Бесплатный фрагмент - Москва-bad

Предисловие

Книга эта, по сути, настоящий нон-фикшн, поскольку всё в ней описанное, не плод вымысла. Провинциал в столице, покорение Москвы — вечная тема…

Первоначально я хотел написать серию очерков или репортажей, с идеей максимально просто зарисовать и изложить то, что, переехав в мегаполис, видел и испытал сам. Эксперимент in vivo — на собственной шкуре, «включённое наблюдение» вынужденного антрополога. Но в процессе работы писательская привычка к оптике романиста тоже пригодилась, а местами даже и возобладала, хотя для меня самого получившееся произведение всё же мемуары, записки «с натуры», а не роман. Занимательность и ирония пробились, как мне кажется, вездесущими ростками даже чрез железобетон и такого материала, хотя повествовать пришлось, сказать честно, порой из самых глубин отчаяния.

У меня также не было желания, подражая авторам поднаторевшим, всяким блогерам, выдать, как сейчас это называют, книжку актуальную. К выборам столичного мэра или сразу после событий в Западном Бирюлёве, пред- или постковидную — с досужей критикой всего и вся… вроде того же, допустим, пресловутого Навального! Не правдорубы это «за народ», а игроки в напёрстки, пустозвонство. «Протесты», «пандемия», «транспортная проблема», «реновация», «модернизация», «оптимизация» — сколько слов «хороших»… Как художника меня всегда привлекало измерение психологическое, метафизическое, а злободневность и политика интересовали мало. Однако книга, которую вы держите в руках, создавалась в едином порыве «не могу молчать!», когда сама жизнь, что называется, заставила обратиться к насущно социальному.

Для большинства жителей необъятных просторов нашей страны столица — нечто далёкое и баснословное, многие ещё помнят её советский полумифический облик. Сегодня мы видим образ столицы лишь в кривом зеркале СМИ. Многие из описанных в книге проблем, мне кажется, попросту замалчиваются; нет описания — нет проблемы. То, что по телевизору или в блогерских отчётах кажется очевидным и подчас грандиозным, в реальности не так гладко, а то и вообще — пшик.

Вот одна из столичных картинок. Льёт дождь, мы с женой, промокшие, голодные, спешим в супермаркет. А около него навалено какого-то чернозёма, и всё это так и размывает… Наконец-то, прямо пред выборами, на месте отвратительной плешки в центре района спешно решились устроить парк — понавтыкав засохших ёлочек, а половину территории сдав под автостоянку! И вот тут — брезентовая палаточка и в микрофон распинается… Навальный! В переходе суют листовки: «будущий мэр», «большая поддержка избирателей», «наша альтернатива». Но на самом деле прохожих москвичей всё это почему-то интересует мало — человек сорок толкутся с зонтиками, да и те лишь видимость, как пузыри на лужах: на пару минут остановились поглазеть на телеперсонажа и надо дальше мчаться…

Интересует же их то, что происходит у них под окнами. Кто тут стоит с метлой и что делает, кто и что — у метро, в метро, в магазинах, на рынках, в парках и т. д. Как найти работу, какую, и как на ней потом ещё работать… Интересует это и «понаехавших», людей не праздных и с глазом незамыленным.

Идут годы, бегут прохожие, события приобретают выпуклость, иной масштаб, а воз и ныне там… Несмотря на буйный цвет блогов и соцсетей, обычный человек по-прежнему по-пушкински безмолвствует. Работяга, живущий в пятиэтажке под снос в спальной окраине, вряд ли возьмётся за перо, а если даже что-то и напишет, «нечто полуграмотное в своих «Одноклассниках», его вряд ли услышат, в блогосфере офисного планктона и «представителей креативных профессий» затеряются его нехитрые излияния. Если он, к примеру, и прорвётся «с наболевшим» на телеэфир, то не дадут ему связать двух слов, высказать, выкрикнуть — тут же заглушат профессиональной трескотнёй хорошо оплачиваемые спикеры.

В этом контексте личный опыт автора этой книги, возможно, примечателен тем, что принадлежит «персонажу» из самых, можно сказать, низов общества. Для так называемых людей деловых и успешных, созерцающих реальность из-за тонированного стекла джипа, конечно, вокруг совсем другая «дорогая моя столица». Даже знакомые писатели, как я ни прикидывал, гораздо более укоренены в бытии, чтобы их под самый корень «задолбала жизнь», вынудив написать нечто подобное!.. Пусть фактология и звучит довольно громко («работал в двух шагах от Кремля», «на одном из центральных каналов»), занятия я выбирал отъявленно «дауншифтерские», «не при галстуке»: с одной стороны, некуда было деваться, с другой же — это был сознательный эскапизм от «благородных» профессий, смежных с писательской — журналиста, пиарщика, криэйтора. И конечно, я хотел просто жить, не собирался ничего описывать.

Критиковать что-то с позиции здравого смысла, как я понял, предлагая рукопись книги журналам и издательствам, тоже занятие вызывающе неблагодарное. Если ты прямолинейно за власть или против неё, туполобо «за» приезжих или, допустим, «против» них — у тебя уже есть один сторонник… Особенно в эпоху патриотического панкреатита и глобалистской манной каши.

Посвящаю эту книгу жене Ане, разделившей со мной — иногда уже на грани всякого терпенья — все тяготы московского выживания.

Часть I. Москва и немосквичи

Глава 1. Гастарбайтер как полтергейст

Переехать в Москву нам помог некий чудесный, или чудной, случай, связанный, по словам хозяйки новой квартиры, с полтергейстом. Однако, чтобы с первых строк не настроить читателя на фривольный массово-литературный лад, опишем этот случай немного позже.

Уже в первое утро, часов в шесть, мы с женой поняли, какой истинный полтергейст отпугнул наших конкурентов, вернее, конкуренток. Прямо под окном нашего первого этажа, не намного больше, чем в метре от него, началась громкая возня: оказалось, именно здесь располагается вход в подвал, где не сказать, что живут дворники-гастарбайтеры, но держат свои инструменты, одежду и прочее.

Сначала идёт очень сильное погромыхиванее длинной железячиной, скобой с проушиной, на которой висит старинный навесной замок, сопровождаемое с утра не столь ещё оживлёнными переговорами на языке оригинала (если пришедший не один), а также почти непременными (но пока умеренными) звуками музыки из телефона — предположительно на том же языке… И дальше, после переоблачения в заветную оранжевую тужурку, начинаются длиннейшие телефонные монологи, сопровождаемые курением вонючих сигарет, а иногда и оригинальной ориентальной песенкой из второго телефона, с каждой минутой всё более оживляемые напором и каким-то весельем, и настолько, мы понимаем, увлекательные и затяжные, что абонент, судя по растрате средств, находится в соседнем подвале, судя же по интонации — в кишлаке почти на другом конце земли, причём у них явно уже полдень.

Хотя вполне может статься, что существует специальный тариф «гастарбайтерский», ведь как оказалось, наш пухлый молодой подоконный оратор не одинок, более того, кругом, буквально за каждым углом, на каждом шагу, созданы все возможные — и кажется, и невозможные — условия для подобной межконтинентальной говорильни и прочих видов необременительного труда и сопутствующего ему нехитрого отдыха.

Естественно, что поначалу и Аня, и даже я обращались к нашим говорливым, весёлым, темпераментным друзьям. Обращались чрез форточку и в очень вежливой форме. Потом в не очень… Но, наивные, мы не понимали ещё, куда мы попали, где мы сейчас живём!..

Но не будем забегать вперёд. Скажем только, что культурный шок, который мы испытали, это не ошарашенность провинциала от мегаполиса и столицы. Переехали мы не прямиком из провинции, а пять лет прожили в Подмосковье, практически еженедельно бывая «в городе», одно время даже тут работая — здешний порядок нам знаком и привычен, хотя даже при беглом взгляде ситуация год от года всё ухудшалась…

Впрочем, на полное осознание — насколько всё тотально, запущенно и неисправимо — хватило нескольких дней, наверное, как раз одной недели. Три года добавляют к этой реальности абсурда лишь отдельные штришки и мазки, и картина, как вы уже понимаете, не «Московский дворик» вырисовывается, и не «Взятие снежного городка», а что зимой, что летом всё больше на «Последний день Помпеи» сбивается, как будто до фотографического запечатления Брюлловым идёт уже отсчёт последних наэлектризованных мгновений. Остаётся только улыбаться какой-то гоголевской улыбкой…

Чтобы не повторяться с уместным нынче разве только на театральных подмостках словом «просьба», я написал: «НЕ НАДО ГОВОРИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ ПОД ОКНОМ!» — и, обмотав скотчем, привесил картонку на стекло. Но и «не надо…», конечно же, слишком сложно, пришлось несколько раз перефразировать… И наконец, даже продублировать идиотское запрещение на узбекском, таджикском и кыргызском языках! Что послужило лишь стимулом для лингвистических упражнений прибегающих за угол или к подвалу по зову природы.

Понятно, что первый этаж (даже квартира №1!), коему я поначалу так обрадовался («жить на земле» и всё такое), сыграл тут с нами ту ещё шутку. Конечно, где-нибудь на двадцать четвёртом поднебесном ярусе время, может, и течёт, как пишут учёные, на какие-то супермикросекунды быстрее, позволяя новоявленным москвичам больше успеть, а так называемым коренным, пенсионерам из пятиэтажек «сносимых серий», прибавляя несколько секунд бесплатного долголетия…

Довольно скоро мы заметили, что все многообразные аудиовизуальные процессы, протекающие под стенами нашего пятиэтажного терема-теремка, даже на втором этаже заметны уже гораздо меньше. Особенно если поставить пластиковые окна, закрыть их наглухо и опустить жалюзи. Только один-единственный раз мужик из не задраенного иллюминатора над нашим на очень длинную трель гастарбайтера в самый неурочный солнечно-праздничный час очень невежливо выкрикнул (но опять же, что замечательно, без какой-то неполиткорректности). При этом знакомый нам пухлый весельчак-молодчик (не что иное, как дворник нашего дома) понизил громкость воспроизведения речи (с 94 до 48, если брать аналогию с телевизором), понизил темп, — а как бы и битрейт — с 320 слов в минуту до 160, и отошёл на два с половиной шажка.

Даже если бы он переговаривался с Австралией или Антарктидой, где совсем всё не так и люди, почитай, вниз головами ходят, я всё равно не понимаю, где набраться стольких впечатлений, тем и эмоций для бесконечных россказней-рулад! Не иначе как он ведёт прямой репортаж для какого-нибудь «Аул-Радио» или передаёт подробные данные о местном житье-бытье недалёким инопланетянам с далёкой Альфы Центавра!..

Пятиэтажка наша, что и говорить, при всей типичности этого жилья оказалась примечательной. Так называемая «лагутенковская хрущёвка», построенная по проекту деда известного рок-музыканта и давно уже предназначенная под снос. В постоянных переселениях и переездах немало пришлось повидать «жилья», но тут… Жить в такой однушке, надо сказать, вполне можно — и я даже не иронизирую: живал я и в «берлагах» из горбылей, и с «картонными» перегородками, и когда постелька «из окна», ночевал в различных сторожках…

Основой, так сказать, функциональной целостности проекта — или современного его использования — является центральное отопление. Точнее, его непрерывное использование весь отведённый отопительный срок. Иными словами, независимо от погоды (то есть в диапазоне температур от –минус тридцати пяти до плюс двадцати!) батареи жарят на всю, они раскалены так, что к ним не притронуться! За счёт этого, надо отдать должное, достигается решение основной задачи, актуальной — чтобы там не пели, заплетаясь, в одних телепередачах про какую-то модернизацию, а в других про высокие технологии и «умные дома» — и для XXI века: зимой в сильные морозы тепло. И это притом, что стены толщиной в полтора кирпича (38, кажется, см! а сначала я даже думал, что в один) — несколько странное создаётся ощущение, что проживаешь почти на улице.

Или как будто в каком-то аквариуме — всё кругом видно и слышно. В комнате два больших окна, одно прямо весьма большое (не то, где дворник с друзьями и музыкой), на кухне — удивительно маленькой! — тоже обычное. Таким окнам только бы радоваться!.. Если бы все они не были забраны железными прутьями: теперь в столице без этих решёток — у кого-то фигурных и крашеных, а у кого-то простых, один-в-один тюремных! — на первых, а то и на вторых жилых этажах не обойтись. Сомнительная безопасность, ради которой крайне опрометчиво для большого города нарушены правила пожарной безопасности.

Расстояние между стёклами в раме сантиметров пять! Такого я нигде не видел! Кое-что я всё-таки понимаю в кирпичах и рамах: самому приходилось участвовать в стройке в деревне. Вот, кстати, вспомним классические параметры крестьянской каменной избы, не нынешней тоже, а построенной, как, например, наша, в аккурат в то же время, что и лагутенковские коробки (ну, или у кого-то десятка на два лет раньше, традиционные пропорции не изменились). Стены, мало того, что в два кирпича, так ещё и с засыпью — засыпанным между этих двух кирпичных рядов утеплителем из сухого навоза, так что в итоге толщиною почти в метр; на зиму вставляются вторые рамы, с расстоянием от первых не менее четверти метра — за счёт воздуха, как ни странно, отличнейшие утепление и звукоизоляция, плюс окна в отличие от пластиковых всё же «дышат».

А тут, конечно, дышать-то они дышат (рамы все в каких-то болтах и железных культяпках, вывернутых и неподогнанных, замазанных закостеневшей краской, из-за чего плотно ничего не закрывается, а что надо не открывается), но при этом, как уже сказано, со всей округи «в гости будут к нам» каждое слово, каждый шаг, каждая вибрация. Квартира угловая, посему она идеально подходит для обозревания процессов, бьющих ключом не только непосредственно под окнами, но и в некоем отдалении. Плюс окна расположены поразительно низко от пола, подоконник чуть ли не на уровне колен, а пол практически совпадает с землёй на улице. По непонятным причинам пятиэтажка, в отличие от многих рядом, имеет на удивление низкий фундамент, из-за чего она сама выглядит какой-то приземистой, а уж из дома у нас вид как из подвала какого: не то, что сапожник, точая сапоги, на них же (сапоги) и смотрит, ничего вокруг за работой не видя, а модельеру или де Мольеру уж точно надоело бы на вечный маскерад и подиум пялиться!..

…И вот наш друг, прогромыхав щеколдой и замком, переодевшись и ещё раз прогромыхав, вытащил на свет божий (пока неясный и неяркий) свои инструменты: обычнейшую метлу из берёзовых прутьев (постоянно разваливающуюся и периодически чинимую) и некую тачку… вернее даже сказать, некие колёсья с некоей платформой, весьма напоминающие соответствующую колёсную основу от старого образца детской коляски, поржавевшую, без лишней амортизации и шин… На неё сверху ставится железное корыто (точнее, знакомая многим родившимся в Союзе оцинкованная ванна, тоже, можно сказать, детская); а у некоторых, вскоре мы узнали, самых продвинутых дворников-арбайтеров заменяется — в сухую погоду, по изобилующим мусором праздникам, а иногда и вовсе — огромной картонной коробкой, которую надо сначала под окном собрать…

Если метла, понятное дело, традиционное на Руси орудие данного сословия и ея, как писал тот же Гоголь, «отступить не можно», то таратайка сия, никак не удивлюсь, если является как-то официально вменённой на уровне правительства Москвы, управы, управляющей компании или ещё какого неведомого нам высокого всеуправляющего органа. Таковая, как известно наблюдательным простым гражданам (засаженным в бетонную каморку пенсионерам — прочим не до этого), имеется у каждого дворового труженика! Пройдись пешком — в каждом переулке-закоулке услышишь это средневековое дребезжание… Через какое-то время мы заметили, что у нашего появилась новая коляска — с ярко-синей крашеной рамой, с «обутыми» колёсами — словно «крутая тачка» у другой категории граждан, — но всё с тем же сказочно-археологическим корытом!

И вот он, установив ванночку или коробку от пылесоса, а в неё водрузив, что твоя ведьма в ступу, метлу, одной рукой вещая по мобильному, а другой управляя, движет всю эту систему во двор… вернее, в подведомственное ему пространство… (Пространство это, как мы поняли, с одной — фронтальной — стороны дома и площадью никак не больше футбольного поля, но дабы не пытаться объять необъятное, хозяйственная деятельность строго ограничена лишь асфальтовой его частью: сметанием пыли, мусора или снега с тротуарчика шириной не больше метра — одному человеку пройти! — и с асфальтовой дорожки к пятиэтажке — одной машине проехать!) Причём движет хозяин свой шарабан как правило не по грязи и рытвинам, вечно присутствующим у нашего живописного притягательного угла, не вдоль или поперёк бордюров бесконечно и косо нагороженных тротуарных тропок, а по каменисто-асфальтовой кромочке прямо под окнами… И сам, слоняясь туда-сюда по всеразличным своим псевдослужебным надобностям, всегда предпочитает профланировать именно тут… не прекращая при этом разговора. Поэтому в любой момент, с самого утра и до полуночи, едва подняв голову с подушки, сразу можно лицезреть (и слышать, конечно) натуральный кукольный театр бесплатный — проплывающую за окном голову, щекасто-довольную и румяно-прыщавую, в вязаной шапке, надетой, как раньше у самых отъявленно сельповатых гопников, на макушку, чтоб торчали уши (так, видимо, легче говорить по телефону). Балаган с Петрушкой в колпаке — весьма похоже! Разве что это не Петрушка, а какой-нибудь Абдуллох или Алпамыр.

Соответственно, и он может увидеть и услышать тебя. Прозрачным стенам и окнам и тюль не особо поможет — мы сами смотрели для эксперимента. Издалека ещё ничего, но он-то расхаживает в двадцати сантиметрах от окон! Зимой едва ли не в три-четыре дня уже нужно спешно задёргивать шторы — иначе наш друг (назовём его всё же так), а также и его друзья и все прочие бесконечные прохожие будут тобой любоваться как в освещённой клетке. В Европе, хвастаются, дома стеклянные строят для особо прогрессивных, кому и скрывать нечего, а у нас Лагутенко это ещё вон когда реализовал! В итоге солнечного света почитай не видишь вообще.

Другой ещё вопрос — чем дышать. Открыть рамы большого окна невозможно (да и неудобно), форточка там в самом верху размером 30х30 см и тоже наглухо забита, остаётся только слегка отворённая малая створка того самого уподвального оконца! Помимо звуков это в момент освежает табачным угаром и прочими специфическими запахами — приходится, рискуя задохнуться, каждые несколько минут то приоткрывать, то закрывать окно.

Чуть-чуть спасает приоткрытая створка на кухне. Но тот же угар сразу улавливается, если кто-то курит под этим окном (как раз около двери в подъезд) или в самом подъезде. Все приходящие и не знающие кода двери, как в деревне, долбят в любое время суток к нам в стекло. Особенно это полюбилось доблестным участковым, коих я, как примерный гражданин, неоднократно запускал.

Как раз ровно в три часа наш друг, хозяин подвала, угла и окрестностей, является во всей красе повторно. Утром, если спешит, он управляется минут за сорок и, переодевшись, уходит, а если в штатном режиме — вразвалку, с музыкой и прибаутками, с коллегами — то часов до девяти. А в этот раз он откровенно не спешит, и может маячить во всех трёх окнах весьма долго… Парень очень любит насвистывать и напевать (особенно поутру, покуривая спиной к стенке), а его подруга — впрочем, о ней подробнее позже — посиживать на солнышке под деревом напротив того же сверхпривлекательного нашего окошка и тоже напевать, общёлкивая при этом ногти… Пастораль да гламур! Весёлые это ребята, весёлые и, судя по одёжке, ещё и спортивные!

О псевдослужебности мы ещё поговорим, а пока что отметим, что валяющиеся под окнами и у подъезда бутылки, жестяные банки, воздушные шары, всяческие обёртки, сигаретные пачки и тем паче окурки и битые бутылки никак не привлекают внимание дворника. В его обязанность, видимо, входит сметать подобные предметы, если попадаются, лишь непосредственно пред домом, где уж совсем на ходу и видно, а этот «бермудский треугольник» у подвала является его собственным угодьем, сюда все кому не лень — даже он сам! — швыряют бутылки и всякую дрянь… Слегка разбирается сие только по праздникам — когда совсем уж мешает ходить и катать тачку.

Кроме того, зачастую под окном присутствует некая бонусная инсталляция «от фирмы» — в виде распотрошённой метлы, разваленной, раскисшей под дождём коробки, «разбитого» корыта (иногда двух рядом!), а порой и предметов одежды, обуви и ещё более первейшей необходимости. В осенне-зимнюю слякоть пейзаж этот, что и говорить, даже для самой натренированной психики выглядит удручающе: какие-то шмотки и объедки, всё втоптано в грязь! Тут не Москва-столица мнится, а какая-то свалка на заброшенной деревенской окраине. Но даже в запущенной деревне можно у дома всё расчистить и привести в порядок, а здесь нет — за сутки образуется то же самое… Деревце за окном, вроде бы единственная отрада взгляду, и то расписано при пробах краски белыми, бордовыми, зелёными пятнами и выглядит как увеличенный фрагмент картины Врубеля. Даже стена соседнего дома, незатейливо стилизованная советскими строителями под кирпичную кладку и хоть какой-то похожестью на каменную тоже могущая хоть как-то порадовать глаз, с невообразимым ни для какого совка спустярукавством испорчена неровными квадратами, намалёванными желтовато-коричневой краской всё теми же заезжими горе-художниками!

У нас для них, как я потом догадался, тоже есть своего рода инсталляция, правда получившаяся невольно. Единственное, что вполне ясно можно увидеть с улицы и днём и ночью, из-за недостатка ширины шторки на большом окне, это православные иконы, висящие на белой стене да ещё освещённые настольной лампой. Сейчас это, что называется, совсем «не в тренде», наверное, даже небезопасно, во всяком случае, особой дружелюбности не жди. Не могу похвастаться никакими изысками и раритетами: сверху обычная софринская икона «Вседержитель», подаренная «в благословение» родителями, слева на импровизированной картонной полочке приютились несколько карманного формата иконок святых, тоже простецких, привезённых из поездок. Но главное — цветная распечатка А4 древнейшего изображения Христа. Это изображение (фотография фрески из монастыря Св. Екатерины на Синае, VI век), непривычное даже и для нас, является самой выразительной частью композиции. Как только заглядываешь украдкой в окно, тут же обжигаешься басурманскими глазами о взгляд Христа, при всей кротости всё же пронзительный.

До нас тут, хвастается хозяйка квартиры, батюшка пять лет жил. Бабуся тоже вроде как православная, она эту Синайскую икону забрала, а мы нашли в интернете, распечатали и повесили на то же место.

Я и сам порой обжигаюсь, за работой тоже как украдкой взглядывая. Совершенная непривычность здесь в том, что Иисус изображён «вживую», практически в движении, словно это едва ли не на ходу снято нынешним цифровым аппаратом. Плечи и грудь идущего по земле Христа покрывает не привычное красно-синее облачение, но кажется, что Он одет во что-то, весьма напоминающее какую-то современную ультрамодную куртку со стоячим воротником-отворотом, вполне по-журнальному стильно, прости Господи, обнажающим шею. На самом деле, такое ощущение создаётся из-за практической одноцветности хитона и накидки-гиматия: они в тон тёмно-каштановым власам с косицей тёмно-коричневые. Правая рука изображает двуперстное сложение, но не обычное подчёркнуто символическое, словно застывшее, с поставленными вертикально верхними пальцами, а лёгкое, кроткое, будто только что явленное в благословение невидимому спутнику и… сфотографированное. Левой Он прижимает к себе Книгу, но не раскрытую и сияющую буквами, как нам привычно, а по-походному застёгнутую ремешками…

Если присмотреться, софринский Христос сверху представляет собой то же самое, по сути, изображение, но как бы подретушированное. Лицо Спасителя на нём более округлое, более правильное и благостное, наверное, «более славянское» даже. Брови ровные, глаза такие просто-добрые, когда это «добрые» как бы взято в кавычки: как от классической иконографии Господь Пантократор (основой для которой как раз стал Христос Синайский), так и от ещё более грозного нашего Спаса Нерукотворного XXII века в них мало что осталось, как будто оригинал этого «фото» дошёл до нас через тысячи фотоотпечатков! Я не склонен драматизировать, по мне, и софринские иконы сгодятся — подчас людям других просто не на что и негде купить, не это ведь главное. Но с точки зрения эстетической всё же показательно, что «фряжское письмо», которое справедливо упрекают в бездуховности за то, что всё «как на картинке», не только за счёт портретности и деталей таким стало — за счёт чего-то более тонкого. Вот тут, при взгляде на древний образ на фреске VI века, нечто неуловимое захватывает наше внимание и воображение: это фон, перспектива, как на картине или фото — какой-то привычный городской ландшафт, древний полис за спиною живого и близко к нам стоящего Спасителя, напоминающий… Москву. Но там всё залито солнцем…

Как-то в апреле меня поразила вдруг пришедшая на ум другая ассоциация: с изображением Гагарина на советской мозаике или почтовой марке! Шлем визуально напоминает нимб, а позади Христа эта вогнутая экседра — как парабола памятника «Покорителям космоса». И ведь действительно, первый Человек, который ходил по той же нашей Земле вместе с нами, но от земли оторвался — от всего земного, от смерти…

А здесь… В советское время тут, наверное, жилось весьма неплохо — даже в этих лагутенковских. Да даже и в начале двухтысячных тоже ещё можно было сносно перекантоваться… Бывали мы в Москве регулярно — изрядно встречалось и тогда мигрантов, так что уже стало заметным, потом на улицах и в метро их с каждым годом становилось всё больше, очень много… Но не настолько, чтобы ни о чём больше не осталось возможности и думать!.. Теперь же, сами видите — прямо у нас под носом «развод караула» этот почти круглочуточный, едва ли не гусарская под окном свистопляска дворника с дружками-сослуживцами!

…Не знаю тоже кого благодарить, кому пришла «благодатная» мысль проложить асфальтовую тропку от приснопамятных наших окон и нашего привлекательного угла наискосок до угла соседнего дома. Вернее, кому пришла, понятно: ленивым пешеходам, — но всё это дело отлито в асфальте, да ещё с крашеным бордюрчиком. Сработано, мы видим, так же эстетично, как и всё вокруг — вот в обычных дворах вся «джентрификация»… Слава богу, что хоть эту косую факультативную тропку не огородили пока той низенькой капитально железячной зелёненькой оградочкой, коей поистине с московской щедростью и заботой разгорожено-обсажено всё вокруг — отчего вид из любого окна как на кладбище, и всегда подспудно думается, что если вдруг пойдёт человек на рогах, в некоей алкоэкспрессии, а тем паче приезжий, то точно в неё вплетётся и ноги себе переломает. За неё и здоровому-то подчас трудно не зацепить, абсолютно трезвому: дорожки, особенно такие вот косые, зело-о узкие, при таком наплыве народонаселения двоим не разойтись, а пьяному и подавно — ведь сделано как раз на уровне коленного сустава, а на каждом столбике приварен домиком железный острый уголок.

Но дело, повторюсь, в ином: факультативность этих косых тропок, как водится, перешла в магистральность, и теперь у нас перед окнами нескончаемым потоком маршируют люди — на работу и с работы. Они, по идее, могли бы пройти и более прямоугольно, как везде, но кто-то решил проявить заботу, укоротить им путь. Почти параллельно ближней пролегает ещё одна косая пешеходная магистраль чуть поодаль, там ходят реже, но тоже бывает… Ну тропка и тропка, вы скажете, что ж тут такого! Но в мегаполисе это словно линия конвейера с манекенами. Созерцать всё это, находясь дома, просто невозможно. А самому работать, чем-то заниматься, а то и просто спать — тем более!.. В пять утра начинают идти на работу. Это вам не провинциально-совковый стереотип, что выходить надо в восемь, а отработав, возвращаться вечером в шесть (а иногда можно и в пять, даже в четыре — авось уездная библиотека не убежит) — ах, если бы в восемь, эх, кабы в пять или в шесть!.. До часу ночи всё семенят с подёнщины! И этот непрерывный поток отчётливо слышен — торопливым туканьем-цоконьем: две трети бредущих в ночи — женщины, большей частью молодые, и 97 процентов из них на каблуках!

Утром, когда только начинаешь засыпать, вдруг, как назойливые мухи, появляются: один, одна, другая!.. В шесть часов текут уже вполне стабильно, что называется, активно. Резкое, устойчивое нацокивание отдаётся в черепе. Порой невольно чувствуется даже характер каждой дамочки! Вот делать им нечего, провинциальным недалёким, но, видимо, крепким созданьям, как с оголённым задником — коротенькая курточка, колготки, иногда джинсы — мерить неуютное, нелюдское пространство аршинными шагами и семенящими шажками, зевая и куря, настукивать на ходулях и котурнах по московским кривым дорожкам во мраке промозглой ночи!

В семь-восемь спешат по максимуму. Конвейерный поток как на убыстренной плёнке — несутся, некоторые буквально бегут, но не спортивным, лихорадочным каким-то бегом… Пытаясь обогнать на узкой пешеходотрассе, изо всех последних сил рвутся финишировать, в сотый раз спотыкаясь на треклятых каблуках! Ведь столица, призы дают неслыханные — 25, 30, 40, 50, даже, говорят, «в перспективе» и 80, и 100 тыщ — смекаете?!.

Я это слышу, лёжа на кровати, как будто на берегу высохшего загаженного моря, со стороны которого, ещё не совсем очнувшись от сна, ожидаешь совсем другого… Пусть сегодня суббота, или воскресенье… Вот он, этот очередной звук, возникает где-то за горизонтом, вот приближается, как убыстряющееся тик-так часов (иногда, в самый неподходящий момент, это тиканье сбивается, спотыкается), нарастает до максимума (проходят в полутора метрах от окна), и пока я тискаю и бью подушку, постепенно сходит, как волна, исчезает, как будто убавляют громкость… Как волна на волну, на него уже налезает новый звук-стук, и новый… Постепенно тиканье-спотыканье переходит в какой-то бешено-пьяный треск швейной машинки!

Эх, думаешь, был бы снег, они б не цокали по мостовой подковами!

В шесть-семь часов они обегают, словно муравьи ничего не знающие и не значащие, нашего неторопливого друга с его почти статичной метлой и статичной тачкой. В восемь-девять часов трогаются с места припаркованные напротив пятиэтажки авто (в основном джипы), что создаёт дополнительные препятствия несущимся уже с каким-то ускорением инстинкта, как лосось на нерест, пешим — но на них с их цоканьем сидящие за рулём не смотрят, лишь сигналят: это пешки. В девять, в десять, в одиннадцать ещё бегут и идут размеренно, будто оловянные солдатики, даже в двенадцать! «Если же и к одиннадцатому часу ты опоздал…» И в час ещё кто-то куда-то тянется, бабки и домохозяйки, школьники уже из школы.

У меня давно включен под столом рабочий агрегат компьютера — исторический шумно-громоздкий ящик (до покупки ноутбука ещё долго!), на столе ждёт руки и голоса трубка обычного телефона… Но только кое-как, зажмурив глаза и заткнув одно ухо, скрепишься, чтобы позвонить по объявлению, как перекрывая твой небодрый вокал, из окна раздаётся оглушительная трель гастарбайтера…

С двух до трёх период относительного затишья, ровно в три, как с боем курантов, с громыханием полуметровой скобы и полупудового, наверное, замка, снова начинаются пертурбации с тележкой, корытом, коробкой и метлой, и конечно же, с телефоном. Да ещё с подругой…

Нечто вроде служебного романа. Она, тоже рослая и телесистая азиатка, его напарница, моет подъезды (наш — раз в месяц, если не в два). А теперь и в других делах помогает — то есть тоже рисуется под окном, интонациями, жестами и телодвижениями воспроизводя некий спектакль странноватых отношений, где доминирует всё же наш темпераментный амиго. Как видно, видный мачо: вольготно курит, плюёт, отдаёт приказания… Если в руках нет телефона и тачки, он расхаживает, выставив пупок, руками в карманах задрав оранжевую жилетку как плащ Супермена… Вообще безрукавка у него коротенькая, с двумя полосками — не исключено, что сие есть знаки отличия, наподобие как ушитая шапка или разболтанный ремень у армейского дедушки, который уже по званию — с двумя лычками на погонах — младший сержант. Весьма нередко он дефилирует и без жилетки…

Всё смотришь и умиляешься. Натуральный сериал, никакой телевизор не нужен. Здоровые, развесёлые, повторяю, это ребята, общительные и музыкальные, живут не тужат, трудятся в меру и в своё удовольствие, никуда не летят очертя голову, ничем не цокают… впрочем… Да я бы и сам — вполне серьёзно! — работал дворовым уборщиком. За те же двадцать тыщ. Это, можно сказать, моя мечта на поле вакансий. Даже за пятнадцать! Да и наш подъезд с удовольствием помыл бы за сдельную цену… Но неосуществимая: у них кругом круговая порука, и чтобы вступить в орден метлы и корыта, заполучив спасительную оранжевую жилетку, нужно обязательно быть монголоидом и, что называется, владеть языком — в столице России, насколько мне известно, нет ни одного русского дворника!..

Цифровая эпоха стоит на пороге, пресловутые «технологии» — разрабатываются… А покамест вокруг царствует, наверно, самая экстенсивно развивающаяся столица в мире… Да у нас, как мы знаем из истории, и всегда-то всё брали нахрапом, увеличением числа батраков — метлой, киркой и лопатой, тачками этими, а то и подвязками через плечо, мешками, вёдрами… «Умные» дома, «умные» улицы — тоже, кстати, вполне себе экстенсивное средство полного контроля, — но покамест куда умнее железками всё обгородить, нержавейкой ещё, плитку три раза в год поменять, при том же ветхом корыте.

Скрепляешься как можешь, но иногда от этой нескончаемой заоконной пантомимы и вакханалии начинает тошнить. От грубых звуков чужой речи, бессмысленного многолюдья, механического цоканья и всего прочего. И всё это, как со временем выяснилось, беспрерывно и лишь нарастает — перерывы (предположительно запойные) разве что на глобальные праздники вроде Нового года, 8 Марта и главных мусульманских. Как ни занимают внимание дела выживания, как ни пытаешься отвлечься, некуда отвратить взор и слух. В сердцах плюнешь — устаёшь и плеваться! Ком в горле встаёт не проглотишь, тоска хватает за горло, раздирающая душу.

Ведь если бы ещё это был факт единичный, не дающий жить лишь нам в нашей отдельной тонкостенной квартирке, с её углом и подвалом, с этими «тихими» зачуханными двориками с «кладбищенскими» оградочками и угрожающими надписями на заборах: «ПЕРОВО НЕ ШУТИТ»… Но нет!

Глава 2. Алкоголическое общение в стиле «Вовк!»

Но это только, как оказалось, да простит меня Майринк, ангел западного окна. Через несколько месяцев после нашего заселения появился и в течение месяца был полностью осознан феномен восточного окна (хотя наименования им, наверное, подошли бы как раз наоборот). Не поворачивается язык писать всё со словом «был», поскольку и сейчас то же происходит…

Прямо под окном кухни с завидной регулярностью стали раздаваться выкрики «Вовк!». Кто-то, подходя, откашляется, вовкнет пару-тройку раз и тут же, не успеешь выглянуть в окно, исчезает. Даже не выкрики, а как резкое тявканье собаки — большой такой и с придыханием: «Бофк!».

То ли Ангелина Вовк тут проживает, то ли Вовка какой-то… Впрочем, Ангелина Михайловна, я специально заглянул в биографию, ныне муниципальный депутат, и если к ней и стекаются со своими нуждами, то всё это в каком-то далёком округе «Арбат»… Да и здесь мы, честно говоря, уже по вокалу определили, кто и с какими надобностями «стекается»: в России жизнь на первых этажах пятиэтажек не очень разнообразна — даже в Москве…

Так и есть, это, оказалось, местный представитель свободной творческой профессии, старожилам известный и от пейзажа, если б было кому наблюдать, неотъемлемый. Ходит он пошатываясь, — но явно не праздно! С лицом то красным, то сизым, опухшим подчас до полной заплывшести, большую часть года фигурирующий в как бы венчающей его благородные, коротко стриженые седины ондатровой шапке, — но не с распущенными, как у дедка какого фольклорного, ушами, а с подвязанными и зачёсанными, немного сдвинутой если не на глаза, то на лоб, что ещё в начале 1980-х считалось признаком если не прямо шика и комильфо, то уж точно принадлежности к приличным людям, заработавшим себе на кусок хлеба ещё и добрый ломоть колбасы.

В его облике и теперь проглядывает некое благородство: вышагивает он как-то подчёркнуто прямо (для нынешней неблагородной породы, произошедшей, видимо, как раз от подобных предков, характерна некая рахитическая колченогость — запечатлённая, иногда кажется, даже в покрое штанов! — а уж тем более оное характерно для прирождённых наездников гастарбайтеров, по-прежнему будто бы так и обнимающих что-то ногами); одёжка его, отсылающая в те же полумифические годы застоя, всегда чистая, иногда меняется (один раз он, видно, постирался и предстал в спортивном костюме в стиле Олипиада-80!), даже стрелки на брюках, если это не джинсы, по-старинному наглажены! Скорее всего, в прошлой жизни он был военным.

Похож он, особенно когда небрит, на Леонова в роли Доцента из фильма «Джентльмены удачи» — настоящего, злого, но бывают (когда побреется) и прояснения в духе персонажа-двойника положительного. Зовут его по-прежнему благородно — Игорь.

Однако в этой жизни, в так называемом нашем мире или измерении, он, как вы уже догадались, не человек, но некое явление, так сказать, регулярно-спорадическое, спорное даже, хотя подчас вроде бы и антропоморфное. (Хотя и большинство текущих под окнами, по сути, имеют те же характеристики — возникающей и затухающей шальной акустической волны.) Как впоследствии выяснилось в процессе долгих наблюдений, на короткий миг, допустим, часов в семь утра, он возникает перед нашим кухонным окном (которое, как уже говорилось, соседствует с дверью в подъезд) и, хрипло-алкашовски прокашлявшись, крайне очерствевшим похмельным вокалом, с экспрессией разбесившегося на сцене рок-идола или командующего на плацу вояки, вскрикивает: «ВОВК!» Продолжается это буквально каких-то полминуты, даже меньше: загадочный пароль (аббревиатура?) произносится с довольно пропорциональными интервалами два-три раза (иногда четыре-пять), и пока спросонья успеваешь подбежать к кухонному окну и его расшторить, видение успевает исчезнуть.

Повторяемость явления (в среднем три-четыре раза в день) привлекла к нему внимание. Тем более, что дальше оно стало совсем устойчивым и навязчивым, всё равно что то же кочевье под своим окном нашего центрально-азиатского в меру колченогого друга (а по весне тут о-го-го! — целое роение — как будто улей хочет отроиться! — его коллег и родственников), разве что для слуха и души вовканье сие родное, ведь всё же «русским духом пахнет».

Мы сразу провели разведку и смекнули, что, действительно, адресуется он к кухонному окошку на втором этаже, почти прямо над дверью, с вечно раскрытой створкой (и зимой и летом, и круглосуточно!), неприличной по обветшалости занавеской и почерневшей сеткой. В ходе усиленных наблюдений выяснилось, что помимо непонятных звуковых сигналов загадочному Вовке (его персона, это мы поняли, наиболее энигматична, если уж не мистична) подаются ещё и такие же малопонятные визуальные, а иногда к каноническому вовканью ещё прибавляется короткий текст, разобрать который на первых порах не представлялось возможным.

Впрочем, догадаться, чему посвящены и жесты и слова, до какой-то первобытной расчеловеченности раскоординированные и искорявленные, конечно же, нетрудно. А вот функциональное, утилитарное назначение их неочевидно. Неведомому Вовке то показывалось чирканье отсутствующей спичкой или зажигалкой, поднесение ко рту сигареты (иногда наличествующей), то ещё более замысловатые виртуальные манипуляции — предположительно — с ёмкостями и жидкостями. После всего этого спектакля, длящегося очень недолго и сопровождаемого столь же стремительным и небрежным мимическим… хочется сказать — балетом, следовала небрежная, а иногда с каким-то значением или намёком отмашка рукой, после чего Игорь, будто отряхнувшись и опомнившись, решительно отправлялся по диагональной тропинке под окнами в сторону метро и прочих градообразующих заведений. При этом, он, естественно, едва перейдя из поля зрения Вовки к другим нашим окнам, сразу закуривал.

На обратном пути он повторял весь спектакль и балет, но чуть подольше, уже с неким надрывом. Но тут же, отчаянно отмахнувшись, исчезал, чтобы через несколько часов появиться вновь…

Иногда он прямо с утра, а тем более с обеда появлялся в уже наполненном тем, что ему нужно, состоянии, опираясь, чтобы не упасть, о ствол берёзы в некоем подобии околоподъездной клумбы, раскорячиваясь на дорожке и мешая идти прохожим… (Кстати, один его коллега, в таком же состоянии, но прущий транзитом, запнулся как-то своими колченожками о молодой клён, вымахавший у нас под тем же кухонным оконцем… А тут как раз услужливые мигранты-иммигранты меняли асфальт на косой дорожке, и земля была взрыхлена… Битый час сей хмельной Лаокоон представлял под окнами и на самом ходу экспрессивнейшее трагикомическое действо борения человека с природой, в результате коего он всё же выдрал и уволок с собой вставшее на его пути деревце — двухметровый ствол с полутораметровым корнем!) Сам Игорь (имя мы потом узнали, не сразу) напоминает слепца у края пропасти. При этом хоть как-то, хоть одной рукой, хоть вполуприсядь, но вся процедура, весь кордебалет, воспроизводится в полном объёме, по окончании чего наш добросовестный артист так же прямо, на прямых, будто протезных ногах (вскоре осознали, что он ещё и прихрамывает), и даже, кажется, особенно гордо задрав голову (не как прочие алкаши-плебеи!), движется по своим делам…

Всячески акробатируя на линии «человек-сверхчеловек-недочеловек» — но опять же с прямыми членами — вот-вот слетит с трапеции, с трассы, хлыстнется мордой об асфальт или оградку! — он, как будто специально, заставляет следить за собой с замиранием сердца и собираться уже выскочить ему на помощь. Даже наш друг арбайтер замирает на полпути с тачкой, а то и откатывается шага на два обратно за угол, чтобы не прерывать прохода Игоря! Но тот не падает, не куртыхается и даже не вихляется, как всякие малолетние падонки перепившие, а шествует важно-горделиво, будто павлин среди павианов, но, однако, крайне медленно… Видимо, он очень хорошо знает маршрут.

Полная виртуальность, или, в других категориях, трансцендентность Вовки, к окну которого (а не к нашему!) и обращено всё действо, навело меня на мысль, что исполняемое есть не что иное, как ритуал. «Плывут пароходы — привет Мальчишу! Пройдут пионеры…» То ли Вовка этот настоль авторитетен, что великий грех не отдать ему честь, то ли сам наш Игорь, горемычный, не имеет на свете души (угол-то, судя по всему, есть), к коей можно главу приклонить. А скорее всего, и то и другое, а главное на пенсии по военке. Может быть, старые друзья… Мне это нетрудно представить: наш друг Ундиний, с коим столько в своё времечко испили да изведали в Тамбове-граде, сидит теперь в четырёх стенах безвылазно, даже на инвалидной коляске — и иногда ему старые дружбаны, что называется, серенады поют под балконом. Да и сам я отлично всегда осознавал — в Тамбове, в деревне, в Подмосковье, а теперь и здесь — что значит некуда пойти. Совсем по Достоевскому: «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».

Настоящей сенсацией для нас стало, когда Вовка ответил! Его речь состояла из двух-трёх «слов», каких-то хриплых рыков, произведённых гортанью существа куда более очерствевшего, чем наш привычный «джентльмен неудачи». Мы поняли, что тут нужна кропотливая работа по расшифровке: пред нами что-то наподобие заезженной старой пластинки или воскового валика, запечатлевшего фрагмент застольно-разухабистого спича великого, но очень пьяного поэта эпохи палеолита.

В пользу высокого статуса, я почувствовал, свидетельствует и само наименование «Вовк». Простецки-панибратское оно лишь на первый взгляд: это всё равно, что на визитке Путина, мне показывали, написано всего три слова, или на кабинете некоторых его предшественников, сказывают, была лишь табличка с фамилией и инициалами. Это не знаю, а на мавзолее куда как просто: «ЛЕНИН» (или там же было: «СТАЛИН») … Или как самый кардинальный тюремный иль криминальный туз, у коего к его третьестепенному помощнику надо обращаться по имени-отчеству, ибо и такие ассистенты люди уже степенные, на хромой козе не подъедешь, сам именуется просто — «Вован»… Он и от кабана сам тебе отломит ляжку (Вован, Кабан — что-то тоже знакомое…), и своей рукой подаст, а то и из Толстого зарядит вычитанную цитату и сам её приложитк ситуации.

Вскоре частотность проявлений в стиле Вовк установилась на отметке пять-семь сеансов в день (странно — и слава богу! — что позже одиннадцати вечера они по сей день не зафиксированы), приобретя также регулярность по часам, будто автобусное расписание, с точностью 5–15 минут. Понятное дело, нас это уже начало не на шутку отягощать, став дополнением доконавшим явлениям амиго-иноплеменника, частью какого-то единого неизбывного стереоявления…

Конечно, за годы скитаний привычны мы уже — насколько можно к такому привыкнуть! — ко всем урбанистическим lo-fi пятиэтажным прелестям: когда музон тебе внезапно врубят, что стены дрожат, к постоянной гомозне и пьянке у соседей, к наигрываниям блатюков на гитаре, к пертурбациям за окном с машинами, но постоянное вовканье и непрекращающийся оголтелый речитатив мигрантов всё перебили!

Поначалу была тоже мысль (особенно у Ани) как-то осадить «Вовку» из форточки… Но, подумав, я растолковал философски, что куда ж теперь человеку деться, может быть, это единственное, что осталось у него в жизни… Пробовали также сами выкрикивать «Вовк!», как только он появлялся и раскрывал рот (откашливание, иногда довольно брутальное, иногда чисто формальное, неизменно предшествует вовканью), но во-первых, как-то и стыдно, человек всё же в годах, а во-вторых, всё же из-за сверхкраткости «вспышки» всегда прозёвываешь момент. Несподручно оказалось и фотографировать феномен: пока расчехлишь фотоаппарат, пока подбежишь к окну… Нужно ещё тюлевую шторку отодвинуть — тогда он тебя видит! — плюс решётки эти дурацкие, сетка на форточке пыльная и клён новый тянется…

Была идея, коль уж явление ежедневное, приспособить его на службу искусству, как теперь принято, актуальному. Если каждый день фотографировать «Вовку», или снимать на видео вовканье, то получится глобальнейшее серийное метаполотно, на котором будет запечатлено однообразное, незаметное, неочевидное, как на отдельных кадрах фильма или мультфильма, но упорное движение героя… куда?.. — к смерти, конечно. Примерно тоже, вспомнилось, делали с героем кинофильма «Город без солнца», умирающим от СПИДа наркоманом (Безруков играет одну из немногих подходящих ему ролей), но там он недолго протянул, угас как свечка. А тут, коль ежедневно фиксировать (причём ритуал-то типовой, с небольшими вариациями, плюс единство места и времени), то и впрямь калейдоскоп составится или кинопанорама из сотен и тысяч идущих по порядку фрагментов (за три года, отметим задним числом, это уже больше пяти тысяч!). И не такая уж халява: какую-то загогулину — вроде как увеличенная киноплёнка с тремя десятками фоток — мы обозревали в Московском музее современного искусства, а за это как пить дать премию Кандинского дадут! Нужно тогда миникамеру приобрести и установить её снаружи… А если всерьёз, то с первых минут понятен этический аспект такого вынужденного скрытого наблюдения: все мы не удаляемся от смерти, на алкашах и наркоманах это только более заметно, посему отнестись цинично и, задрав штору, щёлкать, как папарацци, всё же по-человечески неудобно; да нам, мягко говоря, не до этого…

Но всё же кое-какие крохи, чтоб рассказ сей не показался выдумкой, были запечатлены. Приспособившись, я клал фотоаппарат на кухне и при прокашливании (оно иной раз издалека начинается) сразу срывался фоткать или снимать видео через тюль — в итоге мировое искусство и мировая наука располагают лишь нескольким десятками однообразных неясных снимков да двумя-тремя коротенькими роликами, на которых, впрочем, наш «Вовка» запечатлён уже не один…

Второй сенсацией в мире ВОВК стало, когда однажды вместо Игоря появился другой «Вовка» — длинный, в очках, напоминающий кота Базилио из детского кино про Буратино, только похудее лицом и заместо котелка в кепке, и он с той же точностью, но как-то без энтузиазма, проделал весь ритуал, и выполнял его за отсутствующего (может, заболевшего?) мастера около недели! Тут уж мы дались диву!

И совсем уж сдались-раздивились, когда сей неофит, нечаянно-негаданно получив ответный сигнал-рык, распознал это как приглашение на рандеву, заскочил в подъезд и запросто поднялся в апартаменты к самому недостижимому Вовке!

Дальше они стали исполнять обряд чередуясь, а зачастую и вместе, причём и тот и другой, а иногда и совместно, стали изредка — а иногда почти ежедневно — восходить на площадку второго этажа и… собеседовать самому Вовке, великому и ужасному!.. Тут уже можно было слушать через нашу тонкую дверь, смотреть через замутнённый — как раньше были популярны такие тяжёлые, пузырчатые внутри зелёноватого стекла вазы — глазок, и даже фиксировать через оный некое слепое видео со звуком.

Занятий насущных у нас, конечно, и так хоть отбавляй, не до созерцания-соглядательства, ей-богу, но в нашем «лофте» и так полный аймакс и долби-сюрраунд, а уж коли в подъезд кто зайдёт, через хлипкую дверь всё слышно лучше, чем дома! В таких условиях театральных подмостков некоторые ведь ещё и работать пытаются — мне приходилось целыми днями сидеть на поиске вакансий и редакторской подработке, у Ани тоже не каждый день были экскурсионные трудодни в музее. Кардинальные же, «серьёзные» идеи, вроде переезда в другое место, при нашем пауперизме даже серьёзно не дебатировались. Эту-то квартиру нашли лишь после долгих поисков, по знакомству и странному стечению обстоятельств — как самую дешёвую, а после отдачи залога и за месяц вперёд «бюджет» вообще «около нуля» — коту бы было на что корм купить!..

Да и «другое место», судя по нашим дальнейшим наблюдениям и отзывам наших немногочисленных знакомых из Бирюлёво и Котельников, — весьма сомнительная идеологема… Пришлось невольно осознавать весь этот сюр, самим внимать мистическому Вовке!

Между тем интенсивность и разнообразность явлений, будто по закону энтропийной необратимости, всё нарастала. Появился третий адепт-Вовка — лет тридцати (!), в вязаной чёрной шапочке и в джинсовке с псевдомехом. Вёл он себя совсем по-молодёжному, стыдно и смотреть. Возникал внезапно, безо всяких откашливаний, предисловий и приступов (второй, Базилио, всё же делал «гм-гм», хоть и условное, но весьма разборчивое). Подойдя к берёзе и невнятно-неумело вовкнув, брался за неё рукой, второй умудряясь подтягивать на весу шнурки на кроссовках. Дождавшись какого-то ответного сигнала (быть может, шевеления шторки), или просто отсчитав положенное время, он самым простым голоском и заштатным тоном негромко выкрикивал: «Как дела?» (какой позор! — вот старик-то Игорь вовкнет так вовкнет!), после чего отсчитав ещё секунд семь промедления, резво влетал в подъезд и пробегал мимо прилипшего к глазку меня на заветный второй этаж.

Попытки анализа аудиовизуальных данных на первых порах ничего не дали. Два новых адепта, незаметно вскочив по лестнице — ещё ведь всегда, как ни радей за новую науку, домашние всякие дела отвлекают! — на несколько минут бесшумно исчезали. То ли войдя к трансцендентному Вовке, то ли получая от него почти беззвучные наставления при открытой двери…

И то такое предположение было сделано нами немного позже исходя из сопоставления с особенными, «не холостыми» визитами их родоначальника — Игоря. Когда джентльмен-аксакал, обделав всё честь по чести, а иногда и повторив для верности ещё пару раз, допускался, наконец, к восхождению (а было это всё же, по отношению к более молодым его коллегам, несправедливо редко), то на площадке второго этажа (уже, правда, необозримой из глазка) начинался некий коллоквиум, длившийся иногда минут по сорок! Это, как вы догадались, и дало науке длинные отрезки речи, по которым впоследствии и был изучен язык вовок. Но поначалу слышалось просто отрывочное порыкивание, местами более-менее похожее на отдельные слоги или даже слова. Иной раз шёл какой-то счёт (можно догадаться по интонации, да и названия цифр на многих языках звучат похоже), но очень уж долгий… Даже если они набирали рублями на аптечный «фунфырик», то надо было досчитать всего лишь до 28 — разве что на три-четыре фунфырика, и не только рублями!.. При этом ещё курили. Иногда (но редко) кто-то блевал. Хотелось уже выйти и разогнать наконец-то всю эту тусовку, но Игоря тут явно знали, не сделаешь же замечание старожилу. Иногда, когда кто-нибудь из жильцов проходил по лестнице, он произносил что-то вроде приветствия — его либо игнорировали, либо отвечали (но редко): «Здравствуй, Игорь». Пару раз выкрикивал сверху что-то женский голос, и вовки с ворчанием и шумом на весь подъезд выметались. После долгой мимодрамы у нашего окна или чуть подальше в окрестностях они опять затекали в подъезд! Было понятно, что для них это как лампа для мотыльков и искоренить их невозможно.

Наблюдение в условиях подъезда, надо отметить, затруднено: эхо, да ещё задымление (Игорь почти всегда заваливается с сигаретой, отравляя нам воздух), и сколько ни вслушивайся, такое ощущение, что всегда слышен только один голос… И звука открытия двери вроде не слышно, хотя звонок вроде бы слышен… Когда мы изловчились пронаблюдать процесс с другого ракурса, с улицы, никакого шевеления шторки, выглядывания в окно, силуэта в нём или ответного рычания мы не обнаружили. Сопоставив всё это с участившимся количеством безответных вовканий в день (когда и два новых адепта, едва на ходу вовкнув, исчезали ни с чем), было даже сделано предположение, что никакого Вовки не существует.

Был, конечно, уже упомянутый единственный случай ответа (или «ответа») «самого Вовки» — его наблюдала, вернее, слышала Аня, а я бы не мог стопроцентно заявить, что слышал именно «глас Вовки» — и я заявил нечто более научно приемлемое: «мне кажется, что мне показалось…». Возможно, подумали тогда мы, тут попахивает коллективным помешательством, и примкнуть к нему мы пока что не готовы. И несмотря на то, что обстановка вокруг (буквально на 360 градусов) более чем располагающая, как-то не хотели бы вовсе. Прожив тут уже больше года, но, сколько ни всматривались и ни вслушивались (с нашими кондициями, повторимся, это очень нетрудно), никакой Вовка никогда никуда не выходил, и к нему (кроме вышеозначенных абреков) никто никогда не приходил.

Но однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, во дворе перед нашей пятиэтажкой, появились два гражданина… Спешно понавовкнув по-над прекрасным медленно угасающим майским деньком, они взбежали по лестнице…

Послушав с минуту впустую, я что-то отвлёкся по хозяйству… прошло, наверно, около четверти часа, а то и больше… и подскочил к окну только тогда, когда непривычно широко и резко распахнулась подъездная дверь (пикающая, пока открыта, кодовым замком) и наши знакомцы, сдерживая её плечами, медленно и суетливо выкатились наружу… держа под руки ещё кого-то!.. Тут же раздались голоса — причём сразу отчётливо три голоса! И самый резкий, неприятный, необычный из них, немного гнусавый, словно у какого-то тролля, несомненно принадлежал — я его сразу вспомнил! — самому Вовке!!!

Вовка что-то бегло изрёк на ходу — то ли изысканно непристойное ругательство, то ли великолепнейшую сентенцию, но кажется, что всё вместе, ему одобрительно поддакнули и… потащили его дальше. Гуру вновь изрёк на ходу — а лучше на весу — нечто лапидарно-изощрённое, на сей раз даже затормозив подручных и подняв меж ними на воздух маленький скрюченный пальчик. Зелёный или красный, я не разглядел, но жест явно тот самый — страшноватый, из детства, из киносказки про Чудо-Юдо, когда оно вдруг высунуло из таза с водой корявый палец-коготь и погрозило. Я аж уронил челюсть, не то что фотоаппарат…

«Самого» вблизи я видел считанные секунды. По виду он был подстать своему голосу: маленький, старый, весь скукоженный, небритый, чуть не бородавчатый, его тонкие сухие ножки, едва касавшиеся земли, были как-то сбиты набок или вывернуты… В облике его, как мне показалось, промелькнуло что-то притягательное и одновременно отталкивающее — как в облике… Гитлера, что ли… или Сталина!.. Ленина!.. (Примерно так же полупустое тело вождя на руках вынимают из саркофага.) Ну, или в образах разной нечисти, представленной в тех же советских киносказках за счёт выдающегося актёрства Милляра весьма симпатичной и забавной. Да тот же Левша лесковский — хоть и не такой потусторонний, но по наружности кривой, малохольный и постоянно пьющий, пусть мастерство и тоску по родине не пропивший… Но я, конечно, толком не разглядел.

Друзья как-то очень проворно перетащили инвалида (или учителя? — может, даже в прямом смысле) через дорожки и полянку и примостили на бревно подле хоккейно-футбольной коробки… Тоже, кстати, местной достопримечательности, тоже, кстати, именно у нас под окном, но уже метрах в тридцати, и тоже, кстати, едва ли не круглосуточно оглашающей всё вокруг дурачьими ударами и нецензурными сегрегатскими выкриками. А в последнее время в ней повадились играть… ну конечно же — гастарбайтеры! Двадцать с лишним человек орущих пьяных азиятов — это дети, как однажды ответили Остапу Бендеру, сироты, именно для них, как стоит галочка в отчётах местных властей, и построена на деньги налогоплательщиков «благоустроенная детская спортивная площадка»!

Три богатыря в стиле «Вовк» самым простецким образом уселись на недавно поваленное ураганом дерево (только Вовке, кажется, подстелили газетку) и принялись самым непосредственным образом выпивать из чекушек водку и чем-то закусывать из целлофанового мешка — то ли сушёной рыбой, то ли мойвой… я, кажется, чуть ли не запах этот рыбный чуял!..

Но вот картину из-за слепящего заходящего солнца, всегда, даже весной, отчаянно бьющего в кухню, и нескольких деревьев видел плохо, а из-за выкриков и постоянных выстрелов мячом мало что мог расслышать. Единственное, что можно констатировать, что сидящие на выдранном с корнем древе, словно посреди половодья или потопа, самым распростецким макаром веселились и развлекались: смеялись на все лады, травили какие-то байки, анекдоты (?!) — во всяком случае, так казалось издалека — я даже обзавидовался. Ни тени учительства, назидания или какой-то конфликтации! Чистая, какая-то дикорастущая, стихия — такое теперь нигде не услышишь!

Вот те раз! Live your life, the life is not original, open your mind для плодотворного общения в стиле «Вовк!».

Мне как раз надо было выйти по делам — вышел, запнулся у двери подъезда, перебирая ключи и телефон… Вблизи голоса вовок звучали как на зажёванной плёнке, а то и пущенной назад, со степенью зажёванности по старшинству. Хотел было пройти по ближней дорожке, хоть немного понаблюдать-послушать их со стороны, но когда я на виду мешкался, они, видимо, меня неплохо рассмотрели — как-то попритихли. А я спешил. Когда я вернулся, их уже не было, только газета слегка шелестела на бревне…

Тут уж и удивляться устанешь… Но Вовка не подкачал. Как-то вечером из его оконца, оглашая всю округу, разлились нескончаемым потоком звуки… группы Queen! Большая поклонница именно этого коллектива, Аня, подпевая и радуясь (видите ли, не поощряется мною прослушивание и пропевание квиновских рапсодий в наших домашних условиях!), за три часа назвала немало песен и альбомов, включая сольники Ф. Меркьюри и B-sides синглов, известных разве что жёстким фанатам-коллекционерам, как она сама.

Но самым шокирующим было то, что подпевала не только она… Подпевал и Вовка!.. Вокал его был не очень слышен, как-то отрывочен и больше походил на дэтовский, но, тем не менее, он пел, и судя по всему, с воодушевлением, весьма долго, и именно Queen! Чудилось какое-то гусарство, будто он, как толстовский Долохов, курчавый и самовлюблённый, сидит на подоконнике с бутылкой шампанского или рома, свесив, как плети, свои ножки, и раскачиваясь и отхлёбывая, тыкая в воздух своим замогильным ногтем, разухабисто дерёт глотку. «Вот какая красивая, оказывается, у него душа!» — почитай в таком духе восхищалась Аня и даже хотела, чтоб познакомиться с маэстро и гуру, выйти подпевать под окном, на том месте, где вовкают, или же сразу взбежать наверх…

Но внезапно на самом интересном месте квиномания резко прекратилась и полилась привычная русскоязычная попсовина, песни полторы. Затем и она оборвалась, и показалось, что послышалось даже что-то вроде перебранки с участием женского голоса (!), при этом Вовка так ворчал, кряхтел и рычал, что точно сказать, что он вещал не один, нельзя. Вспомнилось хичкоковское «Психо», стало жутковато. Непонятно, виртуальная ли его собеседница (жена, алкоподруга, мать?) или нет, но логика развития сюжета была железной, а отчасти уже и привычной: ещё два часа из окна бедного одинокого Вовки раздавался в майскую ночь только его видавший виды пещерный хрип, монотонно, но с самыми берущими за душу обертонами произносящий: «Ду-ра!.. Ду-ра!.. Ду-ра!..».

Летом ещё пару раз повторялся вечер музыки Queen, и более-менее синхронно «Ду-ра!», и даже была ещё пара вылазок на бревно, от коих я по каким-то житейским причинам не видел ни выход процессии, ни её заход, а издалека мешали листья и звуки отбойного молотка под окном.

Но вообще явления не угасали, а наоборот расцветали самым махровейшим цветом, причём как на восточном, так и на западном фронте, и где-то впереди, я уже чувствовал, готовится их роковое столкновение. Тогда же, наверное, пришло и осознание, что всё же не миновать всё это описывать.

Глава 3. Суперкот и рождественское чудо

Как только мы переехали, пропал кот. Выпрыгнул в раскрытое окно и был таков.

Я обнаружил его пропажу часа через два и пошёл искать.

В соседнем дворе с царственным видом он восседал на капоте машины. Увидев и услышав меня, он ретировался. Ещё пару часов я, почти ложась на грязный и холодный осенний асфальт, высматривал и выкликал его из-под разных авто.

Это уж совсем было что-то странное. Не такого воспитания да вообще ментального и физического сложения этот кот, чтоб бегать от хозяина. Мы с ним, можно сказать, составляем одно целое…

Меня всегда едва ли не коробило от фраз типа, что такой-то Васька-кот или тем паче Баська полутораметровый слюнявый кобелина иль Моська миниатюрная сучка в комбинезончике — для нас, мол, как член семьи. Но данный конкретный кот уж настолько оказался уникален…

Уж я-то котов знаю!.. С самого раннего детства я наиболее интересовался котами (у нас они, конечно, жили в деревне, спали у бабушки, а потом у меня в ногах), и я им и из них выстроил целый воображаемый мир. Это было королевство котов — или царство — тогда для меня особой разницы не было — «Русь Котов», во главе которого восседал кот-король Янций, потом Мява, потом Намурс. У каждой монаршей особы имелось несколько приближённых, обычно родственников. Мы с братцем играли в котов — то сами выступали в их ролях, а то после я налепил из пластилина целый их пантеон, постоянно обновляемый. Все мои тогдашние сочинения были построены на котах; первый рассказ с героями-людьми я написал только лет в шестнадцать — наверно, когда всё же пришлось оставить свой кукольно-виртуальный мир. Мир драматический, в чём-то имперский, но гармоничный.

Были, правда, как у всяких королевств и царств, тёмные стороны истории, связанные, если и тут можно так сказать, со сменой власти. Кошачьим фантазийным королевством правили не старшие братья, а младшие (они выбирались мной по особым их психическим свойствам — по специфической некой тонкости натуры), и старших таковое ничуть не беспокоило. Настоящая трагедийность была делом рук человеческих. 8 ноября 1988 года я, возвращаясь, радостный (от писания историй про суперкотов!), от бабушки, зашёл в придворок и увидел… кота-короля Мяву, висящего в проволочной петле под потолком. Конец проволоки был в руках у отца. Я бросился к коту, но он уже бился в конвульсиях. Просил отца отпустить, но он только усилил хватку. Казалось, в последний раз мой Мява взглянул на меня своими умными — теперь выпученными — глазами!.. Десятилетний, я не понимал, что мог, наверное, ещё его спасти. Заплакав, я убежал к бабушке и не уходил от неё несколько дней (мать куда-то уехала), а когда приходил отец, прятался от него под кроватью.

В сельской местности отношение к живности природно-прагматическое, здесь нет никакого культа, никакого сюсюканья, никаких вам «членов семьи». И зимой и летом обретаются домашние питомцы в хозяйственных постройках, «на потолке» (чердаке), а то и вообще «на дворе», то есть на улице. Несмотря на присутствие или даже обилие мышей и в доме, весьма редко некоторые избранные допускаются в сени, в избу. Не так давно, в 2009 уже году, был вывезен в лютый мороз в поле — как в сказке, а в деревне такое и впрямь не редкость — великолепный кот, которого мы с женой прозвали Чёрствый. Помню, когда приехали погостить, она сразу умудрилась взять на руки этого крайне очерствевшего, сильно потрёпанного жизнью (в том числе и буквально — всего изодранного), с большущей головой, с диким затравленным взглядом котяру — которого, вероятно, никто за всю его кошачью жизнь ни разу не погладил — и он заурчал!.. Поняв по обмолвкам, какая страшная участь постигла Чёрствого, мы были очень возмущены и огорчены; родители отговаривались тем, что кот-де уже старый, а тут как раз пришли новые (в деревне они сами откуда-то приходят, заводятся, как насекомые), и им, увы, как всем, нужны пространство для жизни и ресурсы, и что он, мол, был вполне гуманно высажен из машины на остановке. Как будто для кота это имеет значение! — сунул ему сто рублей и наказал: «Жди автобуса и езжай до города, авось там как-нибудь устроишься, проживёшь!». Да ещё поди в мешке выбросили! (об этом не признались).

Понятно, что моё пристрастие к котам и протесты против такого с ними обращения по юности в расчёт почти не принимались — таковы уж традиции и нравы, как ни бейся. Но и родителям дал Бог хоть какое-то умягчение нравов и отступление от устоев — во многом из-за внучки, моей крестницы — теперь в доме принимается (то есть спит где хочет по целым дням и предоставляется для поглаживаний, чего уж совсем не принято) неплохой котяра Снежок. Правда слюнявый он оказался, да ещё иногда телком воняет, поскольку в иные ночи, опоздав в дом, спит во дворе именно на нём. Да и прочие его коты-собратья, трижды в день потребляющие не что-то где-то, а парное молочко прямо из-под коровы — помимо этого им иногда выдаются лишь высококалорийные хлеб и макароны! — достигли, можно сказать, некоей сферической завершённости своих биологических форм. Один котожитель вообще расплылся, как масляный блин[1]!

…А тут уж какая досада была на самого себя, что я сам явился причиной потери своего собственного кота — и тем более, такого! Сказать «умный» или «красивый» — ничего не сказать. Белые — белейшие! — носочки и перчаточки, белый нагрудничек и кончик носа, чёрные полосы на голове и загривке, что на твоём бурундуке, и будто в мультфильме нарисованные, ровнейшие полоски на лапах, и черепаховые пятна, и леопардовые, и «подведённые брови» (как у диких кошек, чтобы хищные птицы промазали клюнуть их в глаз); и главное — глаза: не жёлтые, не зелёные, а какого-то светло-прозрачного оттенка хаки, как раз в цветовой гармонии с фоновым мехом; а главное — их выражение. Сверхаристократичный и суперутончённый — если только вот так ёмко, но несколько неуклюже высказать. Абы что он не ест, никогда не сидит, как плебеи, под столом, глядя в рот, а тем более, не лезет и не голосит, выпрашивая еду, не вьётся. Никакими «кис-кис» его к миске не подзовёшь. Его Величество просто появляется на кухне и выразительно заглядывает в глаза. Если ему что-то бросить — хоть бы и мясо — не двинется: только посмотрит — с таким значением, знанием и укоризной, что немного не по себе становится. А говорят ещё, что у животных нет души!..

Души, верно, нет, или она, как некоторые определяют, особая, животная, но характера и ума — хоть отбавляй. При хорошем настроении может начать юродствовать — облизывать у скатерти на столе бахрому или шуршащий пакет под столом: мол, вот чем я вынужден из-за вас пробавляться, а то и устроить «шаривари» — поскидывать (очень аккуратно!) с тумбочек сотовые телефоны и прочие мелкие предметы, стремглав носиться и т. п. Оное обозначает, что котос юродиус радикально недоволен качеством еды или её свежестью (холодильника у нас больше трёх лет не было). А уж какого достоинства он преисполняется, когда возлежит у меня, читающего книгу, на груди — ни в сказке сказать, ни пером описать!

И ещё мне было жалко и досадно — каюсь! — что не успели мы с котом провести давно запланированную фотосессию, где были бы воочию явлены некоторые из его многочисленных достоинств и способностей. В одном интервью в качестве оформления присутствовала фотография, на которой я стою и держу кота в одной руке — взяв в кулак за все четыре лапы! — как букет цветов. Это же фото оказалось на задней обложке моей книжки повестей, про что мне пару раз говорили: «там, где ты с совой». Получил я по интернету и некие нарекания о том, что картинка сия сделана фотошопом, и даже что ради нужного кадра наверное умучил бедную животину (это в контексте недавно имевшей место несуразной информобструкции Юрия Куклачёва — мол, и ещё один туда же). Не дрессировал я «бедную животину» — аристократы, понятно, этому совсем не поддаются! — а так, иногда занимался — для обоюдного развлеченья, ведь голубокровному созданью тоже скучно целыми днями сидеть в однокомнатной квартире без дела, постоянно вздрагивая — не утрирую! — от вовканий и громыханий гастарбайтера. Да и сам он любит позировать (без преувеличенья), правда, всей своей позой и умственным выражением выражая, что он, дескать, весьма мало одобряет происходящее вокруг вообще. В противовес нападкам я хотел опубликовать видеозапись «шоу-программы» или серию снимков. А теперь вот потерялся — и этих кадров никогда не снять. Да что «снять» или «не снять» — когда свой кот!..

Кстати, к улице надменно-артистический кот совсем не приучен (как мы ни пытались, всё бестолку), посему сразу теперь представляли, что долго ему там не протянуть. Благо начало зимы выдалось небывало тёплое…

Промучившись часа полтора, кота я не поймал — измокнув и озябнув, ушёл домой. Написал жене, потом пошёл искать опять. Она вернулась с работы поздно, и мы часов уж в одиннадцать вечера прочёсывали окрестности. Вскоре сей котский кот был найден, но — опять — не пойман! Заскочил в ближайшую отдушину подвала пятиэтажки и сидит смотрит, высокомерно игнорируя все наши ксыксыканья! Проигнорировал он и принос почти под нос «васьки»[2]! Может, это и не наш вообще — толком не видно, только глаза горят в темноте. Поведение совсем уж странное: необыкновенный наш питомец всегда был к нам сильно привязан, никогда не отходил и на шаг, не убегал от дома, даже когда раза три падал — и такое у него по молодости случалось — с балкона в Бронницах… Всегда ему всё позволялось, при самых нетучных временах всё доставлялось, никто не наказывал, всё его общение и «интересы» — с людьми, пугающе людские. Ко мне из-за писательской моей работы и кухонной безработности он уж прикипел настолько, что когда, например, я уезжал, кот сильно тосковал и ежедневно устраивал шаривари, так что Ане, чтоб его успокоить, приходилось давать ему трубку телефона, в которой звучали мои шипяще-свистящие «ксы-ксы» и «коть!..».

Надо сказать, что когда я в поисках кота лазил по всем подворотням до самого метро, меня захлестнуло острое осознание наконец-то свершившегося своего, нашего переезда в Москву — его, как писали раньше в учебниках истории (да, наверное, ещё и пишут, и будут писать), причин и предпосылок.

Детские и юношеские мечты, полуосознанные, давно забылись, а вокруг, так что и сам не понимаешь, уже месяцами, годами другая жизнь кипит, ни на что не похожая…

Последние два года в Бронницах были во всех смыслах тяжёлыми. Помимо множества проблем насущных (финансовый кризис, ударивший почему-то именно по нам) добивало и осознание, что Москва рядом, но её, как тот локоток из пословицы, не достанешь и не укусишь. Всего лишь сорок вёрст — из-за пробок ставших почти непролазными — и настоящая культурная пропасть, как будто и нет тут рядом никакой столицы.

Выражаясь привычными штампами, последней каплей, скорее всего, стал взрыв жилого дома в Бронницах — нескольких этажей обычной пятиэтажки, стоящей через дворик напротив нашей. Помню, как мы с женой, выйдя из центра города на набережную, увидели столп чёрного дыма, зловеще нависающий, будто смерч, над нашим бедняцко-быдляцким Ист-Эндом… Мало того, сразу показалось: хлещет он из нашего дома! Пока бежали, вспомнили, что когда полчаса назад стояли на остановке, слышали звук взрыва — очень мощный, объёмный, пожалуй, даже нельзя сказать, что хлопок, как обычно пишут журналисты. От эпицентра, оказалось, метров за триста. Мы тогда подумали, что, вероятно, это что-то связанное с самолётами (тут их в большом изобилии летает каждый день из соседнего Жуковского), даже подумалось, не боевой ли ракетой что сшибли (не так давно был случай — истребитель упал на жилой дом в пригороде Бронниц).

И тогда же, увидев пожарище вблизи, я вдруг вспомнил ещё одну вещь: совсем истерзавшись сомнениями, я дерзнул просить Господа подать знак. Продолжать ли здесь топтаться на месте, чего-то выжидая, или всё же вопреки всему рвать когти в Москву. Неужели, терзался я уже дальше, узнав о жертвах, услышав о версии теракта, увидев, помимо прочего, осколки стекла, вонзившиеся в капустные кочаны соседнего частного сектора, и поняв, что именно в это время я обычно проходил там и в этот раз хотел идти, но передумал и, что совсем непривычно для меня, поехал с женой на автобусе… Неужели это ответ? — и ответ мне?!. Страшно подумать. Хотя, конечно, что мы вообще можем понимать в таинственной неисповедимости путей… — кажется, что в запредельной этой стихии наши умствования — как слезинки в океане… Но всё же они есть: капают, тоже жидкие и солёные, впадают в мировую безбрежность…

Подобрал слова — не так уж трудно. Жить трудней. Но нужно хотя бы направление правильное знать. Как пел молодой Летов, «давайте будем жить вперёд!».

Жить тогда в наших окрестностях — как это обычно бывает — стало страшновато (да от наплыва журналистов, разных служб и зевак суетно), а тут как раз сообщили через знакомых, что освободилась квартира у одной бабуси в Москве…

После взрыва я также не удержался и написал о нём статью «Антропология хаоса», в которой на примере нашего Ист-энда дал беглую зарисовку всей подноготной жизни в подмосковных городках. Не сказать, что в Бронницах широко читаются московские СМИ, но событие было резонансное, да и фамилия Шепелёв, оказалось, здесь не простая, а предвыборно-начальственная, привлекающая к себе внимание[3].

В общем, мы оттуда сорвались резко. И вот теперь сразу потеря кота — будто ещё одно искушение, как ещё один знак. Или наказание — даже примерно знаю за что…

Ещё одна проблема в том, что своеобычный наш котос не имеет никакого человеческого имени, наполненного огласовкой: мы призывали его только на близком расстоянии, полушёпотом, рассчитанным на особый слух животного: «Кот!..», «коть…» (более официально «Кошман»). Наверное, испугался, или и вправду такое житьё осточертело, пора на свободу… Подвал, куда он нырнул, был закрыт, и в двенадцать ночи нам его никто не откроет. Оставалось утешаться тем, что с этим «васькой» он хоть одну ночь нормально проживёт, а завтра уж поймаем.

Но на другой день кота нигде не было. «Может, это и не наш был кот?» — предположила Аня, ведь в темноте в подвале мало чего разглядишь. Я облазил все цоколи окрестных домов, ксыксыкал во все отдушины и оконца… Причём из одного на меня вылезла здоровенная больная собачатина, а из второй — не намного лучшего вида… таджик!.. Обходил и мусорные баки, закоулки, спрашивал. Нигде никакого кошачьего не было и следа — ведь нет снега, и здесь, в отличие от Бронниц, где у каждого подъезда коты восседали целыми пачками, их что-то не видать вообще. Ходит только рано утром бабка да истерически выкрикивает: «Барсик-Баарсик!», а вечером дед, который равнодушно покрикивает: «Вася-Вася!» — и коты у них, что ли, на поводке или шлейке, и всё. (Поначалу мы даже гадали, не одно ли и то же это существо, но впоследствии с ними, с Васей и Барсиком, даже познакомились.) Ближе к мусоркам сидят всё же кое-где по углам какие-то «полосатые тела» — и сразу подбегают на наши кис-кис! — аристократизма кот наплакал… У знакомых котэ столичный — мало того, что кастрирован и лишён когтей, так ещё подзывают его с улицы своеобразным прозвищем «Хомячок». И что: с радостью прибегает! Охальство, как выговаривают в деревне, да и только! Но кругом не деревня и не провинция — полно машин и настоящие толпы двуногих, как тут не напугаться…

Хомячок, кстати здесь напишу, окончил свои дни под колёсами автомашины — буквально в своём дворе раздавили. За несколько месяцев до этого он был подобран хозяевами в изуродованном виде: его рот, так сказать, губы были проткнуты собственными клыками, как бы на них натянуты — такого нарочно не придумаешь, но какой-то человеческий ублюдок додумался! — в клинике ему тогда сделали операцию.

Своего кота каждый день искали по нескольку раз. У подвала, где в последний раз его видели, нашёлся начальник и сторож — местная досужая тётка, которая по собственной инициативе зачем-то заделывала лаз вниз картонкой — с прорезью для кошек. По её словам, там живут две, и раз в несколько дней она ставит им под окошко блюдце «корма» — какого-то недоеденного «Роллтона» — нашему баловню такое не снилось и в страшном сне! Да его тут и не водилось — и тётка недружелюбно утверждала, и сами ежедневно заглядывали.

Обходя все эти дворовые окрестности, я обратил внимание на такое явление, как мигрантские окна. У обычных граждан окна прилично прикрыты шторами, заставлены цветочками и поделками, и тёплый уютный свет за ними теплится. Но кругом полно других московских окон — голых, небрежно завешенных восточным ковриком, грязным тряпьём или газетой, и в оставшиеся большие щели на первом-втором этажах всё видно: голые лампочки, голые стены, голые торсы, столпотворение семейства или коллектива на кухне, хлам, бедлам, вонища… Ну, и звуки, конечно — тарабарской полурусской ругани, орущей музыки. Что-то явно такое тюремно-криминальное мелькает, неприятно и тревожно.

Прошла неделя, затем вторая. Настроение наше, и так сильно ухудшавшееся само по себе из-за поисков работы и несообразностей мегаполиса, постоянно и неуклонно ухудшалось ещё хуже — с каждым днём, с каждой ночью. Обычно кот спал на нас, переходя то на одного, то на другого… По ночам так и казалось, что голодный-холодный котик где-то мяучит, постоянно смотрели в окна… И вот однажды я встал в три часа и чуть ли не прямо под окном кухни увидел характерный сгорбленный силуэт нашего Кошмана!..

Здесь надо сказать, что и наш питомец котёнком был найден на улице в Бронницах. Поздно вечером и в сильный мороз он выскочил прямо под ноги идущей с работы Ане. Он буквально скакал перед ней тем манером, коий позже стал у нас зваться «изображать горбункула» — на прямых лапах, спина дугой, глаза вытаращены, хвост распушён. И это не обычная реакция для устрашения, а нечто напускное, чем он потом ещё долго пробавлялся. Уже не такой котёнок, но молоденький. Потом при ближайшем осмотре оказалось, что котик горбатенький, у него что-то с позвонками.. Приучен уже к корму этому дурацкому, «кошачью радость» путассу его вкушать-то не заставить иль кабачки тушёные — это уж нам плебеям достаётся… И ещё, что это кошка, а не кот. Но мы всё равно его звали «Кот», потому как это куда благозвучней, да и кошечки все они какие-то… тонкие, пушистые, беременные… А кот — это звучит гордо, благородно! И вот что значит сила слова — Кошман наш, хоть ему эта роль не навязывалась, куда больше похож на кота, чем на кошку, но очень уж на благородного кота… Такая царственная поза, такой монументально-величественный взгляд — у кошки такого не может быть никак. Да и стал бы я с кошечкой валандаться!

Естественно, подлинными хозяевами подвалов и дворов были не чудаковатые тётки и бабки, а «наши друзья» гастарбайтеры. И когда я испрашивал у них, не видали ли они кота, они не понимали. Для тех, кто учит русский как иностранный, по дурацким школьным правилам словом «кошка» («кошки») обозначается весь вид, тогда как для русского человека куда как сподручнее сказать «кот», «коты», употребление же говорящим женского эквивалента свидетельствует о его педантичности и/или официозности, чаще всего присущей педагогам и руководителям. Для арбайтеров (в частности, нашего колченого с таратайкой и его друга) я, однако ж, перебрал весь арсенал синонимов, закончив весьма похожим на оригинал «мяу-мяу», и лишь тогда они ответили.

Едва накинув куртки, мы стремглав выскочили в ночи за котом. Он сразу стреканул в кусты к соседней пятиэтажке и сколько мы его не звали, не откликался, пропал. На другой день услышали характерные звуки кошачьей потасовки днём, опять выскочили из дома, опять увидели мельком своего кота — за ним гнался матёрый местный. Завидев хозяев и спасаясь, Кошман задал дёру по грязи — нам остались только следы. Местный же дворово-подвальный кошара, изрядно очерствевший и полинялый, на наши призывы преспокойно приблизился к нам, бери не хочу.

После этого пропал совсем. Проходил день за днём, на улице каждый день лил дождь. Очень плохо было без своего кота — так прошёл месяц… Уже и выкликать его по окрестностям и подвальным дыркам было бессмысленно. Но я всё равно, идя каждый день к метро и обратно, или с Аней в магазин, призывал, приводя в секундное недоумение прохожих, своего котоса… Под окном вырыли котлован — не хуже платоновского. Выпал снег, начался новый год… Чего ждать, когда своеобычный сей суперкот никакой пищи от человеков, типа рыбных хвостов, никогда не вкушал, признавая только определённые марки «васьки» да при случае чистое свежее мясо, да и то филейное, а при попытках прогулок у него уже на относительном холоде через пять минут краснели лапы и он их жалобно поджимал!.. Извращения цивилизации — что поделать…

Сходили даже на выставку породистых котят. Но как-то они совсем не те: самый дешёвый стоит тыщи три, да это не кот, а какой-то плоскомордый котёнок, которому как будто кувалдой сплющили всё чурило. Пусть есть и довольно красивые, но всё равно, подумали мы, за десять тысяч покупать кота, даже за три — это уж точно извращение! Кот должен сам завестись — он как бы дарован свыше (порой возникали подозрения, что, может быть, это и не кот вовсе, или не-совсем-кот, но иноагент каких-то высших сил…) — свой кот, живущий с нами, но сам по себе, натуральнейший кот — да какой! Стыдно и писать: котофей улыбчивый сказочный, кот лубочный казанский, усатый-полосатый и арбуз астраханский, вкруг покрытый изразцами, в узорочье весь, будто малахитовый, манул царственный вылитый!

Оставалось надеяться только на чудо. С тяжёлым чувством я собрал и убрал котовы миски и лотки, но не выбросил…

И вот, когда надежда почти полностью иссякла, произошло настоящее рождественское чудо. Мы шли в сочельник с Аней по обычному своему маршруту… пейзаж, правда, окружал не рождественский, а как в середине апреля… И вдруг нам навстречу откуда-то выбегает кот — наш кот! Тут уж он не горбатился и не юродствовал, не изображал величия и благородства, даже не убегал, а как только его позвали, сам бросился к нам. Конечно, его было не узнать: тощий, грязный, весь подранный. Прошло ровно полтора месяца! Направлялся он, видно, на праздничный фуршет — к мусорным бакам…

Дома уже не водилось «васьки», и принцу-нищему были предложены дорогой праздничный сервелат и хлеб. С привычной брезгливостью Кот не прикоснулся. Вид поначалу был не царственный: весь набит песком и грязью, как мешок от пылесоса. Пришлось его второй раз в жизни искупать, местами прижечь зелёнкой, к тому же думали, что он уж точно теперь скотный[4]. Оказалось, что помимо некоей общей подранности, сломаны рёбра (кто-нибудь дал пинка — что ещё можно ожидать!) и торчит вывихнутый когтепалец на задней лапе — это в дополнение к грыже на брюхе, с которой он и был найден. Легко отделался!

Первые две недели вновь обретённая монаршая особа Кошман (он же Котий, Кошкай, Котос) был очень тихим и подчёркнуто благодарным, постоянно и помногу ел и особенно спал. Во сне он то тяжело вздыхал — прямо как человек! — то яростно улепётывал от врагов или хулиганов. Но вскоре вновь вернулся ко своим барско-нобелическим привычкам — будто и не было сорокапятидневного отсутствия! Где он пребывал и чем питался, как мы ни просили его рассказать или хотя бы написать (иногда он использует клавиатуру), гордец так и не поведал. Зато всё же была осуществлена фотосъёмка некоторых «упражнений с котом», хоть и по состоянию здоровья исполнителя довольно щадящая. Вот какой он суперкот, спасибо, Господи, что он есть и что вернулся!

Фантазируя и соотнося рассказ с реакцией героя, мы поняли, что Кошман, с присущими ему мыслительными способностями, видя, что мы ему приносим корма всего по паре пакетиков в день, поддался соблазну отправиться «на вольные хлеба», к тому столичному раздолью, где эта «васька», по его представлениям, залегает целыми грудами — пакетиков и банок, и всё бесплатно!.. Промыкавшись полдня без пищи, он, наконец, приблизился к одному из собратьев — местному прожжённому котяре — и с наивной небрежностью осведомился: «Когда здесь дают „ваську“, сколько в одни лапы и какую именно — говядину с томатом или лосось с ягнёнком?..» После этого озверевший, пожизненно голодный драный абориген вцепился ему в нос.

Скорее всего, коту помогло выжить то, что он, изгоняемый местными, всё же как-то затёрся в подвал дома у мусорки (практически у метро, у будущего «Дикси»), где тоже некая бабуся выставляет котам блюдца — спасибо и ей.

На окна, хоть это и неудобно при таких рамах, пришлось сделать сетки. Однако кот и сам их не рвёт и никуда не порывается, совсем остепенился. Не нравится ему только шум и сигаретная вонь из форточки. Основное его занятие — отдыхать. Его назначение — просто быть котом, и больше никто ничего от него не требует. Закрывая лапами рот и нос, он безошибочно предсказывает погоду (вернее, непогоду). Сам кот — уже чудо, и даже пресловутые извращения цивилизации в его исполнении кажутся нам забавными, а меня так и наводят на полуиронические мысли и высказывания о некоем «пересмотре научных знаний»…

Не от нечего делать я всё это расписываю — про кота вот, в дополнение «к изучению системы ВОВК»… Психоэмоциональное состояние у нас уже подчас было такое, что хоть волком вой, — а тут всё же что-то своё, домашнее, живое…

Так, я слышал, что кошки способны воспринимать лишь порядка шестидесяти кадров в секунду, тогда как наш стандарт изображения двадцать четыре кадра в секунду (тем более, мультфильм) будет для них дискретным. Наш же суперкотос не раз был застигнут за просмотром на компьютере именно мультфильмов, и особенно он пристрастен к «Тому и Джерри» — и выражение физиономии у него при этом зело неодобрительное. Других передач он вообще не признаёт, а по «лицу» Кошмана, повторяю, никак не скажешь, что он не понимает, что показывается! Иногда мы, придя домой в Бронницах, заставали его за включенным телеприёмником, который до нашего ухода был выключен (потом прояснилось: прыгая на шкаф, он нажимал лапами кнопки на панели), при этом кот его никогда не смотрел. А стоит включить мультики про муми-троллей…

Далее, кот так же осмысленно реагирует на разговоры и прочие бытовые перипетии — то есть он отлично улавливает эмоциональный фон, а такое ощущение, что и текст. Особенно он осмыслен и тоже как-то иронично-неодобрителен, когда мы с женой начинаем вести диалоги от его имени охрипшим голосом очерствевшего кота. Мало того, что он отзывается (когда захочет) — взглядом! — на все свои наименования: «кот», «котос», «Кошман» — он ещё морганием глаз отвечает на элементарные вопросы вроде «Ты кот?» или «Ваську хочешь?». Но это всё ладно, тут, понятно, есть на что списать (звукоподражания, шипящие звуки в имени и проч.). Но вот ясно заявлено, что кошачьи не различают цветов… (Какой интерес тогда в мультики лупиться по целому часу?!) Отринув совсем дешёвые марки «васьки», разборчивый питомец перешёл исключительно на «Китекат» (причём был отмечен эпизодический интерес реципиента именно к телерекламе кошачьих консервов!), баночка или пакетик каковой марки, как известно, с зелёным фоном. Когда покупаются другие сорта, в точно таких же по размеру банках другого цвета, он манкирует. А когда был куплен «Д-р Клаудер» в банке светло-зелёного цвета, его суперкотство соизволили откушать! Тогда я в порядке эксперимента обрезал упаковку с пакетика «Китеката» и налепил её на баночку другой марки — кот реагировал очень одобрительно (первичная реакция у него настроена на крацание отрываемой жестянки, а дальше уже на её цвет) — ел, съел так несколько банок, но всё неохотней… Мне кажется, он «признаёт» даже атрибутику — «китекатовские» блокнотики или магнитики, и уж кроме всех потрясающих открытий, тут-то я понял, какому идиоту придёт в голову поставить на свою почту в Яндексе оформление «Китекат»! (Кот очень одобрил, но я не стал ему потакать.)

Помимо этого, он отлично разработал передние лапы — постоянно пытается ими что-то теребить или брать. Стоять на задних лапах, вытянувшись, и наяривать о шкаф передними — это и хомячок какой-нибудь может (ну, или Хомячок, хотя не так долго). Но сейчас он принялся разрабатывать моторику «рук»: почти всегда сидит, поджав одну белоснежную лапку (левую — он, видимо, левша), то растопырив «пальцы», то сжав, как бы поигрывая, и протягивая её… А то вообще минут по десять сидит, вытянув лапку, как будто постовой с жезлом — наверно, пытаясь остановить непрерывный поток за окном! Но лапу не подаёт: что я вам, бобик, что ли, цирковой-плебейский?!. Вот думаем: планшет бы коту-индиго надо купить — кто знает…

Мало того, что присутствуя при диалогах на кухне, он стал осмысленно вертеть глазами за репликами, или при звуках извне вперивать в каждого из хозяев недоумённый взор… Но более всего поразило нас, когда он… заговорил! При скудости средств иногда возникают конфликты: без холодильника уже немного постоявшую на окне «ваську» Кошман отрицает — и порой он выдерживает характер по целому дню — брезгливо понюхав миску, начинает с воплями носиться… А то и сядет как сиротинушка, едва ли не слезу пустит — ему по нескольку раз терпеливо меняют содержимое миски (да и треклятый «Китекат» не всегда есть возможность захватить), но котик только стреляет глазами, а то и принимается за прежнее юродство. Как-то слышу с кухни такое экспрессивное окончание диалога (кот уж третий день не жрал): — «Ешь, смотри у тебя сколько навалено!» — «Нет!» — «Не нет, а да!..» И тут только мы с Аней поняли, что «нет» (пискляво-отчаявшимся голоском, вообще-то для него нехарактерным) в запале произнёс Кошман, причём чётко, не «мяу» там какое-то модифицированное, а именно протестное внятное человеческое (или всё же кошачье) «нет!». Опять же — по-русски!

Выготский вполне серьёзно проводил опыты по изучению психики животных. Я думаю, общаясь только с нами, кот за многие годы мог вполне «очеловечиться». Мне кажется, что человек просто сознательно, из своего снобизма и ради удобства, помещает животных в некое «гетто» низшей формы сознания, сам себе внушая, «на что они способны», а на что — «никогда». Многолетнее общение с котом почти на равных приводит к пугающе иным выводам, которые даже трудно облечь в слова и понятия иерархического — всегда сверху-вниз — человеческого дискурса.

А вообще «после возвращенья оттуда» отдыхает он самозабвенно (такой уж стресс был для него этот выход на свободу в столице!) и абсолютно везде. Из-за малометражности пространства и круговой диорамы мельтешений и шума его можно обнаружить величественно возлежащим или мирно спящим в самых неожиданных укромных местах — в ванне или раковине. И, видимо, также не напрасно наш Кошман наиболее предпочтительным почитает взгромоздиться на самую высокую точку в доме — на бабкин шифоньер и книжную полку на нём — и оттуда спокойно и величественно взирать через окошко на прелести столицы, на бренный этот мир…

4. «Любовь и голуби»: всемирная отзывчивость и закат Европы

При всей нашей занятости поиском пропитания, при постоянных попытках христианского смирения, буддийского созерцания, иронического отношения и проч., день ото дня, месяц за месяцем ситуация только усугублялась — до какой-то полной абсурдности и невыносимости.

Общения у нас очень мало, а если и заведёшь кому-то речь о гастарбайтерах — москвичи, те, кто победнее, откликаются, а более-менее устроенные или коли кто услышит эту дичь из провинции, тут же с упрёками накидываются: что ж ты их, бедных, ругаешь? Подошёл бы к ним, познакомился, узнал бы, как они, горемыки, живут — вот об этом бы написал!

«О проблемах гастарбайтеров? — самые решпектабельные редакторы начинают кивать и улыбаться, — это смело, это актуально!». О проблеме гастарбайтеров, — поправляю. «Э, батенька, тут нацвопросом попахивает, не стоит браться. Вы бы лучше познакомились…».

Пытались мы с ними познакомиться… Только им и без наших знакомств неплохо. А мы сами здесь оказались в силу обстоятельств, когда некуда больше податься. Да и в детстве у меня мечта была не дворником наняться за десять тысяч, перебив пятнашку у мигранта, а стать писателем и музыкантом…

Диплом кандидата наук я с собой вожу: по всем городам и весям, по всем квартирам и углам, коих сменил уже штук семнадцать, но ни разу мне не пришлось его показывать! Да и вообще выражение «образованный человек» в последний раз я слышал, когда в аспирантуре учился, а вне стен кафедры за десять лет скитаний — ни разу! Вот и в Москве…

Чем на самом деле живут столичные арбайтеры, нам быстро удалось понять. Несмотря на протесты жены, кое-как уговорив хозяйку, мне пришлось разрушить молотком один из шкафов — самый старый и уродливый, занимающий пятую часть и так небольшой комнаты, и, расколотив на части, оттащить обломки на помойку. Когда я расчленил на кухоньке допотопный холодильнище (полкухни занимает, а не работает), напустив кругом фреона… и попытался тоже оттранспортировать его к мусорной свалке, меня на полпути перехватил дворник. Как я сразу не догадался! Ведь наши колченогие труженики, мы слышали, имеют в столице ещё одну монополию: собирают металлолом, особенно цветмет. Тут эти мусорки во дворах едва ли не самые живописные объекты — идёшь из метро и постоянно на них натыкаешься. Наша вообще — какой-то ковш от экскаватора, куда не только бросают пакеты с мусором, но и сгружают строительные отходы. А сверху, как жуки или падальщики, постоянно возятся два-три мигранта. Часто среди них и наш «сержант». Он, словно бобёр, постоянно тащит в свой подвал более-менее пригодную мебелишку, линолеум и т. п. Но это так, главное — металлы и компьютерно-телефонные детали, которые они успешно «по своим каналам» сдают, получая, видно, побольше, чем полуподпольная зарплата дворника. Приглядевшись, я потом сам сто раз наблюдал у контейнеров и перехват, и поиск, и даже разделку и делёж. Они ничего и никого не стесняются — страшно орут по-своему, раздирают-разбирают, а после на этих же тачках катят куда нужно…

Вы скажете, что немногим разживёшься с помойки у жилых домов. Тогда вы видимо, не столичный житель. Тут-то, напомним, народ богатый, деньги сумасшедшие, постоянно все себе улучшают условия, а старьё выкидывают: достаточно старый диван, холодильник, монитор или телевизор вынести за дверь подъезда, тут же его сцапают. В провинции этот диван ещё бы лет двадцать простоял — по виду он реально новый! В мусорке тоже полно всего — техника всякая, ковры, компьютеры, одежда… Но бомжам теперь мало что достаётся.

Себе я, кстати, здесь отцепил (из того, что ненужно арбайтерам) вполне ещё сносный столик (пришлось только подбить да подвинтить), полку нашёл — повесил на кухне, и даже полку для обуви деревянную — они не понимают, а нам винтаж… Все цветы, которые хоть как-то выживают на окнах, вблизи раскалённых батарей, — оттуда же, фиалку взяли белоснежную… Если бы не ревнивые стервятники, можно было бы и в целых пачках книг, журналов покопаться.

…Самое интересное начинается часов с четырёх, когда люди начинают — сначала мало-помалу, а потом опять беспрерывным потоком, и почти до зари, тянуться с работы домой, в свои пяти- и девятиэтажки. Утром-то они в основном молчат, а сейчас… Тотчас же погружаешься с головой — хотя из неё, конечно, с головой-то и не выгружался! — в разнузданнейшую стихию чужого языка — точнее, языков — в настоящие бурю и натиск! Здесь понимаешь — можно дома сидеть в своём аквариуме, можно выйти на улицу куда угодно: 50 или даже 60 процентов проходящих и попадающихся людей — типичные азиаты, будто бы перенесённые в холодную унылую Московию по мановению волшебной палочки! Дёрнул Хоттабыч волосок свой с брады — и вот они! Причём явно не из солнечного Ташкента, не из городов даже, а из самых отдалённых кишлаков и аулов! И здесь, глотнув свободы мегаполиса, чувствуя полную индифферентность местных жителей и просто здесь живущих, временно проживающих, полный пофигизм властей, порождающие непрерывную текучку, в свой черёд порождающую — распутать сей клубок нетрудно — ещё больший, граничащий с абсурдом, пофигизм и безнаказанность, просто чумеют…

Конечно, я не безумный Джокер, и далёк от национализма, а тем более от призывов к дубинушке ухнуть и т. п. Не против я совсем некоего культурного обмена, туризма, да даже и здоровой трудовой миграции. То же самое, очевидно, скажет и почти что каждый москвич и россиянин. Хорош и местный колорит, любопытны и наглядны многие восточные обычаи — когда их видишь на каком-нибудь фестивале… или на Востоке… Но когда почитай круглосуточно, с шести утра до глубокой ночи, ты у себя дома слышишь сплошное ахрйцукенгшщзхъ! ххутфрыджэячсмтб! осёхщшрдлйцдн! и так далее… Когда из этого сплошного непрекращающегося громкоговорительного, гортанного, эмоционально кипящего и вулканирующего вещания — верещания, лая, кваканья и трещания — ты слышишь за сутки дай бог два-три русских слова (нетрудно догадаться, каких, да ещё разве «Барсик, кис-кис!»), когда выйдя вечером в магазин, ты не встречаешь по пути ни одной русской рожи… не встречаешь ты их и в магазине… и вместо капусты тебе пробивают кабачок… Я же не в Бишкек приехал жить, в конце-то концов!

Может, выставить им в форточку колонки и включить «У меня коты котуют!.. У меня ежи ежуют!..», кавер «Аукцыона» собственного исполнения… Или композицию «Влобный!» — классический образчик «искусства дебилизма» в том же исполнении (нашей группы «ОЗ») — фольклорный театр и карнавал в студию! Пусть вот поучатся языку и культуре! Да у меня и колонок-то нет, только за триста рублей пищалки. Хотя идея контр-арт-подготовки неплоха, надо покумекать.

До этого я, смешно сказать, любил иной раз послушать что-нибудь этническое, азиатское, с низким утробным рычанием и прочими горловыми переливами — «Намгар», к примеру, или Yat-Kha. А теперь, приезжая в Тамбов и прогуливаясь по набережной, ловлю себя на мысли, что как-то стыдно это — подслушивать обрывки чужих разговоров… Или тоже, щёлкая пультом, набрёл у родственников на «Любовь и голуби» по спутнику и сижу себе посматриваю… Короче, не на первой минуте догадываюсь, что фильм хорошо дублирован на таджикский!

Теперь я отлично понимаю все эти бессмысленные раньше фразы из учебников и биографий — что такое чуждая языковая среда, чуждая культурная среда, чуждая вера, чуждое всё — даже будто бы самый воздух… Хоть и не бывал за границей, отлично представляю, как тяжело жилось эмигрантам, особенно на Востоке, перечитываю и пересматриваю «Зачарованного странника» и всё до нарождающейся боли в пятках осознаю…

Достоевский, как мы помним, писал о всемирной отзывчивости русского народа. О том, что мы «…может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия». И он был прав — даже на бытовом уровне. Даже и по сей день эта положительная исконно русская черта простодушной приветливости к иноземцам (недавно по-киношному воспетая в лирической комедии «Старухи») никуда не исчезла. Но в мегаполисе, в столице всё, конечно, несколько иное. «Слезам не верят» — это ещё что, осмысленное действие!..

Москвичей, как заметил Воланд, испортил квартирный вопрос. Но это почти сто лет назад было! Сейчас и вопрос вопросов (жить или не жить, но где?) взлетел выше зенита, лучше тоже зажмурить зеницы, а ещё сортирный: мочиться ли мимо (коль на тебя нет управы), мочить ли точно (если ты сам эта управа)?.. Или — пофиг, не колышет? Ведь вообще всей этой порчи, в головах ли, в клозетах, настолько стало много, столько кругом её носителей, как нахлынувшей из какого-то пятого измерения саранчи, — что в мегаполисе, при необозримо большой её концентрации, жизнь действительно, уже без метафор, продолжается чисто механически, без всяких оттенков и сложностей, на самых примитивных пружинах типа «на пять тыщ больше должны заплатить». И «большевизм» этот везде — «типа», «как бы». От людей посолиднее, не как я, хоть чем-то обладающих, вряд ли державших в руках не только мастерок и шпатель, но и Пелевина, не раз приходилось слышать: «Присосаться и бабло качать спокойно». Куда присосаться, по большому счёту всё равно, самоценен сам вампирический акт, он даёт смысл всем остальным зомбическим телодвижениям.

С муравейником сравнить (даже наша отдельная «приземистая хата» — как нельзя точно это иллюстрирует) вроде бы и можно, и сто раз уж сравнивали, но муравьи, хоть они туда-сюда шныряют не хуже двуногих, заняты общим делом, учатся, общаются… (Не курят, в другие муравейники не лезут, под чужой норой не вовкают!) А в переродившемся с распадом Союза человеческом сообществе отныне царствует «атомарный индивид»: сосед соседа не знает — и знать не хочет! — даже на площадке, прошмыгнуть бы побыстрей и забаррикадироваться железной дверью. Если сквозь зубы, мобилу и очки вдруг бросил вскользь «Здрасьте» — это уже подвиг старожила, излишние культура и сантименты. Спешно слизанная с Запада философия индивидуализма в наших прериях привела к тому, что каждый занят своим делом, спешит своей дорогой, а про себя твердит «имею право» «делаю что хочу» — и делает! На окружающих плевать — «их много!». Дошло до того, что тут даже прямо на улице можно увидеть присевшую по нужде фем-бабу — как в какой-нибудь Индии! Можно ли было это представить в Москве советской, недавно ещё про себя певшей «лучший город Земли»!?. А тут — такие вокруг грызуновские гонки, в таком вертящемся колесе, такие попытки вырвать сыр из мышеловки… — что всем на всё плевать, всем и на всё — тем более, на каких-то подзаборных мигрантов. А если всё же пристанет на Арбате корреспондент с микрофоном и камерой, ответ готов — «толерантность», «мультикультурализм», как там его…

Понятия «семья», «дети», «мужское», «женское», «пол» («гендер» ещё какой-то), «секс» (он же «любовь») всё ещё в ходу, муссируются, даже муссируются как-то особенно экспрессивно, но значат в откуда-то наступившей, незаметно надвинувшейся, словно налетевшей, как ураган, кутерьме и толчее всё меньше.

Да здесь и вообще в более-менее мужском облике — не в розовых штанцах в обтяжку иль с мотнёй, не в сетчатой пидореалистичной маечке — можно встретить разве что… Нет, не гастарбайтера, ну, что вы… эти в трениках в облипку — в тренде… Разве Вовку-алкаша, ну, или меня, ретро-деревенщину, заставляющую жену перешивать штаны, трусы и чуть ли не носки на более мужественные — кругом то эму, то школяры-недорэперы, то готы (какие наши годы!), то кидалты (кидал, кидал — увы…), то кар-мэны (держи карманы!), то миллениалы, метросексуалы, а то и… парад им подавай… Парад — это вообще-то нечто военное…

В полицию нравов и моды — усмехнётся читатель — что-то не в ту степь вас, маэстро писатель-радикальщик, занесло!..

Но присмотритесь, приподнимите тёмные очки и стёкла джипов — а может, это шоры?! Вглядитесь: что собой являет обычный и типичный молодой москвич мужеска пола? Перед нами длинное вялое брито-волосатое с хвостиком на макушке создание, с висящими, как плети, руками и длинными, мягкими пальцами, напоминающими, из-за надетой на кисть фенечки, стянутую резиночкой упаковку ровненьких побегов белого аспарагуса на полке супермаркета. Уши его снабжены несуразно огроменными наушниками, глаза явно «не здесь» — они близоруко привыкли что-либо видеть лишь на экране ноута или айфона, извечно утомлены и красны, и по коих утомлённо-осведомлённому выражению ясно, что их ничем не удивишь — ни какой угодно формой соития, ни трёхствольным супербластером, ни даже живой, в натуральную величину инопланетной дрянью с трёхэтажной игольчатой пастью.

Это, так казать, венец творенья цивилизации — москвополитанин, матёрый постчеловечек, титан, Левиафан! Где уж тут ему какие-то лилипуты-гастарбайтеры…

Если разобраться, у него особо ничего нет, и сам он никто… Хотя всё же он живёт всю жизнь в своей квартире, с своими родителями (а потом возьмёт ипотеку и будет ещё в своей — со своей подругой, если уж десятый год не женой…), и работает даже — сидя на кресле с колёсиками, что-то вбивая через клавиатуру в виртуальное никчёмно-неинтересное пространство… Зато параллельно этому, тут же, через тот же монитор и «клаву», высасывая из иного, куда более полезного и познавательного, виртуального пространства практически всё, что душе угодно… причём бесплатно! Что ж ему ещё? Дворником, что ль, пойти арбайтать, с тарантасом этим с корытом и метлой?! Рыть канавы, асфальт, кирпич и плитку класть «за двадцать рублей в месяц»?!.

«Креативный класс», «хипстеры», «горизонтальные люди» — сколько всего облагораживающего напридумано… в краях непуганых сыночков-дочек! Которым, однако, ходить по улицам здесь-и-теперь — да хоть бы разъезжать в Я-такси или на великах «Электра» — всё несподручнее… Это в кондитерской и булочной, по стишку Родари, «пахнет тестом и сдобой», «орехом мускатным» и прочим «приятным», но существуют и иные миры, а в них иные ремёсла. Запросто можно, выйдя из авторской кондитерской или арт- кофейни в центре, наткнуться на выходцев оттуда — всяких чумазых, вонючих, оголодавших, свирепых, «необразованных», страшно вам сказать, варваров-трубочистов!..

Живописанная нами дворниковская тачка, помимо хозяйственной функции (если присмотреться, весьма номинальной), как и моторизированная «тачка» у других слоёв населения, служит обозначению статуса её владельца. Если ты катишь сей корытный шарабан на колёсиках, то к тебе и отношение такое: в восприятии насельников машин и джипов, да и ездящих на метро тоже, ты просто «вонючий гастер», низший, вечно нищий класс обслуги, современная гуманная версия раба, представитель «братьев меньших», отсталых народностей, живущих крохами со стола истинных деятелей… Катаешь ты там и катаешь свою тележку, что-то там грязное делаешь за копейки, о чём мы и знать-то не хотим… Здесь, понимаешь, титаны за бабки бьются! Нам, белоручкам, «белым людям», даже вникать-то в подобные грубые материи не подобает! Мы, ещё более истинные западные буржуа, чем истинные западные буржуа, можем только итоговую финансовую прибыль рассчитать — от чего угодно.

Есть и другие мужи-москвитяне, чуть более адекватные. В тех же обтягивающих штанцах и с наушничками глубоко — или не очень, коли подешевше, из «Связного» — в подзагоревших ушках. И звучит в них не не понять что, а внятное даже находящимся рядом в несущемся-визжащем вагоне подземки неприкрытое отчётливое туц-туц или умц-умц. Есть, в конце концов, и провинциалы — коих теперь на каждого коренного (то есть прожившего в Москве лет пять — тут уж не до булошных и турецких барабанов!) прилично-столичного вьюношу приходится человек двадцать не просто «понаехавших» из глубинки, которые быстро ассимилируются на работе за компом и их не видно, а какой-то откровенной жлоботы и сельпомассы, которая, если б не гастарбайтеры, составляла бы, наверно, заметное явление…

А тут иногда даже вздрагиваешь — и все вокруг тоже как-то вздрагивают и на секунду в непролазном людском подземном потоке замирают! — когда какой-нибудь недобитый Джон Леннон человечьим голосом — и довольно громко, но как-то прям интеллигентно — адресуется к еле тянущей что-то по ступеням старушке: «Извините, давайте я вам помогу!». Плетерукому-то потомку Долгорукого такое всё же совсем не по плечу! И подхватывает (иногда, впрочем, выхватывает) тележечку на колёсьях, малое, почти вертикальное подобие гастарбайтерской… Через мгновенье кто-то уже наступает на колёса, на раму, кто-то перепрыгивает, кто-то, матерясь и оря по мобильному, через них спотыкается… Отпихивают, обгоняют, протискиваются, всячески толкая и его, и бабусю, и тележку — то с одной стороны, то с другой… Короче, куда лучше на ветряные мельницы с копьём бросаться.

Девяностые, конечно, постепенно уходят, а амёбные эти субкультуры всячески разрастаются… Были раньше такие кричаще приметные ребята — бритые, в подтяжках и мартинсах, но сейчас их уже не встретишь (попробуй выйди в этот Бишкек в таком прикиде!), и у всех нормальных людей, смотревших «Американскую историю Х» и «Россию 88», слава богу, по ним нет ностальгии. Свою-то гопоту нет задачи искоренять университетами, а «невзначай» разводить иноземную, да ещё почитай с какой-то самопроизвольной материальной и идеологической основой — уж совсем не дело.

С 1997 по 2011 годы только численность официально учтённых трудовых мигрантов выросла на 614%! И мигранты на рынке труда «не возмещают отсутствие местных работников»: в этот же период экономически активное население страны увеличилось на десять процетов. Собянин ещё в 2010 году говорил об «армии нелегалов» в столице в два миллиона человек. Это быстро растворилось в информшуме, а ситуация с тех пор, понятное дело, лишь усугубилась.

Уже сейчас они ведут себя по-другому: более раскованно, зачастую по-хамски. Все эти показные юродствования — «начальника», «моя твоя не понимать» — давно ушли в прошлое, в настоящем мы имеем настоящий, не на словах и шутках, Москвабад… На его улицах уже не какой-нибудь едва заметный таджик-гастер, тощий и прокопчённый, одинокий, тихий, забитый, неприметно копошащийся в своём углу или подвале, принося посильную и зачастую бесплатную пользу развитому человечеству, а совсем иное. Несуразнейшая, разнузданнейшая вакханалия, феерия аулов и кишлаков!

Я себе, блин, на улице своей столицы (да и не столицы тоже) говорить по телефону не позволяю! А тем более орать — неаристократично как-то, невежливо, неудобно это в толпе и на ходу… А тут стоит только вынырнуть из метро, и на тебя со всех сторон обрушивается целая лавина чужеродных, режущих ухо, омерзительных по интонации, разноголосице и непрерывности наречий, и миновать, обойти такого прохожего, отстать от него невозможно — тротуары узкие, на такое перенаселение и переселение народов не рассчитаны. А тут вокруг — полнейший эффект присутствия в самой толчее восточного рынка, вавилонское паназиатское кухонное столпотворение… Причём они ещё, понятно, ходят не поодиночке, как наши, не уступают на узкой тропке (да я сам всегда ступлю вбок, как герой Достоевского), гогочут, прыскают слюной, дешёвым пивом и табачным угаром, орут по мобильнику, толкаются… — что всё, конечно, можно отнести к разделу «личное дело каждого» или «и русские так поступают» — есть у кого поучиться!

Подумаешь там — «горланят и толкаются» — кого этим в мегагороде удивишь!

Нет, здесь, повторяю, глобальный, стихийный процесс чудится, будто такая же тачанка с разбитым корытом и метлой, пущенная под откос, летит себе вразнос… и как ему противостоять конкретному человеку в конкретном случае, даже и сказать затруднительно.

Вот, например, выходим с женой у себя из метро, и тут в переходе у стеночки и на ступенях стоит целая батарея скучающих юных развесёлых разномастных «братьев» — курящих, потягивающих пивко, теребящих телефоны, в спортивных штанах и в шапочках… Но и этого им, конечно же, мало… Если я отстаю от жены — идти в такой толчее об руку невозможно — некоторые из них начинают по своему обычаю, как на фотоэлементах, при приближении девушки цокать! Не особенно уж громко в шуме метро, но внятно и мерзко-неприлично причмокивать губищами! Жена реагирует экспрессивно, даже плюётся, но я её побыстрей оттаскиваю от греха. У меня же, как у нормального человека, как ни хочется дать в рожу, пока разум берёт верх. Во-первых, у меня сломана правая кисть и на правой ноге не так давно сделана операция по удалению вен, и вообще я по такой жизни весь издёрганный и некрепкий — только взгляд, наверное, даёт им что-то понять; во-вторых, их целая орава, а я один — некого позвать, никто не заступится: ни друзей, ни знакомых, ни свои прохожие русаки, а тем более милиция (которой здесь никогда и нет, как и на выходе наверху, как и во всём районе!) и прочее государство; и в-третьих, им не составит никакого затрудненья просто вынуть ножичек из кармана и пырнуть, а у меня, как у приличного гражданина, такие затрудненья есть, а ножа, или даже отвёртки, нет. Иногда я, правда, думаю, что вот сейчас сорвусь и, кинувшись на эту самодовольную сволочь, разорву ей рот руками, а потом отожру, как молодой котик у старой крысы, зубами чурило[5]… Но пока всё же думаю, могу ещё как-то думать.

Я всё же больше созерцатель и философ, а не воин, и делаю как раз то, что могу, к чему и предназначен. Ничего не разжигаю: понятно, что не разжигать тут надо, а тушить, но тушат — водой или окапыванием, но не соломой и порохом, которыми не писатели Москву набивают. Когда встречные гастарбайтеры, показывая белые зубы и знание языка хотя бы на уровне нашего второго класса (верэ из зэ тэлэфон плиз?), вежливо испрашивают, как найти спорткомплекс «Три кота», я, слегка вздрогнув, очень вежливо им отвечаю. Под мышкой у меня журнал с названием «Дружба народов», и для меня это, не имеющего никакого официального статуса, имеющего здесь статус, по сути, ниже вопрошающих про нофелет (разве что швейцаром для них устроиться или быт и нравы, как Миклухо-Маклай, изучать!), не пустой звук… Я не сказать, что Ленина помню, но другого Ильича видал по телеку, как везли по брусчатке на катафалке.

Мы-то, кто ещё держал в руках учебники с пятнадцатью красными флагами на форзаце — и одним большим в центре — с самым большим серпом и молотом! — ещё воспринимаем их как почти наших, в сущности-то вместе жнущих одну жатву и кующих одно светлое коммунистическое будущее. Но большинство приезжих раздолбаев (в отличие от большей части нанимающих их наших баев) родились уже после распада Союза, и всё это для них какая-то допотопная филькина грамота, а великий и могучий язык межнационального общения они не удосуживаются выучить даже живя целыми пятилетками в непомерно разросшемся многонациональном посаде вокруг Кремля.

Нынче же в столицах их, смотрел подробную передачу, житуха, в общем, налажена, своя культура колосится: на рынке — пожалуйста — всё тебе для плова: кизил, баранина и лук всех видов, уже очищенная морковь, распущенная, как у них принято, на столбики вроде картофеля фри.

Мы тоже любим плов, готовим его и едим, и даже булгур и ачар осознаём, кизил покупаем и морковь особо не мельчим, но…

Вот, пожалуйста: сами вклиниваются в текст. Два каких-то залётных, одетых почти как рэперы, в ярких кепках, издали ведя беседу и пытаясь открыть бутылку пива на протяжении метров десяти оградочки, завернули на огонёк. Встали в аккурат под табличкой «Не надо по телефону», попытались откупорить принесённое о хлипкий подоконник, потом чем-то всё же сдюжили, и переминаясь под окном, теребя мобильники, покуривая и поедая батон, неспешно, но довольно экспрессивно, рассказали друг другу всю свою жизнь. Мне рассказали. Я их принял как дорогих гостей — почитай у себя на кухне, куда русичей не зазовёшь (наверно, действительно теснотища мешает!). Я всё понял. Несмотря на то, что по-русски было сказано с интервалом часа в два лишь два слова, сочетание которых в нашем новоязе мне не по душе — тут и голая конкретика вроде бы, и в то же время ещё и подростковая голословность какая-то: «короче» и «жопа». Это примерно как серп и молот были раньше. Вам смешно…

Отец, например, в Киргизии служил, на границе с Китаем — защищал эту границу. Тётка в Павлодаре почитай всю жизнь жила — в военном госпитале работала, муж до полковника дослужился — всех вроде знали, всем помогали, и им вроде тоже, но в начале девяностых враз сделали так, чтоб без всякого пардону выставить.

Бабушка рассказывала, что и в стародавние времена пытались было в колхозе использовать киргизов или узбеков, но через месяц выяснилось, что для нашего народного хозяйства (где тогда даже арбузы с дынями на полях выращивались!) таковые совершенно бесполезны. Только народ смешить и смущать: женщины востока везде таскались с чайниками, чтобы где ни сесть посреди улицы, тут же подмыться, напрочь пренебрегая кустами, лопухами и прочей природой. Таковое и прочее проявление традиционного их формализма, чуждого нашему природному импровизаторству, привело к тому, что всю «бригаду» просто выгнали, ничего не заплатив. Даже в этом «колхозном совке» здравый смысл ещё был!

Или, чисто для сравнения, один пример, как «там у них на Западе», при самых их отменнейших либеральных установках, вопреки тому, что пропагандируется, могут поступить с «вонючим мигрантом» или просто «гостем столицы». Знакомый, учившийся в Великобритании, приехал как-то из своего городка в Лондон, достал на площади из кармана зазвонивший телефон и негромко произнёс несколько коротких фраз на хорошем английском… Незамедлительно был прижат в подворотню с присказкой «полиш швайн!». И это были не скинхэды, а заштатная, вроде уэлшевских недоносков, шваль из паба, короче, обычные «нормальные чуваки». Что, без сомнения, безобразно, неэтично и не пример для подражания.

Про азиатские столицы можно другие примеры привести — и, понятное дело, ещё куда более радикальные. Попробуй только примостись где-нибудь с пивом и сигаретой — обратают сразу, а то и в ментуру загремишь, без шуток. У нас же встретить «гостя» без баночки и сигареты, кажется, можно только если у него руки заняты телефоном и тачкой. Чем ближе к метро и к вечеру, тем больше «активно отдыхающих».

Конечно, теперь в европейских столицах столько беженцев, что уже и не знают, как быть. Но у них это, по крайней мере, обсуждаемая проблема, на уровне государства и СМИ, по отношению к которой можно занять позицию. А у нас, только заикнись, тут же ксенофобию и нацвопрос пришивают. И это универсальная отмазка — неприкасаемая тема — проще уж заткнись.

Вот восклицают: «ксенофобия», имея под этим в виду «национализм» и прочую непопулярную «нетолерантность»! Посмотрим в старом словаре, что это за xenophobia: «1) мед. навязчивый страх перед незнакомыми лицами; 2) ненависть, нелюбовь, нетерпение, неприязнь к кому-л. или чему-л. чужому, незнакомому, непривычному». И в новом: «страх или ненависть к кому-либо или чему-либо чужому, незнакомому, непривычному; восприятие чужого как непонятного, непостижимого, и поэтому опасного и враждебного». В Википедии этот пассаж недавно всё же отредактирован в сторону смягчения: «неприязнь к кому-либо или чему-либо чужому; восприятие чужого как неприятного». Где же «национальность»? Но дальше там идёт приписка: «Воздвигнутая в ранг мировоззрения, может стать причиной вражды по принципу национального, религиозного или социального деления людей». Это верно. Ксенофобия, читаем дальше, имеет в своей основе и биологические (защитные) механизмы: «для человека настороженная реакция на непохожих людей неизбежна и биологически нормальна». Но дальше идут витиевато-«научные» фразы о том, что «ксенофобия является сбоем генетического механизма, что объясняет её иррациональность и неподверженность рациональным доводам. Самоошибочное функционирование генетической программы также может быть генетически детерминировано». Почему же иррационально, когда ведь дальше — небольшой, но исчерпывающий подпункт «Ксенофобия в России»: «Руководитель центра по изучению ксенофобии Института социологии РАН отметил, что социальное неблагополучие играет существенную роль в формировании ксенофобии, по его мнению, этим обусловлен тот факт, что лишь предприниматели продемонстрировали существенно меньший уровень недоброжелательности к мигрантам другой национальности». Обсмеяться! Переселить бы таких руководителей и исследователей в пятиэтажки в спальных трущобах, желательно в Бирюлёво!

И понятно, откуда ветер дует. В англоязычной Википедии вообще значится, что «Согласно ЮНЕСКО, термины «ксенофобия» и «расизм» часто совпадают, но отличаются тем, что последний включает предрассудки, основанные на физических характеристиках, тогда как первый, как правило, сосредоточен на поведении…». Во как. В этой же викистатье о ксенофобии в подпункте «Проявления» приводятся примеры со словом «расизм»: «Расизм в Северной Америке и расизм в Южной Америке», «Расизм в Мексике» и т. д. У нас пока что малопонятные «нерациональность», «генетический сбой» и «нацвопрос», а у них уже нынче ксенофобия и расизм — одно и то же!

Ненависти и навязчивости, исключительности тут, конечно, не должно быть. Да у нас в простом народном обиходе её, слава богу, практически и нет! Хотя почему, раз уж закопались в генетику, не упоминаются культурно-исторические факторы? Это в Америке не было топтавших страну веками татаро-монголов, которых на Руси не зря именовали не иначе как погаными…

И что с таким историческим багажом мы все считаем их всех навсегда врагами? Вспомним, о чём писал Достоевский — о всемирной отзывчивости, и это действительно у нас это в душе как-то само собой. Нет, не так всё примитивно туполобо, как втискивают в рамки идеологий, а то и Википедий.

Разделяю мнение, что россиянином или русским даже (как до революции не было графы «национальность» — писали: православный) может стать любой приезжий, если он любит нашу страну, язык (а идеально бы, конечно, и веру принять), делает что-то полезное, язык учит… Если его дети «Руслана и Людмилу» читают в школе, а дома наизусть шпарят, то что ж в том плохого — willkommen[6]! Но никакой интеграцией пока и не пахнет. Чужеродные культурные элементы вторгаются в нашу повседневность никак уж не политкорректно, а напротив агрессивно и главное — непривычно, непоправимо массово. И всем плевать на какой-то дискомфорт, когнитивный диссонанс, какую-то самоидентичность, даже на пресловутую антитеррористическую бдительность! Культурно-городские власти составляют «карты (не) толератности к приезжим» (где сдают квартиры всем без разбору, а где с полуидиотической припиской для проформы — «только славянской национальности»); разработали программу «Научим москвичей языку мигрантов!» — этой клоунадой всё сказано.

Завещанный Шпенглером закат Европы (о коем в своё время думали, что это так, фэнтези какое-то) вполне явственно вступает в свои права, и всё происходящее — возможно, волны именно этого глобального апокалиптического процесса…

А для нашего исторического восприятия — как будто через несколько столетий снова… Орда нахлынула!.. Только не золотая, а какая-то, как произносят в деревне, гонилая… Как кусты сирени, ещё в мае благоухавшие, в июне уже обглоданы жуками-бронзовиками — треск стоит, хруст, вонь специфическая, даже от листьев уже одни черешки!.. Они вцепляются в жизнь, как в аппетитно дымящиеся потроха, ногтями и зубами, они ничем не брезгают… А мы-то, всеевропейцы? Теперь-то мы по-прежнему форпост истории, Третий Рим, и снова сможем защитить культурную Европу?.. По-прежнему всеотзывчивы и всепримиримы или наоборот? Почему именно Москва, а не Рим, Берлин или Лондон (хотя им тоже сейчас достаётся), почему все проходящие под нашим окном?!. Какой тут, извините, утопающий в потоке телерадиоговорильни Крым, какие, пардон муа, Курилы, когда под шумок столицу уже сдали! А те, кто восседают в джипах (у коих одни колёсья, как постамент — в метр высотой!), просто подзадраили тонированные стёкла; те, кто в метро, надвинули тёмные очки и заткнули слух наушничками. Авось пронесёт…

Преступность, видите ли, у нас по сравнению с крупнейшими мегаполисами мира «на уровне»! Конечно, есть на кого равняться: Тяньцзинь, Чунцин, Бомбей, Сан-Паулу, Пекин… Нью-Йоркчик, Лондоник там какой-то — это так, по набитости сельди в бочку в треть Москвы не будет… Мало ли чего тут в малоэтажных трущобах и дворовых дебрях происходит. Тут стреляют на свадьбе, там цыгане бесчинствуют… В тишайшем дворике бессловесное это пугало огородное вдруг ожило и засветило ребёнку черенком от своей метлы или лопаты… Но мальчуган ведь тоже не Маугли безродный, а соответствующий своим безответственным человекородителям; а дворнику тому, «рабу», когда его третируют, унижают и травят, не ежедневно же быть безответным… Тут прямо по соседству где-то, вот сообщают, нашли в обычной съёмной квартирке с таджиками «подпольный схрон»: взрывчатки и оружия (прямо, говорят, калашниковых!) столько, что вооружить можно целую роту!.. Там на рынке, там…

Поневоле начнёшь восхищаться витальной энергией «варваров» по сравнению с механистичностью, а также пресыщенностью и напыщенностью, как в эпоху упадка Рима, полноправных граждан Москвополиса. Я думаю, что не братьями и не хозяевами они нас называют. Тем более таких — изнеженных, никчёмных, разобщённых, неверующих, зря коптящих небо.

Да, мы, русские, европейцы по культуре. Но «Европа — это дорогое кладбище». Во времена того же Достоевского, ужаснувшегося гильотине Толстого. Да и вообще в противовес позднесоветсткому и постсоветсткому разеванию ртов на всё «тамошнее», у нас в культуре, в исконном менталитете, как не крушил его Пётр I, и ещё многие и многие, навалом этой «ксенофобии» к Западу — почитайте «Левшу» лесковского, да и чуть не любое произведение нашей классики, начиная от Гоголя и заканчивая, допустим, Бажовым: везде «французищки», «полячеки» и «немчура» выведены весьма пренебрежительно и комично. Но это не спесь, не высокомерие, не превосходство, на которое серьёзно-туполобо напирается. На это не обращается внимания, это замалчивается (хотя отчасти и как само собой разумеющееся, глубинное в национальном характере), но такая ксенофобия в одну сторону почему-то нормальна. Просто мы другие — не азиаты, но и «немчура» нам смешна и нелепа, все эти «Quadratisch, praktisch, gut!» — что это для нашего бывалого смекалистого мужика, Ивана-дурака или Емели!..

Может быть, я не настолько исторически дальновиден — конечно, гляжу из окна хрущёвки! — и не понимаю для людей осведомлённых очевидное: может и впрямь возможна сия мифическая переплавка абсолютно чуждого дикого азиатского генофонда? Но исходя из увиденного, отчасти здесь описанного — судите сами. И боюсь, что добавлять привычные полубессмысленные выражения — «в ближайшей исторической перспективе» — или не в ближайшей — здесь уже полностью бессмысленно: нынче все в столице живут одним днём, будто полуминутами перед тем, как Везувий зев отверзет. Впрочем, могу же я ошибаться.

Как ошибся, наверное, и вообще с Москвой. Как будто ошибся дверью…

Как в былые — блаженные! — годы, когда в вагон метро вдруг входил негр, и сразу все поворачивали на него головы и неприкрыто пялились, так сейчас сам затискиваешься с утра в набитую под завязку «скотовозку» — рыжебородый, так сказать, витязь с серо-голубыми глазами… — всё чаще, правда, сбивающий на князя Мышкина в исполнении Яковлева — и отовсюду на тебя так и таращатся ненашенские глазищи: раскосые, чёрные, набыченные, тёмные, налитые кровью, иногда какие-то побитые, иногда наглые, но всегда жадные, что-то выглядывающие. Вокруг тебя почитай исключительно восточные люди всех мастей. Ей-богу, никакой утрировки! Пусть трое их будет в вагоне, пятеро, семеро, пусть дюжина, ну даже две, но не сорок алибаба-разбойников на двух-трёх русых. Морилкой, что ли, кожу обработать?..

Увидишь иногда облик столицы в старой хронике, годов 70–80-х, в советских фильмах и поражаешься. Слушаешь рассказы старших, сам вспоминаешь детское — и чуть не плачешь. Возможно, это не только облик, но и образ, но какой! С крахом Союза он резко испортился, как будто облупился… Ну, а сейчас-то что можно было б показать?.. Купили мы как-то билетик на катерок по Москве-реке и в полчаса ужаснулись: какая же рухлядь-то кругом, нагромождённое убожество, раздрай во всём — как такое вообще можно показывать! Брежневский застой, Олимпиада и то, что последовало за этим, — мы это не идеализируем, но… Но какой всё же была столица, дорогая для каждого советского сердца Москва! Одна эта фраза чего стоит — лучезарная мантра! Чего стоил один этот звук — Маск-ва! Стоит только произнести и сколько сразу в нём всего слилось и отозвалось, даже если ты в деревне Мокрое всю жизнь проживаешь. «В Москву ездил» — тут тебе сразу какие-то райские, столично-заморские изыски, из которых даже пара-тройка осчастливит на целый месяц: и колбаса (даже сервелат!), и апельсины, бананы, и суперконфеты «Мишка на севере» и «Красная шапочка», и кофе растворимый, и даже жвачки «Клубничная» или «Мятная», и чипсы «Московский картофель в ломтиках»… А чай-то «Бодрость», три рубля пачка, с таким уж ароматом, что нынче ни в каком бутике не сыщешь!.. А уж коли ты побывал там самолично… Тянулся на пальчиках к хрустальному гробу, задирал голову до самой слепящей макушки телебашни, вцеплялся в поручень на колесе обозрения… Да даже если потом тебя за уши поднимут в родном Владике «Москву показать», и тогда уже кое-что увидишь!

В юные лета, мне возразят, всё ярче, многого не понимаешь, половину не помнишь… Я отлично помню 1988-й. Я тогда грезил «Модерн токингом» (приехавшим наконец и в столицу самую пуристскую!), писал фантастические истории про котов и их же портреты с натуры, а после поездки в Москву по сей день сохранились акварельные коллажи с изображёнными вместе достопримечательностями столицы… Но их непотускневшие краски — «настоящие, московские» — куда тускнее воспоминаний!

А нынче — посмотри в окно… Зима теперь чёрная: не сказать, что чёрный снег с зловещей театральностью дали, как для спектакля апокалиптического, или как выпал таковой, уже не по Булгакову, в Омске в 2014-м, или как метеоритный дождь в Челябинске… Но всё равно всю зиму — раньше о таком невозможно было и помыслить! — голый чёрный асфальт, грязища, каждодневный дождь. Не надо сгущать краски, что-то выискивать для типичной писательской типизации: кругом и так полный нуар — достаточно просто, как их акын, петь о том, что видишь…

Не будем, конечно, пугать стародавней прорухой на всё, и так не покидающей наше бытие разрухой и в головах, и в клозетах, костлявой старухой с клюкой и протянутой — к Западу! — рукой, но… За окном это «но» — как затмение солнца, о котором не знаешь, едва ощутимое, невидимое глазу… Вроде бы всё есть, всё на месте, но, что-то уже не то… Как высокомысленно — «високосомысленно»! — изрекают учёные мужи, «определённый paradigm shift определённо произошёл», и вас приветствуют никому не интересные кризисы цивилизации — антропологический, экологический… (Бросьте, ребята: не открытый там у него перелом, а наоборот, закрытый. Не экономический ведь кругом кризис!)

Вот в школьном детстве, ещё помню, предупреждали всё на классных часах, в стенгазетах, в журналах и даже в учебниках: парниковый эффект, глобальное потепление (ну, и ядерная зима заодно, как заведено, помаячит чуть-чуть на горизонте) — через долгих двадцать-тридцать лет, прикиньте, ребята! К началу миллениума, однако, учёные как-то резко переизучили предмет и как ни в чём не бывало заявили: бред это всё! Общенародная беспечность восторжествовала, и в на глазах опростившихся медиа про то не только в разделе «Сенсации» (где под завязку вбито перлов в детсадовском стиле «Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом!»), и в рубрике-то «Кому это нужно?» не напишешь. Да и напишешь — что толку. Теперь же ведь никто не остановится, как гоголевский Ковалёв, внезапно посередь улицы, и не подумает вдруг, как в тупом каком-то озарении, какое на дворе времечко: конец декабря, всё черным-черно, льёт как из ведра, от асфальта клубится пар, из-за зелёных оградочек через раскисшую грязь торчит ядовито-зелёная травища… И над всем этим, безбожно ахалай-махалайкая по мобильному, звучно плюясь, несутся молодые, приземистые, тёмнокожие, с жучно-чёрными волосами «москвичи»: скромно одетые в апельсиново-кирпичные накидки служители дворового порядка или простые прохожие — разряженные в аляповато-яркие, разукрашенные всякой дрянью шмотки — не сказать даже, что демисезонные… и из-за спешки даже без зонтов…

Девятой, новой великой культурой, которая должна прийти на смену семи предыдущим и угасающей европейской, Освальд Шпенглер считал пробуждающуюся русско-сибирскую цивилизацию… Но что может немец понимать в наших колбасных обрезках, тасуемых, как кокс на зеркальце, между непереводимыми оккамовыми бритвами «авось» и «откат»?

Чтобы понять, что такое русский дух (не нынешний, тем более, нынешне-московский, а некий абстрактно-исконный, русско-советский даже), достатошно, я думаю, «Любовь и голуби» посмотреть. Нечто вроде того, как в космический зонд, отправленный к далёкой планете, CD-болванку закладывают с фильмами и песнями, дабы инопланетяне, если что, имели о нас представление. Молодые таджики, однако, вряд ли это смотрят. Серп и молот для них, как и для большинства наших, — на глиняной табличке инопланетный иероглиф. «Лукоморье» у кого-то вроде была идея читать мигрантским детишкам, но его и нашим-то уже не читают… Чтобы их беспокойный дух понять — экстерном за те же полтора часа — в эпоху, когда то, что было полвека назад, школьникам до какого-то ВОВ сокращают, можно фильм «Орда» посмотреть. Исторические костюмы, конечно, могут отвлечь, но суть исторического конфликта и разности культур очевидна.

У нас, как ни странно, в основном всё «Людк, а Людк!» да «ёшкин кот» в народе — и это какая-то неискоренимая внутренняя простота, размах души, нутряное наше всечеловечество. Под ним, как под зонтом, можно жить всем миром. Но кругом — давно иное! Начало XXI века: плащ-дождевик, как презерватив, раскатывается — цветной-полупрозрачный, персональный и доступный, всесезонный, зимний — на ходу, из свёрточка в руке…

Эти слова — о тебе, Москва!

Глава 5. ЗАГС, полиция, вечный ремонт и вечный праздник

Прошло полгода, год, прошло и два, и три… И вот я стою посредине комнаты, смотря то в одно окно, то в другое, созерцая — несмотря на такую дискретность зрелища, да плюс ещё от решёток — побелевшее пространство двора, бело-тусклый, словно бы чуть теплящийся световой день, оживлённый лёгкими (или всё же тяжёлыми?..) хлопьями снега… Так и хочется сказать: вокруг ни души…

В моём поле зрения, однако же, находится не менее дюжины — ей-богу, не преувеличиваю — оранжевых безрукавок. Кто-то из них чистит снег, кто-то сидит на оградочке — курит, что-то орёт и щерится, некоторые, то хватая с земли лопаты и мётлы, то опять их кидая, постоянно мельтешат и гомозятся… Почти как у Брейгеля-старшего зимняя картина — у младшего, кажется, куда больше оранжевых тужурок… Вот подходят ещё двое, спрашивают закурить… Четырнадцать! А вот и наш друг!.. Пятнадцать! Расскажи кому, не поверят.

И такой «парад планет» (в среднем из десятка мелкооптовых азиатских персон) можно наблюдать, если сидеть дома, едва ли не ежедневно. Как перезвон курантов и развод караула — тут вовки, тут морковки…

Феноменов множество, все они один одного чище, без всякой даже литературной шлифовки или штукатурки, и большой отваги требует даже взяться за перо с намерением зарисовать с натуры и по памяти хотя бы главные из них. Тем более куда как неприняты и даже неприятны в нелитературные наши дни анализы, идеи, выводы, подробности… Постараюсь попроще и покороче.

Надо ли уведомлять, что у культа «Вовк!» появились ещё два адепта — впрочем, такие же бесцветные, как и молодой в шапочке, и пока что можно сказать, что залётные, хотя эпизодические их проявления, судя по большим периодам наблюдения (месяца по два), всё же повторяются… Сам алкоголический гуру, не включая музыки, иногда продолжает так же размеренно, и так же не без чувства повторять: «Ду-ра! Ду-ра!». И довольно долго. Ему никто не отвечает, и вокруг него, согласно нашим данным, нет никакого признака женского вокала или вообще начала. Кроме адептов-вовок к нему никто не ходит, сам он не выходит — чем он вообще живёт, например, питается?!. Инвалид ведь, как тут без присмотра. Тот же газ один чего стоит — после взрыва в Бронницах и таким вопросом задашься.

Редкий-редкий раз в руках вовкающего, обычно старшого, появляется пластиковый мешок из магазина «Билла», и то понятно, что почти пустой. Боевой клич «Вовк!» в его исполнении доходит порой до нездоровой брутальной утрированности — дикарской экспрессии и отрывочности. Как кобель какой гигантоманский, затормозив свой гон под форточкой, грубейшим образом нагавкнул!

Серьёзнейшие подвижки в изучении наречия вовк произошли, когда был получен большой связный фрагмент их речи, произнесённый в контексте, то есть его нетрудно было сопоставить с тем, что он обозначает. Как-то я вышел из подъезда и сразу подкатил Игорь, без лишних предисловий, но умеренным тоном спросив что-то типа «Мелочью (не) выручишь?». Все три слова были произнесены с большими шумами и почитай без окончаний, но по законам языка всё равно понятно. В другой раз ко мне на светофоре на перекрёстке обратился уже Базилио: он был более интеллигентен и жалобен, напоминая просящего подаяние Кису Воробьянинова, его обращение начиналось с «извините». Я ответил «нет», для верности ударив рукой по карманам брюк. При этом в правом кармане предательски зазвенело. Мне было жаль оживившегося было «Вовку» и я даже удостоверил его, вытащив из кармана ключи.

В квартире у нас тоже деньги не лежат, поэтому когда с тою же докукой они адресовались у подъезда к нам вдвоём, кажется, никогда не удовлетворялись. С Аней же, которая несколько раз, то специально, то неспециально (в ящик за почтой) поднималась на площадку второго этажа, основной служитель культа вовк начал здороваться. Пару раз она распекала их за едва ли не часовое курение на площадке или за то, что там настолько воняет корвалолом или блевотиной, что и у нас дома невозможно находиться. Игорь, видимо, её запомнил. Как-то раз он даже спросил у неё спички, назвав дочкой!

С одной стороны, от вовканья этого уже спасу нет. Но с другой — оно всё же получше явлений гастарбайтерских — рабочих и праздных, иногда, несмотря на всю грубую лиричность комедии, хоть немного поднимет настроение. Зависания в подъезде, особенно в осенне-зимний период, участились до неприличия. И дым стоит коромыслом. К слову, там висит на специальном щите длинное объявление: не то что прямо и категорично, как раньше «Курить запрещено», но нечто современно-смехотворное (жалко, что не стихотворное!), вроде: «Дорогие жильцы и гости подъезда! Будьте внимательны и толерантны, уважайте права ваших некурящих соседей!». Видно, поэтому-то все так усиленно и курят! То молодёжь непонятная часами топчется, то солидный дядя, едва шагнув из своей двери, сразу закуривает. Зато теперь можно слушать и частью разбирать, о чём толкуют вовки.

Вокал Игоря просто непомерно алкашовско-хриплый, говорит он по слогам и проглатывая окончания, иногда и предлоги и прочие частицы, — нечто вроде пения Кобейна или стиля телеграммы. Человек настолько очерствел от непрерывных возлияний, что ему трудно и говорить. Сам подаёт голос очень редко, фразы его весомы, если не сказать, чеканны, и конечно, тут уж совсем ничего не понятно. Иногда он смеётся — коротким сказочно-троллевским хохотком. Как представишь Вовку, так и жутковато, а с другой стороны сквозит тут и некая бесшабашность. Так и подумаешь: зачем они к нему ходят — ведь выпить можно и на улице — чему же он их учит?.. Базилио подражает старшим, но его сбивает с брутальности врождённая интеллигентность, посему все его фразы как-то служебны и незначащи, он явно просто ассистент какой-то.

Молодой, в коттонке и шапочке, своим бесцветным говорком и несёт какую-то молодёжную дрянь — всё понятно, никаких энигматических пассажей и пассов, да и слушать не хочется:

— Сёдня наши проиграли… то есть выиграли… команда эта… т… как её?… то… «Тесла», что ли… ну, называется… на «тэ», короче… с этими играли… прикинь, выиграли!.

— Торпедо! — рявкает Игорь, как ни странно, всё в один слог — если бы не контекст, ни за что бы не понять.

— Тосла! — мерзковато рявкает и Вовка, завершая спор (оказывается, есть такая команда).

Бывает, в хорошую погоду они трутся прямо под окнами, стоят по стеночке (чтоб их не видели из окна), глотают портвейн и выхрипывают, постоянно окуривая, — пока совсем не становится невыносимо, и Аня на них не гаркнет. Тут же доглатывают и выбрасывают в клёны под окном пару бутылок «777».

Порой нарастает искушение познакомиться с Вовкой (а тем более легко с его присными), побеседовать с ним, с ними, снять про них вполне монументальный документальный фильм… Тут никакой «Жар нежных» беспонтовый и Германика с её «Девочками» и рядом не валялись! Не надо никуда вторгаться, баламутить чужеродную среду хоть и маленькой камерой, выставлять, заставляя замереть и позировать саму жизнь, треножничек с лампочкой… Можно так вести съёмку, что они и не заметят. Оплатив, конечно, всё их драгоценное потраченное время в приемлемой для них валюте — литровками, четвертинками, аптечными пузырьками, флакончиками корвалола… Но опять выставлять — смотрите, мол, на них — вот мания искусства…

Тут уж заведомо ясно, что тогда на месяцы вперёд никаких гонораров не напасёшься! С подобными личностями приходилось иметь дело. Так, в Подмосковье, на первой ещё квартире, жил над нами один тихий алкашик, молодой, вроде третьего вовки, я ему из солидарности сразу то сто рублей выдавал, то двести и отдавать не велел — лишь бы не учащал визиты… Но после он перестал заходить, я всё удивлялся, а через год узнал, что его рядом с домом сшибло насмерть машиной.

Кому вообще до этих вовок есть дело. Да и до чего-то вообще — в том-то и социологическая, психологическая новизна ситуации. За основу всего принята текучка. По сути, это философия такая, как бы спонтанная, но уже давно воплощённая. Отдельный человек ничего не значит. А для себя, вроде как отдельного ото всего и всех, атомарного индивидуума имеет значение лишь он сам — некое some-body. Он Сам, как я уже писал, как можно быстрей задраивает железнейшую дверь — в квартиру, а в квартире — деревянную, в свою ячейку. (У мамы телевизор, у дочки за стенкой — телефон и комп. Пересечение параллельных реальностей — разве что в полминуты «встречки» на кухне: наложить на тарелочку и с ней быстрей — к себе. Типичная московская полная семья…) Не только не знаешь тех, кто на одной улице с тобой живёт, в одном доме, в подъезде — набитых, как в бочку «сосельдей» — ни в лицо, ни тем более, по фамилии и имени-отчеству. Утром на работу, вечером с неё, ну, может, погулять с собакой, ящик пощёлкать или в компостер потыкать и отбой. Всё как будто «есть», расписано всё до мелочей… (Теперь понятно, почему разработали для командировочных в буквальном смысле бокс, где можно чуть не сутки проводить на полке, вроде плацкартной, лежать с ноутбуком или прикорнуть под снотворным: вай-фай есть — а что ещё не надо! Граф Дракула в гробу, человек в футляре и гастеры в вагончике — посапывая, отдыхают! Примерно под то же переделывают и плацкарт, рекламируют для «работающих москвичей» квартирки-студии по одиннадцать квадратов.) Единственное, что можешь сделать — основное взаимодействие с внешней средой — в магазин сходить, но и он обезличен до неприличия: покамест не автомат и робот тебя механическим ответом или молчанием встречают, но нечто более дешёвое…

По такой жизни, понятное дело, Нелегальное собрание подпольного кружка коренных московских полулегалов, Магистерского Ордена «ВОВК» никто даже не замечает. Если величайшая в истории война — ВОВ!.. — и пронеслась мимо со свистом, типа wow! какого-то… То какие уж тут вовки и арбайтеры с колясками и мётлами!..

Вот, если угодно, небольшая нарезка из нашего несостоявшегося цикла «Кинопилорама».

Мало того, что из-за перенаселения наш подъезд, как уже отмечалось, представляет собой проходной двор и напоминает теремок из детского мультика… Раньше дворник, читаешь классику, всех проживающих в своём владении знал наперечёт. Кто дома, кто вышел или уехал, у него справлялись, а ежели вдруг появится кто-то сумнительный, он мог, или даже был обязан, доложить в участок…

Машины под окном, несмотря на то, что зима больше похожа на дождливый сентябрь, чуть не ежедневно оставляются на всю ночь с чем-то включённым внутри, издающим гудение-вибрацию, потом отключающимся, потом опять… Даже не могу понять — то ли включенный двигатель, то ли подогрев салона какой специальный… Одно точно: площадочка-стояночка, автомобилей на десяток, находится прямо у нас пред кухонным окном. От большого окна, наиболее чувствительного ко всему — даже все стёкла полночи дребезжат-резонируют! — её отделяет метра три. По её краю, собственно, и идут вереницей прохожие, отсюда же и вовкают…

А уж если сигнализация начнёт соловьём заливаться — пусть даже не на этой площадке, а где-то поблизости… Причём её, как здесь водится, выключают часа через четыре — когда хозяин или его хозяйка, живущие на пятом этаже с задраенными пластиково-стеклопакетными окнами, проснутся ближе к утру попить водички…

Но это что — почти сразу, как мы заселились, под «нанайское» окно был подогнан огромный жёлтый экскаватор и начал усиленно и усердно рыть… От окна до него — метра четыре, а до его ковша — от силы два! Гастарбайтерам бедным — и нашим, и бегущим по тропинке на работу — пришлось обходить по грязи (вскоре он раскопал, всё сковырнув, и косую дорожку, и весь наш угловой клин, предназначенный для манёвров с тачкой и от оных активного отдыха), но потом все благоразумно решили, что лучше обходить по узенькой асфальтовой кромке непосредственно под нашими окнами… Остатки котлована, в виде привычного деревенского пейзажа с взмешённой колёсами и гусеницами грязищей и мусором, красовались под окном всю зиму…

Но это так, прихотливое эстетство, мелочи существования жизни — главное тут те полутора суток, пока экскаватор работал. Это было без преувеличения невыносимо: от вибрации всё в маленькой квартирке тряслось, дрожали стёкла, удары ковша ощущались как толчки землетрясения!.. Это написать легко… или прочитать… Мы с Аней чуть с ума не сошли, в самом буквальном смысле. Нигде нельзя скрыться — негде скрыться! Даже кот пришёл в отчаяние, орал и метался.

Работа кипела, продолжаясь почти непрерывно. Трубу, наверное, прорвало. Ну, думаем, хоть ночью затихнет — ан нет! — десять часов, одиннадцать, двенадцать, час ночи… два… В окно лупит свет прожектора, пробивая шторки, помимо собственно экскаватора ещё огромный грузовичина заведённый тоже выстаивает неподалёку — аварийная, что ли, служба, с техникой 70-х годов. И вокруг мужественные люди — человек пятнадцать, все, не прекращая, орут… хорошо хоть русские… «Щас закурит кто — на воздух взлетим!» — по-нашему шутит мужик, мучаясь с автогеном, — не знаю, насколь метафизически основательно. Хлипкая наша стена сейчас, видимо, точно рухнет. Нервозность, как и вибрация, пронизывает всё вокруг: свистят, матерятся, отдают приказания, сидят, ходят и курят — в метре за окном… Только часа в три прекратили.

В пять утра всё возобновилось… (Летом потом вновь высадили такой же котлованище, даже больше и ближе, так что из окна полмесяца был вид, как будто дом над пропастью нависает.)

Не успели от этого отойти, как тут же другая напасть приключилась, ещё более несуразная. Появился какой-то звук — свистяще-приглушённый, не особенно громкий, но давящий, пронизывающий мерзкой вибрацией, нестерпимым зудением всё вокруг! Примерно так, только басовее, гудят линии электропередач, почти так гудит в деревне изношенный электротрансформатор — тоже приятного мало, но всё же не так… Думали, может, кто-то джип опять какой прогревает, может, прекратится…

Метались, затыкали уши, прислушивались. То кажется, что со стояночки машинной он идёт, то со стороны гастарбайтерского окна, то вообще издалека… Я набрал в интернете «странный свистящий звук» и название района и к своему удивлению и ужасу обнаружил, что там немало отзывов… Более-менее внятное объяснение гласило, что это звук торможения железнодорожных составов от находящейся неподалёку товарной станции, обычно он слышен вечером при определённых метеоусловиях, и к нему все коренные жители района давно привыкли…

Ночь была настоящим кошмаром, хоть на стены лезь, но к рассвету звук как будто стих… В семь часов, когда зудение возобновилось в полную силу, пошли на разведку (даже у дворника спросили — он только сонно осклабился, пожимая плечами с виртуальными сержантскими погонами), но ничего не обнаружили; решили звонить в милицию, в МЧС, службу спасения, или куда там ещё. Вскоре, как ни странно, звук был усилиями Ани, пошедшей другим путём в магазин, локализован: он исходил не из чего иного, как из автомашины, стоящей на второй ближайшей парковке — меньше чем в десятке метров от нашего среднеазиатского окна! Это была какая-то допотопная «Волга», заржавевшая, на полуспущенных колёсах, с огромным вытянутым задком, «универсал», что ли, называется… Я ещё при поисках кота обращал на неё внимание: задние стёкла «гробовоза» занавешены шторками, но чрез щели или спереди можно разглядеть, что хозяева используют такой просторный салон как сарай, как склад для ненужных вещей — обрезков стройматериалов, тюков со старьём, мало ли чего ещё…

Возможно, там нажат звуковой сигнал, как-то сомкнулись от него проводки, предположил я. Около машины фон вообще нестерпимый. Через грязные стёкла, как мы ни заглядывали, ничего не видно. Может, там вообще человек сидит окоченевший, лбом нажав бибикалку. Однако на звуковой сигнал всё же не очень-то похоже… И как он долго продолжается — старый аккумулятор такого бы не выдержал… (И я не выдержу! И я!..) К тому же, ночью он прекращался часа на полтора… Может, там взрывное устройство или ещё что-то подобное, мало ли всякого паскудства на свете — тут из окна джипа на тебя то кобель вовкнет, аж сердце захолонёт, то баранчик проблеет!.. — заколдованное место, прямо как близ Диканьки! — в мегаполисе всё может статься. Мимо по тропинке летят люди, на миг они начинают прислушиваться, поворачивать голову, чуть не останавливаться… но, конечно, пролетают дальше.

Главное, где все эти докучливые и дотошные местные бабки?! Коль все на работе, а после неё дрыхнут без задних ног, коль у всех кругом стеклопакеты и пластики непроницаемые и стереотелесистемы в полстены, то они-то, эти бесплатные стражи миропорядка, должны слышать?!. Или они уже глуховаты настолько, что достаточно слуховой аппарат убавить или выключить! Или вокруг — такое ощущение — сплошь таджики и горцы, которым явно не до этого. Бросив взгляд в каждое светящееся окно нижних этажей, видишь и слышишь одно и то же: нижняя часть занавешена тряпьём или восточным ковриком, многоязычный, многоголосый пьяный гомон, голые торсы мелькают, и ихняя музыка развесёлая…

Надо звонить… С МЧСом Аня, когда работала тележурналистом, дело имела: по такому пустяковому вопросу они вряд ли поедут. В полиции, тоже знаем, сразу же начнутся вопросы: имя-отчество, год и место рождения, на каких условиях проживаете… Не хочется как-то сразу подставлять бабушку-квартирохозяйку, да и себя. Ведь могут если не схватить позвонившего нелегала, то оштрафовать уж точно! Такие случаи очень даже бывали. Вызывают, когда музон у соседей нестерпимый или драка, а приезжают к тебе, заваливаются в квартиру и начинают неспешно выписывать, нелюбезно выпытывать — кто таков, почему тут находишься да чем-то ещё недоволен.

Но делать нечего: звук-то нестерпим!.. Прошу Аню: у тебя, говорю, хоть прописка городская! Долго опрашивают, отвлекаясь на посторонние разговоры… Вызов, говорят, принят… в течение суток он будет обработан и отреагирован… Никуда не отлучайтесь из дома.

В течение суток!! не отлучайтесь!!! Им русским языком названо место дислокации машины с точностью до полуметра и как подъехать, её цвет и марка — да её и так за километр ни с чем не спутаешь!.. Нет, нужно ещё человека обратать!.. Конечно, захочешь быть у нас бдительным гражданином (в другой транскрипции, сикофантом) — да минируй хоть Кремль — меня не колышет, обед по расписанию, отреагируем по факту.

Через три часа, отлучившись всё же из-за голода в магазин, замечаем подле него отъезжающую полицейскую машину — на двери обозначение принадлежности к УВД нашего района. Бросаемся наперерез, останавливаем. Сбивчиво, но экспрессивно объясняем, Аня даже сопровождает свои излияния словом «пожалуйста!». Ну, думаем, сейчас сядем и поедем, или они поедут… Да хрен ли тут ехать — дворами, где мы шли, тут метров семьдесят до неё! Но стоит только взглянуть на физиономии сотрудников правопорядка…

Часов в десять вечера, не выдержав, звоним в МЧС… Там долго отнекиваются, переадресовывая в полицию… В ментуре снова всё неохотно записывают, более-менее охотно записывают личные данные, долго переспрашивая и отвлекаясь… Заказ принят… будет обработан в течение одних-двух суток!..

Как пережить минуту, пять, десять минут, час?!… Какое-то волнообразное комариное пищание — отвратительнейшая пытка, а тут ещё долбаные эмигранты со своими тарантасами и плясками!.. Наконец, я сбираюсь по темноте высадить окно в машине. Но чем высадить? — ничего тяжелее мизерного молотка для отбивания мяса в доме нет! Скалкой? сковородкой?! Полный идиотизм! Булыжник нужно найти подходящий! — решаю я, а Аня меня отговаривает… Как назло в кои-то веки ударил морозец, и вывернуть большой камень, тем более, в темноте и раскуроченной грязи, никак не удаётся…

Наконец, в руках с кирпичом застигнут светом фар — сразу бросил: вдруг полицаи!