Бесплатный фрагмент - Мои звери

Мой Май

Я постаралась подавить возникшую где-то внутри тоску.

Как он постарел — седой, шерсть свалялась, почти ослепший, прихрамывает. И всё равно, такой самостоятельный, важный — бежал один, без поводка, но всё же, присмотревшись можно было увидеть, как он тыкается в ноги, как, не видя меня, наступает на сапоги и ждёт, пока я подойду, дольше, чем обычно… Но главное, что живой и мы ещё можем гулять с ним вот так, вместе. Прогулки, что раньше растягивались в путь по три-четыре, а то и шесть километров пришлось прекратить, не выдерживали ноги, и отдышка мешала. Двенадцать лет — для человека это существенный отрезок времени, а для собаки — целая жизнь! Жизнь, его жизнь, а также моя.

Спустя неделю…

— Пойдём гулять, скорей, скорей! — Позвала я.

Он задорно выскочил из калитки и понёсся по тропинке, усеянной пожухлыми опавшими листьями, вниз — совсем, как молодой. Сегодня даже не хромает…, странно. Должно быть просто лучше себя почувствовал или потому что солнечно… Отгоняю возникшую мысль, — непонятно и ладно.

Октябрь за городом — не особо уютное время. Сырость, грязь и гнилая листва, бурый неприветливый подлесок, холодно. Небо — низко нависшее, тяжёлое, коварное, и хотя солнышко — никакого настроения. А тут — Май бежит, за ним три кошки! Ну, как не улыбнуться, даже не засмеяться? Весело — это мы все так гуляем. Впереди пёс, за ним пушистые кот и кошка, а замыкает шествие короткошерстный четырёхмесячный серый котёнок… Но сегодня я полностью сосредоточена на собаке. Май, как всегда по привычке, хорошенько потёрся спиной и боками о низкие кусты сирени, повалялся на куче песка, мокрого после дождя, покатался с боку на бок по уже почерневшей от сырости листве.

Идём тем же маршрутом — мимо поля, до шоссе, потом обратно. Кошки отстали, они сюда с нами не ходят.

Тихо, а как оживлённо было летом! В вечернем воздухе разливалось жужжание и стрекот насекомых, стрижи деловито отрабатывали высший пилотаж… А, как только темнело, появлялась весёлая семейка Нетопырей Карликов — мать и два детёныша. Я, которая не привыкла видеть летучих мышей на воле, да ещё так близко — любовалась, как на ожившую сказку! Май с трудом выдерживал их только ему различимый писк, стараясь поскорее утащить меня домой. А эти трое, — носились над полем, хватая на лету жуков и ночных мотыльков, и осыпали нас с Маем крылышками, не годными в пищу…

Сейчас, в октябре уже не увидишь в ночном небе пару перепончатых кожистых бесшумных крыльев — слишком холодно.

Почти подходим к калитке… Тут навстречу бабушка, смотрю а мой Май вдруг хромать снова начал.

— Ой, когда ж у него ножка пройдёт? — пожаловалась бабушка. — И видеть ещё хуже стал…

— Да он только что не хромал совсем! — вырвалось у меня.

Я уставилась на собаку. А ведь и правда, никакой хромоты минуту назад и в помине. И в глаза смотрел — умно и хитро, будто знает обо мне что-то, о чём даже я не догадываюсь.

Вот развеселил, обвёл вокруг пальца! Опускаюсь на корточки перед ним, с блаженством зарываюсь в его лохматую тёплую шерсть носом, обнимаю.

— Симулянт ты мой!!!

А в ответ — Гордость и Любовь самого большого в мире сердца.

Мы в ответе за тех, кого…

В связи с устоявшейся в Москве жарой у нас в кабинете было все плюс тридцать по Цельсию. Вентилятор из последних сил трудился на максимальной скорости, но движения воздуха почти не ощущалось. Цветы на подоконнике не зачахли только потому, что их поливали по два раза в день. Да и сами сотрудники от жары были никакие.

Сижу, значит, печатаю, никого не трогаю, мечтаю о большом сугробе снега или хотя бы о небольшом, но холодном дожде и тут мне на клавиатуру падает муха! Как она летела я видела краем глаза, а вот чего она вздумала на мой стол свалиться?! Ну, первая реакция — легкая брезгливость. Я то к клавиатуре пальцами прикасаюсь, а эта где летала, прежде чем ко мне шлепнуться, кто знает?…

— Кыш! — говорю. — Пошла отсюда! — Муха сползла с клавиши «Ctrl» на стол и еле двигая лапками проползла еще пару сантиметров. — А, ну, пошла на фиг!

Я разозлилась так, что даже с места вскочила. Муха проделала еще несколько шажков и застыла. Я на нее даже мокрым полотенцем замахнулась от досады, чуть остывший кофе не пролила. А она сидит на столе и не двигается. Меня прямо совесть кольнула. Мне от жары не по себе, а ей-то каково! Помирает вон. Ну, что делать? Бросила полотенце на стол, села обратно, на нее смотрю. Полотенце мокрое, чтоб не так жарко было мы все, кто с тряпкой, кто с полотенцем, кто с платочком. Так муха в него (в полотенце) каак вцепится! Сидит, хоботком влагу высасывает — старается! Тут мне ее совсем жалко стало. Налила я из бутылки воды себе в ладонь и на полотенце рядом с мухой капнула. Смотрю, она оживилась и еще больше в полотенце вцепилась. Будто вызов мне бросает, мол, — хоть убивай меня, не отдам!

Да, процесс затянулся. Вижу, так просто муха полотенце не отпустит. Плюнула, набрала еще воды и прямо на нее пару капель плюхнула. Душ, не душ, а прохладная ванна, это точно. Она крылья ополоснула, из капли на столе хлебнула, встряхнулась вся и… полетела!

С чувством выполненного долга я засела за работу. Но время от времени посматриваю на стены вокруг, где там моя муха? Потому как мы в ответе за тех, кого… напоили.

Григорий I и единственный

(Рассказ про петуха — юморной и драматический).

Наверное, это была любовь с первого взгляда. Во всяком случае это было сильное чувство, которое росло вместе с ним. Маленький, тонконогий, серый и худенький. По его внешнему виду было совершенно непонятно — кто из него вырастет: петух или курица. Походил он больше на курицу, но кто их знает этих породистых, это тебе не дворовые и не кохинхинский петух, а он был очень породистый! И он был совсем еще цыпленок, хоть и месячный, потому назвали его Гриша.

Сестренок и братиков рядом не было, да и были ли они, все цыплята были инкубаторские, он тоже, и выжил он один. Он привык быть один и привык, чтобы вокруг были люди. Он вообще не знал кто такие куры, он считал себя человеком.

А она, она была — его музой, потому что он был для нее её пушистым солнышком. По человеческим меркам ей было лет пятнадцать-шестнадцать, ему по птичьим немного меньше, он был еще совсем ребенком.

Она копала ему червей, кормила с руки кашей, а он восседал такой важный у нее на плече, как на насесте и смотрел вместе с ней телевизор. Когда она засматривалась и ладонь с кашей опускалась ниже, чем он мог дотянуться он сначала ждал, а потом нежно клевал ее в глаз, при этом медленно, чтобы она успела прищуриться — и она снова приподнимала руку, и он клевал кашу. Это было почти как на заднем ряду в кинотеатре сидеть парочкой, смотреть фильм и клевать попкорн… Но он не знал, что такое кинотеатр и что такое попкорн, зато он знал, что такое сидеть парочкой и что такое каша. Это было очень приятно! Это была никем не нарушаемая идиллия.

Но время шло, он подрастал и ему уже не давали парпаться* в грядках в поиске червяков. Он стал слишком крупным, чтобы подолгу сидеть на ее плече. Хотя еще не было видно, петух он или курица, гребешок у него был все еще маловат и ножки тонковаты для представителя мужского пола. Он стал пёстрым, как курочка Ряба в сказке. Серенький, ладный, стройный, быстрый. Только она могла спокойно взять его на руки, он ласкался к ней, подставлял шею, распушив пёрышки. Она гладила его — по шее, по голове, он закрывал от удовольствия то один глаз, то другой.

Почему их разлучили или почти разлучили он так и не понял, а потом забыл. Началось это утром — его, против его воли, подсадили к какой-то непонятной чужой птице, которая клевалась и отгоняла его, потому что у нее были свои цыплята — такие же как он по возрасту. Он не понимал — зачем его, человека, запирать с этими бестолковыми глупыми птицами! Он кричал, врезался грудью в рабицу, которой была обита клетка, прыгал и пытался вылететь — к ней, на волю! Она суетилась вокруг, звала: Гриша!.. Но бабушка не позволила ей до него дотянуться. Ей пришлось уйти… Он тосковал и боялся, потом привык. В какой-то момент до него дошло, что он такой же, как и эти птенцы рядом. Они постепенно забыли, что он чужак и перестали клеваться. Она приходила и гладила его, брала на руки… Но что-то неуловимо сломалось между ними. Нет, он любил ее по-прежнему любил, он был ее пушистым солнышком, а она той, кому он позволял всё.

В конце лета курицу отсадили — цыплята выросли настолько, что уже не нуждались в ней. Они стали подростками — между петушками возникали драки, ссоры. Гриша дрался лучше всех! Наверное, поэтому именно его и оставили, когда продавали остальных петухов. А может причиной тому была она — не отдала! Наверное. Он не задумывался над этим больше — он стал статным взрослым серым петухом. Он не был грузным как бройлер, не носил шпоры как Нью-Гемпшир. У него и шпор то не было почти, но драться он любил! Он был боевой петух! Он дрался ради драки, а не за территорию или из-за кур. Плевать ему было на кур. А территория вокруг, итак, была его. Так прошла зима. Она приезжала из города так часто, как только могла. Первым делом бежала в курятник и несла ему что-нибудь вкусненькое — зерно или кашу. О, каша! Не важно какая — рисовая, гречка. Гречка была, конечно, вкуснее, но из ее рук было приятно всё. Она садилась на корточки, обнимала его, он прислонял свою длинную шею к ее груди, клал голову ей на плечо, наклонял на бок и приглядывался, прищуривая умный глаз. Теперь он был взрослый, он был гроза соседских петухов и хозяин курятника. Все эти квочки, несушки и молодки принадлежали ему. Это было его пёстрое суетливое царство. Он это знал, но пока не понял самоё себя. Чувство собственности, хозяин внутри него пока не занял место доверчивого цыпленко-человека, который все еще где-то прятался под этими великолепными перьями…

Когда он перешел границу? Он точно не помнил и не ведал, что толкнуло его стать грозой не только петухов, но и хозяев. Первой его жертвой стала бабушка. Было лето, ночь, практически темно. Куры спали, всё как положено. Но его разбудило белое привидение. Он должен был прогнать его! Только налетев на него он осознал, что это была бабушка — в белом халате среди ночной темноты она могла напугать кого угодно, но не его. Гриша не был трусом и только он решал, кто будет ходить ночью мимо него в его царстве.

Крик немного привел его в чувство. Но ощущение что его боятся было чем-то новым, приятным, влекущим. Одно дело, когда тебя боятся куры или другие петухи, но совсем другое дело, если тебя боятся люди! Они сильнее, больше, когда-то они запретили ему быть, как они человеком… Может, он это помнил?

Второе нападение было уже осенью. Бабье лето — закрытие дачного сезона. Время, когда собираются парники, закрываются подвалы, очищаются от ботвы грядки. Время, когда подмосковным томящимся в закрытых курятниках курам дается раздолье, когда выпускают на пустой огород и парпайся*, валяйся, ищи червяков и личинок сколько хочешь!

Второй жертвой стал дедушка. Он как раз снимал с парника пленку на зиму, сидя спиной в три погибели. Григорий, а он уже не был похож на Гришу — грудь колесом! Мощный, хотя все равно слишком стройный для петуха, но уже с зачатками шпор на лапах. Если бы он был человеком, мужиком, он бы понимал, что действовал унизительно. Но для петуха влететь врагу пониже поясницы — дело обычное. С бабушкой же прокатило? Но дедушка — не бабушка. Григорий сумел увернуться и избежать прямого получения сдачи за своё коварство. Он был молниеносно быстр, а курятник открыт и вовремя предоставил убежище своему хозяину-вояке. Но дедушка затаил обиду…

Её тогда не было, защитить его было некому, но он уже сам мог прекрасно постоять за себя!

Третье нападение произошло зимой. Она приехала в выходной, в воскресенье и сразу же прибежала к нему, неся в горсти гречневую кашу. Они обнялись, он склевал кашу с руки. Он был так рад ей! Она выскочила за дверь курятника без предупреждения. Она побежала еще за кашей, вернулась с ней, но какой-то механизм сработал внутри него. Григорий взвился как сжатая пружина и налетел… Он выбил кашу из ее руки, ударился грудью в нее. Он подлетел так высоко, что она впервые испугалась его. Это было так неожиданно и неистово, что, вскрикнув и отпихнув его, она стала пятиться к выходу. А он, уже не помня себя кинулся еще раз и еще. За ней закрылась дверь… Больше в тот день она не приходила. Он видел ее испуганные глаза за стеклом окна курятника, слышал торопливые разговоры. Как он пошел на этот шаг? То неведомое что-то что сломалось меж ними, когда его цыпленком насильно запихали к курам, теперь разлетелось вдребезги! Теперь она была чужая. Она была не его породы, не из его семьи… За неимением других петухов Григорий царствовал еще год. Он налетал также внезапно и постоянно — ради самой драки. Ведь ничего же нет плохого в хорошей драке? Так прошла зима, весна… В середине лета он стал отцом семейства. Цыплята были все разношерстные, смешные, писклявые. Впрочем, ему не было до них особого дела, как и до кур и до всех остальных дел. Если не было возможности затеять драку он занимался всякой ерундой со всеми остальными — копался в корыте с золой, клевал что-то, искал в пыли истину… Но, когда вечером приходили собирать яйца — он подкарауливал за дверью и налетал. Шпоры у него так и не выросли до размеров, когда они вызывают не смех, а гордость. Но он умел высоко прыгать, взлетать и бить в грудь. Он умел использовать вес своего тела так, чтобы удар был большей силы. Он клевался так, как не каждый петух сумеет, при гораздо большем весе и с более внушительными шпорами! Она тоже приходила иногда, когда видимо было больше некому. Она теперь никогда не поворачивалась к нему спиной или боком, всегда стояла прямо, чтобы не казаться меньше ростом чем она есть. И загораживалась пластиковой хлебницей, которая служила корзиной для сбора яиц. Одной рукой она шарила в гнездах, другой держала хлебница на уровне груди или подбородка, не сводя взгляда с прохаживающегося вокруг Григория. Ему было невдомек, как она, смотря на него сейчас и внутренне боясь нападения, с грустью вспоминала их цыплячьи посиделки с кашей перед телевизором. Как она рисовала в памяти снова и снова картины их прогулок по огороду — когда она шла впереди, а он несмышленый, спотыкающийся серый цыпленок бежал за ней след в след и лез под тяпку, чтобы схватить жирного червяка, которого она только что для него выкопала… Это ушло безвозвратно. Это было как первая любовь, которая навсегда остается в памяти…

В последний раз он налетел на нее не взирая на хлебницу в руках. Он ударил снизу, стараясь выбить эту смешную защиту у нее из рук. Она в последний момент смогла ее удержать, а потом, по инерции ответила ему тем же — ударила легкой плетеной хлебницей наотмашь сверху. Он перекувырнулся в воздухе и распластался на земле, но потом собрался и снова пошел в атаку. Она за это время испугавшись, что причинила ему больший вред чем собиралась — выскочила за легкую сетчатую дверь и захлопнула ее перед его носом. На дверь бросаться было глупо, но один раз он бросился, видимо для острастки. Потом он слышал ее обиженный голос, она жаловалась бабушке, что, если бы у нее не отняли ее петуха и не запирали его с остальными курами — он бы до сих пор был нежным и ручным, а не бросался на всех, как собака. Он слышал, как она говорила, что он считал себя — человеком!.. Но время прошло, время упущено… И в курятник она больше ни ногой! Она и правда больше не зашла… Она не входила внутрь, только смотрела на него с грустью и нежностью и разговаривала через сетку. Он поглядывал на нее умным и злым глазом — то одним, то другим, наклонял голову, щурился. Но ничего уже не осталось — ничего из того, что когда-то связывало их так крепко. Она все равно любила его. Он… он тоже, но он уже не был человеком. Он был хозяином территории, он был тем, кто любит драться ради самой драки. Так и было. Он ни разу за всю свою яркую славную жизнь не заступился за орущую курицу, не разнял драку своих товарок. Григорий дрался только ради процесса драки. Причина для этого была не нужна!

Была осень, когда она приехала в очередной свой выходной Гриши уже не было. Вместо него в курятнике расхаживал другой петух — красивый, рыжий, со шпорами, добрый и не клевачий. Но никакой. Этого она бы точно не полюбила и не выделила из общей массы. Курятник был снова безопасным, но пустым несмотря на то, что куры все были там и даже количество их не изменилось. Он стал для нее необитаем, потому что не было в нем его, ушла душа. Пусть злая в серых перьях, непримиримая и драчливая, как собака, но Душа! Это как первая любовь и даже если ей отрубишь голову и сваришь из нее суп — она не уходит. Она остается темным пятном внутри и мягким серым пёрышком перед глазами…

А на следующее лето в курятнике царствовала курица — серая она была стройнее и выше остальных, у нее были длинные, тонкие, бледные лапы, и она обожала клеваться! Она нападала на всех. Людей не трогала, но было видно, что ей очень хотелось и она еле сдерживает в себе это желание.

— А эта откуда? — спросила она. — У нас таких не было, она ни на кого не похожа.

— А это Гришкина дочка! — сказала бабушка. — Внешне вылитая он и по характеру такая же.

— Ты Гришина, значит? А давай назовём ее Груша?.. — внутри было теперь спокойнее, как будто преступление против любви получило шанс на искупление. Словно предательство можно было исправить. — Груша, Груша…

Попытка погладить курицу не очень-то удалась — она проскользнула под рукой, а потом вернулась с намерением клюнуть протянутую к ней руку.

Она была копией его, даже по характеру, но она была другая. А он так и остался один — кадрами в памяти, нежностью на плече…

Григорий I… и единственный!..

* Парпаться — рыться, копаться в чем либо, обычно применяется к курам (куры парпаются).

Страсти куриные

На основе реальных событий

Лето, как лето, дачный сезон. А начинается он весной и у кого как — у кого с огорода, у кого с живности всякой. А бывает и то, и другое вместе.

Этот сезон начался с приобретения на рынке цыплят. Цыплята белые, подрощенные, инкубаторские, почти уже взрослые куры! Одна проблема — пока еще не различить кто из них курица, кто петух. Взяли десяток из одной клетки, тех что покрупнее и выглядели поздоровее. И, как по закону подлости оказалось среди них несколько петухов. Месяц, другой подросли — дерутся! С утра до ночи крик, перья летят во все стороны! Утром вскочили и понеслось — один петушиный бой за другим, и так до сумерек, пока спать не придет пора. Четыре молодых петуха да примерно равной силы в одном курятнике — это вам не шутки! А еще взрослый старый петух… Двух из молодежи обменяли на кур у соседей. Одного надо бы себе оставить, ну, вместо старого — на следующий год, отсадили на отдельно огороженную территорию с парой молодых курочек. Остаётся еще один молодой не удел. Что с ним делать? Ну не в суп же — худой еще, в силу не вошел. Итак риск — по статистике именно белые инкубаторские петухи все как на подбор драчуны. Отсаживать больше некуда. Думали, думали — пока молодому петуху старый петух гребех в кровь не изранил… Огородом рискнуть что ли? Одна две курицы вроде как сильный урон грядкам нанести не должны. Поймали белого и выпустили на участок свободно гулять, и молодку ему одну выделили тоже белую. Участок рабицей огорожен — со двора не уйдут, зато петушок цел останется. А там осень, что-нибудь да придумается. И стал инкубаторский не удел на воле жить «молодой семьей». Самое интересное, что с курицей угадали — она от него ни на шаг! Как прикипела, Джульетта куриная. Он тоже деловой такой — следит за ней, глаз не спускает, вкуснятинку всякую ищет, как найдет, зовет к себе, сам не ест — кормит! Червяков дождевых для неё раскапывает, гусениц ищет, то ягодку клубники найдет, то смородину с куста склюнет… Прямо какая-то «лебединая верность» у кур, не иначе! Кто из соседей не зайдет по делу или так в гости — за ними наблюдает. Смех, да и только! А ночевали «молодожены» на старой «антоновке». Яблоня низенькая, сучковатая, ствол надвое растет, ветки все почти горизонтально земле — чем вам не насест?! Идешь из дома в летнюю кухню в полутьме, смотришь на среднем суку две куриные тушки белеют. Прижавшись тесно бочок к бочку, дремлют, пернатая парочка — две сладкие палочки!..

Вот и прозвали их «Ромео и Джульетта». Глядя на эту любовь даже жить светлее стало. И огородные дела не так напрягают, когда перед глазами такие «шекспировские страсти»!

Так и прожили наши «влюбленные» на яблоне до конца лета… С петухом ничего не решили. Можно бы уже и в суп, да только у кого рука поднимется «Монтекки и Капулетти» разлучать!? Как тут сгубить птичью душу, ведь только жить начинает! Родной уже петух стал, будто и не инкубаторский вовсе. Красавец: пёрышко к перышку, гребех, как пилотка у пионервожатого — красный, кумачовый! Летать даже научился, зараза, с забора то и дело его сгоняли, чтобы на дорогу не слетел. Но его зазноба не летала, так что петушиный побег был только для понтов. Вот куда его денешь? Куру его, если что, обратно в курятник вернуть можно, поклюют свои да в конце концов примут… На улице не оставишь, скоро холод начнется, дожди, а потом мороз, снег… В курятник тоже не пустишь, там молодой петух уже хозяин, он сильней этого будет — забьет насмерть. Оставались считанные недели до решения судьбы куриного Ромео. И вдруг, как решение петушиной проблемы — у соседей петух с насеста неудачно спрыгнул, ногу сломал. Калеку на «бульонный кубик», а вот нового петуха уже взять негде — не сезон осенью для таких приобретений, на это весна как раз. Таким образом для жителей «антоновки» обстоятельства сложились очень благополучно. Джульетта в свой курятник не вернулась, а ушла вместе с Ромео жить к соседям, конечно за определенную плату — продали их вместе, чтобы не разлучать…

Осенью, как правило закрытие сезона, многие дачники на зиму в город уезжают и до весны. А те, у кого живность какая есть — раз от раза приезжают кормить. Зимой история про куриные амуры забылась, а весной у каждого свои заботы: рассада, у кого и экзамены…

Как-то иду по дорожке меж участков утром и крик петушиный громкий такой, пронзительный, оглушающий и с хрипом в конце… И так три раза подряд. Редко когда так петухи надрываются. Выходит из калитки соседка, которой мы нашу «сладкую парочку» осенью продали, подмигивает мне с улыбкой:

— Слышишь, как поёт?

— Слышу.

— Это Высоцкий, ваш петух, что прошлым летом на яблоне жил.

— Высоцкий? А, почему Высоцкий то?

— А слышала, как он хрипит? Самый, что ни на есть Высоцкий!

Вот такие вот страсти куриные!..

Шурик

В чем приносят друзей? Кто в переноске, кто в кармане, кто в коробке… А его принесли в спортивной сумке. Сумка была большая, а он маленький. И предположить, что он маленький в такой большой спортивной сумке было сложно. Сумка пугала, так как было непонятно кто в ней. Принесли, сказали — Шурик и всё. Первым делом хотелось отойди подальше, пока не раскрыли сумку. Кто такой Шурик и чем он опасен неизвестно! И потому было смешно из-за страха, ведь Шурик оказался всего-навсего степной черепахой. Болотного цвета, семи лет от роду — дикий и симпатишный, как привидение из мультика про Карлсона.

Осваивался Шурик долго, но основательно. Ему было не по вкусу почти все, кроме: огурцов, помидор и капусты. И, конечно, одуванчики и листья подорожника! Одуванчики для черепахи это, примерно, как, для детей торт с кремом или мороженое. А большая куча листьев капусты на полу могла сначала служить горкой, через которую хорошенько разбежавшись можно было сигануть, как супермен! Черепаший супермен, но все-таки — перепрыгнуть, почти перелететь!

Шурик терпеть не мог, когда его ограничивали в пространстве. Он люто ненавидел коробки, клетки и закрытые двери. Наверное, поэтому Шурик сдружился с котом Тишкой, у них было много общего — Тишка тоже не любил закрытые двери. А еще Тишка обожал охранять Шурика, когда тот трапезничал, а любому молодому черепашьему супермену приятно, если у него есть телохранитель! Правда еще коту нравилось, когда Шурик был неподвижный и круглый, как камень — так, знаете ли, надежнее. Для этого приходилось лапами трогать черепаха, чтобы он поджал голову, ноги и хвост под панцирь. Шурику это не нравилось, он прятался в панцирь и шипел, как змея — выразительно и громко. Чаще всего удавалось провести кота и уползти, пока он не пристал со своими лапами.

Постепенно Шурик изучил всю местность квартиры, знал расположение комнат и что где можно, а чего нельзя. Нельзя было, например, в одну из комнат, где на полу лежал такого же болотного цвета, как панцирь у Шурика, палас. Самым сложным было улучить момент и пробраться в эту комнату. Хозяева старались следить и не допускать этого! Ведь на паласе Шурик был почти незаметен и на него можно было случайно наступить или поддать ногой. Тогда он снова возмущенно шипел, а этого не любил никто, это было противно.

Шурик жил со старшей — она была уже студентка и не такая суетная, как остальные члены семьи, включая кота Тишку. У них со старшей даже музыкальные предпочтения были одинаковые — зарубежная поп-музыка восьмидесятых. А самое любимое это Таня Буланова. Ее музыкальный альбом «Ясный мой свет» особенно приходился по вкусу, как черепаху, так и хозяйке. Когда Шурик иногда на неделю-две впадал в спячку только тягучий голос Тани Булановой мог пробудить его, где бы он не заснул и заставить выползти на звук. Еще Шурик обожал комнатные тапки, в них можно было забраться, сжавшись лапами, а потом уже внутри, в тапке выставить все четыре лапы и намертво застрять в тапке, впившись когтями в стенки. В тапке было уютно, тепло и темно, и отлично спалось. Но, когда его находили — начинали вытряхивать из тапка, хватали сзади за панцирь, трясли, пытаясь выудить из такого уютного убежища. Начиналась суматоха, как же — он застрял! А никто не застревал, но разве ж им объяснишь!? Люди!..

Летом его возили на дачу. В электричке было шумно и всегда пахло чем-то непонятным, каждый раз по-разному. Но он и там спал — в коробке старшей из-под туфель, где в крышке специально, чтобы он мог нормально дышать, были прорезаны дырочки. На даче у Шурика тоже были свои апартаменты, еще небольшой загон и теплый чисто шерстяной платок с бахромой, на случай холодной погоды.