Бесплатный фрагмент - Мю Цефея. Переломный момент

Переломный момент: Слово редактора и наш блинчик (Александра Давыдова)

Всем привет. Сначала у меня было искушение сочинить традиционное слово редактора. Об идеях и проблемах, связанных с темой выпуска, о том, как они раскрываются в рассказах отдельных авторов, и о том, какова миссия журнала в целом, этакий литературоведческий серьезный месседж… кажется, именно об этом принято писать в первом номере издания? Но вместо этого, пожалуй, я расскажу, почему именно «Мю», и о путеводителях.

Мю Цефея — один из самых больших и ярких красных гигантов в нашей галактике. Его поэтично именуют «Гранатовая звезда Гершеля», и чудится за этим названием зов далеких планет, романтика путешествий, багровые знамения войн и прочие возвышенные коннотации. Та самая романтика, без которой фантастике никуда. С другой стороны, зовется звездочка совсем как малышка Мю из книг о Муми-Троллях, забавная, вредная, а также известная фразой «Это наш блинчик!» (вдобавок на блинчик нужно еще и плюхнуться сверху, чтобы уж точно не достался гостям). И вот этот контраст между огромным и малюсеньким, между научным и сказочным, между романтикой и иронией изрядно меня веселит. К тому же «мю» еще и звучит отлично. Попробуйте произнести это слово с серьезным лицом. Получилось? :)

А путеводитель по первому номеру выглядит примерно так. Анна Бурденко и Максим Тихомиров расскажут о смерти и свободе (вот так, сразу и о серьезном). Сергей Катуков и Ася Михеева приоткроют завесу тайны над детективными расследованиями. Юрий Некрасов и Денис Приемышев поразмыслят о том, как выглядит постапокалипсис. Ольга Толстова и Станислав Карапапас проведут читателя по коридорам космических станций и продемонстрируют разницу между человеческим и не-человеческим. Яна Вуйковская и Виктор Колюжняк отправятся путешествовать во времени. А Ринат Газизов и Лин Лобарев позволят погрузиться в глубины памяти и понять… Понять тот самый смысл жизни, который во все времена так тщательно ищут, пожалуй. Берите любого из авторов в экскурсоводы и отправляйтесь в путь, чтобы посмотреть, как меняются герои, ситуации, государства и целые миры.

В разделе со статьями можно почитать рассуждения Марии Гинзбург о хорроре, Станислава Бескаравайного о постапокалиптике и Сергея Игнатьева о фантастических фильмах, где важен мотив трансформации человека. Также у нас есть рецензии на книги, которые изданы на платформе Ridero. Причем написал отзывы сам Зеленый Медведь (очевидно, самый опасный зверь в нашем лесу).

Добро пожаловать на страницы альманаха — надеюсь, что вам у нас понравится! И, несмотря на то что он зовется «Мю», мы с радостью поделимся нашими текстовыми «блинчиками».

Рассказы

Молочный заяц (Анна Бурденко)

— Прости, госпожа, не смогу тебе помочь, — ласковым голосом сказал хозяин восточного хутора, для убедительности широко раскрывая мутно-зеленые глаза и разводя огромными ручищами.

Улла пристально всмотрелась в точку между кустистых бровей собеседника. Этот нехитрый прием позволял смотреть долго, не моргая и не отводя глаз.

У хуторянина зачесался лоб, но он не рискнул его чесать. Мало ли что начешешь после взгляда ведьмы.

— Истинную правду говорю. — На этот раз он прижал руку к сердцу. — Коровы есть, а молока нет.

Принялся рассказывать о своих голодных и страдающих без молока детках, о неведомых коровьих хворях, но Улла уже не слушала. Она, из вредности не сводя тяжелого взгляда с хуторянина, думала о том, что же ей делать. Все окрестные соседи пели одну и ту же песню про деток и хвори, а молоко потребуется совсем скоро и в приличных объемах.

— Хочешь, гляну твоих коров? Может, смогу им чем-то помочь. — Улла посмотрела в сторону коровника.

Слово «нет» вырвалось у собеседника настолько поспешно, что он даже смутился.

Улла пожала плечами и улыбнулась. Хорошо улыбнулась, с душой. Пальцы хуторянина на правой руке дернулись, как будто хотели нарисовать защитный знак.

***

План был вполне рабочим. Улла покупает заброшенный хутор милях в тридцати от столицы, представляется соседям сыроваренных дел мастерицей и под этим предлогом преспокойно скупает молоко. Одного не учла Улла, горожанка до мозга костей — у суеверных хуторян всякая одинокая женщина, живущая наособицу, вызывает подозрения. А вдруг ведьма? Глаз вниз не опускает, работников не ищет, чтобы дела свои темные без надзора творить, — точно ведьма. Оно понятно, что и с ведьмой можно ужиться, особенно если живете вы по соседству не один год, но с ведьмой незнакомой лучше быть поосторожней. Ниток не давать — судьбу тебе подошьет и укоротит, солью не делиться — она с кровью твоей связана, которая тоже соленая. Молоко тоже нельзя продавать, потому что ведьма пошепчет, трав подлунных в молоко кинет — и нет твоих коров.

Это в городе ведьма — уважаемая женщина, к которой идут и за советом, и за исцелением, и за исполнением желания. Так то город, у горожан и скота нет, чтобы за него бояться.

Так вот, план был вполне рабочим, но в другом месте, времени или вселенной.

Улла смотрела на часовую свечку, которая догорела до половины. Якки однажды предложил ей такой способ справляться с неурядицами: зажигать свечку, которая горит час, и что есть сил сожалеть о неслучившемся. Плакать, если получится. Кусать губы, стискивать кулаки. Когда же свеча догорит, придумывать другой план, не теряя больше ни секунды драгоценного времени на сожаления.

— Якки добрый. Якки сказал бы, что хуторяне вовсе не боятся меня, а просто не любят сыр, — вполголоса сказала Улла и задула свечу.

***

В университете Улла больше всего не любила практику на кафедре гомункулусов. Не сосчитать, скольких крошечных созданий Улла вырастила в родильных кюветах. В дело шли глина, пепел, костяная мука и даже конский навоз. Улла была одной из немногих на потоке, у которой гомункулусы держались за псевдожизнь больше пары минут. Поднятые Уллой создания шевелили конечностями. Некоторые ходили, натыкаясь на борта кювет, вертели безглазыми головами. Самым неприятным был момент, когда порция энергии, вложенная в гомункулуса, заканчивалась. Улла не могла отделаться от мысли, что создания не просто растекаются обратно в глину или рассыпаются в прах, а умирают, осознавая момент смерти.

— Создание гомункулуса без лицензии карается до трех лет заключения, — бормотала себе под нос Улла, обшаривая чердак в поисках нужных составляющих, — поэтому никакой высшей алхимии, только старое доброе ведьмовство.

Старую заячью шкуру Улла нашла быстро. В некоторых местах мех вытерся, зато на голове сохранилось одно ухо.

Шкурку Улла сшила, а после набила опилками и ветками. Ветки должны были заменить кости, а опилки — плоть.

Улле пришлось напрячь память, чтобы вспомнить заклятие, которому в детстве обучала ее прабабушка:

Я даю тебе кровь,

Темная Мать дает тебе силу.

Ты будешь служить мне на земле,

А я провожу тебя к зеленым холмам на Той стороне.

Здесь ты будешь ходить по лесам и полям

И собирать молоко и сливки.

Ведьма уколола палец шилом и выдавила на серый мех три капли крови. Кровь впиталась бесследно, а это означало, что все идет хорошо.

Улла посмотрела на лежащий перед ней меховой сверток и вздохнула. Следующий этап требовал терпения. Молочного зайца, по заветам мудрой прабабки, надлежало привязать к бедру с внешней стороны чуть повыше колена и носить на себе, не снимая, до сорока дней.

— Потерпи еще, Якки, — подумала Улле, — в конце концов, это не тебе таскать на себе дохлого зайца.

***

На двадцатый день молочный заяц, привязанный к бедру, зашевелился.

Улла положила на стол пучок шалфея и подтянула повыше тяжелую юбку.

— Наконец-то смогу ногу почесать, — пробурчала Улла, отвязывая от себя серое меховое тельце.

Прикрыв глаза, она с наслаждением чесала бедро, пока не услышала странные звуки.

Молочный заяц, лежащий рядом с шалфеем, чихал и скреб по столу еще слабыми лапами.

— Прости, — сказала Улла, спешно убирая пучок со стола, — иногда я забываю, что люди не так-то уж и неправы, когда используют шалфей для выкуривания нечистой силы.

Молочный заяц с трудом уселся и посмотрел на Уллу.

— Красавец, — с удовлетворением в голосе сказала Улла. — Почти как настоящий. Ночью так точно за зайца сойдешь. Или за кота. Но ты, будь добр, постарайся даже в темноте не попадаться на глаза добрым людям. Добрые люди от страха становятся быстрыми, ловкими и безжалостными.

Когда молочный заяц сделал первые несколько полушагов-полупрыжков, Улла невольно дернула уголком рта. Если в неподвижном состоянии духа-добытчика еще можно было принять за живого зверя, то в движении проявлялась странная природа этого существа. Лопатки ходили под тонкой шкурой как будто рывками, а мутноватые глаза смотрели тускло. Единственное ухо безжизненно свисало, и казалось, что для него требуется особенное заклинание.

— Назову тебя Мьелькхаре. Так звали духа-добытчика моей прабабушки. Я его успела застать. До чего же своевольный фамильяр был! Пока его не пощекочешь, молоко не отдаст.

Улла сама не понимала, что она хочет скрыть за своей болтовней. Возможно, страх перед уходящим временем, а возможно, что и брезгливость.

***

Поначалу дело шло медленно.

— Я-то думала, что тебе и учиться ничему не надо. Скажешь тебе, чтобы шел за молоком, ты и идешь.

Улла вспомнила старого фамильяра своей прабабки. Тот никогда не возвращался утром без молока. Смотреть на то, как из пасти фамильяра льется молоко в подставленную миску, было и неприятно, и любопытно одновременно.

Впрочем, от булочек, состряпанных на этом молоке, Улла в детстве не отказывалась.

Первые три дня Мьелькхаре возвращался совершенно пустой, да и на следующее утро ничего не изменилось, разве что добавилась сломанная задняя лапа.

От злости и беспомощности у Уллы на глаза навернулись слезы. Она понимала, что ругать духа-добытчика, наделенного только самыми зачатками сознания, бессмысленно, но сдерживать себя она уже не могла. Неизвестно, жив ли еще Якки, имеет ли смысл все то, что она делает.

— Я обещала за твою службу проводить тебя к зеленым холмам на Той стороне, где ты будешь вечно прыгать по шелковой траве и есть самые сладкие сочные стебли. Пока я могу проводить тебя только на чердак, откуда ты и взялся.

Мьелькхаре сидел, не шевелясь, отставив вбок пострадавшую лапу. В этот момент он как никогда был похож на чучелко, вышедшее из рук неопытного таксидермиста.

Улла посмотрела на розовую полоску восхода.

— Ладно, дай посмотрю на лапу. Это тебя корова так приложила?

Ухо Мьелькхаре едва заметно дрогнуло.

— Мой друг Якки всегда говорил, что ласковый фамильяр у двух маток сосет. Это единственное, что я знаю о коровах, — с этими словами Улла подхватила легкое тельце Мьелькхаре и зашла в дом.

****

Косточка-веточка под умелой рукой Уллы срослась быстро. От тепла ладони Мьелькхаре почти распластался на столе.

— Знаешь что, — сказала Улла, — я покажу тебе Большого. Покажу, зачем мне нужно это проклятущее молоко.

С фамильяром на руках Улла вошла в амбар. Лучи утреннего солнца проходили сквозь щели между досками, пылинки медленно плавали в широких полосах света, и стоящий посреди амбара огромный рогатый скелет в этом свете выглядел поделкой из абрикосового дерева.

— Эти животные вымерли давным-давно, — сказала Улла, прижимая к себе Мьелькхаре. — В одном из степных курганов на юге мне повезло найти целый скелет. Я соединила кости, нарастила сухожилия. Молоко мне нужно для того, чтобы завершить процесс создания Большого. Мои университетские преподаватели в обморок бы упали, увидев то, что я тут творю. Это тебе не та магия, которой можно научить, это магия, которая либо дается по праву крови, либо нет. Надеюсь, что у меня с ним выйдет получше, чем с тобой. А когда Большой вернется к жизни, я смогу спасти Якки.

Неожиданно Мьелькхаре вырвался из рук Уллы и запрыгал к скелету. Он приблизился к одной из когтистых лап Большого и принюхался.

— Да, — улыбнулась Улла, — уже пахнет жизнью. Только нам нужно поспешить.

***

— Молока можно брать и поменьше, — растерянно сказала Улла раздутому как бочонок молочному зайцу, — не хватало нам с тобой толпы разгневанных селян с вилами для меня и факелом для тебя.

Ухо Мьелькхаре испуганно прижалось.

— Лучше делай несколько ходок на разные хуторы. Немного молока от тех коров, немного от этих. Ты быстрый, у тебя получится.

Ухо немедленно поднялось.

Был бы Якки рядом, Улла подошла бы к нему, уткнулась лбом в твердую грудь и сказала:

— А ведь я ошиблась тогда. Он не приносил молоко потому, что ждал, когда коровы к нему привыкнут. Кому сказать, что фамильяр может быть поумнее своей ведьмы.

Мьелькхаре всегда приходил смотреть на то, как Улла поливает кости Большого молоком. Это и вправду было красиво. Тихий речитатив заклинания, белое молоко на белых костях, превращающееся в тонкие пленочки мышц и плоти. День ото дня Большой обрастал жизнью под внимательным взглядом блестящих глаз молочного зайца.

***

— Эй, Якки, лови!

Якки посмотрел наверх, откуда шел звук. В ту же секунду ему на голову шлепнулось что-то маленькое и пушистое.

— Отлично поймал, здоровяк, — засмеялся Ловкач, цепляясь за уши тролля лапками с длинными пальцами.

— Старался как мог, — добродушно сказал Якки и подставил Ловкачу руку, чтобы тому было удобнее соскочить на землю.

— Попрошу у Вегарда разрешения взять тебя к нам в номер, — сказал Ловкач, задирая вверх мордочку с огромными оранжевыми глазами. — Мы будем по тебе скакать, а ты будешь реветь и бестолково размахивать своими ручищами. Зрителям понравится.

Ловкач насмешливо оскалил мелкие острые зубки и ускакал к своим сородичам в шатер, устроенный прямо на дереве.

Якки проводил взглядом Ловкача. Цирк, принадлежащий Вегарду, действительно поражал разнообразием артистов. На выступлениях можно было увидеть и лесной народец, к которому принадлежал Ловкач, и летунов, и телепатов-степняков, и ламий, и огнеедов, не считая самого Якки — тролля. Когда цирк снимался и переезжал на новое место, зрелище выходило впечатляющим — по дороге тянулась вереница из сорока повозок, не меньше.

Вегард был умным хозяином. Он не экономил на своих артистах и даже в чем-то заботился о них. Когда у ламии по имени Наратха стала отмирать чешуя на змеиной половине тела, Вегард не пожалел денег и купил дорогущую вытяжку из жира рыб, водившихся в озерах на родине ламии. Когда Ловкач во время номера сломал ребро, Вегард дал Ловкачу возможность полностью поправиться.

— Ты, Якки, не ценишь того, что имеешь, — с укоризной сказал однажды Вегард троллю. — После каменоломен, на которые тебя отправил наш справедливейший монарх, тут вообще рай на земле. Изысканное общество, регулярная кормежка, творческая работа. Ты же сам из творческого сословия, да? Стишки вон писал, пьесы. Пафлеты какие-то.

— Памфлеты, — поправил Вегарда Якки. — Хотя ты и сам прекрасно знаешь, как произносится это слово. Нет, я не писал памфлетов, это занятие для студентов. Я написал философский трактат о свободе воли, согласно которому свобода — это имманентное свойство сознания.

— Ты бы попроще говорил с сыном ремесленника, — сказал Вегард, — попонятнее.

— Да хватит тебе, — устало произнес Якки. — Видел я, какие книги ты держишь у себя в повозке. Там и моя есть.

— Я порой гостей именитых принимаю. — Вегард делано поскреб бороду. — Эти книжки — часть интерьера, не более. А читать — не читаю, там скука смертная. Отчего ты, Якки, не написал книгу про любовные приключения человеческой женщины и тролля? Я бы такую полистал. Нет, выпустил книжонку, от который монарх наш, воплощение божественного на земле, забеспокоился, заволновался. Да так заволновался, что велел найти беспутного автора, смеющего утверждать, что разумное существо обладает правом выбора и никто — ни божественные силы, ни монаршая воля — не может существо этого права лишить.

— Ну вот, а говоришь, что не читал мой трактат. — Якки улыбнулся. — Позволь, хозяин, я пойду?

Вегард внимательно посмотрел на Якки. Когда он заговорил, в его лице и голосе не осталось и следа иронии:

— Как же ты, певец свободы, живешь под невольничьим заклинанием? Была свобода воли — ходи себе где хочешь, общайся с кем хочешь, делай что хочешь — и нет ее. Кончилась тогда, когда на тебя наложили заклятие. Я все думал, почему же король просто не казнил тебя? Теперь понимаю. Твое наказание еще страшнее.

Якки долго не отвечал, а потом, когда Вегард встал и собрался уходить, все-таки сказал:

— Когда на реке ставят плотину, строители тоже думают, что покорили воду. Но воду невозможно покорить, она просто заполняет новую форму. И часто достаточно одной крошечной щелочки, одного незакрепленного кирпича в плотине, чтобы река вернула себе свое.

***

Невольничье заклятие было создано настоящим гением. Профессор Комотт по поручению Министерства обороны работал над заклятием лояльности, которое раз и навсегда решило бы проблему дезертирства. Комотт, человек в своей увлеченности недальновидный, наивно предполагал, что заклятие будет использоваться по прямому назначению: для того чтобы солдаты не сбегали со службы. Каково же было его удивление, когда он узнал, что его разработки сначала попали в руки государственных поставщиков невольников, а потом и на широкий рынок.

Теперь при покупке невольника не нужно было ставить хозяйское клеймо или вешать невольничий ошейник — невольник и сам не мог никуда уйти, потому что заклятие не давало ему это сделать. Исключение составляли только летуны. Их племя осенью меняло место жительства, и ничто не могло их остановить, даже заклятие. Впрочем, спустя несколько месяцев, когда тяга к перелету пропадала, невольники-летуны все равно возвращались к своим хозяевам.

Когда Якки думал о создателе заклятия, он не испытывал ничего, кроме восхищения. Могучий разум Якки с самого рождения был заточен на то, чтобы быть свободным от ложных убеждений и верований. Якки находил в чем-то забавным тот факт, что его разум остался таким же свободным, а вот воля и способность выбирать — нет.

Если не считать Якки, хуже всего приходилось двоим — Летуну и Стилету.

Летуна Вегард два осенних месяца держал в железной клетке, потому что даже сила невольничьего заклятия не могла противостоять тяге Летуна к перелету. Летун, раздираемый на части, бо́льшую часть времени метался по клетке, цепляясь большими крыльями за прутья. Останавливался он только тогда, когда заканчивались все силы и Летуна ненадолго одолевал тревожный сон.

Стилет в клетке не сидел, но мучился не меньше. Ему тяжело было находиться в городе среди такого большого количества людей. Конечно, как и все люди его расы, он умел блокировать чужие мысли, но только не тогда, когда людей на одной квадратной миле больше, чем во всем степном крае — родине Стилета.

— Еще чуть-чуть, и они оба сойдут с ума, ты же знаешь это, — сказал Якки Вегарду.

— Дай угадаю, — спокойно сказал Вегард, поворачивая к Якки красивое лицо, которое портило только обожженное ухо, — ты предлагаешь их отпустить. Открыть клетку Летуна, поддержать его под локоток, когда он будет разбегаться, и восторженно свистеть, когда он взлетит. Стилету выдать крепкую лошадь, а потом счастливо глотать пыль из-под ее копыт, представляя себе, как наш телепат скачет по степи, шальной и свободный.

— Я ничего не предлагаю. Я просто произношу вслух то, о чем ты думаешь сам.

Вегард в притворным изумлением расширил глаза.

— Подумать только, у Стилета появился конкурент. С каких это пор ты читаешь мои мысли, Якки? На всякий случай спину у себя проверь. Если ты заразился от Стилета телепатией, может, ты и крылья от Летуна подхватил?

Якки поднял каменную руку толщиной с бедро взрослого человека. Вегард не шелохнулся. Уж чего-чего, а смелости ему было не занимать. Разве только зрачки немного расширились.

Тролль это заметил, но ухмыляться не стал. Этого точно Вегард не простит. Тяжелая рука опустилась с тихим скрежетом.

— До спины не дотянусь, — сказал Якки, — гибкость уже не та.

Дремать возле догорающего костра было необыкновенно приятно. Каменное тело тролля не переносило соседства с открытым огнем, но можно было греться в тепле мерцающих углей.

Стилет тронул Якки за плечо.

— Спасибо тебе, — сказал Стилет.

В его черных глазах отражались угли, и казалось, что глаза телепата светятся сами по себе.

— Спасибо за что? — спросил Якки.

— Я слышал ваш разговор с Вегардом. Вернее, не слышал, но видел его в своей голове. Спасибо за то, что просил за нас с Летуном. Картинка, в которой я скачу по степи на крепкой лошади, была очень хороша. Лучше может быть только картина, в которой я скачу не на лошади, а на квевре.

Стилет засмеялся собственной шутке, а Якки прикрыл веки, чтобы не видеть сумасшедших глаз телепата.

***

Ловкач второй час учился жонглировать семью предметами, и настроение у него было прескверное.

Начинал он очень хорошо. Два предмета. Четыре. Шесть. Деревянные кольца послушно взлетали и опускались в руки, но стоило только Ловкачу добавить седьмое кольцо, как все шло прахом.

Когда Ловкач в очередной раз получил по макушке одним из колец, вышедших из подчинения, он зашипел и в ярости зашлепал хвостом по земле.

— Садись, передохни. — Якки достал из поясной сумки флягу с водой и протянул ее Ловкачу.

Тролль сидел рядом с клеткой Летуна.

— Ты чего опять торчишь возле клетки? Спит наша бедная птичка, так что перья себе никак не попортит. — Ловкач взял флягу и принялся шумно пить.

Летун как будто услышал, что говорят про него. Проснувшись, он встал и расправил крылья. Крылья были огромные и занимали бо́льшую часть вполне просторной клетки. Лицо Летуна искривилось. Он медленно подошел к дверце клетки и потрогал замок.

— Сейчас начнется. — Ловкач нахмурился и начал собирать кольца. — Никак, бедолага, не поймет, что хлопай крыльями — не хлопай, ничего кроме перины не получится.

Ловкач смотрел на то, как Якки что-то тихо втолковывал Летуну, а тот постепенно складывает крылья.

Окрик тролля догнал Ловкача, когда тот уходил:

— Пожонглируй еще, Ловкач. Летуну нужно отвлечься.

Ловкач не стал сопротивляться даже для вида. Наконец-то удалось поймать нужный ритм, и седьмой предмет послушно встал в строй с первого раза.

***

— Мне нужно чем-то заменить номер Летуна, — мрачно сказал Вегард. — Нам разрешили выступать в амфитеатре перед Королевским дворцом. Я помню, что обещал не ставить твой номер до тех пор, пока ты полностью не восстановишься, но у меня нет выбора.

— Проверим, есть ли он у меня, — легко откликнулся Якки.

Якки думал об Улле. Она смогла найти его три года назад в западной провинции, когда цирк Вегарда давал представление в кампусе местного университета.

Улла тогда была потрясена выступлением Летуна. Летун с огромными крыльями цвета заката носился над головами восхищенных зрителей, выполняя сложнейшие фигуры. Маленькое смуглое тело блестело от пота, и так же блестели от пота лица зрителей. Зрители боялись, что во время одного из кульбитов Летун не успеет вовремя затормозить и разобьется.

Улла не знала, что Летун, как и все остальные артисты цирка, не свободен. В тот день Якки не выступал, Вегард разрешил ему восстановиться. Тролль лежал в траве, впитывая каменным телом солнечное тепло, когда к одному из шатров подошла Улла. Она хотела лично выразить Летуну свое восхищение, но через несколько минут она забыла и про Летуна, и про полеты. Улла увидела Якки, лучшего друга своего отца, а потом и ее друга.

— Я ищу тебя уже семь лет. — Улла говорила быстро, вцепившись в Якки так, как будто боялась, что тот опять пропадет навсегда. — Я прошерстила все тюрьмы, все богадельни и сумасшедшие дома. Кладбища и больницы я прочесала еще раньше.

Потом она рыдала, когда поняла, что Якки не сможет уйти с ней. Улла поднялась с земли и ушла. Через час она вернулась вместе с Вегардом.

— Мы с Вегардом заключили сделку, — сухим голосом сказала Улла. — Мы совершим обмен. Я ему приведу кого-то удивительного, а он отдаст мне совершенно обыкновенного тебя.

— По-моему, не слишком выгодная сделка, — улыбнулся Якки.

— Фуфловая сделка, — сказала Улла, всматриваясь Вегарду куда-то между бровей.

***

Чем целостнее становился Большой, тем больше времени Мьелькхаре проводил в амбаре.

— Ты боишься, что я ему тоже подсуну шалфей под нос, когда он проснется? — спрашивала Улла у Мьелькхаре, а тот смеялся, подрагивая ухом. — Якки наверняка будет от тебя без ума. Я расскажу ему, как ты заставил меня прийти к больной корове, хозяева которой после того, как корова поправилась от моих снадобий, первый раз угостили меня молоком. Как мы смеялись, помнишь? Наше первое законно полученное молоко.

Утром дня, когда землю покрыл первый иней, Улла проснулась от того, что на грудь ей прыгнул Мьелькхаре. Его тельце дрожало, и эта дрожь немедленно передалась Улле.

— Большой? — спросила Улла, хотя сама прекрасно знала ответ.

Схватив сумку, она выбежала из дома.

Дверь амбара содрогалась от ударов. Большой заново пришел в этот мир, и ему сильно не нравилось место второго рождения.

— Глупая ведьма, — прошептала Улла, роясь в сумке, — думай быстрее, что делать, если Большой вырвется на свободу.

Когда дверь амбара сорвалась с петель, Улла отступила на несколько шагов назад и застыла.

Большой стоял в проеме двери. Встающее солнце освещало его массивное тело, покрытое кожистыми пластинами песочного цвета. Горячее дыхание паром вырывалось из щелеобразных ноздрей и поднималось к огромным острым рогам.

Желтые глаза, почти спрятанные под выступающими надбровными дугами, смотрели на Уллу.

Когда Улла нашла медальон с одноразовым невольничьим заклятием, Большой уже двигался на нее.

Ведьма подняла медальон над головой и начала произносить слова заклятия, холодея от мысли, что может не успеть, но Мьелькхаре ее опередил. Он прыгнул к Большому и успокаивающе затрещал.

Большой фыркнул и потянулся носом к крошечному на его фоне молочному зайцу.

Через какое-то время пораженная Улла опустила руку с медальоном. Она могла поклясться на чем угодно, что прямо сейчас на ее глазах древний вымерший ящер общается со сделанным из старья зверьком.

— Ты объяснил ему, куда мы идем и зачем? И он пойдет с нами по доброй воле? — тихонько спросила Улла.

Молочный заяц утвердительно качнул головой.

Улла только сейчас поняла, насколько она замерзла.

***

Вегард всегда считал, что номер Якки — самый ироничный. Мудрый, тонкий Якки, чей разум был сильнее всех, кого Вегард встречал, на арене цирка изображал тупого тролля.

На Якки скидывали бревна, которые тролль раскидывал как веточки, в него метали китобойный гарпун, в него стреляли из пушки.

Вот пушки Якки боялся больше всего. Его каменное тело обладало способностью сращивать все трещины, но даже оно не было способно на чудеса.

Якки знал, что если Улла не придет к началу этого представления, то для него оно будет последним.

— Ждешь свою ведьму? — Вегард не смотрел на Якки, он смотрел на то, как идет подготовка королевского амфитеатра к цирковому представлению.

— Я ее всегда жду, — сказал Якки. — Я ждал ее, когда после школы она забегала ко мне рассказать обо всех своих удачах и неурядицах, я ждал ее, когда во время учебы в университете она приезжала ко мне два-три раза в год, чтобы рассказать о длинноволосых магах с соседнего потока.

— Да ты прямо любящий дядюшка. — Вегард вздохнул. — Посмотрим, выполнит ли она свое обещание. И выполню ли я свое.

После этих слов Вегард повернулся и посмотрел на Якки в упор.

— Я все понимаю, — сказал Якки. — Ты не можешь простить мне уход Мавки.

— Если бы не ты, Мавка до сих пор была бы здесь, со мной! — Вегард орал. — Вспомни, как ты рассказывал мне, что любимую женщину нельзя держать под заклятием, что никакое заклинание лояльности не может заставить человека любить по-настоящему, а Мавка любит! Дай ей свободу выбора, говорил ты, и тем ценнее будет ее любовь. Я дал ей свободу, и она ушла в тот же миг, как действие заклятия прекратилось.

Якки молчал, вспоминая Мавку из народа огнеедов. На прощание она дохнула в лицо Вегарда огнем, но Вегард успел отвернуться, так что ожог получило только ухо.

— Я знаю, что ты можешь не выдержать это представление, — сказал Вегард, успокоившись. — И это не месть, как тебе может показаться. Наш монарх будет сегодня на представлении, и ему не терпится увидеть знакомого философа. Если хочешь знать, Улла пришла и привела с собой удивительного зверя. Он прекрасен. Люди столбенели, когда Улла вела его за собой, словно послушного теленка. Если ты выживешь, я еще подумаю над возможностью обмена. О, как она билась за тебя, как она обвиняла меня в нарушении слова, но я напомнил ей о том, что не обещал совершить обмен сразу по ее приходу.

***

Представление шло.

Стилет, мучительно морщаясь, угадывал загаданные числа и предметы, лежащие в карманах.

— Якки выдержит, не бойся, — уверенным голосом сказала Улла молочному зайцу, который тихо сидел в сумке. — Он увидит меня среди зрителей и выдержит.

Якки увидел Уллу сразу. Его острое зрение горного жителя отметило все: и нервное выражение ее лица, и чье-то ухо, торчащее из сумки.

Перед началом номера он улыбнулся и с явным скрежетом поклонился.

Когда на тролля принялись валиться бревна, зрители улюлюкали. С каждым новым попаданием от Якки отлетали кусочки камня, но он держался.

— Если развалишься, — закричала Улла, — я соберу тебя из того, что сумею набрать в сумку. Будет маленький Якки.

Якки не услышал слова Уллы, но прочитал их по губам. Он улыбался в тот момент, когда ему в грудь прилетел снаряд.

Тролль больше не держался, он позволил снаряду войти в каменную грудину и разрешил осколкам себя быть свободными.

Один из осколков перелетел через защитный ров и вошел аккурат в шею Вегарду, чуть пониже обожженного уха.

***

— Со смертью хозяина невольничье заклятие снимается, — скучным голосом объявил городской глава, давая знак открыть клетку Летуна.

Летун был последним, кто присоединился к небольшой разношерстной толпе. Артисты цирка Вегарда стояли вокруг кучи серых камней, оставшихся от Якки, и молчали.

Улла рыдала, уткнувшись лицом в мех Мьелькхаре.

Ловкач осторожно погладил молочного зайца за ухом.

— А ведь Якки все-таки не зря носился со своей свободой воли. Ушел все-таки и нас всех освободил.

Улла потрясенно смотрела на смеющегося Ловкача, и от его смеха в груди что-то разжималось.

Она смотрела на то, как Летун обнимает на прощание своих друзей и, хлопая огромными крыльями, взлетает в небо, не забыв совершить несколько кругов над телом Якки.

Она смотрела на замершего Стилета, к которому из конюшни шел Большой.

— Ты воскресила квевра, — сказал Стилет. — Последний из них умер много тысяч лет назад, но память о них до сих пор живет среди моих соплеменников. Он еще красивее, чем в моей голове.

Перед тем как Стилет вскочил на квевра, телепат наклонился к тому, что осталось от Якки, и прошептал:

— Спасибо тебе за сбывшуюся картинку.

Был бы Якки рядом, Улла подошла бы к нему, уткнулась лбом в твердую грудь и сказала:

— Мы будем по тебе скучать. Я и Мьелькхаре.

Мертвое и живое (Максим Тихомиров)

Вечер начинался штатно.

Пришли сигналы от пациентов-гипертоников о ежевечернем подъеме давления, и участковый врач привычно отдал команды медимплантам в запястьях больных. Умные микропомпы впрыснули в кровоток точно отмеренные дозы препаратов. Телеметрия от пациентов пришла в норму. Приступ аритмии, начавшийся было у сердечника, перенесшего недавно инфаркт, купировал импульс малютки-дефибриллятора, вживленного в правое предсердие. Колебания уровня сахара у диабетиков быстро скорректировали инъекции инсулина. Принятые на курацию пациенты с сезонной респираторной вирусной инфекцией уверенно переходили в разряд реконвалесцентов.

Часам к одиннадцати вечера вверенный доктору участок готовился отойти ко сну. Индикация на голографической схеме радовала глаз исключительно зеленой гаммой удовлетворительного состояния. Участковый бросил на монитор последний взгляд, и тут на самом краю участка вспыхнул и замигал тревожный красный сигнал. Один. Но даже один — уже много.

Включился зуммер, испуская в такт миганию огонька пронзительные трели, способные разбудить даже мертвого. Чертыхнувшись, доктор подключился к медицинскому сегменту Сетернета напрямую, впитывая поступавшие от пациента сведения о состоянии его здоровья. Впрочем, о здоровье речи уже не шло: больше половины показателей телеметрии выводили на монитор флэтлайны или вереницы нулей, и с каждой секундой число обнулившихся показателей росло. Пациент стремительно вываливался из мира живых.

Медимпланты, которым доктор приказал вводить необходимые дозы эпинефрина, стероидов, дофамина и растворов, не отвечали, дефибриллятор молчал, кардиостимулятор присылал сигнал о разряженной батарее. Показатели телеметрии неуклонно заходили за красную черту, отделявшую клиническую смерть от смерти окончательной. Проклятый зуммер пилил уши монотонным криком. Отчаявшись справиться с ситуацией самостоятельно, доктор переключил пациента на ближайшую к адресу подстанцию скорой.

По приоритетному медканалу отправил в скорую пакет информации о пациенте, дождался уведомления о регистрации вызова и отметки о вылете медицинского дрона на нужный адрес. Огонек на схеме ровно горел красным, уже не мерцая. Пациент ушел за черту.

Доктор набрал заведующего подстанцией.

— Игорь Сергеевич? Маслацкий беспокоит. Да-да, Юрий Николаевич, верно. Да не очень он добрый… У меня пациент ушел. Нет. Нет. Внезапно. Нет сведений. Да, вылетел ваш дрон, но дело тут темное… Как бы не насильственная. Ничто не предвещало… Ну, кроме разве что возраста. Да сто двенадцать. Я серьезно, какие уж тут шутки… Идеальное для такого возраста здоровье. Вот и я о том же. Игорь Сергеевич, а кто-то из ваших не мог бы в качестве личной услуги заглянуть на адрес? Ну, дрон дроном, а человеку я все же больше доверяю. Адрес уже в базе, но сейчас продублирую для вас, записывайте… О как. Серьезно? До утра не сунутся? Даже с милицией? Как, и милиция не сунется? Ну дела-а… Ясно. Тогда, выходит, мне самому с утра придется… Хорошо. Хорошо. Нет, милицию я сейчас проинформирую. Спасибо за помощь, Игорь Сергеевич. Нет-нет, очень даже помогли. Прошу извинить за беспокойство. Да, и вам.

Некоторое время доктор сидел, чувствуя укоризненный взгляд единственного красного глазка среди трех тысяч спокойно спящих зеленых.

— Да что же это за район-то за такой?! — вскричал вдруг доктор в сердцах. — С милицией они, понимаешь, не рискуют в ночное время… Тьфу!

Он налил на два пальца коньяка в бокал, сделал изрядный глоток.

— Утро вечера мудренее. — Врач решительно выключил монитор и отправился в спальню, под бок к давно спящей жене.

С гаснущего монитора ему в спину укоризненно смотрел единственный багрово-красный пиксель.

Потом погас и он.

***

— Прибыли, товарищ лейтенант.

Симагин открыл глаза. Патрульная машина замерла посреди захламленного двора, образованного четверкой угловых двухэтажек из почернелого бруса. Проходы меж ними густо заросли лопухами и лебедой. Поперек двора натянуты были веревки, на которых висело ослепительно-чистое белье. С белья капало; в лучах солнца оно курилось туманом.

От зарослей травы и худых шиферных крыш поднимались к небу призрачные столбы испарений. Солнечные лучи преломлялись в каплях росы, брызжа тысячей крошечных радуг. В одном из углов двора ржавел гараж-ракушка с поднятой дверью. Из гаражной внутренности подслеповато таращился рыжий от ржавчины «Москвич». Симагин «Москвичу» удивился. Таких он не видел с детства.

— Ишь ты, — присвистнул Симагин.

— Виноват?

Сержант милиции Ерохин, как всегда подтянутый и свежий даже после полусуточного дежурства, ел начальство глазами. Ерохин выглядел как человек с рекламного плаката МВД: ясноглазый, мускулистый, в идеально сидящей на нем патрульной форме. Собственно, Ерохин и был человеком с плаката — его изображения украшали массу стендов, призывавших население сотрудничать с милицией, доверять правоохранителям и пополнять их ряды.

Симагину было известно, что Ерохин был одним из тех ребят, которых заезжий столичный фотограф отобрал для сессии для ведомственного календаря — «Метрополия vs Провинция». Сережа Ерохин мгновенно сделался местной знаменитостью. Его рельефное тело, на снимках прикрытое лишь минимумом одежды, превратилось в предмет обожания со стороны прекрасного пола города Плетнёва и его окрестностей. Гагаринская улыбка сержанта открывала перед ним все двери и находила ответ в каждом женском сердце. Симагину работать с Ерохиным нравилось.

— Сами пойдем или эскулапа дождемся, товарищ лейтенант?

Симагин скосил глаза. Ерохин преданно ел начальство взглядом. Это выходило у него само собой, органично, естественно, без тени насмешки или, того хуже, подхалимажа. Симагин вздохнул.

— Наша задача, товарищ сержант, обеспечить легитимность нахождения медицинского работника на территории чужой материальной собственности в отсутствие соответствующего разрешения, вызванного беспомощным состоянием или смертью собственника. Все верно?

— Так точно, товарищ лейтенант!

Недавнее армейское прошлое Ерохина все еще было живо в его сердце. Ответы до сих пор выходили у сержанта лаконично-чеканными, вопросы же он задавал четко, по существу. Симагину это нравилось. Идеальный подчиненный, в меру инициативный, абсолютно исполнительный, требовательный — пусть и в рамках устава несения патрульно-постовой службы — к себе и другим. Редкая птица в наше время.

— Стало быть, каковы наши действия?

— Ждем, товарищ лейтенант!

— Вот и славно.

Симагин прикрыл веки.

***

Час был ранний. Дежурство заканчивалось в девять ноль-ноль. Угораздило же под занавес оказаться здесь, в сквот-секторе! Волокита с оформлением смерти столетней старухи грозила затянуться еще часа на два-три. Дома раньше обеда не окажешься — а вечером снова заступать на двенадцатичасовое дежурство. Симагин приуныл.

Райончик был гиблый, хотя и весьма густонаселенный. Здесь, в не существующих с точки зрения городского бюджета кварталах давным-давно списанных домов, целыми семьями гнездились не зарегистрированные никем и нигде граждане Отечества.

В эпоху изобилия, пришедшую вслед за нанотехнологическим прорывом и повсеместным внедрением универсального строительного композита — «пены» — в качестве первоосновы современной материальной культуры, каждому жителю страны даровано было священное право потреблять. То есть пользоваться всеми благами цивилизации совершенно бесплатно, активно используя халявные — то есть демонстрационные, одноразово-недолговечные — модули-активаторы, которые, будучи квазиживыми, активно конкурировали между собой, быстро вытеснив из человеческих жилищ мух, муравьев, клопов, тараканов и крыс и заняв их экологические ниши.

Деклассированные элементы составляли весьма приличную часть населения страны. Отечество могло позволить себе содержать их на минимальном соцпакете, гарантировавшем таким отщепенцам регулярное питание, медицинскую помощь, образование и юридическую защиту. В эти благословенные времена материальные блага валились обитателям страны прямо с неба — вот как теперь.

Симагин уже некоторое время прислушивался к звуку воздушных винтов, который приближался к сквот-сектору со стороны сортировочной станции. Вокруг потемнело. Прямо над двором зависло необъятное брюхо транспорта доставки, заслонив солнечный свет. Диафрагмы распылителей всплеснули лепестками, раскрываясь, и к земле, кружась в потоках воздуха от винтов гиганта, снегопадом из конфетти устремились многоцветные, легкие как пух хлопья «пены». Мигом засыпали весь двор, громоздясь в углах настоящими сугробами, нависая рыхлыми козырьками над краями крыш и козырьков, завалив подоконники и вывешенные за окна ящики с рассадой. На облезлом капоте УАЗа вырос целый холм универсального субстрата, по лобовому стеклу с крыши бежали многоцветные ручейки «пены».

Из окрестных домов высыпала одетая в невообразимые лохмотья ребятня, радостно принялась лепить из хлопьев снеговиков, катать громадные шары и возводить бастионы. Кое-кто активировал прихваченные из дому модули-активаторы, и двор наполнился треском авиационных моторчиков, хлопаньем крыльев мультяшных дракончиков, агуканьем огромных розовых пупсов и веселой суетой всевозможной квазиживой мелюзги, слепленной программами модулей из универсального композитного субстрата — в просторечии «пены».

Ожившие снеговики, вооружившись метлами и отодранными от палисадов штакетинами, пошли друг на друга войной. Детвора визжала от восторга, укрывшись от битвы за стенами крепостей, которые давали разошедшимся снеговикам решительный отпор, выпрастывая ложноножки и отталкивая гладиаторов подальше от расшалившихся детишек. Они то и дело выскакивали наружу сквозь ворота и принимались носиться среди снеговиков. «Пенные» шары в половину человеческого роста диаметром сами собой разгонялись, при этом аккуратно огибая орущую детвору, и с хрустом впечатывались в основание стен, отчего с зубчатой кромки сходили маленькие цветные лавинки, приводя защитников крепости в абсолютный восторг. Тут и там вспыхивали дуэли на разноцветных снежках. Над двором стоял сплошной гвалт, писк и визг, словно над крупным приморским птичьим базаром.

Из темного подъезда одного из домов выскочила сухая, длинная, как жердь, тетка и плаксиво заругалась на разыгравшихся детей, тыча узловатым пальцем в сторону развешанного во дворе белья. И впрямь: теперь оно носило следы бурной деструктивной деятельности: отпечатки детских пятерней, всплески красок там, где в них прилетал очередной «снежок», радужные разводы.

В ответ детки напустили на нее «снеговика» со штакетиной. Тетка не стала дожидаться исхода битвы, извлекла из кармана спрей-аэрозоль и в два взмаха, крест-накрест, опрыскала голема с «головы» до «ног». Опрысканный дестабом голем замедлился. Замер. Осел ворохом не связанных больше воедино пестрых хлопьев «пены». Тетка погрозила детишкам сухоньким кулачком и удалилась обратно в свою нору. Детишки проводили ее возмущенным воем и вернулись к игре.

— Ерохин, будь добр, отгони машину от греха подальше куда-нибудь, — попросил Симагин. — А то, не ровен час, и нас с тобой кто-нибудь дестабом опрыскает. Костей потом не соберем.

Ерохин воззрился на начальника с недоумением, открыл было рот, чтобы возразить: дескать, для органики дестаб не опасен, ибо разрушает лишь искусственно созданные квазиживые формы жизни типа наноканов, големов и тому подобной хтони. Но предпочел промолчать. Завел движок, выжал сцепление, поскрежетал тугой передачей, вбил ее наконец и медленно откатил УАЗ к стене одного из сарайчиков.

— Безопасность превыше всего, — позволил себе пошутить Симагин.

Именно из соображений безопасности милиция до сих пор ездила на архаичных УАЗах, которые не возьмет никакой супераэрозоль. От дестаба старая добрая техника ну разве что заржавеет…. В смысле заржавеет еще сильнее. Из этих же соображений оружие у милиционеров было не нанотехнологическим, а совершенно простым: ПМ-9 и АКСУ. Все как в старые добрые времена, которые едва-едва застал даже куда более старший Симагин… что уж говорить про безусого Ерохина?

— Ваше приказание выполнено, товарищ лейтенант! — браво отрапортовал Ерохин.

— Вольно, — отозвался Симагин. Подумал. Просветлел лицом. — А теперь внимание, вопрос. В связи со всем этим творящимся за бортом безобразием какие меры следует принять нашему наряду ППС?

Ерохин задумался, но лишь на секунду.

— О, несанкционированная доставка! Кстати, третья за неделю в этом районе, — радостно потер руки Ерохин. — Разрешите действовать по должностной инструкции, товарищ лейтенант?

Симагин не возражал.

Ерохин забубнил в рацию:

— Центральный, Центральный, ответь Шестому. Шестой на связи, Центральный, ответь.

— …Пшшшт, — сказала рация. — Пшшт пшшт? Пшшт!

— Ибрагимов, ты? — заорал в рацию Ерохин. — Фиксируй: несанкционированная доставка «пены» над Юго-Западом! Ага! Угол Нефтянников и Метростроя, Старый Город. Борт… — Ерохин, сорвав кепи с вихрастой головы, извернулся ужом и высунулся в боковое окно УАЗа, вглядываясь в символы на брюхе транспорта. Тут же занырнул обратно: — Борт полста семнадцать дробь три! Пробивай, ага. Прием!

— Пшшт пшшт! Пшшт. — Рация отключилась.

Транспорт, опростав часть бездонных трюмов над двором, теперь поднимался в зенит с тяжеловесной грацией кита. Стало ощутимо светлее. Откуда ни возьмись, налетела стайка ремдронов, взяла ретирующегося гиганта в грамотные клещи и решительно повлекла, перехватив управление, в сторону дирижаблепорта на восточной окраине — разбираться со сбоем в электронных мозгах.

Потянулись скучные минуты ожидания. Доктор все не ехал. Смена никак не заканчивалась. Сквозь полудрему Симагин наблюдал за текущей снаружи жизнью.

Солнце поднималось все выше, искрясь в многоцветье красок рассыпанной по двору «пены». Детвора купалась в цветных сугробах. Хозяйки нагребали «снег» с подоконников, скатывали в нужного размера шарики и втыкали в них активаторы. «Снежки» на глазах превращались в кухонную утварь, мелкую бытовую технику, предметы туалета. Хромоногий дед выбрался на солнечный свет из подвала, присел у гаража-ракушки, поднял «москвичовский» капот и долго колдовал под ним, то и дело склеивая хлопья «пены» в сложной формы фигуры, которые явно норовил примастрячить к оригинальному «ижевскому» движку.

***

Симагин начал было снова задремывать, когда рядом пыхнул выхлопом приземляющийся мобиль. «Снег» взлетел пушистым облаком, на несколько мгновений закрывшим весь мир. Когда хлопья осели, рядом с патрульной машиной обнаружился красавец «Руссо-балт» — купе нежного серебристого оттенка. Из салона выбирался ухоженный мужчина средних лет в неброском, но явно очень дорогом костюме с медицинским QR-кодом на лацкане пиджака.

— А вот и кавалерия, — изрек Симагин и полез из машины.

Ерохин последовал за ним.

— Доктор Маслацкий? — спросил Симагин.

— Да, это я. Это я вам сообщил о… Случившемся.

— Лейтенант Симагин. Сержант Ерохин. Честь имеем. Будем сопровождать вас. Обеспечивать соблюдение юридического протокола констатации смерти старушки.

— Это хорошо, да, хорошо….

Доктор затравленно озирался, разглядывая старое дерево стен, окна, зачастую лишенные не только стекол, но и переплетов, шумливую толпу чумазых деток, возящихся друг с другом в ворохах цветного «снега». Симагин поспешил взять ситуацию под контроль.

— Юрий Николаевич, — позвал негромко врача. Тот вздрогнул, встрепенулся, и Симагин продолжил: — Давайте покончим с формальностями. Раньше начнем — раньше отправитесь домой, а мы с сержантом доделаем основную работу. С вас — подержать покойную за пульс, посмотреть на часы и объявить во всеуслышание, что несчастная скончалась. С нас — юридические моменты. Все верно? Я доступно излагаю?

— Абсолютно.

Доктор сглотнул.

— Тогда вперед. Мне не терпится оказаться дома. Ваша пациентка — конечная точка моего утреннего маршрута.

Доктор на негнущихся ногах прошел в центр двора. Милиционеры шли следом. Детишки при виде врача восхищенно пооткрывали рты, словно он был самым настоящим небожителем. Впрочем, для этих детей окраины так все и было.

— Вон тот дом, — указал Ерохин, видя замешательство врача, — угловой подъезд, второй этаж, окна во двор, видите? Вон те, с геранями.

— Вижу, — обреченно вздохнул доктор и, словно на эшафот, двинулся к цели.

В этот момент наперерез врачу из-за угла «снежного» бастиона выкатился изрядно потрепанный в схватках с сородичами «снеговик» и встал у него на пути. Доктор замер на полушаге, боясь шевельнуться. Милиционеры подошли и встали по обе стороны от врача. Симагин нащупал на поясе разгрузки штатный баллон с супердестабом.

— Эй, шпана!

Ерохин суровым взглядом обвел толпу.

— Чей истукан? Убирайте!

— А это не на-аш! — крикнули наперебой в несколько голосов. — Мы такого не лепи-или! Он сам пришел… Не знаем, откуда взялся!..

— Хм-м, — удивился Симагин и потянул аэрозоль с дестабом из зажима.

«Снеговик» вдруг замахнулся штакетиной, целя в голову врачу. Ерохин отреагировал молниеносно: сбил того с ног отработанной подсечкой, и оружие прошло мимо, заставив запеть воздух. Симагин ушел в подкат с переворотом, выбрасывая вперед руку с распылителем, но «истукана» уже не было на том месте, куда целился лейтенант. Враг целеустремленно заносил штакетину для нового удара. Ерохин поставил грамотный блок, корпусом заслоняя врача; дерево хрустнуло и разлетелось в щепки. Ерохин охнул и упал на колено. Обломком штакетины «снеговик» виртуозно выбил баллон из руки Симагина. Кисть тут же онемела.

— Да что за черт?! — рявкнул Симагин, морщась от боли.

Из оружия при нем оставался штатный ПМ — но не будешь же стрелять из пистолета по квазиживому созданию из хлопьев нанопены с функцией гибкой памяти?! Рядом лязгнул взводимый затвор АКСУ. Ерохин замер в положении для стрельбы с колена, приникнув щекой к затворной коробке. Доктор, прикрывая голову руками, скорчился рядом. «Снеговик» бесстрастно таращился на них дырками на месте глаз. На дне их плескалась тьма.

Да он ведь явно стоит между нами и подъездом умершей старухи, понял Симагин. Жуть какая. Оторопь берет.

Жутко было не только ему. Детвора разбегалась кто куда, лишь бы подальше от эпической битвы.

Из теней под сводами парадного, быстро перебирая длинными ногами, выскочил вдруг нанокан размером с ладонь. Такого здорового Симагин в жизни не видел. Нанокан с разбега прыгнул на спину «снеговику» — и тот сразу замер, обмяк, начал оплывать, как его опрысканный скандальной соседкой сотоварищ. Но, не закончив метаморфоза в груду хлопьев, замедлился — и начал меняться.

Совсем скоро его место заняла антропоморфная фигура, явно носящая отличительные черты женского пола. Сквозь полупрозрачно-радужный «кожный покров» явственно проглядывали сформированные из «пены» кости, мышцы и внутренние органы — бесподобно похожие на настоящие. Столь высокую детализацию Симагин видел впервые. Сложность программы, заключенной в нанокане-носителе, превосходила все известные ему разработки.

«Пена» сформировала аккуратные ступни и изящные лодыжки, приятные голени с хорошо развитыми икрами, стройные бедра с выраженным мышечным рельефом, явно тренированный торс с идеальной осанкой, высокую грудь с задорно торчащими к небу сосками, широко расправленные плечи и ослепительной красоты шею…. И все. Перед ошеломленными зрителями стояло молодое женское тело в натуральную величину — идеальное, за одним исключением.

У тела не было головы.

Шея заканчивалась идеально ровным срезом, живо напомнившим Симагину первый курс так и не оконченного медицинского — история медицины, ледяная анатомия по Пирогову…. Кадавра словно бы гильотинировали сверхострым клинком — быстро, в один взмах. С поверхности среза, впрочем, ничто не лилось, не сочилось и уж тем более не било фонтаном. Артерии и вены явно были не то тромбированы, не то чудесным образом соединены накоротко шунтами, а вот пищевод и трахея зияли провалами мрака на жизнерадостном многоцветье шеи.

Доктор осторожно приблизился и рискнул ухватиться кончиками пальцев за запястье кадавра.

— Есть пульс, — совершенно спокойным голосом человека, который вот-вот завалится в обморок, сообщил он. — И дыхание.

Грудная клетка кадавра ритмично поднималась и опускалась. Было слышно, как с легким шумом засасывается в открытую трахею воздух.

— Значит, и сердце работает, — кивнул своим мыслям Ерохин.

Сержант был совершенно спокоен. Ствол его автомата был направлен прямо в грудь радужной статуи. Сержант был человеком простым. Он с легкостью застрелил бы террориста сквозь полотно «Моны Лизы», если бы тот за ним укрывался. Что ж говорить о какой-то там «снежной бабе»?

— Отставить стрельбу, — негромко скомандовал Симагин.

— Есть отставить стрельбу, — эхом отозвался Ерохин.

Щелкнул предохранителем, но автомата не опустил.

Кадавр меж тем развернулся на месте и грациозно зашагал туда, откуда парой минут раньше примчался безумный нанокан. Симагин шел следом, глядя, как перекатываются тугой волной налитые ягодицы. Ерохин и доктор топали позади. Затхлая прохлада подъезда. Скрипучая лестница на второй этаж. Двери. Прихожая, неожиданно чистая. Проходная комната в старинных бумажных обоях с цветами. Гостиная… Вернее, то, что когда-то было гостиной — до той поры, пока кто-то не заставил одну из стен от пола до потолка запараллеленными системными блоками, серверными шкафами и стендами микроманипуляторов.

В центре комнаты стоял круглый стол, застеленный белоснежной скатертью. На скатерть водружен был серебряный поднос. На подносе, на подставке из органического стекла, пронизанной множеством трубок и воздуховодов, покоилась она.

Голова.

Голова очень старой женщины с нездорово-бледной кожей, отделенная от тела на уровне средней трети шеи и установленная на подносе так, чтобы смотреть в лицо каждому, кто заходит в комнату. Лицо было покрыто сетью морщин. Полуприкрытые веки скрывали глаза. Крови на подносе не было. Совсем.

Кадавр обогнул стол и замер позади головы.

— Что за черт?!

Доктор с ужасом и отвращением смотрел на находку. Ерохин округлил глаза, но вслух ничего не сказал. Отодвинул Симагина, прошел дальше по анфиладе пустых комнат. Позвал из спальни:

— Сюда!

Простыни хранили отпечаток тела. Все внутри внешнего контура — от пят до уровня шеи — было окрашено в бледно-розовый цвет. Никаких брызг крови, никаких луж, никаких потеков. Просто розовое пятно в форме человека на простынях. И сотня-другая очень крупных, сродни тому, первому, наноканов-активаторов, кольцом окруживших кровать и сыто чистящих теперь свои жвалы, испачканные чем-то красным.

Симагин, выйдя из спальни, плотно прикрыл дверь. Он до сих пор чувствовал тяжесть взгляда сотен безглазых лиц, который провожал их до самых дверей.

Щелкнул мембраной включившийся вокодер, и надтреснутый голос за спиной Симагина сказал:

— Добро пожаловать, господа полицейские. Доктор, я полагаю, вы здесь для того, чтобы зафиксировать мой уход?

Доктор при звуках голоса, исходящего от головы без тела, странно икнул, закатил глаза так, что видны остались одни белки, и мягко осел на ковер.

— Ну и что теперь делать? — глупо спросил сержант Ерохин.

— Доставать нашатырь, — сказала голова. — И вызывать неотложку.

Неотложку вызвал Симагин.

***

— Под запись я вам ничего рассказывать не стану, — заявила голова, когда дрон неотложки, завывая сиреной, унес спеленутое тело доктора Маслацкого в ведомственную клинику Плетнёв-Сити.

К тому моменту эскулап находился в щадящих объятиях медикаментозной комы, блаженно улыбался и никак не реагировал на окружение. Симагин искренне ему завидовал.

— Я должен составить отчет о случившемся, — возразил Симагин. — Пострадали люди. Одними словами здесь, увы, не обойтись.

— Никто не пострадал, — проворчала голова. — Даже я. В конце концов, все завершилось ко всеобщей выгоде и удовольствию.

— Пусть так. Но мне хотелось бы услышать вашу версию, чтобы сопоставить факты и представить реальный ход событий.

Голова помолчала.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Но вам придется быть моим гостем. Приглашаю вас на чай, господин полицейский.

— Милиционер. Товарищ милиционер.

— Пусть так. Вы мой гость, поэтому старайтесь не перечить хозяйке. Прошу за стол.

Симагину ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Кадавр, расхаживая по квартире так, словно у него были глаза, вскипятил чайник, заварил чай, разлил его по чашкам. Выставил на стол, на котором стояла голова, вазочки с печеньем и вареньем. Усадил Симагина. Придвинул стул напротив и встал за его спинкой прямо за затылком головы.

— Начнем? — спросил Симагин, пригубив крепкий ароматный чай. — Тогда давайте сначала. Представьтесь, пожалуйста.

Симагин в полной мере осознавал абсурдность происходящего, однако старался максимально следовать протоколу проведения дознания. Когда разум утрачивает опору, привычные вещи возвращают ему ощущение реальности.

— Ендальцева, — представилась голова. — Алевтина Сергеевна. Нанотехнолог. Доктор технических наук. Доктор биологических наук. Етсетера, етсетера.

— Симагин. Михаил Станиславович. Лейтенант милиции. Патрульно-постовая служба.

— Будем знакомы, — улыбнулась голова. — Я стану звать вас Мишель. Вы не против?..

Симагин был не против.

Ендальцева Алевтина Сергеевна в свои сто двенадцать лет все еще оставалась красивой женщиной. Прямой римский нос, миндалевидный разрез глаз, благородный овал лица, все еще, несмотря на миллион мелких морщин, красиво очерченный рот. И совершенно сохранный интеллект, опирающийся на колоссальный жизненный опыт — житейский и профессиональный.

— Чем вы занимались прежде, чем…. До того, как….

— До того как стала дряхлой старухой и Академия наук выбросила меня, словно мусор? — Голова смотрела с насмешкой.

— До выхода на пенсию.

— Я занималась разработкой сложных алгоритмов для максимальной витализации квазиживых организмов.

— Поясните, пожалуйста.

— Ах, Мишель, Мишель… Пейте свой чай. Разработанные мною программы позволяли с высокой степенью достоверности имитировать жизненные процессы в клетках, тканях, органах и системах органов, полностью построенных из искусственного вещества. Я имею в виду универсальный композит, известный в народе как «пена».

— На современном рынке нет аналогов вашей программы.

— Разумеется. Это эксклюзив. Закрытая разработка для внутреннего пользования. Считается, что я потерпела фиаско. Все сведения о течении эксперимента засекречены или уничтожены.

— Но на самом деле это не так?

— Нет. Все, что я когда-либо изобретала, хранится здесь. — Голова завела глазные яблоки вверх. — Гриф — «хранить вечно».

Ендальцева засмеялась тихим, невесомо-хрупким голосом.

— Поясните, пожалуйста, смысл предпринятых вами недавно действий.

— Когда я поняла, что мое тело меня убьет гораздо раньше, чем я отыщу способ обуздать старость, я поняла, что пришло время для решительных действий.

Алевтина Сергеевна сделала паузу. Кадавр осторожно поднес блюдечко с чаем к губам хозяйки. Хозяйка сделала аккуратный глоток, удовлетворенно шевельнула веками. Кадавр поставил блюдце на стол.

— И вы предприняли попытку создать новое — полностью искусственное тело?

— Да.

— Здесь? В не приспособленном для этого сквоте, без Линии Доставки? В районе, который обходят своими маршрутами транспорты? В совершенно антисанитарных условиях?

— Именно. При работе с неживым стерильность необязательна.

— Судя по всему, не все пошло гладко? Выглядите изможденной.

— Не обращайте внимания на цвет лица. Это из-за растворов. Там другой переносчик кислорода, не гемоглобин. Гораздо более… продвинутый.

— Тоже ваша собственная разработка?

— Разумеется.

— Что было дальше?

— Для изготовления нового тела мне нужны были две вещи: «пена» и активатор, программа которого позволяет оценить ДНК прототипа и преобразовать заключенную в ней информацию в алгоритм, который заставит универсальный композит создать жизнь из неживой основы. С другой стороны, мы и так состоим из неорганических элементов, из которых, как из кубиков конструктора, сложены органические соединения — и в результате наши с вами тела. «Пену» я получила, пусть и не с первой попытки. Взломать сервер службы доставки в наше время способен даже младенец. С настройкой координат сложнее. Дважды я промахивалась. На третий раз мне повезло. Тот «снеговик», на которого вы наткнулись, должен был просто принести «пену» сюда, ко мне, но оказался чересчур лояльным к хозяйке и вступил за нее в бой.

— Это вы ему приказали? — спросил Симагин.

— Ну что вы, право. Мои модули… Это уже нечто большее, чем простые активаторы. Они находятся со мной в постоянном контакте, хвала Сетернету, и самообучаются в процессе, знаете ли. Некоторые даже способны принимать самостоятельные решения — вот как сейчас. Я рада, что никто не пострадал. Доктор не в счет — поделом этому продукту бесконтактной медицины, пусть вспомнит, с чего все когда-то начиналось. Но речь не о нем. И даже не о моем цербере-хранителе. Остальные активаторы в силу специфики их функционирования должны были тем временем изучить довольно большой объем исходного материала, чтобы можно было рассчитывать на успех.

— Насколько большой объем?

— Все мое тело. В результате от него практически ничего не осталось. Зато теперь у меня две сотни резервных копий своей ДНК, перекодированных в формат, при помощи которого можно управлять высокоорганизованными процессами в универсальном композитном субстрате. Теперь я могу снова и снова создавать себе тела — по мере износа прежних.

— Это понятно. — сказал Симагин. — Новое тело, абсолютно искусственное, обеспечивающее все потребности живой головы… Никакой проблемы тканевой совместимости, никакого клеточного старения… Да, все это здорово. Но как быть с вами?

— А что со мной не так? — прищурилась старуха.

Симагин не терпел говорить женщинам такие вещи. Он ненавидел говорить женщинам такие вещи. Но другого выхода у него не было.

— Вы старая, Алевтина Сергеевна, — сказал Симагин, ненавидя себя в эту минуту.

Старуха вздрогнула. То есть вздрагивать ей было особенно нечем — но по мимическим мускулам лица прошла явственная судорога.

— И… что же с того? — с вызовом спросила она.

— У вас изношенные сосуды. Неминуемый инсульт лет через десять-пятнадцать, даже с учетом наночистки кровеносного русла от атероматозных бляшек.

Алевтина Сергеевна по-новому взглянула на Симагина.

— Высшее медицинское?

— Незаконченное.

— Война?

— Увы.

— Жаль. Но… Вы до обидного правы — я и впрямь древняя старуха.

Симагин рискнул поднять глаза. На сморщенных, обескровленных до полной бесцветности губах блуждала мечтательная улыбка.

— И мне, как любому другому старику, год от года все сильнее хочется жить — ведь каждый год может стать последним. Это так страшно, вы себе даже не представляете, юноша.

Симагин, как ни странно, очень даже представлял. Война любого способна превратить в такого вот старика. Особенно война гражданская. Вслух он ничего не сказал.

— И вы правы еще в одном. У меня действительно теперь появились те десять лет, которых меня лишили бы изношенное сердце и отказавшие почки. За десять лет я решу проблему старения сосудов. А заодно — проблему отмирания мозговых клеток. И много еще других проблем. Я хочу жить вечно, Мишель. Прекрасный стимул для того, чтобы поработать на совесть. А вы хотите жить вечно?

Симагин угрюмо молчал. Жить вечно ему было незачем.

— Конечно же, хотите. Просто вам пока некогда над этим задуматься. А я просто хочу выиграть у вечности немного времени, а потом отыграться окончательно.

— Бессмертие?

— Именно. Я на полпути к нему. Возможно, даже ближе. Но мне нужно время. Подарите мне его, Мишель. Если сейчас вы дадите делу ход, все пропало. Если нет… Ведь я подарю свои открытия остальному человечеству. Такими сведениями нельзя владеть в одиночку. Дайте всем нам шанс, а?

Голова смотрела Симагину прямо в глаза, и он не мог отвести взгляда. Рядом застыло в неподвижности новое тело древней женщины, которая в обмен на небольшую услугу обещала облагодетельствовать человечество бессмертием.

Собственно, Симагин ничего не имел против.

***

Ветер разносил по углам и закоулкам сквота остатки композита. Солнце стояло высоко. В УАЗе, положив голову на руль, дремал разомлевший от солнца Ерохин.

— На базу, — скомандовал Симагин. — Меняться.

— Слушаюсь, тщщ лтннт, — пробормотал сержант. Потом вспомнил, встрепенулся: — Так, а что там в итоге с этой… ну, как ее?

— Умерла, — коротко ответил Симагин. — Доктор подтвердил. Тело передано на кремацию. Акт оформим в отделе.

На душе у него было легко, как никогда.

Жизнь продолжалась.

Тысяча последнее путешествие Гулливера (Сергей Катуков)

Впрочем, было неважно, в какой день недели, в какой месяц и год притормозил серый «Грейхаунд» на обочине, терпеливо выждал, пока выйдет незадачливый пассажир, и, устало вздохнув дверью, снова потрусил по бесконечной мировой дороге. Пассажир оказался неловким и нелепым. Вороны со столба насмешливо перекинулись по поводу его чистенького пиджака парой хриплых криков, деревенский дурачок, сидевший на остановке, криво улыбаясь, осматривал лакированные туфли, отразившие целиком всю окрестность, а местный ветерок, покрутившись рядом, нашел его столичный одеколон вычурным и почти женским. Дурачок, наверное, впервые в жизни не попросил милостыню и вполне трезвым и сожалеющим взглядом проводил незнакомца до перепутья, от которого дорога шла в городок.

«Оставь одежду, всяк сюда входящий», — мог бы сказать он, если бы владел человеческой речью.

Но все-таки был осенний денек. Человек в новомодном пиджаке, с помятой полупустой дорожной сумкой, обзаведясь травинкой во рту, шагал в сторону Странжвилля. В голове его работал диктофон. «День первый, — стрекотала запись. — Я прибыл ровно пополудни. Встретил меня довольно скучный пейзаж. На пустой автостанции одинокий местный житель, видимо, торгующий воздухом… То есть весьма бездельного вида. От шоссе до города идти пару километров по убитому асфальту. По сторонам — поля. Вдалеке видно что-то вроде ферм. Табличка с названием города проржавела по краям. Ветер доносит с полей угасающий запах лета. А больше здесь ничего нет», — была его первая мысленная запись. Человек никогда не вел дневник, полагаясь только на свою память.

В городке он расположился в гостинице, о которой осведомился заранее. В комнатке наконец освободился от пиджака, аккуратно снял туфли, расчесал волосы и бачки. На порезанной, грязноватой клеенке стола разложил «план действия». В буквальной последовательности это было: письмо, рисованная карта города, билет до Странжвилля, журналистское удостоверение, обратный билет на автобус, который заберет его через двое суток.

В дверь постучали, и, не дожидаясь, пока откроют, заглянуло лицо хозяина гостиницы. Под испуганными глазами резво шевелилась треугольная бородка — бархатистый платочек фокусника.

— Господин Гулливер, понимаете, какое дело… — замялся он.

— Входите-входите.

— Понимаете, какое дело… — хозяин, поглаживая ладони, наступал осторожно, словно пол комнаты внезапно обзавелся дорогим ковром, — вы прибыли из большого города. Редкий гость. У нас тут всё по-простому. Живем, как умеем. Столичных этикетов не знаем. Да и гости у нас… вот хоть мэра спросите… не упомним, когда последний раз были гости.

— Да что вы? А разве около месяца назад?..

— Нет-нет, никто-никто, — испуганно отшатнулся хозяин, — к нам никто не приезжает… Я вот, собственно, о чем…

— Подождите, — прервал его Гулливер, взял со стола письмо, спешно обулся и подошел к хозяину, — вот же, смотрите: месяц назад мой друг, Джонатан Свифт, отправил из Странжвилля письмо. Вот, это его почерк. Видите, печать вашего почтамта?

— Да? — дальнозорко отпрянул хозяин, взялся за письмо, глаза его посуровели.

— А вот карта города, нарисованная Джонатаном вручную.

— Ну-ка, ну-ка, — брезгливо, злобно свернулась бородка.

— Да-да, видите. В письме он описывает город и говорит, что здесь как-то странно…

— Что странно?

— Я этого не понял. Вот тут он нарисовал — видите? — вот: гостиница, магазины, автостанция… Всё же сходится.

— Позвольте, я возьму… на некоторое время?

— Ну уж нет. Это и так единственное доказательство, что он здесь был… В конце письма он — к сожалению, очень невнятно и непрямо — пишет, что с ним происходит что-то непонятное. Что именно, он не уточняет. И что он сам этого не может объяснить. И просит разобраться, если от него через месяц не будет письма. Месяц прошел. Это было единственное письмо. Я должен ему помочь. Понимаете? Я его единственный друг.

— Понимаю-понимаю, — сочувственно закачал головой хозяин. — Знаете, у нас завтрак, обед и ужин не по расписанию. Да. Горничная Дженни может приготовить вам в любое время. Надо только предупредить заранее. Да. Вот так. Не забудьте. До свидания.

Хозяин, сделав вид, что моментально потерял интерес к беседе, не церемонясь, вышел из комнаты. Секунд через десять, впрочем, он с прежней любезной улыбочкой сунулся в дверь и радостно проговорил:

— А это правда, что вы тот самый… ну, который?

— Правда, — грустно ответил Гулливер.

Дверь захлопнулась. Постоялец неспешно, вежливо снял туфли, прилег на вульгарно заскрипевшую кровать, устало закрыл глаза. День, похоже, не задался.

Перечитав письмо, которое он, безусловно, знал наизусть, и в тысяча первый раз осмотрев карту, представлявшую собой коряво набросанные квадратики и подписи к ним, Гулливер энергично сел на кровати, взбодрился и включил диктофон: «Итак, продолжение… день первый… хозяин гостиницы оказался весьма неприятной личностью. Думаю, что он лицемер и лжец. Пренеприятнейшее впечатление от разговора. Впрочем, раскисать повода нет. Бодрее, бодрее, вперед, Гулливер! Так говорил Джонатан… Я обследую несколько баров и магазинов. Поспрашиваю. Если гости здесь и вправду так редки, то его обязательно кто-нибудь запомнил… В любом случае, у меня целых два дня. Городок на двадцать тысяч — это, — тут он беззвучно усмехнулся, — это даже не мой масштаб».

Странжвилль был ни то, ни сё. Странное место вдалеке от дорог, других городов. Тут не было ничего примечательного. Некий абстрактный городишко. Такие обычно рисуют в качестве руководства к какой-нибудь игре. К «Мафии», например. Вот вам гостиница. Вот мэрия. Домики достопочтенных граждан. Это завод или склад? А вот бар «В стельку». Вот заведение «У Мадлен». И модный салон «Без портков». Базарная площадь, от которой криво, как ручьи, бегут улицы, превращаясь в темные, подозрительные переулки на краю города. В общем, ничего, ни одной причины, которая могла бы затащить сюда Свифта. «Но этот собачий сын не так прост… не так прост!» — смеялся про себя Гулливер, вышагивая вдоль центральной улицы. Городок каждой деталью доказывал свою непримечательность и полную бесполезность для мира. Скучные люди проходили мимо. Из скучных окон скучных домов выглядывали скучные лица. На велосипеде, тускло позвякивавшем, неприметно проехал какой-то вообще незаметный господин. Из автомобиля высунулся было чуть заинтересовавшийся чем-то гражданин. Но нет! Соскоблил воронье кака со стекла и, надувшись, погрузился обратно. Гость остановился на перекрестке и с нетерпением сверился с картой.

— Эй! — только и успел услышать он, как на него налетело что-то мягкое и тяжелое.

«Гадость!» — хотел он подумать, но не успел. Перед ним, опустившись на землю, на поводке сидел ребенок. Или, скорее, странный карлик. С нервным красноватым лицом. Злобные глаза были обращены на шикарные брюки Гулливера. Но как только карлик столкнулся с самим собой в коричневом великолепии туфель, сразу же успокоился, увлекшись разглядыванием себя.

— Извините, — сказал мягкий женский голос. Над взрослым ребенком возвышалась очень милая девушка. Румяные щеки, улыбка. Пепельные волосы развевались под шляпкой. Петля от поводка охватывала ее большой палец. — Салли совершенно вне себя. Не знаю. Уже третий день.

— Салли? Это же чертов мальчишка! — раздраженно сказал Гулливер, отпихнув лилипута кончиком носка.

— К сожалению, это Салли… бедняжка Салли… сама не в себе… — продолжала барышня, ничуть не смутившись высокомерного, бесцеремонного тона собеседника. — А вы тут новенький?

— Новенький! — Гулливер, ехидно осклабившись, чуть вытянул шею. Впрочем, лицо его почти сразу же подобрело при виде бриллиантовой голубизны глаз собеседницы. — Простите, это так внезапно…

— Что внезапно? — лукаво спросила незнакомка, лениво улыбнувшись.

— Ну эта скукота и тут вдруг ваша шавка.

— Тетушка, — поправила его незнакомка.

— Это тетушка?

— Салли, — настойчиво, несколько разочарованно и нетерпеливо повторила она, — тетушка Салли, я вам уже говорила.

— Да-да… знаете, я только что приехал.

— Новенький — вы говорили.

— Новенький… ах да, новенький. Вы не могли бы, раз судьба так бесценно поделилась своими сокровищами со мной, не могли бы вы уделить мне немножечко вашего времени? — Гулливер расщедрился самой роскошной журналистской улыбкой. — Ну пожалуйста.

— Без проблем. Видите вон тот дом? Это редакция местного «брехунка». Пока я иду к нему, можете составить мне компанию.

— «Брехунка»? — оторопев, спросил он на ходу.

— Советую вам задавать нужные вопросы. Время мое ограничено.

— Да-да, — торопливо, бочком возле дамы спешил он. Мальчишка Салли встал на ноги и, спотыкаясь, шел за ними. — Знаете, у меня друг пропал в этом городе.

— Пропал?

— Месяц назад он точно был здесь. В каком-то расстройстве и непонятном мне… беспокойстве, что ли. А я вот бездействую, не знаю, с чего начать.

— Начните исправлять ошибки для начала. Говорите без всяких «ойств».

— Э?

— Вы говорите, что ваш друг застрял в этом городе. Который, по вашему, самое бесполезное место на земле. Был он в совсем непонятном настроении. Неизвестно, чего ждал и чего искал. А теперь вы идете неизвестно куда и ищете неизвестно кого.

— Неизвестно кого?! Конечно, известно кого!

— Уверены?

— Джонатан Свифт, — рассеянно припоминая, говорил он, словно речь шла не о его друге, и одновременно удивляясь своей сконфуженности, — писатель, мой друг…

— И всё?

— Ах да… Среднего роста. Глаза серые… почти как у вас… нос прямой. Рот… прямо скажем, обычный. Подбородок небольшой. Ну, что еще? Волосы…

— Мы уже полпути прошли, а вы мне ничего толком так и не сказали. Вы-то кто?

— Я его друг! — возмущенно притопнув, повысил голос Гулливер. Дама, не останавливаясь, шла дальше. — Я Гулливер!

— Боже мой… Гулливер… подумать только…

— Послушайте, — тоскливо и нетерпеливо наблюдая приближение редакции «брехунка», умолял Гулливер, — скажите, вы же его видели? Невысокий, сосредоточенный мужчина. Ну что еще? Новенький, само собой! Глаза — грустные, рот — печальный, волосы — волнистые. Пиджак с кожаными заплатками на локтях! Лет пятидесяти с виду!

— С заплатками, говорите? — укоризненно произнесла девушка с порога редакции. — Всё это, друг мой, в прошлом. Теперь никаких пиджаков.

— Почему?

— Впрочем, приходите завтра, — прервала его девушка, — У меня кое-что есть вам рассказать. Вы меня заинтересовали, Гулливер.

— Как вас зовут? — взял себя в руки новенький. Голос его обрел высокомерную самоуверенность и настойчивость. — Кто вы? У меня есть подозрение, что вам что-то известно. Я могу обратиться в полицию…

Девушка строго посмотрела ему прямо в глаза. Протянула визитку со словами:

— В нашем городе нет полиции.

«О полиции надо было подумать в первую очередь, — записывал диктофон. — Уже конец дня, а я взбудоражен, сбит с толку и обескуражен больше, чем когда приехал. Весьма неприятно. А девушка так себе ничего… Весьма элегантна. Даже этот мальчишка на поводке придает некоторый шарм. Эксклюзивность. Если же здесь нет полиции, что весьма неправдоподобно, — продолжал он, — надо обратиться в мэрию. К чиновникам, госслужащим. С этого и надо было начинать. С официальных лиц. Но уже вечер. Без пяти шесть. Бармен сказал, что все службы закрываются в шесть». Бармен, туманный и усталый, шлифовал тряпочкой бокал. В помещении тихо переговаривались несколько посетителей. Беззвучно работал телевизор. Играла неуловимая музыка. Коньяк приятно отдавал ореховым послевкусием. Гулливер стряхнул с брюк пыльный отпечаток и расслабил галстук. Посетители молча косились на его модный костюм.

Утром за стойкой портье находился директор гостиницы. Неспешно перекладывал какие-то карточки. Поверх очков вскочили его тревожные глаза, бородка заколыхалась:

— Доброго утречка! Как спалось, господин Гулливер? Жаль, ничего не заказали Дженни. Она превосходно готовит. На весь наш городок, между прочим.

— Доброе, — кинул Гулливер. Спалось ему скверно. — Я иду к мэру. Как вы думаете, могу ли я рассчитывать на его прием?

Хозяин испугался еще больше.

— Ну что ж… Коль к мэру… Зачем только это всё?.. Мы бы… мы бы могли и так ему передать… — Он вдруг засуетился и стал складывать карточки. Снял очки и спрятал в карман. — Если у вас не будет никаких пожеланий, то… извините… дела зовут.

— Скажите, — удерживая хозяина за рукав, спросил Гулливер, — у вас правда, кроме меня, больше ни одного постояльца?

— Помилуйте… дорогой мой… отпустите. Надобно спешить, — и он выскочил за дверь.

— Боюсь, у мэра вас ждет разочарование, — говорила вчерашняя девушка. Сегодня она была в вуалетке. Голос ее звучал надтреснуто. Она делала глотки прямо из овальной, как фляжка, бутылочки. Бармен неодобрительно поглядывал то на бутылочку, то на черно-коричневую таксу, по-старушечьи улегшуюся у ног девушки.

— На визитке написано, что вы внештатный корреспондент газеты. Значит, мы с вами коллеги. — Гулливер понимал, что Элизабет — так было отпечатано на грубом, картонном прямоугольнике — ведет какую-то игру. И старался подстроиться под нее.

— В моей жизни было столько профессий, что почти любой может оказаться моим коллегой.

— Ну да, ну да. Остроумно.

— Не ходите к мэру, я вас прошу. — Видимо, девушка была чуть пьяна. Подавшись к собеседнику, она натянула поводок, и такса тихо заскулила.

— Тогда пойдемте вместе.

— Я уже была у него! — Она повысила голос, собачка тревожно вскочила передними лапами к ней на колени. — Видите, ничем хорошим это не закончилось.

— Успокойтесь, Элизабет.

Такса повернула на него морду и зарычала.

— Я спокойна. Я спокойна. Вы не понимаете, Гулливер! Если вы пойдете к нему, то уже не будете новичком, — прошипела девушка странным, тяжелым голосом.

Такса начала беспокойно юлить, бегать, насколько позволял поводок.

Гулливер засмеялся. Допил кофе, положил на стол деньги и самоуверенно проговорил:

— Похоже, вы заговариваете мне зубы, милая девушка. Куда делась ваша вчерашняя поза, чувство превосходства? А ну-ка, вставайте! А вот я вас! — Он попробовал схватить ее за руку — и собака совсем ошалела, залаяла во весь голос и заметалась на привязи. Рука девушки еле удерживала ее. — Что, боитесь? Не хотите, чтобы вас раскололи? Здесь дело нечисто! Я иду к мэру! — заявил он громко, вставая. На лицах посетителей и бармена застыл ужас. — Слышали? Я иду к мэру! Я выведу вас на чистую воду! — угрожал он. — Здесь какой-то заговор? — издевательским тоном сказал он, заглядывая под салфетку. — Ну-ка, где же? Где? А-а-а, вот. — Совсем распоясавшись, он поднес кукиш к скрытому под вуалью лицу девушки. — Видите? Берегитесь Гулливера!

И он браво покинул бар.

«Девчонка совсем на меня запала, — бесстрастно фиксировал диктофон, — прошло меньше суток, она почти сдалась! Смешно! Провинциалка! А я что вчера думал о ней? Недоступная, высокомерная дама из местного высшего общества! Я правильно сделал, что пригрозил ей. Однако же после кофе я всегда чувствую себя перевозбужденным. Нет, сейчас всё в порядке. В порядке. Я смел, я умен, я организован. К мэру!»

Здание мэрии, судя по карте, располагалось в конце центральной улицы. За площадью. Гулливер преодолел это расстояние легко, вприпрыжку. Вскочил на порог, словно на подножку уходящего трамвая, присвистывая, вбежал в холл небольшого здания. Внутри было пусто. Откуда-то из угла поднялась пожилая женщина, похожая на уборщицу. Спросонок словно не могла вспомнить, откуда она здесь.

— Я к мэру! — прокричал он.

— Туда, — донесся до него слабый голос, — туда. — Она еле помахивала тяжелой рукой в сторону второго этажа.

Наверху оказалось несколько дверей. Впрочем, только в одной из них безошибочно можно узнать мэрскую — чистую, с табличкой. Поправив галстук и увидав свое крошечное, искаженное в линзе туфель лицо, Гулливер постучался.

Ему показалось, что он, словно легкий, мельчайший мотылек, впорхнул в огромную залу. Это была не комната. Целая галерея стульев с проходами между ними. Она вытягивалась вдаль, к большому, громоздкому бюро, какие обычно стоят в зале судебного заседания. В самом конце комнаты, едва возвышаясь над бюро черной судейской шапочкой, сидел человек.

— Господин мэр! — воскликнул обрадованно Гулливер. — Добрый день! — Он повысил голос, как будто разговаривал со слабослышащим. Подойти он пока не решался.

— Да-да, добрый день. Чего вам? — невнятно ответили с того края.

— Господин мэр, у меня дело чрезвычайной важности. Я журналист из…

— Не говорите, откуда вы, — сердито мямлил человек.

Общаться так было решительно невозможно. Гулливеру хотелось как можно быстрее донести свою просьбу. Он пошел мимо темных рядов.

— Не подходите, говорю я вам!

— Что? Вас плохо слышно.

Гулливер ускорил шаг, но, к его удивлению, бюро оставалось все таким же удаленным. Он почти побежал. Зал отозвался на его шаги гротескным грохотом колоссального размерами собора. Бюро оказалось кафедрой, возвышающейся целым зданием. Человек, сидевший наверху, был огромен. Тяжесть всего мира, казалось, притягивала его к земле.

— Ваша честь, — пролепетал Гулливер, узнавая под черной судейской мантией и шапочкой хозяина гостиницы, — ваша честь… вы же знаете, в чем дело? Это они, это они, — указывал он назад, оправдываясь неизвестно в чем.

Сверху раздавался громовой раскат:

— Ибо пришел ты в мое царство незваный, с неясными намерениями. И стражи мои будут испытывать тебя и карать тебя за деяния несчетные.

— Но я пришел заступиться за потерянного…

— Считай свои дела…

Гулливер замотал головой, отрицая какую-либо мысль о вине.

— Я ни в чем… я ни в чем…

— За гордыню… за высокомерие… за… — Каждое слово сверху вбивало его, словно гвоздь в землю. Гулливер становился всё меньше, укорачивался всё быстрее, — за надменность…

— Не виноват… не виноват… — Гулливер падал всё ниже, ниже, уменьшившись до размера ножки стула.

Под одним из стульев он увидел ту женщину, из угла.

— Бегите прямо, там будет дверца. И прямо в нее. Ничего не бойтесь… ничего не бойтесь, — шептала она.

Гулливер приставил ладонь к уху, но не разобрал ни слова. Она, как раньше, тяжело помахала вперед, и он, не чуя в себе души, побежал под яростные раскаты.

Сначала издалека дверца казалось малюсенькой. С мышиную норку. Он нагнулся, чтобы хотя бы ее рассмотреть. Но, приближаясь, он тоже уменьшался. Скрипнув, затворил ее за собой. Духота и темнота нахлынули на него. Везде сновали огни. Огромными багровыми сердцами в зареве факелов бились молоты. Тысячи рудокопов, скальных шахтеров трудились в этом черном, тягучего воздуха чреве. Гулливер стал спускаться к ним. Люди, еще меньшие по размеру, совсем по пояс, останавливали работу, подходили ближе, обступали густо, словно луговая трава. «Это гномы, — заработал внутренний диктофон, — это адские гномы, добывающие черные угольные души». Издали к нему стало приближаться что-то светло-синее, прохладное. «Белоснежка? — задыхаясь, замедляясь, вертелась бобина мыслей. — Белоснежка… спасибо меня…»

— Белоснежка, — Гулливер обнял мягкую рыжеватую шкурку, — спасибо.

— Допился, понимаешь ли. — Скрипучий голос вырвал из его объятий полуоблезлого манто и погладил шкурку. Теперь это был морщинистый старик, похожий сразу на Вагнера и Ричарда Оуэна. С молотобразной нижней челюстью и круглыми, совиными глазами. — Допился.

— Это же был только кофе? — спросил Гулливер, вставая и оправляя пиджак и брюки.

— Хорошо, что мой дом рядом с трамвайной остановкой. Ничего не болит?

— Вроде нет. — Он ощупывал тело.

— Грохнулся прямо умывальником на подножку трамвая.

— Как это трамвая? Ничего не было, что ли?

— Ничего не было, ничего не было, — по-бабьи передразнил старик. — Полюбуйся на тетушку, — и он помотылял перед лицом Гулливера старым лысоватым манто. — Теперь ты не новичок.

— Что происходит в этом городе? — Гулливер потряс головой. Изнутри, нарастая гулом, надвигался локомотив ноющей боли.

— Теперь ты не новичок… — Старик присел рядом и, поглаживая манто, стал рассказывать: — Около полутора месяцев назад я получил письмо от своей тетушки Салли Мартенс, живущей в далеком городке Странжвилль. Она писала, что годы ее уже не те, что трудно одной справляться по дому и что стала совсем слаба на память. Поэтому, пока она еще в трезвом рассудке, хотела бы посмотреть на своего любимого племянника. То есть на меня. Как только смог, я бросил все дела, и однажды вечером старый, потрепанный «Грейхаунд» доставил меня в городок. Жители указали дом Салли Мартенс. Скажу честно, городок сразу же показался мне пошловатым и бессмысленным. Никогда еще мне в моих странствиях не приходилось проникать так глубоко в самую суть мещанства и одиночества. Само собой, никакой тетушки не было.

— Но… — хотел было вмешаться Гулливер, если бы не гулкое эхо головной боли.

— Не было, не было никакой тетушки. Вместо нее в ее любимом кресле-качалке, как в детской люльке, колыхался огромный китайский болванчик. К моему отвращению, это была не кукла. Это был настоящий, оживший китайский человечек. Размером с дебелого кота. Возмущению моему не было предела. Никакой записки, никакого пояснения. Соседи избегали всякого общения. Кто-то на улице назвал меня сумасшедшим. Однажды, отчаявшись что-либо понять, я гордым и решительным шагом направился в мэрию. Был, знаешь ли, еще теплый денек. Пели птички, кажется. Было еще достаточно рано, улицы были почти свободны от местного сброда. В мэрии никого не оказалось. Кроме пожилой, сонной Дженни. «Я Дженни, — сказала она, — просыпаясь. Если вам нужен мэр, сходите в гостиницу». По дороге я зашел домой. К моему ужасу, китаец превратился в полосатого ленивого кота. Настоящего барашка по размеру. И тут я что-то начал понимать. Перед тем как отправиться к мэру, я сел за стол, сосредоточился и написал тебе письмо.

— Вот это? — превозмогая боль, скривился Гулливер, доставая из кармана сложенную вчетверо бумажку.

— Да! Именно. Возле почтамта расположен небольшой уютный парк. Единственное достойное место во всем городе, чтобы благородно и сосредоточенно предаваться размышлениям. Отправив письмо, я зашел в этот тенистый и тихий мирок. Сел на скамью и, подремывая, стал распутывать нелогичный и глупый клубок событий последних дней. Я разобрался буквально в следующем. А именно. Город не мог существовать сам по себе. Это нонсенс. В нем нет ни заводов, ни фабрик. Люди только и делают, что ходят из дома в дом, пьют, потребляют одежду и еду. Они ничем не занимаются. Может, это даже не настоящие люди? Во-вторых… во-вторых, этот размером с небольшого барашка кот — и есть на самом деле моя тетушка Салли. Как с ней могла случиться такая перемена? Тетушка никогда не баловалась алкоголем, не курила табак, питалась исключительно фасолью и бобами. В праздничные дни надевала нарядное, подобающее возрасту платье скромного фасона. Газет не читала. Непонятно! Вероятно, все дело в иллюзии. Или в желании иллюзии. Она утратила память и стала превращаться во что угодно! Я также стал припоминать, что ни одно лицо в городе мне не попадалось дважды. Все они менялись изо дня в день. Скорость их перерождения была потрясающей! Они реинкарнировали буквально на глазах. Я вернулся домой и застал в кровати маленькую блеющую овцу в белом тетушкином чепце. На моих ладонях белел атлас женских перчаток. Я выглянул в окно — было раннее утро. Из зеркала на меня таращилась чопорная дама викторианской эпохи. Дело было сделано. Я во всем разобрался. Я перестал быть новичком…

Свифт замолчал. Покосился на меховое манто. Оно уже почти потеряло прежнюю форму, растянувшись на кровати длинной алой лентой, словно полоска рассвета, брошенная сквозь шторы окна.

— И? — недоумевающе спросил Гулливер. — Дальше-то что?

— Не знаю… я превращаюсь в черт знает кого. Полюбуйся. — Свифт повернулся на стуле и показал длинный хвост. — Место здесь такое. Текучее. Мы все исчезаем…

Утром Гулливер, поддерживая под руку своего друга Свифта, который уже с трудом ходил на двух ногах, перенес тетушку Салли в садик за домом. Она была сочной красной розой, бутон которого сладко благоухал. Пересадив ее под старую вишню, Гулливер посмотрел на друга — добрую, мудрую лошадь, пофыркивающую и жующую мундштук курительной трубки. Он зажег ей табак и погладил пушистую, упавшую набок гриву. Лошадь благодарно фыркнула и, глубоко затянувшись, выдала из зубастой пасти фиолетовый дым в виде кораблика. Гулливер все понял, начистил обувь, отряхнул пиджак и, пока разливалась тяжелая заря, вывел поцокивающую лошадь с дымящимся чубуком из города. Там он заметил, что, за исключением трубки и, пожалуй, чудовищно осмысленного взгляда, в лошади уже не было ничего человеческого. Она, покачивая прекрасными пегими бедрами, беззаботно помахивая хвостом, уходила в туман, исчезая, словно круги на воде. И тогда он, Лэмюэль Гулливер, направился к остановке.

До автобуса было еще несколько длинных, томительных часов, которые он решил провести, блуждая в полях. Диктофон, ожидающе пощелкав многоточием, отключился, не оставив даты. Мысли его парили легко и незаметно, слово перистые облака. Собственный нос его с благородной горбинкой казался выступом далекой-далекой горы. Одна щека, горевшая со вчера легкой болью от удара трамвайной подножки, казалась удрученно заходящей луной. Ветер, недавно проснувшийся, проходил сквозь затылок и подхватывал теплое дыхание. Поэтому покосившаяся крестовина старого пугала обзавелась новенькой столичной тройкой с блестяще-каштановыми туфлями, подвешенными к перекладине на шнурках, а кашляющий «Грейхаунд» проехал мимо, даже когда местный дурачок, улыбаясь, долго-долго-долго махал ему вслед, дивясь сказочному, ни к чему не обязывающему сну про путешествие.

Козлы и кимберлены (Ася Михеева)

Бывают у каждого детектива такие случаи, когда вроде бы ты и заказ выполнил, и в то же время знаешь, что опозорился. Секрет один — не держать их в себе, рассказать, посмеяться, а там, глядишь, позор и становится просто опытом. Вот, слушайте.

У меня выдалась передышка после двух рутинных, но хлопотных дел, одно из которых курировала Служба межпланетной полиции («ты разберись, как там на самом деле, а доказательства мы подберем сами»), а второе — обычная человеческая половая разборка: кто, кого, сколько раз.

Утром я спустился в кабинет, приятно нейтральный, с великолепно отлаженной системой очистки воздуха, и перед тем, как сесть за стол, заказал системе доставки мышонка и одноразовую гильотинку. Вы, люди, по утрам обоняете (и пьете) обработанные жаром зерна или ферментированные листья. Вервольфу, чтобы взбодриться, нужен аромат свежей крови.

Я рассчитывал поработать в кабинете часов шесть, после чего заняться личными делами. Но через пару часов меня отвлекло мерцание входного экрана.

— Потенциальные клиенты, платежеспособность подтверждена, — предупредила дверь.

— Впустить, — согласился я и уселся в кресло. Не для важности. С моей внешностью бывает полезно принять как можно менее угрожающую позу.

Перед клиентами в дверь вошел их запах. Гномы. Гномы-традиционалисты, в аутентичных одеяниях из козлиных шкур. Гномы считают, что тщательная выделка кож уничтожает козлиный запах. Часть людей тоже так думает. Впрочем, запах собственно гнома настолько специфичен (я не говорю — резок или неприятен), что его и за козьей шкурой не потеряешь.

Гномов было трое: седобородый, толстый, увешанный иридиевыми украшениями и двое покомпактней и поскромнее, на шаг сзади. Я жестом предложил гномам расположиться напротив моего кресла, но они сгрудились у входа.

— Здесь пахнет кровью, — обвиняющим тоном буркнул седобородый.

— Сегодня утром я убил мышь, — как можно любезнее ответил я и указал на блюдце с останками.

Правый из младших гномов пошевелил длинным носом, кивнул и зашептал на ухо седому.

— Понимаю, вредители, — ответил тот и прошествовал к дивану.

Дело излагал, поглядывая в обтянутую козлиной замшей папку, левый младший гном.

Скучное семейное дело — сбежал ребенок, семья желает знать, где ребенок находится. Штатный поиск по генсканированию невозможен, так как ребенок сирота, ищут родственники третьего колена — для гномов-то это ближе некуда, а человеческая система правосудия только плечами пожмет. Имеются ношеные вещи. Требуется — увидев искомого ребенка вживую лицом к лицу, активизировать метку (раздавить бусинку размером с булавочную головку). Защитная упаковка метки, мягкая пластиковая фасолина, снабжена цепочкой, чтобы повесить на шею или закрепить на одежде.

— Я хочу свободный допуск в банк вашего клана на… пять раз, — ответил я.

— В смысле — свободный допуск??? — оторопел старший гном.

— В смысле я подхожу к служебному входу, показываю карточку вашей охране, охрана сковывает мне руки за спиной, проводит по хранилищу и служебным помещениям, после чего выводит наружу и отпускает, — пояснил я.

— Пять не могу, — отрезал гном, — да и вообще, какие гарантии вы нам дадите, что не занесете в банк, например, подслушивающее или роющее устройство?

— А какие вы даете гарантии, что метка не причинит вреда ни искомому, ни мне, ни случайным свидетелям?

— Только наше слово, — удивился правый гном, — ну и наверняка же ваш кабинет сможет быть робосвидетелем, если мы вас вдруг обманем.

— Ну вот, — ответил я, — вы сами видите, что я действую исключительно в законном поле. Моя работа предполагает поиск информации. Мало ли, куда мне может понадобиться зайти и понюхать. Закон позволяет мне разыскивать разумных существ и следы их деятельности, пользуясь для этого своими природными данными и согласием сограждан. Если я начну подбрасывать кротов, я тут же лишусь репутации. Ваш банк не стоит того, поверьте.

— Три раза, — отрезал седой.

— Принято, — быстро ответил я. Собственно, я на три и надеялся, да и два было бы неплохо — гномские банки очень туго поддаются обследованию обычными законными методами. Хороший козырь.

— Итак, ношеные вещи?

Правый гном извлек герметичный кристаллический ящичек и передал мне. Носок… Свернутое в комочек… видимо, нижнее белье, нет, просто обрезанный ножницами лоскут — судя по всему, от рубашки или чего-то вроде. Пара использованных ушных палочек.

— Хорошо, — сказал я.

Гномы сдержанно откланялись и ушли. Я включил очиститель воздуха на максимальную мощность. Интересно, одежда гномского беглеца тоже сделана из козлов?

И да, это был трикотаж из тонко спряденной козьей шерсти. Ну-ну. Я бы от такого, может, тоже сбежал. Я долго размышлял с куском ткани в когтях. Если принимать во внимание различия между запахом седобородого и запахом его спутников (и учесть, что я знаю о запахах гномов в целом — а это особей шесть, не более, гномы не часто попадают в поле внимания детектива, разве что тот случай при строительстве правительственного бункера), так вот, если считать эти различия не случайными и не личными особенностями, то в сравнении с ними беглец — действительно совсем еще мальчишка. Эти необычные соли германия выражены более всего у старика; у беглеца почти нет. Сложные соединения, включающие кремний… Назвать гномов органической жизнью углеродного типа, пожалуй, нельзя, хотя и не вполне понятно, как формируются все эти соединения. Очень любопытно.

Наконец я почувствовал, что каждый рецептор в моем большом носу, в нёбе, в глубоких пазухах надбровных дуг (да-да, благодаря которым у нас, вервольфов, такой угрожающий и хмурый вид. А вы попробуйте расположить нюх, вдвое превышающий нюх шотландской гончей, в носу обычного человека. Вы видели морды тех гончих? У меня очень, очень скромный носик по сравнению с ними), каждый обонятельный рецептор запомнил коктейль молекул, испускаемых тонким куском козьей шерсти. Усилием воли я заставил себя вычленить и забыть козью вонь — мало ли, во что мальчишка переоденется.

Ровно через сутки я уже знал, что мой гном где-то с месяц назад покинул Землю со Второго Гималайского старта. Обнюхивать весь терминал каждого порта — нет никакого смысла, если из аэропорта и подземки на верхние террасы везет всего четыре сменных поезда. На первом Гималайском наш юный гном не бывал, а в поезде ко второму сидел с полчаса и, пожалуй что, боялся. Кстати, почему я начал искать с выходов вверх? Это бутылочное горлышко. Не улетел — ищем на Земле, не волнуемся за другие места. Улетел — можно не бегать по континентам и не рыться во всех пещерах Земли, где логично было бы затихариться гному. Но нет. Юноша не шел избитыми путями.

Лунная пересадка задержала меня на четыре недели. Неугомонный гном облазил восемь из десяти причалов, видимо, искал дешевый билет или нанимателя, а вам стоит знать, что только каботажных трамваев на Марс, Антимарс и Антивенеру ходит около тридцати и, чтобы просто постоять на пороге каждого (большего-то мне не нужно), следует дождаться, когда он с той же Антивенеры вернется. В какой-то момент мне показалось, что я мальчишку нашел (и несколько разочаровался в нем), но, оказалось, я нашел этнический секонд-хэнд, а в нем штаны из козьей замши и накидку козьей шерсти. Вип-причал я обнюхал на всякий случай, мало ли в какую компанию мог затесаться наш удалый молодец; подростки изобретательны. Тем не менее гном наследил еще и на седьмом причале, откуда уходят транспорты средней дальности к большим планетам. Отследить, не ушел ли он с Луны оттуда, было без шансов — те корабли возвращаются не за один месяц; но и не понадобилось — гном провел две недели на только что вернувшемся антимарсианском трамвайчике. Я взял билет на него же, быстренько занял ту же ячейку и последовал на Антимарс.

На терминал нижних рейсов Антимарса гном даже не заходил, а жаль, я уже предвкушал поиски в паутине внутрипланетарных туннелей. Казалось бы, такое раздолье гному-то. Но нет, всего дней за десять до меня мальчишка истоптал весь причал тяжелых транспортников и высидел немалое время в баре наемных рабочих. Бутылочное горлышко стремительно расширялось. Я пошел в статистический центр причала.

Понятно, за красивые глазки информацию о транспортном потоке всего причала мне бы никто и не дал (да и не такие у меня, по человеческим меркам, уж и красивые глазки. Хотя зеленые. И светятся в темноте. Некоторые девушки одобряют), но я нашел выход мусоропровода и некоторое время посидел в нем. Обертки — самый беспристрастный свидетель ваших пристрастий, уж извините за каламбур.

Двенадцать дней спустя я был самым любимым в этой конторе доставщиком суши. Еще попутно я способствовал увольнению одного из итамаэ, который… впрочем, не буду говорить, он уже уволен, а вам будет неприятно. Центр пищедоставки станции Антимарса валялся у меня в ногах, предлагая должность инспектора. Может быть, кстати, я когда-нибудь туда вернусь. Но, так или иначе, за вежливость, предупредительность и советы о том, кому и какие именно суши в какой день менструального цикла принесут максимальную пользу для внешности и здоровья в целом — в общем, у одной из тамошних девочек внезапно перестали ломаться ногти, а у ее начальницы исчезла аллергия на пыль, — и наконец у меня в руках был точный список судов, отправившихся с тяжелого транспортного причала за нужный мне промежуток времени.

Их было семнадцать. Шесть ушли к спутникам Юпитера, четыре — к Нептуну и строящейся возле него стартовой площадке дальних рейсов, остальные разбрелись по астероидным поясам. Ищи-свищи. Я решил пока не кидаться вдогонку — во столько-то сторон разом! — а попытаться еще сузить область поиска. И нашел фирму, занимающуюся установкой свежих воздушных фильтров в системах рециркуляции. Ведущий инженер одной из бригад был папой той девочки из статотдела и не возражал против того, чтобы я покопался в коробке снятых фильтров, стоявшей в подсобке фирмы.

В парочке грязных фильтров был легкий, едва уловимый след нашего беглеца. Инженер, бегло глянув на фильтры, тут же назвал тип судна, на которых идет именно такое загрязнение (сами-то фильтры все стандартные, тут не отличишь). Так у меня осталось три судна из семнадцати. Два из них ушли к Юпитеру, одно — в Пояс Койпера через Уран.

На то, чтобы изловить и обследовать все три транспортника, у меня ушло четыре месяца. Ушлый гном мог удрать от Юпитера в пояс астероидов, но все же решил подняться как можно выше, да и Пояс Койпера — действительно большое место. Другой вопрос, что пересадочных станций там пока всего десятка два, и жители закрытых объемов неизбежно пахнут друг другом. Уже на четвертой станции Пояса Койпера, возле Квавара, воздух сказал мне: гном тут. Он не жил на станции, но регулярно на ней бывал. Один из местных кораблей или строящаяся станция, рабочие с которой заезжают сюда отдохнуть. Я поселился в невероятно тесной каюте местной гостиницы и принялся ждать.

Прошло полтора месяца, и очередной корабль, прибывший на станцию, открылся в общее пространство причала и выпустил облако запахов. В числе их на этот раз были и искомые мной кремнийорганические соединения. И тут я совершил первую ошибку.

Надо сказать, меня просто отвлекли. Самым нелепым образом. Первый же человек, показавшийся в широком кессоне, заорал «Матка Боска Ченстоховска, это же Штене!!» и кинулся меня лобзать.

— Вот чорт, чортов, — сказал я, — Иржи, это что, твой корабль?

— Ну мой, конечно, — ответил он, сияя, — ты здесь какими судьбами?

— Ты вот что, скажи-ка своей команде, чтобы минут пять не высовывалась, — буркнул я, — и пойдем-ка откочуем куда-нибудь, где их не встретишь. У меня конфликт интересов, надо разрулить.

Иржи оглянулся и нахмурился.

— Понимаю, — сказал он и торопливо распорядился в наручный телефон, — понимаю. У меня тут народ всякий. Спасибо.

Ну совершенно понятно, что капитану не хочется связывать свое судно с любыми делами, по которым с Земли могут прислать детектива. А конкретного работника можно пообщать и на станции — куда он с Квавара денется? Пришвартовано четыре корабля, и вряд ли кто из капитанов станет прятать беглеца, если за ним придет другой капитан.

— Так ты за кем? — спросил Иржи, пока мы отступали на заранее подготовленные позиции в местный вип (то есть капитанский) кабачок.

— У тебя гном есть? — спросил я.

Иржи кивнул.

— Его клан ищет.

Иржи хмыкнул.

— Так я и знал, что он чего-то да натворил, — сказал он, — но я его не отдам. Ты один?

— Я вообще только метку на него поставлю и домой поеду.

— Что за метка?

— На вид — радио.

Иржи подумал.

— Уйдем, Пояс большой, есть места вообще не радиопрозрачные. Спасибо, что судно мне дал поберечь, я твой должник.

— Заметано.

Я, как вы, наверное, сами видите, персонаж в общении не очень приятный, зато всегда стараюсь, чтобы окружающие (а не только клиенты) чувствовали себя у меня в долгу. Это очень помогает в работе. С Иржи мы были уже давно в расчете, но теперь за ним была услуга.

— Ну давай тут и потолкуем с твоим гномом, — предложил я, — чего тянуть?

Иржи вновь буркнул что-то в телефон.

— Сейчас подойдет, — вздохнул он, — мужик честный, третий год с ним хожу, не жалуюсь.

Я удивился, но ничего не сказал.

Гном явился десять минут спустя.

И да! Это был НЕ ТОТ гном.

Начать с того, что это был крепкий, массивный дядька с коротко подстриженной бородой, а не обещанный мне подросток. Ну и запах его был, конечно, совершенно не тот. Тут я только осознал, что от корабля Иржи пахло ДВУМЯ гномами.

— Подобру, камрады, — холодно поздоровался гном, уселся и вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на Иржи.

— Подобру, — ответил я, — а мне бы не вас, уважаемый. Мне бы второго гнома.

Иржи воззрился на меня как на говорящую голотурию.

— Штене, у меня только Бушилица, других нет.

Бушилица замялся.

— Ну, капитан, — наконец сказал он, — есть кое-что, чего ты о команде не знаешь.

Иржи помрачнел.

— Да?.. — сказал он самым приглашающим голосом.

— Да, — ответил гном, — но я, Бора Йяросфридилегум, перед тобой не виновен. Зови Утту.

— Утту? — поднял брови Иржи. — Ну да, он, конечно, низенький… Но… Хорошо.

Утта вошел в залец минут через пятнадцать, и я, увидев его, немедленно отщелкнул крышку метки и сдавил ее в пальцах. Запах шел перед Уттой, и запах был тот самый. Хотя можно было понять и Иржи — Утту язык бы не повернулся назвать гномом. Очень невысокий для человека, но статный и плечистый парнишка в рабочих шароварах с карманами и наспех напшиканной спрей-футболке, обрисовывавшей рельефные мышцы груди и живота. Никакой бороды — да, может, еще и не особо бреется, волосы подстрижены машинкой, на ушах кнаффы, в бровях и нижней губе — вольфрамовые шипы пирсинга.

Утта и Бушилица воззрились на меня с одинаковым отвращением.

— Меченый астат, — сказал Бушилица, — фу, как некрасиво.

— Это за мной, я вижу? — буднично спросил Утта и сел, сложив руки на стол. — Капитан, извини.

Кулаки у юного гнома оказались — будь здоров.

— А что ж ты не сказал-то мне, что ты гном, — поразился Иржи, — я б тогда Хобоберам не дал бы тебя коротышкой задирать.

— И как бы я тогда им морды чистил? — все так же буднично спросил Утта.

— Что не так с астатом? — спросил я у Бушилицы. — Мне с заказчика спросить придется за небезопасность.

— Да он безопасный, по сути-то, — ответил Бушилица, — просто у гномов из организма почти не выводится. Как йод у вас. Так и будем оба ходить мигать на всех экранах до самой смерти.

— Так, — сказал Иржи. — Утта, ты ж говорил, что сирота.

— Я и сирота, — тоскливо ответил Утта, — меня отцов двоюродный брат ищет. Коз-зел. В козлиной шкуре.

— У них клан очень… традиционный, — добавил Бушилица, — я б, может, тоже сбежал.

— Ну, — Иржи нахмурился, — а мы можем тебя выкупить?

Утта и Бушилица дружно заржали и вдруг покосились на меня.

А я сидел и чувствовал, что я идиот. Долгоносый страшномордый идиот. И что я сейчас, вот-вот, пойму почему. Обычно в этот момент люди просыпаются, но мне не повезло, и это был не сон.

— Что-то не так, — сказал я, — ты же уже, ну по всему, по человечьим законам совершеннолетний. Они тебя силком не потащат же через всю систему. А бежал ты как от чумы. Да и я, парни, очень дорогой, прямо вы знаете, ну очень, очень дорогой специалист, и вопрос — что ты такое, что тебя не выкупить, а за тобой такие поиски? Принц?

Бушилица с Уттой снова заржали, до слез, стуча кулаками по столу.

Иржи нахмурился.

— Я со Штене обычно в открытую играю — так лучше выходит. Ну-ка, излагайте своему капитану, чего это вам двоим так весело?

Бушилица покосился на Утту и ничего не сказал.

— Ну, дядя Бора, — печально сказал Утта.

— А что дядя Бора, дядя Бора, делать-то что-то надо. Капитан — мужик не хуже прочих, второй — друг его и вот-вот сам додумается.

— Да замуж они меня хотят выдать, — сообщил Утта и угрюмо ссутулился.

— Замуж??? — оторопел Иржи и выразительно пожамкал пальцами у себя перед грудью. — А что ж ты, того, явно не девка?

— Как раз девка, — мрачно сказал (сказала) Утта, — у нас это добро только в замуже отрастает, сейчас-то кого сиськой кормить?

— Оппа, — задумался Иржи, — а замуж-то ты, поди, и не хочешь.

— Да не так чтобы, — спокойно ответила гномская девушка, — был бы муж парень хороший, что ж не выйти. Да только в отцовом клане таких не водится, а они меня оставить хотели. Ну и сидеть на нижних ярусах, прясть да вязать — да я в месяц околею.

Мы с Иржи дружно посмотрели на Бушилицу.

— Так, — сказал он, — ну, что у гномов баб мало, все знают?

Все, включая Утту, кивнули.

— Есть правило, что первая же рожденная в паре девица тут же отдается в материн клан. Одну взяли, одну верните. Иногда, конечно, невест меняют, но так труднее подгадать. Только вот уже поколений шесть, а то и больше, вторых в семье девок, считай, и не бывает. Мальчишек-то по десятку доходит. А девок, того, на пальцах.

Он вздохнул.

— Уттин отец, он со своего клана беглый был. Они там по древним делам все такие повернутые, Кирке молятся, Молоток целуют, традиции бдят, скрепы там шахтные чтят. А Турдр был ученый… азартный парень. Жену забрал с собой, вот чего ему не простили. Они в астероидах жили, пониже тут. Корабль, считай, сами построили, вдвоем, она тоже рукастая была, из хорошей семьи девочка, не из таких дундуков. Ну…

— Ну и родилось нас подряд три девчонки, — сказала Утта с досадой, — ну и отец с матерью такие как старшую родили, сразу полетели ее отдать деду, как положено, так их и вычислили отцовы-то.

— Ну, там сложно, — поморщился Бушилица, — так же как вышло? — эти, молитвенники, не к ночи будь помянуты, по чистому счету выиграли вроде, долг за ними в одну девицу висел, и вот и не висит, но все же кланы, до единого тут же узнали, что от них молодежь бежит. Ну, и слухи-то ходили, а Ардра возьми и роди еще двух девчонок-то, ну и Турдров клан, конечно, хотел такое сокровище подобрать, да не мог, поймай их в Поясе астероидов.

— А потом отец погиб, — сказала Утта.

— Ну, космос, чо, — добавил Бушилица горестно, — тут бывает.

— Мать с нами и увезли, и того, козлов чесать. Ее, правда, быстро на какую-то юную девицу замуж выменяли — хоть вдова, зато три дочери, ого, — ну и Гримд, младшая, тоже не скучает, она с десяти лет уперлась кимберлены выращивать…

— Чего??? — хором спросили Бушилица и Иржи.

— Ничего. У ней в друзе сейчас пять их живых, что ли. Не оторвешь. Ее замуж выдадут, она не заметит…

— А их выращивают? — спросил Иржи.

— Да, — коротко ответил Бушилица, — ай да девчонка. Так они и тебя, поди, под это дело хотят?

— Не, у меня рассада дохнет, — весело ответила Утта, — я со взрослыми хорошо работаю, что, Иржи, разве нет?

— Да я уж свечку чуть не ставил, что мне бог тебя послал, — пробормотал Иржи, — но я не знал, что их… выращивают. Ну, ядро и ядро, я думал, технология…

— Они, пока не остановятся в росте, капризные адски. Технология-то есть, да ей три тыщи лет. Они пока маленькие, к няньке привязываются и только от кого-то одного уход принимают. А кормить их надо каждые полтора часа, ну, пару раз в месяц у них отстойка часов на шесть, а потом опять… И так лет двадцать-тридцать.

— Так это ж невозможно, — сказал Иржи, — а спать?

— Ну а как матери младенцев спят? Вот так, урывками. Просто раньше спрос на кимберлены был разовый, ну вырастили кольцо-ответчик, или там, ну, помнишь эту историю, как к кимберлену хрустальный увеличитель приделали? Ну и кому-то людям подарили, а там два поколения поменялось, и попал он к какой-то невероятной дуре, зеркальце, понимаешь, блин, на стене, кто всех, блин, красивее в нашей стране… В общем, спроса не было всерьез-то, их и растили редко.

Иржи задумался.

— А сейчас, считай, в каждом большом компьютере без эвристического ядра не обходится, что про корабли говорить…

— Такие, как у тебя на корабле, — фигня, — сказала Утта, — такой кимберлен и я могу в чашке на окошке вырастить, была бы среда да удобрения. Которые Гримд растит, тех уже ждут на Трансуране, догадываешься? Они у ней сегодня уже каждый с кулак, все пятеро, и все говорящие.

— А я-то думал, чего ждут, — тихо сказал я, — на гипердвижок же уже несколько раз испытания проводили, и что-то все тихо.

— Вот-вот, — сказала Утта, — вот-вот. Тут такое творится, а я, раз я рассаду до больших довести не могу, должна козла чесать? Да пусть сами себя чешут!

— А что с козлами-то за штука?

— Ну вот пунктик такой. Типа, в древности гномийки все пасли этих козлов проклятых в горах, высоко, там же и доили, и чесали… ну щас-то, особенно кто не на Земле, козлов в неволе разводят, а по традиции тетки должны все это барахло вонючее в одежду перерабатывать…

— Погоди, — вдруг сказал я, — а вот у тех, у древних гномиек, которые на горах-то, у них как с дочерьми дело было?

— Нормально было. Женились тогда все, то есть всем жен хватало. Ну, как по книгам судить.

— А потом их, значит, всех под гору, им искусственно выращенных козлов, и того, рожать хуже стали?

— Ты к чему клонишь? — нервно спросил Бушилица.

— А Уттин папаша увозит жену в космос, и там хадац! — подряд три дочки? А может, традиция и не в козлах, а в тонком слое атмосферы должна быть, нет?

Утта восхищенно выругалась.

Бушилица открыл рот, посидел так, закрыл и вдруг сказал:

— А я ведь поеду на Тинг. Это не одного клана касается, это дело серьезное. Пожалуй, привезу тебе мужа сюда. Дадут сюда по таким-то раскладам. А твоему дядьке — по шапке.

В общем, для всех участников этой истории она окончилась хорошо. Что было на гномском Тинге, мы не знаем, но родственники Утты от нее отстали. Утта настраивает кимберлены на Трансуране, Иржи недавно передавал привет и говорил, что у нее уже две дочки и сын и что муж у нее — наладчик плазмосборов, каких поискать.

Бушилица где-то там же, если Пояс Койпера можно назвать «ТАМ». А я так и не простил себе, что не подумал заранее, что половые гормоны у существ с неуглеродной природой могут быть совершенно другие.

Спутать девочку с мальчиком!..

По запаху!..

Эх.

А обнюхать подвалы банка меня отправили, между прочим, сразу по возвращении. Дела о коррупции, знаете, они такие — достаточно знать, что кое-кто хранит кое-что в гномском банке. Совершенно даже неважно, что именно. Так что я все же не напрасно дорого стою.

Ковбой Джек (Юрий Некрасов)

Ковбой Джек снимает голову

На голове мальчишки — козлиный череп. Ковбой Джек щурится, пытаясь разглядеть, кто прячется под костяной маской. Глаз не видно. Шея скрыта перьями.

— Ковбо-о-ой Дже-е-ек, — тянет мальчишка, — тебе здесь не рады. Случится беда, если ты встретишь охотников.

— Ты явно ждал меня. — Кобыла Джека едва не падает от усталости, сам он с удовольствием сменил бы седло на перину, но на скале перед ним сидит некто в козлином черепе и болтает ногами. Что-то царапает ковбоя Джека. — Ты — Сломанное Перо?

— Дед сказал, ты поедешь этой дорогой.

— Старик по-прежнему любит красные пилюли?

Мальчишка скрипит и засовывает руки под маску.

— Да-а-а-а-а, если бы ты дал ему горсть-другую этих пилюль…

— Взамен я рассказываю историю, — предупреждает ковбой Джек и лезет в седельную сумку.

Колени мальчишки нетерпеливо стукаются друг о друга. Джек делает вид, что не замечает дрожи, которая хороводит в детском теле. Ковбой слезает с лошади и потягивается.

— Пару лет назад меня занесло в один городишко. Ты, наверное, даже не слыхал о таком. Таунчвилль. Маленькая, уютная дыра. Идеальное место, чтобы заснуть днем, раскрыв рот, и прямым экспрессом в Рай. Откуда там взялась белая оспа?! Детишки мерли, как тля. Священник голос сорвал, моля боженьку о пощаде. Когда я вошел в город, умерло уже восемь детей. Еще двадцать были больны, и оспа перекинулась на девушек. Потом случилось то же, что и везде. Вернее… ну, сам понимаешь… Люди были страшно напуганы. Про оспу даже думать забыли! Все стреляли, орали, искали виноватого. Гробовщик руки стер едва не по локоть, сколачивая новые гробы. Прошла неделя, за ней другая. Народ начал потихоньку успокаиваться. И тут священник вышел из своего храма и отправился по домам. Сперва с ножом. Потом обзавелся винчестером. Пять свежих душ отправил Пастырь своему небесному отцу. Его распяли эти добрые глупые люди, а он все кричал: «Лучше бы ваши дети умерли! Ушли на небеса невинными!» Не лучше, думается мне. Пусть живут.

Мальчишка ловит каждое слово и неосторожно наклоняется вперед. Ковбой Джек хватает его за босую пятку и стаскивает вниз. Череп слетает с головы. Из-под него выбиваются седые косы. На Джека смотрят два тусклых озера в окружении глубоких оврагов.

— Еще раз, всего пару пилюль. — Губы старика трясутся, а руки царапают запястья Джека.

— Ты очень устал, тебе надо поспать, — говорит ковбой и бьет рукоятью кольта в затылок.

Индеец падает. Кобыла Джека всхрапывает и отступает от тела.