Мои воспоминания и детективы

Времена, которых больше нет

Предисловие

Глухое, забытое богом село Глазово, что на Сумщине. Тогда, во времена СССР, это была территория Украинской ССР. Вначале оно принадлежало, территориально, к Зноб-Новгородскому району. Затем его передали Шосткинскому району. В селе не было ни электричества, ни асфальта. Где покосившиеся, где добротные белые избы «мазанки» возвышались справа и с лева вдоль улиц. Причём почти все избы стояли к улице боковой стеной, без окон. Это видимо пережитки сталинского режима. Люди боялись, чтобы их не подслушали и не увидели, что делается в доме. Центральная улица величалась «Плановой». Она одним своим концом выходила прямо в поле, проходя вдоль деревенского кладбища, а вторым концом упиралась в местную школу. Раздваиваясь, плавно переходила влево, под тупым углом, в улицу «Роговскую». Вправо от улицы «Плановая» под таким же тупым углом уходила улица «Красичка», в самом конце которой когда-то жили мои родители. Улица «Роговская» шла вдоль добротного дома директора, местной восьмилетней школы. Далее выходила на Кривоносовский шлях, именующийся так, потому, что он вёл в сторону села Кривоносовка. Улица «Красичка» уходила в сторону реки, по имени «Бычиха» далее стелилась мимо бригады где я работал. Заканчивалась эта улица красивой берёзовой рощей. У этой рощи по рассказам моей матери стояла ветряная мельница моего деда, отца матери.

От дома директора школы влево, под прямым углом в сторону молочно-товарной фермы  (далее МТФ) уходила улица «Лупатовка». Прямо от местной школы под острым углом к улице «Плановая» проходила ещё одна улица «Хуторская», народе её звали просто «Хутор». Она проходила посредине между Сельским советом и местным клубом. Клуб стоял на берегу рукотворного озера. К Хуторской улице, огибая озеро примыкала улица «Заболотная». Раньше вместо озера было болото, отсюда и название улицы. Кто занимался планировкой этого села, видимо не был знаком с геометрией. Поскольку ни одна улица в этом селе не стыковалась с другой улицей под прямым углом, как это обычно принято. Название других улиц и переулков, за давностью лет не могу вспомнить. Но чтобы выехать с деревни в сторону ближайшего города Шостка, нужно было ехать от центра села. Где, как и в каждом селе тех времён, находились: магазин, школа, сельсовет и клуб. Школа построена на месте снесённой после революции местной церквушки. Интересные истории рассказывали про моего отца, что были связаны с этой церквушкой. Когда большевики и их сторонники спилили и уронили на землю деревянный крест с купола церкви. Мой отец залез по стене церкви (что тоже было удивительно, ведь он был без одной ноги) на купол и на спиленный пенёк поставил поллитровку водки. При этом прокричал сверху: «Теперь — это ваш крест, молитесь ему, глупые люди!»

Далее нужно было проехать от улицы «Плановой» вдоль сельсовета и клуба, по улице «Хуторской», которая под острым углом ответвлялась от улицы «Плановой». Доехав до первого перекрестка повернуть направо. В сторону полевого тока, где летом сушили зерно. Затем уже повернуть налево на Ивотской шлях, который, виляя вправо-влево между лесопосадками, выходил к селу Ивот. Затем мимо пенькозавода, что стоял за селом Ивот, через тогда, деревянный мост реки Ивотка, в направлении села Крупец. Интересная поговорка ходила в народе про село Ивот. Все жители села Ивот говорили: «Москву возьмут, Ивот столицей станет». Откуда они эту фразу взяли, так никто и не знает. Проехав село Крупец, на горизонте показывались трубы военных заводов города Шостка, где были в те времена знаменитые на всю страну: завод «Свема», «Химреактив», «Девятка» и «Пятьдесят третий». По названиям заводов уже было ясно, что они военного назначения. До города Шостка, всего-то сорок пять километров, но ехать приходилось в открытом кузове машины ГАЗ- 53 или старого ЗИЛа. Глотая пыль с полевых дорог Полесья. Так эту местность называли в прессе. Автобусы начали регулярно ходить в это село гораздо позже, когда проложили брусчатку, а затем и асфальт. Хотя назвать асфальтированной эту дорогу можно было с большой натяжкой. Её ширина позволяла проехать только одной машине. В те далёкие времена, все ехали по летней дорожной пыли. По весенней — осенней распутице. Машины ползли с набитыми битком кузовами с людьми. С утра в сторону города, а вечером обратно. Просто не верится, что это было со мной и на моём веку. В это время на Кубани, откуда я переехал с родителями в село Глазово, было уже всё электрифицировано и центральные улицы были покрыты асфальтом. Делать уроки снова при керосиновой лампе было дико и весьма неудобно.

Но вот в деревню завезли дизель-генератор, поставили столбы, и провели провода в каждый дом. Но электроэнергию давали только в период утренней и обедней дойки, а ещё вечером на период показа кинофильма в местном клубе. Кстати билет в кино стоил пять копеек, после Хрущёвской денежной реформы 1961 года. Это уже была почти цивилизация. Жители деревни начали покупать электрические чайники, для быстрого подогрева кипятка к чаю или так просто, например, помыться. Первый телевизор я, конечно, видел ещё на Кубани, он стоял в «Ленинской комнате» консервного комбината. Мы с улицы, через окно, по вечерам смотрели телепередачи. Звука, конечно, не слышали, но черно — белая картинка на голубом экране просто завораживала. Неважно было, что там показывали — соревнования по водным лыжам или конькобежному спорту. Все смотрели, не отрываясь, пока проходящий работник не прогонял нас по домам. В селе Глазово телевизор первый появился, как и положено, у директора школы Петра Трифоновича. В те времена директор школы был самый уважаемый человек в деревне. Хочу отметить, он был фронтовик, командир знаменитой «Катюши». Даже председатель колхоза и сельсовета были на вторых планах. Это потом, когда они уже много наворовали, и стали очень богатые, народ их поневоле выдвинул на первый план, бедного директора, живущего на одну зарплату, на вторые планы. Назначение на должность было чисто по принадлежности к партии, тогда была в СССР одна партия — КПСС. Есть у тебя партбилет, значит, есть и руководящая должность, решение общего собрания колхозников, имело мало значения. В кулуарах говорили всякое о председателе колхоза. Но на собрании все дружно поднимали руки за предложенную райкомом кандидатуру, голосование тогда было открытым. Новый председатель видел, кто голосует за него, кто против, кто воздержался, но таких смельчаков, как правило, не было. Вторым после председателя колхоза по значимости были либо заведующий молочно-товарной фермой, либо заведующий тракторной бригадой. Им было, что воровать, и было чем привлечь на свою сторону колхозников. Председатель сельсовета постепенно отошел на задние планы и был скорее формальной властью. Справку выдать, печать поставить. Одна была у него власть, он давал разрешение на получение паспорта и возможность уехать из деревни. Молодежь тогда насильственно удерживали в деревне и приучали к работе в колхозе. Очень редко кто мог получить паспорт и поехать в город учиться. Были направления на учебу от колхоза в ПТУ, техникумы, институты, но, только по колхозным специальностям и с обязательным возвращением в родной колхоз для работы. Паспорта таким студентам не выдавали, давали направление, и это было им вместо паспорта. Купить у председателя сельсовета справку на получения паспорта мог позволить себе не каждый. Конечно дети председателя колхоза, начальника машинно-тракторной станции (МТС) и МТФ и директора школы они получали эти справки, как говорится по «блату». Но остальные выкупали, как могли, кто мёдом с личной пасеки, кто мясом, кто самогоном, денег тогда в колхозе было мало, вся оплата за «трудодни» была натуральной продукцией. На заработанные «трудодни» выдавали сено, зерно, услуги по вспашке огородов и только совсем немного, выдавали деньгами. Да и то в основном к сентябрю, чтобы детей в школу одеть, обуть. Это потом, уж при Леониде Брежневе, начали выдавать паспорта всем желающим без исключения. Такая была у нас власть, такая партия, и такая жизнь.

Рабочие будни

На работу в колхоз я пошел после третьего класса, на летних каникулах. Росточка я был маленького, как говорят в народе «метр с кепкой». Долго думал бригадир, куда же меня поставить на работу, и первым моим рабочим днем было смазывание деревянных осей у повозок, гудроном. Ведро, «квач» (самодельная щетка) из пеньки и сняв колесо повозки, намазываешь ось гудроном, такая была тогда смазка на деревянные оси телег. Позже все оси телег поменяли — на металлические, а смазывать начали солидолом, но первые мои рабочие дни протекали именно с ведром гудрона в руках. По роду моей работы я подчинялся конюху бригады. Это был мужчина небольшого роста, не очень внешностью, да силой тоже не блистал, хотя имел большие крепкие руки, с мозолистыми ладонями. Ходил в застиранной ветхой одежде с заплатами на разных местах, но неизменно был в полосатой кепке. Он был, не смотря на внешность, очень добрый человек. Благодаря конюху, я научился всему, что надо было простому колхознику при обращении с лошадью. Подбирать по размеру и надевать хомут, запрягать в повозку лошадь, подтягивать чересседельник, засупонить и рассупонить хомут, управлять лошадью в движении, сдавать повозку назад и опрокидывать ее. Научил он меня, и цеплять плуг, и распашку, работать на конных граблях, цеплять веревку для перетаскивания копны с сеном. В общем, через месяц работы на бригаде, я уже знал все, что знали крестьяне. Выучил всех лошадей по кличкам, изучил их нрав и привязанности. Больше всех мне понравились две лошади, конь по кличке — «Первак» и кобыла по кличке «Майка». Они были спокойные и без вредных привычек, типа кусаться или лягаться. И вот я попросился у бригадира послать меня на другую работу и желательно в поле с мужиками и другими более взрослыми ребятами. Естественно бригадир, как и положено, проверил меня на «вшивость», то есть проверил все, что я умею делать. К его удивлению я справился с заданием прекрасно и меня послали распахивать картофель. Получив у конюха повозку, хомут, сбрую и конечно любимого «Первака». Запряг коня в повозку, погрузил распашку на корму воза, поехал далеко за деревню на картофельное поле. В то время еще не было колорадских жуков, их завезли враги из США, штата Колорадо, гораздо позже. Приехав на поле, я распряг лошадь из повозки, на обочине поля, и запряг в распашку. Начались мои первые шаги по распахиванию картофеля. Распашка состояла из остова плуга, с колесом впереди и вместо лемеха плуга был прикреплен безотвальный плуг. Конь шел медленно, тянул за собой распашку. Я, удерживая за ручки, направлял плуг посредине между рядками. Плуг делал свое дело, он вырезал всю траву с междурядий и окучивал клубни картофеля. Долгая рутинная работа, без перерыва до самого обеда. В период обеда, лошадь выпрягал из распашки, стреножив ее, отпускал пастись на лугу. Сам садился в тенечек, под телегу и достав нехитрый скарб, бутылка молока, кусок сала, лук, вареные куриные яйца, хлеб. Перочинным ножом, который был прицеплен на ремешке к поясу брюк, чтобы не потерять, нарезал хлеба, сало, очистил и нарезал лук. Затем очистил от кожуры куриные яйца, все это разложил на развернутую газетку и начинал чинно, трапезничать, как заправский крестьянин. В период обеда приехал бригадир проверить качество моей работы, остался доволен и подкинул мне яблок и груш, что нарвал в колхозном саду. Пообедав, я вновь приступил к работе. Первый день я не смог выполнить установленную норму и получил за работу всего два трудодня, но мысль крестьянская уже начала работать. На следующий день, я нашел на бригаде металлическую пластину, попросил кузнеца, приклепать ее к распашке напротив плуга. Затем прихватил с собой два крепления и два безотвальных плуга, поехал в поле. Начал работу с подготовки распашки. На приклепанную пластину я прицепил еще два безотвальных плуга, причем на расстоянии таком, что бы они попадали на соседние междурядья. Теперь при движении плуга я распахивал не один, а сразу три рядка картофеля, да и устойчивость плуга повысилась, меньше стал уставать. До обеда, я уже выдал дневную норму. К вечеру получилась двойная норма и это как говорится, не гоняя лошадь и не напрягаясь. Бригадир сделал замеры и был удивлен, вначале он подумал, что я перенес колышек на вчерашнюю распаханную площадь, но, перемерив все, убедился, что я выдал две нормы. Подойдя ко мне, он пожал руку, как настоящему «труженику», и сказал:

— Молодец парень, умеешь работать. Но как ты это смог сделать? Лошадь смотрю не в мыле.

Я показал свою конструкцию и рассказал, как до этого додумался. За этот день мне поставили шесть трудодней, по три за каждую норму. Утром на бригаде он вывел меня перед всеми колхозниками и красочно рассказал, про мое изобретение и про две нормы в распахивании. Впервые мне аплодировали все работники бригады и все говорили:

— Ай да малый! Ай да смышленый!

Когда я закончил распахивать картофель, меня перебросили на уборку сена. Необходимо было стаскивать копны к месту скирдования сена. Для этого к одной стороне хомута цеплялась сложенная вдвое веревка. Объехав вокруг копны, веревку подбивали под нижние края копны, и привязывали к другой стороне хомута, за гуж. Получалась волокуша из веревки и лошади. Но при таком креплении, копны часто разваливались, а особенно если местность была не ровная или лошадь двигалась быстро. Моя смекалка заработала вновь. Я сделал так, что бы один конец веревки был длиннее, а другой короче и подбивал под копну только одну длинную веревку, а вторую короткую, бросал под задние ноги лошади. Продернув копну вперед, доставал конец короткой веревки, который оказывался снизу копны и по ее средине. Перекинув веревку через копу, строго по центру, привязывал ее к боковой веревке. Получилась крепко связанная копна сена, по принципу вязанки дров и можно было ее тащить, хоть через все поле, она никогда не рассыпалась. Эту мою смекалку тоже отметил бригадир, и даже собрав всех, он попросил меня показать, как это делается, и заставил всем впредь делать так, чтобы не разбрасывать понапрасну сено по полю. Поздней осенью, меня послали работать на конных граблях, сгребать в валки высохшие стебли убранного картофеля. В то время приспособлений на трактора для сгребания, подъема и скирдования сена еще не было. Их придумали гораздо позже. Но дело в том, что грабли, при выбрасывании сена в валки, срабатывали от нажатия на педаль, до которой я не доставал, в виду своего маленького роста. Второй вариант был ручной, берешь за рычаг и тащишь его вверх, пока грабли не поднимутся и не сбросят сено в валок. Но и этот вариант был не для меня, силы не хватало, чтобы поднять рычагом грабли. Однако моя смекалка и здесь не подвела, я прицепил веревку, к педали, подсунул ее вниз под ось граблей и вывел к сидению. Мне оставалось только дернуть за веревку, и педаль граблей уходила вниз, железные зубья поднимались вверх, сено падало в валок.

Вначале я мечтал стать конюхом, но потом, глядя на все, что происходит в колхозе, понял, что самая крутая должность это «объежчик». Этот человек имел своего коня, свою повозку и объезжая поля колхоза, смотрел, чтобы не воровали. По сути дела — это был прототип сегодняшних охранников. Он мог плеткой отстегать детей, которые воровали горох или молодую кукурузу. Мог заставить взрослых сбросить с воза сено или клевер, которое те положили для якобы мягкости сидения. Мог о любой краже сообщить председателю, а с его согласия участковому милиционеру и возбуждались уголовные дела за кражу зерна, комбикорма, молодых поросят, телят или птиц. Многих брали на поруки, но иногда и сажали за решетку. Ох, как я хотел вырасти и стать объездчиком. В конце уборочной был праздник, его у нас называли «обжинки», последний колосок в поле срезан. Накрывался огромный стол, на всю бригаду, на столе чего только не было. Борщ, суп, каши из трех или четырех круп. Мяса завались — мясо из курицы, утиное, гусиное, говядина, свинина, баранина. Пироги с грибами, пироги с яблоками, медовые пироги, просто мед. Самогона — залейся, пили тогда из граненых стаканов. Я удивлялся, как можно выпив стакан самогона двести пятьдесят грамм и не упасть замертво. А колхозники пили, причем по нескольку стаканов и не пьянели, так слегка становились веселее, пели песни, пускались в пляс. Женщины пили из маленьких граненых, рюмочек сто граммовой вместимости. Были, конечно, и те кто, захмелев, падал под стол, иные начинали задираться и лезли на рожон. Но, получив по лицу, успокаивались. Гуляли до поздней ночи с песнями плясками, женщины уходили на вечернюю дойку и затем снова возвращались, продолжая веселиться. Дети тоже гуляли вместе с взрослыми, и им перепадало по рюмочке самогона, от которого голова кружилась, изображение двоилось и хотелось плясать и петь. Но они, чтобы не выдать себя, в этих плясках и песнопениях не участвовали. Но когда кто-то из взрослых замечал, что дети, выпивши, говорили им:

— Рано начинаете пить, будите как отцы алкоголиками.

Мне пить не нравилось, и я твердо решил, что, когда выросту совсем не буду пить самогона. Судя по сегодняшнему дню, я свое слово сдержал.

Но вот, закончилось лето. Скоро в школу, опять учить уроки. Как любимые — математика, физика, русская литература, физкультура, труды. Так и нелюбимые — биология, химия, украинский язык — мы его в детстве (да простят меня истинные украинцы) называли «телячьим». Особенно он нам не нравился за иные знаки препинания, например, «апостроф» и когда его надо ставить, когда не надо? Это было не понятно, а значит не интересно. Но я очень любил песни на украинском языке, все мои родственники, включая отца с матерью, пели эти песни. Украинскую литературу я любил, как и русскую. Читал много книг, как классиков, так и современников. Но больше мне нравились стихи, я удивлялся таланту поэтов и восхищался прекрасно подобранной рифмой. Хорей, ямб, дактиль, амфибрахий, анапест владение рифмой меня просто очаровывали. Поэты и прозаики: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Некрасов, Маяковский, Блок. Тарас Шевченко, Коцюбинский, Леся Украинка. Ломоносов, Максим Горький. Для меня они были кумиры. Все, что можно было достать из их произведений я доставал, и читал, заучивая многие наизусть. В своей школе, я ходил в литературные кружки. Это мне было очень интересно. К восьмому классу я уже начал пробовать писать стихи. Тем более был повод, умер наш любимый учитель физкультуры Евгений Степанович. Потрясенный этим событием я написал свое первое стихотворение.

На широком кладбище свежая могила,

Ярко светит звездочка красная над ней.

Жизнь его короткая так же всем светила.

Он дарил нам знания до последних дней…

Я отнес это стихотворение директору школу, его жена, Мария Сергеевна вела у нас литературный кружек, и он дал команду, мое стихотворение отпечатали на машинке и повесить в коридоре школы на обозрение всем. Под ним было написано, что написал его я. Это была первая проба пера и сразу такая публичная. Затем было стихотворение о прощании со школой. Я окончил восьмой класс и поехал поступать в ПТУ, стихотворение я подарил своему классному руководителю Татьяне Васильевне.

Вот расстаемся со школой любимой,

Классом, партой, доской.

Словно уходим от матери милой,

С грустью и сильной тоской…

Но все это было потом, когда я уже заканчивал учебу, и жизнь в селе Глазово, а пока я после трудного колхозного лета пошел в четвертый класс. Учеба была нудным занятием, кроме математики, похоже, у меня были склонности к этому предмету, поскольку я все упражнения, задачи, а в последующем и уравнения решал за один урок. Причем все шесть вариантов, которые предлагались нам учителем. Конечно, раздавал решенные варианты товарищам, и они списывали и получали тоже положительные оценки. Но учитель математики Надежда Гапоновна, заметила несоответствие результатов и истинных знаний моих друзей. Далее, как только я решил свой вариант, она забирала мое решение и отправляла меня гулять на школьный двор. Пару раз директор или завуч приводили меня обратно в класс, думая, что я прогуливаю уроки, но потом все привыкли к этому и я в период контрольных работ, отдыхал на спортивном городке школы. По физике у меня были подобные с математикой результаты, но учитель физики Поликарп Павлович меня не отпускал гулять, а нагружал дополнительными задачками, для общего развития. У Поликарпа Павловича, была дочь Аня, моя одноклассница, в которую я был тайно влюблен в шестом классе. Как увижу ее идущую в школу или едущую на возе с родителями, так мое сердечко сладко забьется, по всему телу проходит истома и бреду я за ней до самой школы, и до самой окраины села, сам не понимая, зачем я это делаю. Но со временем, где-то к седьмому классу эта любовь прошла. Кстати Поликарп Павлович тоже умер в расцвете сил. В это период я начал дружить с Надеждой, тоже моей одноклассницей. Она, как и я, была маленького роста, и мы вместе смотрелись довольно прилично. Правда она была слегка полновата и за это ее дразнили «бочка», так ее все и звали «Надя бочка». Дружил я с ней до восьмого класса, помогал ей решать задачки, и делать другие уроки из домашнего задания. В учебе она была, если честно, не очень. Однажды я, провожая ее, домой, впервые в своей молодой жизни признался ей в любви. Конечно, надеялся на взаимность и первый поцелуй, но она начала мне говорить какие-то нелепицы, приводя слова сына директора школы Гены, который был младше меня на год, но тоже имел на нее виды. Будто я хочу воспользоваться ею, и затем бросить. Такого коварного удара в спину я не ожидал и был просто обезоружен. Встречаться с Надеждой больше я не стал, а сыну директора надавал по лицу так, что меня чуть не исключили из школы. Второй раз меня, чуть не исключили из школы, за то, что я нацарапал гвоздем на классной доске слово из трех букв. Но отец мой на педсовете сказал:

— Сам Маяковский написал на литературном заведении «Дом Герцена» слова «Хер цена, вашему Дому Герцена!», — и в школе меня оставили.

Но мать Гены, Мария Сергеевна, которая вела литературный кружок, сказала мне, что я не достоин, быть в литературном кружке с такими садистскими наклонностями и выгнала меня из кружка. Но зато ее сынок, запомнил на всю оставшуюся жизнь, что клеветать нехорошо.

На каникулах после окончания четвертого класса, я снова пошел работать в колхоз, естественно в свою бригаду. Меня бригадир с удовольствием взял на работу и по просьбе конюха, я начал с ним гонять пасти коней в «ночное» — так называлась эта работа. Верхом на «Перваке» или «Майке», мы выгоняли кнутами всех лошадей и гнали их на луг у реки, там их всех по очереди стреножили путами, кроме жеребят конечно. Разведя костер, стерегли лошадей, пока те кушали траву с вечерней росой. Наевшись, лошади ложились вокруг костра и отдыхали на травке, мы же по очереди спали. Один всегда был на чеку, во-первых, подбрасывал в костер ветки, чтобы не погас, во-вторых, смотрел, чтобы волки не «подрезали» жеребят. Тогда волков в лесах было много, и они иногда делали набеги на стада овец, телят или лошадей. Как это было прекрасно сидеть ночью у костра, слышать лошадиное ржание, видеть огромное количество звезд на темном фоне небесной вселенной. Видеть падающие звезды и загадывать по ним желания. Вдалеке в деревне слышались песни девчат, музыка гармони, пьяная ругань колхозников, вой избитых ими баб, визг поросят, мычание коров. К полночи все затихало, и только местные деревенские петухи кричали о том, что прошел еще один час. Утром над рекою появлялся туман, выпадала роса, становилось зябко. Начинаешь, подбрасывать в костер больше веток, садишься поближе к костру. Но вот небо на востоке начинает розоветь, играя красками от бледно-желтых красок, до красок фиолетовых. Первые лучи восходящего солнца упираются в редкие облака, пронзают их насквозь как рентген. Вся долина заливается оранжевыми красками, и как в детской песне, оранжевое небо, оранжевая трава, оранжевые тучи, оранжевая вода в реке. Как раз на этом месте, где мы пасли коней, на реке стояла водяная мельница моего деда. Теперь от этой мельницы остались только четыре дубовые сваи, торчащие из воды.

Но вот выглянуло и само солнышко, большое красное с небольшой аурой желтизны по кругу и все изменяется вокруг. Деревья, кусты, трава все становится ярко зеленого цвета. Вода в реке отливает голубизной от такого же голубого неба, все становится четким, видимым, приобретает реальные свои дневные формы. Лошади просыпаются, начинают кушать траву, с утренней росой, жеребята резвятся, разминая, затекшие за ночь ноги. Мы с конюхом снимаем, и повязывает на шеи лошадям «путы», садимся верхом на своих лошадей и начинаем сбивать табун в один кулак, направляя его в сторону бригады. К семи часам утра лошади должны быть в стойлах конюшни, а к восьми часам утра уже почищенные, расчесанные, с обрезанными копытами, быть готовыми к трудовому дню. Подковывали тогда только верховых лошадей, а обозных подковывали только в гололед. На бригаде у нас было три конюха, и пасли лошадей они по очереди, ночь через две. Естественно и «подпаски», так называли нас, помощников конюха, идущих в «ночное». В свободные от «ночной» дни, я ходить по наряду, на распахивание картофеля, таскание копен с сеном и соломой, ворочал сено, полол кукурузу и свеклу. Рвал стебли конопли, связывал их в снопы «замашками» — это низкорослая конопля. На каждую семью давалась нива свеклы, нива конопли, нива кукурузы и ее надо было семьей прополоть, окучивать, а для конопли — вырвать и связать в снопы. И никто тогда не знал, что конопля — это наркотик. Нива не давалась только учителям и работникам конторы, все остальные жители села были обложены этим непосильным трудом. А если учесть, что у каждого было еще по сорок соток своего огорода и подсобное хозяйство, то становится ясно, что вкалывали колхозники все, от мала и до велика, с рассвета до заката. В родном колхозе, за это лето я заработал довольно много трудодней, ведь за «ночное» ставили двойные трудодни. Не помню общую цифру заработка, но привез домой по осени восемь мешков пшеницы, двенадцать мешков ржи. Муки намололи полный чулан, мать нарадоваться не могла моему заработку. Но лето как всегда быстро заканчивается, и я снова пошел в школу, но уже в пятый класс. После пятого класса, мне просто повезло, крестный отец моей сестры, взял меня к себе на молочно-товарную ферму пасти овец. Работа не пыльная, овцы бредут себе гуськом в сторону луга утром, и в сторону фермы вечером. Большая овчарка помогает их пасти, заворачивая от полей с озимыми или клевером. Конечно собака помощник и для охраны от волков, хотя за все время моей работы, я ни разу не видел волка, нападающего на стадо. Платили за работу пастуха довольно много, писали по двенадцать трудодней в день. Это, к примеру, необходимо сделать четыре нормы на распашке картофеля, чтобы получить такую сумму. Естественно и иные блага были при этой работе. Молока, хоть залейся, если резали какую-то живность, корову, теленка, барана не важно, всегда перепадало свежего мяса и жареной печени. Приходилось, конечно, вставать очень рано. Умылся, собрал «сидор» (узелок) с обедом, взял книгу, плеть и пешком три километра до МТФ. Вначале улицами села со слоем пыли, а затем по густой лесопосадке. Ветки деревьев цепляются за одежду, осыпая с листьев холодной росой. Горизонт уже розовый от восходящего солнца, ноги идут сами, голова еще немного в сонном тумане, идешь на полуавтомате. Но обильные обливания каплями росы с листьев, случайно задетых деревьев лесопосадки окончательно прогоняют дремоту. Сразу идешь на сепаратор, там уже собрано все молоко для перегона его на сливки. Набираешь бутылку свежих сливок и большую бутылку перегона, сливки для себя, перегон для молодых ягнят. Дело в том, что овечки, когда начинается у них «течка», плохо кормят свое потомство, приходится подкармливать. Была у нас обязанность и по наблюдению за овечками, у которых начинается «течка», их мы помечали зеленкой и вечером передавали ветеринару, для искусственного осеменения. Баранам мы под живот подвязывали фартук из белой материи, чтобы они, не могли повлиять на вырождение породистого племени овец. Выгоняли мы овец далеко, почти на самую окраину полей принадлежащих нашему колхозу, в основном к болотам. Там и трава была сочнее, и всегда имелось озерцо, напиться стаду. Да и самому искупаться, если уж большая жара. Когда наступал обеденный зной, овцы сбивались в кучу и ложились в траву, охлаждая свои тела, о еще не совсем прогретую землю. Мы в это время начинали обедать, разводили костерок, жарили на «ловцах» (очищенная и заостренная ветка лозы или иного дерева) сало, пекли картошку, затем все это поедали с луком или огурцом, или помидором, по сезону конечно. Когда свежая зелень надоедала, брали с собой соленые огурцы, они бодрили, и меньше хотелось пить. В период этой работы, я научился добывать шмелиный мед. Мед земляных шмелей, самый вкусный и самый полезный. Следишь за летающими черными шмелями и когда он, набрав нектара с пыльцой, улетает в свое жилище, примечаешь палочкой норку, куда он залез. Шмели живут парами, и они не кусаются. Дождавшись, когда оба взрослых шмеля вылетят из своей норки, раскапываешь ее аккуратно ножом. Примерно на глубине двадцать — тридцать сантиметров у них сооружены соты, заполненные медом. Достаешь эти соты аккуратно, затем пьешь мед и кладешь их обратно. Соты прикрываешь землей и дерном, чтобы родители не заподозрили. Когда шмели прилетают, они долго кружат в поисках своей норки, затем начинают прокапывать новую норку к своим сотам. Прокопав, начинают свою работу сначала и до полной победы. Вот такие они трудолюбивые. Но есть земляные шмели желтого цвета с полосками, это страшные шмели. Увидел такого уходи, если они заподозрят в тебе разорителя их дома, будут гоняться за тобой, пока не укусят. Гналась однажды за мной такая пара, отмахивался от них плащом. Но пока не зарылся в стог сена, не отстали. Иногда мы пасли овец у леса, который местные жители называли «Смоляницей», наверно потому, что там росли сосны, из которых текла смола. Второй лес называли «Бор» в этом лесу было много дубов, осин, берез и конечно сосны. Красиво было в лесу и по тем временам было очень много зверей. Но меня интересовали, конечно, грибы, я изучил все грибные места и по сезону набирал разных грибов. Вначале шли маслята и рыжики, затем белые грибы «колосовые», название его было в народе такое, потому, что он рос в период созревания колосков пшеницы. Затем подберезовики, подосиновики, бабки и летние опята. А уже потом белый гриб «боровик», зимние опята, черный груздь, лисички. Собранные белые грибы, бывало, сразу одевали и жарили на «ловце» вместе с нанизанным салом. Получалось очень вкусно, а аромат стоял такой, что слюна капала, пока жарил. А уж любование природой и поглощение легкими свежего, чистого воздуха было хоть завались. Природа в Украинском Полесье просто чудесная и неповторимая. Небольшие холмы, рощицы, кустарники, болота, поросшие камышом. Луга, леса, небо, какое голубое небо над Украиной. Легкий ветерок слегка трогает за рукава рубашки, треплет воротник, играет с волосами, освежая лицо утренней прохладой или обжигая полуденным зноем. Лежишь в траве смотришь в небо, на проплывающие белые облака и мечтаешь о том, как вырастешь, и обязательно станешь летчиком, и будешь покорять это небо, летать выше этих облаков, там высоко, высоко у самых звезд. Но и это лето закончилось почему-то быстро, пошел я уже теперь в шестой класс.

О шестой класс — это время, когда сердце и взгляд тянутся к девчонкам из своего класса, первая любовь, первая драка, первое разочарование, что выбрали не тебя. Одежду начинаешь чаще стирать, сильнее оглаживать, да и одеть уже не все хочется, только то, что принято одевать мальчишкам в данном селе, в данное время, отрочество, одним словом. Учебный год тянулся в этот раз очень долго. Осень была дождливая, и приходилось ходить в резиновых сапогах или бахилах (самодельные калоши). Домашние задание были все труднее, а гулять вечерами хотелось все больше. Начались неприятности с не выученными уроками и прогулами. Правда, мой отец был в этом плане лояльным человеком:»

— Не хочешь учиться и не надо, будешь быкам хвосты крутить, — говорил он спокойно и улыбался.

Это спокойствие и улыбка действовали сильнее всякого ремня. Исправлялись отметки на положительные, подтягивались хвосты, и все входило в обычный учебный ритм. Зима была снежной, и мы на уроках физкультуры бегали на лыжах. Правда лыжи были еще те, из толстого дерева и крепление было такое, что одевалось прямо на сапоги или валенки, про лыжные ботинки и пластиковые лыжи тогда еще никто и не знал. Но бегал я на лыжах очень быстро, по крайней мере, в школе я занимал первые места на всех соревнованиях. В седьмом классе меня послали на соревнование, на первенство района среди школ, и я занял первое место на дистанции три километра. Моя первая грамота в спорте была именно за это, она как символ начала моей спортивной карьеры хранится у меня до сих пор. но были и неприятности связанные с лыжами. Сделали мы на замерзшем озере спуск и трамплин прямо с крутого берега. Катились и прыгали, пролетая по воздуху метров пять, приземлялись на заснеженный лед озера. Вот в одном из таких прыжков, я не удержал равновесия и мои лыжи треснули пополам, как дрова под топором. А ведь лыжи то школьные. Они пронумерованы и записаны на меня. И тут разыгралась целая операция. Маленькими сапожными гвоздиками я скрепил сломанные лыжи между собой, только бы не отвалились пока сдам. Ацетоном стер номера лыж и написал краской другой номер. Сдавал лыжи в толпе ребят, да и кто-там проверял, сдали и сдали. Но этим обманом я избежал наказания за сломанные лыжи. Конечно это плохо, но зато эффективно.

Весна была ранняя и теплая, первого апреля уже на деревьях появились зеленые листочки. Весна, о, как она, будоражит молодую кровь, как она слепит глаза и отнимает разум. В эту весну я и влюбился в ту Анюту, что так и не ответила на мою любовь, а может, она просто и не знала, что я был влюблен, ведь я любил ее на расстоянии, боясь даже приблизиться к ней. Но вот снова каникулы, снова иду работать в родной колхоз, и снова меня отправляют работать на МТФ, но уже пасти телят. О, это совершенно не одно, и тоже, что пасти овец, телят пасти гораздо труднее. Причина в том, что за зиму телята, находясь в телятнике, застаиваются. Выходя на простор лугов, начинают разбегаться в разные стороны, взбрыкивая и громко мыча от радости и свободы. Первые дни с нами на выгон телят выходят и все работники, чтобы удержать непослушное стадо. Но через пару, тройку дней, телята начинают привыкать к коллективному походу на пастбище и обратно. Обратно в телятник они вечером бегут, так не удержишь, ведь там их ждут «телятницы» с молочным «пойлом» (так называли колхозники эту смесь муки, отрубей и молока) и добрыми ласковыми словами. Остальное воспитание делает длинный кнут, так метров пять длинной, да еще с ременным наконечником. Как только кто из телят начинает взбрыкивать, ударишь его по правой половинке бедра и непослушный теленок, перекосившись от боли, сразу возвращается обратно в стадо. Я хорошо научился, как плести, длинные пастушьи кнуты, так и обращаться с ними. На расстоянии пяти метров одним хлестком срезал травинку, вот такая точность попадания. Возможно это от моей бабушки цыганки, любовь к кнутам. Такой длинный кнут в деревне назывался «пастушка». Благодаря «пастушке» телята быстро становились смиренными и шли, не отбиваясь от стада. В основном все трудности заканчивались примерно через пару недель, дальше все шло, так же, как и с овцами. Пощипали травки, попили водички и улеглись к полудню поспать. Вот только бегали они гораздо быстрее овец и если уж побежали, то приходилось мчаться во всю прыть, чтобы обогнать стадо и остановить его. Вот тут-то я видимо и научился делать рывки на двести метров. Поскольку, когда я поступил в ПТУ, то все два года держал первенство в беге на двести метров. По этому поводу у меня тоже есть грамота, вторая в моей молодой жизни.