Бесплатный фрагмент - Мы

Нос

Своё советское детство я помню не ровным ландшафтом, а рваными клочками восприятия в рамках «зима/лето». Я рос довольно самостоятельным ребёнком: мог запросто пожарить картошку или яичницу с колбасой. Кроме того, я обожал кататься на лыжах в лесу, возиться с самодельным аквариумом и паять хитроумные радиолюбительские схемы.

Поначалу, как и все нормальные советские школьники, я страстно хотел стать космонавтом. Потом — лесничим. Мне казалось, что охранять беззащитных зверюшек в лесопосадках — моя стезя. Но с возрастом стал склоняться к мысли, что лес — это несколько скучновато и стоит подумать о карьере какого-нибудь инженера. Кажется, в восьмом классе произошли события, которые заставили изменить точку зрения — я стал предпринимателем. А в основе столь резкой перемены курса лежал, как ни странно, мой сломанный нос.

Однажды я повздорил с одноклассником. Игорь был на голову ниже меня, но очень вёрткий и резкий. Я же был гораздо крупнее, к тому же только что записался в секцию бокса. Спортивный статус просто обязывал жёстко разобраться с щуплым оппонентом.

Помню, долго никто не решался начать драку. Но зрители подначивали, и я попытался пнуть. Но промазал, а Игорь откуда-то снизу хлестнул кулаком, и в глазах у меня взорвался целый фейерверк. Конечно, это был не нокаут, но что-то вроде нокдауна — это точно. Я неуклюже махал руками, куда-то бил, пару раз болезненно попал во что-то твёрдое. Кровь хлестала из разбитого носа с такой силой, что мне, Игорю и всем зрителям было понятно: поединок проигран.

Когда приплёлся домой, глаза заплыли в две тунгусские щёлки, а вместо носа выросла здоровенная подушка. Одежда была безнадёжно испорчена кровью. Не хватило духа признаться маме, что меня так отделал маленький Игорь. Я на ходу сочинил легенду о двух пацанах, что напали возле школы.

Мама сразу потащила в травматологию. Врач, опытный волосатый дядька, осмотрев мою распухшую рожу, вынес однозначный вердикт:

— Нос у него сломан. Госпитализировать надо, иначе кости неправильно срастутся.

Это было дополнительным унижением. Мало того что вчистую проиграл схватку, так ещё и с «боевыми» потерями! Чувство стыда напалмом жгло изнутри. Я в буквальном смысле не представлял, как буду жить дальше, смотреть в глаза окружающих, особенно одноклассниц.

Сделали небольшую операцию. На лице появилась поддерживающая конструкция из гипса и бинтов. В таком виде я отправился в отделение травматологии — выздоравливать. Как выяснилось, там уже прохлаждалась компания таких же «боксёров». Так что в этом смысле я оказался среди «своих». Целыми днями мы слонялись по лестнице, переходам и чердаку: курили и трепались.

Заводилой был Макс со странным прозвищем (а может, и фамилией) Подкидыш. Очень похожий на борца: мощный разворот плеч, бычья шея, могучие бицепсы. В больницу попал с сотрясением мозга, тоже после какой-то драки. Из-за «сотряса» под глазами у него были фиолетовые круги, которые только добавляли брутальности — по крайней мере, молоденькие медсёстры травматологии оптом запали на широкоплечего парня.

Для того, чтобы стать авторитетным «старшаком», у Макса были все данные: физическая сила, взрослая рассудительность, настоящий спортивный костюм «Пума» и кроссовки «Адидас». Кроме того, он курил тонкие белые сигареты «Салем», что в эпоху тотального «совкового» дефицита выглядело особенно круто.

Меня он расколол сразу:

— Чего куришь?

— «Космос».

— Без бабла, значит… А тут чего? С корефаном подрался?

— Угу.

— Стыдно, наверное, да?

Я недоверчиво взглянул на него. Но Подкидыш смотрел совершенно серьезно, без всякого издевательского подвоха.

— Плюнь, — посоветовал он. — В жизни потом ещё столько позора будет, что твой нос — это так… Мелочь… На вот, покури нормальную сигарету.

Я с благодарностью принял его доброе слово, а заодно и тонкую белую сигарету. Макс вдруг наклонился, хищно прищурился: по лестнице спускалась хорошенькая медсестричка.

— Пойду я… — он хлопнул меня по плечу. — Дельце тут одно появилось…

Едва он ушёл, подсел пэтэушник Ленька (сложный перелом голеностопа, куда-то упал спьяну).

— С ментолом, да? — спросил он.

Я молча дал ему докурить. Он глубоко затянулся и немедленно выдал военную тайну:

— Макс крутого заварил…

— В смысле?

— Бабки, говорю, рубит здорово.

— Как это?

— Старшие товар подгоняют, а он сливает его по своим каналам. Эх, мне бы так!..

Я поёжился: по тем временам разговор шел как будто о шпионской игре, как минимум уровня Джеймса Бонда. Такие дела явно бы не одобрили строгие тетеньки из нашей комсомольской организации.

— Так поговори с этими старшими, пусть тебе тоже дают товар…

— «Поговори»… — передразнил он. — Думаешь, так просто? Тут подход нужен! Эх, да что тебе объяснять, школьнику…

На лестницу, где мы курили, вдруг выглянула врачиха. Увидела меня, сказала:

— Хорош тут дымить! Всю больницу уже провоняли табачищем! И вообще! Тебя из милиции дожидаются!

Я спустился в отделение. Действительно, в палате переминался с ноги на ногу худощавый мужчина в коричневом костюме. В руках небольшая книжечка. Увидев меня, он нервно натянул на кадык узел галстука, предъявил удостоверение (сразу уловил слово «капитан»):

— Меня зовут Михаил Васильевич.

Мент был явно начинающий. Но тогда я этого не знал и порядком струхнул.

— Это тебя возле школы избили?

Я кивнул.

— Рассказывай, как дело было!

Я начал сочинять: вот, два пацана, немного старше меня, один повыше ростом, другой пониже… Сначала попросили закурить, потом деньги… Уже перешёл к описанию одежды, когда капитан оборвал меня:

— Хватит врать!

И сунул под нос книжечку, заботливо раскрытую на нужной статье.

— Читай! За дачу ложных показаний… Сколько?

— До трёх лет… — прошептал я.

— То-то! — он захлопнул Уголовный кодекс. — А теперь рассказывай, как было на самом деле!

Мент так ловко загнал в угол, что моя шаткая легенда рухнула, как карточный домик. Я беспомощно всхлипнул и как на духу выложил подробности драки с Игорем. Капитан одобрительно погладил себя по затылку. Взял объяснительную и ушел, что-то напевая под нос…

От этих разговоров дико разболелась голова. Чтобы как-то развеяться, я спустился в больничный дворик. Сел на скамеечку, закурил. Здесь всегда было по-могильному тихо, поскольку пациенты и медперсонал предпочитали лишний раз не задерживаться: дворик вплотную примыкал к зданию городского морга. Но сейчас за кустами цветущей сирени я слышал чьи-то голоса. Мне стало любопытно. Я потихоньку подобрался ближе, раздвинул ветки.

На площадке, где обычно выдавались тела покойных, блестела новенькая чёрная «Волга» — по тем временам абсолютно «мафиозная» тачка. Возле неё стояли Макс и еще два каких-то парня. Взрослее Подкидыша, именно таких мы называли «старшаками»: крепкие, накачанные парни с бычьими шеями и набитыми мозолями на костяшках кулаков. Услышав шум, все трое оглянулись. А Макс так резко взмахнул рукой, что я сразу не сообразил, какой именно знак он хотел подать: то ли уходить, то ли, наоборот, подойти ближе.

Один из «старшаков» кивнул в мою сторону, спросил Макса:

— Корефан твой?

Тот пожал плечами. И в этот момент другой парень, жилистый дылда, выбросил кулак вперёд, аккурат в солнечное сплетение Подкидыша. Удар был такой силы, что сразу пробил «дыхалку». Максим упал, парни принялись обрабатывать его ногами по рёбрам. Я не вмешивался, поскольку отлично понимал: ничем помочь не смогу.

Окончив экзекуцию, один из парней сказал:

— Понял теперь, нет? Чтобы деньги через неделю были!

Сели в «Волгу» и укатили, оставив облако едкой пыли. Я помог Максу подняться. Он откашлялся, сплюнул красную слюну:

— Через неделю… Козлы…

Потом вдруг улыбнулся разбитыми в кровь губами, весело сказал:

— А денег-то у меня нет!

— Как нет? — удивился я.

— Да так. Засадил их в другую тему… Угорел, короче.

Мы медленно пошли обратно в больницу. Перед входом Подкидыш вдруг остановился.

— Не говори никому, ладно?

— Ты сам-то как?

Он поморщился от боли:

— Фигня… Переживу… Мелочь…

От сознания, что я не один такой позорно побитый, мне вдруг стало легче: как будто объяснилась суть происходящих явлений, уложившись всего-то в три пустяковых слова, почти как царь Соломон с легендарной гравировкой «И это пройдет…»

Возможно, эти слова и спасли меня от тех бесповоротных глупостей, над которыми я тогда усиленно думал. Более того, знакомство с Максом Подкидышем неслабо подняло и мою школьную репутацию в глазах одноклассников.

Не знаю, в какую конкретно «тему» он «засадил» деньги, но инвестиция оказалась удачной. Когда бизнес «разрешили», стал одним из первых предпринимателей в городе. И ещё кое в чём этот широкоплечий парень оказался совершенно прав: в жизни я нахлебался столько позора, что впору было трижды сунуть голову в петлю. Но ничего, всё сложилось, устроилось, обросло позитивом.

Надеюсь, и у Макса тоже.

Винил

В пятнадцать лет моим школьным кумиром был Юрка Гадюкин. Пацан небольшого роста, конопатый и наглый. Особенно он гордился тем, что мать ему, как взрослому, покупает сигареты. Круг его общения был крайне разношерстным: от обычных дворовых оболтусов до матерых бандитов. Как ни странно, но объединяла всю эту компанию музыка.

Мы росли в Советском Союзе, и пресловутый железный занавес только-только начал приоткрываться. Но даже этой крохотной щелки вполне хватило, чтобы страну поглотило движение «металлистов» — поклонников «тяжелого рока». Для поколения, чье детство прошло под «Землян» и однообразную нарезку «Утренней почты», тяжелые риффы, извлекаемые из треугольных гитар стильными парнями в черных кожанах и с длинными патлами, казались откровением.

Нет, кое-что мы видели… Например, трансляции ежегодных фестивалей из итальянского города Сан-Ремо. Телепередачи проходили, ясное дело, ночью. И вся страна собиралась у телевизоров, многие включали на запись магнитофоны. Наутро европейская музыка начинала свой путь по стандартным советским квартирам… Но это было немного не то: слишком прилизано и прилично. Поэтому мы и таскались друг к другу с тяжелыми катушечными магнитофонами, переписывая затертые записи. Басов там уже не разобрать, но резкий искаженный звук ударных и необычный яростно-фальцетный вокал присутствовали, и этого хватало.

Мы наизусть знали альбомы наших кумиров: «Мэнуор», «Металлика», «Джудас прист», «Кисс», «Акцепт», «Моторхэд», «ЭйсиДиси», «Айрон Мейден» и много чего еще. Шепотом предупреждали друг друга: «Кисс» и «ЭйсиДиси» запрещены, потому что «фашисты». Нас приводили в восторг фантастические сюжеты на обложках пластинок, которых панибратски называли «пласты».

Не балованным советским школьникам это казалось верхом совершенства. Картинки на дисках были настолько привлекательными, что безумно хотелось оставить их себе. Разумеется, это было невозможно. «Пласт» давали только на вечер: всласть налюбоваться и переписать музыку на огромный катушечный магнитофон. Тогда я вспомнил об одном увлечении, которым переболел каждый третий мальчишка Советского Союза — фотографии. Разумеется, речь могла идти исключительно о чёрно-белой фотографии. За цветную брались единицы: процесс на порядок сложнее.

Это сейчас сделать фото элементарно: на кнопку — щёлк, файл — в комп, картинку — на принтер. А двадцать пять лет назад это целая история: отснять плёнку, набодяжить химические растворы, совершить ритуал проявления изображения, чтобы получить ленту полупрозрачных негативов, с которых и печатались снимки.

Печатать «фотки» было самым интересным. В ванной комнате устраивалась лаборатория: подключался прибор «увеличитель», ставились пластмассовые ванночки под «химию»: проявитель и закрепитель. Дабы не испортить фотоматериалы, для освещения использовался специальный фонарь красного света.

Свет мощной лампы экспонировал изображение негатива сквозь линзу увеличителя на лист фотобумаги. Затем бумага погружалась в раствор проявителя, где и происходило волшебство: на гладкой поверхности постепенно, из небытия появлялись контуры изображения. С каждой секундой картинка становилась контрастней, чётче… Было важно не «передержать» снимок, иначе он начинал чернеть, превращаясь в мрачную непонятность. Нужно вовремя выдернуть фотобумагу из раствора, сполоснуть в воде, и через пятнадцать минут «закрепителя» снимок считался готовым.

Фотографировали, понятное дело, не пейзажи и не белочек в парке. В нашей среде бродили сделанные кем-то фотографии плакатов и обложек виниловых дисков. Я научился их копировать при помощи самого обычного фотоаппарата «Смена». Закреплённый на штативе и тщательнейшим образом настроенный на расстояние в пятьдесят сантиметров, с которого, собственно, и производилась съемка, он из рук вон плохо держал фокус. И для того чтобы получить идеально чёткий негатив, нужно сделать несколько снимков подряд, а уже проявив плёнку, под лупой отобрать наиболее удачные кадры.

Представляете, сколько возни? И всё это для того, чтобы на свет появилась серия чёрно-белых фотографий, которые можно повесить на стену. Родители отнеслись к увлечению настороженно, но не вмешивались. Отец, правда, заметил на стене фотографию Рэмбо, перепечатанную из журнала «Ровесник». Помните, где актер с голым торсом и пулеметом наперевес? Папа снял фото, сделал формальное внушение, что, дескать, нечего врагов соцгосударства держать в квартире, и этим все кончилось. Против полуэротического фэнтэзи «Мэнуора» он не возражал.

Однажды я притащил толстую пачку снимков в школу. Весь урок публика пялилась на них. А на ближайшей перемене стали поступать предложения о продаже. Буквально за пару дней я благополучно распродал весь тираж (кажется, по пятьдесят копеек за штуку) и стал подумывать о расширении «бизнеса».

На третий день я был пойман за руку школьным завучем. С поличным. «Товар» изъяли, а меня долго песочили на комсомольском собрании за столь неуёмную страсть к чуждым капиталистическим ценностям… Шёл 1986 год…

И вот однажды собрались на квартире Гадюкина. По-взрослому много курили, обсуждая новинки «металлических» течений. Вдруг Юрка вытащил большой квадратный конверт, затянутый в тонкую полиэтиленовую пленку. Это был виниловый диск «Акцепт» 85-го года, альбом «Метал Харт». Запах импортной пластмассы вызывал неподдельный восторг.

Закурив сигарету, спросил:

— Где взял?

— Есть связи, — небрежно бросил тот. — Чисто по винилу…

Публика почтительно застыла, слушая развязный трёп Гадюкина.

— Я, блин, далеко пойду! — снисходительно рассуждал он, пуская кольца табачного дыма. — А фига ли? Жизнь знаю…

Он особенно гордился тем, что каждое воскресенье ездил на так называемую «тучу» — стихийный рынок коллекционеров-менял, где, собственно, и брал ценные диски. Кстати, именно тогда с моей лёгкой руки к нему приклеилось прозвище Винил.

«Туча» представляла собой огромную поляну в лесу близ железнодорожной станции. Коллекционеры знали друг друга в лицо. Каждый держал стопку пластинок, и публика бесцеремонно рылась в них. Покупали диски единицы. Остальные ездили на «тучу», чтобы выменять имеющийся диск на желаемый, пытаясь при этом что-то выгадать. Гадюкина здесь знали. С кем-то он здоровался, кого-то материл, угощал сигаретами, а кто-то угощал его вином.

Я ходил между рядов, изучая содержимое стопок. На меня не обращали внимания, чувствовали: не покупатель, а так… Первым добытым диском я очень гордился. Долго пересказывал подробности покупки. Разумеется, на последующем обмене «пластов» меня обманули, всучив невероятную ерунду. Но я сумел выкрутиться: нашел в городе фаната той ерунды.

«Бизнес» закончился неожиданно. В тот день мы поехали на «тучу» вдвоем с Юркой. Я — с полным набором «пластов», а Винил налегке. За полчаса выгодно выменял «Айрон Мейден» восемьдесят первого года издания на «Скорпионс» семьдесят девятого. А уж «Скорпионс», в свою очередь, был продан безымянному меломану с вентиляторного завода. И немедленно купил то, что давно хотел купить — пластинку английской группы «Джудас Прист», альбом «Дефендерс оф ве файт» восемьдесят четвертого года.

Вдруг Винил толкнул меня в бок. Я обернулся: приближалось несколько угрюмых парней.

— Валим отсюда! — прошипел он. — Быстро!

— Зачем? Ты же тут всех знаешь!

Парни подошли ближе. Один неожиданно схватил Винила за ухо и начал закручивать по часовой стрелке. Тот заорал.

— Где деньги, сука?

Вопрос был задан тихо и внятно.

— Тут… — прохрипел Юрка и неожиданно указал пальцем на меня.

Пацаны подскочили, кто-то ловко подсек меня сзади, я упал, они добавили каблуком в зубы, а потом вырвали из кармана деньги и пачку с «пластами».

Обратно возвращался один. Разбитый и ограбленный. Вечером поплелся к Гадюкину. Еще с третьего этажа услышал голоса. Винил частенько курил с приятелями на лестничной площадке.

— Короче, какие-то козлы сегодня нас с Палычем на «туче» пытались бомбануть… Я ножик достал, кричу.

— Что?

— Ну… Типа, подходи, порежу! И ведь порезал бы.

— И чё?

Пауза. Шумный звук выдыхаемого дыма.

— Да ничё… Испугались, разбежались… Палыч, правда, все «пласты» потерял в суматохе…

— Да… Ты крутой… А Палыч-то так… Размазня…

— Угу… Кстати, тебе «Джудас» восемьдесят четвертого не нужен?

Я замер. Как так?! Первым порывом было взметнуться наверх и запинать маленького негодяя. При моём перевесе в габаритах и физической силе — дело плёвое. Но что-то меня остановило. Я взглянул вниз, на свои ботинки и поскрёб ботинком ступеньку, будто вычищая подошву от невидимого и вездесущего дерьма. А потом направился вниз, демонстративно громко стуча по лестнице. С тех пор я с Винилом больше не общался. Даже не разговаривал. Как будто его нет, будто он умер…

Спустя много лет я оказался на городском кладбище — проведать безвременно погибшего друга. Аккуратно положил цветы к гранитному постаменту, немного постоял, помолчал… И вдруг услышал знакомые слова:

— А фига ли ты хотел? Жизнь знаю…

Я обернулся. Неподалёку несколько потрёпанных жизнью личностей поминали усопшего боярышником. Возле свежего холмика валялись лопаты. Присмотрелся: личности определённо мне не известны. Перевел взгляд на фотографию на деревянном кресте и замер: с чёрно-белого овального снимка улыбался Юрка Гадюкин, он же Винил. Я дал типам пару тысячных купюр, а взамен попросил рассказать подробности гадюкинской жизни. Они охотно согласились.

…Последние годы жизни Винил, переживший два развода, много пил, курил по две пачки «LM» в сутки, считал себя алкоголиком и утешался тем, что «алкоголизм — излечим, а пьянство — нет». И, соответственно, задолбал всех, паразитируя на жалости близких.

Когда от него ушла последняя пассия, он повадился каждый день таскаться к ней домой. Стонал, валялся на коврике, ныл про любовь, блевал где-то неподалёку. Потом начал заверять, что повесится, застрелится, отравится или еще что-нибудь. Когда этот цирк надоел, вызвали милицию. Гадюкина забрали за хулиганство.

«Со мной не захотели говорить по-мужски и сдали ментам», — говорил он, добавляя с какой-то странной гордостью, что «отсидел двенадцать часов в «обезьяннике». А потом он действительно пробовал травиться. Сожрал полпачки транквилизаторов, обзвонил всех, сообщил, кого конкретно винить в его смерти. Один из родственников встревожился и вызвал «скорую».

Гадюкин так искусно бился башкой о стены, что врачи сочли за лучшее забрать его с собой. Он провел несколько часов в реанимации, потом был переведен в общее отделение. Приходила мама, беззвучно, по-стариковски, плакала. На следующие сутки его выписали.

И вот — похороны. Потрёпанные личности допили боярышник и тактично ушли. А я стоял у могилы и молчал. К чему громкие слова? Винил так театрально готовился к смерти, но откинул копыта без спецэффектов — просто задохнулся пьяный в блевотине. Его быстро и молча похоронили, обозначив на металлической табличке годы жизни. А чуть ниже овала, по инициативе похоронных дел мастера, было выбито: «Жизнь коротка».

Сильвестр

Думаю, никто не пользовался большим авторитетом у советских мальчишек, чем Арнольд Шварценеггер, Сильвестр Сталлоне или Брюс Ли. Каждый школьник грезил о том, как станет мускулистым качком или умелым каратистом с обалденной растяжкой. В кинотеатр на показ русского боевика «Фанат» с Алексеем Серебряковым мы ходили раз десять. И чуть ли не плакали на финальных кадрах, когда главный герой в прыжке летел на вражеский автомобиль…

Эпоха видеосалонов закрепила результат, а голливудские киногерои завершили воспитание: нам тоже хотелось быть сильными и бесстрашными, умело бороться со злом и красиво побеждать эффектной «вертушкой с ноги». Иногда мы даже разговаривали цитатами из этих фильмов, а порой казалось, что поголовно стремимся «записаться в мафию» только ради того, чтобы её же и победить.

Культ силы стал популярен как никогда. Но большинство подростков переживали его в мечтах: «Вот если бы я стал здоровый, как Арнольд (Сильвестр), то сразу навешал люлей Вовке (Димке) из соседнего двора…»

Иногда мечты становились реальностью. Одноклассник Женька (или Джон, как называли всех Евгениев в принципе) поделился идеей по устройству собственного спортивного зала, «качалки».

— Дворники в подвале свою чепуху хранят, — сказал он. — Если с ними поговорить, может, и освободят комнатушку. А метлы и под лестницу можно сложить.

— И что там делать?

— Штангу поставим. Гантели. Гиря у меня есть. Качаться будем!

Идея стать отечественными Шварценеггерами увлекла. Дворникам действительно оказалось без разницы, где хранить свой инвентарь, и мы фактически на законном основании заняли подвальную комнату. Прибрались, вымыли бетонный пол, покрасили масляной краской стены, поставили новую дверь и врезали замок.

Пока возились с ремонтом, зашли двое дворовых «старшаков», Сергей и Вовка, которого все почему-то называли Сильвестром.

— Что мутим? — спросил он.

— Да вот, качалку.

— А станки есть?

Мы переглянулись и поняли, насколько наш теоретический уровень оставлял желать лучшего. Серега тоже добавил ещё пару дельных замечаний, и оба были немедленно приняты в члены физкультурного кооператива.

Их участие оказалось крайне полезным: Серега трудился сварщиком на заводе и легко решил вопрос с инвентарём: появились станки для жима, брусья, самодельная штанга. Вскладчину купили гантели, Джон приволок из дома гирю. И в этот момент выяснилось, что толком не знаем, что делать дальше. Вернее, мы видели где-то пару-тройку упражнений, что делать толком никто не знал. И спросить-то не у кого: в годы тотальной «производственной гимнастики» слова «культурист» или «бодибилдер» приравнивались к ругательствам.

Выручил Сильвестр. С первого курса института его забрали сторожить Родину. Отслужив, он успешно восстановился в вузе. В свободное от учёбы время занимался разного рода спекуляциями и вообще вёл в меру разгульный образ жизни. Откуда-то у него оказалась переводная литература с методикой отца-основателя культуризма Джо Уайдера. Именно из этих журналов, скопированных на плохоньком советском ксероксе, мы узнали, как действительно нужно тренироваться.

Первый месяц дико болели мышцы. На следующий день приходилось буквально силой отдирать себя от дивана. Я сто раз хотел бросить это занятие, но потом втянулся, привык… Было жаль времени, которое затратил на достигнутые результаты, да и стал получать удовольствие от гудящих мышц, ощущения рождающейся силы.

Подвал становился жилым и уютным. Стены заклеили плакатами с товарно накачанными телами, там же разместились написанные от руки комплексы упражнений. Заодно выяснилось, откуда у Вовки такое необычное прозвище: целый угол заняли фотографии Сильвестра Сталлоне. Знаменитый актёр улыбался, хмурился, стрелял, ходил, ездил, целовался с нечеловечески красивыми дамочками. Это был личный иконостас Владимира, который даже внешне походил на своего кумира: такой же широкоплечий, чернявый, такого же «итальянского» типа. Он даже одевался под стать своему герою: джинсы, обтягивающая торс футболка, большие солнцезащитные очки и неизменная зубочистка в зубах.

Сварщик Серега быстро остыл к занятиям, остальные продолжали тренироваться. Бодибилдинг — это вообще такой вид спорта, в котором схитрить невозможно. Мышцы растут исключительно от силовых нагрузок, а личная физическая сила зависит только от постоянства тренировок и соответствующего образа жизни. Даже пресловутые анаболики — не более чем засевший в головах миф, который не имеет ничего общего с действительностью.

Всё шло отлично почти год. Подозрительность родителей сменилась сдержанной гордостью: дети при деле! Мы с Джоном тренировались, усиленно готовились к выпускным экзаменам и присматривались к институтам, куда можно было бы поступить. Рухнуло всё, как это часто и бывает, из-за сущего пустяка. Сначала были неясные симптомы: Сильвестр вдруг перестал тренироваться — просто приходил в подвал, сидел, болтал ногами, улыбался глуповатой улыбкой и разговаривал на какие-то странные темы, будто у него шизофрения и он вышел из контакта с цивилизацией. И почти даже написал стихи о серьёзных чувствах, трепете первого поцелуя — обо всём, что обычно бывает у молодого человека в добрачных связях. Когда я увидел его в нашей школе с большущим букетом роз, всё сразу объяснилось.

Оказывается, однажды он встретил Люду, когда она шла с подружкой в неведомую даль. Высокая загорелая красавица с точеной талией, упругой попкой и огромными голубыми глазищами. Родители же, наоборот, были весьма тучными, но обладали другими достоинствами: папа Людмилы был крупным партийным деятелем, первым замом председателя исполкома, фактически — хозяин города, мама — образцовая домохозяйка. Вместе они ревниво опекали свою единственную доченьку. Не могу сказать, что она была затюканной или инфантильной, но сам слышал, как родители вполголоса внушали ей: «Людочка, ты с этим мальчиком не дружи, он не из нашего круга…»

И вот на такую цацу запал наш Сильвестр. Влюбился как самый настоящий школьник: встречал перед уроками, после, дарил цветы и всё такое. Нужно отметить, что девушка благосклонно приняла ухаживания. Возможно, ей просто надоела золотая клетка, в которую «из лучших побуждений» пытались заключить её родители. Что скрывать: все самые страшные глупости на свете делаются именно из этих самых побуждений. Но, может, и впрямь дрогнуло её сердце, как знать…

Похоже, он даже выступил с предложением того, что имел: сердце и бицепсы. Но родители Люды этого откровенно не поняли. Папенька быстро навёл справки о Владимире и разузнал все подробности его личной жизни: от спекуляций до некоторых необычных увлечений. И, разумеется, о нашем подвале, который, я так понимаю, представлялся как злачное место и вообще средоточие зла.

Состоялся серьезный разговор. Папа всячески убеждал потенциального зятя сдать позиции и заняться поиском другого фронта, из классической рабоче-крестьянской семьи.

— Пойми, у Людочки совершенно другое будущее!

Володя взглянул на него зрачками, взятыми напрокат у влюблённого филина:

— Сталлоне так бы не сделал. Никогда.

— Кто-кто не сделал?

— Сильвестр Сталлоне…

Папа изумлённо приподнял брови, и в списке Вовкиных прегрешений появилась ещё одна строчка, уже с диагнозом. Отмечу, что первый зам оказался довольно начитанным. Дабы не повторять ошибок, описанных ещё Шекспиром, превентивно отправил дочь под домашний арест. А на Сильвестра покатился могучий административный пресс.

Первым делом нас выселили из подвала. Операцию проводил сводный отряд дворников при поддержке двух участковых. Метлы заняли законное место, штанги отправились под лестницу, а буржуазные фотографии сожжены на ближайшей помойке. Мы пытались негодовать, возмущаться, даже качать права. Один лишь Сильвестр помалкивал, он-то прекрасно знал, что разгромом спортзала дело не закончится.

Так оно и вышло. Партийный босс нажал ещё на кое-какие педали, и Владимира вызвали в деканат. Декан, очень похожий на плюшевого Горбачёва, принялся ласково убеждать молодого человека плюнуть на предмет своего обожания. Вовка вспылил и посоветовал декану не лезть не в своё дело.

— Ах, вот ты как заговорил? — мигом снял тот плюшевую улыбку.

На повестку дня встал жёстко вопрос об отчислении наглеца. Взбешённый Сильвестр послал декана на три буквы и тем самым мгновенно решил свою дальнейшую судьбу. Его быстренько отчислили с популярной для того времени формулировкой «за моральное разложение».

Всё это сильно пошатнуло веру Володи в добрых фей. И здорово отрезвило. Однако у него на подходе была туристическая путевка во Францию. Он потратил несколько месяцев, чтобы оформить все формальности, и бросать тему в финале было бы глупо.

Я встретил его накануне отлёта:

— Прощай! — он крепко сжал мою руку. — Вот, улетаю…

— В Париж?

— В него, брат!

— Так ненадолго, наверное? Сколько там турпутёвка, две недели?

В этот момент он немного приоткрыл карты:

— Как знать, брат… Как знать… А вообще, жаль, что так всё вышло. Почему-то никто не верит в счастье авансом, всем подавай твёрдые перспективы, блин…

Я прекрасно понял, о чём идет речь, но решил отшутиться:

— Передавай там привет Сталлоне!

— Обязательно передам, — совершенно серьёзно ответил он.

На следующий день он уже был в Париже. Очевидно, «забугорье» произвело неизгладимое впечатление. Побродив неделю по Елисейским полям и поднявшись по знаменитой лестнице на самую вершину Монмартра, Владимир проникся воздухом свободы настолько, что решил там остаться — нелегально, естественно.

Чудесным образом ему удалось закрепиться в Париже. Спустя несколько лет Володя открыл свою собственную фирму «Сильвестр Моторс» по ремонту и продаже подержанных автомобилей. А когда помер Советский Союз, занялся экспортом французских «Ситроенов» в страны соцлагеря. У него это особенно здорово получалось, поскольку он глубоко разбирался в славянском менталитете, а ещё глубже — в тонкостях работы таможенной службы. Неудивительно, что ещё через пару лет стал настоящим долларовым миллионером.

На родине же творилось невообразимое: в наступлении демократии под идеологическими танками один за другим гибли зубры старой коммунистической закалки. А на смену им рвались молодые зубастые волки с отличным аппетитом. Конкурировать с рыночными хищниками папа Люды не смог, потерял актуальность и вылетел с должности первого зама. Кое-как доскрипев до пенсии в заштатной канцелярии, он навсегда обосновался затворником на даче.

Наверное, было бы здорово окончить историю в стиле Золушки, где принц, так похожий на знаменитого киноактера, возвращается в родной город на белом автомобиле «Пежо». Возлагает к ногам побледневшей принцессы букет алых роз и увлекает к себе в Париж…

Разумеется, этого не случилось. Володя не вернулся в наш город. Зато прислал большущий плакат с изображением Сильвестра Сталлоне с размашистой подписью кумира. Я его торжественно присобачил на стену.

А вот бодибилдингом больше ни я, ни Джон не занимались. Наверное, просто потому, что того времени и того воздуха со сладким привкусом запретов никогда не вернуть… Как не вернуть запах сирени на старом школьном дворе, когда в школьном саду было полно самых разных деревьев, под которыми мы играли в «войнушку» и где всегда были «свои». Мы знали, что «лежачих не бьют», а ябедничать и предавать — подло. Мне повезло: я был «юннатом» и внимал законам эволюции сразу из уст симпатичной одноклассницы. Весело чирикали птицы, мы потихоньку курили за углом, поминутно оглядываясь, чтобы не попасть под тяжёлую руку физрука. Потом шли на спортплощадку, пинали старый футбольный мяч, отжимались на спор и хвастали, у кого больше бицепс…

Уверен: если кому-то что-то удалось достичь — удалось не «благодаря», а именно «вопреки» обстоятельствам. А победить эти самые обстоятельства помог заложенный с детства маршрут доброго молодца, злого лиходея-царя и калинов мост, который иногда так похож на аэропорт Шереметьево. Но в сказках царевен никогда не спрашивали, что они хотят на самом деле. Так что не будем слишком винить царевича за то, что малость промахнулся с выбором суженой. В конце концов финал игры в Сильвестра Сталлоне оказался не самым плохим, и об этом я вспоминаю всякий раз, когда вижу плакат с автографом на стене. А сказка и теперь там, на старом школьном дворе. Просто теперь пришло время передать её нашим детям — в целости и сохранности. Я тоже попробую это сделать…

Теперь прошу меня извинить, я закончу рассказ. Меня зовёт ужинать семья: дети и жена Людмила.

Забойный цех

— Завтра лекции не будет, — сообщила технологичка. — Вместо неё запланирована экскурсия на мясокомбинат.

Мы сдержанно зашумели, скрывая радость: просматривалась приятная перспектива качественно перекусить свежими деликатесами.

— Встречаемся ровно в девять возле проходной, — подчеркнула преподаватель. — Прошу не опаздывать, ждать никто не будет!

На следующий день, зевая, я сел в трамвай. Я жил дальше всех, поэтому сидел и наблюдал, как салон наполняется одногруппниками. Последним появился Дима Прохоров из параллельной группы. За глаза его звали просто Прохором: наглющий тип с вечно заплывшими глазами недавно демобилизовался из армии, отслужил в Афганистане. Служба воином-интернационалистом сделала его молодым, но перспективным алкоголиком. Даже с нами, своими сокурсниками он вёл себя свысока и считал, что остальные ему обязаны по жизни. При попытке поставить на место мгновенно выходил из себя, орал про Кандагар и размахивал кулаками. С ним не связывались, держали за психа. Но я предполагал, что он просто актёрствовал: пробивной, ухватистый и циничный, когда нужно, он мог и всхлипнуть, пустить слезу.

Трамвай остановился на кольцевом развороте — конечная. Трущобы этого района давненько пользовались дурной репутацией. Мясокомбинат представлял собой комплекс закопчённых зданий, из труб которых постоянно курился чёрный дым. Иногда с территории комбината накатывала волна особенно невыносимой вони. О крысах же, которые там водились, слагали легенды, достоверность которых, впрочем, не обсуждалась.

На проходной нас встретила худенькая голубоглазая тётка в возрасте чуть за сорок. Деловито представилась:

— Меня зовут Лидия Васильевна. План такой: смотрим забойный цех, производство мясных полуфабрикатов, кожевенный участок и наконец — колбасный цех. Там и угостим вас.

— Чем? — спросил кто-то.

— Вкусненьким, — усмехнулась она. — А начнём с того самого места, где животные превращаются в мясо.

Забойный цех располагался на последнем этаже четырехэтажного здания, куда вела пологая крытая эстакада. Мы же поднялись по обычной лестнице с выкрошенными бетонными ступенями. На площадке курили два долговязых парня в грязно-белых халатах и коротких резиновых сапогах.

Лидия Васильевна представила их:

— Наши бойцы!

— Советской армии? — ухмыльнулся Прохор, и все засмеялись.

— Бойцами у нас называют тех, кто режет скот, — пояснила экскурсовод, и смех моментально стих. — Пройдём…

Оказавшись внутри, мы с некоторой робостью столпились вдоль стены. Помещение цеха было похоже на предбанник ада: внизу — мокрый кафельный пол, вверху — ползущая вереница металлических крючьев, со стен лился мертвенный люминесцентный свет.

Бойцы прошли вглубь, до самого конца. С лязгом отодвинули в сторону металлический щит, закрывающий выход на эстакаду. Послышался утробный стон, похожий на похоронный плач. От этого звука всем стало не по себе, кроме, пожалуй, Прохорова и самой Лидии Васильевны.

— Страшно? — улыбнулась она. — Это с непривычки. Все животные чувствуют приближение смерти. Боятся. Опять же за сутки перед убоем их только поят, не кормят. Страх — это, конечно, плохо: изменяется химический состав мяса, физическое состояние мышечных волокон. Всё это отрицательно влияет на качество сырья, то есть мяса. И с этим ничего не поделаешь…

Она направилась к эстакаде, мы последовали за ней. Послышался глухой топот: один из бойцов тащил корову наверх, изо всех сил натягивая верёвку, привязанную к рогам. Она упиралась, она прекрасно знала, куда её ведут.

Наконец её завели в низенький тесный загончик. Боец подобрал с пола резиновый шланг, окатил животное струёй воды. Корова помотала головой — брызги полетели во все стороны. Другой боец снял со стены длинный металлический стержень, который соединялся кабелем с квадратным прибором на стене.

— Это стек, — пояснила Лидия Васильевна. — Устройство для оглушения. Если скот перед смертью не глушить, чревато длительной агонией. Тогда о качестве мяса вообще можно забыть.

Долговязый быстро ткнул стержнем в холку животного. Шкура вздрогнула, будто под ней прокатилась волна, передние ноги подогнулись, и корова рухнула на мокрый кафельный пол. Бойцы прикрутили к ноге поверженного животного цепи, отволокли в сторону и ловко вздёрнули вверх, на крюк. Теперь корова висела вниз рогами, немного покачивалась, будто языческая жертва всесильному колбасному богу.

Сверкнул длинный широкий нож. Никто даже вздохнуть не успел, как лезвие распластало горло длинным изогнутым разрезом. Короткая судорога, и мы увидели, как с хлынувшей кровью уходит самая настоящая жизнь… Хирургически точными движениями бойцы лишили корову головы. Кровь продолжала стекать в желоб, устроенный прямо в полу, под крючьями.

Я взглянул на своих одногруппников: серьёзные и бледные. Сам я, вероятно, был точно такой же. Один лишь Прохор ухмылялся, всем своим видом демонстрируя, что зрелище льющейся крови для него не впервой.

Обезглавленная туша отъехала в сторону. Бойцы потащили очередную жертву. Эта смерть показалась менее драматичной, а когда на крюках повис уже третий кусок говядины, цвет наших лиц стал почти нормальным.

При очередной корове экскурсовод сделала неожиданное предложение:

— Может, кто-то сам хочет попробовать? Кто смелый?

Непроизвольно все сделали шаг назад. И как-то сразу взглянули на Прохорова.

— А что? — оправдал тот ожидания. — Я могу!

Боец молча протянул нож. Дима сжал его в кулаке, медленно подошёл к висящему животному… И в этот момент корова пошевелилась. Её глаз, огромный и влажный, открылся и укоризненно уставился на всех нас. Она попробовала подать голос. Очевидно, в её положении это было непросто, поскольку из глотки вместо нормального мычания вышел только гнусавый хрип.

Лезвие в руке Прохорова остановилось.

— Режь! — крикнул боец. — Чего ждешь?

Дима замахнулся, но опустить нож так и не смог.

— Что ты как баба! Режь!

А корова смотрела взглядом, умудрённым какой-то особой коровьей мудростью. Из глаза капали такие огромные слёзы, что казалось, в кафеле появятся дырки, обугленные по краям… И тогда наглый парень с медалью «За боевые заслуги» отступил.

Боец ухмыльнулся, Лидия Васильевна хихикнула. Прохор густо покраснел и моментально выбросил руку с ножом вперед. Острие неглубоко проткнуло кожу, брызнула тонкая струйка крови. От боли животное громко замычало, задергалось на крюке.

Дима растерянно отступил, но в следующую секунду боец мясокомбината умелым движением распорол горло. Кровь хлынула фонтаном. Животное сразу перестало дергаться и, видимо, умерло очень быстро…

Прохоров отошёл в сторону. Руки и лицо у него были сплошь в крохотных красных крапинках. Он быстро тёр ладони, и крапинки постепенно превращались в грязные бурые пятна. Я заметил, как в этот момент у него дрожат пальцы…

Остальные производственные мощности оказались не столь драматичными. Цех полуфабрикатов — огромный зал с длинными металлическими столами, вокруг которых снуют рослые бабы в белых халатах и колпаках. Они очень ловко и быстро потрошили крупные куски мяса на поменьше, превращая здоровенные ноги в приличного вида антрекоты или бифштексы.

Кожевенный цех можно было смело переименовать в кожевенный подвал, причём с трижды испорченной канализацией. На самом деле это был обычный производственный запах свежесодранных шкур отмокающих в растворах. Дубильное отделение, откуда особенно агрессивно несло химией, смотреть не стали.

После забойного и кожевенного даже колбасный цех оказался не в радость. Хоть дружные ряды колбас в коптильных шкафах произвели впечатление, в каждом куске вкусных копчёностей виделись те самые умирающие бурёнки. Кроме того, одежда насквозь пропиталась вонью мокнущих шкур, что, безусловно, не добавило аппетита. Одним словом, финал экскурсии оказался скомканным и совсем не таким «вкусненьким», как обещалось.

За проходную комбината мы с Прохором вышли последними. Он обернулся, блеснул возбуждёнными зрачками:

— Ни разу в жизни не убивал, прикинь! А тут довелось!

Я удивился:

— А как же война? Ты рассказывал…

— Мало ли что я рассказывал… — оборвал он. — Мы на радиолокационной точке в горах все два года просидели: жратву и спирт с вертолёта сбрасывали. Я живых афганцев только в кабульском аэропорту и видел…

Я пожал плечами. А Дима вдруг спохватился, понял, насколько он сболтнул лишнего. Нахмурился, покрутил у меня перед носом увесистым кулаком:

— Ты это… Только никому ни гу-гу… Понял? А не то…

В воздухе густо запахло мордобоем.

— Понял, — согласился я. — Чего не понять. Не скажу никому.

После этого разговора я не видел его около месяца. А потом мы отправились на очередную экскурсию, уже на жировой комбинат. Про него и рассказывать особо нечего: весь комбинат — это один длинный цех с конвейером и емкостями для смешивания ингредиентов, итоги которого автоматически выплёвывались в баночки, ползущие по конвейеру. Банки ловко накрывались крышечками с надписями «майонез». Так оно и рождалось, известное всем студентам лакомство.

Я покрутил головой туда-сюда, спросил Белова:

— А где Прохор?

— Прохор тю-тю…

— Как это?

— Так, ушёл из института…

Я был безмерно удивлён, поскольку знал, каких усилий стоило тупому «афганцу» держаться на нашем курсе.

— Пацаны говорят, что он на мясокомбинат устроился работать. Коров там сейчас режет. Помнишь, на экскурсии были?

Я помнил. Даже про то, что обещал Прохорову не рассказывать, как именно он «воевал». Но обещания не писать точно не давал. Так что ты извини, Димон. Острых тебе ощущений там, в забойном цехе.

Пропащие

Белов заглянул за штору, на подоконник, где мы обычно хранили продукты, и огорчённо сообщил:

— Жратвы-то нет.

Вообще-то его звали Юра, но, как многие люди небольшого роста, он предпочитал отзываться на фамилию. Я не сразу поверил в то, что он сказал, и захотел лично удостовериться. Третьего обитателя нашей комнаты проблема касалась меньше всего. Шурик периодически трудился проводником, и завтра ему нужно было отчаливать в рейс. Кроме того, у него был и другой источник достатка: внешне он походил на этакого забуревшего Есенина и, соответственно, имел заслуженную репутацию бабского угодника. Однако Белова перспектива голодного существования категорически не устраивала. Пожрать он любил и, несмотря на худощавую комплекцию, съесть мог чрезвычайно много.

Мы разобрали остатки смятой пачки «Космоса», закурили.

— Короче, — вдруг сказал Юрка, — есть у меня план, как денег поднять по-быстрому. Видели, у ЦУМа старухи со шмотками пасутся? Прямо у входа?

Мы кивнули.

— Короче, вы не смотрите, что они зачуханные как бы. На самом деле они богатющие реально. В Турцию летают за шмотьем, берут там за копейки, а здесь сдают «с рук» задорого. Прикидываете?

Мы прикинули. На стоимость, эквивалентной одной такой турецкой курточке, в то время можно было запросто прожить месяц, а то и два. Причём всем троим.

Мы заинтересовались. Оказывается, коротышка уже разработал самый настоящий план. Мы были должны втроём подойти к уличным торговцам. Пока Белов меряет куртку, Шурик отвлекает внимание. Потом Юрка передает куртку мне, все одновременно расходимся. В финале мы должны были благополучно встретиться у противоположного входа в универмаг.

План казался идеальным. Я даже зауважал Белова: всё было расписано чётко, по-военному. Удивительно, но у всех троих даже мысли не возникло, что это нехорошо, криминал, уголовная статья, в конце концов. Нужно пояснить, что в начале девяностых ситуация была несколько иная: бутиков и нормальных торговых центров тогда в помине не было, а торговля шмотками сосредоточивалась в руках «челноков», каковые слыли этакими мини-олигархами. Возможно, мы хотели сопричислить себя к доморощенным «мафиози», которые нещадно обирали любых торговцев, какие только попадали в поле зрения.

Дело решили провернуть немедленно. К тому моменту, когда добрались до ЦУМа, торговый день подходил к концу. Обычно торговцев было около сотни, но теперь их численность упала вдвое. Они стояли как солдаты — ровными рядами, друг напротив друга. «Борцы за рыночный уклад» — тогда их, кажется, так называли.

Толстая старуха в сером мохнатом пальто стояла несколько наособицу. Она лузгала семечки и зорко поглядывала по сторонам. Свой баул бабка хранила в нише возле стены универмага. И товар у неё был самый лучший — отличные турецкие курточки. Очень дорогие.

Белов толкнул меня в бок, взволнованно прошипел:

— Смотри! Может, того?… Сделаем эту?

Я взглянул на Шурика. Тот пожал плечами, мол, сделаем, чего тут такого… И поддался общему куражу.

— Давай!

Как договаривались, первым подошёл Юрка — взял куртку посмотреть-померить. Я занял позицию неподалёку, чтобы не бросаться в глаза. Меня немного трясло: только сейчас дошло, какая, это, оказывается, трудная работа — «воровать»…

Появился Шурик. Начал задавать дурацкие вопросы: про кожу, «молнию», швы какие-то… Старуха с плохо скрываемым раздражением отвечала. Очень кстати подтянулись ещё покупатели, тоже стали щупать товар. И вот Белов опустил куртку вниз, сделал шаг назад и протянул её мне. Негнущимися пальцами я подхватил холодный кожаный комок, развернулся и пошёл в сторону, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать… Отошёл довольно далеко — за ряды винно-водочных киосков, в духе того времени набитых шоколадками, спиртом «Рояль» и разводным соком (который «просто добавь воды…»). Остановился, нервно закурил, украдкой рассмотрел добычу: куртка как куртка, по крайней мере, мне тогда так показалось… Ничего особенного, кроме вкуса табачного дыма, я не почувствовал… Кураж исчез, мне вдруг стало не по себе.

Удивительно, но бабка не заорала. Даже не попыталась поднять шум. Сам не пойму, как ноги развернулись и понесли обратно на место преступления. Честно, не знаю. Но факт остаётся фактом: я вернулся к «челночнице». Понимая, что объяснить свой поступок у меня не хватит слов, я просто протянул ей украденную вещь. Естественно, я был уверен, что в толпе она меня не запомнила, и рассчитывал на то, что она просто возьмет куртку, и вопрос будет урегулирован.

Однако, увидев меня с курткой, старуха так оскалилась, что вокруг как будто стемнело. Она щёлкнула пальцами, из-за спины показалась пара небольших крыльев — перепончатых, как у летучей мыши. Я вытаращил глаза. А крылья мгновенно увеличились в размерах вдвое. И не постепенно, а сразу — как будто кто-то повернул тумблер. Старуха развела крылья в стороны — размах оказался впечатляющий, как у небольшого истребителя. И даже сами перепонки изменились, став реально авиационно-стальными.

Она щёлкнула ещё раз, и крылья исчезли в складках её пальто, как шасси в недрах самолёта.

От наваждения не осталось и следа. Старуха сплюнула мне под ноги, презрительно процедила:

— Пропадёте вы все… Трое… Пропащие…

Она подняла свой баул и пошла прочь, как обожравшаяся утка, тяжело переваливаясь вправо-влево. А я стоял как оплеванный. Во рту была противная горечь, а во взмокшей ладони у меня так и осталась эта проклятая куртка…

Через некоторое время я пришёл в себя. Видение «крыльев» списал на просмотренный накануне «ужастик» и отправился искать парней. Нашёл где и договаривались, — у противоположного входа в универмаг. Они курили и что-то обсуждали. Молча протянул Белову куртку. Тот хмыкнул и спрятал её в полиэтиленовый пакет. Мы с Шуриком поехали в общагу, а Юрка — к знакомому барыге. И скоро вернулся с деньгами и пакетом, доверху набитым водкой — знаете, в таких небольших жестяных банках, в каких нынче продают «Пепси-колу».

Деньги прокутили быстро. Не знаю, как дальше действовал Белов, но лично я отправился разгружать вагоны с астраханскими арбузами — классический студенческий заработок. Не то чтобы мне было особенно стыдно… Нет. Просто было противно думать об этой старухе.

Получив институтский диплом, я крепко задумался. К этому моменту у меня было полным-полно дел, которые требовали личного присутствия, причём в качестве гражданского лица. Разумеется, это шло вразрез с генеральной линией министерства обороны, которая предписывала отслужить два года офицером там, куда Родина пошлёт.

Выкрутился я следующим образом: подбил секретаршу военной кафедры как бы «по ошибке» выслать документы не в «мой» военкомат, а в забытую богом воинскую часть далеко за полярным кругом. С этой секретаршей давно сложились весьма дружественные взаимоотношения, поэтому она легко выполнила мою маленькую просьбу…

Документы до Заполярья добирались года три. Какое-то время полежали там и двинулись в долгий обратный путь. За это время я успел обрасти кое-какими связями и заработать некоторые деньги, что в конечном итоге позволило забить на военную службу в принципе.

Шурик же отправился служить. Лейтенантом, куда-то в Карелию. Его поступок удивил всех, поскольку были уверены, что этот проныра легко отмажется от исполнения «гражданского долга». Но он даже не попытался это сделать. В сущности, именно с тех пор я его и не видел. А дальнейшую историю рассказал муж его родной сестры. После демобилизации Шурик вёл себя тихо. В меру попил водки, «отдохнул», так сказать. Присматривался, куда бы ему пойти работать, но вот устроиться не успел.

Однажды вечером ему вдруг приспичило пойти в баню. В самую обычную городскую баню. Попариться, похлестать себя берёзовым веничком. Собрал банные причиндалы и пошёл. С тех пор, собственно, Шурика никто и не видел. Когда он не вернулся домой, мать особенно не встревожилась. Подумала, может, к девушке какой завернул, дело-то молодое… Но когда он не появился на следующий день, забила тревогу.

Искали всюду. В баню он входил однозначно: свидетели подтверждали. Выходил, вроде, тоже. Что же произошло потом, никто не знал. Пропал с концами. Уже столько лет прошло, а его до сих пор не нашли — ни живого, ни мёртвого…

Одно время я пытался найти Белова, но каждый раз неудачно. Ходили слухи, что он тоже отслужил в армии. Потом куда-то уезжал, где-то работал… Пару раз я приезжал на квартиру его родителей. Мне никто не открыл дверь, хотя соседи и говорили, что видели там кого-то.

Но я всё ещё жив. Может, я не такой уж пропащий на самом деле?

Степаныч и пустота

Когда я учился на третьем курсе, в институте вдруг отменили предмет «история КПСС», вроде как за ненадобностью. Преподаватели кафедры истории поначалу загрустили, но когда вместо привычных дисциплин ввели «современную Россию» и «культуру Востока», и вовсе растерялись. Предмет, который и прежде не был особенно интересным, теперь превратился в бубнёж из научно-популярных журналов.

Многие преподаватели воспользовались случаем, чтобы уйти на пенсию. И чтобы хоть как-то восполнить ряды, в институт прислали сорокалетнего доцента с болгарской фамилией Затойчев. Имя-отчество, впрочем, у него было вполне отечественное: Виктор Степанович, прямо как Черномырдин. В отличие от своего именитого тёзки доцент был худощав и шустр. Импозантный брюнет, он тщательно следил за своей внешностью: всегда идеально выбрит, подстрижен, виски чуть подёрнуты благородной сединой. Между собой студенты его сразу прозвали Степанычем.

Разумеется, в такого молодца влюбились практически все студентки, включая повидавших телевизор барышень с кафедры теплотехники. Занятия он вёл интересно, но была у него одна особенность: он ужасно не любил, когда кто-то опаздывал на лекции. «Пустота, — говорил он, — это самое страшное, что может произойти в образовательном процессе». В остальном же он был совершенно лоялен: на экзаменах не скупился на пятёрки, а зачётам предпочитал «автоматы».

Его лекции были по четвергам, первой парой. И я, как нарочно, на них опаздывал. Ей-Богу, даже не понимаю, как это происходило: то ломался будильник, то опаздывал автобус, то ещё что-то случалось досадное. Затойчев злился, но я ничего не мог поделать: по четвергам будто просыпалась неведомая сила, категорически не согласная изучать культуру Востока.

В тот день я опять проспал и теперь едва успевал к середине пары. Вихрем промчался по лестнице, на четвёртом этаже отдышался, осторожно приоткрыл дверь в аудиторию. Сегодня читалась лекция о средневековых традициях Японии. Очевидно, именно поэтому на столе у преподавателя стояла небольшая деревянная этажерка, что-то вроде подставки, на полочках которой располагались два немного изогнутых меча.

Затойчев размеренно рассказывал:

— В то время эта страна жила в непрерывных раздорах между удельными князьями и авантюристами, воюющими за земли и власть. Войны мешали торговле и опустошали страну. В 1573 году человек по имени Ода Нобунага подчинил себе Японию. На протяжении девяти лет ему удавалось сохранять контроль над всей страной. И когда пал жертвой покушения, властью завладел Тотоми Хидэеси. Он ввёл ограничение на ношение мечей. Отныне только самураям разрешалось носить два меча, а остальным был разрешен только один — для защиты от разбойников на дорогах. Воин держал короткий меч у изголовья постели, а для длинного в доме имелась специальная подставка. В старые времена их называли «длинный меч» и «меч», сейчас они известны как «катана» и «вакидзаси». Оба эти клинка вы можете видеть у меня на столе.

Воспользовавшись паузой, я протиснулся в проём:

— Виктор Степанович, можно?

Доцент повернул голову:

— Так, так… Опять, значит… Скажите, вы действительно полагаете, что крепкий здоровый сон гораздо важнее моих лекций?

— Извините… Больше не повторится!

— С вашей пустотой определённо нужно что-то делать… — он немного смягчился. — Ладно, садитесь… Только не на галёрку, как обычно, а вон, к Белову на передний край.

Студенты хихикнули. Я занял место рядом с Юркой. На самом деле он не был отличником и зубрилой, а просто обладал уникальным талантом спать с открытыми глазами. Поверьте, это действительно искусство: всего с пары метров казалось, что он вдумчиво слушает лектора, но только при очень внимательном рассмотрении становилось понятно, что его взгляд совершенно не сфокусирован.

— Духом битвы была пронизана вся повседневная жизнь самурая, и возможность близкой смерти не казалась чем-то необычным. Настоящим мастером меча мог считаться лишь тот, кто был готов без колебаний шагнуть навстречу собственной гибели.

Я вполуха слушал преподавателя, а сам рассматривал комплект самурайских мечей у него на столе. Клинки покоились на подставке из чёрного дерева: тот, что поменьше, — внизу, а большой — сверху. Ножны были украшены затейливой резьбой.

— При Хидэеси огромные армии самураев постепенно были распущены. Безработные воины бесцельно слонялись по стране. Формально они считались элитой, но на деле не имели ни гроша. Их звали «ронинами». Многие отложили свои мечи и стали художниками, артистами, но некоторые устремились к идеалу воина, пытаясь достичь совершенства. Это вполне в японском стиле, поскольку на Востоке принято верить, что существуют всего четыре Пути, которым мужчина следует в жизни: Путь Земледельца — используя сельскохозяйственные инструменты, человек выращивает злаки и овощи, сообразуясь со сменой времен года; второй путь — Путь Торговца; третьим путём идет благородный воин, несущий свое вооружение, его Путь — овладение достоинствами своего оружия; четвертый путь — Путь Художника, или Путь Плотника. Здесь следует отметить, что все строения в Японии были деревянными, поэтому слово «плотник» по сути означает «зодчий», «строитель». Плотник должен стать искусным в обращении со своими инструментами, он намечает план строения, а затем исполняет работу, сообразуясь с замыслом. Считалось естественным, когда каждый с детства изучал то, к чему имел природную склонность. Особенно это касалось самого трудного пути — Пути Воина.

Шею вдруг обожгло, будто комар укусил. На парту упала маленькая резинка, которой школьное хулиганьё стреляет, натягивая на кончик шариковой ручки. Я обернулся: у всех студентов был такой серьёзный вид, будто они следуют Путём невозмутимости. Или просто нахальства?

— Почему трудный? Потому что Путь Воина есть обоюдное слияние Путей кисти и меча, где человеку нужно достичь высот на обоих поприщах. Неважно, если он не имеет талантов в этих областях — неустанно упражняясь, он сможет приобрести необходимые навыки, чтобы в дальнейшем принять главную идею Пути. На Западе считают, что «перо сильнее меча» («что написано пером, не вырубишь топором»), а на Востоке: «бунбу ичи» — «перо и меч в гармонии». Самосовершенствование не предполагает изменения поведения, но ведет к осознанию природы обычной жизни. Наибольшая добродетель — простота. Удар должен быть всего один, но исключительно точным. Воин обязан изучить прочие боевые искусства, ни на йоту не отклоняясь от истинного Пути. С установившимся духом накапливать опыт день за днем, час за часом. Полировать обоюдоострые сердце и ум, оттачивать обоюдоострые восприятие и зрение.

Белов едва заметно зевнул: я услышал, как хрустнули суставы челюсти.

— Что в итоге? Когда дух не будет омрачен ни в малейшей степени, когда последние тени заблуждений исчезнут навсегда, откроется высшее откровение мастерства — Пустота, когда начинающий и мастер ведут себя одинаково, когда меч и намерение противника становятся спонтанным пониманием ситуации, но мастер по-прежнему продолжает шлифовать простейшие упражнения, подобно ежедневной молитве. Явление Пустоты означает только одно — Мастеру пришло время опять становиться учеником. В сущности, в этом нет ничего плохого, мир цикличен. Но может случиться страшное: когда пустота воцарится у воина в сердце. Тогда он не сможет быть ни мастером, ни учеником, ни просто достойным человеком… Никогда. И существует лишь один способ избежать этого…

Закончить он не успел: в коридоре заливисто зазвенел звонок. Преподаватель поднял ладони вверх, слегка поклонился. В аудитории сразу же завозились, зашумели студенты.

Я тогда много курил, поэтому сразу полез за сигаретами. Пачка кислых болгарских «Ту-123» вдруг выскочила из пальцев, закатилась далеко под парту. Шёпотом выругался, полез искать. Когда нашёл, выглянул из-под парты. Аудитория уже опустела, и лишь Виктор Степанович возле стола изучал самурайские мечи на подставке. Преподаватель с таким неподдельным уважением рассматривал клинки, с каким разглядывают фотографию любимой, но далёкой женщины.

Мне стало немного совестно, вроде как подглядываю. Убрал макушку обратно, решив, что лучшим выходом из щекотливой ситуации будет, если Затойчев сам покинет аудиторию. Я взглянул на штору, удивился, как натянута ткань: будто кто-то её держит, пытаясь скрыть своё присутствие.

Я нагнулся ещё ниже — из такой позиции было видно, как Виктор Степанович взял длинный меч и медленно обнажил лезвие. Затойчев взмахнул клинком, эффектно прокрутил его в ладони. И по тому, как он это сделал, я понял, что институтский «Степаныч» сам владеет искусством самурайского меча.

Затойчев сделал шаг в направлении окна, замер. Медленно поднял меч, отвёл далеко за голову. А я, затаив дыхание, наблюдал.

Выпад произошёл внезапно: тело преподавателя вытянулось, он весь вложился в этот удар. Он так виртуозно рассек штору, что нижняя часть полностью упала на пол. И в этот момент (я готов был поклясться!) будто кто-то вздохнул, протяжно и грустно…

Виктор Степанович ещё несколько секунд находился в том же положении. Потом выпрямился, одновременно красиво прокрутив мечом назад. Его лицо было предельно серьёзное, как будто сделал важную и необходимую работу. Доцент вытащил из нагрудного кармана белоснежный платочек, тщательно протёр лезвие меча. Подобрал с пола чёрные ножны, сунул в них меч. Затем оружие с подставкой бережно упаковал в объемистый чехол, который вскинул на плечо.

Как только Затойчев покинул аудиторию, наваждение исчезло. Я даже рассмеялся: как же это выглядит глупо со стороны! Мечи эти, самураи, путь воина, пустота… Ерунда! Заглянул в расписание, чтобы узнать, где будет следующая пара. А потом, беспечно посвистывая, направился к выходу.

По пути вытащил последнюю сигарету, пустую пачку, смял и бросил в урну возле дверей. Уже шагнул за дверь, но вдруг остановился. В урне лежал квадратный кусочек ткани, которым преподаватель протирал меч. И на этом платке имелось то, чего быть не должно — кровь. Кровь той самой Пустоты, которую убил Степаныч.

Путч

Летом девяносто первого, между вторым и третьим курсом, в ректорате возникла идея отправить нас на производственную практику в город Горький, который только-только сменил официальное название на Нижний Новгород, попросту говоря — Нижний. Поговаривали, что ректору нашего института за сотню бесплатных работяг руководство Горьковского автозавода посулило несколько новеньких «Волг» — по тем временам вполне нормальная сделка. Поскольку рабов из Таджикистана придумали несколько позже, можно понять, что особых вариантов у ректора не было. Тем более что наш факультет был единственно мужским.

В Нижний нас доставили шикарно: авиарейсом. Этот внесло некоторую сумятицу в умы: если гастарбайтеры, то вроде как элитные. По прибытии к месту жительства ощущение элитарности мгновенно испарилось: трехэтажная общага, сильно похожая на казарму. Комендант, грустная пожилая лимитчица, сочувственно вздохнула:

— Откуда вы, соколики?

— С Урала, мать!

Ещё нам выдали синие робы, чёрные тяжелые ботинки и заводские пропуска, сделав, таким образом, одним целым с сотнями тысяч нижегородских работяг. Наша работа была бесхитростная: берешь пару рычагов, внешне похожих на австралийские бумеранги, закрепляешь их в станке, нажимаешь кнопку. Бешено вращающиеся сверла делают где надо отверстие. Убираешь, ставишь следующую пару деталей. И так восемь часов подряд. Если бы на рабочем месте нельзя было бы курить, можно было бы застрелиться.

В комнате жили вчетвером: я, маленький крепыш Вадим, долговязый Вовка и спокойный здоровяк Сергей. Все очень разные: Вадим отслужил в армии и вёл себя совершенным сержантом, которому лучше всех на планете известно, как «правильно жить». Вовка имел репутацию отъявленного уралмашевского хулигана, всегда грыз семечки и крутил в пальцах чётки. А Серёге было вообще всё по фигу, настолько он был силён физически.

Первую неделю мы провели по-человечески: работали, ужинали макаронами, перед сном пялились в телевизор, что был прикручен под потолком в красном уголке. В выходные выбрались в город, осмотрели достопримечательности: Нижегородский Кремль, живописно расположенный на склонах Часовой горы, Михайло-Архангельский собор там же, зашли даже в художественный музей и, разумеется, погуляли по набережной.

Но в следующий понедельник мы жестоко набухались всем общежитием. От безнадёжности, наверное. Или так подействовал станок с погаными рычагами, похожими на бумеранги. Я до сих пор не могу понять, как люди работают на конвейере: ежеминутно, изо дня в день, всю жизнь выполняя одинаковые операции. Наверное, для этого нужно иметь какое-то особенное строение головы, но, честное слово, на этом заводе можно было сойти с ума. Очевидно, мои товарищи разделяли моё мнение, поскольку до конца «командировки» мы в буквальном смысле не просыхали.

Сержанта неудержимо тянуло на баб. Как магнит, он залипал на любую юбку, под которой имелись более или менее стройные ноги. Ухлёстывать в одиночку Вадик почему-то не мог — ему непременно требовался напарник, наверное, чтобы ловчее было заговаривать зубы своей пассии и отвлекать внимание подруг.

Впрочем, девчонок он клеил исключительно симпатичных, и мы с Вовкой с удовольствием участвовали в подобных мероприятиях. Что касается Сереги, он предпочитал коротать вечера лежа на койке, уткнувшись в книжку. Он всегда очень хорошо учился, был почти отличником и особенно гордился тем, что никому никогда не давал списывать. За это кое-кто из институтского хулиганья даже пробовал его бить в раскладе «три на одного». Попытка окончилась провалом: здоровяк за минуту раскидал оппонентов по углам. Усвоив жестокий урок увальня-силача, с тех пор старались его не задевать.

Зато Вадим задевал всех остальных. Подвыпив, он становился невыносимым: начинал задирать нос и всячески поучать.

— Вы салаги, — презрительно утверждал он. — В армии не служили, жизни не знаете. Какая баба вам даст?

Я пожимал плечами, здоровяк играл бицепсами, а уралмашевский Вовка заводился: нервно крутил в пальцах чётки, начинал орать:

— Заткнись, гад! Думаешь, в сапогах два года топтался, так самый крутой, да? А хочешь я тебе рожу намылю? Хочешь?

Вадик ржал: ему нравилось доводить Вовку до белого каления. Впрочем, до мордобоя дело никогда не доходило. Бывший сержант знал границу, которую лучше не переходить.

В таком темпе прошли три недели. Но девятнадцатого августа девяносто первого года что-то произошло. В воздухе будто повисло какое-то напряжение, которое ни с чем не спутать. Нам, пережившим трёх генсеков, сразу стало понятно: в стране что-то случилось. Вместо привычных утренних новостей из красного уголка доносилось торжественное, как похоронный марш, «Лебединое озеро».

— Прямо как перед войной… — пробормотал Вовка.

— Может, помер кто? — предположил я. — В школе, помню, когда Брежнев копыта откинул, перед учительской на втором этаже организовали самый натуральный почётный караул, со знаменем и двумя торжественно-грустными пионерами…

По цеху ползли слухи: объявлено чрезвычайное положение, Горбачёв отстранён от руководства, а страной рулит странная организация ГКЧП. Как бы «временно ограничен» выпуск любых газет: центральных, московских, городских и областных изданий.

Неслыханное дело: задолго до обеденного перерыва нас собрал авторитет из профкома: призвал не поддаваться на провокации и вообще вести себя в рамках.

— А всяких там любителей пошуметь, — предупредил он, — будем безжалостно искоренять. Правильно наше правительство с комитетом придумало. А то распустил Горбачёв страну, никакой дисциплины!

В курилке подошёл Вовка, стрельнул сигарету.

— Может, забьем на работу? — предложил он. — Сгоняем в город, посмотрим…

— А что скажем на заводе?

— Что демократию защищали, — ухмыльнулся он.

— А серьёзно?

— Наврём что-нибудь… Например, в столовой отравились…

Удивительно, но на эту идею повелись все, даже отличник Серёга, настолько надоели эти распроклятые рычаги-бумеранги. Ещё до полудня мы ушли с завода.

Город бурлил. Там и сям кучковались группы людей, ближе к центру сливались в многолюдный митинг, где сразу в мегафон зачитывали альтернативный указ Бориса Ельцина: все решения ГКЧП признать не имеющими силу.

То и дело подбегали какие-то люди, попеременно агитировали то за «чрезвычайщину», то за демократов, совали рукописные листовки. Впрочем, «демократов» было значительно больше, чем «комитетчиков». А когда митинг возглавили народные депутаты, бунт принял более или менее управляемый характер. Колонна демонстрантов с наскоро нарисованными плакатами направилась по центральной улице к зданию телецентра, скандируя:

— До-лой хун-ту! Ель-цин! Ель-цин!

Какой-то мужичок с доверчивыми щенячьими глазами дёрнул меня за рукав:

— Слышь, а за кого все кричат?

— За наших!

— А-ааа…

Смотрю, тоже сжал кулак, взмахнул в ритм:

— До-лой! Хун-ту!

Несколько часов подряд ораторы на импровизированной трибуне поочерёдно требовали у представителей комитета по ТВ и радио передать по Нижегородскому ТВ обращение законного президента России к избирателям, а группа депутатов организовала стачечный комитет и сбор подписей, где мы отметились одними из первых, оставив размашистые подписи, город и даже факультет, где учились.

В тот вечер мы впервые не пошли «по бабам». Сидели в «красном уголке», смотрели телевизор. Показывали трясущиеся руки горе-путчиста Янаева, дряблые лица заговорщиков, в глазах которых не было железной воли Спасителей Отечества. Путчисты были так растеряны и запуганы, что их было даже жалко. Эти несчастные казались олицетворением умирающего Советского Союза. Жалко, потому что защищать Великую Империю на деле никто не хотел, даже спецслужбы…

Наутро опять отправились в город. В толпе раздавали газету «Ленинская смена». Ничего примечательного там не было, кроме вызывающе пустой полосы, где по идее должно быть напечатано постановление ГКЧП — это было вызывающе круто. Всё это время нас не оставляло чувство восторга от сопричастности таким событиям, которые важнее института, завода, рычагов-бумерангов, ректора с его «Волгами» и тому подобной бытовухи… Торжественно, под музыку Чайковского, умирала страна, а мы, её глупые дети, с ребяческим простодушием наблюдали предсмертные судороги, даже толком не понимая, что происходит…

На третий день, устав от митинговой суеты, зашли в пивную неподалёку. Взяли по сто водки, пива, чебуреков. Хорошенько заправились, но перед тем как вернуться на митинг, всей компанией пошли отлить. Завернули в какой-то двор, встали шеренгой вдоль кирпичной стены. А когда зажурчали четыре струи, позади раздался характерный оружейный клац.

Медленно повернув голову, я увидел, как белеют лица моих товарищей. Думаю, у каждого сработала та самая генетическая память, которую нам вложили в сердца вместе с первым «октябрятским» значком: страх расстрела, когда оказываешься между кирпичной кладкой и направленным на тебя оружейным стволом — синдром «тридцать седьмого».

Дрожащими пальцами застегнули штаны, повернулись. И увидели притаившийся в глубине двора грузовой «Урал» с омоновцами в кузове. В полном вооружении: шлемы, бронежилеты, автоматы. Они просто смотрели на нас, как псы, ждущие команды «фас». И хоть стволы «Калашниковых» направлены в сторону, пальцы — на спусковых крючках.

Хмель выветрился мгновенно. Осторожно, бочком, под пристальным милицейским оком покинули двор. Однако после «бронепоезда в кустах» народное вече воспринималось совсем по-другому…

Вдруг на трибуну выскочил черноволосый мужчина, выхватил мегафон и заорал:

— Товарищи! Только что сообщили по радио: ГКЧП пало! Демократия победила! Ура!

Началось всеобщее ликование. Он так весело орал и кривлялся, что я спросил у какого-то дяди в кепке:

— А кто это?

Дядя так смерил меня взглядом, будто я спросил очевидную вещь, которую обязан знать ещё с детского сада.

— Как кто? Это же сам Олег Маслов!

Наше возвращение на завод восприняли не очень-то дружелюбно. И сразу повели «на ковёр» к начальнику цеха, где уже ждали чин из профкома и остальные из цехового триумвирата. Кроме нас ещё оказались прогульщики — человек десять-пятнадцать. У профкомовца была своя метода: наугад выхватить кого-нибудь и покрепче наехать — если сломается, с другими пойдет легче.

Однако, на свою беду, он начал с Вовки.

— Ерёмин, почему три дня на работе не был?

— Демократию защищал, — нагло ответил тот. — На баррикадах, можно сказать, на самом что ни на есть переднем крае. Потому что хунта не пройдёт, а Ельцин с нами. Мы даже подписи за это дело оставили там, на митинге. А вот вы за кого были эти три дня, гражданин? За наших или за путчистов?

Это подчёркнутое «гражданин» и «наших» сразу дезориентировало цеховика. Он поплыл, стал городить пространную ерунду и вообще как бы оправдываться. А потом неожиданно густо покраснел и замолк. Вовка так вызывающе ухмылялся, что слово взял сам начальник цеха.

— Пусть идут к станкам, — решил он. — Тем более, всего пара дней осталась. А в институт мы сопроводительное письмо отправим, пусть отмываются…

На том и порешили. Спустя рукава мы добили эти последние два дня у станков, получили какие-то очень маленькие деньги и решили их потратить на грандиозную пьянку — по-взрослому, до рассвета. Накупили нехитрой провизии, два литра спирта «Рояль», развели из сухого концентрата «Юпи» приторное пойло и позвали знакомых девчонок. Начался пир.

На шесть утра мы были абсолютно никакие, но на Вовку смотреть было особенно больно — совершенно безумные глаза. Не отрываясь, он выдул целый стакан водки. Несколько секунд стоял, закатив зрачки, затем неожиданно смахнул посуду со стола на пол — она только чудом не разбилась. Но этого Вовке показалось мало: ударом ноги высадил оконную раму — стёкла со звоном полетели вниз, на асфальт. Туда же отправилась тумбочка и ещё что-то из мебели. Мы с Серёгой пробовали унять его, но Вовка так оттолкнул, что даже силач Серёга отлетел в угол, будто резиновый мячик. Испуганные девчонки разбежались, а обрадованный сержант вместе с Вовкой принялся крушить остальную мебель на этаже. Воистину это был классический русский бунт — бессмысленный и беспощадный.

В одиннадцать часов вылетал наш самолёт. Общежитие мы покинули за два часа до этого. Здание напоминало руины Сталинграда, вокруг которых валялись останки обстановки. Добрая тётенька комендант, у которой я как-то даже занимал деньги, ошеломлённо смотрела на дела «уральских соколиков». Проходя мимо, я старался не смотреть в её сторону: даже с дикого похмелья было стыдно.

Было бы наивным полагать, что нам всё это сойдёт с рук. Вскоре состоялось заседание в деканате на котором предполагалось вышвырнуть всех четверых из института — по крайней мере, сам декан был точно настроен на такой исход. Лишних не звали: только деканатские, кое-кто из преподавателей и мы, с повинными головами. Секретарь траурным голосом Левитана зачитала донесения из Нижнего Новгорода, где фронтовой сводкой излагались подробности учинённого дебоша и прочих возмутительных нарушений трудовой дисциплины. Как и полагается в таких случаях, выступил комсомольский деятель, чёткими рублеными фразами («дезорганизация работы учебного сектора…») заклеймил нас позором. Собрание шло к закономерному финалу, как вдруг слово взял преподаватель с кафедры теплотехники.

— Мало ли что написали, — высказался Сан Саныч, — эти жлобы с завода. У них работа такая — жулить. Парни, может, работали не покладая рук, а мы их выкинем на улицу, как собак. Правильно ли это?

Декан даже остолбенел.

— Александр Александрович, вы в своём уме? Эти хулиганы честь института истоптали, а вы их защищаете!

— Да какую там честь… — пробурчал тот. — Впрочем, если нужно кого-то показательно выгнать — пожалуйста. Мне всё равно.

И сел на своё место. Следом выступила ещё одна активистка: худющая стерва с узким разрезом глаз и решительно очерченным ртом. Её тезисы сводились к простой идее: всех выстроить в институтском дворе и расстрелять — остальное будет выглядеть чересчур мягко.

Дверь приоткрылась, и в зал проник кудрявый человечек с грустным иудейским лицом. Я его видел пару раз, говорили — личный помощник ректора. Он подобрался к декану, вручил какую-то бумагу. Декан надел очки, прочитал, удивлённо взглянул на человечка — тот лишь пожал плечами и утвердительно кивнул.

Декан повернулся в зал:

— Гхм… Немного изменились обстоятельства… Только что поступил официальный документ из Нижнего Новгорода за подписью Олега Юрьевича Маслова, депутата Нижегородского городского Совета, председателя комиссии по экономической реформе и развитию самоуправления. В официальной телеграмме он выражает признательность нашему вузу за воспитание столь социально ответственных граждан.

— Каких ещё граждан? — подозрительно переспросила активистка.

— Да вот этих, — вздохнул декан и ткнул бумагами в нашу сторону. — Студентов наших.

— А что с ними не так? Ведь вроде решили их выгнать?

Сан Саныч громко хмыкнул.

— Теперь нельзя, — вздохнул декан. — Видите, какой человек за них подписался?

— И что тогда?

— Объявим по строгому выговору. Если в течение года ещё что-нибудь отчубучат — тогда точно выгоним.

Из зала (так и хотелось сказать «суда») мы вышли в лёгком недоумении — по крайней мере трое из нас морально уже приготовились к службе в армии.

— Что, салаги? — небрежно улыбнулся сержант Вадим. — Повезло вам?

Вовка хотел было отвесить ему затрещину, даже поднял руку, но передумал. Повернулся, застучал каблуками вниз по лестнице…

Однако история всё равно закончилась не очень хорошо. Уралмашевского Вовку вскоре взяли с компанией корешей на разбое, который совершался в отношении лица азербайджанской национальности, цветочного бизнесмена. А сержант из института ушёл сам.

— Да ну вас на хрен, — на прощание сказал он. — С вашими сессиями.

И ушел. Куда, зачем и почему вообще поступал в институт — неизвестно. Здоровяк Серёга перевелся в университет, сказав, что «там посерьёзней будет».

Клянусь, я в жизни не учился прилежней, чем в том семестре. В итоге сам декан, кисло шутивший про «зря вы ко мне на лекции ходите, зря…», похвалил мой курсовой проект, а мне стало чертовски приятно, будто получил возможность прожить вторую жизнь… Когда писал диплом, готовил его к защите, уже тогда прекрасно знал, что ни дня не буду работать по специальности — это неинтересно. Хотелось строить собственное предприятие, наблюдать, как в его механических жилах будут струиться денежные фонтаны, которые (быть может!) будут ко мне благосклонны. Я строил планы, прожектировал в блокноте и точно знал: скоро всё изменится.

На момент получения диплома у меня было два пути: на завод сереньким инженером или попробовать себя в бизнесе. На завод забил сразу. И это оказалось в духе того времени: пока профессионалы от экономики вдохновенно топили свои «Титаники», любители строили неуклюжий, но ковчег. А этот ковчег взял и выжил. И страна стремительно покатилась в эру микроволновок и домашнего спутникового телевидения. Причем без существенных полутонов: бах — и уже в светлом «рыночном» будущем.

Иногда я думаю: как-то там поживает Олег Юрьевич Маслов?

Истребители вампиров

Николаев сурово уставился в аудиторию. Огромная лысая башка и выпученные голубые глаза делали его похожим на пожилого филина в погонах.

— А что вы, салаги, знаете о вампирах?

Этот подполковник считался личностью эксцентрической, от него всегда ожидался какой-нибудь кульбит. Собственно, за это военную кафедру и любили: весело раз в неделю вместо лекций по теплотехнике слушать совершенно фантастические байки.

— Запомните, симулянты! А лучше запишите… Вампиризм — это такой способ жизнедеятельности. Основан на отъеме крови у другого существа, как правило, ещё живого. И сегодня будем изучать способы защиты от этой нечисти…

Николаев служил ликвидатором в Чернобыле и прекрасно понимал, что нужно студенту знать, а что нет. Прокуренный палец ткнул в отличника с первой парты:

— Бельдыев, а ну-ка, перекрестись! Плохо крестишься, студент, плохо! Не кулаком надо, а тремя пальцами! И быстрее! Как это — не умеешь? Ты что, некрещёный что ли? Н-да… И где же святую воду будешь брать, ежели, допустим, вампиры нападут?

Якут вздыхал, мы тихонько ржали. На военной кафедре нашего института вообще собрались неординарные личности. Один подбор фамилий чего стоил: Николаев, Петров, Иванов и Юрьев. И каждый чем-то был знаменит. А сам начальник военной кафедры был настолько секретен, что его вообще никто никогда не видел.

— Чтобы завтра же с утра в церкви присягу… Тьфу, крещение принял! — рявкнул подполковник. — Кто ещё тут некрещёный?

Мы притихли. Когда у Николаева наливались кровью глаза, с ним лучше было не спорить: никогда не поймешь, шутит он или всерьёз. Его коллега, маленький, беспрестанно матерящийся спортсмен Юрьев тоже был такой же психоватый. Он несколько лет отслужил в Афганистане, а студентов, как потенциальных изменников Родины, искренне ненавидел: лекции вел быстро, орал, а после мрачно курил в туалете, рассматривая замазанное краской окно.

— Кто знает методы обороны от вампиров?

Мы начали вспоминать всё, что видели в фильмах и читали в книжках: чеснок, осиновый кол, серебро, крест. Николаев ухмылялся:

— Чеснок, как это стало известно из последних постановлений правительства, на вампиров не действует… Да и как вы им собираетесь защищаться? Жрать будете или обвешаетесь с головы до ног? Нет, надёжнее воспользоваться колом.

— Плохая оценка! — пошутил кто-то с задних парт, а Николаев медленно повернул череп в сторону юмориста.

— Ещё раз так пошутишь, Марченко, и кол будет стоять у тебя в зачетке. За экзамен. Это я тебе как офицер обещаю. То, что кол должен быть именно осиновый, — ерунда. Главное, чтобы он был деревянный. Преимущество данного метода в том, что его можно взять везде: сломанный стол, ветка дерева — всегда можно найти нечто подобное под рукой. Но есть и недостатки: чтобы вонзить кол в вампира, нужно обязательно повалить его на спину. Кроме того, необходимо, чтобы руки у него были разведены в сторону, символизируя, таким образом, крест. Соблюсти эти два правила, поверьте, нелегко. Попадать конкретно в сердце не нужно, достаточно пробить грудную клетку или живот.

Полковник задумчиво посмотрел в окно, продолжил:

— Что касается серебра. Данный металл действительно является невыносимым для организма вампира. Вызывает жжение, быстро переходит в кожный зуд, далее — ожог второй степени. При прицельной стрельбе в вампиров пули лучше использовать серебряные. Наиболее эффективным способом является применение открытого огня: кожа вампиров довольно чувствительна к высоким температурам. Но, как сами понимаете, вампира необходимо сжечь дотла. Пепел-то уж никак не оживёт, не птица феникс…

— А крест? — спросил кто-то.

— Предрассудок! На самом деле он вообще не работает. Кровососам на него наплевать — некоторые ещё помнят тех, кто и не подозревал о распятиях, а поклонялся Зевсу или египетскому Ра…

— А правда, если человека кусает вампир, он становится вампиром? — спросил кто-то.

— Правда, — меланхолично ответил преподаватель. — Хотя лично я думаю, что многих искусали бараны.

В полуоткрытой двери аудитории появилась голова Юрьева. Майор яростно вращал зрачками, о чём-то сигнализируя подполковнику. Николаев многозначительно ему кивнул, постучал по наручным часам. Тот исчез.

— Итак, на сегодняшнем занятии мы с вами изучили основные понятия вампиризма и, соответственно, методы борьбы с этим, безусловно, опасным явлением. В заключение скажу как ветеран-ликвидатор чернобыльской аварии, который, без сомнения, повидал всякого рода вампиров. Лично я всячески рекомендую в подобных ситуациях использовать спиртосодержащие продукты. Особенно, как показала практика, эффективен армянский коньяк. Идеально выводит радиацию и любую другую нечисть.

Мы сдержанно хихикнули. Но Николаев сурово ударил кулаком по кафедре.

— Ничего смешного! У нас, товарищи студенты, в институте очень серьезная проблема с вампирами. И мы с майором Юрьевым взялись её решить. Короче, если вашей группе нужен зачет автоматом, через час жду от вас ящик армянских боеприпасов… Будем, понимаешь, вампиров истреблять.

Разумеется, через час «боеприпасы» уже были на кафедре, а в зачетках сделаны необходимые отметки.

Я окончил институт, об особенностях развертывания полевых хлебозаводов благополучно забыл, о вампирах тоже. Но спустя много лет встретил доцента с кафедры теплотехники. Сан Саныч узнал меня. Сели на скамейку покурить. Разговор зашел о военной кафедре.

— Сократили у нас эту тему…

— Да вы что?

— Ага. Товарищи офицеры очень переживали. Особенно после случая с Николаевым.

— А что за случай, Сан Саныч? Я не в курсе.

— Ты не слышал что ли? Громкая история была. Убили его несколько лет назад. Прямо за вторым корпусом, где котлован рыли.

— Кто? За что?

— Неизвестно кто. Вроде как сам из открытого окна вывалился. Я потом сверху смотрел — как подбитый истребитель лежал: руки раскинуты, а глаза открыты, на небо смотрят… И как будто сказать что-то хочет. Менты говорили: пьяный был сильно. Но потом ему кто-то палку в живот воткнул. Причем с такой силой, что все кишки наружу вышли. Сильно, видать, его подбили, сильно…

Мы замолчали, докуривая сигареты. И я неожиданно понял, что сейчас мне очень хочется коньяка. Того самого, армянского. Двести грамм.

Сэппуку

В детстве я приходил к железной дороге, садился на тёплый пригорок и наблюдал, как мимо стучат поезда. Как я завидовал находящимся там людям! Мне казалось, что люди из этих поездов и правят миром. И пока я сижу на пригорке, они всегда на пути между прошлым и будущим — там, где прошлое надоело (или забыто), а будущее тревожит несбыточными надеждами… И мне очень хотелось попасть в этот промежуток «настоящего», узнать, куда это все едут, самому ехать вместе с ними.

Железная дорога подобна океану: никогда не знаешь, что именно выбросят волны под ноги. Подобно этим самым волнам, на мой жизненный путь выбросило одного странного парня по имени Александр.

Познакомились мы довольно просто. Следуя веяниям того времени, я решил заниматься каким-нибудь боевым искусством. И когда открыл газету, первым мне попалось на глаза объявление о наборе учеников в секцию каратэ, где Саня был тренером. Чёрный пояс, все дела… Нужно отметить, что у него действительно оказался недюжинный тренерский талант. Он объяснял приёмы настолько доходчиво, что повторять дважды никогда не требовалось.

Охотно рассказывал о себе. О том, что родом из какого-то бурятского села и верит в Будду. С виду — самый натуральный японец, такой же узкоглазый и щуплый. По идее, должен был закончить свою жизнь, как и прочие односельчане: от цирроза печени. Однако Сашке повезло: мальцом он посмотрел один-единственный фильм с Брюсом Ли и понял, что хочет заниматься по жизни только этим.

Как только закончил восемь классов, сел в поезд и уехал на Дальний Восток. Работал разнорабочим и вообще — кем попало. Потом прибился на баркас к каким-то краболовам и ушел с ними в плавание. Едва судно оказалось у берегов Японии, Саня спрыгнул с баркаса в море и поплыл к мутной кромке прибоя…

По «заграницам» мыкался он почти десять лет. Сумел поучиться у самого Масутацу Оямы. Долго жил на Окинаве. Чудом попал в Таиланд, к мастерам муай-тай. Потом обучался в Китае. Не в Шаолине, правда, но тоже в весьма уважаемой школе. А когда вернулся обратно в Россию, то сразу нашел себе новую историческую Родину — наш маленький городок. Нашёл совершенно случайно. Просто ткнул пальцем в карту и купил билет до нашей железнодорожной станции.

Естественно, его рассказы мы слушали раскрыв рот. Рассказчик он был великолепный, теперь я даже не знаю, что мне нравилось больше — сами тренировки или время, когда он гасил в зале половину ламп, садился, скрестив ноги, в углу, а ученики рассаживались полукругом. Мастер мог бесконечно рассказывать про свои приключения на Востоке, различные боевые искусства. Иногда он затрагивал довольно странные темы. Например, ритуального самоубийства — харакири.

— Смотрите, — говорил он, доставая изогнутый клинок. — Этот короткий меч называется вакидзаси. И носили его, просто заткнув за пояс. Для средневековых японцев он был обыденным предметом — можно порезать мясо, а можно отбиться от разбойников или свести последние счеты с жизнью. Для этого вонзали острие клинка в свои собственные кишки. Смерть, конечно, мучительная. Но вполне в духе дзен-буддизма, поскольку на Востоке центром жизнедеятельности человека и души в принципе считался именно живот, занимающий как бы срединное положение по отношению ко всему телу. Разрезание живота требовало от воина большого мужества и выдержки, так как брюшная полость — одно из наиболее чувствительных мест. Именно поэтому самураи, считавшие себя самыми смелыми, хладнокровными и волевыми людьми Японии, отдавали предпочтение этому мучительному виду смерти.

Про буддизм вообще было много разговоров. Между прочим, красивая религия. Чего стоит, например, обряд «подношения лампад» — потрясающий ритуал! Церемония носила необычное название «зула». Целый вечер мы клеили эти бумажные светильники с крохотными свечами внутри. Наполняясь тёплым воздухом, такие «лампадки» должны были взлетать вверх. Честно говоря, верилось в это с трудом.

— Зула — это благодатный огонь, — говорил тренер. — Запуская в небо горящий фонарь, человек тем самым очищается от злых мыслей, которые постоянно витают вокруг него. Туда же, в небеса, уходят наши молитвы и для благополучия семьи, родственников… Для светлого, для доброго, на благо всех живых существ… Такое учение дал нам Великий и Просветленный Будда…

Как стемнело, мы выбрались из спортзала на улицу, чтобы запустить фонарики в небо. Удивительно, но всех охватило странное волнение, будто мы готовились соприкоснуться с чем-то ещё не изведанным, но очень-очень важным… Хрупкие купола сминались под дрожащими руками, бумага горела. Но постепенно у нас все получилось — фонари взлетели. Тяжело и медленно, как будто и впрямь полные печали… И когда ветер начал относить стайку фонариков в сторону, на юго-восток, откуда и пришло учение Великого Просветленного, нас охватило чувство единения, которое я даже объяснить не смогу, настолько оно было прекрасно. Как будто нас всех в этот момент коснулась рука чьей-то бесконечной мудрости и доброты…

Несмотря на богатый приключенческий опыт, в житейском смысле Саня оставался совершенной бестолочью, наивным ребёнком, уверенным, что деньги появляются сами собой. Единственное, во что он безусловно верил, в своё искусство. И разумеется — в Будду. Тем не менее, как часто бывает по жизни с подобными балбесами, Александру банально везло. Один местный мини-олигарх приютил бродячего мастера, дал кров, зарплату, оборудовал спортивный зал, где тот мог спокойно преподавать. Очень сомневаюсь, что это приносило какие-то деньги, проект был явно убыточным.

Идиллия закончилась неожиданно. Один из самых перспективных учеников вдруг не пришёл на тренировку. Поначалу никто не беспокоился — не пришёл и не пришёл. Дело молодое… Но спустя два недели стало понятно: что-то случилось. Тренер разузнал телефон и позвонил ему домой.

Выяснилось жуткое: Кольку насмерть сбил огромный американский внедорожник, единственный по тем временам в городе. Почему такое произошло, было не совсем понятно. Может, Колька зазевался на пешеходном переходе, а может — владелец джипа. Тем не менее в милиции данного «автолюбителя» оформили как неизвестного, хотя каждой собаке было ясно, что за рулем сидел тот самый мини-олигарх, спонсор секции каратэ.

Александр немедленно отправился к виновнику происшествия:

— Я благодарен вам за вашу доброту, но поступок, какой вы совершили, просто ужасен.

— Тренер, ты чё, опух? Какой «поступок»? Перетрудился что ли?

— Вы убили Николая.

— И что?

— Он был моим учеником. Я отвечал за его душу. А вы его убили…

Мини-олигарх заметно посуровел:

— Слышь, правдоруб! Быстро заткнулся и ушёл отсюда! Никого я не убивал, тебе приснилось, понял? Приснилось!

— Но…

— Пшёл вон! Ещё раз у меня появишься — глаз на пятку натяну!

И вот Саня вбил себе в голову, что «благодетель» должен совершить харакири. Таким, мол, образом сможет искупить свой грех. Но когда Александр попробовал намекнуть работодателю на оптимальность подобного исхода с точки зрения его философии, тот пришёл в ярость.

— Чего, чего мне нужно сделать?

— Харакири, — ответил тренер. — Именно оно послужит вам оправданием перед небом и людьми.

Олигарх выдернул из стоящего рядом металлического шкафа охотничий карабин «Тигр». Вполне возможно, он застрелил бы непокорного каратиста, если бы не вовремя подоспевшая охрана. Александра деликатно выпроводили на улицу и ещё раз настоятельно порекомендовали не нарываться на неприятности.

В тот вечер он провёл особенно напряжённую тренировку. А когда все, как обычно, расселись вокруг него полукругом, Саня произнес странную речь:

— Я не рассказывал, но харакири иногда называют по-другому — сэппуку. На деле это одно и то же слово, записываемое совершенно одинаковыми иероглифами. Разница между ними лишь в порядке чтения. Ну и методики исполнения, конечно. Применяется в основном для таких самураев, которые, будучи готовы к ритуалу харакири, по каким-либо причинам страшатся или не желают его совершать.

Он немного помолчал и продолжил:

— Этот ритуал — своеобразное милосердие Будды для слабых… Только для слабых…

— К чему вы это, учитель? — спросил кто-то.

— Потом поймёте… — махнул он рукой.

По домам расходились с тяжёлым чувством, будто этой безлунной ночью должно что-то случиться. А на следующий день весь городок узнал, что тот самый мини-олигарх погиб, причем в своём коттедже. Происшествие выглядело совершенно таинственным, поскольку вечер тот провел как обычно: поужинал с семьей, немного поиграл в бильярд, затем отправился в мансарду — выкурить сигару перед сном.

Жена заснула, так и не дождавшись супруга. А когда и утром не обнаружила его рядом, поднялась наверх. На истошный крик сбежались все домочадцы. Мужчина лежал в луже крови возле камина, а живот у него был вспорот охотничьим ножом, который валялся тут же.

Незамедлительно вызвали милицию. Прибыли лучшие районные силы и после тщательного обследования вынесли однозначный вердикт: самоубийство. Напрасно родственники и кореша погибшего взывали копать вширь и вглубь. По всему выходило, что олигарх действительно покончил с собой: никто в помещение не входил, а отпечатки пальцев на рукоятке и расположение ножа по отношению к телу неопровержимо свидетельствовали о том, что покойный действительно отдал концы без посторонней помощи.

Потом кто-то вспомнил о странной перепалке с подопечным каратистом. Отправились к нему на квартиру, дабы провести подобающее разбирательство. По прибытии не сразу решились войти. Дверь была слегка приоткрыта, а на требовательные крики никто не реагировал. Когда наконец вошли внутрь, их ожидало разочарование: в комнате было пусто. Не было даже мелких личных вещей, включая туалетную бумагу, будто здесь жил не человек, а какой-нибудь киборг или ангел.

Бойцы олигарха устроили засаду там, а заодно выставились в спортзале. Впустую тянулись часы ожидания. Сэнсей больше не появился. Но одна служащая железнодорожного вокзала сказала, что видела, как Александр садился в какой-то проходящий поезд. Она отлично запомнила выражение лица мужчины: безмятежно-спокойное, как у самого настоящего Будды…

Иногда я прихожу к железной дороге, сажусь на тёплый пригорок и наблюдаю, как мимо стучат поезда. Мне нравится на них смотреть. Раньше мне казалось, что именно люди из этих поездов правят миром. Наверное, это правда. Поскольку на каждый американский внедорожник с карабином «Тигр» всегда найдется свой бурятский парень, которого вдруг вынесет течение океана или всё той же железной дороги. И вдруг этот самый внезапный парень окажется осенённым рукой Великого и Просветленного… Будде всегда виднее, кого именно следует осветить благодатью, а кому даровать сэппуку. Как знать, с кем это произойдёт в следующий раз…

Крыша

Невозможно повествовать о событиях девяностых годов без упоминания «братков», попросту говоря — бандитов. Именно они и стали своеобразной меткой той эпохи. Они целыми днями кружили по «бизнес-комьюнити» в поисках повода к «сотрудничеству», иначе говоря — грабежу.

Как и все люди, бандиты были разными: один умный, кто-то поглупей, этот качался штангой, а другой сидел на игле… Была у них и общая черта — показная жестокость, скорее даже циничное отсутствие жалости, даже похвальба — кто «зверее». Начав «плющить коммерса», останавливаться было нельзя — свои загрызут.

В девяностые все, как Буратины, верили в возможность внезапного обогащения, и, самое удивительное, многим это удавалось. Всё происходило настолько легко, что казалось, будет продолжаться вечно: авантюрные спекуляции, ларьки, разборки и прочие атрибуты туземной бедности и богатства…

В то время у меня с компаньоном был маленький магазин бытовой электроники: телевизоры, видеотехника и так далее. Зарабатывать получалось неплохо, несмотря на то, что располагались в цокольном этаже дома, по сути — в подвале.

Проект был из числа тех, что называют «с нуля». И поэтому отлично запомнился первый покупатель. Ещё не было вывески, витрин, кассы. Даже рекламы не было. Была только партия видеоплееров «Голдстар» и чёрно-белый советский телевизор для проверки товара.

И вдруг вбегает какой-то мужик в дешёвой куртке и насмерть вытертых джинсах. Вожделенно смотрит на стопку «Голдстаров», потом переводит взгляд и говорит:

— Это… Парни… Я слышал, тут «видаки» продают?

Откуда он взялся — реально непонятно. Но именно ему я продал первый видеоплеер.

Магазин встал на ноги довольно быстро. Естественно, периодически появлялась разного рода нечисть, которая пыталась откусить что-то своё. От обычного хулиганья помогал опорный пункт с участковым и мой газовый пистолет, который я таскал в кобуре под мышкой. Серьёзные бандиты на огромных джипах приезжали редко. Мой скромный бизнес не представлял интереса: полным ходом шло акционирование заводов и фабрик. «Бомбить» же ездили откровенные аутсайдеры бандитского бизнеса.

Как раз с ними и было больше всего проблем. Они не стремились «легализоваться», как бандиты старой волны, им это было не нужно. Жить сейчас и сегодня — вот их девиз. Девки и наркота — предел мечтаний. Но именно они, «отмороженные», оставили больше всего трупов по окрестным лесам. Убийство стало идеальным способом решения проблем. Любых проблем, понимаете? Нужна еда — убил, съел. Нужны деньги — убил, отобрал. Нужна машина — тоже кто-то стал трупом…

Общение с подобной публикой оказалось в определённом смысле школой жизни. И я отлично усвоил ключевой принцип: если начинаешь играть по их правилам — обязательно проиграешь. Нужно действовать другими методами, к которым они не привыкли: переговоры, хитрость и компромиссы. А драка, тем более стрельба, означают финал, в котором ты стопроцентно становишься «терпилой». Поскольку это их среда, бульон, в котором они варятся ежечасно…

Однажды в магазин приехала компания на чёрной тонированной «восьмёрке» (по тем временам модная тачка). Трое накуренных молодцов в одинаковых спортивных костюмах «Адидас» со стандартно бритыми черепами. Долго и шумно выбирали себе телевизор («чисто в офис»). Наконец рассчитались, потащили приобретение себе в машину. Я вышел следом покурить.

Пока двое впихивали коробку в багажник, один подвалил ко мне:

— Слышь, а это чё… Твой магазин-то?

— Угу.

— С кем работаешь?

Это подразумевало: «Кто твоя крыша?» Уже тогда у меня был ответ, опередивший своё истинное значение лет на пять.

— С милицией.

— И чё, помогает?

— Хочешь проверить?

— Хочу! — заявил он. — Давай, приводи завтра свою крышу… Перетрём.

В этот момент из своей каморки вышел участковый Андрюха. Как обычно, с невозможного похмелья: фуражка набекрень, рубашка расстегнута, заплывшие маленькие глазки зло смотрят на мир. Бритоголовый улыбнулся, и Андрюха это заметил. Подошёл вплотную, дыхнул перегаром:

— Что-то смешное, да?

Молодец сразу перестал улыбаться:

— Пацаны, у нас тут герой!

Я заметил, что бандиты потянули из багажника блестящие бейсбольные биты, и сунул руку под куртку поближе к рукоятке газового пистолета. Каждый знал, почему эта бита металлическая, а не из дерева, например. Ответ был ужасающе прост: с металла проще отмывалась кровь.

— Ты чего, мент?

Нужно отметить, что отношение к милиции уже тогда было снисходительным, как к великовозрастному, но туповатому, не приспособленному к рыночным реалиям детине. Именно тогда придуман анекдот: «Милиционер застрелил своего сослуживца, затем застрелился сам. Свою вину он пока отрицает…»

— А ну брысь отсюда! — рявкнул Андрюха. — Понаехали тут, босота!

Вообще-то конфликт можно было решить единственной банкой пива. И тогда громилы мгновенно превратились бы из «босоты» в лучших милицейских друзей. Но никто из троицы до этого не додумался. И поэтому обступили, угрожающе размахивая битами. На нас вылился шквал проклятий, в которых прослеживалась основная мысль: смерть — это самое безобидное, что нас ждет.

На что рассчитывал участковый, непонятно: оружие он никогда не носил, поскольку вполне обоснованно боялся потерять его спьяну. Я же незаметно снял газовый пистолет с предохранителя. О том, чтобы ретироваться, даже не думал, прекрасно понимая, что тогда незамедлительно наступит конец света и распад собственной личности (я уже не говорю о магазине — мгновенно разграбят).

Вдруг скрипнули тормоза. Мы повернули головы: рядом остановился огромный японский джип. Для меня уже тогда не было секретом, «зачем люди покупают большие машины» — как раз для того, чтобы исключить разночтения, «кто тут главный». И сейчас было яснее ясного: прибыл демон значительно выше рангом, нежели троица в адидасовских костюмах.

Тонированное стекло опустилось, высунулась круглая физиономия с клочками рыжей растительности на макушке. Пушистые белые ресницы делали её обладателя похожим на подслеповатого поросёнка. Точнее, на злющего кабана.

— Кто старший? — спросил он.

Всё молчали.

— Я спрашиваю, кто здесь старший? — повторил он ещё более внушительным тоном.

Один из молодцов опустил биту, неохотно признался:

— Ну я… А ты кто?

— Я — Сергей Юрьевич. А ты — поди сюда…

Не знаю, о чём они говорили. Разговор шёл вполголоса. Но в итоге вдруг пожали друг другу руки.

«Старший» вернулся к своим:

— Поехали отсюда…

Те молча побросали биты в багажник, забрались в «восьмёрку». Из приоткрытых окон заструился сладковатый дымок марихуаны. Сергей Юрьевич усмехнулся и поднял стекло вверх. Могучий внедорожник плавно тронулся с места, вслед поплелась чёрная тонированная машина ещё того, советского производства…

Как только автомобили скрылись за поворотом, я вернул пистолет на предохранитель, обернулся к участковому:

— Кто это был?

Но Андрюху уже заботили совершенно другие проблемы:

— Пивка бы сейчас… Холодненького… У тебя нет, а?

Разумеется, я проставился: нужно уметь быть благодарным. Ибо шарик, на котором мы все существуем, довольно маленький, и всегда наступает время, когда кто-то прикатывается к кому-то. Естественно, в этот момент положение может быть диаметрально разным: сегодня ты царь горы, а завтра…

Не уверен, как сложилась судьба молодцев из тонированной «восьмёрки», но не без основания полагаю, что всех троих давно нет в живых. Поскольку жизнь у подобных кадров во второй половине девяностых складывалась по трем известным сценариям: застрелили, скололся, убили в тюряге (как вариант — подцепил туберкулез).

Я же отдал магазин бытовой техники своему тогдашнему компаньону, а сам занялся другими направлениями. Время продолжало оставаться весьма привлекательным для разного рода авантюрных спекуляций. Андрюха тоже не стал задерживаться в подвальчике. Однажды, после особенно жёсткого запоя, вдруг изъявил желание навсегда убыть из органов. И убыл, не дождавшись выслуги лет…

Сергея Юрьевича я видел дважды. Первый раз — на похоронах одного парня, который пару лет трудился у меня менеджером. Здоровый амбал, а умер за обидных три дня: менингит. Авторитет же оказался его дальним родственником. Подвыпив, начал блажить: «Ментяры проклятые… Это они тебя убили, Саня! Ментовские сволочи!» И рвал с головы клочки редких волос. Не знаю, что ему там помстилось, но вид у него в этот момент был совершенно безумный.

Второй раз он попался мне на глаза много позже, на презентации фешенебельного торгового центра. Я туда был приглашён как один из перспективных потенциальных клиентов. Прибыв чуть раньше, коротал время возле фуршетного столика и наблюдал за гостями.

Когда к символической красной ленте потянулась торжественная делегация, не сразу поверил своим глазам: возглавлял её Сергей Юрьевич. В шикарнейшем костюме из необычно переливающейся ткани, превосходном галстуке, с дорогущими часами, надетыми «по-президентски» на правую руку. Именно он неторопливо перерезал ленточку, именно ему похлопала публика, именно его покрыли вспышками репортеры.

Затем он толкнул речь.

— Здрасьте… Мы все, значит, под моим руководством, строили этот центр. Центр, короче, получился отличный. Цены тут будут классные, магазинов откроем много. Ну и сервис, понятное дело, будет на уровне — отвечаю… А сейчас вам покажут презентацию, короче, что и как там у нас…

На большом экране замелькали кадры с проектора. Я наклонился к одному из гостей:

— Не подскажете, кто это выступал?

— Председатель совета директоров, — ответил тот. — Очень серьезный мужчина! Авторитетный!

После презентации отправились в экскурсию по торговому центру. Впереди, на правах хозяина, шествовал Сергей Юрьевич, позади шла свита, где каждый отставал ровно на то расстояние, которое полагалось по служебной иерархии.

В толпе я вдруг заметил старого знакомого — бывшего участкового. Отставка явно пошла ему на пользу: округлился, раздобрел, стал хорошо одеваться. Но взгляд остался прежний: ментовской, цепкий. Этим взглядом он мгновенно вычислил меня среди гостей. Немного притормозил, и вскоре я жал ему руку:

— Привет! — сказал он. — Сколько лет, сколько зим!

— Много, — согласился я. — А ты что тут делаешь?

— Так фирмой у брата руковожу!

— Какого брата?

— Известное дело, какого! — он кивнул на переливающуюся спину Сергея Юрьевича. — Родного своего брата, единокровного. Вопросов приходится много решать: и бизнесом заниматься, и производством. Даже крыши ремонтировать, прикинь?

— Какие крыши?

— Нормальные крыши. Над головой. Которые. Чтобы не текли. И всё такое… У тебя самого, кстати, как с этим делом, не протекает?

Я отрицательно мотнул головой.

— Ну тогда ладно… Ты заходи, если что…

Он сунул визитную карточку и поспешил дальше. Я смотрел ему вслед и никак не мог понять, почему спина его кажется затянутой в мышиный милицейский китель. Но, думаю, в его работе это не помешает. Никак не помешает.

Шестёрка

Когда-то личные автомобили были отнюдь не массовым явлением. И обладание самодвижущимся агрегатом давало не просто возможность манёвра, а вполне определённый статус. Как всякий, кто родился в Советском Союзе, я прекрасно помню, с каким трепетом обращались со своими «чадами» тогдашние автолюбители. Ибо машина покупалась не на год, а как минимум — на десятилетие. Это налагало определённые обязательства: при каждом удобном случае драить «ласточку» до блеска, заряжать аккумулятор, «мовилить пороги» и по возможности не эксплуатировать зимой. Разумеется, никто и помыслить не мог, чтобы оставить транспортное средство ночевать во дворе — табу!

Родители пытались копить деньги на автомобиль ГАЗ-24 «Волга». К приобретению готовились несколько лет: отстаивалась длиннющая очередь на право приобретения (!) автомобиля, из подручных средств строился гараж.

До сих пор помню, как мы с отцом ходили в этот самый гараж. Папа крепко держал меня за руку, и мои детские пальчики были надежно укрыты от всех возможных неприятностей в огромной папиной ладони. Он рассказывал про детство в одной мордовской деревне с названием Лысая Гора. К слову, этой деревушки сейчас фактически не существует, она просто вымерла, как отмирает что-то очень старое и ненужное… В гараже отец принимался мастерить: какие-то шкафчики, полочки, приспособы… А я отправлялся играть по окрестностям.

Это было волшебно. Там и сям валялись металлические останки того, что когда-то было автомобилями. Это походило на кладбище, с той разницей, что из промасленных шестеренок ещё можно было что-то собрать. Мне очень хотелось оживить эти останки, сделать из них самую настоящую машину (ну, или хотя бы маленькую модель таковой).

В 1981 году семейная мечта наконец-то была реализована. Естественно, что я неоднократно покушался на семейный раритет с целью порулить и вообще как-то освоить бежевое наследство. Отмечу, что ни одна из попыток не увенчалась успехом: папа с природной мордовской хитростью отбил потуги на святое.

Всё изменилось, когда СССР окончательно превратился в РФ. Среднестатистический автовладелец начал терять уважение к «железному коню», низводя его до уровня велосипеда. А сытые «нефтяные годы» и доступность кредитов закончили дело — водителям стало вообще наплевать на средства передвижения, как свои, так и чужие.

Иногда, глядя на брошенные во дворе четырехколёсные развалюхи, с теплотой вспоминаю свою первую машину — старенькую ВАЗ-2102 («двойка») 1974 года издания. Я ухаживал за ней и упорно боролся со ржавчиной на кузове. Именно на этой машине научился ездить, а уже затем вспомнил про права. Вернее, про их отсутствие. После двух показательных поимок гаишниками с соответствующим препровождением на штрафную стоянку это оказалось особенно легко.

К тому моменту, когда я получил права на управление автомобилем, ржавчина победила, и «двойка» окончательно развалилась. Я кое-как сплавил её на запчасти и решил приобрести новую машину, благо некоторые деньги на тот момент уже были. Дождался воскресенья и в одиночку отправился на авторынок. Пакет с деньгами приятно грел внутренний карман куртки, пока я бродил между рядами. Тогда мне казалось, что там можно купить всё: от подержанных иномарок до новеньких «Жигулей». Но даже здесь новая импортная машина в то время считалась сказочной невозможностью…

Наконец присмотрел один аппарат — двухлетнюю бежевую «шестёрку» на кованых дисках. У неё внутри был необычный запах, так пахнет новенькая обшивка салона. Наверное, этот запах меня и сразил. Я вполуха слушал, что втирает продавец, чернявый парень с щегольски закрученными усами.

Особо привлекательной показалась цена — на порядок меньше, чем полагалось модели подобного года и состояния. Люди подходили, осматривали машину и отходили в сторону, понимающе ухмыляясь. Я же тогда на это обстоятельство не обратил никакого внимания. Обговорив цену, мы отправились к нотариусу. В то время процедура покупки машины выглядела так: продавец оформлял покупателю генеральную доверенность, которую тот, в свою очередь, мог передоверить кому-то ещё. И так далее, практически до бесконечности…

Я не обратил никакого внимания на имя прежнего владельца. А зря. Цыгана Мишу Иванова все знали как одного из самых известных спекулянтов в городе. Он промышлял тем, что скупал за бесценок битые в авариях машины, приводил в своём «прикормленном» автосервисе технику в приглядное состояние и реализовывал уже по рыночной цене как нормальный автомобиль.

Неделю я ездил счастливым. Но потом на мою машину взглянул знакомый, разбирающийся в автомобилях. Он долго бродил вокруг «шестёрки», внимательно выглядывая что-то.

Наконец сухо спросил:

— Где взял?

— На рынке, купил.

— Почём?

Я назвал сумму. Тот покачал головой и попросил открыть капот.

— Так… Ага… Ясно…

— Что ясно-то?

— Она у тебя битая, после аварии, — объяснил он. — А затем восстановлена по кусочкам.

Для меня это оказалось сюрпризом.

— И куда её били?

— А прямо в лоб. Морду собирали заново, правили стойки, двери… Сам посмотри, как криво стоят кресла — так и не поставили, как надо, поленились…

— Короче, на ней ездить можно?

— В принципе, да… Возможно, на большой скорости руль будет тянуть влево… А так-то ничего…

— Тогда какая с ней проблема?

— Фиг продашь её…

— Ну и ладно.

Меня не особенно огорчила эта «ложка дёгтя». В конце концов, я покупал эту «шестёрку» для себя, а не для продажи. Нужно отметить, машинка меня не разочаровывала. Бегала резво, в ремонте не нуждалась, а если и тянуло влево, то только на баб.

Однажды заметил, что немного спускает заднее колесо. Я остановился на обочине, достал запаску, домкрат и приступил к замене. Через пару минут возле меня остановилась белая «Нива». Оттуда неторопливо выбрался пожилой цыган, и я каким-то шестым чувством понял, что это и есть Миша Иванов. Обветренное лицо и висящие длинные усы делали его похожим на унылого Будулая. Остальное было как полагается: пушистая норковая шапка и перстень величиной с воробья.

Пока ставил запаску, он стоял рядом и лузгал семечки. Когда стал убирать домкрат, он заговорил тихим и грустным голосом:

— Машину мою купил, да?

— Угу.

Он немного помолчал, попинал по колёсам:

— Слушай, продай мне «шаху» обратно? Зачем тебе битая тачка? Цену хорошую дам…

И назвал сумму на порядок меньше той, которую я заплатил на рынке. В ответ я только рассмеялся. Мысль о продаже замечательной машинки показалась настолько дикой, что я не стал её обсуждать. Просто собрал инструмент, сел за руль и уехал.

Однако цыган оказался настырным. На следующий день он нашёл меня уже на работе. И предложил нормальную цену. Но я всё равно отказался.

— Но почему?

— Не хочу.

Иванов был настолько ошеломлен отказом, что стал, как говорят китайцы (или японцы?), «терять лицо»: суетиться и рассказывать про мою машинку всякие гадости.

— Нет.

— Ты подумай, а?

— Сказано — нет, значит — нет.

Вероятно, выражение у меня было в этот момент такое, что «Будулай» окончательно «потерял лицо» и ретировался. Но не навсегда. Миша появился в офисе ровно через неделю. И усы его висели как-то особенно погребально. Цыган положил передо мной увесистую пачку, по которой сразу было ясно: сумма более чем внушительная. Упорствовать было глупо, и я протянул ключи от «шестёрки»:

— Машина ваша.

С переоформлением документов Миша заморачиваться не стал — просто порвал пачку доверенностей. Я убрал деньги в сейф и отправился с ним на улицу — бросить прощальный взгляд на свою «шестёрочку».

Рядом с ней стояла «девяносто девятая» того самого, модного цвета «мокрый асфальт». Из неё выглядывал цыганёнок — очевидно, один из отпрысков Иванова. Он неумело затягивался сигаретой и пытался корчить серьёзные рожи.

Отец цыкнул на него и повернулся ко мне:

— Поможешь перегнать?

Помня об увесистом гонораре, я не стал упираться.

— Куда именно?

— Тут недалеко… — уклончиво ответил он. — А обратно мы тебя привезем.

Я взял ключи и сел за руль. Иванов устроился рядом. В пути он помалкивал, сосредоточенно курил и поглядывал на дорогу.

— Зачем вам «шестерка»? — искренне удивлялся я, с завистью поглядывая на сверкающий зад «девяносто девятой». — За такие деньги можно было нормальную тачку взять…

— У меня много машин, — меланхолично ответил он, как, вероятно, несколько десятков лет назад его соплеменники рассуждали о лошадях.

Вскоре мы выехали на окраину города и по проселочной дороге углубились в лесопарковую зону. Впрочем, «лесопарковая» — это слишком сильно сказано. На самом деле здесь везде дымились локальные свалки, которые никто никогда не разрешал, но и запретить их было невозможно. «Девяносто девятая» притормозила, пропуская меня вперед.

— Куда теперь?

— Здесь останови, — Миша ткнул перстнем в узкий проход между высоченными кучами мусора.

Я загнал машину в накатанный самосвалами проход и заглушил двигатель. Выбрались наружу. Обстановка вокруг была жутковатая: вонючие разлагающиеся отбросы, несколько облезлых собак и множество раскормленных ворон, важно шагающих по мусору. Кто знает, что задумал этот странный цыган? Я незаметно сжал под курткой рукоять газового пистолета, который в то время всегда таскал с собой. Однако дальнейшие события развивались совершенно удивительным образом.

Цыганёнок притащил из своей машины канистру. Открыл двери в «шестёрке» и тщательно залил салон, ухнув туда двадцать литров бензина. Потом отступил назад и вопросительно оглянулся на отца. Тот кивнул, и в машину тотчас полетел горящий спичечный коробок. С хлопком вспыхнул бензин. Огонь охватил весь автомобиль. Загорелась ткань, запахло горелой пластмассой. «Шестёрка» пылала огромным погребальным костром. Над оранжевыми языками пламени взметнулся столб чёрного вонючего дыма…

— Пойдем, — цыган коснулся моей руки. — Нам пора.

Зачарованный зрелищем, я не сразу его услышал. Потом спохватился, поспешил за Ивановым к «девяносто девятой». Цыганёнок уже сидел за рулем. Его отец устало сел рядом с ним, я залез на заднее сиденье. Едва мы выехали со свалки, Миша обернулся ко мне и тихо сказал:

— Брат мой единственный в этой «шестёрке» разбился. Утром, совсем на пустой дороге. Отдохнувший был, выспавшийся… Колдун в таборе сказал, что эта машина его убила… Сказал, чтобы сожгли машину… Вот и сожгли…

Немного помолчал и добавил:

— Брат на ней ровно месяц отъездил…

Как обещал, он привез меня обратно в офис. Уверен, что в тот момент, когда я вылезал из машины, он хотел мне ещё что-то сказать, но потом передумал и просто махнул рукой.

Идти на работу не хотелось. Я вытащил сигареты, закурил. А когда «девяносто девятая» скрылась за поворотом, прикинул, какой срок на этой «шестёрке» отъездил сам.

Получилось ровно двадцать девять дней.

Гербалайф

Молодая женщина с трудной судьбой однажды покупала утюг. Будь она в юбке, я бы, возможно, прошёл мимо. Но она была одета в замечательные обтягивающие джинсы, в которых со спины выглядела реально богиней. В то время я был холост и находился в том самом возрасте, когда до остервенения хочется перманентной любви с некрупной тёткой, желательно в сексуально чёрных чулках.

Достаточно было оказаться в радиусе действия парфюма, как всё оно и произошло. Кажется, она о чём-то спросила. А я что-то ответил. И следующим кадром всплыла сцена в машине, где мы уже вместе: она отсутствующим взглядом смотрит прямо перед собой, а я то и дело поглядываю на её бледно-матовое лицо и сочные губы. В тот момент мне нравилось в ней всё: манера держать сигарету, звук глуховатого голоса и даже вот это отсутствующее выражение на лице. А ещё у неё был такой тонкий силуэт, что становилось понятно: не замужем. И сразу хотелось разогнаться, выбить плечом дверь её квартиры, разбросать там носки, презервативы и пульт от телевизора «Фунай».

Очень скоро я действительно зачастил к ней. Покурить, попить чаю и попялиться на коленки. А у неё были замечательные коленки: круглые, белые, как светящиеся фары автомобиля на ночной автостраде. И я никак не мог сообразить, что именно тревожит меня в этом свете коленок, какие именно неприятности они могут доставить, подобно той самой машине с трассы. Шестое чувство подсказывало, что ничего хорошего, кроме как крепкого удара бампером под колено я тут не заработаю. Но весь остальной организм отказывался внимать чувству.

Как у всякой женщины с трудной судьбой и потрясающими коленками, у неё был довольно странный образ жизни. Квартира съёмная. Вернее, даже не квартира, а просто жилплощадь напополам с полоумной старухой, вооруженной слуховым аппаратом и манией шпионажа. Сахар слежавшийся, холодильник сломан. Кажется, она толком нигде не работала. Правда, я видел прайсы каких-то цветочных компаний, но разве флористика — это работа?

Только в кино так бывает: улыбнёшься загорело, и сразу наступает секс. Здесь потребовалась осада, которую я начал с подобающим моему возрасту задором. Крепость сдалась примерно через неделю. При осаде использовались шоколад и бомба креплёного крымского вина. В ходе штурма обнаружились приятные неожиданности: например, кружевное бельё, которым заранее обзавелась крепость на случай капитуляции.

Всё было дивно. Но вдруг, где-то между сексом и стаканом креплёного крымского, я заметил, как меня пытаются пролечить на тему, будто бы далёкую от флористики. Собственно говоря, так я и узнал о космической жратве «Гербалайф», которую якобы потребляют все продвинутые люди на планете.

Однажды она даже притащила меня на собрание этой секты флористов. Обстановка там мне сразу не понравилась: слишком много экзальтации, лозунгов «зажигать энергию». В целом напоминало собрание первичной комсомольской ячейки и Свидетелей Иеговы одновременно.

— Начните бизнес с нами! — убеждал главный «гербалайфер», беспокойный мужчина с глазами позднего Геббельса. — Не упустите шанс стать обеспеченным человеком!

Я вежливо улыбался, сдерживая желание дать ему в морду. Главарь убил ещё несколько минут, рассказывая про современные технологии отъема денег. Затем заткнулся, очевидно, потеряв ко мне интерес. Подруга метнула в меня осуждающий взгляд, но настаивать не стала.

Я стал воспринимать эпизод как маленькое забавное приключение. Понемногу вживался в совместный быт и постепенно смирялся, что вечерами нужно приходить домой, а не в пивбар. И даже ловил себя на робко прорастающей мысли: «А может, того… жениться?»

Однажды я застал её в слезах. Кое-как успокоил. При подробном допросе оказалось, что банда космических флористов не так уж безобидна, как мне думалось. Договор оказался составлен таким образом, что подруга была обязана выкупить товар: чёртову уйму баночек, до отказа набитых лекарственным зельем. И стоили эти баночки невероятно дорого. А правила между тем просты: не успел продать — изволь выкупить. И теперь флористы на вполне законных основаниях требовали приличную сумму.

— Не плачь! — сказал я. — Я поговорю с этими ботаниками. Думаю, что сумею уладить вопрос.

Любимая просияла. И очень-очень нежно меня поцеловала. Расчувствовавшись, ответно я сделал всё от меня зависящее, чтобы она уснула. А затем украдкой рассмотрел товар, имевший столь дикую стоимость, и даже понюхал: содержимое пахло больницей и неприятностями. Вздохнув, отложил банки в сторону. В то время я уже немного разбирался в бизнесе и мог сказать совершенно определенно: продать эту бурду было невозможно.

На следующий день от сектантов пришёл гонец. Я встретил его недружелюбно. А чтобы соблюсти дух царившего тогда времени, нацепил кобуру с газовым пистолетом. Ствол выглядел устрашающе: блестящий, внушительного калибра и вообще огромный, почти как у Чака Норриса в каком-нибудь из его боевиков.

От гонца сильно пахло пивом. Он выглядел старше, был небрит и совершенно не походил на финансиста. Скорее, на обычного дворового забулдыгу. Я вывел его на лестничную клетку и популярно объяснил, куда он сможет засунуть свой поганый договор.

Он не испугался, лишь деликатно отвёл пистолетный ствол от собственных мозгов:

— Братан, ты пойми, мне вообще всё равно… Пусть твоя тёлка не платит. Но тогда шеф отдаст этот договор знакомым бандитам, а они сам знаешь как разбираются…

Повторюсь: на дворе буйно цвело начало девяностых. И слова про бандитов были далеко не гиперболой, а суровой реальностью.

Я уточнил еще несколько творческих деталей, а когда понял, что забулдыга не блефует, угостил его сигаретой. С этого момента разговор пошёл по существу. Примерно на третьей сигарете выработали консенсус: я брал обязательство перекрыть долг, а для расчета попросил некоторое время, поскольку все деньги были в деле. Подругу в курс вводить не стал, просто сказал, что вопрос закрыт, и точка.

Через неделю я встретился с небритым финансистом, передал конверт. Он заглянул внутрь и, не вынимая купюры, одними кончиками пальцев пересчитал деньги. При этом арифметически шевелил лиловыми губами и, кажется, пару раз подмигнул. Остался доволен и взамен дал договор. Я бегло просмотрел его и порвал на мелкие-мелкие кусочки…

Вечер я скоротал в одиночестве. Сидел возле окна, курил и прихлёбывал коньяк. По ровной поверхности стола катал недавно купленное обручальное кольцо. Думал. А когда в бутылке показалось дно, мне поплохело. Я подошёл к стене и пожаловался на организм.

— Мама, — сказал я. — Мне нехорошо.

— Мне тоже нехорошо, — обрадовалась стена, наклонилась прямо на меня…

На следующий день я бережно спрятал кольцо в карман и отправился к ней. Дверь открыла бабка — хозяйка квартиры. Откровенно говоря, к этому моменту я напрочь забыл о её существовании, настолько тихо она жила. И кажется, даже не слышал её голоса. А тут — пожалуйста: стоит, божий одуванчик.

Уставились на меня, прошамкала:

— Чего надо?

Я назвал имя подруги.

— Уехала твоя подружайка… — ответила бабка. — Мать у неё Москве, в больнице… Рак… Спасти можно, но лекарства очень дорогие… Девка с ума сходила, думала, где денег добыть… А вчера, значит, нашла… Ты что ли дал?

Я отрицательно покачал головой. Спросил, не оставила ли она адреса.

— Нет, — отрезала бабка и хлопнула дверью перед моим носом.

Поначалу я места себе не находил. Всё ездил туда, смотрел на окна. Ждал: вдруг появится тот самый, знакомый до малейшей чёрточки силуэт? Потом это стало происходить реже и реже, наконец, поездки сошли на нет. Жизнь продолжалась. И события с финансовыми флористами становились всё тусклее и тусклее, будто взгляд сквозь стекло, оцарапанное множеством крохотных дней-песчинок.

Я иногда думал: почему она просто не попросила у меня этих денег? И только когда стал взрослее, понял: женщины с трудной судьбой вообще ничего не просят. Никогда.

Крутые

Когда ты молод, силён, а под окном появляется собственный автомобиль, а в кармане начинают шевелиться кое-какие деньжата, обязательно рождается иллюзия, что ты бог и можешь всё. Именно поэтому возникают разного рода разборки, в ходе которых довольно быстро выясняется, что богов по улицам ездит полным-полно, но вот нимбы реально дали не всем, лишь избранным. Правда, для того, чтобы это понять, приходится как следует шваркнуться с небес на землю.

На заре туманной юности со мной тоже произошла одна дурацкая история. Я только-только начал заниматься бизнесом. В конторе у меня трудился кадр по имени Вадик. Худой, как жердь, он невероятно много курил, имел репутацию пессимиста, а любой свой доклад начинал с фразы: «Плохи наши дела, Палыч!»

И вдруг он обратился с необычной просьбой. Дескать, сосед его тещи подтянул у неё «посмотреть» какое-то золотое украшение: кольцо или кулон, не помню. И теперь, мол, не отдаёт. Мужик вроде как сидевший, так что Вадик с ним в одиночку разбираться побаивался. Могу ли я, как его непосредственный шеф, помочь разрулить ситуацию? Мы же крутые, да?

Конечно, крутые. Думал я тогда через раз и поэтому согласился. В обеденный перерыв поехали на адрес мужика. По дороге Вадик мне все уши прожужжал о том, что «что-то мне не нравятся тормоза» и «плохи наши дела», но я только отмахнулся, как от надоедливой мухи.

Приехали, поднялись на четвёртый этаж. Открыла какая-то тётка. Я молча отодвинул её плечом. Она пискнула, но негромко. В комнате на кровати лежал одетый мужчина. Я вытащил пистолет, заорал: «А ну, лежать! На пол! Не дёргаться!» Мужчина неохотно сполз на пол. А я вдруг решил, что нужно непременно завернуть ему руки за спину. Видимо, чтобы действительно «не дёргался».

Дело, между прочим, непростое. Только в кино полицейские ловко валят негодяев на пол и за секунды скручивают им ласты. На самом деле скручиваемый сильно напрягается и вообще пытается оказать сопротивление. Руку вывернуть удалось, но держать татуированную клешню одновременно с пистолетом было неловко, и я случайно нажал на спусковой крючок.

Грохнул выстрел. Все замерли. И в ту же секунду в ноздри ударила жгучая вонь слезоточивого газа. Тётка сразу начала чихать, Вадик тоже утонул в соплях. Но на сидельца газ не оказал никакого действия. И на меня почему-то тоже. От растерянности я выпустил его руку, он перевернулся на бок, потом сел и ожесточённо почесался, как собака. А потом спокойно и буднично спросил:

— Ребята, вам чего надо? Денег у меня всё равно нет. И вообще я геолог…

— Ты кольцо золотое у его тёщи брал? — я кивнул в сторону Вадика.

— Нет, — помотал он башкой. — Хотел, но потом передумал. Слишком дорого просит.

Я велел Вадику привести драгоценную родственницу. Тот мигом доставил её со второго этажа на четвёртый. Увидев в слезоточивом тумане группу из вооруженного меня, сидящего урки и плачущей тётки, свидетельница заметно побледнела и принялась хвататься одной рукой за сердце, другой за область гипотетического мозга.

Я спросил эту мадам строго:

— В чём дело?

— Потеряла я его, дура старая… — заныла она. — А сказать прямо побоялась… Вот и сказала на него, думала, ничего не будет…

Извиняться я не стал. Просто взял Вадика за воротник, вывел на улицу, к машине. Обычно конторской «девяткой» управлял именно Вадик, но тогда за руль почему-то решил сесть я сам. Мы проехали, наверное, целый квартал, прежде чем ко мне вернулся дар речи.

— Ты хоть понимаешь, каким идиотом ты меня выставил? А если бы этот геолог тупо вызвал ментов? Что тогда?

Тот грустно пожал плечами, изрёк голосом раннего Лермонтова:

— Все бабы — дуры!

В этот момент мы подъехали к перекрёстку. Я нажал на тормоз, но нога неожиданно легко провалилась до пола. Такое бывает при лопнувшем шланге с тормозной жидкостью. Тормоза, естественно, не затормозили, и я со всего маху впечатался в перламутровый зад стоящей возле светофора «Фронтеры». Удар получился такой силы, что у нас клацнули зубы, а пострадавший джип продвинулся на метр вперёд.

До сих пор помню, что было дальше. Двигатель «девятки» заглох. Неторопливо, будто в замедленной съёмке, в джипе открылись дверцы. Оттуда вышли два совершенно лысых мужика и направились к нам. Вадик неожиданно икнул, а я увидел за поясом одного из громил нагло торчащую рукоять пистолета. И я подумал, что порой дуры не только бабы…

Прачечная

Когда я был школьником-пионером, мне в руки попался бульварный журнальчик с романом «Смерть под парусом». Сюжет впечатляюще описывал будни итальянской мафии: наркотики, стрельба и так далее. Кроме того, подробно раскрывалась тема «отмывания» денег как результат хитроумной финансовой операции. Если бы в то время мне кто-нибудь сказал, что лично столкнусь с людьми столь необычной профессии, я бы, наверное, просто рассмеялся ему в лицо. Однако спустя десять лет шутка перестала быть смешной.

В девяностых в стране возник дефицит наличных средств. Безналичные расчёты потеряли свою актуальность, доверяли только бумажкам. По крайней мере, на них можно было купить хоть что-то, прямо сейчас и здесь, не дожидаясь, пока вожделенные суммы сожрёт инфляция.

Как обычно бывает в таких случаях, тот, кто имел доступ к наличке, захотел погреть на этом руки. В газетах появились броские объявления: «Обналичу!» Сложно сказать, кто именно покупался на них, скорее всего, бедолаг попросту кидали. Деньги-то — они тишину любят, особенно такие…

В то время я участвовал в сделке с суровыми тюменскими пацанами. Им нужны были какие-то особенные задвижки для нефтегазовой отрасли, а я знал, где их могут изготовить быстро и качественно. Но имелась одна проблема: начальник цеха за реализацию такого заказа хотел оплату наличными, поскольку в «цепочке было много людей». В духе того времени он намеревался выполнить заказ из «сэкономленного» материала. С заводской охраной у него было всё схвачено, по крайней мере, он собственной головой гарантировал доставить груз за проходную.

Но тюменцы могли платить только безналичным расчётом, через банк. Кое-какие деньги у меня имелись, и я сумел запустить задвижки в производство. Но это не решало проблему, поскольку основную сумму требовалось превратить из абстрактных банковских цифр в реальные живые бумажки. В то время для таких операций уже был придуман подобающий термин.

В банке у меня был знакомый, которому я как бы невзначай обмолвился, что ищу канал по «обналу». Тот сразу навострил уши, уточнил детали, потом сказал:

— Есть тут при банке одна прачечная…

И подмигнул. Я сначала его не понял:

— Какая ещё прачечная? Что там стирают?

— Скорее, отмывают… Денежки твои.

И рассказал суть. От меня требовалось перечислить деньги на указанный счёт фирмы, которая и называлась «прачечной». В основании платежа был договор на какие-нибудь услуги или работы. Фиктивные, ясное дело. Взамен мне обещался чемодан наличных (прямо как в том итальянском романе). За минусом, правда, десяти процентов.

— Люди-то там надежные? — спросил я.

— Если не бухают — да. Готов поработать?

Я кивнул, и на следующий день меня познакомили с человеком по прозвищу Михей. Настоящую фамилию я так и не узнал, думаю, что Михайлов или Михеев. Он промышлял хитроумными финансовыми операциями: обналичка, векселя, валюта. А для прикрытия вёл легальную деятельность, владея сетью продуктовых магазинов с дурацким названием «Сан». Это наименование вызывало переменные ассоциации то с коммуналкой, то с известным компьютерным гигантом. Очевидно, это было сделано намеренно, а чтобы запутать ещё больше, в логотип были добавлены слова «медицинская компания».

Когда мне сказали, что свою головокружительную карьеру Михей начинал самым обычным слесарем в ЖЭКе, моему удивлению не было предела. Я никак не мог взять в толк: как он смог подняться до таких финансовых высот? Как?!

Попасть в «Сан» оказалось непросто: на входе было устроено что-то вроде контрольно-пропускного пункта, где толпились с десяток обученных барбосов в чёрной спецназовской форме. Меня подробно расспросили: куда это я, зачем, даже вполне профессионально обыскали.