Мое облако — справа

Горел

памяти Н.П.Наумова

1

Забавно наблюдать за скворцами, когда они кормят своих птенцов. Особенно через полевой бинокль, как это делает унтерштурмфюрер Клозе, с комфортом развалившись на теплом капоте бронетранспортера. Через оптику отлично видно круглый леток скворечника и в нем широко раскрытые желтые клювы, в которые заботливые родители только поспевают запихивать всякую мелкую живность. Под слегка хрипловатое звучание арии Сольвейг из оперы «Пер Гюнт» с пластинки на патефоне все это способно вызвать умиление и в самом зачерствелом солдатском сердце. А на то, что синее небо постепенно все сильнее и сильнее затуманивается клубами черного дыма, на фоне волшебной музыки Грига можно не обращать внимания.

Ощущение идиллии смазывается, когда запись заканчивается. Потому что теперь слышны выстрелы, крики и треск горящего дерева.

Клозе недовольно морщится.

— Хашке! — кричит он по-немецки денщику. — Поставь еще раз! Да смотри, осторожнее!

— Не извольте беспокоиться, герр унтерштурмфюрер! — по-немецки отвечает денщик, типичный бывший студент-очкарик и, подкрутив пружину патефона, осторожно опускает иглу на пластинку.

Сладкоголосая Сольвейг поет снова, и снова над скворечником мечутся скворцы, но небо уже затянуто черным дымом, выстрелов становится больше и они слышнее.

Унтерштурмфюрер отрывается от бинокля и смотрит на часы.

На центральную площадь деревни рядом с добротным домом на каменном фундаменте выходят штурманн-огнеметчик и три автоматчика. Лица у всех закопченные, веселые. Парни только что закончили тяжелую работу — а это уже радует, к тому же они молоды, здоровы и уверены в себе. Один из автоматчиков смеха ради даже повязал поверх форменного кепи нарядный женский платок, где на зеленом поле яркими пятнами цветут красные и желтые розы.

Огнеметчик, оперевшись спиной о борт «ганомага», достает пачку сигарет и угощает автоматчиков. Прикуривает сам от раструба огнемета и дает прикурить товарищам.

С водительского места за сигаретой тянется шофер.

— Тогда и мне, Клаус!

Клаус встряхивает пачкой и протягивает ее шоферу.

На площадь выходят еще четверо солдат.

— Налетай, камрады, Клаус угощает! — кричит им шутник в женском платке.

Через минуту, кроме унтерштурмфюрера и Хашке, курят все, обмениваясь репликами и шутками, как это бывает в любой мужской компании:

— У Клауса приступ щедрости!

— Нет, он сегодня не Клаус, а Weihnachtsmann, Санкт-Николаус!

— Просто он не такой жадный, как ты, Петер!

— Не клевещите на Петера, — заступается за боевого товарища щедрый Клаус. — Когда придет время его отпуска, он раздаст не пачку, а пачку и еще две сигареты сверху.

— Счастливчик Клаус — через несколько дней он будет пить пиво в Фатерлянде!

— Не завидуйте, друзья, за каждого из вас я выпью по пять кружек пива. Обещаю!

— Не забудь передать привет моей жене, земляк! И привезти от нее посылку. Только за меня мою Гретхен обнимать не надо! — смеется шутник.

— Не беспокойся, Ганс, моя Марта обнимается гораздо лучше!

— О да. Клаус прав, и я тому свидетель: Марта — чемпион по обниманию. И хотя во многом другом моя Гретхен даст Марте фору, пусть в качестве приза этот платок достанется подруге Клауса. Как подарок от всех нас.

Камрады одобрительно шумят, Ганс снимает платок, аккуратно сворачивает его и, по-рыцарски преклонив колено, протягивает огнеметчику.

— Dankeschön, — говорит щедрый Клаус, но забирать платок не торопится. — Я приму ваш подарок, друзья, если он не полиняет, когда Ганс отмоет его от крови!

Ганс с сожалением отбрасывает платок в сторону.

— Он обязательно полиняет — крови слишком много. Лучше я подарю Марте что-нибудь другое.

Унтерштурмфюрер Клозе снова смотрит на часы.

— Парни Рейнара еще не закончили?

— У Рейнара был запасной баллон. Не в его правилах делать работу наполовину.

Унтерштурмфюрер, подумав, приказывает:

— Поехали! Нам как раз в ту сторону.

Двое автоматчиков садятся за руль мотоциклов, остальные грузятся в «ганомаг».

Клозе садится в коляску первого мотоцикла, Хашке с патефоном — в коляску второго.

Из патефона на вытянутых руках Хашке звучит известная песенка про коричневый лесной орех.

«Ганомаг» трогается первым, но останавливается, потому что на площади появляются трое автоматчиков и Рейнар.

— Хотели уехать без нас? — ворчит Рейнар, снимая с плеч ранец огнемета.

У щедрого Клауса в предвкушении отпуска отличное настроение.

— Если бы без вас, мне не пришлось бы поджимать ноги, как кузнечику, в тесном кузове, — говорит он со смехом и помогает Рейнару подняться. — У тебя в баллоне что-нибудь осталось?

— Примерно четверть.

Клаус хлопает водителя по плечу:

— Не глуши мотор, Шульц, я быстро! — и спрыгивает на землю, прихватив с собой огнемет Рейнара.

— Что там еще у вас, ефрейтор? — раздраженно кричит Клозе.

— Прошу прощения, унтерштурмфюрер! Я чуть не забыл про этот дом. Мы не стали его жечь, чтобы было, где поставить технику. А сейчас — последний салют в честь моего отпуска!

Клаус пинком разбивает стекло в подвальном окне дома и направляет в него долгую струю пламени, сжигая оставшееся горючее до последней капли.

Скворцы-родители испуганно шарахаются прочь от скворечника, и словно бы их глазами сверху мы видим движение немецкой колонны, горящие дома и неподвижные тела рядом — большей частью женщин и стариков.

Скворцы поднимаются все выше и выше, а «Schwarzbraun» звучит все громче и бравурнее:

Schwarzbraun ist die Haselnuss,

Schwarzbraun bin auch ich, bin auuch ich.

Schwarzbraun muss mein Madel sein

Gerade so wie ich.

Duvi du duvi di ha ha ha!

Duvi du duvi di ha ha ha

Duvi du duvi di…

2

Узкая улочка на окраине леспромхозовского поселка где-то на среднем Урале.

На восточном горизонте фиолетовый свет переходит в ультрамариновый с оттенком алого, утоптанный снег искрится, отражая свет ущербной луны, и в целом картинка пробуждает в памяти известную строчку классика: «Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут». Разве что «украинская» в ней заменить на «уральская» и время действия перенести с летнего на начало марта.

Впрочем, «ночь тиха» довольно относительно. Отчетливо хрустит ледок на замерзших под утро лужах под ногами Василия Петровича Тулайкина, двадцатидвухлетнего директора Усть-Канорского Детского дома, бывшего лейтенанта, и далеко разносится песенка, которую он напевает:

В одном городе жила парочка,

Он был шофер, она — счетовод,

И была у них дочка Аллочка,

И пошёл ей тринадцатый год…

То, что товарищ бывший лейтенант поет, характеризует его как человека энергичного, умеющего сочетать молодой задор с целеустремленностью и уверенностью в будущем. Несмотря на то, что в правом рукаве его овчинного полушубка вместо руки культя чуть выше локтя, и потому что идет весна 1945-го года.

Трехэтажное каменное здание Детского дома-интерната стоит чуть на отшибе от линий жилых домов, рядом с двухэтажным бревенчатым зданием, в котором сейчас располагается Усть-Канорская школа-семилетка, и Тулайкину на дорогу через пустырь как раз хватает второго куплета песни:

Началась война — мужа в армию.

Он с вещами пошёл на вокзал.

Он простился с ней, с женой верною

И такое ей слово сказал:

«Я иду на фронт биться с немцами,

И тебя я иду защищать,

А ты жди меня и будь верная,

Обещайся почаще писать…»

Последние слова он допевает уже на крылечке, оббивая сапоги от снега, и открывает дверь.

3

Небольшое помещение, что-то вроде приемной, но вместо стульев — обычная деревенская лавка, накрытая домотканым половиком, слева лестница на второй этаж, напротив входа дверь в кабинет директора.

— Утро доброе, Иван Иванович! — жизнерадостно и громогласно кричит Тулайкин, едва переступив порог. — Как спалось на рабочем месте?

— Скажете тоже, «спалось», — добродушно ворчит согнувшийся перед распахнутой дверцей печки шестидесятипятилетний Иваныч. — Мы службу знаем. Обход после отбоя, в два часа и в пять утра, как положено. Опять же печку протопить к приходу начальства…

— И это правильно, — изволит молвить Тулайкин басом, но изображать начальство у него плохо получается. Ловко управляясь одной рукой, он снимает полушубок и приспосабливает его на деревянной вешалке справа от двери. — Ладно, шучу! Не обижайся, Иваныч. Завхоз ты правильный. Да и сторож из тебя так, ничего себе…

— Все бы вам балагурить, Василий Петрович. Директор как-никак, а чисто пацан, ей богу!

Тулайкин подмигивает собственному отражению в мутном квадратном зеркале, прикрепленном к стене рядом с вешалкой.

— Я еще вырасту. Наберусь ума-опыта — будете у меня строем ходить!

В недрах печки с веселым гулом шумит разгоревшийся огонь, довольный Иваныч закрывает дверцу и поднимается с колен.

— Ну, доброго вам дня, Василий Петрович, — говорит он, надевает ватник и ушанку, но у порога останавливается, будто бы только сейчас вспомнив: — Ах, да… Не пугайтесь: в кабинете у вас… того… Постоялец, в общем.

— Какой такой постоялец? — удивляется Тулайкин.

— С поезда, что в третьем часу на Орулиху прошел. Не сомневайтесь, документы я проверил: все в ажуре. Военный билет, направление от РайОНО. А покуда ночь… Короче, я его в вашем кабинете расположил.

— И правильно. Направление от РайОНО, говоришь? — Тулайкин складывает руки на манер молящегося католика и смотрит на потолок. — Неужели это тот, о ком я подумал?!

— Про «в распоряжение директора Усть-Канорского Детского дома» я запомнил, а вот в качестве кого, проглядел почему-то, — оправдывается завхоз, но по хитрому прищуру его кержацких глаз лишь тупой не догадается, что насчет «проглядел» он нагло врет, абы еще сильнее заинтриговать начальство.

Далеко не тупой Тулайкин торопливо выпроваживает интригана:

— Все, ступай уже, да и я пойду… с постояльцем знакомиться!

Одернув гимнастерку и безрезультатно попытавшись пригладить непокорный вихор на макушке, товарищ директор открывает дверь своего кабинета.

4

Яркий свет, от которого Алевтина зажмуривается…

…и это не тот свет, который включает вошедший в кабинет Тулайкин, а тревожно пульсирующие вспышки красной лампочки над дверью в пилотскую кабину «дугласа» — сигнал на десантирование диверсионной группе из пяти человек. Сидящий напротив Алевтины крепыш-татарин, подавшись вперед, успокаивающе касается ее руки и что-то говорит, но сказанное им заглушает шум моторов. Алевтина кивает и, как это свойственно девушкам в минуты волнения, пытается поправить волосы, скрытые под гладкой кожей десантного шлема, и почему-то долго смотрит на свою левую ладонь…

В открытый люк в угольно черную августовскую ночь она ныряет четвертой после крепыша-татарина, секунд десять несется вниз, пока стропы парашюта не дергают ее за плечи и не замедляют падение.

Приближаясь к земле, она пересчитывает едва различимые на фоне звездного неба белые купола, видит внизу треугольник сигнальных костров и почти успокаивается. Вдруг к затухающему вдали шуму авиамоторов добавляется резкий винтовочный выстрел где-то там, внизу, которому вторят лающие автоматные очереди. Уже все понимая, Алевтина с ужасом пытается оттянуть стропами парашют в сторону. Поздно — снизу четырьмя перекрещивающимися лучами бьют в небо мощные прожектора, отыскивая парашютистов одного за другим, и тогда к ним от земли тянутся бегущие пунктиры трассирующих пуль. Наконец один из прожекторов «цепляется» за Алевтину…

…только это уже не прожектор, а лампочка на потолке, которую включает вошедший в кабинет Тулайкин.

Убранство кабинета самое непритязательное. Ничего лишнего. Простой канцелярский стол с чернильницей и кипой бумаг, табурет для директора и два обыкновенных кухонных стула для посетителей. Рядом с дверью половина круглой печки, которую с той стороны растапливал Иваныч. Окна с простыми занавесками покрыты толстым слоем изморози. Над столом вырезанный из газеты портрет Вождя, чуть ниже и сбоку — карта с флажками, обозначающими линию фронта. Справа от стола и напротив окна облезлый кожаный диванчик, на котором, укрывшись шинелью с головой, спит Алевтина. То есть это мы знаем, что на диванчике спит Алевтина, бывший радист диверсионно-разведывательной группы; Тулайкин же видит только шинель с тремя звездочками и ноги в офицерских галифе.

— Подъем, товарищ старший лейтенант! — негромко командует он.

— Даже командующий фронтом не имеет права войти в женское помещение воинской части и приказ на подъем отдает через дневальную, — отвечает из-под шинели Алевтина. — После чего ждет на крылечке. Плохо устав знаете, товарищ лейтенант?

От слов девушки у товарища лейтенанта округляются глаза.

— Ничего себе! Не постоялец, оказывается, а постоялица? Прошу прощения, виноват. А насчет устава… Ну, Иваныч!

Алевтина садится, укрываясь шинелью до плеч.

— Не виноват Иваныч. Не разглядел впотьмах, да и метель. Офицер и офицер.

— Все равно. Попадет теперь Иванычу — я начальство или кто? Заставлю уставы учить. И гарнизонной службы, и постовой, и оккупационной…

— А как насчет крылечка, товарищ Тулайкин?

— Нетушки, на крыльце холодно! Я лучше отвернусь.

Тулайкин разворачивается на каблуках, словно бы напоказ выполняя армейскую команду «Кру-гом!»

Алевтина откидывает шинель и торопливо натягивает гимнастерку, управляясь одной правой рукой — на левой вместо ладони у нее протез в черной перчатке.

— Уже можно, — говорит она, вставая.

Тулайкин снова делает поворот «Кругом!» и, застыв на месте, смотрит на левую руку Алевтины.

Алевтина, поскольку не она это первая начала, по-уставному вытягивается по стойке «Смирно!» в полном соответствии с известным указом Петра I от девятого декабря1709-го года, согласно которому подчиненный «перед начальствующим должен имеет вид лихой и слегка придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство», и докладывает:

— Товарищ лейтенант, разрешите доложить: старший лейтенант Донатович в ваше распоряжение прибыла! И даже разбужена и построена.

Тулайкин, не в силах отвести взгляд от черного протеза на ее левой руке, непроизвольно касается своего увечного предплечья и отвечает не сразу…

5

— Товарищ подполковник, разрешите доложить: лейтенант Тулайкин к месту прохождения дальнейшей службы прибыл!

В новенькой необмятой шинели с двумя кубарями в петлицах Тулайкин по-уставному отдает честь угрюмому подполковнику с черными провалами вокруг воспаленных от недосыпа глаз. Из-за низкого потолка в землянке свежеиспеченному лейтенанту приходится смешно вытягивать вперед голову на худой и по-мальчишески длинной шее, но четкий отработанный жест, которым он «берет под козырек» правой рукой, безупречен и мог бы удовлетворить самого взыскательного командира-строевика в мирном тридцать восьмом году. Но сейчас в календаре начало декабря 1942 года и самый разгар Второго Ржевско-Сычёвского наступления, поэтому подполковника навыки Тулайкина в строевой подготовке не впечатляют.

— Прибыл, говоришь? — не вставая, подполковник берет документы лейтенанта и, не глядя, передает их замполиту. Тот, поправив очки, заглядывает в командировочное удостоверение и утвердительно кивает.

— И ведь что удивительно, нашел, куда надо, не заблудился в темноте… — подполковник вздыхает.

— А я везучий, товарищ подполковник! — с пацанским задором говорит Тулайкин.

— Везучий, говоришь? Завтра поглядим, какой ты везучий… А пока примешь взвод в роте капитана Семенова — по линии окопов из блиндажа налево и, не доходя, упрешься в его НП. С бойцами познакомишься, а там все просто: через два часа артподготовка, а после по двум зеленым ракетам — в атаку. Продаттестат и табельное оружие получишь завтра, если… — подполковник опускает глаза и после короткой паузы отстегивает с себя кобуру. — Возьми пока мой ТТ. Пообещай, что вернешь, везучий! — последние слова подполковник выкрикивает с каким-то странным надрывом.

— Обещаю, — говорит Тулайкин и широко улыбается. — Я не только везучий, но и ответственный.

— Послушай, везучий и ответственный, — вмешивается замполит. — А что у тебя за шпаковский чемодан такой огромный?

— Это не чемодан, товарищ майор. Это футляр для аккордеона. Я его для удобства мешковиной обернул и лямки приделал, чтобы за спиной носить.

— А в футляре что, если не секрет?

— Как что? Аккордеон, — Тулайкин, выпучив глаза, преданно «ест глазами начальство». Напряжения мышц для этого выпучивания оказывается достаточным, чтобы губы не разъехались в улыбку, которая начальству вряд ли бы понравилась.

Тем не менее, даже такой ответ раздражает замполита:

— Аккордеон?! Послушай, лейтенант, а ты боевой батальон с ансамблем песни и пляски не перепутал?

— Никак нет, товарищ майор. Наоборот.

— Что значит наоборот?

— В ансамбль песни и пляски меня хотели после училища направить, только я отказался.

— Вообще-то приказы не обсуждаются…

— Так точно, товарищ майор, но у меня получилось!

Подполковник смеется и жестом останавливает замполита, уже надувшего грудь для грозного разноса обнаглевшему лейтенантику.

— Оставь его, Матвей Исаевич, не придирайся к парню. Завтра после боя поговорите. Если будет о чём.

«И с кем», — думает замполит.

— Разрешите идти, товарищ подполковник? — говорит Тулайкин.

— Ступай!

Тулайкин все тем же лихим взмахом правой руки отдает честь, поднимает с земляного пола футляр с аккордеоном, делает шаг назад, в темноту…

…и оказывается в своем директорском кабинете Усть-Канорского детского дома и школы-интерната в начале марта 1945-го года.

— Во-первых, не «товарищ лейтенант», а бывший товарищ лейтенант, — соблюдать субординацию в разговоре с симпатичной девушкой Тулайкину явно не хочется. Тем более что девушка старше его по званию.

— Товарищ бывший лейтенант, разрешите доложить: бывший старший лейтенант Донатович…

— Да вижу, что прибыли. Разбуженная и построенная… Есть предложение. Зовите меня просто Васей.

— Не слишком ли вы… торопите события, товарищ бывший лейтенант?

— А вы мне сразу понравились. Извините за простоту и не сочтите за наглость, но между нами… — Тулайкин касается предплечья правой руки, — много общего.

— Если вы намекаете на… — Алевтина кивает на свой протез, — то вы, Василий, бестактный грубиян. Извините за прямоту и не сочтите за грубость.

— Извиняться вам не за что, я действительно грубиян, — соглашается Тулайкин. — Бестактный такой… Никогда не говорил девушкам комплименты. До войны не успел, а здесь некому. Но интуиция мне подсказывает: мы действительно родственные души.

— Интуиция или богатое воображение?

— Богатое воображение мне нашептывает нечто другое. И ведь, что характерно, каждый день и не по разу. Мол, а не пора ли тебе остепениться, дружок? Влюбиться и жениться?

Алевтина хочет что-то сказать, но, не выдержав, улыбается. Потом, вздохнув, садится за стол и достает из офицерского планшета документы.

— Классно обменялись любезностями, Вася. Перейдем к делу?

— Чуть позже, — Тулайкин вынимает из подсумка для противогаза упакованный в газету сверток, кладет его на стол, из внутреннего ящика стола достает самодельный нож, обмотанный снизу черной просмоленной изолентой, мутный граненый стакан, солдатскую кружку и заварочный фарфоровый чайник — весь в мелких трещинках и со сколотым на конце носиком. — Сначала чаю попьем. Кстати, умыться не хотите ли?

— Мечтаю! А то разбуженная, построенная, да только неумытая.

Тулайкин накрывает стол чистой газетой, насыпает в чайник заварку.

— Пока умываетесь, и чай заварится. Чай у нас не хуже настоящего. Таежная смесь: зверобой, мята, медуница и все такое. А документы давайте — прямо сейчас приказ о зачислении напишу. Вы ведь наш новый историк?

— Было дело под Полтавой.

— Под Полтавой? Не припомню, чтобы в сводках…

— В смысле, три курса Ленинградского педагогического. Извините, товарищ директор, но… вы что, юмора не понимаете?

— Во-первых, не товарищ директор и даже не Василий Петрович, а просто Вася. Во-вторых, про сводки — это я пошутил. А в-третьих, полотенце чистое в шкафу рядом с умывальником, а умывальник у нас…

— Знаю. Почему-то вода в нем быстро закончилась.

— Умывальник всегда полный, — Тулайкин пристально смотрит на Алевтину. — Вы историк, точно! Никаких сомнений.

— Во-первых, не «вы», а «ты» и Алевтина. В неофициальной обстановке. А во-вторых, я, между прочим, и учительницей русского могу, и даже немецкий знаю.

— Языковеды у нас есть. Нам историка и физика не хватало. А поскольку ты не физик, то, стало быть, историк.

— А вдруг все-таки физик?

— Физик бы догадался лед сверху в умывальнике продавить, чтобы вода из него снизу текла.

— Проницательности вам… то есть тебе, Вася, не занимать! Такого, я бы даже взяла с собой…

— В субботу в поселковый клуб на танцы? — обрадовано перебивает ее Тулайкин быстрой скороговоркой.

— В разведку! — говорит Алевтина уже в дверях.

Тулайкин выходит следом, возвращается с пузатым чайником, который запасливый Иваныч всегда держит на плите, и заваривает чай. С уходом Алевтины напускная веселость с Тулайкина слетает, поморщившись, он массирует предплечье ампутированной руки, садится за стол и рассматривает документы Алевтины.

— Было дело под Полтавой, значит. Целых три курса Педагогического… — Тулайкин остановившимся взглядом смотрит в заледенелое окно…

Небо на востоке перечеркивают одна за другой четыре осветительные ракеты.

— Ч-черт, не успели! — чертыхается капитан Семенов.

Предутренняя зимняя тишина взрывается залпами дальнобойной артиллерии и воем проносящихся над головой снарядов, и через несколько секунд черная линия горизонта на западе освещается багровыми взрывами.

Тулайкин и капитан Семенов стоят перед входом в блиндаж ротного КП.

— Придется тебе самому, лейтенант. Шагай вдоль окопа — пригнувшись, а то какая-нибудь шальная дура в лоб прилетит. Здесь недалеко. Твой взвод крайний — с той стороны холма правый фланг соседнего батальона. На реверансы и по душам поговорить с подчиненными времени у тебя в обрез. Задача одна — поднять и повести. Когда две зеленые ракеты увидишь. Во взводе восемнадцать человек, обстрелянных пятеро, прочие, вроде тебя, новобранцы. Сержант, Семен Стаценко, он из кадровых. Командовать тебе придется, но какую и когда команду орать, ты у него на всякий пожарный спроси. Или шибко гордый, чтобы спрашивать, а, лейтенант?

— Не, не гордый, товарищ капитан. Только не сегодня. Тактическим действиям взвода, роты и батальона во время наступления нас хорошо учили. А вот после боя… — Тулайкин не договаривает.

Семенов, хмыкнув, пристально смотрит Тулайкину в глаза.

— Не гордый, но и не дурак, вижу. Стало быть, все понимаешь? Не страшно?

— Терпимо. Я больше этих, как вы сказали, реверансов боялся. Покажусь или как бойцам авторитетным командиром…

Канонада внезапно смолкает. Капитану это не нравится:

— Рано начали. Как бы не пришлось по темноте…

Артобстрел возобновляется с еще большей силой.

Семенов с облегчением вздыхает, подтягивает ремень и надевает солдатскую каску поверх шапки-ушанки.

— Надо понимать, снаряды успели подвезти и теперь немчуре больше свинцовых плюх достанется. Ну, бывай, лейтенант!

— Значит, пока не рассветет? — пожимает протянутую Семеновым руку Тулайкин.

— По темноте просто нельзя. Мало снега выпало, чтобы нечаянно не наступить и не споткнуться. На этом поле поверх первого слоя, где наши вперемешку с немцами, наши еще в два слоя лежат. Первые с августа сорок первого, вторые год назад легли, третьи во время летнего наступления… Что-то у тебя, лейтенант рука больно мягкая и нежная. И пальцы как у пианиста!

— Не, пианино у нас в поселке не было. А так я хоть на балалайке, хоть на гитаре, но лучше всего на аккордеоне. Талант музыкальный в детстве не пойми с чего прорезался. Все советовали в Кульпросветучилище после школы поступать. И ведь почти убедили.

— Поступал?

— Не успел. Война началась. Но комсомольское поручение дали — клубом поселковым заведовать.

— И как?

— Больше года заведовал. Кино крутил по субботам и военную кинохронику, книжки в библиотеке выдавал, оркестром народных инструментов руководил. Даже бронь дали — только нынешним летом удалось отбиться. И то не на фронт, а в офицерское училище направили.

Гул канонады начинает стихать.

— Ладно, действительно пора! Если повезет, завтра договорим. Иди уже… библиотекарь! И бандуру свою здесь, в блиндаже оставь — целее будет.

— Нетушки! Я без нее как без рук, — Тулайкин с привычным шиком отдает честь и, согнувшись, бежит по окопу, прижимая к груди футляр с аккордеоном.

6

От воспоминаний Тулайкина отрывает шум за дверью и голос Иваныча:

— Проходи, не задерживайся! Могли озорничать — сумейте и ответ держать!

— Что у тебя, Иваныч? — спрашивает Тулайкин.

Входит Иваныч, толкая перед собой двух взъерошенных тринадцатилетних подростков, которые изо всех сил пыжатся держать вид независимый и наглый. Смотреть на них забавно — этакие молодые петушки, пытающиеся прокукарекать и срывающиеся на цыплячий писк, но, по их пацанскому разумению, именно так должна вести себя крутая уголовная шпана.

Следом, понурившись, входит паренек постарше, лет шестнадцати. Движения его заторможенные, как это свойственно умственно отсталым людям. Голова перевязана платком, и лица почти не видно.

— Принимай фортачей, Василий Петрович! — кивает на первых двоих Иваныч. — В Сабске как раз конвой с малолетками готовят. Если документы вовремя оформить, и этих примут.

— Вот бы научиться документы — вовремя… Кто тут у нас такой провинившийся? Ба, знакомые все лица: Вован и Чимба! — Тулайкин, грозно прищурившись, смотрит на «провинившихся» и широко улыбается, отчего тех начинает слегка потряхивать. — Фортачи, говоришь? Много слямзили? На срок потянет?

— А мы зоны не боимся! — хорохорится Вован. — Отправляй, если получится!

— Только хренушки получится! Мы несовершеннолетние. Без суда и прокурора голый вассер! — поддерживает «кореша» Чимба и сплевывает на пол.

Почти на полминуты в кабинете воцаряется такая тишина, что слышны только приглушенные щелчки метронома в репродукторе.

— Подними, — говорит Тулайкин, указательным пальцем целясь в Чимбу, а потом медленно переводя его на пол. — Подними, а то что-то будет.

Чимба, кусая губы, опускается на корточки и ладошкой вытирает плевок.

— Вот ведь народ, а? — сетует Тулайкин. — Чтобы крутым блатарём выставиться, обязательно плюнуть надо? Вроде как справку предъявить: во какие мы лихие и смелые!

— А по мне так: чем больше в ком дерьма, тем его шибче на чистое наплювать тянет, — говорит Иваныч.

Чимба, опустив голову, зло сопит.

— Докладывай, Иваныч, что случилось, — закончив пафосно сетовать на несовершенство мира, спрашивает Тулайкин у завхоза.

— Дурачьё сопливое! Хлеб воровать! Да на фронте за такое расстрел на месте. Никакого прокурора не надо — свои порвут!

— Погоди, Иваныч, я вот тут сижу, гляжу и вижу: смелые у нас ребятишки. И умные: про несовершеннолетних и прокурора знают. Таких на испуг не возьмешь. И мне интересно, с чего бы? Не иначе, подучил кто. И про несовершеннолетних объяснил, — Тулайкин резко повышает голос: — Кто?!

Чимба вздрагивает.

— Конь в пальто, гражданин начальник! — продолжает по-цыплячьи изображать взрослого петуха Вован.

Тулайкин встает из-за стола и дает Вовану подзатыльник. Совсем не больно, а именно так, как любой мужчина на его месте дал бы леща пацану за недостойное поведение и чтобы тот не обиделся. Потому что «за дело».

Но Вован обижается:

— Не имеете права!

Тулайкин хватает Вована за шею и притягивает к себе.

— Отцу бы такое сказал?!

— Ты мне не отец!

— Это ты так думаешь! Вернее, не думаешь, а выкобениваешься. Потому что лучше многих других знаешь, как плохо, когда огольца выпороть некому. Из таких вот… непоротых и вырастают сволочи, которые хлеб у товарищей воруют!

— Никой хлеб мы не воровали!

— Не успели. Я, Василий Петрович, когда от тебя вышел, краешком глаза засёк: кто-то из-за угла дернулся и сразу назад. И еще из-за поворота к хлеборезке услышал: стекла брызнули. Я бегом. Вовремя: этот… — завхоз кивает на Чимбу, — рядом стоял, этого… — кивает на Вована, — я за штаны поймал, когда он наполовину в окошке торчал. Ну а этот… — кивает на третьего подростка, с безучастным видом стоявшего поодаль от первых двух, — сам потом из окошка вылез.

— С хлебом?

— Нет, пустой.

— Уже легче. Титаренкова как раз пришлось бы по полной оформлять. Шестнадцать лет, а что он… немножко того, прокурорских мало волнует.

— Окно-то он разбил.

— Сам видел?

— Эти сказали.

Входит Алевтина, причесанная, умытая, с полотенцем через плечо, и с любопытством рассматривает собравшуюся компанию.

Тулайкин задумчиво прохаживается по кабинету и, пародийно коверкая язык на блатной манер, напевает: «В аднам гораде жила парач-ч-чка, он был шофер, она щитавод…»

Половины куплета ему хватает, чтобы принять решение:

— Зоны, значит, мы не боимся? Ладушки. Иваныч, ты мне завтра с утречка напомни: наказал ли я Трофиму Степановичу, который у нас за стенгазету отвечает, заметку написать. Вот такими буквами! Благодарность Сергуненкову Сереже и Вовочке Вехоткину за проявленную бдительность и вовремя доставленную до ушей директора Тулайкина Вэ Пэ информацию, благодаря которой было сорвана попытка преступления на вверенном ему объекте.

Перспектива прослыть стукачами Вована и Чимбу не радует, и они испуганно переглядываются.

— Обязательно напомню, Василий Петрович! А можно я про бдительность Сереженьки и Вовочки Митрофановне своей расскажу? И еще кой-кому?

— Обязательно расскажи! Страна должна знать своих героев, — говорит Тулайкин и поворачивается Титаренкову. — А теперь ты, Коля, скажи: зачем ты разбил окно в хлеборезке?

— Там был пожар.

— Пожар? С чего ты взял?

— Кто-то закричал, и я проснулся. Кричали: там пожар и кто-то плачет. Потом я не помню.

— Кто кричал, Коля? Эти? — Тулайкин показывает на Вована и Чимбу.

— Ага, нашли кому верить! — деланно смеется Вован. — Горел — дурачок, он наплетет — недорого возьмет!

— Интересное кино: он уже соврал, чтобы ему не верить? В каком месте и когда?

Вован стушевывается и опускает голову.

— Кто кричал, Коля?

— Я не помню.

Тулайкин садится за стол, барабанит пальцами по столешнице, задумавшись, и вполголоса поет. На этот раз без коверкания слов:

Началась война — мужа в армию.

Он с вещами пошёл на вокзал.

Он простился с ней, с женой верною

И такое ей слово сказал…

— Короче так, Иваныч. Отведешь всех троих к себе в кондейку, дашь работу, чтобы до обеда хватило, кондейку закроешь и ключи — ко мне. Если к обеду управятся, выпущу.

— Понял, Василий Петрович.

— И еще… Ты, Иваныч, извини, что спать после дежурства не даю.

— Да ладно, Василий Петрович, кому сейчас легко? — успокаивает директора завхоз и со словами: — Айда за мной, тунеядцы! — уводит «тунеядцев» из кабинета.

Тулайкин подходит к окну, раскрывает форточку и расстегивает верхнюю пуговицу на гимнастерке.

— Курить хочется по самое не могу. Три месяца, как бросил, а все хочется!

— Крепись, Василий, — Алевтина становится рядом. — Главное, перетерпеть. Я после госпиталя не курю. Уже год без малого. Почти привыкла.

— Тебе легче.

— Да ладно. Не на фронте же!

— А я на фронте не курил. Как раз в госпитале начал. И спирт медицинский, на треть водой разбавленный, между прочим, тоже в госпитале впервые попробовал. Главврач вместо успокоительного прописал. Боялся, что я головой о стенку биться начну из-за этого, — Тулайкин, покосившись на правый пустой рукав, переходит на доверительный и провоцирующий в собеседнице чувство сострадания тон, который традиционно и довольно успешно применяют молодые люди на начальном этапе ухаживания за понравившимися им девушками. — Такие вот дела…

— А после госпиталя у тебя насчет спирта как? — спрашивает Алевтина с беспокойством за моральный облик молодого человека, ничем от большинства девушек на начальном этапе ухаживания за ними не отличаясь.

— Никак. Почти. Разбавлять в нужной кондиции научился и при случае могу… для успокоения нервов, но невкусно и неинтересно.

— Мог бы и курить бросить сразу после госпиталя.

— Хотел, но сразу не получилось. Работа нервная, на износ. Сама видела. В здешние края еще при царском режиме ссылали, а в наше время… Из десяти пацанов семеро уголовниками вырастают. Как подумаю об этом — сразу курить со страшной силой тянет. Одно останавливает: директору над детишками курить зазорно. Директор должен в этом смысле примером быть. С моей подачи у нас никто не курит. Даже Иваныч по укромным углам со своими самокрутками шхерится… Между прочим, чай заварился давно. И даже настоялся!

Тулайкин разворачивает лежащий на столе сверток, расправляет газету, выкладывает на нее четвертинку черного хлеба с тремя кусочками колотого сахара, садится за стол, зажимает культей хлеб и берет в здоровую руку нож. Нож у него Алевтина молча отбирает и становится напротив. Тулайкин, усмехнувшись, придерживает хлеб своей здоровой левой, вовремя сдвигая пальцы, когда своей здоровой правой Алевтина нарезает хлеб аккуратными ломтиками.

— Смотрю я на нас, Алечка, и дико удивляюсь: с двумя-то руками, оказывается, гораздо лучше, чем с одной!

— Кто бы сомневался, Василий!

Оба садятся за стол и пьют чай с хлебом и сахаром вприкуску.

— Интересно, а на аккордеоне у нас сыграть получится?

— Никогда не играла на аккордеоне.

— Я научу. Меха раздвигать — дело нехитрое, а на клавиши нажимать… — Тулайкин показывает, как нажимать на клавиши левой рукой.

— Посмотрим… Слушай, Вася, у меня все тот мальчик из головы не идет. С обожженным лицом.

— Коля Титаренков. Мне, когда его вижу, не только курить, до зубовного скрежета обратно на фронт хочется. Одной левой мразь давить, которая такое с мальчишкой сотворила. Он не рассказывает ничего, все забыл, умом тронулся…

— А с ним… точно немцы?

— Никаких сомнений. Его сюда сопровождающим целый майор из штаба 3-го Прибалтийского фронта привез. Ровно год назад, в середине февраля. Неразговорчивый, но по тому, как молчал, без слов понятно, пацан с освобожденной территории. Откуда-то из-под Гдова.

— Из-под Гдова? И майор с Третьего Прибалтийского?

— А что? Как-то вздрогнула вся…

— Я сама с Третьего Прибалтийского, и вдруг подумала… Впрочем, неважно, о чем подумала. Мало ли что кому показаться может.

— А что показалось, можно спросить?

— Спросить можно, — говорит Алевтина и на несколько секунд выпадает из реальности…

…в затуманенную в ее восприятии красным маревом из-за пульсирующей боли заброшенную деревенскую кузницу, где на дровяных козлах распластано окровавленное тело крепыша-татарина, а стоящий рядом немецкий гауптман с ужасом прислушивается к звучащему издалека неестественно тоненькому голосу:

Дуви ду дуви дуви ди ха ха ха!

Дуви ду дуви дуви ди ха ха ха!

7

Обычная подсобка в подвале рачительного завхоза советского детдома военных лет. Под потолком небольшое окно, вдоль стен полки с инструментами и разнокалиберными коробками, в центре верстак. Рядом с восьмиступенчатой лестницей, ведущей от двери, топчан из трех досок на двух чурбаках. Над дверью прикреплена к стене черная тарелка репродуктора.

Дверь распахивается, и Иваныч проталкивает в подсобку Вована и Чимбу.

— Шагай, шагай, тунеядцы!

— Полегче, дядя! — возмущается Вован.

— И за базаром следи: не тунеядцы, а иждивенцы! — вторит приятелю Чимба. — У государства на иждивении, понял, да?

— Во какой умный! — удивляется Иваныч и передразнивает: — «Понял, да?» Глуздырь пипеточный, а туда же! А ты не спеши, со мной пойдешь, — говорит он Титаренкову, останавливая того на лестнице.

— А чем Горел лучше нас? — возмущается Вован. — На одном скоке спалились — всем и отвечать!

— Еще один глуздырь!

— А чё, в натуре? — кипишится Чимба. — Такой же тунеядец! Ай-я-яй, как не стыдно! Такой большой мальчик, а стекла в хлеборезке разбил!

Титаренков, как пятилетний ребенок, еще ниже опускает голову.

— Я больше не буду.

— Я сказал: Горел со мной пойдет, — повышает голос Иваныч. — У меня для него отдельное задание.

— Василий Петрович сказал здесь работать, — упрямится Горел-Титаренков. Для него слова директора Тулайкина все-таки авторитетнее слов явно расположенного к нему завхоза.

— Ладно, — подумав, говорит Иваныч и командует «глуздырям»: — Спички из карманов! Сами и по-быстрому, пока шмон не устроил!

Вован нехотя отдает Иванычу коробок спичек, а Чимба демонстративно выворачивает пустые карманы.

— И предупреждаю: если с парнем что — ответите!

— Мы малохольных не трогаем, — бессовестно врет Чимба.

— Больных обижать непринято, а он у нас на всю голову больной — и снутри, и снаружи, — паясничает Вован.

— У него, между прочим, голова рукам не помеха. В отличие от некоторых. Прав Петрович: пороть вас надо! Государство кормит, одевает…

— Еще один отец выискался! — говорит Вован.

— А мы и учимся, между прочим! И сейчас учиться должны. А что плохо учимся, так это по способностям. Мамка, чай, не наругает! — говорит Чимба.

— Разгалделись… — Иваныч поднимает с пола и ставит на верстак тяжелый плотницкий ящик. — Короче так, шпана детдомовская! До начала уроков полтора часа. В ящике гвозди гнутые — полдня из поваленного забора у конторы в Орулихе выдирал. Втроем быстро управитесь. Молотки на верстаке. Через час прихожу и удивляюсь: все гвоздики ровненькие, чистенькие…

Чимба демонстративно засовывает руки в карманы.

— А если нет, то чё? Чё ты нам сделаешь?

— Забуду, что вы тут под замком сидите, и спать пойду. После обеда Петрович сам вас выпустит. Если повезет, на кухне еда останется.

— Гад ты, Иваныч!

— Нет, пацаны, — вздыхает Иваныч. — Ругать вас некому, а чтобы людьми выросли…

— Мамы нет. Не наругает, — говорит Горел и, приходя в непонятное возбуждение, начинает метаться по кондейке.

— Во сорвался как наскипидаренный! Мамку ищет! — хохочет Вован и получает очередной подзатыльник. На этот раз от Иваныча.

— Ты чего потерял, Николай?

— Окно!

— Окно как окно.

— Закрыть! А то… — не находя слов, Горел взмахивает руками и изображает губами громкий шипящий звук.

— Если закрыть, придется огонь зажигать, керосин тратить.

Титаренков-Горел резко останавливается.

— Не надо огонь, Иваныч. Не надо окно закрывать, — глухо говорит он, берет молоток, становится у верстака и начинает выпрямлять гвозди.

— А вы чего стоите? — обращается Иваныч к Чимбе и Вовану. — Вперед, стахановцы! Вехоткин за бригадира.

— А чё сразу я? Горел старше — с него и спрос!

— Со всех спрошу!

Иваныч поднимается по лестнице.

— Иваныч, а Иваныч? — окликает его Чимба.

— Ну?

— Ты сына своего часто порол?

— Да не то чтобы очень. Он у меня смышленый был, но приходилось. Помню, привела его раз соседка — он с ребятами у нее крыжовник тырил, вот тогда…

Чимба перебивает:

— Может, поэтому и был?

Иваныч вздрагивает.

— Может, и поэтому, — говорит он хриплым, словно бы в приступе астматического удушья голосом. — Я своего Сашку правильным мужиком вырастил. Может, поэтому и погиб. Смертью храбрых.

Иваныч уходит, и слышно, как он возится с ключами с той стороны двери.

— Зря ты так, Чимба, — упрекает Вован приятеля.

— А чё они «отец», «отец», «пороть некому»! И Василий Петрович, и Иваныч. А меня папка никогда не бил! На велосипеде кататься учил, мороженое покупал! — Чимба, шмыгнув носом, отворачивается и начинает раздраженно шариться по полкам.

Короткая пауза.

— Понял, да, урод? — кричит на Горела Вован. — Иваныч с нас спросит, если ты с гвоздями вовремя не управишься!

— Я управлюсь, — отвечает Горел, не отрываясь от работы.

— Ага, давай-давай! По-стахановски, как Иваныч велел. Из-за тебя, урода, погорели! Иваныч бы ни за что…

— Я горел. Вы нет.

— Слабо было насвистеть, что мы не при делах? Так, мол, и так, в хлеборезку залез по своей дури, а пацаны меня отговаривали, не пускали!

— Он не про хлеборезку. Он про морду свою паленую, — не оборачиваясь, поясняет Чимба,

— В хлеборезке пожара не было, — Горел, не выпуская молотка из рук, пристально смотрит на Вована. — Ты сам про пожар насвистел. Я вспомнил.

— Заложишь? Кто тебе поверит — ты же огня боишься! Даром, что ли, Иваныч у нас спички отобрал?

— Ты кричал: там люди. Людям гореть нельзя. Люди не немцы. Немцев здесь нет.

— Сказанул! У немцев три глаза, хвост и рога с копытами, да?

— Немцы не люди. Немцев не жалко.

Вован пытается что-то сказать, но его перебивает Чимба:

— Оп-паньки! Вован, чё я нашел! — и показывает Вовану пачку «Казбека». — Почти целая. Блин, а Иваныч спички отнял! Щас бы закури-и-ли…

— Хренушки! — Вован выхватывает у Чимбы папиросы и прячет в карман. — Это Комару. Комар вот-вот с кичи откинется. А мы ему папиросочки!

— А Иваныч не хватился?

— А хватится, скажем: Горел нашел. Горел у нас немножко дурачок, и любой в туфту поверит, будто он папиросы растоптал, пачку — на мелкие кусочки и в окно… Слышь, ты? К тебе, между прочим, обращаются! Иванычу про папиросы настучать западло. Понял, да?

— А он не слышит. Он занят. Ему некогда. Сам говорил: дурачок, а дураков работа любит. Так ведь, Горел? Чего молчишь?

— Молчание — знак согласия! — смеется Вован.

— Я не дурачок, — говорит бесцветным и лишенным каких бы то ни было эмоций голосом Горел, продолжая стучать молотком.

— Да ладно, не обижайся! — Вован якобы по-дружески бьет Горела по плечу, отчего тот промахивается и очередной гвоздь улетает под стол. — Мы же понимаем: когда тебе огнем фотокарточку так подпортило, немудрено было шарикам за ролики заехать!

Горел вздрагивает.