастеровых, а мне княжну подавай! Хочу чтобы денег сундуки были да титьки — во с эти ведра!

Богатыри и мать засмеялись над выходкой Емели, который возомнил себя первым в Слободе красавцем.

— Ты что, её доить собрался? — спросил Илья. — У тебя же корова для таких целей есть!

— Корова та, Илюша, навозом пахнет, а мне хочется парфюм хранцузский нюхать…

— Ну, ты и загнул! Ты, Добрыня, слыхал, что этому бесенку в голову взбрендило! Нюхать парфюм хранцузский мечтает!

— Он видно, брат, головой прорубь пробивал, вот мозги свои и стряс малость, — отвел Никитич хихикая. — А коли так, то хрен с ним, пусть к княжне Марьяне сватается, да с головой своей расстанется!

— О, и точно! Марьяна, два месяца как на выданье. У меня княжьего грамота есть, — ответил Муромец и, сунув руку под кольчугу, вытащил державный свиток, опечатанный сургучной печатью. Он развернул грамоту и, подвинув лучину ближе к листу, стал с выражением читать:

КНЯЖЕСКИЙ УКАЗ

1508 года декабря в 1 день великий государь князь и великий князь Владимир Владимирович всея земли русской самодержец указал сказать:

От сего дня повелеваю: Огласить сей указ в градах, деревнях и землях славянских, европейских, что церковью во всем согласны, как валахи, молдавы, сербы, далматы, болгары и самые его великого государя подданные черкесы и все греки, от которых наша вера православная принята. Все те народы кои лета свои исчисляют от Рождества Христова да далеких стран африканских, чьи люди лицом черны как смоляки да березовые головешки.

Сего дня 1 декабря года 1508 повелеваю:

Княжна Марьяна Владимировна объявляется невестой на выданье, как достигшая причин природного созревания. А посему моей волей князя самодержного и единого всея Руси назначаю смотрины и торжественное сватание на день празднования масленицы.

Тот, кому суждено будет излечить принцессу Марьяну от пагубной привычки слезы лить беспричинно и умолку, будет наречен в женихи и княжеской милостью обласкан невиданно богатым приданым.

Приданое: половина царства, шуб из соболя — десять единиц, два бочонка злата по шести пудов, десять бочонков серебра по шести пудов. Коров и прочего скота — тысячу голов. Скакунов заморских арабских земель — пятьсот голов.

Каждому человеку мужского полу, кой достиг совершеннолетия и лицом не страшнее Змия Горыныча и Кощея Бессмертного, да увечьями членов не обезображенного в баталиях и сражениях с супостатами, велено явиться в ближайшие дни в княжеские хоромы на конкурс и ристалище, подобно заморских турниров. Простолюдины и всякого рода люди скудные, чернь и всякого рода убогие, також могут принимать участие в турнирах наравне с заморскими принцами, графьями и людом богатым. Кои сокроют свое умение в шаманстве, колдовстве та прочих магических науках и алхимическом ремесле, будут повешены на крепостной стене, без права быть земле приданными по церковному и христианскому обряду. Кои будут уличены во лжи, лиходействе, сокрытии увечий членов, аль уродствах природных, неведомых нашему величию, будут також казнены способом отделения головы от тела и приданию сего тела на съедения диким свиньям и псам, коими земля славянская полна. А головы будут на колы посажены для того, чтоб другим лихоимцам и лиходеям повадно не было.

1508 год от декабря 1 князь самодержный Владимир.

— Во, это как раз по мне, — сказал Емеля, заслушав указ. — Тут и про злато сказано, и про шубы из горностаек. Мне такое приданое как раз нужно. Матери шубку подарю, хоромы в Рублевке возведу белокаменные, да найму прислугу из басурман. Пусть сапоги мне лаковые бархатом и воском трут до блеска.

— Эка куда он махнул, — сказал Добрыня, почесывая затылок.

— Кабы башку он свою на этом ристалище не потерял, жених хренов, — сказал Илья, глядя на Емелю с укором. — Меч — то в руках держать умеешь?

— Умею! — обиженно ответил Емеля.

— На, спробуй, — сказал Илья. Он вытащил из ножен кладенец и подал Емеле.

Тот ухватил за рукоять, и хотел было махнуть, как это делали богатыри, но меч был настолько тяжек, что выпал из его рук и воткнулся в пол.

— О, глянь, Добрыня, богатырь — мать его… Меча удержать не может….

— Не княжеское это дело мечом махать… Прикажу кому надо, то и пусть махает сабе на здоровье, хоть до самого Урала! — сказал Емеля и сел за тесовый стол. — Хочу, браты, выпить с вами за успех сего предприятия… Коли мне обломится, то и вам приварок гарантировать могу… В секьюрити ко мне пойдете, поместье княжеское от ворья ночным да дневным дозором обходить, — ответил Емеля, покручивая в кармане колечко вокруг пальца.

Добрыня глянул в пустое ведро, подняв, он перевернул его дном кверху и глубоко вздохнув, сказал:

— Медовуха — то брат закончилась….

— Как закончилась? — спросил Емеля. — Ты, наверное, не то ведро взял?

— Ты что, слеп, как крот?! Ведро у нас одно, — ответил Добрыня и постучал по его дну. — Во — глянь, пусто же!

Поставив ведро на стол, Добрыня сел на лавку и еще раз глубоко вздохнул, сожалея, что браги больше нет. Он знал, что медовуха в Емелькиных закромах еще имеется, но лимит за шкуру Горыныча был уже давно испит, а звона серебра уже месяца два они не слышали. Князь Владимир Владимирович последнее время задерживал жалование за службу, экономя державный бюджет на бракосочетание своей рыжей Марьяны. Пока Добрыня вздыхал, желая догнаться, Емеля прошептал желание и повернул колечко вокруг пальца.

— Ты, браток, видно сам слеп! Это что? — спросил Емеля, зачерпывая кружкой брагу из ведра, которое еще минуту назад было пусто, что басурманский барабан.

— Это как?! Это что, типа чудо?!

— Чудо — чудо! Ты, Добрыня, просто не там искал, — деловито сказал Емеля, разливая по кружкам хмельную медовуху.

— Ты что меня тут дуришь! Это же чародейство, которое по княжескому уголовному укладу карается каторжными работами або казнью способом отделения головы от тела.

— Сам ты, Добрыня, чародей! Где это видано, чтобы в пустом ведре медовуха опять появилась, как по волшебству?! Я даже к нему и не подходил. Скажи ему Илюша, ты же видел?!

— Что ты, Никитич, пристал к молодому боярину? — спросил Илья Муромец. — Садись, пей! Хозяин наливает щедро!

Богатыри вновь уселись за стол и продолжили начатую пирушку, наливая себе доверху большие глиняные кружки. Уже за полночь, вдоволь накушавшись медовухи, они прямо за столом и уснули, захрапев в унисон богатырским храпом. Емеля, видя, что собутыльники после шестого ведра отключились до самого утра, влез на печь в свой клоповник. Уткнувшись рожей в мешок с овечьей шерстью, он сладко заснул, предвкушая успех в делах амурных.

Еще за окном не забрезжил рассвет, как петух, отряхивая свой пестрый наряд, вылез из — под печи. Взлетев на стол, он прокукарекал прямо на ухо спящему Илье Муромцу.

— Кыш, кыш, бесовское отродье, — в полудреме сказал Муромец и спихнул петуха со стола богатырской рукой. — Спать не даешь!

Петух недовольно и обижено закудахтал и, распушив свои перья, как перед битвой, клюнул его прямо в руку.

— Ах ты, гад! — завопил Муромец, и вновь отпихнул задиристую птицу. — Будешь клеваться, я тебя в суп отправлю!

— Кто тут так орет? — открыв один глаз, спросил Добрыня спросонья.

— Да петух, мать его спозаранок разошелся.

— А Емеля где?

— Емелька где — то в хате был, — ответил Муромец и, взяв чарку, выпил остатки медовухи, которая за ночь стекла со стенок на дно.

— Ну, Добрыня, погуляли знатно! Теперь на службу пора, чай, князь дожидает!

— Слушай, Илья, может, сегодня бюллетень возьмем? — спросил Добрыня, не отрывая головы от стола. — Что — то у меня голова нынче болит, будто сам Хан Герей мне по шарабану пудовой палицей зарядил.

Пока богатыри пробуждались после глубокого сна, отходя от пьянки, мать Емели Марфа выползла из — за печи, где был её лежак. Омыв лицо водой, она выбила кресалом искру, и затопила русскую печь. Огонек весело подхватил трут, березовую бересту, а уже после и березовые поленья. Уже через минуту в хате стало значительно светлее и теплее.

— Эй, хозяин, просыпайся! — завопил Муромец, дергая Емелю за лапоть. — Вставай, пора нам и горло промочить!

Емеля недовольно промычал и, отвернувшись к стене, засопел с новой силой, будто и не слышал.

— Эй, вставай, ирод поганый, утро уже!

Емеля махнул рукой, не отрывая головы от мешка и, натянув на голову овчинный зипун, снова спрятался под ним.

— Ну, ты, басурманин, вставай, нам служить князю пора.

— Ну и иди, служи своему князю, — промычал Емеля, — я тут при чем?

— Так нам же опохмелиться нужно!

— Вы с Добрыней вчера и так шесть ведер осушили….

— Мы и девять ведер осилим, — сказал Муромец и, усмехнувшись, погладил свою седую бороду.

— Ты, Илюшенька, касатик, его ухватом, ухватом, да поперек спины стукни, авось проснется! — сказала Марфа. — Он на сон уж больно крепок….

— Да так, мамаша, негоже, чай, мы вместе бормотуху хлебали! — сказал Муромец и, подхватив Емелю, вынес на руках на улицу, где тут же воткнул его головой в большой снежный сугроб.

— А — а—а! — заорал Емеля. — Заморозил меня старый урод!

Выскочив из сугроба, он хлопнул дверьми, влетел обратно в хату. Вскочил на печь, он влез под тулуп и затрясся от холода.

— Ну, ты, Муромец-кретин! Я же слышал, что вы проснулись. Ну, дреманул, ну, снова заспал! Так что, меня из — за этого нужно головой в сугроб?

— Харю свою вымой, а то от сажи, ты, что черт чёрен! — сказал Муромец и похлопал Емелю по плечу. — С такой, брат, рожей тебя к княжескому двору не пустят.

— А что я забыл там? — спросил Емеля.

— Как что? Ты вчера жениться на княжне Марьяне собрался. В грудь себя кулаком бил, что княжну за себя замуж возьмешь, а нас с Добрыней наймешь в секьюрити, чтобы мы дозором твои полцарствия обходили, да шубы из горностаек и бочки со златом охраняли, — сказал Муромец и засмеялся, — жаних, мать твою!

— А что — жаних? Таких жанихов, как я по всей России хрен сыщешь! Я один такей!

— Ты слыхал, Добрынюшка, Емелька наш в княжеские зятья метит?!

— Он, Илюша, на плаху метит, а не в зятья! Я давеча новый дубовый чурбак из лесу принес на плаху. Чай, княжеский палач уже на его шею топор точит, да на новой чурке спытать желает?! — сказал Добрыня. — Черт! Мы сегодня опохмеляться будем?

Емеля, желая показать свою значимость, слез с печи, гордо встал посреди хаты, поставив руки себе на бедра, и сказал:

— Да я, может, самый что ни на есть, первый кандидат буду! Я, может, с первого взгляда Марьяну полюблю, а она меня? Глянь, как я пригож! Я и ликом, и статью строен, словно выгонка еловая!

Добрыня, сунув в рот горсть моченой брусники, и, зевая, сказал:

— Я ту рыжую гидру даже за полцарства не взял бы! Уж больно страшна девка, — соврал Илья, чтобы отвадить Емелю от лихого начала.

— А я, а я не на Марьяне женюсь, а на княжеском приданом!

— Дурак! Нет у князя в державной казне столько денег, чтобы Марьянку замуж выдать. Разве только за такого убогого, как ты!

— Это я что ли, убогий? — спросил Емеля.

— А у тебя Емелька, что богатство есть? Ты куда свою жену приведешь? В эту хату, с курами да кабанчиком в загоне?

— Хоромы в Рублевке поставлю, — сказал Емеля, выпячивая грудь.

— Ты бы лучше нашему барбосу будку срубил, — сказала мать, — собака вон уже шестой год в сене живет! Хоромы он в Рублевке поставит, трепло ты Емелька –как есть трепло?!

— А вот и поставлю, чай, тайное заклинание ведаю!

— Было б заклинание, ты бы нас не бормотухой медовой, а зеленым вином поил! — уныло сказал Добрыня, выливая себе на язык последние капли браги.

— Ах, так! — топнув ногой, сказал Емеля и стал что — то бормотать себе под нос.

В эту самую секунду в хате что — то зашумело, забулькало и в ведре, прямо на глазах богатырей, появилось зеленое заморское вино.

— А закусь так можешь? — спросил Муромец, открыв от удивления рот и предвкушая продолжение банкета.

— И закусь могу, любого фасона!

Вновь Емеля стал бормотать под нос и на столе один за другим стали появляться княжеские блюда. Перепела жареные, запеченный поросенок в яблоках, блины с икрой и много другой снеди, которая никогда не бывала на крестьянских столах.

Мать, увидев чудо и нежданно свалившееся изобилие, стала креститься и пятиться назад, пока не споткнулась и не села задом в кадку с водой, стоящую возле печи.

— Душу, душу он продал дьяволу, бесово отродье! Это как такое чудо могло случиться?

Богатыри, увидев обилие блюд, просто опешили. Впервые в жизни, закаленные в боях и баталиях, мужики испытали настоящий страх, видя какими колдовским чарами владеет Емеля.

— Чур, чур, чур, нас! — стали креститься богатыри, забившись в угол хаты.

Сняв святую икону Христа — спасителя, они заслонились ей от Емели будто щитом, надеясь божественным ликом прикрыться от внезапно напавшего на них колдовства.

— Ну что, браты, где же ваша хваленая богатырская силушка? Это вам не мечом пудовым махать, тут силу разума иметь нужно, — сказал Емелька и, посмеиваясь над ними, сел за стол.

Пока богатыри в ужасе смотрели на него, выглядывая из — за иконы, тот не спеша, по — хозяйски, налил себе чарку молодого вина, оторвал от поросенка ногу и, подняв кружку, сказал:

— За ваше, браты, здравие и невиданную храбрость!

Выпив вино, Емеля закусил молочным поросенком, с мычанием смакуя его сочную плоть. Ногтем мизинца выковырял забившийся меж зубов кусочек, и сказал:

— Ну что, богатырьки хреновы, силу мою колдовскую видите?

— Видим! — дружно ответили мужики.

— Так, икону святую повесить на место, да айда за стол, зелено вино кушать, да перепелами закусывать. Чай, я, браты, ради вас старался!

Добрыня повесил икону на место и вместе с Муромцем, не сводя глаз с новоявленного чародея, сел за стол.

— Вы, маманя, тоже присаживайтесь! Не пристало вам, моей матери, своим задом в кадушке сидеть. Так и придатки застудить можно! Да и рот закройте, пожалуйста, чай, чудо уже давно свершилось и на сегодня его боле не будет!

Мать, кряхтя, вылезла из кадушки и, выжав на пол мокрый подол своей юбки, присела с краю стола.

— И где это ты такому чуду научился? — спросила она, с опаской глядя на сына. — Ты же неуч, даже грамоты не знаешь! Ни колледжей, ни школ всяких, ни коли не заканчивал.

— Я, маманя, таперича на многие чудеса персона способная! Бог меня одарил такой тайной силушкой. Все что пожелаю, все исполняется! Хочешь, я тебя сейчас как боярыню одену в сухие платья. От рейтузов с начесом, до туфлеф из кожи змея заморского.

— А может, то грех какой?

— Нет тут никакого греха, — сказал Емеля, и в тот же миг на матери появилось шитое золотом бархатное бордовое платье.

— Ой! — только и сказала она, увидев, как её лохмотья прямо на глазах превратились в шикарный купеческий наряд.

— Пейте, гуляйте люди добрые! Все для вас!

Илья Муромец и Добрыня Никитич переглянулись и неуверенно, с опаской налили себе вина. Слегка пригубив, они плотно приложились к кружкам, испив его до самого дна.

— Ох, хорошо! Будто с княжьего погреба! — сказал Муромец, вытирая свои усы. — Лепота!

— Да, винцо хорошо! У меня добры молодцы, словно ангелы по душе пролетели! — вставил слово Добрыня.

— Вот и я говорю, что жених я завидный, и лучшего кандидата на должность зятя наш князь Владимир вовек не сыщет!