Бесплатный фрагмент - Мю Цефея. Делу время / Потехе час

Слово редактора, или мир странных профессий и хобби

Чтобы вы так отдыхали, как мы работаем! Ну, или наоборот. Как уже догадался внимательный читатель, речь ниже пойдет о труде и заслуженном отдыхе после него. О работе, которая может сделать с человеком что угодно. Вытащить наружу его настоящую сущность, переплавить его и изменить, сделать самым успешным в мире, заменить семью и друзей, стать смыслом жизни… Или просто уничтожить. С другой стороны, некоторые хобби и увлечения могут сотворить с личностью то же самое. Вот и думайте, что опаснее. Бросаться в пучину рабочих будней или с жаром отдаваться приятному… порой чересчур приятному хобби. На страницах журнала вас ждут врачи, агрономы, металлурги, музыканты, программисты и строители, а еще парки развлечений, детские невинные шалости, виртуальные миры и роботы, не ведающие усталости в сексе. А может, и ведающие — как знать.

В этом номере мы изменили подход к зарисовкам. Теперь они стали длиннее (некоторые по объему приближаются к маленьким рассказам), и относятся они сразу к обоим номерам. Тут вам решать, к чему больше тяготеет текст — к делу или потехе. Приятного чтения! В конце концов, это тоже неплохой вариант отдыха.

ДЕЛУ ВРЕМЯ

Рассказы

Квартет для фортепиано (автор Юлия Рыженкова)

Пальцы от холода не слушались и не всегда попадали по нужным клавишам, но мелодия звучала чисто и громко. Голод, за эти месяцы ставший вторым нутром, притих, словно уснул, слушая вальс из балета «Спящая красавица». Музыка взлетала под потолок, отражалась от него и разлеталась, оседая на заиндевевших стенах, но не затихала, а снова и снова взметалась из-под пальцев, слово крошки льда из-под коньков. Вальс то лился спокойно и сдержанно, то становился стремительным, звонким, заполняя пространство энергией и страстью.

Музыка прогнала отчаяние и безысходность, и верилось, что навсегда, что есть силы играть, что есть желание жить, что все снова наладится. Даже холод — лучший друг голода — сейчас не брал пианиста, не мог заморозить его сердце, его руки, его музыку. Сейчас тут царила беззаботность, веселье и даже надежда. Лишь одно омрачало: рядом нет никого, кто мог бы танцевать, кружиться и смеяться. Пианист многое бы отдал за то, чтобы услышать смех, но отдать ему уже было нечего, да и смеяться — некому.

* * *

— Арнольд! Арнольд!

Пожилой Шёнберг прервал игру и опустил клап. Потер ладони друг о друга, согревая их дыханием.

— Замерз?! — удивилась Гертруда, включая вентилятор. Нынешний конец апреля выдался весьма жарким, и жена надела чрезмерно открытое, на взгляд Шёнберга, ситцевое платье. Впрочем, несмотря на возраст, ей оно шло, и Арнольд залюбовался хорошей фигурой.

— Ты разве не опаздываешь?

Арнольд бросил взгляд на напольные часы и выскочил из-за пианино. Схватил пиджак, обнял жену и выбежал на улицу.

Берлин встретил духотой и противным звуком клаксонов. Несмотря на легкий светлый костюм и рубашку с коротким рукавом, уже через несколько минут Арнольд потянулся за платком, чтобы стереть капли пота со лба: он тяжело переносил жару и не любил лето. Еще его раздражали дети, но не их звонкие, слишком высокие для уха голоса, а их беготня: мальчишки то и дело сновали перед ним, путаясь под ногами, норовили попасть под автомобили, и Арнольд постоянно дергался, нервничая. Но сегодня он не замечал ни жару, ни детей, ни продавцов мороженого, ни газетчиков. Занятия начинались через десять минут, а до консерватории еще два перекрестка и длинная Шарлоттенштрассе.

Однако что это было? Странное ощущение холода и голода, иней, покрывающий корешки книг… не немецких. Смутно знакомый язык, кажется, какой-то из славянских, но откуда взялась эта комната? Воспоминание? Или он заснул, начав играть Чайковского? Ощущение тревоги и чего-то смутно знакомого Шёнберг пытался приглушить логическими рассуждениями. Это просто его слишком буйная фантазия и бессонная ночь накануне… хотя такой голод вообразить невозможно, только пережить. Но как бы тяжело ему ни было в юности с деньгами, из-за чего пришлось бросить учебу и пойти работать, настоящего голода их семья никогда не испытывала.

На Потсдамской площади Арнольд забыл обо всем и от удивления замедлил шаг. На ветру трепетали красные полотнища со свастикой, норовя отцепиться от крыши и взвиться в небо. Привычный черно-красно-желтый флаг Веймарской республики месяц назад декрет рейсхпрезидента упразднил и ввел два новых государственных флага: черно-бело-красный и флаг со свастикой, но немцы их воспринимали чужеродными.

Возле входа в огромный шестиэтажный «Дом „Родина“» скопилась толпа, перешептывания перешли в удивленные возгласы, и чей-то голос наконец озвучил то, что интересовало всех собравшихся:

— Эй, что тут происходит?

Шёнбергу показалось, что вопрос никому не адресован, но он ошибся. Из-под флага вынырнул работяга, закрепляющий полотно, оглядел толпу и даже соизволил пренебрежительно ответить: «День труда!» — а затем вновь нырнул куда-то под свастику, посчитав ниже своего достоинства объяснять еще что-то уличным зевакам. Только деревенщина не знает, что на Первомай в стране запланированы грандиозные празднования.

Арнольд вздрогнул, вспомнив о своей работе, и заторопился.

У входа в консерваторию томилась в ожидании всклокоченная фрау Марта. Шёнберг никогда не видел ее такой обеспокоенной, обычно сорокалетняя фрау в неизменном синем платье до колен являла собой образец невозмутимости, если не сказать равнодушия. Но не сегодня. Произошло что-то из ряда вон, и пожилой композитор напрягся.

— Герр Шёнберг, наконец-то! Директор послал за вами. Быстрее! Все уже собрались!

В кабинете Зигфрида Эберхардта уже действительно толпились все преподаватели консерватории; в комнате, всегда казавшейся просторной, стало тесно. Арнольд удивился, увидев самого директора не за любимым дубовым письменным столом огромного размера, всегда заваленным бумагами, а нервно теребящим галстук возле книжного шкафа. Арнольд вновь вытер пот уже мокрым платком, но на сей раз не от жары. В центре комнаты крепкий молодой человек в военной форме, со свастикой на рукаве, нетерпеливо покачивался с мыска на пятку, заложив руки за спину, при этом его новенькие блестящие черные сапоги скрипели о паркет, и звук неимоверно раздражал. Шёнберг вообще не любил тупых солдафонов, а нет сомнений в том, что перед ним стоял типичный представитель этого вида. Коротко стриженные светлые, почти золотистые мягкие волосы контрастировали с холодными серо-стальными глазами, которые впивались, словно клинки. Взгляд выражал надменность и пренебрежение, толстые пальцы — рабочее происхождение, а принадлежность к НСДАП — отсутствие ума.

— Карл Ханке из Имперского министерства народного просвещения и пропаганды. Ну, он сейчас сам все расскажет, — сбивчиво представил гостя обычно такой спокойный и рассудительный Зигфрид и словно вжался в шкаф, стремясь стать невидимым.

Ханке не торопился. Обвел всех взглядом, задержавшись на молоденькой худенькой Грете, а затем вновь уставился на директора.

— Наше министерство создано недавно, но фюрер поставил нам важнейшую задачу. Именно мы должны осуществить психологическую мобилизацию в Германии. Возможно, кто-то считает, что это ерунда. — Ханке снова обвел взглядом всех присутствующих, выискивая такого наглеца, но, поскольку никто не шевелился, продолжил: — Психологическая мобилизация важнее даже материальной защиты немецкого народа. Вы знаете, что в стране около шести миллионов безработных, и фюрер позаботился об этих людях. Рейхстаг уже принял «Закон о ликвидации бедственного положения народа и государства», но до тех пор, пока мы не изменим мысли нашего народа, не вернем истинные, естественные ценности, — мы не построим процветающее общество. Не мне вам рассказывать, что Берлин в мире стал синонимом разврата. Развратом тут пропитан сам воздух. В наш город съезжаются содомиты и мужеложцы со всей Европы, потому что знают: тут можно найти развлечения на любой вкус. Экономический кризис и безработица заставили наших женщин и даже мужчин зарабатывать на хлеб чем угодно, в том числе и телом. Пора это прекратить. И для этого нужно изменить мышление немцев.

Ханке замолчал, но никто не проронил ни слова, ожидая распоряжений министерства. Ведь не о нравственности же поговорить пришел сюда этот хозяин вселенной в скрипучих сапогах! Пауза затянулась, и директор консерватории все же не выдержал:

— И как это сделать?

Ханке пренебрежительно хмыкнул, а затем нехотя, будто маленькому ребенку, пояснил:

— Нужно дать немцам ориентиры, правильные книги, фильмы, правильную музыку. Мы то, что мы потребляем. Если ребенок с детства живет с ворами и читает книги воров, то стоит ли удивляться, что воровство он считает не просто приемлемым, но естественным, нормальным? Наши библиотеки и магазины заполонили книги евреев, коммунистов, марксистов и прочих мерзавцев. Думаете, это случайно? За границей уже давно поняли, как сломить наш национальный дух, как уничтожить нашу нацию — заменить естественные ценности на разного рода гнусности, заявить, что верность нации, государству, семье — это смешно и не модно, а проституция, наркотики и большевизм — это стоящие вещи для молодого человека.

— Но мы просто учим музыке… в музыке нет проституции и большевизма.

— Но есть евреи.

— Простите, я не понял…

— Хиндемит, Мейербер, Мендельсон… в немецкой музыке слишком много евреев. И если раньше они могли чувствовать себя вольготно, паразитируя на нашей измученной нации, то теперь пора положить этому конец. Немецкой нации нужна немецкая музыка, прививающая здоровые ценности.

— Но ведь это величайшие композиторы, это целый пласт культуры, мы не можем просто взять и…

— Вы заинтересованы в возрождении немецкой нации? — Черные сапоги скрипнули и вплотную приблизились к стареньким ботинкам директора.

— Конечно, но…

— Тогда не может быть никаких «но».

Зигфрид сглотнул и снова поправил галстук. Ханке моментально потерял к нему интерес, повернувшись к Шёнбергу, единственному еврею из присутствующих.

— И не стоит забивать молодежи голову вашей додекафонией и экспрессионизмом. Вы ведь умеете сочинять и нормальную музыку. Вот и учите новое поколение, базируясь на теории музыки и лучших ее немецких и австрийских композиторах: Бетховене, Бахе, Вагнере, Моцарте.

— Я удивлен, что вы знаете о моей додекафонии. — Арнольд совершенно не ожидал такого внимания к себе.

Карл Ханке хмыкнул:

— Не надо считать меня тупым солдафоном.

— Но позвольте, вы ведь предлагаете ограничение свободы! Свободы творчества, свободы слова! Так нельзя! Общество процветания не построишь запретами, — возмутилась Грета.

Никто не успел даже вздохнуть, как Ханке оказался рядом с преподавателем по истории музыки, схватил ее за талию и прижал к себе. Его губы очутились так близко от тонких губ Греты, что казалось, сейчас они соприкоснутся. Девушка оказалась полностью в распоряжении Карла. Она попыталась вырваться, потребовала, чтобы ее отпустили, но это помогло так же, как если бы она просила об этом застывший бетон. Железные руки не сдвинулись ни на миллиметр, лишь еще крепче сжали тонкую талию, делая больно.

— Свобода? Тебе нужна свобода выйти на панель и сдохнуть от голода? Или свобода быть изнасилованной и убитой такими же свободными людьми, наслушавшимися еврейской музыки? Мы предлагаем работу, защиту, здоровый образ жизни, спорт, семью, детей. Все, что естественно для любого человека с начала времен. Мы предлагаем национал-социализм. А тебе вместо этого нужна свобода? Чтобы что? Чтобы играть еврейские песенки и читать еврейские книжонки? Подумай, стоит ли оно того?

Стальные клинки впивались в синь девичьих глаз, причиняя ей боль еще большую, чем сжимающие талию руки. И Грета не выдержала, отвела взгляд и пробормотала, что, видимо, не стоит. Все в этой комнате знали, что только с приходом к власти Гитлера брат Греты смог наконец найти работу, устроившись на «гитлербан», как называли стройку «Имперского автобана» в народе. И только при новой власти больного отца удалось пристроить в санаторий. Лишь Грета не разделяла восторгов своей семьи относительно НСДАП, из-за чего дома регулярно случались скандалы.

— А можно все то же самое, но без национал-социализма? — вздохнул Шёнберг.

Карл оставил в покое Грету, переключившись на пожилого композитора.

— Социализм — это учение о том, как следует заботиться об общем благе. Наши предки использовали некоторые земли сообща, развивали идею об общем благе. Мы не отрицаем ни частную собственность, ни человеческую индивидуальность. В отличие от марксизма, социализм патриотичен. Мы требуем исполнения государством справедливых требований трудящихся на основе расовой солидарности. Для нас раса и государство — это единое целое. Так что нет, без национал-социализма нельзя, если вы, конечно, не хотите продолжать жить как последние двадцать лет.

Ханке ожидал дальнейших вопросов, возражений, возмущения, но преподаватели лишь прятали глаза, переминаясь с ноги на ногу, и думали, когда уже этот человек в скрипучих сапогах уйдет.

— Что ж, я рад, что мы пришли к согласию, — кивнул Ханке, развернулся и закрыл за собой дверь.

* * *

Музыка неслась инфернальным галопом, от нее бросало в жар, и то ли сумасшедшая энергия, то ли огонь обжигал лицо и пальцы, которые продолжали носиться по клавишам, словно от этой скорости зависела жизнь. Распаляясь все сильнее, канкан все больше оправдывал название своей оперетты: «Орфей в аду». Казалось, вокруг действительно ад, и звуки пробиваются через столбы пламени. Этой безумной мелодии аккомпанировали бомбы, то и дело сыплющиеся с неба. Они отлично дополняли игру на рояле, словно неведомый дирижер управлял этим сумасшедшим концертом.

Пианист хотел защититься музыкой, но не от смерти — смерти он уже давно не боялся, а от безумия, балансируя на его грани. Все громче и громче, перекричать музыкой и грохот взрывов, и вопли ужаса, спрятаться в музыке, как в коконе, сохранить хоть крупицы своего мира, мира, где канкан — просто откровенный танец кордебалета, а не инфернальная пляска смерти в аду. Еще громче! Еще веселее! Еще задорнее! Лишь бы не слышать взрывы, продолжающиеся уже несколько часов и сводящие с ума.

* * *

— Арнольд, ты сдурел?!

Композитор от неожиданности подскочил и оборвал мелодию, а клап с грохотом бухнулся вниз, пряча клавиши от разъяренного дирижера.

— Ты хочешь, чтобы я отправился в гестапо?!

Шёнберг погладил лакированную крышку, словно извиняясь перед роялем за такое грубое обращение.

— В чем дело, Вильгельм?

— В чем дело?! Ты играешь в стенах Берлинской оперы еврея Оффенбаха и спрашиваешь, в чем дело?!

— Прости, я не подумал. Не привык делить композиторов на евреев и не евреев. Я всегда считал Оффенбаха французом.

— А стоит! И побыстрее. Догадываешься, зачем я тебя сюда позвал?

Шёнберг оглядел огромный зал, роскошную люстру, гладкий блестящий рояль, на котором удалось поиграть всего несколько раз, ряды красных стульев, таких родных и знакомых. Сколько раз Арнольд с женой сюда приходили зрителями!

— Я слишком стар и глуп, чтобы понять, что сейчас происходит. Не замечаю логики в поступках наших правителей, так что позвать ты меня мог ради чего угодно: может, фюреру срочно потребовалось, чтобы я сплясал канкан?

— Ты действительно глуп, если еще не понял, что на эти темы лучше не ерничать, — покачал головой Вильгельм Фуртвенглер, один из лучших дирижеров Германии, да и всей Европы. — Мне запретили исполнять оперу Пауля Хиндемита «Художник Матис».

— Как запретили? У тебя же уже все готово, концерт на носу!

— А вот так. Хиндемит — еврей. Причем не просто еврей, а весьма говорливый и критикующий нацистов еврей.

— Это катастрофа, просто катастрофа… — расстроился Арнольд. Но не только это огорчало композитора: почему-то зудели кисти рук. Он глянул на них и нахмурился, заметив следы ожога.

— Я хочу поставить твое «Ожидание», сделать его частью концерта. Новую оперу мы уже не успеем отрепетировать, поэтому я решил взять несколько уже известных, сыгранных произведений и добавить чего-то необычного.

Арнольд забыл о руках и уставился на Вильгельма как на умалишенного.

— Позволь напомнить тебе, что я тоже еврей, — наконец вымолвил он.

— Я помню.

— И еще напомнить, что «Ожидание» — это экспрессионизм.

— И это я тоже помню.

— Экспрессионизм запрещен, как и евреи-композиторы.

— Не совсем, — улыбнулся Вильгельм, пригладил остатки волос и поглядел на Арнольда сверху вниз. — Рихард Штраус возглавил Имперскую музыкальную палату, а он тоже экспрессионист.

— Но не еврей.

— Не еврей. Но твое «Ожидание» согласовано с Министерством пропаганды. И я очень рассчитываю на премьеру «Матиса»! Знаешь, я тоже уже стар, и не в моем возрасте начинать учить национальности композиторов. Ну что, по рукам?

Арнольд протянул руку и непроизвольно поморщился от боли, когда зудящих пальцев коснулись. После сна не бывает ожогов. Или волдыри ему лишь кажутся? Нет. Не стоит прятаться за иллюзиями и безумием. Что-то происходит, когда он играет, и Арнольд уже давно подозревал что. Музыка всегда была для него волшебным клубком Ариадны, и он сам не знал, куда она его заведет. Разобраться в этом сейчас казалось важнее, чем даже «Ожидание» в стенах Берлинской оперы с дирижером-гением.

Арнольд поднял клап и вопросительно посмотрел на Вильгельма. Тот понимающе улыбнулся и кивнул, мол, играй, а сам тихо удалился. Он как никто понимал, когда творцов нужно оставлять в одиночестве.

Шёнберг не заметил его ухода, он уже отдался «Парсифалю» Вагнера. Пальцы бегали по белым и черным клавишам, но ничего необычного не происходило, вокруг все те же бело-красные стены, те же ряды стульев, спускающиеся террасами, лучи света все так же играют хрусталем, запутавшись в огромной люстре под сводчатым потолком. И тогда композитор нырнул в воспоминания, как всегда, когда слышал «Парсифаля».

Ему скоро должно было исполниться тринадцать, отец еще жив, и Арнольд делает первые неуклюжие попытки играть на фортепиано. Птичий гомон за окном внезапно сменяется еле слышной мелодией, настолько прекрасной, что мальчик замирает и не ощущает ни липкую июльскую жару, ни жажду, ни удивление от того, что на их «Острове мацы», как называли венцы квартал Леопольдштадт, появилось что-то столь волшебное. А в следующее мгновение Арнольд, в чем был, в шортах до колен, спущенных гольфах, тяжелых ботинках и мокрой от пота рубашке, оказался… где-то. Это походило на кабинет директора крупной фабрики, не обувной, как у отца, — там мальчик бывал и такого роскошного стола, покрытого зеленым сукном, таких изумительных витражей и такого количества книг там не видел. Может быть, это даже кабинет в Daimler-Motoren-Gesellschaft. Арнольд был уверен, что у основателя самой лучшей в мире автомобильной компании должен быть такой кабинет.

Из любопытства он заглянул в бумаги, сложенные аккуратной стопкой на столе, но не увидел там ни слова об автомобилях. Ноты?! Не может быть!

Арнольд в панике стал озираться по сторонам и остолбенел. На диване в противоположном конце комнаты лежал старик и смотрел на него в упор. Почти лысый, глубокие морщины, расчерчивающие лицо, глаза навыкате и ясный задумчивый взгляд. Он его видит? Или все это лишь игра детского воображения?

Страх, словно мешок с углем, придавил Арнольда, так что ни пошевелиться, ни вздохнуть. Если действительно произошло что-то фантастичное и мальчик переместился в пространстве, то где он и что это за старик? Опасно ли заговорить с ним? Как отсюда выбраться? Что делать? Мысли в растерянности заметались, словно муравьи из разворошенного муравейника. И в этот момент он понял, что все это время, не переставая, слышит ту самую музыку. Чудесная мелодия доносилась из-за стены, из соседней комнаты, и, прежде чем что-то делать, нужно было дослушать ее до конца. Арнольд впитывал звуки, словно насыщался ими, словно от них зависела его жизнь, и продолжал смотреть в глаза старика.

Тот не шевелился, будто тоже не мог грубыми словами прервать музыку. Не отрываясь, он смотрел на мальчика, но ни один мускул не дрожал, и выражение лица не менялось. Невозможно понять, видит ли тот неожиданного гостя или смотрит куда-то вдаль, на что-то свое, как это часто делают старики.

Мальчик не знал, сколько это длилось: минуту? Час? День? Он словно выпал из течения времени. Сейчас в его вселенной существовала лишь эта музыка и эти глаза. А затем все исчезло: на фортепиано перестали играть. Арнольд вздрогнул: для него вновь включили время, а вместе с ним страх и растерянность. Но долго ждать не пришлось.

— Тринадцать — несчастливое число, — сказал старик и закрыл глаза. Это ему? Или все это время он вел в голове какой-то диалог, финал которого и довелось услышать Арнольду?

Обдумать это он не успел: потерял сознание.

Очнулся от холодной воды: мать вылила кружку прямо ему на голову. Ее испуганный взгляд постепенно уходил в небытие, тревога отпускала, разжимая костлявые пальцы.

— Это все из-за жары, ужасное, ужасное лето. Арнольд, мальчик мой, как ты себя чувствуешь? Попей, — сунула она ему остатки воды. Арнольд послушно глотнул. Чувствовал он себя хорошо, но что это было? Сон? Он упал в обморок и эта чудесная музыка, этот кабинет со столом, обтянутым зеленым сукном, этот старик ему привиделись? Мгновенно обожгла мысль: у него день рождения тринадцатого сентября. Что-то случится?

Дни проходили за днями, ему исполнилось тринадцать, затем четырнадцать и даже двадцать лет, и, хотя число тринадцать никак себя не проявляло, Арнольд инстинктивно его боялся. А потом он услышал ту музыку.

* * *

Фальшивые ноты причиняли вполне реальную, ощутимую боль. Или это не ноты? «Лунная соната» плыла в жарком мареве, смешиваясь с запахами разнотравья, деревянных стружек и непонятного сладковатого аромата. Плавные, тягучие, неспешные звуки умиротворяли, обещая отдохновение от дел и проблем. Жужжание мух естественным образом вплеталось в мелодию, стрекотание кузнечиков казалось частью замысла композитора, лишь по ошибке назвавшего сонату «Лунной», а не «Послеобеденной» или «В жарком июле».

Музыка должна была успокаивать, но лишь только бередила рану. Что-то не так. Как камешек в ботинке не дает наслаждаться хорошей дорогой, так и фальшивые ноты портят самую лучшую композицию. Но не только неумелое исполнение мешало лечь в траву, раскинуть руки и созерцать медленно ползущие по небу пушистые облака. Что-то еще.

Шёнберг сосредоточился на пальцах. «Лунную сонату» он мог исполнить пьяный и с закрытыми глазами и даже на смертном одре таких жутких ляпов бы не допустил! Что с ним? Чтобы посмотреть на клавиши, понадобилось неимоверное сосредоточение и усилие, и оно оказалось вознаграждено. Вот только… пальцы оказались не его. Тонкие худые пальцы подростка, даже моложе его обалдуев в консерватории! Арнольд в ужасе попытался прекратить играть, но не смог. Тоненькие пальцы продолжали бегать по клавишам, то и дело нажимая не то и не тогда.

Шёнберг сделал глубокий вдох и выдох, чтобы прогнать панический страх, и попытался осмотреться. Это удалось не с первой попытки, но все же Арнольд разглядел пианино. Инструмента в таком ужасном состоянии он не встречал никогда. Побитая черная гладь, словно на ней дети играли «в ножички», расщепленный клап, не способный более прикрывать клавиши, на корпусе круглые отверстия, как от автоматной очереди.

Композитор с трудом и замедленно, будто пытался бежать во сне, поднял взгляд поверх пианино. Инструмент стоял в сельской школе, о чем красноречиво свидетельствовала доска со следами мела и портреты великих композиторов, выстроившиеся в ряд под потолком. Вот только стены у этой школы не было, снесена каким-то чудовищным тараном, будто танком. Из-за этого со стула открывался прекрасный вид на село. Точнее, на то, что от него осталось. Но Шёнберг лишь мельком заметил печные остовы, потому что все внимание поглотил странный холм перед школой. Вначале он даже не понял, что это и почему мухи роятся именно там. Но чем дольше смотрел — тем отчетливее различал переплетение распухших рук и ног, тем яснее понимал, что за сладковатый удушающий запах забивал разнотравье и почему подросток не попадал по клавишам. «Лунная соната» накрывала случившееся покрывалом безмерной скорби и помогала вынести увиденное.

* * *

Резкий звук разбивающегося стекла выдернул из музыки в реальный мир, заставив Шёнберга мгновенно вспомнить, в какое время он живет.

На паркете валялся увесистый булыжник, усыпанный стеклянными крошками. Камень оставил грубый след в окне дома композитора. Но те, кто швырнул этот камень, оказались еще более грубыми.

— Еврей! Убирайся из Германии! — заорал подросток постарше. Выглядел он лет на шестнадцать.

Его тут же поддержал младший:

— Вон отсюда! Бойкот жидам!

И второй камень полетел в соседнее окно, а мальчишки, удостоверившись, что их услышали, припустили бегом.

Арнольд порадовался, что Гертруда этого не слышала, но тут же встревожился, вспомнив, что жена ушла в магазин. Все чаще политизированные молодчики подходили на улицах к евреям и оскорбляли их, иногда дело доходило до драки. И хотя большинство немцев возмущались такими выходками, стражи правопорядка спускали все на тормозах.

Напольные часы пробили двенадцать, и Арнольд ругнулся. Пора на репетицию, а до выхода надо успеть подмести. Не стоит Гертруде знать, что именно сейчас произошло.

Но на самом деле все мысли его роились, словно мухи, над теми трупами. Из раза в раз он перебирал случившиеся за эти месяцы странные события: Чайковский и холод и голод; Оффенбах и бомбы и огонь; теперь вот Бетховен: композитор, чьи произведения одними из первых разучивали во всех музыкальных школах. Оставалось сделать лишь маленький шаг — шаг в пропасть: разрешить себе поверить в увиденное. В глубине души Шёнберг все уже давно понял: и что случается во время его игры на фортепиано, и кого он видел тогда, двенадцатилетним мальчишкой. Но очень не хотелось доставать это из глубин, поэтому он сосредоточился на венике и осколках стекла.

На репетицию он все же опоздал, аж на полчаса, чего никогда себе не позволял, особенно — за два дня до концерта. Композитор приготовился рассыпаться в извинениях перед Вильгельмом Фуртвенглером, но, войдя в здание оперы, понял, что тут не до него. Репетиция даже не начиналась; музыканты либо суетливо бежали выполнять распоряжения дирижера, либо тихо сидели, стараясь не отсвечивать и не попадаться на глаза разъяренному маэстро. Тот был в бешенстве. Арнольд никогда его таким не видел. Из крика, пугавшего даже голубей на крыше, и доносившихся обрывков фраз композитор ничего не понял, но тут увидел скрипачку Таню, его бывшую ученицу.

— Таня, что тут происходит?

— Ох, герр Шёнберг! Добрый день! У нас катастрофа. Мося пропал!

— Кто пропал?

— Ну, Мося, Мойша Аронович, наш пианист!

Шёнберг припомнил высокого печального юношу с глазами теленка и кудрями почти до плеч. Поговаривали, что молодых людей он любит больше, чем девушек, но выше всего он ставил музыку.

— И что, такое уже случалось?

— Никогда! Мося даже с температурой сорок приползал на репетиции.

— Может, просто загулял? Дело молодое, напился, сейчас отсыпается в гостях…

— Что вы! У него гастрит, да он и вовсе не пьет. Я сомневаюсь, что Мося вообще когда-то заходил в бар… К тому же его мать уверяет, что его нет уже два дня.

Вильгельм наконец охрип, сделал паузу в извержении проклятий и заметил Арнольда.

— А, это ты. Я уничтожен, я просто уничтожен! — взмахнул дирижер руками, и те плетьми упали вниз.

— Может, Мося еще найдется? — попытался успокоить его Арнольд, но сам себе не верил. Оба прекрасно понимали, куда в тридцать третьем году мог деться Мойша Аронович.

— Мне нужен другой пианист, — тихо произнес Фуртвенглер и уставился на Шёнберга.

— Нет. Нет-нет-нет! Я уже давно играю только для себя, я не смогу.

— А где я за день найду пианиста, способного сыграть «Ожидание»?

Композитор с тянущей тоской в груди посмотрел на Вильгельма. Он понимал его безысходность, но идея эта ему категорически не нравилась. Все нутро противилось: играть без подготовки на концерте тринадцатого числа! Но других вариантов действительно не было. Пришлось переступить через себя.

— Только «Ожидание». Больше ничего.

— Еще Вагнера, «Цюрихский вальс обожания», а после уже завершаем «Полетом Валькирий», там пианист не нужен.

Шёнберг дернулся, словно от пощечины. Все в нем кричало, билось, противилось этому.

— Вагнера я играть не буду, — довольно жестко отрезал Арнольд.

— На концерт может прийти фюрер, а Вагнер — его любимый композитор!

— Вот поэтому — и не буду!

Арнольд непроизвольно коснулся обожженных пальцев. Кто знает, играет ли Гитлер на пианино? Но если играет… то наверняка Вагнера.

— Ты упрямый глупый старик! Если тебе плевать на себя, на свою карьеру, то подумай о жене хотя бы! — У Вильгельма вновь прорезался голос.

— Я не буду играть Вагнера! Убери вообще этот вальс из программы, оставь только «Полет валькирий». Или замени чем-то другим. Черт возьми, в конце концов, у Вагнера масса произведений, где не нужен пианист!

— Ты не понимаешь! Программа уже утверждена Министерством пропаганды, я не смогу за один день ее поменять!

— К черту. Я для Гитлера играть не буду.

— И кому ты сделаешь хуже? — Вильгельм внезапно заговорил спокойно, будто в нем кончился заряд агрессии: — Гитлеру, что ли? Я тебе скажу кому. Мне. Ты подставишь меня в первую очередь. Затем — себя. Пока я тебя ставлю, пока ты играешь для фюрера — ты ценен и нужен, это банальный закон природы, закон общества.

— Пресмыкаться перед вождем — это закон природы?

— Увы. Посмотри на любую стаю животных. Там жесткая иерархия, и если кто-то не подчиняется вождю — его изгоняют. Хищники собираются в стаи ради хорошей охоты, травоядные — для защиты, но нигде нет такого, чтобы жить в стае, но не подчиняться ее законам.

— Я не буду играть Вагнера.

* * *

Легкий вальс то и дело прерывался криками, на которые пианист старался не обращать внимания, сосредоточившись на нотах. Романтическое произведение в этих стенах было настолько неуместно, что казалось, будто оно и вовсе пришло из другой вселенной. Под эту музыку дамам полагалось кружиться в красивых нарядах, смеяться и флиртовать с кавалерами.

Кавалеры тут даже имелись, целых трое, и еще один, не совсем целый. Только никто не танцевал и не смеялся. В этой маленькой комнатке без окон, насквозь пропитанной запахами пота, мочи, крови и страха, танцевать бы пришло в голову лишь умалишенному. Впрочем, один из них был к этому состоянию близок.

Как бы удивился Рихард Вагнер, узнав, для чего сыны его нации используют «Цюрихский вальс обожания»!

— Играй громче! Его крики меня уже достали.

Арнольд с трудом, будто сквозь толщу воды, рассмотрел сорокалетнего, но уже полностью седого военного в серой форме со свастикой на левом рукаве, чуть выше локтя, и в блестящих новеньких сапогах, заляпанных кровью. Офицер бил яловым носком по животу валяющегося на бетонном полу полуживого мужчину, тот харкал кровью, попадая на сапоги, за что получал новый удар.

Второй кавалер и вовсе носил гражданскую одежду. Казалось, он просто слушает вальс, но Арнольд заметил в его руках странное деревянное устройство с зажимом.

— Оставь его, — бросил он военному и присел на корточки. Довольно ловко, явно не впервые, приладил устройство, закрепив его на пальцах заключенного. — Люблю Вагнера. Карл, играй, играй громче! И душу, душу вкладывай в музыку. Любую работу надо делать с душой, с самоотдачей, — улыбнулся он пианисту, а затем сосредоточился на своем деле. Через несколько секунд комнату сотряс крик, который не способна заглушить даже самая громкая музыка, а в деревянном устройстве остался ноготь с пальца заключенного.

Карл, осознавая важность и ответственность своей миссии, изо всех сил старался сыграть «Цюрихский вальс обожания» как можно чище, эмоциональнее и громче.

* * *

Зал Берлинской оперы утонул в аплодисментах, и еще минуту пианист сидел и смотрел на свои руки, лежащие на клавишах, не в силах поднять голову. Кажется, по его щеке катились слезы, но с первых рядов зрительного зала не разглядеть. Публика ликовала — с какой страстью был исполнен вальс! К тому же за роялем не кто-то, а прославленный композитор Арнольд Шёнберг! Все ожидали, что он поклонится зрителям — дирижер специально держал паузу, — однако он поднялся со стула и на трясущихся ногах, чуть покачиваясь, пошел в сторону кулис. По залу пронесся шепот: пожилому композитору плохо? Что-то случилось?

Фуртвенглер торопливо взмахнул дирижерской палочкой, и по опере разнеслись первые аккорды самой ожидаемой и узнаваемой композиции.

Первые звонкие пассажи струнных мгновенно создали атмосферу упоения победой, жизнью, богатырской скачки. Музыка все разрасталась, захватывая все более широкий диапазон, выводя на сцену валькирий. И вот уже зрители, словно наяву, слышат ржание коней, звон оружия, хохот воительниц и их боевой клич.

Под героическую и величавую тему трех тромбонов и труб Шёнберг понял, к чему ведет фюрер немецкую нацию. Ханке прав в том, что Гитлер предлагает людям «все, что естественно для любого человека с начала времен». Вот только наиболее естественно для него — убивать. Смерть — самое естественное состояние для любого живого организма. Мы каждый день убиваем природу, животных, насекомых, людей и умираем сами. Тысячи лет люди пытались уйти от своей природы, создавая музыку, искусство, мораль, религию, одеваясь в это как в латы, предохраняющие от собственной жестокости. И как же до сих пор просто сорвать с людей эти латы.

Шёнберг стоял за кулисами, слушал фаготы, валторны и контрабас, и его трясло. Не от того, что он видел, перенесшись в камеру пыток неизвестного ему года и места. А от того, что чувствовал. А чувствовал он пьянящий аромат крови, удовольствие при виде корчащегося подонка, жажду власти и благодарность своему вождю за то, что тот содрал мишуру и позволил жить так, как задумала природа.

Этим же вечером Арнольд Шёнберг вместе со своей женой Гертрудой уехали в Америку. Больше композитор никогда не играл Вагнера. Даже тринадцатого июля пятьдесят первого. В тот вечер он попросил играть жену. До сих пор «Парсифаль» приводил его в состояние священного трепета, и не удивительно: сам Вагнер называл это произведение не оперой, а «торжественной сценической мистерией», религиозной церемонией и даже запрещал аплодисменты во время исполнения.

Арнольд ждал целый день. Гертруда ворчала, чтобы он прекращал свои глупости, но Арнольд не слушал ее слова, лишь ее музыку. Снова и снова он просил ее играть.

Время приближалось к полуночи, когда перед взором старого композитора возник мальчик в шортах и спущенных гольфах. Он с опаской озирался, разглядывая витражи и книжные полки, большой письменный стол, обтянутый зеленым сукном, и настольную лампу. Заглянув в бумаги, сложенные аккуратной стопкой, отшатнулся, обернулся и уставился на Шёнберга. Арнольд боялся этого момента, боялся захлебнуться в эмоциях, вскочить, заговорить, обнять, но он так долго ждал, так долго переживал и столько раз прожил все в голове, что сейчас совершенно спокойно лежал на диване, с легким любопытством рассматривая юного гостя. О, эти жуткие ботинки! Как он ненавидел их в детстве! Отец, обувной мастер, делал их в первую очередь крепкими и неубиваемыми, а о легкости и комфорте речи не шло.

Из соседней комнаты доносилась партия «Парсифаля» для фортепиано. Музыка рассказывала, как наивный юноша, выросший в лесу, превращается в рыцаря, достойного служить святому Граалю. Старик блаженно щурился от любимой мелодии, словно ловил последние лучи уходящего в зимнюю спячку солнца, а мальчик отдался восторгу нового, вошедшего в его жизнь с неотвратимостью летящей пули. Но вот стихийная сила ослабла и выпустила из своего плена: Гертруда закончила играть.

Арнольд очнулся и вспомнил об ускользающем времени, о том важном, что нужно успеть. Жадно оглядел он еще раз худенького еврейского мальчика с тонкими пальцами и произнес:

— Тринадцать — несчастливое число.

Вот и все. Пора. Что ж, даже если бы у него был выбор, он бы не пожелал иной смерти, как под «Парсифаля» Вагнера.

За тринадцать минут до полуночи великого композитора не стало.

Зона контроля (автор Сергей Лебеденко)

Будущее принадлежит призракам.

Жак Деррида

Смерть — это иллюзия. Я надеюсь, что когда-нибудь мы сможем использовать технологии, чтобы стереть границы между прошлым, настоящим и будущим.

Бина48, социальный робот, созданный на основе профиля реального человека

Зоны контроля лесных пожаров представляют собой территории, в которых действующие лесные пожары позволяется не тушить при отсутствии угрозы населенным пунктам или объектам экономики в случаях, когда прогнозируемые затраты на тушение лесного пожара превышают прогнозируемый вред, который может быть им причинен.

Из приказа Минприроды

…А потом пожары вышли за пределы зоны контроля и добрались до химического завода. Но никто не обратил внимания.

Все просто забыли, что тут когда-то был химический завод: основной цех закрыли в девяностом или девяносто первом, директор устроился брокером на биржу и быстро поднялся. Потом его убили. Его сотрудники продали остатки продукции и на оставшиеся деньги забухали. Большинство прожило чуть дольше, чем директор.

Оставалась еще лаборатория, но в девяносто третьем закрыли и ее — приезжал какой-то генерал в оранжевой куртке и орал, что ему в реке потравили всех рыб.

Потом завод попыталось захватить одно бандформирование, но во время неизбежной в таких случаях полевой работы произошел неприятный инцидент с сыном заммэра по хозяйственной части, который приходился шурином тому самому генералу, которому рыб травили. В результате глава бандформирования, который копил на Канары, уехал в Магадан, а формирование расформировалось.

Поэтому химический завод пустовал. Сквозь будку КПП проросла березка. Пол казался ржавым от густо растущих подберезовиков; собирать их было некому.

Резервуары с токсичной херней тоже стояли нетронутыми. А потом пожары вышли за пределы зоны контроля и добрались до химического завода, и доведенная до температуры детонации токсичная херня рванула. Остатки цехов и лаборатории вместе с березками и подберезовиками превратились в гигантское облако, которое ветер понес в сторону города.

Но все обошлось, никто не пострадал. Все было под контролем. Так, по крайней мере, писали ТАСС и «Яндекс».

«Мы в порядке, мы в полном порядке», — успокаивал мамин бот издергавшуюся Ксюшу. Бот был очень похож на маму: те же красные кончики волос, крашенные довольно небрежно, из-за которых Ксюша называла маму индейцем; дырочка в мочке правого уха, на том месте, где должна быть сережка, но мама перестала ее носить — «правая все время теряется». Даже говорил бот примерно так же, как мама, с вопросительными интонациями в утвердительных предложениях — черта, позаимствованная, кажется, у одного давнего приятеля, панка-переростка, который почти выветрился из маминой памяти, но остался легким отпечатком в ее речи.

— Курлыка, ты же знаешь, что я бы тебе обязательно позвонила, если бы что-то было не в порядке? — сказал бот маминым голосом и улыбнулся, слегка наклонив голову. В уголке рта обозначилась ямочка, к которой Ксюша прикладывалась губами, когда мама сердилась. Ее «тревожная кнопка». Почти всегда срабатывало.

Ксюшу передернуло, она отвернулась от бота, перехватила браслет на запястье. Это уже слишком, это уже выход за пределы зоны контроля.

— Мам, я тебе потом позвоню, ок? Хочу с тобой поговорить. Не с ботом.

— Ой, Кшись, как скажешь, — ответил бот с фирменной маминой интонацией, как бы в издевку: я говорю как твоя мама, использую ее жесты и мимику, я выгляжу как она — какая степень реальности тебе еще нужна?..

После предупредительного сигнала бот исчез, ушел обратно в виртуал.

Эти боты слишком живые и оттого пугают. Как восковые фигуры, которые кажутся забавными ровно до того момента, как вдруг понимаешь, как они похожи на оригинал. Поэтому мало кто заказывал инъекцию нанороботов. Казалось бы, простая операция: один укол — и вот ты можешь заниматься своими делами, пока одна копия тебя отмечает свадьбу друзей, а другая занята версткой проекта. Всего-то нужно нажать на браслет, чтобы вызвать меню ботов и отправить одного из них на задание, но…

Но когда перед тобой оказывается бот твоего друга, все время приходится убеждать себя, что это не твой друг.

Это и есть зона контроля: граница, когда понимаешь, что перед тобой не человек.

В лифте Ксюша встретила Дашу из бухгалтерии. Даша смотрелась в виртуальное зеркало и придавала контур губам. Даша увольнялась — переводилась на должность диспетчера финансовых ботов в «двойку». По случаю повышения Даша собирала вечеринку с синтетическими коктейлями и последними альбомами «Эспи Джармо» и «черных риелторов». Вечеринка планировалась в формате «без ботов» — Даша хотела организовать пространство, чтобы «хоть где-то можно было обнять человека так, чтобы он не замерцал и не растворился в воздухе, как привидение гребаное, понимаешь?».

Ксюше в тот день предстояла защита клиента от налоговиков, которая могла затянуться до вечера, так что она мягко отказалась.

Уже в офисе Ксюша отправила сообщение Халиной насчет мамы. Халина появилась быстро. Она была Ксюшиной терапевткой-гештальтистом и после двух лет терапии могла бы назвать себя ветераном Ксюшиных внутренних конфликтов, если бы имела склонность к поэзии. Халина выслушала Ксюшу, задумчиво посасывая электронную сигарету, затем усмехнулась и напомнила, в каких случаях зона контроля нарушается на самом деле. Ксюша расслабилась. Халина рассказала анекдот из практики:

«Приходит клиент к терапевту. Рассказывает о своем случае. Потом терапевт говорит:

— Я ничем не могу помочь.

— Мой случай слишком сложный?

— Нет. Просто вас не существует».

Дополнительный юмор был в том, что Ксюша как раз очень даже существовала, а вот Халина — нет. Посмеялись. Потом Халина растворилась в кондиционированном воздухе офиса, а Ксюша подумала, что почему-то от маминого бота ей кринжово, а от Халиной нет. Может, дело вовсе не в виртуальной маме, а все-таки в пожарах, которые накрыли родной город облаком химического говна? В любом случае, нужно будет продлить подписку на Халину.

И еще хорошо, что боты не курят, подумала Ксюша по дороге в рабочую зону. Если бы мамин бот достал из кармана пачку «Бриза» и пыхнул виртуальным дымом с запахом жимолости, Ксюша бы точно сошла с ума.

Вживую Ксюша не видела маму два года.

Ксюша работала консультантом, на позиции не начальной, где тебе дают команду необученных ботов и отправляют лопатить сырые массивы клиентских данных, но и не на высокой, где знай себе пей коктейли на переговорах, а если лень надевать высокую шпильку, можешь весь день проваляться в ванной, а на презентацию отправить бота, который выступит, поулыбается и пофлиртует за тебя. Конечно, руку ему пожать нельзя, да и гендир потом пожурит, что чужой зоной контроля злоупотребляешь, только это все мелочи по сравнению с тем, что целый день можно проваляться в ванной и ни с кем не разговаривать.

Но нет, Ксюша была на средней позиции. Это когда компания предоставляет тебе корпоративных ботов, но ты ведешь проект сам. Видишься с клиентами (вживую, разумеется), после чего принимаешь задачу и решаешь ее со своей маленькой цифровой армией. Вот и сейчас бот-налоговик (под маской суховатого молодого человека с короткой стрижкой и в очках, почему-то с грузом недосыпа под глазами) внезапно нагрянул на дигитальные пажити клиента, где его встретили две Ксюшины близняшки. Один Ксюшин бот занялся поиском уязвимостей в клиентских схемах ухода от налогов, пока другой предоставлял налоговику документы по дочерним предприятиям клиента, с которыми точно все было в порядке.

Пока корпоративные боты обосновывали налоговые вычеты клиента, Ксюша, закинув на столешницу босые ноги, пролистала свой ботоводческий список: Ева с ядерно-зелеными волосами читала на конференции доклад, Алена готовила отчет по обновлениям друзей в соцсетях, а Семен спорил насчет коммуналки в квартире, доставшейся Ксюше после очередного раунда реновации. Семен был Ксюшиным любимцем: однажды она отправила его на переговоры по поводу открытия филиала немецкого клиента, и присутствующие не могли понять, откуда в переговорной взялся мужик в красном полосатом пиджаке с надписью «DEAD DON’T DIE» во всю спину. А в другой раз Ксюша послала Семена к родителям, но забыла про разницу часовых поясов, так что можно только представить, что почувствовала мама, когда в два часа ночи у холодильника она обнаружила белозубого Семена с мелированной прической, который таращился на нее с нескрываемым обожанием. Кажется, это был единственный раз, когда отец схватился за дедово охотничье ружье.

Незанятым оставался последний Ксюшин бот, которого Ксюша никак называть не хотела и который перенял, кажется, две черты, которые Ксюша старательно скрывала от себя и от других: склонность драматизировать и пессимизм.

Как раз в этот момент браслет пропищал. Сообщение от Жени.

«Хей Аксенова я тут запустил все кампании в движ и готов запуститься сам)) как Гагарин в космос)) го в кальянную после пяти? да, да?»

Ксюша шумно выдохнула и спросила себя, почему она отказалась от предложения Даши.

Женя работал рекламщиком: руководил креативными ботами, а свободное время гонял по округе на скейте. А еще увлекался ксилографией: водил резцом железным по брусьям-шаблонам деревянным, и, глядя, как его длинные пальцы танцуют по картине, нельзя было сказать, что по основной работе Женя был хард-программером, из таких, которые наотрез отказываются заводить всяких ботов. Женя обещал Ксюше нарезать на свинцовом брусе ее портрет и поставить на самое видное место, рядом с портретом одного из президентских ботов и видом на башню Гибкости. Но он не знал, что все Ксюшины краши ever были личностями холодными, как бы отстраненными и в то же время масштабными: организовать выставку за час, спасти правозащитника от полицейских ботов, решить проблему с сетью в районе — а потом спокойно сесть и записывать «ипишник» или устроить велопробег. У Жени же все было как-то локально и скучно: реклама, ксилография, мемы про леваков. Но просто так сказать Жене и его резцу «пока» Ксюша не могла: не любила, когда люди, в смысле реальные люди, чувствовали из-за нее фрустрацию.

Так дело и затянулось, и теперь хипстоватый Женя с жиденькой рыжей бородкой звал ее в кальянную. Перед Ксюшей встала дилемма: отправить к Жене Ксюшу-«драма квин» или проигнорить. Ксюша-«драма квин», конечно, пыл Жени охладит окончательно, и Женя отправится впечатлять ксилографией кого-нибудь другого, но ботов обычно на свидания не посылали. Считалось, что зона контроля разрушает интимность момента: хочешь погадать по руке, провести пальцем по чужой линии жизни или приобнять за плечи, а плечи вдруг замерцают, и ты поймешь, что все это время говорил с воздухом. Бота нельзя угостить коктейлем, бота не посадишь в такси, придерживая дверь, бота не пригласишь к себе — и тем более не сможешь у него переночевать.

Но если удачный вечер не светит в любом случае, то можно ограничиться и ботом, подумала Ксюша, созерцая в интерфейсе, как Ева отвечает на вопросы заинтересованной аудитории о проблемах тройной капитализации цифровых активов. Все-таки правильно я сделала, что избавилась от зеленых волос в семнадцать, решила Ксюша.

Она одела «драма квин» в подобающее роковой женщине черно-красное платье. Встреча с Женей улетела в окно расписания бота, и Ксюша вернулась к полю битвы ботов с налоговиком, где, судя по туманным намекам фискала, уже попахивало угрозой передачи дела в арбитраж.

Через два часа Ксюша расправилась с заданием и приказала одному из ботов составить для клиента меморандум, после чего сняла браслет, отправилась в душ и включила холодную воду. Спустя пару минут Ксюша переключилась на горячую, прочитала отчет Алены о просмотренных соцсетях и тут вспомнила о своем обещании позвонить маме.

Гудки.

Мама-мама-мамочка, возьми трубку.

Гудки.

Мам…

Токсичная хрень накрывает город, пока пожар выходит из зоны контроля и ползет по верхушкам деревьев.

Мама-мама-мамочка.

Ксюша набрала Мишу. С Мишей у них были странные, неоднозначные отношения, которые закончились однозначным разрывом. Он случился еще в ту эпоху, когда «тиндер» было принято писать без транслитерации, а один полуостров еще только совсем недавно оккупировали русские туристы. На санкции ответили контрсанкциями, и обе стороны обменялись обоюдным блоком по всем сетям и направлениям. Но сейчас-то другое: сейчас бы услышать хоть один голос из-за того облака, которое показывали по телику.

Но нет. Тоже гудки. И молчание.

Ксюша забронировала билеты на самолет на тот же вечер. Бот начальника всем своим холодным петербургским видом дал понять, что внезапный выходной сотрудницы в его планы не входил. Ксюша прикрылась свежей победной реляцией и продавила босса на отгул. Считать биллинг рабочих часов она оставила освободившуюся после конференции Еву.

Ни по одному из номеров в Ксюшином родном городе трубку не брали.

***

— Но это же выход за зону контроля!

Давно наступила ночь, но в переговорной все еще было утро. Стены комнаты сохраняли естественный солнечный свет и тепло в комнате. Город был похож на ярко освещенную диораму. Еще одна иллюзия.

Проще было бы оставлять переговоры ботам, но корпоративные стандарты это запрещали. Запрет на ботов — кажется, единственный корпоративный стандарт, который все еще уважали.

На одной из стен транслировался экран, на который проецировалась картинка: две головы зеленовато-рыжего облака тянутся к городу, затем поглощают пятиэтажку, водонапорную башню, гаражи, торговый центр с модным когда-то остеклением, затем сжирает еще пятиэтажку и еще, и вот облако закрыло собой весь экран. Только труба электростанции торчит из тумана, как свечка над слоем крема на праздничном пироге. Подводка: «ПОЖАРЫ ДОБРАЛИСЬ ДО ХИМИЧЕСКОГО ПРЕДПРИЯТИЯ, НИКТО НЕ ПОСТРАДАЛ, МЧС ЛИКВИДИРУЕТ ПОСЛЕДСТВИЯ АВАРИИ».

— Ну да. И что? — фыркнул приземистый человек в синем костюме с квадратным золотым значком. Фазанов смутно представлял себе, какой уровень доступа загруженные в этот значок документы предоставляли, и с трудом сдерживал дрожь. — Вы что, хотите сказать, что у вас еще ничего не готово?

— Да как же это, готово, конечно, — сказал Еремеев, пальцами пригладив остатки волос. — Просто насколько этично…

— Об этике будем думать после завершения операции, — мрачно заметил приземистый, а его коллега слева, тоже в костюме, глянул на ученого с прищуром:

— Вы что-то не задумывались об этике, когда просили у Цепи денег на разработку, Еремеев.

— Я не буду внедрять решение, которое самым непредсказуемым образом отразится на…

В переговорке было пятеро. Два представителя Цепи — одной из новых государственных структур, о существовании которой знают все, но всуе не упоминает никто; еще два представителя компании-разработчика — Еремеев и Фазанов — и еще третий, загорелый блондин в напичканной электроникой кожаной куртке. Выглядел он так, словно ничто из происходящего в комнате его не касается: не задал ни единого вопроса, сидел, сцепив руки на затылке, и даже не снял очков с темными линзами. У Фазанова закралось подозрение, что во время разговора этот тип подключился к одной из сетей уличного наблюдения и подглядывал за своей бывшей или бывшим. Во всяком случае, он выглядел как человек, у которого мог быть подобный доступ.

— Сначала подумайте о том, не согрешили ли вы против Цепи, — ухмыльнулся приземистый, выразительно покрутив пальцами золотой значок.

— Я служил на Кавказе, меня запугать сложно, — напрягся Еремеев.

— Господа, давайте успокоимся, — успокаивающе приподнял руку коллега приземистого, после чего сцепил пальцы и участливо поглядел на Еремеева и Фазанова. — Иван Евгеньевич, я понимаю, как это выглядит с вашей стороны. Приходят тут какие-то в ведущую технологическую компанию страны и требуют… Но вы посмотрите и с нашей стороны. Вы занимаетесь передовыми разработками: беспилотные авто, дома-конструкторы… Ну не мне вам говорить. Выигрываете тендер за тендером. Цепь не только не мешает, но еще и помогает вам! Никогда вами не интересовался Девятый отдел, никаких проблем с регистрацией патентов или доступом к трансграничным переговорам и даже ни малейшего интереса со стороны пожарной охраны, а ведь тут, — чиновник обвел комнату указательным пальцем, — довольно много электроники, наверняка не предусмотренной архитектурным планом, а? — Он подмигнул. — Тут, конечно, утро, но я-то знаю, что не спал уже восемнадцать часов.

Еремеев пристыженно молчал. Достал платок и оттер пот со лба.

— И в обмен на это государство просит у вас небольшую услугу. Всего лишь воспользоваться разок вашей последней разработкой. Безделица ведь. Вам же и самим нужно ее как-то испытать, не так ли, Алексей Васильевич?

Теперь передавали прогноз погоды. В столице был ливень и порывистый ветер. Вот почему дребезжит стекло, догадался Фазанов. По ту сторону иллюзии наступала осень.

Про пожары в прогнозе было ни слова. Человек со значком махнул рукой, и экран погас.

— Мы просто не можем понять, зачем Цепи нужен такой… сомнительный эксперимент. — Еремеев хрипел. — Если можно воспользоваться более традиционными методами…

— Боюсь, это нецелесообразно экономически, — ответил цеповой. Он улыбался, но взгляд был жестким. — Экономически и репутационно. Разбирать кучу жалоб, судиться, обновлять программы медботов и ботов-психологов, полицейские операции… Миллионные траты.

— То есть просто дешевле нарушить зону контроля?

Цеповой улыбнулся.

— Именно.

Фазанов перевел взгляд на блондина. Тот по-прежнему молчал, сцепив руки за головой.

А вот Ваня Еремеев выглядел уничтоженным. Он попросту забыл. Фазанов показал два пальца. Еремеев просиял.

— Есть проблема, — сказал он, возвращаясь к мужчинам в костюмах. — Чтобы запустить операцию, нам потребовались бы все данные граждан. Не просто имя, номер, адрес и айпи. Нужны дактилоскопия, рисунок глаз, даже образец ДНК — иначе зона контроля останется нетронутой. А если у нас нет ДНК… — Еремеев развел руками. Фазанов с удовольствием наблюдал, как мрачнеют чиновники.

— Так что, господа, если способов быстро раздобыть образцы у вас нет… — поднялся Фазанов, уже предвкушая свободный от тревог вечер дома, как вдруг молчавший до того блондин сказал:

— Есть.

Он снял очки и глядел на Фазанова модным, неестественно пурпурным цветом глаз.

***

На подлете к городу написал Миша. Случилось это так внезапно, что спросонья Ксюша не поняла, что пищит у нее на запястье. Потом крутанула браслет и увидела сообщение:

«Привет. Я тут узнал, что ты прилетаешь в нашу юдоль скорби :) увидимся в аэропорту».

И все. Юдоль скорби, прямолинейность… Она бы знала, что это Миша, даже если бы он написал ей с неопределившегося номера. Сколько они лет не виделись, пять? Семь? Десять?.. И номер тот же, и Миша все такой же. Ксюша улыбнулась, посмотрела в иллюминатор. В такт ее настроению стояла солнечная погода, а над городом не висели облака. Родной город выглядел красивым, как на открытке, а о пожарах свидетельствовала лишь легкая дымка в горах ближе к горизонту.

Соседка улыбалась каким-то своим мыслям. У нее на запястье светился браслет. Наверное, у всех, кто возвращается в родной город, есть оставшиеся там Маша или Миша, с которыми слишком резко оборвали связь, но так же остро хотелось ее восстановить.

Когда Ксюша опустила ногу на бетон взлетной полосы, было тепло и ясно.

Миша почти не изменился, только плечи стали шире, а во взгляде появилась задумчивость. Возраст никого не щадит, усмехнулась про себя Ксюша. А в целом перед ней был тот же Миша, и она боялась, как бы перед ней не оказался бот, но Миша подошел к ней, обхватил огрубевшими руками и обдал запахом чего-то кислого. Зона контроля нарушена не была. Ксюша готова была расплакаться.

Они катили в Мишином беспилотнике по ровной дороге, расчерченной огнями дорожных указателей. Из открытого окна пахло весной. Миша рассказывал ей, как перебивался копирайтингом и дизайном простых программ управления предприятиями для маленьких компаний, у которых не было денег на ботов. Потом появился более прибыльный бизнес: переделывать машины под бесплотники. Разбираешь коробку передач, меняешь валы на узлы электроники, подключаешь процессор, и вуаля — машина едет сама, клиент может сидеть на заднем сиденье и смотреть сериал. В экстренных случаях управление на себя может взять бот.

— Не, бывают, конечно, сложные случаи, — объяснял Миша, правой рукой приобняв за плечи Ксюшу, а левой водя по стеклу. — Ну вот как измазался сегодня маслом по самое не хочу, когда выяснилось, что начальник подглядывал за таксером из его компании, чтобы нормально работал, а не оставлял бота баранку крутить. Ну вот, а я выковыривал все эти датчики, хуятчики, а бабок как за обычный движок, ну на хер это все…

Ксюша и забыла, каково это — чувствовать себя дома.

Потом навстречу им ехала колонна самосвалов. Их кузова были заполнены до краев, но что внутри, разобрать было трудно — кузова покрыты брезентом. Колонна была очень длинной.

— Опять строительные работы какие-то, — отмахнулся Миша, зачем-то закрывая окно и приказывая компьютеру увеличить скорость. — Они же, как химический завод грохнул, стали его закапывать, типа, ну чтоб такого не повторилось.

У одной машины край брезента отогнуло ветром. Краем глаза Ксюша увидела… Впрочем, она предпочла забыть, что она там увидела. На такой скорости привидеться могло все что угодно.

Пока мимо проносился вечный пейзаж русской дороги, в машине их стало трое. Миша сначала удивился, что Ксюш стало двое, но все разъяснилось, когда Ксюша в декадентской черной вуали заметила:

— Представляешь, он предложил мне сняться в рекламе, — сказала Ксюша-«драма квин», не обращая внимания на Мишу.

— О, у тебя есть какой-то «он»? — оживился Миша.

— И что ты ответила? — спросила Ксюша, движением руки снимая с бота вуаль.

— Я ответила, что он слишком мало похож на продюсера, чтобы меня снимать.

— Это лукизм! — наигранно возмутился Миша.

— Зато этот Женя быстро остыл, — пожал плечами бот. — Кстати сказать, у тебя в «Белоголовой» просрочен кредит за коктейли.

— Нервная работа? — Миша веселился. А Ксюша не очень.

— Направь им зарплатную цепочку, там одна оставалась с прошлого месяца.

— И правда. — Бот исчез. Вернулся спустя пару секунд: — У тебя еще непрочитанная переписка с клиентом по поводу…

— Это не Цепь? — быстро ответила Ксюша.

— Нет, по «Переходным энергиям».

— Ну эта бодяга может долго длиться, — махнула рукой Ксюша. — Веди переписку и назначь подключение к их ботам на завтра на двенадцать часов. И чтобы меня никто не беспокоил.

Бот исчез.

Какое-то время сидели в тишине.

— Ничего не говори.

— Да я молчу.

— Ты не молчишь, а лыбишься.

— Я не могу лыбиться и молчать? Мне что, превратиться в бота и тоже тебя не беспокоить? — хихикнул Миша.

Ксюша ткнула его в бок.

Они проехали ржавую табличку «Добро пожаловать», которая встречала гостей города. За ней было спокойно. В лужах плескалось солнце. Миша согласился заехать в гости к Ксюшиным родителям. По дороге они зашли в магазин купить продукты к столу. Вдоль полок бродили долго: Ксюша сомневалась, будет ли отец свинину, он вроде планировал отказаться от жирной пищи, но Миша ее заверил, что вкусы Степана Степаныча наверняка не изменились. Проблема была и с молочкой, потому что у почти всех якобы свежих продуктов срок годности истек, а пастеризованные Ксюша не хотела покупать, потому что пастеризованное не любила мама. Овощи облюбовали мухи, но с пользой опустошить прилавок все-таки получилось. Уже подходя к кассе, Ксюша посомневалась по поводу цвета вина. Красное хорошо для сосудов, зато белое приятнее на вкус, и голова наутро не гудит. В итоге остановилась на белом, тем более что отец любил предварять ужин белым вином с хлебом.

Их дом выходил окнами во двор, где когда-то был бункер сдавшегося в войну немецкого генерала. Сейчас между обоими входами в бункер была натянута бельевая прищепка, с которой свешивались детские футболки, носки, простыни и наволочки. Солнце просвечивало их насквозь и раскладывало тени по кустам роз и стволам подросших тополей. Странно было только, что белье давно высохло, а хозяева не торопились его забирать — но стоило Ксюше об этом задуматься, из окна дома ее окликнули. Это была мама. Ксюша радостно бросилась к подъезду, едва не роняя на пути тяжелые пакеты с едой, а Миша шел позади, спрятав руки в карманы.

В прихожей — запах лака, мебели из кедра, куриного бульона. Затем объятья, запах жимолости, поцелуй в уголок губ — Ксюше этого не хватало, очень не хватало. Их всех. И видя, как морщинки прорезают мамино лицо, а отец почти поседел, Ксюша еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Иногда она все же жалела, что уехала в столицу и не может видеть родных чаще.

За столом много разговаривали и шутили, но, кроме Ксюши, никто не притрагивался к еде. Оказывается, они уже успели поужинать. Мама стояла в углу и курила «Бриз». Выглядела как актриса с плакатов золотых времен Голливуда. Отец хотел поднять бокал за встречу, но бокал вылетел из его рук и разбился. Вино пролилось на скатерть. Ксюша бросилась убирать, по дороге смеясь, что папочка стал таким неуклюжим, словно бот. Все улыбались.

Миша предложил Ксюше прогуляться где-нибудь вечером, но она отказалась: устала с дороги, и клонило в сон. Еще она думала, что встреча с Мишей пройдет легко и обойдется без воспоминаний, но, когда он ее обнимал, от него так крепко пахло его, Мишиным, потом, что внизу живота Ксюша почувствовала легкую слабость. Договорились встретиться на следующий день.

Ксюша засыпала в комнате, которая когда-то была ее детской. Закрыла уши наушниками, из которых мурлыкал Боуи. Засыпать мешал только шум из окна, которое выходило на шоссе. Ксюша подошла закрыть шторы и увидела, как колонна самосвалов уходит за город, сверкая дорожными огнями. Она вспомнила, как днем край брезента на одном из этих самосвалов загнуло ветром, и она увидела… Но она не помнила, что увидела. И отмахнулась от всяких воспоминаний.

Она вернулась в постель. По горизонту ползла кровавая нить заката.

***

Технология, как и живой вид, должна эволюционировать.

Так, по крайней мере, убеждал его Еремеев. Технология развивается, а этика следует за технологией.

Личность получает огромные возможности для управления своим временем: боты делают все за тебя, пока ты сосредотачиваешься на самом важном. Больше никакого рассеянного внимания, никаких сорванных дедлайнов: боты дополняют тебя, пока ты составляешь комфортное для себя расписание.

Они мечтали об этом. О мире, где в самых тяжелых интеллектуальных обязанностях людей заменяли бы боты. А люди сосредоточились бы на поиске креативных решений. На разработке новых технологий.

На будущем.

Но еще на этапе разработки возникла проблема. Ведь есть ты, а есть другой человек, с которым ты находишься на расстоянии. И у него тоже есть боты. Конечно, вы можете встретиться: твоя электронная копия с его электронной копией, или одна копия встречает другую. Но такие встречи все равно оставляют ощущение чего-то искусственного. Это и есть зона контроля. Термин придумал Еремеев: он играл с копией Фазанова в варгейм, чтобы протестировать возможности бота, и, когда вокруг копии советского солдата красным цветом загорелись клетки, Еремеева внезапно осенило.

— Это же зона контроля, так?

— Ну да, — нахмурился электронный Фазанов.

— Солдат осознает, что контролирует пространство вокруг него, — продолжал Еремеев. — Как человек осознает, что перед ним бот!

— Мне сообщить об этом Фазанову? — поинтересовался бот.

— Да!

Ты осознаешь, что объект перед тобой нереален, пока не услышишь его, не дотронешься, не попробуешь на вкус, не почуешь запах.

— Чтобы бот казался по-настоящему реальным, нужно, чтобы человек его лизнул — и подумал, что перед ним настоящий человек, — скабрезно хихикал Еремеев.

Несколько лет спустя — это было летом — Еремеев прислал Фазанову бота. Ему хотелось проверить, что будет, если нарушить зону контроля. Вначале было непонятно, как этого достичь, но затем пришли к элегантному решению: если один пользователь бот-браслета хотя бы раз встречал другого, данные обоих браслетов автоматически синхронизируются, сигнал считывается нанороботами в мозгу человека, и боты возникают сами по себе. Они могут существовать даже без личности-носителя, и таким образом бот останется живым памятником своему оригиналу. А если добыть образцы ДНК пользователей новых ботов, то можно дополнить данные программы цепочками кода, которые позволяют автоматически придавать боту свойственный его оригиналу запах и даже такие интимные вещи, как вкус кожи и вкус крови. А то, что программа не сможет воспроизвести, человек «достроит» сам. Воображение — страшное оружие, которое слишком часто оборачивается против нас самих.

Когда Фазанов осознал всю простоту плана, он замер на пороге лаборатории.

— Но ведь тогда боты будут неотличимы от оригиналов, — сказал он.

— Вот именно, — улыбнулся Еремеев. — И пользователи смогут общаться с умершими родственниками, как будто они живые. А делать они это смогут только в случае…

— Если сами согласятся сдать образец ДНК. — Фазанов просиял. — И, таким образом, никто не сможет их обмануть, взяв образцы втайне!

— Зона контроля модернизируется, — сказал Еремеев. — Как я и говорил: этика следует за технологией. Так что если ты сейчас не сильно занят…

Тогда они ушли в лабораторию и сели за вычисления.

Фазанов вышел на остановке. Пропустил свою и теперь шел домой кружным путем. Моросил легкий дождь. С вершины башни Гармонии на город ложились лучи прожектора: сегодня в ночном клубе на сто двадцатом этаже была вечеринка. Когда зажигался прожектор, горожане шутили, что это цеповые включили всевидящее око, чтобы сканировать граждан рентгеновскими лучами. Фазанов знал, что все это была чушь. Цеповые давно полагалась на иные органы чувств.

Было одно бюро урбанистики, которое занималось внедрением новых технологий в логику старых городов. Одним из первых их проектов был город, пострадавший от взрыва химического завода.

На том самом ночном-утреннем совещании выяснилось, что блондин в кожаной куртке как раз представлял это бюро.

Они напичкали датчиками и камерами весь город — то ли заранее догадывались о масштабах предстоящей катастрофы, то ли все так удачно сложилось.

Через месяц у них были все данные всех жителей города. ДНК, группы крови, айпи-адреса. Даже имена будущих детей.

У них не оставалось выбора. Все говорят себе, что выбора нет, но, пока сам не столкнешься с необходимостью нажать на рубильник, не осознаешь, что выбора действительно нет.

Точнее, есть: либо нажимаешь на рубильник, либо неделю спустя тебя найдут под колесами беспилотника, у которого внезапно отключилось бортовое оборудование.

С места, на котором Фазанов отменил зону контроля, открывался очаровательный вид на город. Там, внизу, еще сохранялось разделение на живое и неживое, реальность и симуляцию.

Потом он нажал кнопку, и зона контроля исчезла. Наступила эпоха новых ботов. Смерти больше не было.

По дороге домой Фазанов купил масла, свеклу, кубанских помидоров к борщу, селедку и майонез. Подумал, взять ли ему водки или чачи. Выбрал чачу. Надо было напиться.

Войдя в квартиру, Фазанов услышал, как орет телевизор. Новости. Седой генерал в оранжевой куртке докладывал на камеру, что ликвидация химической катастрофы прошла успешно, никто не пострадал, жители спокойно гуляют по городу. Позади генерала стояла толпа радостных горожан.

— Как дела? Ты чего такой хмурый? — спросила жена. На ней была домашняя зеленая сорочка и фартук с желтым цветочком. В углу фартука — пятнышко. Кажется, оно там было всегда.

Фазанов смотрел на радостные улыбки горожан по телику и ничего не ответил.

Потом они ели борщ. Фазанов погружал ложку в красную жижу и наблюдал, как ложка медленно наполняется борщом. Потом Фазанов опускал ложку в рот. Жена никогда не видела, чтобы он так ел, но ничего не говорила. Она знакомыми, одними и теми же движениями загребала сразу салат, мясо и суп, громко хлюпала, отрепетированным поворотом кисти правой руки клала в борщ сметану (она всегда бахала много сметаны в борщ), рассказывала о работе, но офтальмологи всегда рассказывают о своей работе похожие истории, так что Фазанов не мог сказать, слышал он их раньше или еще нет.

Когда он поднялся из-за стола, она снова спросила:

— Так как дела?

— Что?

— Как дела? Расскажи, как дела, — сказала жена.

— Ты меня спрашивала уже, как дела, — ответил Фазанов.

— Да, но ты же не говоришь, как дела, поэтому мне приходится специально спрашивать, как у тебя дела, ну программа такая разговора, понимаешь: если не говорят, как дела, то я обязана спросить, как дела. — Жена тепло улыбнулась улыбкой, которую обычно применяла, чтобы показать, какой Леша глупый, что не понимает ее намеков.

Фазанов молча смотрел на зеленое платье, которое жена всегда носила дома, на сережку, которую она всегда носила в правом ухе, на дырку в левом ухе, где вечно не хватало сережки, на волосы, которые жена всегда убирала в строгий пучок и забирала розовой резинкой.

Фазанов ушел к себе в кабинет и закрылся. В окно было видно, как прекратился дождь, по горизонту тянулась кровавая нить, а где-то внизу, у подъезда, знакомым отрепетированным лаем лаяла соседская овчарка.

Фазанов взял со стола канцелярский нож, вытащил его до половины и выколол себе глаза.

Замок в лесу (авторы Дмитрий Костюкевич, Евгений Абрамович)

Первый рабочий пропал в сентябре 1832 года. Вышел из кузни и не вернулся.

Спустя месяц исчезли еще двое.

«Паника… Паника хуже холодной печи в разгар смены».

Под каблуками Джеймса Несмита, владельца небольшого литейного завода на окраине промышленной зоны, хрустели головешки и шлак; желтые отвороты высоких сапог приобрели грязный оттенок. Пламя озаряло заводы конкурентов. Под ритмичный стук молотов Несмит шел сквозь цеха, мимо пудлинговых и сталеплавильных печей. Вглядывался в красные лики пламени и ярко-белые гримасы металла. Налет черного дыма был вездесущ — покрывал землю, строения, оборудование, людей, блестел бесконечным саваном. Оттого центральные графства и прозвали Черной страной. Промышленная революция словно вскрыла вены самой земли, вывернула их наизнанку.

Печь номер два не работала — из каменной груди вынули огненную душу.

Несмит остановился у прокатного стана.

— …целая бригада фьють, — говорил кто-то из его людей. — Были — и нет, только пузыри.

— Какие пузыри? Откуда? — спросил другой литейщик.

— Из задницы дьявола.

— В августе? — сказал третий, вытирая руки о робу. — В августе фьють?

— Ну. За неделю или две до Горацио.

Несмит что-то слышал об исчезновении шахтеров, но благополучно забыл — хватало хлопот с собственным производством. Да и чего удивляться: работа в штольнях, взрывная отбойка — завалило, вот и все пузыри. А вот Горацио… Горацио был человеком, которому Несмит платил заработную плату. Именно кузнец исчез первым.

Из печи текло железо, болезненно-белое для незащищенных глаз; прокатный стан и тяжелый молот скручивали его в полосы. Ловкость машин внушала немое уважение. Уважение и лазейки для улучшения, которые всегда видел Несмит.

Рабочий у молота заметил Несмита.

— Сэр! Бэрри и Дилан… Вы уже слышали?

— Да! — перекрикивая лязг, ответил Несмит.

«Производство — это не только печи, молоты и станы. Это — люди… Куда же они делись?»

Он ощутил жгучую потребность раскусить эту тайну. Перейти по ней с одного берега на другой, как по чугунному мосту через реку Северн.

Вечер был мягким и горячим, будто крица железа, а движения Несмита — упрямыми и методичными, словно наклонный кузнечный молот, наносящий удары с одной и той же силой. Инженер искал Купера.

— Сэр, — просипели слева.

Несмит нескладно развернулся.

— Купер? Что случилось? Помимо…

Кузнец, начальник смены, то ли кивнул, то ли опустил взгляд.

— Уильям… он что-то видел.

— Что?

— Уильям что-то видел, сэр!

— Говори толком.

Купер развел руками.

— Что еще скажешь… Уильям молчит. Парни нашли его за мельницей, когда он таращился в ночь.

— Он всегда был таким.

«Замкнутым… чудаковатым…»

— Все так, сэр. И говорит в основном с печами, но… Парни его растормошили, и он произнес имена Бэрри и Дилана. А потом мы поняли, что Бэрри и Дилана нет… — Черное лицо кузнеца блестело от пота. — Будто сбежали.

На такой вариант Несмит не поставил бы и шиллинга — не за день до получки.

— Где Уильям?

— У плавильных печей, сэр!

У печей Уильяма не было. Парень нашелся за складской решеткой — просто стоял и смотрел сквозь прутья, словно ждал, когда его выпустят. Во время разговоров с Уильямом (если те редкие вопросы и ответы-кивки можно считать общением) Несмит часто испытывал смесь жалости и раздражения, и одно без другого никак — так в древности кузнецы смешивали в ямах куски руды и древесного угля. Литейщик столько времени имел дело с огнем и жаром, что, казалось, стал понимать лишь ломкий язык пламени.

— Что скажешь, Уильям?

Литейщик упрямо смотрел перед собой.

— Поговори со мной.

И снова молчание. На чумазом лице, разделенном на светлые и темные полосы тенями от прутьев, выделялись только белки глаз.

У Несмита появилось неприятное чувство в желудке.

— Уильям, ты меня слышишь? Что ты видел?

Литейщик отнял руки от решетки и стал мять грязные мешковатые штаны. Он по-прежнему не смотрел на своего работодателя.

— Огонь, сэр… как в печи, только без печи…

— Огонь? О чем ты, черт тебя побери?! — Лицо Несмита будто застыло. «Ты хочешь сказать, что…» — Их забрал огонь?

Уильям не ответил. Заторможенность литейщика можно было списать на слабоумие, но Несмит не позволил себе подобной роскоши. Слишком просто.

— Куда? Куда он их забрал?

Литейщик поднял руку и показал.

*

Там, куда указал Уильям, высились скелеты одноэтажных домов, чернели в ямах брусья-кости. Добыча угля превратила деревню в пожарище. Сернистые испарения сожгли траву, освежевали деревья, копоть пропитала все вокруг, а огонь сделал сухим и мертвым. Через дымную кожу, натянутую на барабан неба, просвечивало тяжелое солнце и стоящий на холме замок — в Дадли, где Несмит снимал квартиру.

После отъезда из Лондона Несмит открыл в Черной стране небольшое производство — на банковские кредиты и скудный «капитал». Личный завод был его заветной мечтой со времени ученичества у Генри Модсли… И вот теперь эти исчезновения его рабочих!

Горизонт горел, огненный пояс стянул Землю, звезды над ним казались бледными ранами. Путь до города измотал, мысли плутали, но Несмит был полон холодной, как остывший металл, уверенности.

Руины замка Дадли в сумерках потеряли свою живописность. Древняя крепость, построенная саксом и разрушенная войсками Кромвеля, высилась на холме, вокруг чернел лес, в котором без умолку кричали птицы.

У тройных ворот Несмит позвал пропавших рабочих по имени. Ночь ответила странными звуками, в которых слышался скрежет деталей и слабые удары молота. Несмит понимал, что здесь поработало его воображение, но не мог сладить с тревогой.

Он остановился, чтобы осмотреть двор. Время беспощадно отнеслось к некогда красивым строениям: башне, караульне и часовне — от былого волшебства осталась лишь черная магия разрушения. «Замок в лесу» — так называли в графствах брошенную крепость.

«Почему я пришел именно сюда? Не потому ли, что замок внушает необъяснимый страх?»

Краем глаза он скорее угадал, чем заметил движение. Сгусток мрака в полузасыпанном рву по правую руку от Несмита удлинился и немного подался вперед. Вдоль позвоночника прокатилась волна парализующего холода. Возникло отчетливое чувство, что его рассматривают. Чужой, нечеловеческий взгляд скользил по нему, и на руках Несмита дыбились волоски — так бывало, когда он стоял у электрической машины Майкла Фарадея в лаборатории Королевского института.

Оцепеневший инженер, затаив дыхание, ждал от ночи статичности, чтобы убедить себя в том, что ему попросту привиделось… неважно что. Живое существо? Неведомое чудовище? Странный механизм из темного металла, станина которого минуту назад показалась из канавы?..

У него не было ответов.

Все, что он мог, — стоять ни жив ни мертв, сдерживая дыхание, слушая бешеную пульсацию сердца внутри собственного мозга.

А потом она — машина — чирикнула.

Похожий звук издают цепи, подающие уголь в транспортеры. Таким чириканьем наполнен воздух между коптящими заводами, он просачивается сквозь землю, взмывает над дорогами и обманывает слух.

Только сейчас тоскливо-чирикающие звуки исходили от взбирающегося по склону механизма. Несмит сделал шаг назад, ничтожно маленький, плохо скрывающий намерение бежать без оглядки.

Чик-чирик. Подлый обман! Это все его воображение…

Ноги словно стянуло проволокой. Смолянистая машина приближалась. В темноте чудились огромные прокатные валки и дисковые ножницы. На цилиндре, зажатом между стойками станины, появились белесые овалы. Возможно, распахнувшиеся глаза…

Громыхнуло, утробно и глухо. Земля толкнула подошвы сапог, со стен посыпались камни. Это послужило сигналом. Стряхнуло оцепенение.

Несмит развернулся и побежал. Он спотыкался, падал, поднимался, отплевывался проклятьями, выкрикивал в ночную мглу безадресные анафемы. Проклинал свое тяжелое дыхание, проклинал стук крови в висках, проклинал подсвеченное печным пламенем небо, проклинал запах страха, исторгаемый собственным телом, проклинал, проклинал, проклинал.

Воздух пах плесенью и хвоей. За спиной скользила ночь и ее прихвостни. Заблудившись в собственных страхах, он не помнил, как добрался до дома. Остановился только в шаге от дверей и с силой толкнул, не оборачиваясь.

— Ничего, — сказал он идущим вверх ступеням, садясь в темноте на корточки. — Ничего не было.

Газовый рожок наполнял лестницу чахоточными желтыми призраками. За окнами дремала узкая улочка: дома с низкими крышами, крашенные на итальянский манер ставни.

«Сторонитесь сложностей, делайте все настолько простым, насколько это возможно», — любил говорить Модсли.

Ничего не было. Самый простой вариант. Самый безопасный для рассудка.

На этот раз воображение согласилось с ним. Промолчало.

*

Пропавшие Бэрри и Дилан не вернулись ни в убогие комнаты, в которых ютились в рабочем квартале, ни в цеха. Спустя несколько дней сами собой стихли и разговоры об их исчезновении.

Несмит старался забыть, не думать. На место пропавших работников пришли новые; трудяги стекались в Черную страну, как мухи на мед. Видения? К черту видения! Рабочие трудятся по пятнадцать часов в сутки, не отходя от станков и печей, мало ли что привидится.

Тревога притихла на задворках сознания, но давала о себе знать. Особенно часто, когда Несмит оставался один на один со своими мыслями. Когда не было грохота цехов и голосов рабочих, которые старались перекричать машины. В мыслях он возвращался обратно в лес, к руинам замка Дадли. К теням и к живым машинам, к их причудливому языку, похожему на визг и чириканье транспортеров. Как бы он ни отнекивался, как бы ни пытался подобрать наиболее разумное и простое объяснение, какая-то часть мозга всегда превращалась в дьяволенка на левом плече. Дьяволенок шептал, что ничего не привиделось. Те существа реальны. Реальны, как сам инженер. Как шестерни, котлы и молоты, которые занимали так много места в его работе и его жизни.

Несмит боялся этих мыслей. Он потерял сон. Постоянно задерживался на фабрике допоздна, стараясь отвлечься работой и делами. Но пустые цеха, их тревожное молчание… Теперь вся фабрика казалась живой, уснувшей. Словно только и ждала момента, чтобы подкараулить зазевавшегося человека. И сделать с ним… что? Превратить в часть себя: разорвать на куски, отбраковав лишнее? Человеческая кровь станет топливом. Жилы и кишки, такие мягкие, упругие, податливые, разойдутся на ремни и передачи. Кости превратятся в молоточки и зубья шестерен. Когда Несмит представлял это, его мутило, бросало в пот.

Остывшие жерла печей казались внимательными глазами, которые наблюдали за человеком. С высокого потолка свешивались канаты и цепи — щупальца, готовые схватить в любую минуту. Нутро фабрики будто только и ждало пищи. Горячей, живой.

Не в силах выносить дурные мысли, Несмит, окончательно потеряв сон и спокойствие, уходил в город, слонялся по узким, тускло освещенным улицам. Старался быть среди людей, слышать их голоса. Одиночество стало невыносимым. Даже механические часы на стене сводили его с ума. Механизм стучал и щелкал, маятник монотонно раскачивался, глупая искусственная кукушка время от времени появлялась из своего «домика», будто следила, предупреждала о чем-то. Не расслабляйся, глупец, мы до тебя доберемся. Думаешь, ты и подобные тебе здесь главные? Как бы не так. Но ничего, скоро все станет на свои места.

Теперь механизмы и машины — все то, что Несмит так любил с самого детства, перед чем трепетал и благоговел, — казались ему странными, уродливыми, неправильными. Природа, созданная человеком, ничем не отличалась от природы, существовавшей за миллионы лет до его появления. И там, и там не могло быть ничего лишнего, случайного. Кто знает, может, в природе механизмов и машин не было места человеку? А если и было, то какое? Хозяин ли он положения или всего лишь живой придаток к стали и пару?

Пудлинговщик вставил в загрузочное окно железную штангу и провел по ванне первую борозду. Высокий крепкий мужчина, античный атлет в тяжелых ботинках и мешковатых грубых штанах. Мощный загорелый торс пылал жаром, густо сочился капельками пота. Человек управлял огнем — или огонь управлял человеком. Печь сопела, дышала раскаленным воздухом. Рабочий с усилием ворочал штангой, на которую налипал горячий металл. Вскоре она превращалась в громоздкое подобие средневековой булавы, скульптуру работы сумасшедшего художника. Длинными ломами люди отбивали от штанги металл и отправляли обратно в печь. Процесс повторялся снова и снова, пока хрупкий раскаленный чугун не превращался в крепкую сталь. Печь не знала усталости, ей были безразличны жалобы натруженных человеческих мышц, зуд ожогов и подслеповатые глаза. Печь хотела только одного — гореть и работать. Жить.

Несмиту нравилось бывать в цеху в разгар трудового дня. Он не кричал, не отдавал распоряжений. Каждый рабочий знал свое место и свое дело. Самолюбие инженера грело осознание того, что именно он запустил производство. Создал фабрику — единый организм, идеальное сочетание механизмов и живой плоти.

Такие мысли посещали Несмита раньше. Теперь он все чаще осматривал свое детище с нервной дрожью. Все реже его видели в цехах. Он подолгу засиживался в кабинете, работал с бумагами. Чувствовал себя спокойнее в помещении, где не было ничего сложнее пера с чернильницей и чертежных приспособлений. Иногда он стоял возле окна, смотрел на выгоревшую пустошь далеко впереди, вокруг замка Дадли. Руины Черной страны. Литейное производство требовало колоссальной энергии, огромного количества угля. Здесь его добывали в таких масштабах, настолько глубоко и усердно вгрызались в недра, что сама земля становилась хрупкой, пористой. Проседала, как отсыревшее тесто.

Местные крестьяне и бедные горожане пробирались в оставленные шахтерами тоннели и выработки, искали уголь для своих домов. Нередко порода хоронила под собой искателей. Их дети, играя, проваливались сквозь хрупкую поверхность в темные штольни, и их так и не могли найти. Черная страна словно мстила людям за свое осквернение. Только ее лицо — руины средневекового замка — безучастно наблюдало за происходящим.

Там, где велась выработка, днем и ночью горели под землей тусклые фонари, стучали кайла, натужно скрипели груженные углем тележки. После смены шахтеры спешили домой, к своим угрюмым, рано постаревшим женам. Дети смотрели на отцов и видели в них свое будущее. Шахтеры, черные, как земля вокруг, умывались, не в силах очиститься от сажи, копоти и угольной пыли. Чернота застревала в морщинах, волосах, под ногтями. По ночам работяги забывались тяжелым беспокойным сном без сновидений. Только тьма. Казалось, Черная страна перестраивает своих жителей под себя, забирая у них что-то важное, оставляя взамен только черноту. Земля ждала, пока люди, так долго трудившиеся на ней, заснут навеки, когда их огрубевшие от работы руки сложатся на груди. Только тогда она станет ласковой, податливой. Не бросит и не отвергнет уже никогда.

*

— Что вы здесь делаете? — строго спросил Несмит. — Разве родители не учили вас, что опасно гулять в окрестностях замка? Черт знает, что у вас под ногами. В любую минуту вы можете провалиться под землю, и что тогда?

Дети оглянулись и замерли от неожиданности. Чумазый мальчуган насупился. Девочка — наверняка его младшая сестренка — испуганно захлопала глазами.

Уже в который раз Несмит безотчетно забрел после работы в лес, где впервые услышал (и увидел, твердил неспокойный разум) существ, издававших странные звуки. Однако теперь у него появились маленькие спутники. Он заметил детей еще издали. Живые, любознательные, они выделялись посреди угрюмого пейзажа. Стояли и вглядывались в темное жерло заброшенного шахтного тоннеля.

— Мы, — первой начала девочка, — мы… просто хотели посмотреть на цветочных человечков.

— Цветочных человечков?

— Да, мистер, — малышка оживилась, видя интерес взрослого, — они живут под землей и сделаны из цветов. Я их видела, когда мы носили обед нашему папе в шахту.

— Не мели ерунды, Лиз. — Мальчишка сделал шаг вперед. — Это никакие не цветочные человечки. Я своими глазами видел, это живые оловянные солдатики, как те, что мне подарил дядя Билли. Только большие, с вас ростом, сэр.

— Любишь солдатиков, дружок? — Несмит присел на корточки.

Разговор с детьми вдруг показался ему необычайно важным.

— Еще бы! — Парнишка приблизился на шаг. — Наш дядя Билли дрался с лягушатниками при Ватерлоо. Он рассказывал много интересного. Я тоже вырасту и стану солдатом, увижу Африку и Цейлон!

— А я люблю цветы, — мечтательно сказала девочка, — тут их так мало…

Она хотела сказать что-то еще, но все трое замерли, услышав звуки из глубины тоннеля. По спине Несмита побежали неприятные холодные мурашки. Скрип металлических суставов, звон цепей и передач, стук шестерен и молоточков… Дети тоже насторожились, подались вперед.

— Слышите? — спросил мальчик. — Что я говорил? Маршируют…

— Неправда, — капризно шикнула на него сестренка, — это как ветер шелестит в траве. Пахнет ромашками.

Несмит вышел из оцепенения и прикрикнул на детей:

— А ну брысь отсюда! Уносите ноги! Кому сказано?! Ну!

Мальчик немного потоптался в нерешительности. Но потом все-таки сорвался с места, волоча за руку сестренку.

— Не хочу! — заплакала девочка. — Плохой мистер, плохой! Я хотела увидеть цветочных человечков!..

Дети скрылись в кустах. Через мгновение не было слышно даже их голосов.

Звуки не прекратились, продолжали доноситься из-под земли. Они не приближались и не отдалялись, держали постоянный ритм. Словно в глубине заброшенной шахты монотонно работали машины.

Несмитом овладели страх и любопытство. Сознание как будто расщепилось надвое. Одинокий испуганный человек молил уносить ноги, инженер сгорал от интереса. Ноги сами грозили вот-вот ступить туда, в темноту. Подумав, Несмит выбрал нейтральный вариант. Миновав вход в шахту, углубился в лес по направлению к замку.

Земля под ногами гудела и едва заметно вибрировала. Голоса машин притихли, слились в равномерный гул со звуками природы, ветром и криками редких птиц. Но теперь их нельзя было списать на игру воображения. Впереди росла громадина замка. Уже не раз Несмит замечал за собой, что все искусственное, любой механизм или сооружение, казались ему живыми. И наоборот, в живых людях он видел части машин, разумные органические механизмы. Вот и сейчас развалины показались ему чем-то одушевленным. В уцелевшем фасаде он видел лицо — распахнутая в крике пасть крепостных ворот и два глаза, две большие бойницы над ними. Зубчатые башни по бокам превратились в две огромные шестерни. Словно голова каменного великана попала в ловушку исполинского механизма, намертво застряла в шестернях. И теперь шестеренки вертятся, а великан безмолвно кричит, не в силах выбраться.

Засмотревшись на замок, Несмит не сразу почувствовал, как земля под ним просела, провалилась, открыв угольную тьму внутри себя. Несмит не успел даже толком испугаться. Только коротко вскрикнул, попытался за что-то ухватиться, найти опору. В руках остались лишь грунт и мелкие камни. Секундный полет — и Несмит рухнул на ворох какого-то тряпья. В панике начал ощупывать темноту вокруг себя. Ткань, точно, одежда. Вот рукав, маленькая твердая пуговица, ремень.

Пальцы наткнулись на мокрое, холодное, в ноздри ударил запах гнили и разложения. Несмит закашлялся, поморщился от омерзения. Нащупал гладкое и округлое, похожее на камень. Поднял. Легкое и полое внутри, с несколькими большими отверстиями.

Глаза привыкли к темноте, стали различать очертания тоннеля и фрагменты той самой кучи, на которую приземлился Несмит. Осмотревшись, он едва не завопил от ужаса. Швырнул в сторону то, что держал в руках, — человеческий череп, который с тихим стуком ударился о земляной пол. В куче лежали изувеченные тела. Растерзанные, безголовые, разрезанные вдоль и поперек. Выпотрошенные, как туши на ферме. С разорванными грудными клетками, с отсутствующими органами… пустые оболочки. Зияли ранами, белели ребрами и позвонками. Несмит вжался в стену тоннеля, пытаясь осмыслить увиденное.

Сознание снова раздвоилось. Человек визжал от ужаса, молил бежать сломя голову. Инженер рассматривал, подмечал. Это не было похоже на бессмысленную бойню. В нагромождении тел виделась… закономерность. Одно тело было без головы. У другого вскрыта грудная клетка. Нутро зияло пустотой — органы кто-то забрал. Третий напоминал измочаленный кусок мяса, бесформенную гниющую кучу. У этого вырвали кости, ребра и позвоночник. Отдельными кучками возвышались пустые белые, словно отшлифованные, черепа. Как дрова в поленнице, лежали передавленные в суставах конечности — отбракованные, ни на что не годные.

Из ступора вывели уже знакомые звуки. Свист и стук. Они приближались. Все четче ощущались тяжелые шаги, похожие на удары металлической колотушкой, почва под ногами едва заметно вибрировала. Несмит осторожно, на цыпочках, отступил во тьму, в глубину тоннеля. Двинулся прочь от кошмарной груды останков и от того, что к ней приближалось. Каждой испуганной клеткой своего тела он чувствовал, как оно с усердием парового станка принялось за работу. С жужжанием, щелканьем и свистом рылось в мертвых телах.

Несмит старался не думать о том, что происходит у него за спиной. Тоннель казался длинным, бесконечным. Тьма снова обступила, идти приходилось на ощупь. Под ногой хрустнуло. Ветка? Откуда ветки под землей? Кость, подсказал разум, человеческая кость. Несмит больше не слышал жуткую тварь, но казалось, что тоннель пульсирует. Это чувствовалось в спертом воздухе подземелья. Над головой вибрировало и влажно чавкало. Несмит старался об этом не думать. Куда больше его тревожило приближение источника подземной пульсации. Впереди было… что-то. Огромное сердце, которое равномерно стучало, разнося вибрации по тоннелям. Несмит понимал, что это как-то связано с чудовищами, мертвецами и тем, что хлюпало и чавкало над головой.

Руки ощупывали земляные стены и пустоту перед собой. Пальцы наткнулись на твердое и холодное препятствие. Пробежали по шершавой поверхности. Камни, точно! Валуны с толстым слоем высохшего раствора между ними. Похоже, он добрался до фундамента старинного замка. Что теперь? Впереди сплошная каменная стена. Позади темнота и гора мертвецов. И тяжеловесная механическая тварь, о которой не стоит забывать. Паника накатила, как волна; бросило в пот, перехватило дыхание. Неужели все? Темнота и тупик. Конец….

Несмит глубоко вдохнул, выдохнул, постарался успокоиться. Собравшись с мыслями, он снова двинулся в сторону. Руки наткнулись на что-то влажное, похожее на змею. Несмит тихонько вскрикнул и отступил. Ничего. Один в темноте, тишине и вибрациях, которые ощущались уже не просто колебаниями воздуха. Дрожь шла по телу, волосы шевелились, вставали дыбом. Казалось, что источник находится совсем рядом, прямо за каменной преградой. Несмит снова протянул руку, потрогал мягкое и холодное. Гибкая трубка или шланг. Холодная и скользкая, она ритмично сокращалась, внутри толчками текла жидкость. Значит, она должна куда-то вести. Руки нырнули в пустоту. Проход в стене! Достаточно широкий, рукотворный — кто-то выдолбил его в фундаменте. Несмит шагнул в проход.

Подошвы сапог сначала мягко пружинили по земле, а потом зашуршали по каменному полу. Несмит оказался в подземелье замка, в одном из его подвалов. Воздух был пропитан сыростью, плесенью и стылым каменным холодом. И вибрации здесь били по человеку, как порывы ветра. Теперь к ним добавился тихий размеренный рокот, который эхом отражался в замкнутом пространстве. На ум снова пришло огромное пульсирующее сердце, вырванное из исполинской груди. Только чье оно? Вспомнился центральный фасад замка, искаженное мукой лицо.

Здесь были эти неведомые вибрации и… свет. Тусклое бледное свечение, в котором просматривались покосившиеся выщербленные колонны и низкие сводчатые потолки. Свет был постоянным, только вспыхивал ярче с каждым ударом «сердца» и чуть затухал в перерывах. Его источник был впереди, пока скрытый колоннами, разбитыми стенами и насыпями земли и камней. Несмит одновременно боялся и хотел увидеть это. Он сглотнул и обреченно зашагал. Под ногами хлюпало, воздух был спертым, зловонным, тухлым, как на скотобойне. Мутило, кружилась голова.

Несмит шел медленно, осторожно. А потом остановился. В большой воронке лежало светящееся и пульсирующее, словно живое, нечто. Несмит подполз к краю. Он смотрел, не в силах пошевелиться или моргнуть, с отвисшей челюстью. Нельзя было отвлекаться. Нужно было смотреть.

Ему открылось чудо. Большая приплюснутая сфера, которая светилась и подрагивала, сокращалась и увеличивалась в размерах. Словно жила, дышала. Именно от нее исходили вибрации, которые чувствовались в тоннеле. Свет шел изнутри, в сфере что-то гудело, пищало и щелкало. То тише, то громче. Как рабочий станок, который проходил настройку. Внутри было что-то еще. Наладчик, рабочий, одна из механических тварей. Копошилась во внутренностях этого живого… чего? Корабля? В глубине души Несмит понимал, что видит именно корабль. Еще он понимал: сооружение было живым, органическим, в отличие от своего экипажа. Корпус был сделан из диковинной полупрозрачной оболочки, похожей на ткань, брезент или… кожу. От догадки перехватило дыхание, замутило. Мертвецы в тоннелях. С некоторых была содрана кожа. Сквозь обшивку просвечивался каркас корабля — вертикально изгибались соединенные вместе человеческие позвонки. С равными промежутками они поднимались и сходились вместе в верхней точке. Между ними, для лучшей жесткости, крепились кости: ребра, лучевые и тазовые. Невозможно было рассмотреть, что происходило внутри, но разум Несмита кипел от вопросов и догадок. Что там? Как это работает? Что служит топливом? Как управляется?

И каждый раз мысли возвращались к груде изуродованных тел.

За спиной раздались тяжелые шаги. Несмит оглянулся. Существо, которое рылось в останках, пришло следом за ним. Несмит вжался в землю. Теперь точно все. Он станет одним из пропавших бедолаг, а его кости и внутренности пойдут на постройку и ремонт живой машины.

Огромная махина прошла мимо — видимо, слишком спешила к пульсирующей сфере. Тащила в огромных лапах охапку костей и чего-то еще, что раскачивалось при ходьбе и влажно чавкало, ударяясь о корпус существа.

Совсем рядом, в свете сферы, Несмит смог подробнее рассмотреть пришельца.

Сперва он подумал, что это движется массивная паровая машина. Кто-то невидимый просто толкал станок вперед. Однако, присмотревшись, Несмит увидел шесть тонких длинных паучьих конечностей. Суставы, фигурные металлические пластинки, сочленялись, делая конечности гибкими и подвижными, как щупальца, как цепи, как транспортерные ленты; передние щупальца обвивали человеческие останки. Туловище существа больше походило на массивный колокол, станину, которая поддерживала движущийся вверх-вниз цилиндр. Внутри шипел и фыркал пар — билось нечеловеческое сердце, в этом Несмит был уверен.

Существо спустилось в воронку, вплотную к сфере, коротко чирикнуло на своем языке. Внутри загудело, в ткани обшивки появилась вертикальная щель, которая расширилась. Кости и позвонки разошлись в стороны. Существо шагнуло внутрь. «Дверь» закралась, не оставив и следа. Но за эти несколько секунд Несмит смог рассмотреть внутренности корабля. Сплошная органика, соединенная больным или гениальным разумом в совершенную, невиданную нигде технологию. Оживший ночной кошмар. Переплетение костей, мышц, внутренностей, жил и нервов. Части тел, вырванные из живых людей и спаянные в единый механизм. Все жило, сокращалось, двигалось, пропускало через себя импульсы и живительные соки. Внутри копошились механические существа: что-то трогали, поправляли, истинно настройщики станков на фабрике Несмита. Инженеру нестерпимо захотелось отбросить все страхи, встать и подойти к кораблю, потрогать, понять. Наверняка он теплый, живой.

Нет, надо уходить, бежать. Рассказать людям, предупредить. Он поднялся и на негнущихся ногах побрел к лестнице, которую освещала сфера, прочь из подвалов замка. Человек внутри него победил инженера.

Свежий воздух благословенно наполнил легкие — как награда после сырости и затхлости подземелий. Совсем стемнело. Несмит стоял, не в силах надышаться, прижавшись к холодной стене. Черная страна не спала. Фабрики дышали огнем. В небо поднимался черный дым — он и был небом.

Вопреки пережитому, он смог заснуть той ночью. Последней мыслью перед шагом в темноту было: «Машины… я принял их за машины при первой встрече, уловил в очертаниях нечто механическое, созданное человеком, и они приняли облик машин… для меня, словно скопировали дорисованные воображением детали… Они…»

Совершенны.

*

В грохоте кузниц и вращающихся мельниц Несмит думал о монстрах. И о пропавших людях. И о замке на холме. И о работах под ним…

«Там постоянно взрывают, потрошат гору… Кажется, шахтеры даже случайно попали в канализацию крепости… не тогда ли пропала целая бригада?»

Неожиданно Несмита поразила страшная догадка:

«Не это ли испугало тварей? Сделало агрессивными, заставило защищаться, выползать из своего прибежища в поисках… чего? Деталей, необходимых для ремонта их судна, которому доступны моря звезд? А что, если для этого им нужен был как раз не металл, а органика?.. Люди?»

Он словно бредил, грезил наяву. Мозг генерировал объяснения, молниеносно создавая и отбрасывая вариант за вариантом. Рассудок захлестывало потоком догадок и образов, и Несмит тонул в них, захлебываясь в исступленном восторге понимания.

«А может, эти создания — порождения наших страхов, такие же запуганные, как и их создатели, потому что не понимают, кто они и где оказались. Они просто защищались… как от стихии. Или всего лишь хотели есть. А эти похищения… как воровство яблок… яблок…»

Вечером он спустился за хлебом и овощами. Пока хозяин лавки упаковывал покупки, Несмит шарил туманным взглядом по лоткам.

— Как вы относитесь к яблокам? — спросил он неожиданно даже для самого себя.

— Сэр?

— К яблокам.

— Я их продаю.

Мысли Несмита путались.

— И все-таки… я не это имел…

— Я им не доверяю, сэр.

— Почему?

— Черви.

— Черви?

— Именно так, сэр. — Хозяин лавки что-то протянул через прилавок. Несмит не мог сосредоточиться. — Ваша сдача, сэр.

Возвращаясь к себе, он думал. Шахтер видел угольных тварей, литейщик — огонь. Те малыши, брат с сестрой, которых он встретил возле шахт… Девочка жаловалась, что здесь мало цветов. Она видела… цветочных человечков. А ее брат, увлеченный рассказами своего дяди о службе в армии, — ему мерещились живые солдатики. Что видел он сам, инженер, отдавший жизнь станкам и механизмам? Только железо и детали машин.

*

Несмит вернулся. В те самые тоннели. Уже с фонарем и намерением получше их изучить. Он был готов ко всему, даже к свежим человеческим останкам. Они висели, распятые на земляных стенах и сводах шахт. Из вспоротых животов тянулись ленты кишок, соединенные, сшитые между собой. Они пульсировали и подрагивали, гнали по себе питательные жидкости в подземелья замка. Когда тело истощалось, его заменяли новым. Старое потрошили и разделывали в поисках полезных для нужд корабля частей.

Несмит потратил почти весь день, бродя по шахтам, натыкаясь на кости и тела, прислушиваясь к звукам, прячась от существ, вжимаясь в ямы и рвы при их приближении. Он снова любовался живым кораблем, в котором копошился экипаж. Один раз сфера перестала дрожать и пульсировать, сокращаться и расширяться. Ее свет стал ровным, постоянным. Гудение выровнялось, приобрело плавный монотонный ритм. Существа внутри дружно запищали и зачирикали. Несмит мог поклясться, что слышит радость. Так ликуют моряки в дальних экспедициях, когда судно ложится на курс к родным берегам.

*

Кладовщик-ирландец с крайней неохотой отпустил Несмиту нужное тому количество хлопчатобумажного пороха. Свойства капризной взрывчатки сильно зависели от ее влажности, но разрушительная сила превосходила обычный порох. Несмит поклялся себе, что будет так осторожен, как только сможет.

Туннели замка Дадли встретили Несмита усиливающейся вонью разложения, гнилостным свечением стен и переплеском капели. Вода обильно сочилась сквозь каменные своды, собираясь в огромные лужи.

Стараясь не обращать внимания на багрово-синие гирлянды из внутренностей, которые свисали с потолка и тянулись вдоль стен, Несмит катил нагруженную тачку, направляясь к подземельям под надвратной башней замка.

Впереди топал Уильям. Его тачка была нагружена доверху, но простак, кажется, не замечал ее тяжести. На его лице блуждала улыбка — он словно бы предвкушал неизбежную победу над ожившими кошмарами своих снов. Сам Несмит не был уверен в успехе их предприятия.

Несмит без труда находил нужные повороты и отдавал команды Уильяму, который выполнял его распоряжения без тени сомнения. Гнилостное свечение стен с каждым шагом делалось все отвратительнее. Невесомые нити плесневых грибов свешивались с потолка. От прикосновений гифы грибов выбрасывали в воздух резко пахнущие облака спор. Несмит безуспешно пытался приглушить кашель, Уильям же кашлял — оглушительно и не таясь. Колеса тачек грохотали по каменному полу.

И все же Несмит сомневался. Можно ли так просто уничтожить этих… этих… существ? Он вспомнил обитателей подземелий. Сочленения, поршни, цилиндры и наковальни. Пар. Во всем этом был… смысл. Ему хотелось перенести увиденное на чертежную бумагу, а после воплотить в железе, оживить огнем и паром. Памятник неизведанным существам должен стоять у него на фабрике, в рабочем цеху. Должен жить и работать, вокруг него должны копошиться люди.

«В конце концов, — думал Несмит, — они меня не тронули, ведь так? Глупо верить, что они не заметили меня в своем логове. Нет, это невозможно. Но почему же оставили в живых? Поняли, что я такой же, как и они? Увидели во мне родственную душу, преданную своему делу? Будь иначе, я стал бы частью их корабля».

За этими мыслями он не сразу почувствовал, как по тоннелям прошла тепловая волна. Горячий плотный воздух ударил по людям, как таран. Через мгновение впереди раздался оглушающий рев. Несмит понял: проснулась сфера. Живой корабль механических существ готовился к взлету.

Сверху сыпались камни и земля. Уильям что-то кричал, но его заглушали голоса машин. Ударная волна швырнула людей назад, покатила тряпичными куклами. Несмит-человек потерял сознание почти сразу. Несмит-инженер успел подумать: «Слава богу, что мы опоздали».

*

Что-то разбудило Несмита. Кто-то тряс его, мешая снова соскользнуть в спасительное забытье. Ах да. Уильям. Его зовут Уильям. Каким-то чудом литейщик вытащил его из заваленных подземелий.

— Сэр, сэр, сэр!.. — частил малоумный, размахивая руками. Совсем уже не таясь, он подпрыгивал на месте, едва не пускаясь в пляс, теребил Несмита за рукав сюртука и указывал куда-то поверх плеча инженера. — Сэр! Там! Там!

Несмит наконец снова обрел способность соображать. От земли исходил тяжелый гнилостный запах. Над равниной, словно призраки, курились испарения. Сгущались сумерки.

«Там» было в небе над замком.

Звезды странным образом сместились, словно небо сворачивалось от зенита к горизонту, подсвеченному огнями бесчисленных плавилен Черной страны. Звезды расступались, все шире открывая ослепительно-черное ничто, которое безглазо заглянуло в самую душу Несмита, отчего сердце его все явственнее стало пропускать удар за ударом, а в колени хлынула внезапная слабость.

Изломанный контур руин изменился. Над полуразрушенной башней поднимался сгусток чернильной тьмы, еще более черной, чем тьма, что жила позади звезд, плевок мрака. Внутри тошнотворно ворочалось что-то бесконечно огромное, членистое, механистичное, угловатое, исторгающее черный пар из бесчисленных отверстий и сочленений, и алые всполохи адского пламени подсвечивали его снизу.

Оживший босхианский кошмар воздвигался над развалинами бесконечной изломанной колонной, мировым древом, в ветвях которого запутались мириады беспомощных звезд. Выше и выше — казалось, не будет ему конца. Несмит оцепенел. Безобразный черный столп упирался макушкой в ночное небо.

Несмит понял, что еще немного — и разум его помутится точно так же, как помутился когда-то разум Уильяма. Дьявольский конструкт, покидавший свое уютное лежбище в основании замка Дадли, пронзил небо насквозь, стремясь навеки приковать его к земле.

Кажется, Несмит кричал, не слыша собственного крика. Он был уверен, что оглох от рева проснувшегося под холмом зверя. Он страшился остаться навеки в ватной тишине, поглотившей его без остатка. Несмит ошеломленно заметил, с каким благоговением и восторгом, открыв слюнявый рот и широко распахнув глаза, созерцает Уильям это чудовищное возвращение Люцифера на небеса.

Много позже Несмит вспоминал, что именно это напугало его больше всего.

А потом все закончилось. Исчезло. Но оставило след в самой ткани мироздания. Желоб, полный клубящейся тьмы и неслышного свиста безжалостных лезвий. Леденящим холодом веяло из него, но рана в небе уже начала затягиваться, и звезды возвращались на свои законные места и слагались в знакомые созвездия.

В «желоб» полились чернила. Мир вокруг померк окончательно. Несмит посмотрел налево и едва не вскрикнул. Совсем рядом с ним в темноте висели белки глаз. Покрытое сажей лицо было едва заметно.

Уильям улыбался совсем по-мальчишески: бесхитростно и счастливо, как могут улыбаться только дети и сумасшедшие.

— Уильям?

Тишина в ответ.

— Что? Что ты видел, Уильям?

Уильям молчал. Несмит попробовал снова:

— Ты видел огонь? Что-то из огня?

Ответом был безумный взгляд. Больше «да», чем «нет». На другой ответ Несмит уже и не рассчитывал, но тут Уильям открыл рот и издал звук — неожиданный, очень знакомый и жуткий от моментального узнавания.

Литейщик чирикнул.

*

Прошли годы.

Несмит часто спрашивал себя, что стоит за стремительным взлетом, расцветом инженерной карьеры, чудодейственными изобретениями и бесчисленными патентами. Способен ли человек его эпохи, пусть даже одаренный, в одиночку изобрести целый дивный новый мир?

Беда была в том, что гениальные озарения, неожиданные инженерные решения и изобретения не были его собственными. Но в этом он не готов был признаться даже себе самому. Когда-то давно он сумел убедить себя, что те далекие события, та жуткая встреча с неведомым изменила его мозг, образ его мыслей. Он предпочитал считать, что чудовища из подземелий замка Дадли лишь изменили, а не заменили человеческий разум инженера Джеймса Несмита холодным рациональным сознанием твари, способной заставлять неживое работать себе на благо. Каким образом неведомые твари могли быть заинтересованы в этих изменениях, он не знал, а догадки его выглядели одна неправдоподобнее другой.

Руины замка Дадли по-прежнему торчали осколком кариозного зуба на невысоком холме, а подступы к нему, некогда утопавшие в зелени леса, безжалостно изменил огненный вихрь промышленной революции. Остатки рощ, и без того жалкие, были совершенно сведены. Повсюду громоздились печи и кузни, отчаянно чадили сотни труб; крошечные лачуги соседствовали с коробами пакгаузов; терриконы угольных шахт чередовались с затопленными впадинами карьеров. Угольная пыль и железный окисел черным снегом покрывали внутренность огромной безобразной чаши.

Но прошедшие годы сделали свою работу и неспешным локомотивом вытащили Несмита из прошлого. Инженер создавал и совершенствовал паровозы, паровые двигатели, насосы, коперы, металлорежущие станки — машины, которые служили людям. Машины, которыми он мог управлять. Но каждый раз, вводя в обиход очередное изобретение, которое должно было заменить собой нескольких рабочих, Несмит остро чувствовал себя слугой дьявола. Каждая воплощенная на бумаге и в металле инженерная находка обрекала все новых и новых рабочих на потерю рабочих мест, а их семьи — на вопиющую нищету.

Замок в лесу остался позади. Но всегда маячил в зеркалах памяти как уродливый контур чего-то необъяснимого и пугающего. Угольные твари с белесыми глазами… Несмит почти справился с этим воспоминанием, почти — потому что, приучив себя не оборачиваться на каждый вздох темноты, он все чаще обращал взор вверх, туда, откуда прибыли эти создания.

Вверх. К каплям расплавленного металла в ковше неба.

Черная страна ночных кошмаров пугала и манила изобретателя.

За два года до своего пятидесятилетия Несмит оставил промышленный бизнес, полностью отдавшись новому хобби.

Астрономии.

Примесь (автор Ольга Краплак)

В расщелине между обветренных холмов чернел зев шахты. Деревянные перекрытия опасно кренились. Петр, волоча тяжелую кирку, спускался в душный, знакомый мрак. Искромсанные зеленоватые стены источали густой кровавый смрад, который больно царапал горло. В конце каменного коридора в густой чернильной тени кто-то замер, опустив кирку, и хищно уставился на Петра.

Блеклая, невидящая рожа со страшными глазами, словно впитавшими гнилой зеленый цвет породы. И белесые губы неестественно дернулись в подобии ухмылки.

Петр узнал этого человека. Его звали Семен. Неделю назад было объявлено, что он, заключенный номер две тысячи сто тридцать шесть, скончался в лазарете.

Со странным равнодушием Петр наблюдал, как мертвый Семен медленно поднимает кирку и ее острый клюв впивается в камень.

Глядя перед собой в совершенном молчании, Петр всю долгую смену в каменном мешке молился богу, в которого не верил, чтобы ему позволили завтра перевестись в сушилку.

***

По неровной стенке палаты лагерного барака упорно карабкался тонконогий паучок. Вот он вступил в яркий лунный квадрат, вот он на мгновение скрылся в крестовидной тени решетки, прокрался по краю светлого блика и пропал совсем в темноте. «Удивительно, что даже здесь есть законные обитатели, в этой чертовой мертвой земле», — отметил Петр, чувствовавший крайнюю чужеродность человека среди каменных дальневосточных пустошей, где он уже который месяц отбывал наказание вместе с неполной тысячей таких же несчастных.

Казалось, некая недобрая сила нарочно вытравила из этих сизых холмов живое, цветное, понятное сердцу. Одни голодающие пауки остались, да бледный бархатный мох ютился в щелях острых камней. Однако безжизненный край таил в себе опасную тайну. В бесплодных недрах скрывались богатые залежи урана, словно проклятый клад, ждущий злодейских рук. Всего пару лет назад разведка Дальстроя открыла здесь рудники, и невеселые вереницы заключенных были отправлены сюда со всех концов страны.

Самым крупным рудником считался Бутугычаг, в этом мрачном месте с непроизносимым именем трудились и находили свою не самую лучшую смерть несколько сотен заключенных. Год назад чуть севернее Бутугычага нашли еще одно месторождение, зловеще названное Чертовой Пастью. Помельче, но зато руда здесь чище. В эту самую Чертову Пасть и был направлен Петр. Житье здесь оказалось легче и сытнее, чем везде, но слухи об этих местах ходили до того жуткие, что бывалые зеки, повидавшие множество оттенков человеческих страданий, предпочитали погибнуть от пули конвоя, чем стать узниками этого нехорошего места. Петр же был скептиком (вероятно, потому и получил политическую статью), не верил всяким лагерным россказням полубезумных зеков, сам напросился в Чертову Пасть, соблазненный хорошей кормежкой. И теперь, в горькой тишине бессонной ночи, проклинал свою природную недоверчивость и глупое желание сытой жизни.

Утром нестерпимо заболела голова, словно внутри вдруг вылупился злой птенец и теперь противными коготками выцарапывался из черепа. Петр, морщась от настырной боли, выбрался из барака в немилосердную ветреную серость. Его товарищи, почти неразличимые в своих вылинявших робах, пошатываясь, двинулись шеренгой в столовую. Петр встретился взглядом с товарищем по сушилке, номером две тысячи сто семьдесят пятым, сухо кивнул и тут же согнулся пополам от неожиданно яркой вспышки боли. Жестокая птица наконец вырвалась из черепа, и его сознание как будто раскололось надвое, превратив самого Петра в отстраненного наблюдателя собственной муки. К его корчившемуся на обледеневшей скале телу подбежал надзиратель и почти заботливо склонился над ним. Кто-то послал за доктором. Петр с высоты далекого свинцового неба видел, как в кольцо обступивших его заключенных вошел высокий человек в белом халате с торопливо наброшенным сверху бушлатом, поднял его тело за плечи и потащил к лазарету. Затем Петр рухнул в милосердную черноту.

Очнулся он в палате без окон, тускло освещенной желтой лампой, в непривычном одиночестве и тепле. Попробовал приподняться с койки, но мир вокруг тошнотворно покачнулся, и багровая волна боли ударила в затылок. Петр глядел в тоскливый потолок палаты, шли часы, из коридора раздавались чьи-то приглушенные стоны, боязливые перешептывания медсестер с неразличимым и потому зловещим смыслом. Наконец Петр услышал уверенные шаги, металлический звон ключей, дверь в его палату отворилась, и из тени коридора в палату вошел врач.

─ Как ваше самочувствие, Петр Иванович? ─ В мягких интонациях врача была искренняя участливость, столь необычная для лагерного обитателя. Тонкая кожа, почти такая же белая, как безупречной чистоты ткань халата, и умные птичьи глаза. Странный он был, врач Юдин, и говорили о нем разное. Он был прислан совсем недавно, и его прибытие зловещим образом совпало с участившимися случаями смертей в Чертовой Пасти. То ли сам доктор в своем неусыпно охраняемом лазарете людей изводил, то ли послан в это злополучное место в качестве святого спасителя по распоряжению руководства ─ все могло быть, одно Петр наверняка знал: никто из лазарета никогда не возвращался. Кроме Семена-мертвеца, который тогда в шахте… померещился.

─ Да как вам сказать, доктор. ─ Петр вздохнул. ─ Помираю вот помаленечку. ─ В голосе слышались какие-то тревожные тонкие свисты. Впрочем, здешняя едкая пыль именно так и начинала убивать, медленно превращая легкие в кровоточащую ветошь.

─ Ну что вы, Петр Иванович, вы еще меня переживете. ─ На скорбном лице доктора мелькнула задумчивая улыбка, будто он по-настоящему верил в эту вежливую ложь. ─ Дайте-ка я взгляну на вас поближе.

Доктор наклонился к самому лицу Петра и неприятными холодными пальцами отодвинул веко, что-то там в глазу рассмотрел нехорошее.

─ Скажите, друг мой, вы хорошо спали в последнее время? Не бывает ли у вас… скажем так, странных видений?

Петр вздрогнул. Он никому не рассказывал про ту смену с мертвым товарищем, скажут — тронулся совсем, еще насильно в чертов лазарет сошлют на опыты во славу отечественной медицины. В общем, пошел Петр вечером к надзирателю, наплел что-то про добавочный паек в сушилке, который бы ему ох как не помешал, ну и перевели его из шахты. Там, в этой самой сушилке, всегда людей не хватало, уж больно скоро тамошние работники уходили на покой.

─ Ну, по правде сказать, сплю я и вправду неважнецки. Да и кто здесь вообще хорошо спит? Чертова дыра!.. Небось вы, доктор, и сами-то полуночничаете? Чай, не дом отдыха.

─ Верно говорите, место недоброе. И все-таки вспомните, вы когда в последний раз засыпали?

Петр задумался. Странно, он и вправду не мог вспомнить точно, когда в последний раз спал. До того однообразны дни… Вышел в седую рань, получил паек, поплелся на работу, сделал норму, вот и все события. Только мучительные приступы кашля становились все дольше и тревожнее, да пыльная роба висела на плечах все свободнее.

─ Вроде бы вчера спал, ─ зачем-то соврал Петр. ─ Сон еще видел.

─ Какой сон?

─ Да вам, поди, расскажи, ─ хихикнул Петр. ─ Амурный сон был, про бабу, значит. Была у меня одна на воле, как бишь ее звали… ─ и тут он запнулся и умоляюще посмотрел на доктора, как будто тот обязательно должен был знать заветное имя неведомой дамочки.

─ Про бабу — это, конечно, хорошо… ─ смущенно произнес доктор Юдин, глядя куда-то в угол. ─ Ладно, Петр Иванович, отдыхайте. Я позже вас еще проведаю. ─ Доктор повернулся к двери и шагнул к двери.

─ Доктор! — окликнул его Петр. ─ Что, лекарства нынче по партбилету выдают? Не будете меня порошками своими пичкать? А то, знаете ли, испорчу вам статистику смертности, хе-хе…

Юдин, не удостоив растерянно улыбающегося Петра ответом, вышел в коридор, запер дверь. Щелкнул выключатель, и Петр остался в оглушительной темноте.

─ Сволочь, ─ прошипел он и тихо заплакал.

Потянулись невыносимые черные часы, пустые, больные, беспокойные.

Утром отворилась дверь, и желтый квадрат света лег на неподвижное, остывшее тело заключенного номер тысяча сто девятнадцать, Петра Ивановича Матвеева. Крепкие руки медбратьев выволокли до странности легкий труп в коридор, бросили на каталку и торжественно покатили в анатомический кабинет доктора Юдина.

***

В беспощадном стальном свете северного полдня тело, бесстыдно распростертое на широком столе, казалось особенно уродливым; белое, словно вываренное в кипятке, холодно блестящее трупной испариной. Шея, запястья и щиколотки были накрепко примотаны ремнями к специальным креплениям. Положено было давно приступить к вскрытию, но врач медлил, он замер в кресле и внимательно наблюдал, как постепенно меняется оттенок кожи, становясь из мраморного фиолетоватым, как еще четче проступают крепкие кости голодавшего тела, как медленно приоткрываются сухие губы с чернильной кромкой. В неприятно длинных пальцах он теребил плохо набитую папироску, и табачный сор падал на колени. Доктор Юдин ждал.

И вот едва заметно вздрогнула грудная клетка. Затем еще раз, уже совершенно отчетливо. Юдин немедленно склонился над телом, едва дыша. Веки трупа дернулись, и мертвец бессмысленно уставился на Юдина малахитовыми глазами, неживыми, словно нарисованными.

─ Итак, Петр Иванович, надеюсь, сегодня вам удалось поспать?

Из мертвого горла выходил страшный неестественный свист, будто из поломанной флейты. Из носа брызнуло что-то багровое и вязкое. Юдин брезгливо отпрянул.

─ Бедный мой друг, что же мне теперь с тобой делать. ─ С этими словами доктор вынул из нижнего ящика стола небольшой серебристый молоточек, похожий на уменьшенную копию шахтерской кирки. Опасливо приблизился к хрипящему телу. Крепко охватил сильной ладонью непослушную бритую голову. ─ Спокойно, Петр Иванович, спокойно. ─ Сверкающее острие хирургического молоточка нацелилось в лоб и вонзилось в центральную точку с мерзким звоном треснувшей чашки. Тело робко дернулось, и голова с бескровной ранкой безвольно склонилась в сторону. — Вот и все, ─ прошептал Юдин, глядя на вымытые ледяным светом холмы за окном.

***

Замысловатый узор клеточных структур мозга пациента в подсвеченном поле микроскопа напоминал изысканно сложную работу абстракциониста. Но никто из этих презираемых представителей дегенеративного антисоветского искусства не способен был вложить в свое полотно столь зловещий смысл. Бесчисленные розовые проводки нервных клеток были опутаны тоненькими едко-зелеными хлыстиками. Покрутив колесико увеличения, доктор разглядывал, как беспокойные изумрудные чешуйки все еще продолжают живое копошение, пожирая друг друга и тут же производя новых пожирателей.

Странные «воскрешения» начались в Чертовой Пасти, когда в рацион работников сушилки решено было включить порцию молока, следуя опыту соседей из Бутугычага. Вечно недокормленные зеки радостно потянулись из пыльной шахты в сушильный цех, надеясь хоть отожраться хорошенько перед тем, как всю душу свою с кровавой слюной выкашляешь. Да и работа проще — помешивай тихонько урановый концентрат, никаких норм выполнять не надо, шесть часов — и ты почти свободный человек. Все шло неплохо, но затем сушильщики начали жаловаться на бессонницу, головную боль, радужка их зрачков приобретала неестественный изумрудный оттенок, временами пугая ночью соседа по койке бледным кошачьим отблеском. Они сидели, сгорбившись, хмурые и злые, на длинной лавке в столовой, вяло ковырялись в жестяной тарелке с противной серой пшенкой и меняли свою драгоценную порцию молока на сигареты. А через пару недель их, воющих от боли, приносили в лазарет, где они мучительно подыхали в течение суток.