Бесплатный фрагмент - Мю Цефея. Цена эксперимента

Слово редактора и лабораторные мыши

Как известно, львиная доля мировых открытий и вселенских глупостей делается под влиянием мотивации «а что, если?». Эксперимент — это такая интересная штука, что мало кто может устоять перед искушением. В самом деле, вселенную на прочность проверять гораздо интереснее опытным практическим путем, а умозрительные рассуждения пусть остаются в скучных аудиториях и головах теоретиков. Правда, за результаты экспериментов в какой-то момент придется отвечать. И хорошо, если любителя прикладной науки будут ждать Нобелевская премия и медаль за открытие. Может случиться и так, что придется разгребать последствия собственных ошибок. В масштабах лаборатории. Своей жизни. Или мира в целом.

В этом номере авторы рассказов как раз продемонстрируют, к чему могут привести эксперименты разного масштаба. Олег Титов и Ван Лугаль поведают об опытах над понятием личности. Юрий Гогоберидзе, Тенгиз Гогоберидзе и Мария Цюрупа покажут, как желание совершить подвиг может привести цивилизацию к величайшему прогрессу… или регрессу. А Александр Сивинских и Сергей Беляков отправят героев на другие планеты, чтобы в условия эксперимента вмешался внеземной разум.

Далее читателя ждут «исследования» еще большего масштаба. Если авторы рассказов работали с пространством и персонажами, то Инна Девятьярова и Мария Гинзбург ведут разговор о том, как «если бы» меняет ход целой истории, превращает жизнь в смерть, а будущее — в прошлое. А самое важное — дают ответ на вопрос, чего стоит герой, попавший в жернова беспощадного времени и обстоятельств?

Авторы зарисовок — Роман Давыдов, Сергей Королев, Максим Тихомиров, Василиса Павлова и Федор Береснев — приготовили пачку мини-экспериментов. В самый раз, чтобы испугаться, затаить дыхание и… рассмеяться. Ведь никто не отменял формат любимого русского эксперимента «один сломал, второй потерял».

Ну, а Зеленый Медведь, как всегда, покусает несколько книг, вышедших в Ridero. На этот раз целые четыре рецензии, не пропустите. Как говорится, экспериментируйте с нами, экспериментируйте как мы, экспериментируйте лучше нас!

Рассказы

Ловцы страстей человеческих (Олег Титов)

Лицо королевы Анны, выступающее из кружевной тьмы, смотрело на него — на горбуна, уродца, карлика. Благородное лицо, трагическое и одухотворенное. Полное перевоплощение.

— Даже зверю доступна жалость, — произнесла она.

Анастас понимал, что не имеет права отвечать. Что он не тот, кого играет. Что он не карлик и не злодей, а всего лишь бездарь, умеющий удачно прятаться за чужой личиной. Но он переступил скрюченными ногами, проскрипев:

— Мне жалость недоступна. А значит, я — не зверь.

И досада на самого себя в его словах никак не проявилась.

* * *

Даная ждала его в гримерке. Сегодня ее идеальное лицо в неизменных зеркальных очках обрамляла короткая прическа в стиле бессонной ночи. Анастаса интересовало порой, по какому принципу Даная выбирает их.

Она заговорила, как только он, с наслаждением потягиваясь, скинул горб.

— Один человек, — сказала она, — слишком много общался с компьютером и слишком мало — со своей женой. Его жена стала все больше ревновать и наконец окончательно обезумела. Она решила убить его и устроила пожар в их особняке. Но не рассчитала, и единственным человеком, который погиб в огне, стала она сама.

— Сюжет стар, как мир, — сказал Анастас, стирая грим со лба. — Я мог бы сказать, что сейчас он нужен мне менее всего, но я понимаю тебя. Истинный актер всегда должен найти силы сострадать. Даже когда он полностью провалил предыдущую попытку.

Он попытался представить себя на месте этой женщины. Вот она, зовут ее, предположим, Анастасия — Даная никогда не называла имен, а между тем они могли бы здорово помочь — так вот, Анастасия пытается соблазнить мужа, который скрючился над монитором, общаясь с бесконечным сонмом электронных дамочек с тонкими талиями, голыми ногами и грудями, выпирающими из бронелифчиков. Какой гротеск! Правда жизни и одновременно пародия на нее же.

Как она выглядела? Погрязшая в быту толстеющая женщина в бигудях? Или яркая красотка, пышущая здоровьем, неведомо зачем связавшая себя с компьютерным гиком и поэтому отчаянно страдающая от отсутствия внимания?

Ничего не получалось.

Он был собой, окончательно и бесповоротно был собой, невысоким лысым худощавым мужчиной средних лет. Посредственным актером, которого почему-то ставили на главные роли и которому почему-то аплодировал весь зал.

* * *

В дверь забарабанили. Анастас очнулся. Даная уже ушла, быстро и незаметно, как обычно.

— Открывается наружу, — буркнул он, не так уж громко, но его услышали. Или догадались.

В гримерку влетел молодой парень. Высокий голубоглазый, этакий крепкий завсегдатай спортивных лагерей, не столько мускулистый, сколько гладкий и розовый, с оттопыренными ушами и в очках. Типаж распространенный и слегка комический, как раз настолько, чтобы воссоздать на сцене подобный образ никому не пришло бы в голову.

Сразу же за ним припоздало вбежала запыхавшаяся охранница и попыталась заломить парню руку. Анастас даже секунду колебался, у него появилось вздорное желание понаблюдать, как пухленькая блондинка на две головы ниже попытается утащить этакого борова. Но все же сделал знак, что все нормально. Та с гордо поднятой головой ушла.

— Чем обязан? — спросил он.

Парень шагнул вперед, порывисто, но неуверенно.

— Какие у вас отношения с Данаей?! — выпалил он.

Анастас молча пододвинул стул.

— Она иногда рассказывает мне истории, подсмотренные на работе.

— Она работает спасателем.

— Я в курсе. Как вас зовут, и что вы от меня хотите? И сядьте, наконец!

Парень сел.

— Меня зовут Омир. Простите, что вот так ворвался к вам. Но я слежу за Данаей уже который месяц и не понимаю, зачем она приходит к вам.

— Я уже сказал.

— Да, но нельзя просто так взять и попросить ее приходить. Вы же знаете, кто она, не так ли?

— Ах, вот оно что. Но, раз вы, очевидно, тоже знаете, кто она, зачем она вам понадобилась?

Омир наклонился поближе и вполголоса начал:

— Я выиграл в конкурсе однажды…

И замолк.

— В каком? — подбодрил Анастас.

Паренек вдруг передумал. Он отшатнулся, закрутил головой и поджал губы, сразу став похожим на капризного младенца.

— Неважно, — сказал он. — Мне нужно, чтобы вы объяснили, как вы добились подобных регулярных встреч с ней.

Элементарно, подумал Анастас. Нужно всего лишь быть хорошим другом руководителя соответствующего департамента. Ну и снабжать его контрамарками время от времени.

— Боюсь, у вас нет для этого ресурсов, — сказал он.

Эта фраза затронула в душе Омира какой-то больной нерв, поскольку тот закричал, вскочив:

— Вот именно! Вот именно! Но ничего, я еще покажу вам!

И выбежал, хлопнув дверью.

Какая искренняя страсть, подумал Анастас, скидывая сценические туфли.

Он почти завидовал.

* * *

Вероника не стала сегодня программировать кухню, готовила сама. И не только полумрак свечей был тому приметой. Чувствовалось по запахам, тонким, сложным, несравнимым с грубыми ядреными приправами компьютера.

Анастас устало плюхнулся на стул. Есть не хотелось. Он понюхал суп, из уважения налил себе полтарелки, пригубил вина.

— Что-то не так со спектаклем? — поинтересовалась Вероника.

Она надела сегодня зеленое шелковое платье и ее любимый радужный браслет, подаренный им на первый год знакомства. Золото, специально обработанное, переливалось всеми мыслимыми оттенками. Браслет очень шел ее глазам, ярким цветным искоркам, запрятанным в серых глубинах радужки.

— Что-то не так со мной, — буркнул Анастас.

— Опять приходила эта твоя кукла? Она всегда приходит после спектаклей. И ты всегда после нее хандришь.

— Приходила. Что-то сегодня все ею интересуются.

— Все? — Вероника подняла бровь. — А кто еще?

— Паренек какой-то прибегал. Очень экспрессивный. Спросил про Данаю, упомянул какой-то экзамен или конкурс и внезапно сбежал. Я ничего не понял.

Анастас домучил суп и заглянул под колпак. Там оказалась пекинская утка. Одно из его любимых блюд. Он вздохнул. Есть не хотелось абсолютно. Живот крутило, то ли от нервов, то ли от перехваченного в антракте пирожка.

— Конкурс, — сказала Вероника. — Вероятно, он выиграл конкурс на создание лица для полицейского андроида. Такой интерес к своему созданию — не редкость.

— Ты-то откуда знаешь? — вяло спросил Анастас.

Вероника поджала губы. Впрочем, голос ее был совершенно спокойным, когда она ответила:

— Поневоле начнешь интересоваться существом, с которым твой муж проводит больше времени, чем с тобой.

— Не преувеличивай. Мы говорим пять минут максимум. Да какой там, это даже не разговор. Она никогда не отвечает.

Вероника пожала плечами и некоторое время жевала. Анастас отстраненно любовался ей: тонким носом, безупречно подведенными бровями, золотыми волосами, рассыпанными по плечам. Казалось, такое существо должно питаться исключительно нектаром, а не утятиной.

— Ты все еще пытаешься достичь совершенства, — сказала вдруг она со странной нежностью. — Но совершенство недоступно никому.

Он ничего не ответил. Остаток ужина прошел в молчании.

— Спасибо, Вероника! — Он допил вино. — Было очень вкусно. Прости, очень спать хочется, устал.

К утке он так и не притронулся.

* * *

Спокойно поспать ему, впрочем, не удалось.

Посреди ночи взвыли сирены, в окна ударили сполохи огней. Анастас мгновенно оделся — пригодилась актерская практика — и выбежал на дорогу.

Горели бочки. Две невесть откуда взявшиеся металлические бочки по другую сторону дороги полыхали, освещая все вокруг ярким неровным светом. Где-то вдалеке тоже видны были сполохи. Семью из дома напротив спешно эвакуировали — мужчину, женщину и двоих детей, уже достаточно взрослых, чтобы не плакать, усаживали в черный автобус Чрезвычайного департамента. Рядом спокойно, без лишней суеты, ждали темные фигуры спасательниц.

— Одна старая женщина, — раздалось над ухом, — постоянно критиковала собственную дочь. Когда у той родился сын, критика только усилилась — женщина считала, что ее мнение единственно правильное. В конце концов она дошла до того, что заявила в полицию о неподобающем обращении с ребенком, чтобы припугнуть дочь, сделать ее более послушной. При виде полисменов та испугалась, попятилась и выпала вместе с ребенком из окна. Старая женщина осталась в одиночестве.

Анастас едва удержался, чтобы не передернуть плечами. Даная подошла совершенно бесшумно. В ее очках отражалось пламя.

— Плохой пример, — буркнул он. — Не оставляет места для размышлений. Бьет по эмоциям на уровне рефлексов. Сыграть такое несложно. Ты можешь фальшивить как угодно, зритель не заметит нюансов на фоне ослепительного костра страданий.

Даная не повела и бровью. Помедлила секунду и спокойно двинулась к своим. Анастас обернулся. Из окна второго этажа неодобрительно смотрела Вероника.

Анастас последний раз окинул взглядом происходящее. На той стороне дороги постепенно собиралась толпа зевак. Он собрался было идти спать — попытаться, по крайней мере, — как заметил вдруг знакомое лицо. Чуть в стороне, у фонарного столба, стоял давешний ушастый пассионарий в очках. Взгляд его был прикован к Данае. Вспомнив, что рассказывала жена, Анастас широко ухмыльнулся — да, этот парень действительно влюблен в свое творение.

Но потом улыбка увяла. Он вспомнил, как начальник департамента, Дервец, рассказывал про участившиеся случаи ложных сообщений о заложенных бомбах. А ведь это вполне может быть этот раздолбай. Влюбленные — удивительное сочетание безрассудства и дурости.

Он сделал несколько шагов к Омиру. Тот увидел Анастаса, смутился и едва не сбежал, его тело будто приготовилось уже дать деру, но вдруг передумал и решительно зашагал навстречу.

— Твоих рук дело? — с ходу спросил Анастас, указывая на эвакуируемый дом.

— Нет, — ответил Омир таким тоном, что любому стало бы понятно — его.

— Да уж, не возьмут тебя в театр.

— Почему?

— Врать не умеешь. Ну и что ты здесь делаешь?

— У меня есть способы узнавать о происшествиях.

— Я не спрашиваю, почему ты здесь. Я спрашиваю, что ты здесь делаешь?

Омир недружелюбно смотрел на Анастаса и молчал. Тот делал вид, что безмятежно любуется догорающими бочками.

— Вы мне никто, — сказал наконец Омир. — Я не собираюсь отвечать вам.

— Я согласен, — кивнул Анастас. — Просто… Неправильно ты поступаешь. Не надо так.

— Вы… вы ничего не понимаете, — тихо сказал Омир. — Вы ведь даже не знаете, какого цвета у нее глаза.

Он посмотрел вдруг наверх. Анастас обернулся. Вероника все еще следила за ним из окна. Омир едва заметно поклонился. Она кинула на него заинтересованный прощальный взгляд и задернула занавеску.

— Обществу полезно встряхнуться, — сказал Омир. — Я… Здесь не происходит ничего страшного. Просто потревожили несколько людей.

— Я настучу на тебя в департамент, — ласково сказал Анастас.

— У вас нет доказательств.

— Не для того чтобы тебя посадили. А для того чтобы ты больше этого не делал. Слышал историю про мальчика, который все время кричал «волки»?

Во взгляде Омира он прочел нотки презрения и ненависти. Не говоря ни слова, тот отвернулся и пошел прочь.

Молодо-зелено, думал Анастас. А еще он думал, что вот уже полгода знаком с Данаей, но действительно не знает, какого цвета у нее глаза.

* * *

На следующий день он, недолго колебавшись, пошел к Дервецу.

Увидев Анастаса, тот вскочил и полез обниматься. Дервец ко всем лез обниматься. Хотя вот к спасательницам почему-то не лез. Человеческого тепла ему не хватает, что ли, подумал Анастас. Почему-то все большие люди, которых он знал, всегда были шумными, будто пытались так скомпенсировать свое отличие, замаскировать огонь свечи на фоне пожара.

— Понимаю, зачем пришел! — прогремел Дервец. — Прости, пожалуйста, никак не можем поймать этого типа. Но мы его поймаем, не отвертится!

— Я, кажется, знаю, кто это, — сказал Анастас.

Он рассказал Дервецу об Омире. Тот некоторое время размышлял, а затем оглушительно расхохотался.

— Прости, пожалуйста, — повторил он, вытирая слезы. — Уж больно комично! Влюбленный, кто бы мог подумать! И ведь не ищет легких путей, надо же. Есть ведь способы попроще.

— У меня примерно такие же эмоции, — улыбнулся Анастас.

— Надеюсь, ты ему про свои подозрения не рассказал?

— Рассказал, а как же.

Дервец снова потянулся за платком, вытереть посерьезневшее лицо. В такие моменты он был бы идеальной мишенью для скульптора. Удивительное сочетание смолисто-черных кудрей и лысины.

— Зря. Теперь поймать сложнее.

— Так я для того и рассказал, чтобы не поймали. Дурак он. Не хочу, чтобы ему любовь всю жизнь поломала.

— Да какую там жизнь. — Дервец махнул рукой. — Посидит полгодика в камере, только умнее станет. Надоел он мне, не представляешь как.

— Ну, мое дело — предупредить. И тебя, и его.

— Да уж. Спасибо. Знаешь, если тебя это напрягает, мы можем Данаю поменять на кого-нибудь еще…

— Нет-нет, не надо! Я к ней привык. Сроднился, можно сказать.

Анастас взялся за ручку двери.

— Слушай, — сказал он вдруг. — А у вас правда недавно мать с ребенком из окна выбросилась?

Дервец пожевал губами.

— Не помню, — признался он. — Вряд ли. Я бы помнил. Погоди.

Он сел за монитор и начал толстыми, как сосиски, указательными пальцами что-то набирать. Оказывается, Дервец, под чьим началом, пожалуй, самые высокотехнологичные устройства этого мира, совсем не в ладах с компьютерами, думал Анастас. Ирония. И как любая ирония — абсолютно логичная.

— Нашел! — обрадовался Дервец. — Да, была попытка два месяца назад. Ну как попытка, без вмешательства бла-бла-бла вероятность восемьдесят три процента бла-бла-бла, в общем, чуть не выпала дамочка, да. Но мои девочки успели. — Он ткнул в экран еще несколько раз. — Сейчас вроде все нормально в этой семье. Если тебе интересно.

— Мне интересно, — сказал Анастас. — Ты меня очень успокоил, спасибо!

* * *

Не прошло и часа, как его догнал звонок Дервеца. Анастас прогуливался в это время в парке, в тени высоченных кипарисов, зелеными мохнатыми дорогами уходящих в небо.

— Прости, — сказал Дервец, — но я решил, что тебе нужно знать. Прямо сейчас твоя жена встречается с этим Омиром. Они сидят в кафе и о чем-то говорят.

Дервец назвал кафе. Дешевая забегаловка прямо рядом с их домом, все столики на виду. Если бы Анастас сразу пошел домой, он бы и без Дервеца их заметил. А домой он вполне мог бы пойти, и Вероника это знала. Интересно.

— Спасибо, — сказал Анастас.

— Только я тебе не звонил, договорились? Мы и следить-то за ним не имеем права без особых подозрений. Глаза закроют, учитывая звонки, но лучше обойтись.

— Конечно. Я их случайно увидел.

— Вот именно. Случайно. Если еще что подобное будет, дать тебе знать?

— Обязательно.

В кафе Анастас, по некоторому размышлению, не пошел. Вероника явно хотела вызвать в нем ревность, и ему не нравилось, что им решили манипулировать. Особенно так грубо, так явно. Так… неартистично. Одно только волновало его — у Вероники не было никакой возможности получить телефон Омира. Она даже не знала, кто это такой, хотя могла, пожалуй, предположить после вечернего разговора. Получается, что Омир связался с ней сам, проявил инициативу. Этот паренек начинает нервировать.

Анастас с удивлением понял, что злится. И с еще бо́льшим удивлением осознал, что ему нравится это чувство — честное, яркое, заставляющее думать, двигаться и жить.

* * *

— …Мальчишка! Лживый пес! Коль летописи ваши пишут правду, то вы прочтете там, что в Кориолы я вторгся, как орел на голубятню, гоня перед собой дружины ваши. Я это совершил один. Мальчишка!

Анастас не чувствовал к Авфидию ненависти, которую должен был испытывать его герой. Но он представлял на его месте Омира, и крупицы искренней веселой злости вспыхивали внутри и заставляли гореть глаза, кривить губы. Трагедию ставили уже вторую неделю. Она неизменно заканчивалась овацией.

Вот уже два месяца его жена встречалась с Омиром, примерно раз в неделю, всегда в кафе или парках. Анастас старательно избегал их, его глазами были камеры Чрезвычайного департамента. Поначалу это забавляло его. Он рассказывал Веронике свой маршрут, а затем, когда они с Омиром устраивали «засаду» — вернее, устраивала она, Омир, дурачок, шел, куда попросят, — внезапно менял его и никак, никак не мог застукать их вдвоем. Вероника всегда была раздосадована, даже злилась, и Анастас все ждал, когда же она прямым текстом заявит ему про встречи, но та сдерживалась.

Но затем она оставила эту игру, ревность ушла в ее поведении куда-то на второй план. Камеры фиксировали, что парочка все чаще обсуждает и рисует что-то на клочках бумаги, какие-то схемы, планировку домов или квартир. Но беспокоило Анастаса не только это. В конце концов, неудивительно, что они нашли какой-то общий интерес.

Куда больше его волновало ее спокойствие. Это было не расслабленное безразличие человека, у которого есть все, что ему нужно, а целенаправленная уверенность, определенность избранного курса действия. Анастас, привыкший читать свою жену как раскрытую книгу, не знал, что ожидать от нее.

Поэтому он решил, что при первом удобном случае главный герой выйдет наконец на залитую светом сцену.

* * *

Он покинул театр через черный ход. Здесь тоже дежурили поклонники, но их было меньше, с десяток, их можно стерпеть. Он скорчил приветливую гримасу, расписался наскоро на всем, что подсовывали, и отправился было в парк, но заметил Данаю. Она спокойно ждала его. Вокруг ее ног играла в догонялки хохочущая детвора.

А ведь всего каких-то пять лет прошло, подумал он. Когда спасательницы только появились, иные их боялись больше, чем огня, из которого те их вытаскивали. А теперь город без них уже не представишь.

Анастас приветственно махнул рукой. Даная молча пристроилась позади. Выжидала удобного случая, никогда не рассказывала свои истории при посторонних.

— Один человек, — начала она, когда они сели на уединенной скамейке в глубине парка, — жил обычной жизнью. У него была красивая жена. Два любимых сына. Хорошая работа, на которой его ценили. У него было много друзей. Он любил шутить и смеяться. Любил хорошо поесть.

«Я знаю, как заканчиваются такие истории, — думал Анастас. — Да, я знаю».

— Однажды он залез на вершину небоскреба и спрыгнул вниз, — закончила Даная.

— Это хорошая история, — сказал Анастас. — Каждый сможет поставить себя на его место. Каждый будет думать, что если бы этому человеку дали побыть одному, или составили компанию в нужный момент, или на работе был удобный стул, или голос у его жены был бы не такой скрипучий, или покрасили бы в нужный цвет стену, мимо которой он ходит каждый день — любую из тысячи собственных неурядиц и недовольств, — то он остался бы жив. Но он ведь остался, не так ли? С ним, возможно, уже работают психологи. А может, откопали в его мозгу недостаток каких-то веществ, вкололи и теперь ему хорошо? Вот что важно.

Даже не обязательно представлять себя на месте этого несчастного, думал он. Все, так или иначе, были на его месте. И Анастас тоже был. И метался, и долбился в стенки собственного безразличия к ремеслу, на котором принято сгорать, а не механически копировать эмоции. Он был подобен роботу, и как иронично, что именно тот пришел его спасать.

Слово зацепилось за слово при очередном разговоре с Дервецем. Тот искал способ повысить популярность спасательниц и поделился идеей создания этакого музея несбывшихся последствий. Он наивно считал, что демонстрация человеческой глупости может удержать людей от необдуманных решений. Анастас лишь посмеивался, но полушутя ввернул, что не прочь бы причаститься этой самой глупости, так как именно она является топливом страстей актера. Дервец ухватился за эту мысль с удивительным энтузиазмом. В результате начался эксперимент, в котором один хотел разбудить, а другой — проснуться.

Казалось бы, идеальное совпадение.

На Анастаса обрушились потоки чужих жизней. Они не научили его сострадать, как он изначально хотел. Не научили чувствовать других. Они лишь показали ему его место в аду. Твой котел третий в пятом ряду, черт довольно ленивый, много спит, забывает подкидывать в костер дровишки, так что тебе в определенном смысле повезло.

— Спасибо тебе, — сказал Анастас.

Зеркала очков чуть качнулись в ответ. Возможно, показалось. Она никогда ничего не отвечала ему. Ни одного слова.

А теперь выясняется, что она еще и присочиняет. Хотя не должна. Или должна? Анастас вдруг понял, что смутно помнит, о чем они договорились.

Смартфон пиликнул. Пришло сообщение от Дервеца: «Они на том же месте».

Что ж. Пора!

Он поднялся и пошел ловить такси. На выходе из парка обернулся. Даная все еще сидела на скамейке, очки равнодушно поблескивали, огненно-рыжая прическа светилась золотом в лучах солнца. Странно, что она никуда не торопилась. Впрочем, возможно, именно здесь сегодня был ее пост. Кто знает?

Анастасу было прекрасно известно, кто знает, но по таким мелочам беспокоить его не стоило.

* * *

Вероника была, как всегда, безукоризненна. Она сидела к нему спиной, в джинсах с белой расшитой блузкой. На руке, подпиравшей голову, красовался тот самый радужный браслет. Ветер перебирал ее волосы, заколками уложенные в изящные прибрежные волны.

Сидящий напротив Омир, все такой же лоснящийся и розовый, будто только что из ванной, увидел Анастаса первым. На его лице мгновенно отобразилась такая гамма чувств, что Вероника тут же обернулась. Она не испугалась и даже почти не удивилась, что было вполне объяснимо. Но прежде чем ее лицо вернулось к обычному надменно-благожелательному выражению, внимательный взгляд — а Анастас смотрел очень внимательно! — без труда ухватил бы момент, когда на нем явственно промелькнула этакая задумчивая досада, будто события начали развиваться по изначальному плану, когда ты уже переключился на другой.

— Привет, — сказал Анастас. — Что обсуждаете?

— Омир рассказывает о нюансах создания лиц для андроидов, — не моргнув глазом, ответила Вероника. — Очень захватывающе.

— Зависит от рассказчика. — Анастас уселся за столик. — С каких пор тебя стало интересовать это занятие?

— Мне надоело сидеть дома. Я неплохо рисую, ты же знаешь. А это достойная работа, за нее неплохо платят.

— Опасно. Влюбишься еще в свое творение.

— Это не смешно, Анастас, — сказала Вероника. — Омир все мне рассказал. Собственно, он поэтому и ищет со мной встречи. Он страдает.

Омир медленно начал багроветь.

— Не надо, Вероника, — пробубнил он.

— А почему с тобой? — спросил Анастас. — Почему не с мадам Дервец? Это было бы эффективнее. Может, потому что мадам Дервец пятьдесят и она весит больше мужа?

Бедный Омир, он же не знает о стиле наших пикировок, подумал Анастас. Он думает, что здесь происходит раскол, война, битва трех армий. А здесь лишь упражнения в равновесии, старательное воссоздание страстей.

— У меня чисто деловой интерес к мадам Веронике, — почти твердо сказал Омир.

— А ты вообще молчи! Ты непонятно почему на свободе до сих пор. Милая, тебе известно, что этот человек продолжает делать ложные звонки о заминированных помойках? Как минимум два раза уже звонил. Но умудряется прятаться в это время так, что прямых доказательств нет.

Вероника осуждающе посмотрела на Омира.

— Это неразумно, — сказала она.

Тот молчал, насупившись. Нет, он определенно не понимал актерской игры, даже такой нарочитой, как сейчас.

— И как давно ты выясняешь подробности работы нашего друга? — спросил Веронику Анастас.

Вероника задумалась, улыбаясь чуть насмешливо.

— Два месяца, — с вызовом ответила она.

Главный герой слишком затянул со своим появлением, подумал Анастас. Чтобы так же гордо броситься грудью на амбразуру эпатажа, ей пришлось бы в ином случае наврать. Наблюдать такое было бы интереснее.

— Так много подробностей?

— Достаточно.

Сцена исчерпала себя, подумал он. Выхолостилась. Слишком силен дисбаланс между мастерством актеров. Одни не хотят, другие не умеют.

— В среду Дервецы приглашают нас на обед, — сказал он. — Они откопали какой-то модный ресторан, черные розы или лилии, какое-то цветочное название. Пойдешь?

— Не хочется, — покачала головой Вероника. — Я не люблю Дервеца. Он старый и толстый.

— Что ж, не буду вам мешать, — сказал Анастас. — А что, молодой и стройный, мою жену действительно могли бы взять на работу? — поинтересовался он у Омира.

— Честно говоря, есть ряд требований к техническим знаниям, — ответил тот, не поднимая глаз. — Но их несложно подучить. Ну и стажироваться придется, работа тонкая, ответственная.

Анастас поднялся.

— Довольно странно, — сказал он Веронике, — что в тебе проснулась тяга к творчеству на почве раздражения к одному из его результатов. Но знай, что я одобряю твой интерес. Надеюсь, он от этого не угаснет.

Он помахал рукой Омиру и ушел.

Вечером он ждал, что супруга начнет разговор о сегодняшней встрече, но она молчала. Он же не собирался начинать его. Ему нечего было сказать. Ему оставалось только наблюдать, что он и делал. Но видел он только то, что уверенность Вероники осталась неколебимой — в чем бы та ни заключалась.

В следующие несколько дней они тоже ни разу не возвращались к этой теме.

* * *

Ресторан назывался «Черные орхидеи» — цветастое, кричащее место, куда Анастас по своей воле не пошел бы никогда. Дервец с супругой сидели за столиком у окна. Увидев Анастаса, руководитель Чрезвычайного департамента приветственно замахал ему.

— Анастас, рад видеть! Почему без Вероники?

— Ей скучно с нами, — улыбнулся тот. — Пошла в «Фаворит Плаза» развлечься.

— Жаль, жаль! Она — украшение любого вечера! Так ей и передай.

Они еще некоторое время обменивались ничего не значащими любезностями. Затем Анастас передал контрамарки на несколько ближайших своих спектаклей, что вызвало очередной виток благожелательной воды и восхвалений его актерских данных. Анастас в душе кривился, но терпел это необходимое зло, с которым приходилось мириться, чтобы поддерживать отношения.

Обсуждение актерской карьеры удачно прервал телефонный звонок. Дервец сначала равнодушно кидал в трубку короткие вопросы — «когда? где?», — но затем нахмурился и посмотрел на Анастаса.

— Но это ведь опять наш влюбленный? — спросил он. — Вот как? Точно? Выезжаю!

— Опять бомбисты? — обеспокоенно спросила жена.

— Да, дорогая! Ничего особенного, но надо быть на месте, прости. Анастас, пойдем со мной, есть что обсудить.

Как только они вышли из ресторана, с Дервеца слетела вся напускная беспечность и расслабленность. Он буквально влетел в машину, переключился на ручное управление и рванул с места, так что Анастас едва успел сесть рядом.

— Бомба, — отрывисто бросил Дервец. — В «Фаворит Плаза». За Омиром в момент звонка следили. Утверждают, что не он.

«Там же Вероника», — в панике подумал Анастас и понял, что Дервец это тоже прекрасно осознает, поэтому и взял его.

— Какая разница кто? — сказал он.

— Если бы это был Омир, можно было бы не беспокоиться.

Анастас набрал Веронику. Номер не отвечал.

— Ты туда поедешь? Возьми меня с собой.

— Нет, я туда не поеду. Я еду в Департамент. А там закину тебя к девочкам.

— К девочкам? — переспросил Анастас.

Но вскоре он понял.

Его посадили в длинную черную машину без окон, в которой в два ряда уже ждали абсолютно одинаковые девушки в форме Чрезвычайного департамента и в зеркальных очках. Анастас подумал, что, возможно, Даная тоже находится среди них, и запаниковал было, не сумев определить, вычленить ее из дюжины одинаковых платиновых блондинок. Но потом он заметил, что, несмотря на одинаковые фигуры и прически, лица у этих девушек были разными: округлые, худые, скуластые. Попадались даже лица с морщинами и шрамами. Каждую кто-то придумал, понял Анастас, каждая для кого-то является идеалом красоты. А может быть, и экспериментом. Может быть, даже неудачным.

И все же одинаковые волосы пугали его. Он представил, как утром каждой спасательнице приходит команда с выбором определенной прически и та открывает шкаф с десятками париков, достает один из них и натягивает на блестящий лысый череп. Его передернуло.

Он снова набрал Веронику, раз уже десятый или пятнадцатый. Ответа не было.

— Одна девушка пятнадцати лет, — сказала одна из женщин, сидящая по диагонали от него, — однажды поссорилась с отцом и ушла из дома поздно вечером.

«Не сейчас, — подумал Анастас. — Сейчас не время. Сейчас мне слишком тревожно на душе». Ему показалось, что к нему обращается случайный робот, как будто всем спасательницам поручена эта задача, и это испугало его донельзя. Но потом он разглядел характерный подбородок, немного выступающий вперед, припухлые чуть больше обычного губы и узнал Данаю.

— Отец отправился искать ее, — продолжала Даная. — Он встретился в темном переулке с группой подростков. Ему показалось, что среди них его дочь. Он начал требовать от этих девушек показать лицо. Подростки разозлились, избили его и пырнули ножом. Дочь пришла домой через пару часов целая и невредимая.

Он ничего не ответил.

Он никогда не мог понять, по какому принципу Даная выбирает время и место, чтобы рассказать ему очередную историю. А когда выяснилось, что она выдумывает их, по крайней мере отчасти, это начало нервировать, будто она играла с ним в кошки-мышки. Ему показалось вдруг, что Даная, возможно, лучше его понимает, что ему требуется, и предлагает ему истории ровно в тот момент, когда он не в состоянии воспринять их. Этакий вечно недостижимый идеал, который так близко и который, кажется, очень просто поймать, надо лишь чуть сильнее постараться.

Но он не хотел стараться. Его жена была в опасности.

Машина остановилась. Спасательницы высыпали из машины, Анастас выкарабкался следом. Вокруг текла толпа, людей спешно выгоняли из огромного торгового центра, и найти Веронику в этом скоплении было совершенно невозможно. Но попытаться необходимо.

Полицейские, естественно, ничего не знали, не снимали данные с персональных чипов, первоочередной их задачей была эвакуация. Спасательницы скользнули внутрь здания, Анастас устремился было за ними, но его сразу завернули. Никаких преференций по сравнению с обычными посетителями у него, конечно, не было.

Он нервически пошел вдоль здания, от одного входа к другому, как вдруг услышал, как знакомый голос выкрикивает его имя. Это был Омир. Тяжело дыша, он протолкался навстречу. На одной руке у него красовался свежий бандаж.

— Вы не видели Данаю? — крикнул он.

— Иди ты в задницу, извращенец! — вскипел Анастас. — У меня жена там!

— Стойте! Вы не понимаете! Ей нельзя туда! Если это Вероника… То она ее взорвет!

Анастас замер. Все, что он знал, мгновенно рассортировалось в его подстегнутом адреналином разуме. Внезапно он получил ответы на все вопросы.

— Ты ее научил?! — рявкнул он.

— Ничему я ее не учил! Я ей рассказывал, как все устраивал, чтобы увидеть Данаю.

— Ты ее надоумил! И теперь она решила это устроить!

— Я не знаю! Может, это не она! Она мне ничего не говорила. Но она расспрашивала об этом здании в последнее время…

Анастас рванулся было к машине, понял, что это бессмысленно, начал набирать номер Дервеца, но не успел.

Грохнул взрыв! Их с Омиром засыпало осколками стекла. Одна из опор здания у входа надломилась, и часть стены поползла вниз, медленно и торжественно, взрываясь фонтанчиками бетона, когда ломалась очередная плита. Потом все заволокло пылью.

Он стоял, ослепший и оглохший, не зная, что делать. Затем кто-то — возможно, Омир — схватил Анастаса и потащил прочь. Еще кто-то всунул ему в руку респиратор, прижал к лицу. В голове звенело. Он отдышался минуту и, когда ему показалось, что пыль немного осела, полез по обломкам к зданию.

— Вам сюда нельзя! — крикнул кто-то, смутная фигура с горящим фонарем на лбу.

— Там моя жена, — крикнул Анастас в ответ.

Фигура махнула рукой и скрылась в пыли.

Анастас полез вверх, туда, где, как ему показалось, произошел взрыв. Часть здания просела, в стене зияли провалы, и кое-где можно было забраться на второй этаж по обломкам прямо с улицы. Там, вверху, было больше воздуха и света, но, что делать дальше, Анастас не знал. Он выкрикивал имя Вероники, но никто не отзывался.

Кто-то забрался вслед за ним. Анастас обернулся. Это была Даная. Из ее ушей и ноздрей торчали антенны, делая ее похожей на инопланетное насекомое. Зеркальные очки дополняли впечатление. Она скинула с себя какое-то громоздкое устройство и уверенно забарабанила по клавишам на его боковине. Устройство раскрылось, обнажив множество антенн, приемников и другой подобной аппаратуры.

— Один человек, — сказала она, ловко разворачивая суставчатый треножник, облепленный параболическими тарелками, — влюбился в робота, которого создал, настолько тот был красив. Но выкупить его у человека не было денег. Он начал создавать других, пытаясь накопить деньги, и одновременно все сильнее страдал и сходил с ума. И однажды он сделал для богатого клиента, желавшего получить секс-рабыню, женщину без глаз. А потом расхохотался клиенту в лицо. Клиент рассвирепел и застрелил этого человека.

— Ты врешь! — закричал Анастас. — Он жив! Они все живы! Ты только врешь и насмехаешься! Если бы не ты, этого всего не случилось бы! Я — глупец! Я пытался научиться состраданию у того, кому не позволено его иметь!

На месте глаз бесстрастно сверкнули зеркала.

— Ошибаешься, — ответила Даная, — мне позволено не иметь его.

Но Анастас уже не слушал. Он бежал вниз, спотыкаясь о камни, скользя по обрушенным плитам, падая; бежал туда, где суетились врачи, сверкали проблесковые маячки и где, свесившись с носилок, слабо тянулась к нему тонкая рука в радужном браслете.

Homo Res (Ван Лугаль)

Однажды, проснувшись, по своему обыкновению, в семь тридцать утра, Григорий Зайко обнаружил, что превратился в вещь. Родители обычно в это время не вставали, а пятилетнюю Анютку в садик всегда водил он, выкраивая сорок минут на крюк в маршруте «Дом — остановка». В окно светил наглый фонарь, и свет его неудобно ерзал по стенам — наверное, внутрь залетел мотылек. «Вот же гадость, — подумал Гриша. — Почему же в вещь! Почему не в таракана! Таракан хоть двигаться может, ножки у него, крылышки. Сейчас бы разбудил Анютку и отвел в садик, а потом — на учебу. Будто кто-то заметит, что я малость ожучел! Нет же, не повезло. Что делать?»

Григорий смотрел в противоположный угол комнаты. Он был бы и рад видеть что-нибудь другое, но глаза не сдвигались ни на градус. Голова, руки и ноги онемели, а сам Гриша ощущал себя легким, словно наполненным воздухом.

В восемь Григорий услышал, как в комнату приоткрылась дверь. Это Анютка, хитрая мордочка, давно проснулась и пришла посмотреть, почему брат ее не будит, как это было принято. Но свет не включила — чтобы не разбудить, если проспал, и самой быстренько вернуться в постель. Гриша сам был такой когда-то, поэтому знал.

Но за дверью сдавленно айкнули. Против обыкновения сестричка не помчалась обратно в свою комнату, а прижимая к груди своего любимого игрушечного льва, кинулась к брату.

— Гриша, Гриша! Тебе плохо, Гриша? Ой, холодный! — вскрикнула она, коснувшись его руки. Уже не скрываясь, топая и всхлипывая, Анютка помчалась в коридор. Гриша услышал: — Мама, папа, Грише плохо!

Были долгих несколько минут темноты, когда Анютка, судя по звукам, чуть не прыгала по кровати родителей, пытаясь убедить их подняться. На миг у Гриши, отчаянно жалевшего, что он не может даже издать звук, сжало сердце невидимой тонкой ножкой: а вдруг они тоже?..

Но нет. Свет зажегся, и в комнате появился сначала злой от недосыпа папа («Да что за чушь ты опять творишь, дочь!»), а потом и мама («Отстань от ребенка, что там с Гришей?»). Они остановились на пороге, потирая глаза и нарочито широко зевая. Сын привычно преисполнился вины, но показать это никак не мог: мышцы лица стали пластиком и отказывались служить. Гриша попытался хотя бы крикнуть что-нибудь сквозь сжатые губы, но раздалось только глухое: «М-м-м-м!» Наконец, устав буровить сына глазами, отец пробурчал:

— Лентя-я-яй… все, бунт? Ну уж нет. А ну вставай! На учебу пора.

— На работу, — подсказала мама, елейно улыбаясь.

— А-а-а, ну на работу! Вставай же!.. — Отец схватил Гришу за плечо и неожиданно легко поднял в воздух. Тут же уронил сына обратно на постель лицом вниз. Гриша больше ничего не видел, кроме белой простыни. Родители молчали, сестра рыдала в голос.

— Он же… там… холодный и легкий.

— Это кукла! — мгновенно сообразила мама. — Он надул нас и сбежал! Неблагодарный!

— Кукла… такая похожая? — Папа не был склонен к быстрым решениям. Он осторожно перевернул сына на спину, вгляделся в голубые глаза, сверлящие пространство прямо перед собой, пухлые щеки и горбатый нос.

— А ты не знаешь, какие теперь технологии! Они тебе все отпечатают на этих, тридэ-принтере с тридэ-ручкой! Ах он!.. Не поскупился куклу оставить, а ни словечка!.. С наркоманами связался, с бандитами!..

«М-м-м-м-м!» — завопил Григорий, не согласный ни с одним из обвинений. Но зря: мама продолжала метаться по комнате, заламывать руки и причитать. К счастью, звук заметил отец. Он приник ухом к груди сына, затем схватил его запястье, вслушиваясь во что-то.

— У него пульс… Наташ, у него пульс. — Отцу пришлось несколько раз повторить эту фразу, прежде чем до паникующей мамы дошло. — Иди и вызови врача. Врача, Наташа!

Мама, голос на которую поднимали крайне редко, притихла и заспешила в коридор, по пути запутавшись ногой в лямках валявшегося у двери Гришиного рюкзака. Но выпутываться не стала; потащила неожиданный багаж за собой и уже из-за стены закричала, называя адрес.

Скорая приехала на удивление быстро: то ли помог полный боли мамин голос, то ли просто повезло. Толстый врач с равнодушным ко всему на свете прищуром прошел, не разуваясь, прямо в комнату Григория. Остановился над ним, сложив руки на груди и задумчиво пережевывая жвачку.

— Пятый за неделю, — констатировал он.

— Это… Гриша? — отважилась спросить мама. Папа молчал; казалось, он боялся даже дышать, чтобы не пропустить ни слова врача. Анютку они заперли в ее собственной комнате, но Гриша эту хитрую мордочку знал, равно как и все сквозные щели в стенах. Так что Зайко-младший не сомневался, что сестра все слышит, и потому громко возмутился: «М-м-м-м!»

— Он, сыночек ваш. — Врач лениво послушал Гришино дыхание, померил давление и зачем-то звонко постучал по коленке. — Все хорошо, он в прекрасном состоянии, но с лечением не тяните. В нашей поликлинике не помогут, это вам надо со специалистом связаться. Ясное дело, не забесплатно.

— Но полис!..

— Что полис? Недавно снова сократили перечень услуг по страховке, слышали? Так что даже не думайте. Рассчитывайте на…

Врач назвал сумму. Мамины глаза округлились, папа закашлялся.

Перед уходом врач посоветовал родителям помочь сыну и не тянуть с лечением.

— А то вдруг необратимо? Или умрет.

Так и ушел, оставив на выбранном мамой и постеленном папой линолеуме следы сорок шестого размера. А некоторые и совсем растеклись до пятидесятого. Это Григорий увидел, когда папа поднял и понес его.

— Куда? — спросила мама.

— Одеть, — твердо отвечал папа. — Кормить. Или ты думаешь, что ему можно пропустить учебу?

— Работу.

— Ну, работу. Пойдем, нам самим собираться, а у нас сын не готов.

Они умыли Гришу, одели. Со штанами оказалось просто — они были у него одни, — а вот найти целую пару носков оказалось затруднительно. Да и со свитерами встала проблема: она отвергла все, которые предложил отец.

— Какие замызганные! Фу! Как ты можешь носить такое, Гриша?!

Зайко-младший хотел ответить, что некогда ему ходить по магазинам — он друзей-то видит, в отличие от нормальной молодежи, только на экране телефона, — но промолчал. Его и раньше-то не слышали; а сейчас рассчитывать на понимание и вовсе не стоило.

Притихшую и зареванную Анютку выпустили, тоже умыли и одели, посадили вместе с Гришей за стол. Когда мама, помявшись, приступила к кормлению сына, девочка вдруг выпалила:

— Дай я!

— Сама ешь, дочка. Не видишь, брат болен? — мягко, но сквозь зубы спросила мама.

Анютка поспешно опустила глаза к тарелке и молча продолжила есть. Впрочем, это длилось недолго. Пользуясь тем, что мамино внимание направлено на брата, хитрая мордочка сунула тарелку под стол, где на нее тут же напрыгнул кот, и теперь довольно улыбалась. Кот гречку любил и отдался греху чревоугодия с потрохами.

С кормлением Гриши оказалось легко. Стоило поднести ложку, полную каши, к его губам, как содержимое тут же пропадало, а Гриша ощущал во рту вкус еды.

— Наелся? — спросила мама, когда тарелка опустила. «Да, спасибо, мам», — хотел ответить Гриша, но выдавил лишь «М-м-м-м!». Мама тревожно разглядывала его лицо, надеясь увидеть ответ. — Еще?

«Нет!» — мысленно возопил Гриша. Каши он терпеть не мог.

— Он говорит нет, — подсказала Анютка.

— Что ты придумываешь! — возмутилась мама, не оборачиваясь. — Ему надо больше есть, вон худой какой…

«Нет!»

— Мам, он говорит нет, — повторила Анютка. Наклонившись, убедилась, что кот все съел, и подняла тарелку на стол. Взгляд ее упал на любимого ею игрушечного льва. — И Лев хочет кашку! Извини, мы все съели.

Мама посмотрела на наручные часы — тонкие, золотистые, с цветочками на браслете по последней моде — и крикнула отцу:

— Опаздываем!

Отец застегивал перед зеркалом пиджак. Скорчив рожу, поправил красный в горошек галстук.

— Наташа, ты бери Нюту, а я отвезу лоботряса. Где он работает?

Мама поспешно записала адрес, отец бережно подхватил сына и спустился с ним вниз; так же аккуратно усадил его в машину и повез того на работу. Гриша не сопротивлялся; дело не в том, что он не мог взбунтоваться, а в том, что он был совершенно согласен: ему надо было зарабатывать деньги, здоровым или больным, живым или мертвым. «Хотя тараканом, конечно, было бы легче», — обреченно думал Гриша, глядя на омываемое червячками небесной воды лобовое стекло.

— Приехали! — бодро сказал отец, вышел из машины и с Гришей под мышкой отправился к белому зданию, где тот работал. Пульс у Зайко-младшего участился, но старший этого не заметил. Он вошел в вестибюль, наполненный хрустальной музыкой и коврами, и громогласно объяснил Карине, девушке-администраторше, ситуацию. «Зачем же так громко», — мучился Григорий. Он попытался было мычать, но поймал Каринин взгляд и замолчал.

Девушка все поняла. Косясь на свисавшего головой вниз Григория, она позвонила по телефону шефу, и тот не замедлил явиться сам.

— Добрый день! — поприветствовал его отец. — Видите ли, меня беспокоит, сможет ли сын исполнять свои обязанности… ему очень нужна эта работа! У нас в планах поменять машину, и не хотелось бы…

— Оставь, — панибратски сказал шеф, отставив в сторону руку с электронной сигаретой. — Все нормально. Твой сын согласился на экспериментальную программу, ясно? Конечно, они никогда не читают, что написано мелким шрифтом. Увидел, что хочу его повысить, и ну договор подписывать!

Гриша мысленно вздохнул. Если бы его спросили, он бы ответил, что в договоре ничего не было сказано про вещь — только про «возможность неконтролируемых метаморфоз».

Но увы!

— Они… все так? Превращаются?

— Не. Штамм вырвался, гуляет по городу. Так что кое-кто не по договору.

— Так ему нельзя лечиться? — заволновался папа. — По договору?

— Ну если хочет понижение… — Шеф пожал плечами. — Да и лечение стоит до ж… жука. А договором не предусмотрено. Да не кипишуй, твой сын все заработает. Для таких толковых парней, как он, у нас должность получше, чем манекен.

Шеф повел папу коридорами, и Гриша, знавший каждый поворот наизусть — конечно, столько лет здесь на посылках отбегать, — замер внутри, предвкушая что-то очень хорошее. «Любуйтесь», — бросил шеф, открывая перед Зайко-старшим и младшим узорчатые двухстворчатые двери, и если бы наш герой мог, он закричал бы от радости. Три года, долгих три года он бегал по этому огромному зданию, мечтая однажды попасть в Зал Заседающих! Как он мечтал узнать, чем же они все-таки здесь занимаются, и вот этот день настал. Те, кого переводили сюда, получали колоссальные зарплаты, ничего не производя и почти ничего не делая!!

— Сюда, — руководил шеф папой. — Сажай его в это кресло. Да, так. Алена, Алина!

Две красивые длинноногие девушки в коротеньких белых халатах закрепили на руках младшего Зайко браслеты, на голове — обруч с тянувшимися от него вверх проводами и установили напротив глаз экран.

— Экран управляется импульсами, так что он сможет управлять компьютером по желанию. Скучно ему не будет.

— Но он же… вещь?

— Я тебя умоляю! Вещь, не вещь — какая разница? Включит себе любое кино и любую музыку. — Шеф сделал два неверных ударения (включИт и музЫку), но папа серьезно кивнул. — А от него требуется думать. Задания будут выпадать на экране поверх фильмов, а он будет думать. Он парень толковый, он справится. А, Гриша? Как тебе?

Гриша был счастлив, и оттого на экране плясали бабочки.

Первый рабочий день на новом месте прошел идеально. Зайко очень хвалили за высокую мыслительную активность; шеф сам позвонил отцу нашего героя, чтобы тот не забыл его забрать. Уезжая, Григорий заметил, что вещью в Зале Заседающих был не только он. Можно даже сказать, что таковых оказалась большая часть людей в креслах. И будь Гриша чуть менее увлечен своей личной жизнью и судьбой, может быть, он бы задумался и что-то пошло бы иначе, да, хм, но увы…

На следующий день Григорию следовало идти на учебу: то есть переходить наравне с другими из аудитории в аудиторию, слушать лекции и делать работы. Если последнее было пока недоступно, то первое отец решил легко: заплатил однокурснице Зайко-младшего, чтобы девушка его носила. Понятно, что старший Зайко придумал это с дальним и хитрым прицелом женить когда-нибудь сына на красивой и толковой девчонке, но Гриша возмутиться не мог, а ей было все равно.

После пар папа, видимо, забывший, что сын болен, не приехал; девчонка, постояв задумчиво лицом к лицу с дождем и понаматывав на средний палец вившиеся волосы, оставила Гришу на скамейке у входа и испарилась, даже не попрощавшись.

Гриша остался один.

Машины приезжали, подруливали ко входу, окруженные аурой из разбивавшихся дождевых капель, заглатывали или изрыгали пассажиров; уезжали. Гриша молчал и отчаянно злился, что доставляет столько неудобств окружающим. «Подумать только, — вертелось у него в голове. — Еще пару дней назад я мог никого ни о чем не просить и сам добежать до остановки, прикрывшись только курткой! Промок бы, заболел, но что значит простуда по сравнению с… с этим?» Он закричал, отчаянно и горько, но наружу вырвалось только постылое «М-м-м-м-м!».

Напротив остановился серебристый «мерс». Григорий, осознававший всю свою вопиющую беспомощность, насторожился. Из автомобиля поспешно выскочил мужчина в забавной вязаной шапке, кожаной куртке, видавших виды джинсах и новеньких чистеньких ботинках, испачкавшихся через мгновение после того, как незнакомец опустил ногу на землю. Глаза его скрывались за солнечными очками. Он заскочил под козырек и замер, в упор глядя на Гришу.

«Что вам надо?» — мысленно спросил тот, мысленно же сдвинув брови. Конечно, никто его не услышал. Незнакомец четко произнес:

— Вот. Именно тебя я и искал. Идеально. Парень, ты просто не сможешь отказаться. Я обещаю, что ты будешь зарабатывать столько, сколько твой папаня за всю жизнь не нагорбатился. Идем!

Гриша бы ни за что не согласился. Но незнакомец схватил его за руку и легко унес в автомобиль — Зайко лишь летел за ним, словно воздушный шарик. Григория оглушила музыка: мужской голос, напоминавший звучание контрабаса, напевал простую мелодию под старомодные трубы. Незнакомец с досадой повел ладонью вниз, и водитель, уткнувшийся в журнал с женщинами, тут же поспешно отложил издание и сделал песню потише.

Первым делом человек в смешной вязаной шапке представился: «Родриг. Не смотри так удивленно. Я Родион, но Родриг круче, согласен?» Всю дорогу он трещал без умолку. Его водитель, чьи глаза тоже скрывали солнцезащитные очки, отвечал ему только «Угу» и «У-у». Родригу, кажется, льстило, что в салоне автомобиля никто не открывает рот, кроме него.

— Да ты отличный собеседник! — похвалил он Гришу, похлопывая его по плечу.

Зайко этого почти не заметил. Он думал, как сбежать. Автомобиль погружался все глубже в город. Внутри Григорий уже отчаянно извивался и кричал; но снаружи раздавалось только журчание музыки и задорный монолог Родрига. Шансов не было никаких; но Зайко продолжал размышлять: это давало хотя бы иллюзию защиты. Григорий даже в какой-то момент разозлился на отца, что тот не приехал, на девчонку, что его бросила на скамейке, как однофамильца-зайку из детского стишка, но тут же опомнился: сам виноват. Нечего болеть и нагружать занятых людей. «Будь что будет», — решил тогда Григорий и попытался действительно вслушаться в болтовню нового знакомого.

Машина остановилась. Родриг, не прекращая болтать, вытянул Зайко за плечи из автомобиля и утащил в старого вида здание. Внутри, поднявшись по раздолбанной лестнице (с каждым его шагом сердце Григория все теснее сжимала тоненькая тараканья ножка), он вышел в огромный, ярко освещенный зал, уставленный картонными декорациями. Зайко усадили на стул, и какие-то люди с кисточками, тюбиками и бабочками начали бегать вокруг.

— Как тебе? — слышал он довольный голос Родрига. — Здорово? Я специально тебе не говорил, куда мы едем, чтобы ты в уме поперебирал, что у меня за маленький бизнес. Агентство у меня! А ты будешь моделью. У меня их много, но ни один не подходит так, как ты. Сейчас сделаем несколько пробных снимков…

Декорировавшие Григория руки перенесли его к растянутому в углу белому полотну и упорхнули. Вокруг забегал Родриг, ослепляя Зайко вспышками — тот, будучи вещью, не мог закрыть глаза — и оглашая пространство восхищенными криками:

— Прекрасно, прекрасно! А теперь покажи боль, страдание! Нет, нет, не так сильно, с намеком, таким намеком, понимаешь?

Гриша понимал. Он честно что-то изображал, правда, при этом ни один его мускул не дрогнул. Но Родриг остался настолько доволен, что тут же подписал с Гришей контракт. Для этого пришлось нести с первого этажа прибор, преобразующий импульсы в слова; Григорий с облегчением понял, что может говорить. Он попросил оставить прибор ему, но, конечно, ему отказали. Тогда он решил, что купит такой себе, вне зависимости от стоимости, и будет носить даже ночью.

Вечером Родриг лично вручил перепуганным родителям Гришу, тут же забросав их потоком хвалебных и клятвенных слов, что их сын будет зарабатывать миллионы, для убедительности показал на смартфоне рекламный сайт и фото, а затем так же стремительно исчез. Мама тискала сына, плача от радости; папа смущенно улыбался, делая вид, что читает на ноутбуке новости; Анютка скакала вокруг в обнимку со своим львом.

Все складывалось прекрасно, несмотря на то что Гриша оставался только вещью. В семье решили, что подкопят денег и только потом уже со знанием дела отправят Зайко-младшего к врачу. Григория стали уважать; теперь с ним здоровались все соседи и коллеги, которые раньше не узнавали его в упор. Даже однокурсница, оставившая его в памятный день на скамейке, сама изъявила желание носить его и впредь. Но доходы Зайко позволили ему нанять шофера и по совместительству носильщика, а также прибор для самостоятельного общения и даже автомобиль. Гриша даже думал: «Смешно. Когда я был человеком, они все относились ко мне с подозрением, но стоило стать вещью — и в их глазах я стал человеком. Чудеса!» Но эти чудеса определенно были из сорта хороших, добрых. Гриша действительно стал зарабатывать на рекламе столько, что смог освоиться со своим положением и теперь ездил в дальние страны вместе с Родригом. Побывал в Албании, Китае, Швеции, Марокко, Греции, Германии, Англии и еще в десятке стран, но больше всего ему понравилось в Испании. Мама этому очень радовалась. Она теперь всегда носила с собой альбом фотографий Гриши с работы и каждому знакомому при встрече обязательно рассказывала, каких высот добился ее сын. Если это случалось при Грише, он обычно очень стеснялся и просил маму не распространяться, но ее было не остановить. Отец хмурился: нашла, мол, чем хвастаться! — но затем примирился и он. Только ворчал:

— В мое время вещью нельзя было заработать. Нет, тогда места для вещей не было. Все людьми хотели стать. Но я все равно горжусь тобой, сын.

Грешным делом Григорий иногда думал, что эксперимент прошел просто блестяще, — и ни капли не сожалел о подписанном договоре.

Самыми занятными, пожалуй, были посиделки с сестрой, когда в редкий выходной Григорий оставался дома. Обычно подобные дни выпадали на будни и оба родителя отсутствовали, но по просьбе сына оставляли дома сестру. Что может придумать ребенок в таком возрасте? Конечно же, чаепитие.

Первым, как самого главного, Анютка сажала брата на стул и при этом непременно роняла: ручки были слишком слабенькие, чтобы удержать Григория.

— А! — вскрикивала она. — Прости-прости! — и целовала его в щеку. При этом задевала лежавшую на столе книжку, и та падала. — А! Прости-прости! — и Анютка нагибалась за книжкой, и гладила ее по обложке, при этом задев еще что-то. — А! Прости…

— Ань, подними меня, — напоминал о себе Гриша, и Анютка с полными руками всего, что нароняла, бросалась помогать брату. Наконец, устроив его в кресле, сестра приносила любимые игрушки, и поила их якобы чаем — конечно же, ничего в игрушечных пластиковых чашках не было. Больше всего Григория удивляло, что Анютка понимает его и без специального прибора, так что от надоевшей за прошедшие дни повязки с прибором можно было отдохнуть.

Во время первого чаепития Зайко ждал сюрприз. Едва Анютка начала расставлять тарелочки и чашки по столу, Григорий услышал чей-то бас:

— Значит, вы пополнили наши ряды? Прискорбно.

— Кто это? — насторожился Гриша.

— Я, с вашего позволения, Анютин лев. Тот самый, к которому она бросается по утрам, едва проснувшись и не почистив зубы, — усмехнулся голос, и Гриша смутился: тот повторил то, что неоднократно думал сам Зайко. Он сидел прямо напротив нашего героя, и тому казалось, что зверь улыбается. Или это была игра воображения? — Зовут меня Лев Асланович, можешь так и обращаться.

Кукла-пупс, сидевшая слева, представилась Настей, выгоревшая и полинявшая от времени кенгуру — Алисой Ивановной, ее старичок-сыночек — Ваней, мечтательный жираф, подаренный Анюте на прошлый день рождения, Симбой, а мишка, конечно же, — Михаилом. Григорий был потрясен и раздавлен; по первости ему вообразилось, что все эти игрушки — бывшие люди. Но Лев Асланович быстро привел его в чувство, заверив, что никаких достоверных фактов подобной метаморфозы нет, а в ином случае в этом кругу Григорию всегда будут рады. Сестра было заплакала, но тут уж дело в свои пухлые ручки взяла Настя: зарыдала громче нее. Парадокс, но это помогло. Анютка тут же схватила куклу и начала качать, укоряя за слезы.

Тем временем между участниками чаепития завязался разговор; оказалось, что Лев Асланович очень интересуется политикой и иногда очень резко высказывается о действующей власти. Всякий раз при какой-нибудь особенно колкой фразе Алиса Ивановна сжималась в комочек, нервно поглаживая сыночка, и возмущенно шептала: «Лев Асланович, ну хватит, вдруг услышат!» «Да кому мы нужны, мы же вещи», — тогда встревал Михаил, который сам про окружающий мир не читал, но любил слушать, как его друг рассуждает о нем. «Мало ли», — неопределенно высказывалась кенгуру. Тогда что-нибудь невпопад говорила Анютка, совершенно ничего не понимавшая в предмете разговора — что-нибудь вроде «А у нас тоже воспитательница строгая» или «А у меня новый браслет», и внимание переключалось на нее. Лев Асланович как-то поделился с Гришей, что хочет вырастить из Анютки леди — «Кому мешали хорошие манеры, мой друг?» — но девочка то ли не слышала его, то ли не слушалась. Грише подозревал, что сестра просто не понимала, что требует от нее мягкая игрушка. Иногда Анютка так и говорила:

— Вот зануда Лев!

Но шла мыть посуду или играть на фортепиано: в этом ей помогала Алиса Ивановна, как оказалось, педагог от природы. Она терпеливо указывала девочке на ошибки; и Анютка медленно, но верно начинала играть все лучше и лучше.

«Надо отдать ее в музыкальную школу, — думал Гриша. — Как бы подобрать хорошую, чтобы не испугали, не отвратили от музыки? Ведь чудно, чудно играет!»

И плакал невидимыми миру слезами.

Часто во время чаепития игрушки просили показать фотографии из дальних стран. Григорий поручал сестре принести телефон, и Анютка иногда с охотой, иногда через длительные уговоры это исполняла. Мечтательный Симба вздыхал, глядя на Марокко; он очень скучал по своей названой родине, которую не помнил (или не видел?), и просил Григория в следующий раз, когда тот соберется в Африку, взять его с собой. Зайко обещал, и теперь Лев Асланович периодически подтрунивал над ними со своим, понятным только львам, юморком: «О, опять сцепились, африканцы-сепаратисты…»

Потом приходила мама и каждый раз неизменно приходила в ужас:

— Нюта! Ну я же тебя просила, не играй с братом в чаепитие, ты его мучаешь! Опять пустую кружку ему дала!

«Странно», — удивлялся Гриша, пока мама в своем очередном новеньком платье сгребала все игрушечные принадлежности и уносила их в Анюткину комнату. «А я чувствовал вкус чая».

Потом мама возвращалась и уже кормила и поила сына по-настоящему. Тот не возражал, хотя, честно говоря, был сыт. Мало ли; вдруг это лишь иллюзия полноты желудка? А есть надо; когда он станет настоящим, живым человеком… если захочет им быть…

«Не захочу», — понял Гриша, когда Родриг взял его с собой в Америку. Там было все, как в фильмах из детства: солнечно, и пальмы, и небоскребы, и вкусная еда, и серьги для мамы, и компьютер для отца, и динозаврик Кеша, который был совсем большой, почти с Анютку ростом, но, как сообщил застенчиво и по секрету Грише, для своего народа — маленький. И там были свежие ночи, на которые можно было смотреть с балкона, и… и в общем-то на поверку ничего, чего не встречалось бы в России. Вскоре они с Родригом вернулись на родину, но начальник был крайне воодушевлен.

— Мы с тобой горы свернем! — кричал он во время очередной фотосессии. — Так, взгляд мужественнее, спину выпрями, вот так!

Григорий, как всегда, ничего не делал, но его хвалили.

На первой работе, ставшей скорее подработкой, не возражали против столь частых поездок: мыслей Гриша создавал столько, что индикаторы загорались в течение пары часов работы, хранилища быстро переполнялись, и счастливый шеф терял дар речи и лишь уважительно подносил Гришу к дверям, где уже ждал шофер.

Так было до Америки. Потом генератор стал заполняться все медленнее и медленнее; иногда Грише приходилось сидеть по четыре, а то и по шесть часов, чтобы выдавить из себя хоть что-нибудь. Тогда он спросил об отпуске, но в этот раз шеф над ним посмеялся:

— Какой отпуск, Григорий! Ты просто разленился. Нет, ты должен каждую свободную минуту посвящать нашему делу, иначе…

Что там иначе, Гриша думать боялся. Честно говоря, он и так чувствовал себя виноватым за то, что пропускает мыслевыкачку, чтобы сниматься в фотосессиях и ездить по миру; и потому не перечил.

Так продолжалось еще год — счастливый, счастливый год. Усталость, конечно, накапливалась; при встречах с соседями он все больше молчал, а оказавшись на рабочем месте, все больше предпочитал просто лежать, отключившись от внешнего мира, ничего не видя и не слыша, как настоящая вещь. В конце концов шеф принес его в свой кабинет и, посадив в кресло, сам сел перед ним на стол и, попыхивая сигарой, проговорил:

— Григорий. Мы тебя очень ценим. Но так продолжаться не может. Из тебя выкачивается все меньше и меньше мыслей. Я боюсь, если так продолжится, ты дашь нам дуба прямо на рабочем месте. Ты ведь этого не хочешь, Григорий?

И дал Зайко расчет.

Гриша не сильно расстроился. В конце концов, он был Творческой Личностью, он работал в Рекламной Индустрии, и эти жалкие крохи, получаемые от мыслекачки, почти ничего в его жизни не меняли.

На следующий день, когда Гришу привезли в студию, он обнаружил, что на его месте перед декорациями тропического моря в рекламируемой одежде сидит другой вещь — худощавый блондин со впадинами под скулами.

— Что это? — возмутился Григорий через устройство общения, закрепленное на предплечье. Материализовавшийся из-за декораций Родриг, тяжело бегая глазками, схватил его за запястье и отнес в сторону.

— Ты это, Грег, не переживай… это ничего личного, понимаешь? Мода поменялась, теперь такие, как ты, не в тренде. В моде другие вещи. Это ради компании, Грег! Не злись. Как только мода поменяется, я сразу тебя позову. Ну, бывай.

И дал Грише расчет.

Зайко и тогда не расстроился. Он был уверен, что стоит отдохнуть — и можно будет так же легко найти новую работу. Отец не был с этим согласен; он тут же схватил сына и поволок в банк, но там ожидаемо сказали, что пока мест для вещей нет и в ближайшее время не ожидается — и показали зал, полный под завязку такими, как Гриша.

Отец замкнулся в себе. Мама с каждым днем становилась все мрачнее; все чаще она ходила по дому, причитая, что сын ее не любит, не уважает, ей теперь не о чем рассказывать соседкам: там везде дети на хороших должностях и при семьях, а у нее!.. Гриша молчал, потому что шофера пришлось уволить и дорогие батарейки в нарукавном устройстве поменять было некому. Точнее, это могла сделать мама, но она все время либо забывала, либо откладывала покупку, либо мучилась от мигрени и выходить никуда не собиралась. Жираф Симба подсказал Анютке, что надо бы помочь брату, но на сестрино предложение сбегать за батарейками мама ответила возмущением: такую дорогую покупку невозможно доверить маленькой девочке!

В конце концов отец заставил маму отвезти Гришу к тому самому знаменитому врачу, поход к которому так давно откладывался. «Пора», — сказал: и маме ничего не оставалось, как, несмотря на мигрень, отвезти сына.

Знаменитый врач мягко улыбался, сияя глазами и зеркалом на лбу, и обращался к Зайко исключительно «Гришенька». Осмотрев молодого человека, он покачал головой:

— Какой запущенный случай! Мамочка, как же вы тянули с визитом ко мне столько времени?

— Мы думали, это пройдет, — понурилась та.

Врач покачал головой:

— Нет, эта болезнь сама не проходит. Я могу попробовать вылечить вас, но это будет стоить… — Он задумчиво воздел глаза к потолку, пошевелил губами и нацарапал карандашом на бумаге некую сумму. Взяв листок в руки, мама схватилась за рот и приглушенно выдавила:

— Да это же еще больше, чем тогда на скорой нам сказал…

— Расценочки выросли, мамочка. Да и случай у вас ну очень запущенный.

Мамина кожа пошла пятнами. Гриша даже испугался, как бы ей не стало плохо, — но тут же благостное, легкое спокойствие накрыло его, и он перестал бояться.

Мама тем временем отдышалась.

— Нам надо подумать.

— Подумайте, подумайте.

Они оставили кабинет доброго доктора, сели в такси, и всю дорогу мама молчала и смотрела в одну точку. Гриша даже испугался, не стала ли вещью она сама, и отчаянно звал ее — конечно, его никто не слышал. Но обошлось; когда водитель такси обернулся и назвал сумму, мама подпрыгнула, молча подала ему несколько бумажек, вышла из автомобиля и направилась к дому. Водитель крикнул ей: «Дамочка, сына забыли!» Мама вернулась, покачиваясь на каблуках, и вытащила Григория.

В этот вечер у Зайко-младших с игрушками было долгое чаепитие. Уже выпала роса огоньков в противоположном доме — синих, зеленых, красных; на небо вынесло луну. «Не зажигай лампу, так красиво», — попросила Анюту Алиса Ивановна. Она совсем сдала в последние дни: одна лапа держалась на ниточке, мех на шее и на макушке вытерся, но меньше любовь сестры к маленькой кенгуру от этого не становилась. Михаил, чувствовавший себя в темноте неуютно, попытался возражать, но Лев Асланович объявил голосование, и, конечно, большинство захотело любоваться сумерками.

Потом пришли родители, включили свет, разогнали чаепитие и устроили ужин. Грише они так ничего и не сказали.

С тех пор его никуда не брали, только перекладывали из гостиной в Гришину спальню, из Гришиной спальни — в Анютину комнату, оттуда — на кухню, из кухни — в ванную и по кругу. Да и не то чтобы перекладывали, а все больше швыряли. Мама как-то при уборке в сердцах толкнула сына, и тот упал набок, а она даже не стала его поднимать. То есть потом, когда должен был прийти отец, конечно, подняла. Но до этого мама все Грише высказала и сунула ему под нос бумажку с надписью «Налог на вещь». Это добрый доктор, поняв, что деньги ему нести не собираются, настучал про Гришу и тем самым расстроил маму. Зайко мысленно пожелал врачу самому стать вещью.

Родители все больше стеснялись заговаривать о Грише, и особенно — с ним самим. Будто всегда общались с куклой, а то вдруг прозрели и друг друга спрашивают: «Что за помрачнение такое было?» В конце концов, устав перекладывать Гришу из комнаты в комнату, они даже убрали его на балкон, устроив коробки вроде кресла. Зайко не возражал: в его положении можно было наблюдать за птицами. Правда, стекло с каждым днем становилось все более грязным, но это почти не мешало ему. Особенно Григорию нравились вороны — эти долго боялись его, но со временем привыкли прилетать каждое утро, садиться на карниз с той стороны стекла и что-то кричать на вороньем языке. Крохотные глазки птиц светились добрым участием, что чрезвычайно трогало Гришу.

Сколько он провел времени на балконе? Он бы не смог сказать. В его голове, все более бездумной, смешивались все времена года, и часто, просыпаясь утром, он не мог понять, поздняя осень сейчас или очень холодное лето, какой на дворе год и даже столетие. Ему казалось, что вот-вот над домами полетит автомобиль времени, вроде как из одного известного фильма, или что вот-вот появится телепорт-путешественник, или что взорвалась нейтронная бомба и все давно мертвы. Тогда он клял проклятый эксперимент, на который подписался. Но потом на балкон выходила мама, чтобы что-нибудь вытряхнуть, или просто открывалась дверь и слышались привычные, домашние звуки, и тогда с разочарованием он понимал, что его заключение продолжается. Но это его не расстраивало; у него теперь было вечернее солнце и утренние вороны.

Однажды ему даже настолько повезло, что он увидел отражение гостиной в стекле балконной двери. Может быть, такая возможность подглядеть за жизнью родных представлялась и раньше, но очень уж часто Григорий был в сладостном, вещественном забытье. Он увидел, как мама кладет в большую коробку Ларису Ивановну с ее старичком-сыночком, и Михаила, и Симбу, и Настю и тянется ко Льву Аслановичу, но вбегает сестра, и прижимает любимца к себе, и плачет, но мама говорит: «Ты уже взрослая, чтобы в игрушки играть, они тебе не нужны». Анюта — кому еще может принадлежать этот голосок? — пламенно отрицает, но в конце концов достигается компромисс, и мама уносит игрушки… уносит…

«Да что ж это такое! — хотел возмутиться Гриша. — Они же живые! И я живой! А вы, вы вот так берете — и выбрасываете! Нет, это никуда не годится, сейчас я встану гремящим скандалистом, и тогда вы заплачете, а не Анюта!»

Но, вместо того чтобы встать, он упал. Сестра, услышав грохот, примчалась на балкон и с криком бросилась поднимать брата:

— Я думала, ты уехал в большую командировку! Когда ты приехал, Гриша?

И совсем не так много лет прошло. Конечно, сестре было никак не меньше девяти, но и вряд ли сильно больше, и в скором времени она обещала стать красавицей.

«Занимаешься ли ты музыкой? Я не слышал, чтобы ты это делала», — подумал Гриша, не особо надеясь, что Анюта поймет. Но сестра вдруг заплакала, обнимая его:

— Да! Я в музыкалку хожу… не пианино, виолончель…

«Вот и славно».

Хлопнула дверь. Мама застыла посреди комнаты, уже без коробки, и с ужасом глядела сквозь стекло на них.

— Анюта! Он же пыльный! Только с дороги, — поправилась она, перешагивая через высокий порожек. Григорий осознал, что месяцами видел ее только в профиль, когда мама вытряхивала простыни или гоняла его ворон, и теперь был рад, что она обращается к нему.

— Он же живой!

— Аня, отпусти брата. Он тебе не игрушка.

— А вам игрушка, что ли?

За такое неучтивое высказывание сестра была изгнана с балкона, а на место происшествия был вызван с работы отец.

— …Аня говорит, упал, — шептала мама. — Как думаешь, он живой?..

— Черт его знает. Он же вещь… — Отец тронул Гришу за плечо. — О-о, ты его совсем не протирала, что ли?..

— Я забыла.

— Как можно забыть о сыне?

— Ты-то сам забыл.

— Ну я его почти не видел, пока он шлялся по своим заграницам.

— И я. Значит, и не кормила… тогда умер. Боже мой, бедненький…

— А вдруг нет?

Они с сочувствием глядели на сына. Мама патетично прижала к груди руки; на запястье левой виднелись новенькие часики. Отец обнимал маму за плечи. «Я живой!» — хотел сказать Гриша, но не мог: в отличие от Анюты, взрослые его не понимали.

— Надо избавиться от старых вещей, — решил отец. — Освободить, так сказать, место для новых, хороших… а отслужившее свое — выбросить.

— Сына?!

— Это не сын, это вещь, — сдвинул брови отец.

На том и порешили.

Анюту со Львом Аслановичем, от которого она теперь не отходила ни на шаг, оставили соседке, а сами заказали грузовик и начали избавляться от накопившегося хлама. К их чести, они долго не могли решиться положить туда сына: сначала положили прадедушкины настенные часы, потом несколько старых шкафов, гору одежды и обуви, объявленной устаревшей, сделанный дедушкой стол, бабушкину вышивку. Только потом, на самую верхушку — водрузили. Странно, но он будто сопротивлялся, никак не желая улечься; все выпадал, странно изгибаясь и выскальзывая из рук. Наконец с помощью двух грузчиков удалось его окружить и уложить на самый верх ящиков.

Закрывать кузов сзади не стали — чтобы Грише было не скучно, если он жив. Грузчики попробовали было возмутиться, но отец просто молча сунул им несколько купюр. Так что теперь Зайко-младший отчетливо видел, как грузовик отъезжает, как мелькают внизу пятнышки, вдавленные в асфальт, и он изо всех сил жался к ящику, упираясь протянутой к дому ладонью: упадешь на полной скорости, да еще лицом — приятного мало. Родители стояли, глядя вслед; отец махал рукой, мама плакала и вытирала слезы беленьким платочком.

Вдруг дверь подъезда открылась, из него выпала соседка, а следом выскочила Анютка со Львом Аслановичем на руках.

— А! — вскрикнула сестра.

— Ах! — ужаснулся лев.

Родители ошарашено глядели на нее. Отец погрозил кулаком соседке, но та лишь пожала плечами: Анютка — хитрая мордочка, что с нее взять? Уговорила, выплакала, вымолила. Что сделает сердце бедной женщины против детского отчаяния?

Обогнув родителей по дуге (отец попытался поймать дочку, но та оказалась проворнее), Анютка выбежала на дорогу и помчалась за грузовиком.

— Стойте! — кричала она. — Остановите! Гриша!

Что-то внутри Зайко екнуло. Возможно, сердце.

И точно. Девочка споткнулась на ровном месте и полетела на асфальт лицом.

«Нет!» — страшно закричал Гриша, и родители почему-то зажали уши. Мама выронила на асфальт беленький платочек. Вороны, верные Гришины подруги, взлетели и закружили над домом страшной спиралью.

И Лев Асланович совершил подвиг. Невозможным для вещи образом он дернулся, на миг словно превратившись в настоящего льва, — и сестра упала на него, а не на наждак асфальта. Гриша видел, как Анечка садится, поливая слезами щеки, одежду, вату, торчавшую из раны Льва Аслановича, и одной рукой прижала к себе любимого зверя, а другую — протянула к брату.

«Живая. Целая. Хорошо», — так думалось Грише. А что переживает и плачет — это ничего.

К вещам она еще научится относиться равнодушно.

Еще научится.

Научат.

Призвание (Юрий Гогоберидзе, Тенгиз Гогоберидзе)

Я часто вижу этот сон и всякий раз узнаю его в первое же мгновение.

Я в парадной лацерне стою на мостике ультрасветового дромона класса «Спаситель» и всматриваюсь в сияющий мандариновый шар аль Кидра Прайм. Позади меня держатся за руки Фарух и Мадина. Я их не вижу, лишь слышу дыхание и все же знаю — в их вишневых глазах застыла надежда. Прозрачный колпак рубки пропускает только видимый свет, но бегущие по нему строки цифр не лгут, поэтому я знаю, что происходит в каждый момент.

Разогнанный орбитальным синхротроном пучок бьет в крохотный раскаленный планетоид на границе хромосферы оранжевого субгиганта, выбивая из малыша струи мезонов, которые устремляются к звездному ядру.

Из ядра выгорел почти весь водород, так что термоядерное тепло уже не сдерживает гравитационного сжатия. Конвективная оболочка, напротив, раздувается, увеличивая светимость звезды на доли промилле в год. Достаточно, чтобы через сотню тысяч лет превратить аль Кидр в полноценный красный гигант, а леса Новой Медины в безводные пустыни — в ближайшее тысячелетие. Фарух был тем, кто предложил решение. Ускорить реакции каталитически. Поджечь гелий до вырождения вещества ядра. Остановить схлопывание центральной зоны и дать планете еще миллион лет.

Во сне я могу смотреть на звезду без рези в глазах и видеть то, чего Фарух и Мадина разглядеть не в силах. Структура фотосферы меняется, пропуская струи сквозь мандариновую мякоть оболочки к тонкому слою недожженного водорода. Из выкладок Фаруха следует, что глубже идет активное образование двухатомных мезоионов гелия, облегчая запуск процесса синтеза углерода. Сенсоры «Ковчега» чувствительнее моих глаз, и бегущие цифры подтверждают разогрев ядра.

Сны необходимы, чтобы не думать о по-настоящему страшных вещах. Вот и история Фаруха со временем все чаще видится мне светлой и счастливой.

Я помню наши научные беседы и ту встречу, когда он впервые открылся мне. Мы шли по тенистой галерее парящих садов Альхарама, я срывал с вьющихся ветвей тяжелые сиреневые плоды, надкусывал и бросал вниз с километровой высоты, а Фарух, сбиваясь и краснея, пытался мне объяснить:

— Пери. Пери из древних сказок. Гурия! Лучшее, что было и будет в моей никчемной жизни. Пойми, мой друг! Я готов отдать все, что у меня есть, за одну ее улыбку. И она сказала, что станет моей! Против правил, против воли отца. Мне всего лишь нужно…

Я ужаснулся. Гурия? Ну, конечно! И ладно бы, парень не знал: дочери мохаммадитских шейхов — настоящее чудо генжиниринга. Модификанты S-класса, одним желанием меняющие цвет глаз и восстанавливающие девственность. Что же она просит взамен, подумал я.

— …спасти Новую Медину!

Этой Вселенной с самого начала двигала любовь. Каждое мгновение одни частицы соединялись с другими, чтобы дать начало чему-то третьему. Парадокс: любви вокруг становится все меньше, в наши дни ее приход сродни чуду. А чудеса не следует отвергать.

Я понимал, что чудо Фаруха подготовлено умелыми руками шейхов, но разве его интересовали подлинные механизмы? Мог ли я объяснить парню, что его дипломная работа по воздействию на звездные ядра заинтересовала оружейников? Что сбор средств, проводимый Фондом Спасения по всей Новой Медине, не способен обеспечить и десятой доли необходимого финансирования. И только сговор мохамаддитской верхушки с ведущими корпорациями Иерархии позволяет продвигать проект.

На тот момент проект буксовал. Потому что Фарух сомневался, не желал переходить к главному без серии дополнительных экспериментов. А заточенные клинки не ждут. Они жаждут крови. Поэтому корпорации давили, и дочери шейхов становились сговорчивей.

Наверное, я мог попытаться открыть парню глаза. Но имел ли я право? Нет.

Мы сотканы из обрывков снов и воспоминаний, как лоскутные одеяла. Если они сотрутся, мы растворимся, исчезнем, как личности. Мудрые слова. Их я услышал от Кутайбы ибн аль-Фадайи, главы мохаммадитской тайной стражи. Кто-кто, а он знал, о чем говорил. Шейхи верно рассудили: двое спецов сработаются, даже если недолюбливают друг друга.

— Простите мое невежество, почтенный Кутайба, — спросил я его на нефритовой лестнице мавзолея Основателей, — почему вы выбрали это имя? Насколько я помню, аль-катаб что-то вроде горба… приходится работать, не разгибаясь?

Он улыбнулся в бороду.

— Если вспомнить хадисы пророка… «Женщина не может отдать должное Господу до тех пор, пока не отдаст должное супругу. И даже если бы муж возжелал ее, когда она сидела бы в седле, она была бы не вправе отказать ему». Верблюжье седло, которое помогает верным женам отдавать долг хозяевам, и есть аль-катаб.

Весь следующий год новомединской хиджры я челноком ткацкого станка носился от сектора Иерархии к Аль-Кидру, вел переговоры с шейхами, тряс за грудки промышленников и почти забыл о той словесной пикировке, но расширенная кубитами память Кутайбы не давала сбоев. Спустя ровно год он прислал на дромон альмею — по крайней мере, так значилось в направленном мне стереофирмане. Не запрещенную уличную танцовщицу, а дивное диво с диапазоном голоса четыре октавы. Скинув джеллабу сразу за порогом переходного отсека, она молча обернулась кругом, дав полюбоваться точеными формами, и достала из футляра нечто с тремя двойными струнами на длинном грифе.

— Саз, — слетел первый шепот с ее шафрановых губ. — Еще со старой Земли.

Под ловкими пальцами древний инструмент звучал слаще любой терранской лютни. Сердечный ритм альмеи подстраивался в такт моему, а ее феромоны настойчиво тянулись к рецепторам моей носовой полости, пытаясь вызвать неконтролируемый отклик. За партией в шахматы Клейна я, словно прыщавый юнец, отвлекся и позволил гостье сделать ничью.

— Прости, всадник, женщинам новой Медины с детства прививают знание топологии. — Ее рука коснулась моего виска в утешительном жесте.

Я дал квантовым точкам, сбежавшим с ее ноготков, проникнуть в кору моего мозга и, зафиксировав начало считки, перехватил инициативу. Открыл падшей всю глубину ее падения. Золотистые глаза гостьи увлажнились, засияв тем особенным светом, который встречается у детей и праведников. Альмея выдернула из ножен на пояске тончайший кинжал и вскинула над головой. На миг мне показалось, она готова пронзить им свою грудь. Быть может, тогда финал истории оказался бы иным.

Мне приятно вспоминать ее именно такой. Будто бы нагой до самого низа живота — прозрачный газ не скрывает ни острых сосков, ни влажного пупка, — и только в сквозном шелке юбки не видишь, а угадываешь ножки. Крепкая молодая грудь, такие же плечи — вся точно струна. Почти бесшумно переступают голые ступни, словно ощупывая биометалл пола. В такт им колышется плоский живот, так что ножны на бедрах ходят во все стороны. Понемногу, исподволь шаги становятся мельче. Руки изгибаются двумя змеями, вычерчивая узор за узором, тянется ко мне жало клинка. А ступни быстрее, быстрее. Дрожит, вибрирует, поет под ними биометалл. Ноги сплетаются и расплетаются, ножны вот-вот сорвутся с пояска, руки все ближе ко мне. Зачарованный, я подаюсь вперед, и в этот момент песня рвется на полутоне. Гостья падает на колени и гуттаперчево выгибается назад, вытянув руки и запрокидывая голову. По телу пробегают волны, словно его сотрясает электрический разряд — один, другой, третий — и все, передо мною застывшая литая статуэтка. Только гулко звенит оброненный клинок.

Больше в тот раз между нами не прозвучало ни слова. Она просто встала и ушла в переходной отсек. Но одного прикосновения мне хватило, чтобы узнать, что хитрец Кутайба прислал ко мне вовсе не плясунью для услад.

Не вела Мадина и традиционную жизнь знатной красавицы на выданье. Во время нашей следующей встречи на закрытом дворцовом приеме дочь шейха Гаруна ар-Руббана держалась по правую руку от главы тайной стражи, и на погонах ее формы красовался орел Саладина.

Наверное, я мог попытаться открыть Фаруху глаза. Но кто я такой, чтобы противиться чуду любви?

— Конечно, дружище, — ответил я. — Иди и сделай это. Спаси планету, завоюй девушку, и я станцую тахтиб на твоей свадьбе.

Глаза Фаруха засверкали, спина выпрямилась — он был готов воплотить в жизнь мой план. И воплотил, по крайней мере наполовину.

По прошествии лет я все четче осознаю, насколько работа с ибн аль-Фадайи обогатила мой опыт. До того я не понимал, каким образом квантовая теория игр предполагает достижение кооперативного успеха там, где пасует классическая. Слова «суперпозиция стратегий» и «запутанность выборов» казались пустым звуком. С Кутейбой мы не имели ни возможности, ни времени ничего согласовывать заранее, однако стоило кому-то из нас сделать ход, тут же выяснялось, что другой двигался в том же направлении, будто мы, не видя друг друга, ненамеренно танцевали посреди толпы парный танец.

Взять хотя бы случай, когда мы с еще свободным Фарухом сошли с прогулочного бота у какого-то оазиса поглазеть на танец тысячи дервишей. Я не успел осмотреться, как чуть поодаль приводнились походные анграв-шатры династии ар-Руббан. Дервиши, раскинув руки, белыми вихрями крутились под сияющими звездами, где-то пел пустынный жаворонок, а Фарух словно остолбенел, заметив показавшуюся из-за полога девичью фигурку.

Спустя миг Мадина летящими шагами скользила над омутом, едва касаясь звездчатой водной глади носками чувяков. Я поймал себя на мысли, что позабыл протокол. Совершенно вылетело из головы, как принято на Новой Медине представлять молодых людей.

«Фарух, это Мадина. Мадина, это Фарух».

Пери из древних сказок. Я уже знал, что парень будет готов. Поверит в себя, в свои формулы и начнет готовить главный эксперимент. Ведь любовь не ошибается.

Через год Мадина сдалась.

Фарух похитил ее прямо из-под родительского крова, пришвартовав разведшлюп в стелс-режиме к западной башне крепости ар-Руббан.

Влюбленные перебрались на «Ковчег», подальше от отцовского гнева. Фарух не уставал меня удивлять. Он мог стоять часами посреди инфозала, уставившись в одну точку. Потом вдруг начинал вычерчивать перед собой стилусом формулу за формулой — в столбик, чуть не десятками. Править, дополнять по ходу. Визуализатор едва поспевал за ним, и расцвеченные игрой лазерного света письмена еще долго висели в воздухе. Квантовый мозг дромона пересылал их на планету, где вся вычислительная мощь Новой Медины работала на эксперимент.

Я почти привык к лицу Мадины под вуалью, совместным трапезам на троих. Порой испытывал неудобство от их численного превосходства в диспутах.

— Отец дает предварительное согласие на брак после того, как все свершится, — сообщила нам Мадина за очередным ужином, и щеки Фаруха зарделись от нечаянной радости.

— На корабле есть запасы черного Хиосского для такого случая.

— Вы же знаете, всадник, для мохамаддита вина запретны, — остро взглянул на меня Фарух. — К чему это предложение?

— Отчего запретны? — ответил я вопросом на вопрос.

Они ответили согласованно, едва не перебивая друг друга:

— Пророк Мохаммад относил к запретному все, что туманит рассудок. Мы утрачиванием понимание смысла…

— Алкоголь снижает эффективность нейромедиаторов и нарушает точность синаптических процессов, информация передается с ошибками, количество их накапливается, и система становится неустойчивой.

Я поднес ко рту фиолетовую маслину на серебряной шпажке, аккуратно снял ее губами и тщательно прожевал.

— Вот почему у меня порой от выпитого кружится голова! С другой стороны, ваша, Фарух, нейросистема не столь проста, как моя. А знакомые биологи мне говорили, чем сложней система, тем она устойчивей.

— Это распространенная ошибка. Некоторые классы динамических систем устойчивы только до определенного уровня сложности…

Иерархия ждала. Автоматические заводы от Петры до Скифии запускали в сборку агрегат за агрегатом по заказам шейхов. Лучшие прикладники оружейных компаний, прецепторы секретных лабораторий Ноктополя и академики Элизиума разбирали по косточкам свежие сообщения с «Ковчега». Сотни экспертов, узких специалистов из разных областей трудились над отдельными разделами и подразделами, и лишь единицы видели громаду целого. Не спали ночами, падали от усталости и все равно не могли угнаться за Фарухом. Мне поступали лишь популярные выжимки его результатов, но общая картина была ясна: для чудес еще оставалось место в нашем мире.

Я часто вижу этот сон и всякий раз узнаю его в первое же мгновение.

Во сне я могу смотреть на звезду без рези в глазах и видеть то, чего Фарух и Мадина разглядеть не в силах. Структура фотосферы меняется, пропуская струи сквозь мандариновую мякоть оболочки к тонкому слою недожженного водорода. Из выкладок Фаруха следует, что глубже идет активное образование двухатомных мезоионов гелия, облегчая запуск процесса синтеза углерода. Сенсоры «Ковчега» чувствительнее моих глаз, и бегущие цифры подтверждают разогрев ядра.

Несмотря на то что я не чувствую физической боли, глядя на сияющий шар, из моих глаз сочится соленая влага. Потому что вопреки расчетам, пуск процесса не получится мягким. А расширение ядра не полностью погасит энергию гелиевой вспышки.

Сначала поверхность субгиганта подергивается мелкой рябью, потом из нее то здесь, то там начинают вырастать языки исполинских протуберанцев, и, наконец, вся звезда уже колышется пузырящейся желеобразной массой, разбрасывая вокруг ошметки мандаринового желе.

Здесь я обычно просыпаюсь, но помню, что будет после.

Когда все успокоится и аль Кидр продолжит лить ровное сияние, Новая Медина останется кружить по орбите куском мертвого камня без атмосферы. Во всей системе не выживет никто из мохамаддитов. Никто, кроме Фаруха и Мадины. Недаром мой дромон носит имя «Ковчег».

Рубильник (Мария Цюрупа)

Устрица скользнула по языку, оставив во рту печальный вкус океана. Серый холодный залив там, внизу, за широкими окнами, сразу показался ближе. Генерал Штром поежился и повел плечами.

— Местные жарят их на углях, — заметил секретарь. Он подходил со стопкой бумаг.

Генерал задумчиво облокотился на стол и побарабанил пальцами по полированному дереву.

— Отсталый народ. Дикари. Ну, скоро мы покажем им прогресс. В каждой! — Он красноречиво поднял палец в воздух. — В каждой их жалкой хижине будут электроплиты.

Перед тем как обернуться к собеседнику, он бросил тяжелый взгляд в левую часть окна. Там, за чертой защитного барьера, в стороне от теплых огней города, чернел неосвоенный лес и пустынные, неуютные берега.

— С чем пришел, товарищ Блиц?

Секретарь выложил на стол ворох папок.

— Новые проекты на утверждение, товарищ генерал.

— Так-так. — Генерал стал листать желтоватые страницы с чертежами, пояснениями и вердиктами комитета по изобретениям. — Электрокарты местности редактируемые — хорошо. Электрозамок дверной модель 5 — так-так, посмотрим. Новая система вентиляции — хорошо, давно ждали, пускаем. А кто делал-то? Опять этот ваш профессор, Бале? Хорошая у него лаборатория.

Генерал поднял от бумаг проницательный взгляд.

— Он же из местных? Лет десять назад его изловили, да? И смотри-ка, какой ученый стал. Главный наш изобретатель. Тянется к культуре, ишь. Чувствует, за кем будущее. Своим-то ему теперь лучше не попадаться.

Секретарь хмыкнул.

— Это точно, товарищ генерал. Они ему спасибо не скажут. Это ведь он придумал электроружья, которые сейчас на вооружении. И модернизировал лесопилки.

— Да-а. — Генерал покачал головой и обратился к следующему чертежу. — Электролопата ручная? Это что? — Он взглянул в описание. — Ставится на упор… Совершает копательные движения… Чушь какая. Хотя — идеологически верно, можно на выставке технологий представить. Была лопата — стала электролопата. Были вилы — будут электровилы. Была морковь — сделаем электроморковь! Забери, отошли в хозяйственный отдел.

— У меня все, товарищ генерал. — Секретарь аккуратно сложил материалы в папку.

— Хорошо, свободен. Да, кстати! — Генерал выпрямился на стуле и посмотрел на секретаря в упор. — Ваш профессор-перебежчик сейчас трудится над заданием особенной важности. Как закончит — сообщи мне немедленно, в тот же час.

— Да, товарищ генерал.

Секретарь вытянулся в струнку на пороге и сделал правой рукой приветственное движение, словно втыкал вилку, составленную из двух пальцев, в невидимую розетку.

— С электричеством в будущее.

— С электричеством. — Генерал условно, стоя вполоборота, повторил жест. — Свободен.

Дверь на электроприводе мягко захлопнулась.

Налив себе горячего чаю из настольного электротермоса, генерал подошел к окну и с удовлетворением оглядел панораму города: рыжеватые скопления окон, силуэты зданий, по которым вверх и вниз мелькали огни лифтов, упорядоченное движение транспорта, пук железных дорог, убегавших в леса, резавший их на сектора, разгонявший тьму невежества и первобытности.

Это была уверенная победа прогресса, победа электричества. Победа разумного человечества над неразумным и упрямым.

Где-то там, в темноте лесов, на холодных берегах серого залива, пока еще ютились хлипкие хижинки местного народа. Там эти странные рыжеватые люди жили своей нецивилизованной жизнью: жгли масляные лампы, складывали каменные печи, выходили в залив в уязвимых весельных суденышках, рыбачили и пекли улов на углях, разводили скот. Они считали эту землю своей, они сопротивлялись приходу новой жизни, но против цивилизации, владеющей электричеством, у них не было ни единого шанса. Что может деревянное копье против электрозаряда? Как может пастух голыми руками остановить электропоезд? Много упрямых местных жителей погибло в борьбе с растущим городом, но когда-нибудь они поймут, что сопротивление бессмысленно, — и вступят в новый век, ведомые новой силой.

«Вождь» — так и назывался основной электрогенератор города. Огромный и величественный, возвышался он над городом, и из своего окна генерал видел, как пульсирует, гоняя ток по венам города, его сильное сердце, и его голубоватое свечение отражается в поверхности залива. Генератор был выстроен на пути мощнейшего горного потока и преобразовывал энергию воды в электричество, даря городу жизнь и развитие, власть над настоящим и над будущим.

— С электричеством в будущее, — не сдержав чувств, произнес генерал, поднимая руку в приветственном жесте.

Что было раньше? Холод, темнота, изнуряющий физический труд. Что мы видим теперь? Яркий свет электроламп, тепло электрического отопления, физический труд поручен электрошахтам, электровозам и прочим механизмам, в умственном же труде человеку помогают электрические счетные машины. Город защищен от опасности электрическим защитным барьером, люди получают электрические ноги и руки, электрические сердца, пьют воду, доставляемую электроколодцами и прошедшую очистку в электрических фильтрах, электрические вентиляторы гонят в помещения свежий воздух. Пройдут годы — совсем немного лет, — и город удесятерит свою площадь. Недружелюбные земли покроются сетью железных дорог, везде засияют лампы, заработают механизмы, будет слышна людская речь и музыка из электродинамиков.

В самое ближайшее время изобретатель, предавший свой народ, переключит на «Вождя» питание защитного барьера — и барьер расширится, захватит новые территории.

Активен изобретатель, активен. Что ни неделя, то новые проекты.

Генерал Штром нахмурился, глядя на линию горизонта. Ночь сгущалась, залив темнел.

Ведь это он, этот самый изобретатель, разработал проект «Вождя». Раньше город существовал на старых, слабых генераторах. Прекрасная идея — использовать течение реки. Какая ирония, что исходила она от местного, перебежчика. Активен, активен товарищ. Ну, ничего, пусть строит. Пусть. Пока…

* * *

На инженерном столе, под уютным светом старой лампы, были разложены чертежи. Бале быстро писал карандашом по миллиметровой бумаге. Его профиль, очерченный электрическим светом, был почти неподвижен, веки слегка опущены. Под правой его рукой стояла счетная машина, левая лежала наготове возле стопки справочных материалов. На стенке висел ободряющий плакат: юноша и девушка улыбались, протягивая к зрителю расставленные вилкой пальцы. «Включайся!» — звала ярко-оранжевая надпись.

Искра сидела в самом углу комнаты, возле шкафа, заваленного рулонами чертежной бумаги. Считалось, что она разбирается с почтой — на самом же деле она не отрывала взгляда от человека за столом, зачарованная движением карандаша и такими знакомыми звуками работы: скрипом грифеля, шорохом бумаги, щелканьем счетной машины.

Затрещал электрический звонок над дверью. Искра вздрогнула и схватилась за ближайшие конверты.

Человек за столом протянул руку и нажал кнопку. Дверь открылась автоматически, и в комнату вошли трое практикантов. Каждый держал в руках какие-то бумаги, у одного за ухо был заложен карандаш. Искра подавила смешок. Бале взъерошил рыжеватые волосы и повернулся на стуле.

— Включайся! — поприветствовал его практикант с карандашом за ухом.

— Подойди, — велел Бале. — В твоей схеме воздухофильтра была ошибка, прочтешь здесь. Я поправил. Считай вторую часть. Ты, — обратился он к другому, — Отличная работа, можешь отправлять на рассмотрение в комитет. Тебе, — третьему, — съездить в госпиталь и настроить аппаратуру, что-то у них сбоит. Вернешься — можешь приниматься за свою идею, возьми вот справочник и эту статью. Вопросы есть? Включайтесь, ребята. За вами будущее.

— С электричеством в будущее! — Два практиканта, поприветствовав профессора, скрылись за дверью. Третий остался.

— Профессор Бале, — тихо сказал он.

— Слушаю.

— Я про проект… который на рассмотрение… — Парень заговорил еще тише, уперевшись взглядом в свои ботинки. — Профессор. Это ваша работа. Подадим под вашим именем?

— Нет. — Нисколько не удивленный, Бале покачал головой и вернулся к столу. — Ты хорошо над ним поработал, это ни к чему.

— Профессор, — практикант, совершенно красный от смущения, перешел на шепот, — это может быть важно для вас — пусть они видят, что вы работаете над новой задачей. Мало ли… что.

— Я понял. — Голос Бале был холоден и ровен. — Не беспокойся. Мне не нужно это авторство. Подавай под своим именем. Жду завтра с отчетом.

Дверь с легким свистом вернулась на место.

Поймав восхищенный взгляд Искры, Бале улыбнулся уголком губ.

— Что теперь?

— Ты помнишь, десять лет назад. Ты не знал ничего, даже нашего алфавита, даже цифр. Помнишь, ведь это я первая сказала тебе: «Это лампочка». А сейчас. Профессор, ведущий изобретатель. Не бойся ничего, они без тебя как без рук.

Бале пожал плечами, лицо его осталось бесстрастным. Оно оставалось таким всегда, что ему ни скажешь. Скажешь ли «мне страшно», скажешь «я тебя люблю» — такие же спокойные веки, пожатие плечами, полуулыбка. Он мог смеяться над полной чепухой, но серьезные темы встречал с одинаковым безразличием.

— Что ты сейчас делаешь? — Она подошла к столу. Хотя бы о работе он всегда говорил с готовностью. Хорошо и тепло, можно просто стоять и слушать тембр голоса.

Он усмехнулся, как будто прочел ее мысли.

— Смотри. — Он показал на какие-то формулы. — Сейчас электрозащита города питается от пятнадцати генераторов местного значения. Они старые и слабые. А мы переключим питание на «Вождя» — и…

— С электричеством в будущее, — улыбнулась Искра.

— Именно так. Мощность возрастет вот по этому графику, периметр можно будет увеличить. Город получит новые территории. Военный завод разместится здесь, разработка леса — здесь. Тут, возможно, есть уголь.

— Но постой! — Искра очнулась от задумчивости и с ужасом смотрела ему в глаза. — Ведь там… живут… твои.

Он кивнул, лицо снова стало непроницаемым.

Искра не находила слов.

— Но как же ты… своими руками. Ведь это… человеческие жизни. Это твой мир. Бале! — Она схватила его за плечи, повернула к себе. — Хочешь — я похороню этот проект? Мы его потеряем. Я посчитаю неправильно. Давай я сейчас разолью тушь? Хотя бы так, хотя бы отсрочка.

— Успокойся, пожалуйста. — Он взял ее руки в свои, холодные, и покачал головой. — Мы не станем терять мои расчеты. Это должно быть сделано. Периметр должен быть подключен к «Вождю».

— А как же твои люди? Твое прошлое? Может, мать? Друзья? Ты так спокоен! Неужели тебе ни капельки все это не дорого?

Искра глотала слезы. В эту минуту она готова была разбить лампу о его умную голову — только чтобы вывести его из этого противоестественного равновесия. Ее трясло.

Бале смотрел поверх ее головы — на плакаты на стене. Потом он сказал серьезно и тихо, не выпуская ее рук, четко произнося каждое слово:

— Я считаю, что электричество — это шанс.

— Я боюсь, — ответила она шепотом.

— Отличная работа. — Генерал Штром похлопал по плечу руководителя комитета по изобретениям. — Прекрасно. Час назад защита города была переключена на «Вождя». Мы начинаем расширение периметра.

Человек, пришедший с руководителем, слегка вздрогнул и поднял голову. Генерал только сейчас посмотрел на него с вниманием: нехороший у него взгляд, напряженный, внимательный. И глаза такие… рыжие, будто полированный шкаф. А ведь это же он, профессор из местных. Герой дня.

Генерал дернул плечом и отошел к столу.

— Вам будет выплачена премия, профессор, — сказал он вполоборота. — И выношу вам благодарность за электрокарты. Там вон стоят бумажные из моего кабинета — возьмите, сдайте в музей. Свободны!

— С электричеством в будущее, — отозвался за его спиной голос интересного, чужого тембра.

* * *

Бале размашистым шагом шел по подземным коридорам. Десять лет он работал на электрическую цивилизацию. Десять долгих лет. Он трудился днями и ночами, пустил в работу весь ум, весь талант. Он прошел весь путь от не умеющего писать ученика до профессора и заслуженного изобретателя. Он запатентовал тысячи изобретений — и столько же запатентовали его ученики. Он ввел в оборот массу необходимых электроприборов, и приборы эти решительно заменили более старые аналоги. Он построил «Вождя». Он обеспечил город новой беспребойной энергией, и город поверил ей, положился на нее. «Вождь» дал новые силы транспорту, системам жизнеобеспечения, оружию и защите. «Вождь», созданный его руками, возглавил эту цивилизацию. Цивилизацию разрушения, которая была его вынужденным домом все эти годы.

— И все же есть у них кое-что хорошее — улыбнулся Бале. Искра шла рядом, держа его за руку, слишком испуганная, чтобы задавать вопросы.

Они вышли на воздух в горах неподалеку от водопада. Достав из кармана ключ, Бале открыл щиток, скрытый в скале, и посмотрел на город.

Глаза отражали рыжеватый свет фонарей.

Уверенная холодная рука легла на рубильник. «Вождь», город, цивилизация — были в его руке.

— Выключайся, — шепнул он и разомкнул цепь.

Мир изменился в одно мгновение. С неровным шумом остановились турбины. Замерло сердце «Вождя», голубой отсвет погас навсегда. Выключились дорожки фонарей. Остановились электропоезда и электролифты. Встали электросердца, погасли электрокарты, сломались электролопаты, прекратилась струйка очищенного электровоздуха. Круг электрозащиты померк, и темнота первобытного леса вступила в город.

Он повернулся спиной к остывающему трупу города и лицом — к серой глади океана. Ошеломленная, Искра смотрела на него, боясь пошевелиться.

Он предстал перед ней таким, каким был, наверное, всегда — твердый, холодный, знающий. Страшный и чужой.

Он поднял лицо вверх, впуская в глаза свет низкого прозрачного неба.

— Смотри, — сказал он. — Это — луна.

Грибной дождь (Александр Сивинских)

Стремительно набежавшее облачко было совсем небольшим и походило на цветок сакуры. Солнце подрумянивало его «лепестки», окрашивая молочно-розовым, точно щеки фарфоровой куклы. Дождь из облачка сыпанул веселый, быстрый, теплый, с аккуратной радугой по краешку. Глядя на него, хотелось улыбаться и ловить капли языком.

Люди, попавшие под этот наполненный светом дождь, будто спятили. Кто-то заметался, словно обожженный кислотой. Кто-то просто лег на землю и закрыл голову руками, тихо воя. Несколько бойцов начали палить по облачку из автоматов — странным образом это больше походило на приветствие, чем на оборонительный огонь, абсолютно сейчас бессмысленный. Комроты Свешников безумным кузнечиком запрыгнул на бронетранспортер, заколотил рукояткой пистолета по бронелюку. Ему не отперли. Капитан, чудовищно матерясь, скатился с брони и нырнул под машину — в тот самый миг, когда она, выбросив клуб черного дыма, сорвалась с места. Рев мотора заглушил и мат, и мокрый хруст раздавленного тела.

У Акихиро от этого неуслышанного, но воображенного с необычайной достоверностью звука стало кисло во рту и задрожали колени, но он продолжал снимать происходящее. Через несколько минут и он повалится на землю, чтобы никогда больше не встать. Однако сохраненные на пленке кадры уцелеют — тяжелый и чертовски неудобный фотоаппарат «Кристалл» герметичен и даже, кажется, бронирован. Пришедшие сюда позднее люди увидят наконец-то действие «грибного дождя», так сказать, в процессе. Будь он проклят, этот лживый, как вся здешняя красота, процесс.

Постепенно все стихло, лишь взревывал запутавшийся в огромном кусте волосянки БТР. Истеричное бегство было коротким и напрасным — экипаж опоздал задраить люки, и влага проникла внутрь. Прекратился и дождь. Бойцы теперь лежали все поголовно, совершенно неподвижные и как будто умиротворенные.

Мокрый насквозь Акихиро щелкнул затвором последний раз и опустил руки. Он ждал. Ждал, когда умиротворение придет и к нему, но оно почему-то не спешило. Не было ни боли, ни даже слабости. Он облизнул губы. Влага слегка отдавала полынной горечью. Акихиро сел на землю, складным ножом — другого оружия у него не имелось — подрезал пласт дерна и засунул под него фотокамеру. Накрыл бугорок каской, закрыл глаза и стал ждать.

Было тепло и покойно. Он почти уже задремал, когда его не грубо, но настойчиво потрясли за плечо.

***

Здравствуй, Машенька.

Ты, должно быть, изумлена, что я пишу на бумаге, и спрашиваешь себя, что за очередная блажь настигла твоего обожаемого Васеньку? Не удивляйся, душа моя, современные средства связи здесь не работают. Совсем. Связь осуществляется только по проводам да в каком-то из радиодиапазонов, но ни то, ни другое до Земли не достанет. Ты, вероятно, скажешь, что я мог бы записать видео на флешку и отправить вместо этого доисторического конверта ее? Увы, не мог бы. В терминале Фокина любая электроника выходит из строя. По этой самой причине у нас тут полный двадцатый век, притом самое его начало: деятельное и энергичное, как первые пятилетки в СССР. Дизельпанк на стероидах.

Между прочим, на стероидах тут все новички, включая твоего покорного. Для скорейшей адаптации. После прохождения через терминал Фокина адаптация настоятельно необходима, а на то, чтобы солдатики оклемались естественным образом, времени нету. Вот и засаживают каждый вечер нам в задницу по пять ампул чертовой фармакологии. Видела бы ты шприцы, которыми это делается!

К слову о заднице, на которую до странности похожа арка межзвездного терминала. Наших англоязычных братьев по оружию (их здесь немало, преимущественно чернокожие) фамилия великого российского физика приводит в состояние небывалого восторга.

«Фок ин! — орут они с хохотом, демонстрируя отличные зубы. — Ан-фокин-кредибл!» И прочее в том же духе. Сами они именуют терминал Фокина эф-термом и утверждают, что принципы мгновенных перемещений разработаны NASA еще в годы Лунной программы. И что не были они претворены в жизнь исключительно по недоразумению.

А потом изобретение украло кейджиби.

Спорить с упертыми джи-ай бессмысленно, да только и морды бить не получается. Ну, то есть мы-то готовы выщелкивать их замечательные зубки со всей русской обходительностью хоть каждый божий день, но за драки вмиг отправляют обратно на Землю. Отправляют, замечу, с дикими штрафами, которые испарят все жалование, как ласковое здешнее солнышко — капли «грибного дождя» с шелковистой здешней травы-муравы.

Этой смертоносной холеры, которая «дождь», все очень боятся, хоть и мало кто из солдат представляет, что она такое. Вроде как биологическое оружие недружеских нам аборигенов, заражающее человека спорами шибко быстро растущей грибницы. Моргнул глазом — и ты уже не венец творения, а трухлявый пень, поросший опятами. Достаточно одной капли, как говаривал персонаж старой комедии. Толком я об этой гадости еще не разузнал, поэтому и писать не стану. Напишу лучше об аборигенах, благо их в нашем лагере достаточно.

С виду они напоминают прямоходящих белочек метров полутора ростом. Шерстка, хвостики, мордашки, все дела. Голоса мультяшных персонажей и непосредственность пятилетних детей. Миленькие, прямо беда. Тебе бы точно понравились.

Они, в общем-то, никакие не белки, а зверушки наподобие земных насекомоядных. Обитают в двух с половиной стихиях: живут на суше, размножаются в воде, а столуются на деревьях. Жуков кушают (жуки тут аппетитные, сам бы ел, да макарон хватает), червей и гусениц кушают, плоды разные. Птичьи яйца очень уважают. От самих птичек тоже не отказываются. Вообще мало от чего отказываются. Прожорливые, заразы. Почти как солдатики после дозы стероидов.

Мы зовем их иудами, но не за предательский нрав, а просто так получилось.

Самоназвание у них «иу-еу», и сперва простодушные военные остроумцы окрестили их иудеями. (Надеюсь, Машенька, ты оценила мой каламбур с «окрестили»? ) Однако, после того как база сделалась международной, за антисемитские шуточки стали строго наказывать. Остроумцы не сдались, сократили иудеев до иуд. Блюстители толерантности угомонились, а имечко прижилось. Да и как не прижиться? Коннотации, христианский бэкграунд, то-се.

Вот, кстати, о коннотациях. Стыдно признаться, но я ведь образованностью блистаю, как сердцеед очами, только перед тобой, ангел мой. А в боевой нашей жизни самоотверженно играю роль туповатого и в меру исполнительного солдатика. И это, Машенька, острая необходимость. Потому что с умного в армии спрашивают как с умного, а с дурачка — какой спрос?

На сем казарменном афоризме закругляюсь, ибо подошло время отбоя. Спать хочется зверски, да ты, наверное, уже и сама заметила, как гуляют сикось-накось последние строчки. Рука моя в этот поздний час неверна, в отличие от сердца. Оно твое, Машенька.

Целую нежно.