Письма и тексты
Письмо №1
Однажды я напишу Вам письмо. Начну и пойму, что все мои тексты начинаются со слова «Однажды». Зачеркну «Вы» и напишу «Ты»…
Однажды это случится непременно летом, когда закатное солнце масляной каплей будет сползать по небесному холсту к линии горизонта, как тогда, когда я кричала твоё имя, и оно разбивалось на осколки ветром. Я шла босиком по остывающему песку, ведомая твоими следами, туда, куда центробежная сила завернула поток воды, заполнившей русло после сильнейшей грозы.
Фисташковый лишайник на камнях, оливковые, мандаринового цвета пятна в мозаике разнотравья, тишина, нарушаемая криком вспорхнувших птиц. Ни души и ты ушел далеко вперед, что приходится бежать, чтобы догнать тебя, когда искушение повернуть вспять так велико.
Быть раздавленной зеленью и каменными объятиями склонов, в одиночестве шагая, неизвестно куда — об этом я буду вспоминать однажды, рассматривая картинки из нашего путешествия.
А в тот вечер мы даже забыли забрать чабрец из машины, вспомнила о нём лишь на следующий день, и не стала тебе звонить.
Прикладывала руки к лицу, вдыхая аромат степи, дурманящий, согревающий, оседающий на кожу прозрачной пыльцой, чем вызывала твои острые комментарии. Но острее запаха богородской травы не было ничего в тот момент.
Бог смотрел из-за деревьев, раздувая ветер и волосы, заманивая на очередную макушку сопки, где развивался оранжевый флажок. Значок «ОМ» болтался у меня на шее и красовался на полотне. «Спонтанность, мудрость, чудо» нагадала я себе на лето. Чудом уже было оказаться с тобой в этом месте и увидеть кошку-сфинкса в одиноко стоящей среди сопок юрте, колыхающуюся на ветру матерчатую рыбку, напомнившую мне «Аризонскую мечту», заброшенную штольню и бесконечное велюровое покрывало зелени.
Мне нельзя по тебе скучать, поэтому однажды я напишу тебе письмо, которое не отправлю. Ведь однажды мы всё равно будем вместе, как эти камни, которые собрала вода, как островки тимьяна в едином узоре травянистого ковра, как солнце и небо, как слова в очередном моём тексте, как звук, неотрывно следующий за мыслью. Мы будем, однажды. Потому что никогда не переставали быть.
Письмо №2
Августовским вечером, когда воздух запаха сырой рыбы, тяжёлых водорослей и аптечного йода заполнит комнаты, мой первый, твёрдый в этой влажной взвеси шаг-рывок станет началом большого путешествия домой
Только я сама к тому времени утрачу возможность ходить, обернувшись большой серебряной рыбой. Кто-то разглядит в тех очертаниях русалку: прозрачная, молочная кожа в капельках солнца — следы веснушек, водянистые глаза, не то сиреневые, не то голубые, не то лазоревые, с плёнкой розовых век, и волосы, струящиеся, как растительность Большого Саргассова моря.
Останется ли во мне что-либо человеческого к той минуте, когда преодолев порог дома и растворяя перед собой двери тонкими руками-плавниками, моё существо устремится в горы, сказать сложно
На высоте, покорённой лишь птицами и самолётами, кристаллами тончайшего льда обрастут крылья, чтобы резать воздух, превращая его в волшебную пудру. И когда закат взорвется шафрановыми брызгами, уставший путник, с лицом, похожим на кору самого старого дерева в мире, посмотрит в небо и закричит что есть мочи, так, что камни, лежавшие неподвижно тысячи лет, устремятся ввысь и на секунду зависнут, с грохотом обрушившись.
В тот день маленькая девочка, спрашивавшая, а что там за теми горами, вернется к себе домой и это будет её самый счастливый в жизни день. Ветер и солнце обнимут её, вода утолит жажду после большого пути, огонь усыпит. Столько лет ждавший её протянет к свернувшейся рыбке руку, сухую и тёплую, как столетнее дерево.
Художник посмотрит на то, что получилось и отложит резец в сторону, чтобы наконец-то уснуть, но прежде просыплет в пруд горсть хлебных крошек. Сбоку ему улыбнётся румяное горячее солнце.
Секретер
Мы легли спать в феврале, а проснулись в марте с ощущением, что пролили эту ночь, как нечаянно опрокинутую баночку с чернилами
Совершенно не понятно, как мы попали друг другу в голову, в сердце, в пульс зимой, а теперь в окно светило Солнце, будто поднятое на вилы каким-то дураком то ли с пьяну, то ли забавы ради. Мы были частью воздушной взвеси, парной и липкой после утреннего тропического ливня. Совершенно ничего не помнили с той поры, как оказались здесь — ни снега, ни ночных прогулок в синеву теней деревьев, ни нашей маленькой квартиры, больше похожей на корабельную каюту.
Мы будто извлекли из мозга файлы всех наших предыдущих жизней. Т. говорил, что когда в моих руках оказалось счастье, я умерла от невозможности найти ему место — носилась с ним, боясь уронить, потерять, не знала, куда его положить, засунуть и в один день просто уснула и всё.
Т. отвез меня к своему знакомому патологоанатому, чтобы тот аккуратно вскрыл грудную клетку, посмотрел, что там случилось и потом наложил красивый ровный шов.
Хорхе, так звали приятеля Т., нашел внутри меня старинный комод с многочисленными ящичками и потом рассказывал, что этот предмет сильно напоминал ему комнату с банковскими ячейками для хранения разного рода ценностей. Ему пришлось перебрать все ящички с внутренними отделениями. Это было ужасно нудно и казалось, что никогда не закончится, потому что, открыв один, он натыкался на второй, во втором был третий, в третьем другой и так далее. В общем, когда Хорхе перетряхнул весь комод, заштопал материю и отодвинул стол на колесиках, на котором я лежала, в сторону, они с Т. пили почти всю неделю, не выходя из лаборатории. Совершенно не понятно, чем они закусывали. Я даже, набравшись смелости, спросила Т, уже не мертвяками ли. На что Т. сказал «лично я припадал носом к твоим волосам, а Хорхе, он же в основном запивает — сначала первую, а потом вторую следом, опомнится не успеешь, вокруг пустые спиртовые кеги и не пьянеет, скотина». «Какая тяжелая у него работа», ответила я. «Ты бы его поберег».
Спустя неделю я очнулась, Т. меня забрал и увез домой.
Сначала мы молча сидели на кухне, не зная, что сказать друг другу после всего случившегося.
Потом я показала Т. свой шрам и он поцеловал его.
И вот теперь мы смотрим в потолок гостиничного номера, где-то в Юго-Восточной Азии.
— Что было в тех ящичках?
— Не знаю, Хорхе не рассказывал.
— То есть, всю неделю, пока вы были вместе, пили, вы даже ни разу не обсудили это?
— Ну, как тебе сказать… Понимаешь… Мы долго мучились не зная, куда спрятать это твоё счастье, обсуждали разные конструкции. И в общем-то пришли к единому мнению.
— И?
— Да, выкинули на хер этот комод.
— Как выкинули?
— Ну, просто взяли и выкинули.
— Что, вот так прям совсем выкинули?
— Ну, да.
— И что там теперь внутри?
— Секртетер. Очень маленький и при этом вместительный. Ключа нет. Там кодовый замок. Код знаю только я.
— Скажи, какой код?
— Кажется, я забыл.
— А я твой помню, — сказала я, водя пальцем по белому шраму на груди Т.
Город Лето
Еще одно лето… сквозь которое просвечивает пряная, горьковато-солоноватая осень и это хорошо, что я еще не знаю, какая музыка ждет меня на том берегу, пока воздух соткан из пронзительных мелодий Клода Дебюсси. Я уже не прикладываю ажурные белые салфетки к глазам, стараясь рассмотреть сквозь них жалящую белизну очередного лета; и резная зелень деревьев больше не представляется высшим пилотажем зодчества. В какой-то миг море жизненных волнений успокаивается, выбрасывая на берег отравленного красотой мира моряка.
Без меня мой пьяный корабль где-то бродит средь красивых молочно-каменных портов, вдыхая ароматы восточных специй вперемешку с потом уставших от ноши грузчиков и прохладным вином, спрятанным в трюме; по ночам он ласкаем лунным светом в маленькой бухте зеленого острова, как неприкаянное дитя, нашедшее приют в накрахмаленной колыбели, а днем его беспощадно бичует палящее солнце. И если у него однажды лопнут паруса, то не от ветра, а, скорее от божественного голоса Марии Каллас, в котором слепой моряк расслышал коварство сирены. Опасность красоты преследует мой корабль всюду, начиная от узоров морских узлов, вздухшився вен на жилистых руках матросов, радиоволны, вероломно завладевшей слухом и сердцем, вплоть до алчной пасти шторма. Утонуть можно всюду, даже в чечевичной похлебке, если ты жаден до болезненной любви к миру, однажды выплеснувшему тебя из утробы матери.
Совершенно непостижимо для ума, как невинный пенопластовый плотик и парочка тополиных листьев, дрейфующих в луже, проделывают такой путь, избежав эволюции в белоснежную яхту, а застряв где-то посредине между «алыми парусами» и «черной жемчужиной».
Когда тебе почти сорок, самое время сойти на берег, прихватив из каюты памяти волшебный комод с многочисленными ящичками — одни задвинуты и даже заперты на ключ (ключ в ракушке, ракушка на глубине океана), другие раскрываются и требуют заполнения пустоты.
Говорят, что однажды моряк влюбился в земную женщину, которая вечерами любила слушать оперу и прекрасно готовила разную еду. Она выходила на балкон своего дома из красного кирпича и ветер развивал за ее спиной белоснежную штору. Она ловила ее и прикладывала уголок к лицу. Так она могла долго смотреть на улицу сквозь узорчатую ткань, как сквозь вуаль. Он так и не узнал ее имя, только говорил, что всякий раз запуская пальцы в разноцветную чечевицу, чувствовал, как в горле застревало лето…
Ковер, НЛО и святая троица
— А вы Бога красить будете?
— Думаешь надо? — спросила я Никиту.
— Ну, он как-то потускнел…
«Бог потускнел… Какое замечательное выражение», подумала я про себя и начала водить кисточкой по распятию.
Дождь накрапывал все сильнее… Однако позолота была на водной основе и у меня не было опасений за то, что ее тут же смоет.
— Скоро прибегут бурундуки и утащат конфеты и печенье. В прошлый раз, когда хоронили деда, Наташа кричала и материлась на бурундуков.
— Не стоит так-то материться на кладбище, — заметила я и спросила, — А ты знаешь, как Бога зовут?
— Иисус, — тут же выдал Никита. — Он еще в церкве висит. А вон там внизу татарское кладбище. Видите, вон там две кочки?
Никита развлекал меня своими детскими фантазиями и суждениями, пока я подкрашивала орнамент на бабушкином памятнике. В тот момент мне даже казалось, что она улыбается мне с фотографии. А я тем временем уже вспоминала, как мы ее хоронили — в лютый декабрьский вечер, в темноте, при свете автомобильных фар. У меня тогда отмерзли руки, пока я держала заженные свечки и молилась, молча, про себя. Мне тогда казалось, что бабка не иначе, как была ведьмой, раз так тяжело мы ее провожали на тот свет.
В тот день все не заладилось: деревенские мужики, которые должны были рыть могилу, забухали, при чем все, разом; дорогу замело снегом и чтобы ее расчистить, пришлось ехать в другую деревню за трактором; пока я варила поминальный компот, в комнате упала свеча и к тумбочке начала пригорать салфетка. В общем, на следующий день после похорон, были мороз и солнце, и день стоял чудесный, как в стихотворении Пушкина. «Мистификасьон», думала я той зимой.
Сегодня мы ехали на деревенское кладбище через поля, по дороге из одуванчиков — она стелилась зеленой лентой в янтарных цветах. Шел дождь.
— У меня в сортире нет туалетной бумаги, — сказала Наташа, — Там у меня книжка стоит.
— Надеюсь, не художественная?
— Какой-то Генрих, — улыбнулась Наташа.
— Гейне? — иронизировала я.
Как выяснилось позднее, в деревянном туалете действительно утилизировалась книга не кого-нибудь, а Генриха Манна — это был «Верноподанный», который уже успел лишиться последних страниц.
«Интересно, кто-нибудь и когда-нибудь здесь в этом захолустье узнал, чем закончилось это повествование?», подумалось мне. Дальше меня ожидало еще одно удивление, когда я обнаружила на кровати книгу «Народных рецептов» и ни больше, ни меньше популярную медицинскую энциклопедию. А вот от телевизора сюрпризов не было — вещали всего два канала, первый, да второй.
— Самый лучший экскаватор — это «КаматсУ». Я тебе отвчаю. Ну, еще «Хёндай», «Хитачи» ничего так, а вот «КаматсУ» — это вещь. Я только в него сажусь, раз раз, программу задал и всё, сижу, а он работает.
Трое мужиков пенсионного возраста, как маленькие мальчишки оживленно обсуждали чудеса технического прогресса. Это было, наверное, первое и последнее сильное впечатление от бывалого экскаватарщика, который пил, почти не закусывая и говорил о своей рабочей машине, как о любимой женщине.
— Ну, давайте памянем всех родственников. Пусть им будет царствие небесное.
Деревня тонула в волнах окружавшего ее березняка. Если бы я представила эту единственную улицу Мира, как старый замшелый корабль, собранный из досок и бревен брошенных и разграбленных домов, обветшалих построек с прогнившими крышами и выбитыми окнами, я бы подумала, что эта чертова посудина терпит бедствие в зеленом море душистой клейкой березовой листвы. Мне казалось, что этот молодой, весенний аромат дегтярной горечи к осени настоится еще крепче и станет дурманить еще сильнее. «Этим воздухом можно питаться», все время повоторяла бабушка.