Бесплатный фрагмент - Midian

Вступление

В первую очередь Анастасия Маслова известная среди любителей тяжелой музыки и особенно группы Cradle of Filth портретами музыкантов. Собственно, сам Дэни Филс оценил их, а также иллюстрации к этому роману. Так мы и познакомились, когда искал художницу, которая смогла вопллотить особенный заказ. Арты выложенные Настей на "Крестах" (так именуют в народе фан-паблик М. Мэнсона) мне очень понравились. Затем оказалось, что она также пишет и редактировала тогда свой юношеский роман. Мы сразу решили вписать его в серию. Он продолжит условную готическую линию. Но не ищите здесь отсылок к первоисточнику, повести "Кабал" Клайва Баркера. "Midian" вдохновлён одноимённым альбомом Cradle of Filth, особенно их харизматичным и симпатичным фронтменом.

Первобытное зло в облике очаровательной женщины велело призвавшему его возвести город и создать там Культ. А ценою за новый статус Седвига стало родовое проклятие… Спустя 400 лет богатый и властный старик, потомок рода Велиаров, томиться в готическом поместье наречённом им склепом, стоявшем высоко над лесом. Судьба сводит его с единственным наследником, с их встречи начинается неторопливое, бархатное и меланхоличное повествование. Дэни должен будет принять наследие и встретиться с демонами из прошлого. Попутно он приобретёт верных друзей, влившись в аудиторию клуба "Лимб" (где брутальные бунтари-философы вынашивали революционные планы), сам станет музыкантом, и пройдя сквозь разные соблазны обретёт истинную любовь.

С уважением, Артур Коури.

22. 11. 21

Книга I

Змея оправдана звездой,

Застенчивая низость — небом.

Топь — водопадом, камень — хлебом.

Чернь — Марсельезой, царь — бедой.

Стан несгибавшийся — горбом

Могильным, — горб могильный — розой…

М. Цветаева

Призраки

А начать нужно с того, что Артур Велиар — это незаурядный человек почтенного возраста. В его распоряжении был родовой особняк на самой окраине Мидиана. В свою очередь, Артуром владели чёрные призраки его прошлого.

Пусть щёки его были покрыты сетью морщин, а бледные тонкие веки надвинулись на усталые глаза, но время не тронуло главного — его памяти. А та делала его облик хмурым и тяжким. Точно на худые и порядком сгорбленные плечи рухнула скала. Артур всё думал, молчал и вздыхал, иногда принимая нехотя гостей или изредка обмениваясь сухим и надменным словом со слугой, который руководил в доме бытовыми вопросами. Заслуженный покой его старости стал покоем почти загробным. Почтеннейший называл особняк «склепом». И это был довольно помпезный, колоритный склеп.

Про денежное состояние господина Велиара в Мидиане сочинялись легенды, кружащие головы многим завистникам. О его жилище слагали страшные истории. Только его жизнь, как и судьба его далёких предков, глубокому анализу не подвергалась: люди боялись даже мысленно лезть в тихий омут, где сами знаете, кто водится. Недобрую репутацию Артур воспринимал с огромным благоговением. Он, невольный отшельник, ликовал, что многие обходят его дом стороной.

И всё у старика было бы хорошо, если бы он мог спать спокойно и ничем не терзаться. Но поводы у него были существенные.

Четверть века назад он потерял своего единственного наследника — Торесена. Он был родительской надеждой, поздним даром небес. Но однажды между ним и Артуром состоялся крупный скандал. Сын покинул отчий дом и начал жизнь самостоятельную вне города, вне всякого внимания со стороны Артура. Господин Велиар ни с кем не говорил об этом случае, даже с супругой, которую умудрился существенно пережить. И за это время блудный сын не написал ни одной весточки. Поиски ни к чему не приводили. Сначала Артур был крайне зол и ущемлен в самолюбии, что Торесен посмел с ним так нахально поступить. Но жернова времени перемололи его огневую ярость в прах тоски. Он искал утешения, но так и не обрёл его.

И он тихо закрылся от мира. И смутный призрак единственного наследника дышал у изголовья его кровати, неуловимый и ускользающий, стоит только поднять веки.

И существовало ещё много, много и других тревожащих фантомов. Они подстерегали Артура повсеместно. Когда он просматривал фотоальбомы и видел снимки прошедших времён, где он еще был счастлив со своей семьей, когда он проходил мимо портретов своих предков в галерее, то его когтило жестокое мучение.

И так бы он страдал, так бы и покрывался пылью, так бы и волочил безрадостное и давно бессмысленное существование. И умер бы он безмолвно от старости, и был бы громко и со всеми привилегиями похоронен под лицемерную печаль и оркестр.

Но — однажды лёд тронулся. Призраки начали обрастать плотью, словно по трубному гласу поднимаясь из гробов.

Склеп

Ноябрьское утро не сулило никакой надежды. Оно ещё не освободилось от ночной мглы. Темнота бродила среди стволов, тени бессильно запутались в кронах. Природа была точно испещрена язвами и ожидала появления чистого снега, чтоб излечиться от его студёного поцелуя. Но вместо мерного кружения белых невесомых стай, небо рождало колкую, ледяную изморось. Она висела бесцветной пылью в воздухе.

Особняк (с позволения Артура, «склеп»), как властелин этих мест возвышался над макушками деревьев. Он был словно отвесная, гибельная скала над фьордом туманных лесов. Вблизи же здание выглядело искусно сплетённым из тонкого каменного кружева, которое змеилось между вытянутых стрельчатых окон и колонн.

…По петляющей и полуразрушенной дороге из Мидиана иногда шли неприметно молодые люди, рафинированные барышни с задумчивыми очами и выбеленными ликами. Они следовали мимо железного забора, увенчанного острыми пиками, и любовались особняком. Они грациозно садились неподалёку на круто выступающие корни и рисовали его, отправляясь в лиловые фантазии. Они гадали, что же поместье может скрывать в своих недрах. Должно быть, зловещие загадки, зеркала со странными отражениями…

Маленькие непроницательные глупцы! Они не подозревали, что там ютится прозаичное человеческое отчаянье. И в комнатах бродил пренеприятный и ворчливый Артур Велиар, который, приметив визитёров, кинул бы в них разгневанно подсвечником, тарелкой или домашней тапочкой, чтоб они не слонялись тут.

А вот и Артур! Взгляните: он стоит возле окна в собственном кабинете, укутанный в вечный плед, что грубыми складками обозначает его хилое тело. В тощей, жилистой руке — фарфоровая чашечка с чаем, украшенная изящной гравировкой его инициалов. Из неё идёт густой пар. Господин пока даже не пригубил. Его взгляд скользит по верхушкам прозрачных крон и застывает на горизонте, где туман сливается с небом. Он всегда любил смотреть именно из окон своего кабинета, поскольку они не выходили на Мидиан. Этот город он не переносил хлеще чужаков. И жгучая неприязнь зародилась ещё давно, когда он был молод. И тогда он имел во взоре безукоризненно блестящую сталь. А сейчас она подернута плесенью и тлением. Худое и угловатое лицо сохранило тонкость черт. Его нос великоват, что делало профиль хищным. Из-за отчетливых скул пергаментные щёки впали, усеянные узорами старости.

Что же касается его кабинета, то он соответствовал хозяину, беспрекословно подчиняясь увяданию. На тяжеловесной мебели из красного дерева угасли лаковые блики. Некогда густые винные оттенки стали выцветшими и невзрачными. Стены и паркетный пол, казалось, созданы из мрамора. Постороннему человеку было бы сложно находиться в кабинете из-за хмурой и гнетущей атмосферы, хотя сам Артур проводил там почти всё своё время, что-то читая и высматривая в бумагах. На массивном рабочем столе остался след его пребывания — это фотоальбом, обитый зелёным бархатом. Он покоился ровно в центре. Он ещё сохранял на себе вялое тепло рук господина Велиара и его острый взгляд, который в тысячный раз цеплялся за образ его сына на снимках. В альбоме была собрана вся хронология жизненного пути Торесена, начинающаяся с блаженных детских лет, охватывающая наивную юность и уже сознательную молодость. А потом хронология прервалась. За двадцать пять лет Артур изучил каждое фото и надписи, оставленные Торесеном на оборотах: нетерпеливый и разящий резкостью взмах подчерка и грозящая заострённость букв.

В дверь кабинета раздался решительный стук, разбивший тишину. Помедлив, Артур раздражённо повысил голос: «Можно войти! Пожалуйста!» Этот тот случай, когда тон реплики противоположен её содержанию.

К нему прошёл слуга, имени которого хозяин даже не помнил. Дворецкий опрятен, невысок, сдержан. В тот момент он был чем-то взбудоражен. В руках он держал прямоугольный конверт. Он приблизился к Артуру и хорошо поставленным голосом почтительно изрёк, еле скрывая взволнованность:

— Господин Велиар, спешу сказать, что к Вам гость.

Артур, не оборачиваясь к нему, устало кинул:

— Ты же знаешь, господин Велиар болен, имеет неотложные дела или же просто отсутствует по личным причинам… Я попросил, чтобы ты мне не доставлял подобных известий! Ни-ког-да!

Несколько растерявшись, слуга неловко улыбнулся:

— Понимаю, да. Но это гость особенный. Я уверяю!

— У меня не может быть особенных гостей.

Теребя краешек конверта в неспокойных руках, дворецкий произнёс вкрадчиво:

— Понимаете, с Вами желает встретиться, так сказать, ближайший родственник Торесена. То есть Ваш прямой потомок, внук. Я проверил его документы, много выпытывал о Торесене, чтоб убедиться…

Артур чуть вздрогнул и повернулся с явным недоумением на лице, чтоб переспросить:

— О Торесене?

— Да, о нём. Он же Ваш сын, — полагая, что недоумение старика вызвано его затуманенной памятью, мягко уточнил слуга. Небрежной усмешкой господин Велиар отреагировал на нелепое предположение и, не теряя надменности, воскликнул:

— Чёрт возьми, я знаю, что он мой сын! А гость этот твой, по всей видимости, обманщик!

— Но, господин Велиар…

Но господин Велиар отрезал, ещё более досадуя:

— Я прошу, чтобы ты избавился от него! Сейчас же! Вот они — искатели лёгкой наживы! Ближе к моей смерти половина проклятого города таких наследничков наберётся. И никому я ничего не отдам. Умру и сожгу этот дом!

Но подданный решительно показал ему конверт:

— Особенный гость передал это. Письмо от Торесена. Оно запечатанное.

Артур впился взглядом в белоснежный прямоугольник, мгновенно различив тот самый почерк, изученный от и до. Его пальцы сами разжались, и фарфоровая чашечка упала на паркет, разбившись вдребезги. Обеими руками он схватил письмо и безоружно, с детской и жалобной растерянностью посмотрел на слугу. Господин в полузабытье отрывисто пробормотал:

— Ну вот. Чашка любимая разбилась. Как же так?..

— Верно. В этом мало приятного. А как же быть с Вашим родственником?

— Пусть подождёт, я скоро спущусь, — сдавленно прошептал старик.

И безымянный подданный поспешил покинуть кабинет, оставив Артура наедине с посланием.

В голове господина проносилось множество мыслей, рождённых в лихорадочном смятении. Распечатывая конверт, он обыгрывал бесчисленные ситуации, при которых сын решил написать ему. «Только бы всё было хорошо», — с этой мыслью он достал письмо, сев за стол. Он второпях надел очки и развернул сложенный втрое лист, исписанный колючими убористыми буквами. Он ощущал такую же колючую тревогу, исходившую от бумаги. И Артур читал, еле шевеля губами.

По завершении он машинально сложил письмо втрое, как оно было изначально, и аккуратно поместил его на фотоальбоме, обитым зелёным бархатом. «Как гранитная плита посреди кладбищенских трав», — подумалось ему. Он сидел в глубочайшей задумчивости, отстранившись от всего. Он прочел о том, что Торесен болен и вряд ли пойдет на поправку. Виной была опухоль в мозгу, мгновенно его подкосившая. В каждом слове и обороте речи Артур видел и чувствовал его. В конце письма сын просил прощения за то, что бросил свой дом.

Дата написания — середина этого лета. Так может ещё не всё потеряно, и Артур сможет навестить его? Место отправления на конверте (некий Эниф) господину Велиару ни о чём не говорило, но он найдёт, примчится и скажет, что давным-давно его простил. Прошло несколько месяцев, но, вероятно, люди с таким заболеванием могут ещё столько прожить. Пусть письмо выглядит как прощание, но, может, есть крохотный шанс надеяться на лучшее? Ведь есть же?.. Артур так схватился за крошечный оплот веры, что позабыл про все другие обстоятельства. Он хотел бежать на самолет, лететь в этот неизвестный Эниф, ползти туда, ловить попутные машины…

Но он так не ожидал подобного тревожного известия, что оставался недвижен. А душа его раскалывалась от недопустимой радости и нависшего горя. И только когда смех, похожий на юный смех Торесена, отдалённо прозвучал откуда-то с нижнего этажа, Артур серьёзно задумался, не сходит ли он с ума.

Пытаясь оправиться от негодования, он вспомнил, что это страшное и одновременно обнадёживающее послание доставил некий особенный гость… Что ж, пора бы с ним познакомиться!

Даниэль

Когда безымянный удалился из кабинета господина Велиара, то энергично и без промедлений направился в парадную залу, где был оставлен внук Артура. Под наследником знатной династии, принцем голубых кровей и представителем древнего рода подразумевался человек довольно примечательный. Но выделяла его, прежде всего, не приверженность к привилегированной фамилии.

В парадной зале полукруглая и огромная лестница в два крыла ослепляла снежным мрамором. С головокружительно высокого потолка прохладно серебрились переливы рогатой люстры с водопадами из горного хрусталя. Пространство сравнимо с облаком из-за обилия белого цвета, выполированных до глянца поверхностей и лёгкой ажурности на винтажной мебели. Даже в кремовый атлас софы, пуфов и кресел, казалось, вплетены блестящие нити.

Сияющее великолепие парадной залы отразилось в ядрено-розовом пузыре жвачки, который медленно, но до огромных размеров надувал внук Артура. Пузырь лопнул, и последовало оглушительное, громовое эхо, от чего гостю стало крайне волнительно. Он вытащил жвачку изо рта и не знал, что с ней делать. А заслышав шаги на верхнем этаже, и вовсе растерялся и прилепил её под сиденье софы, на которой скромно располагался.

Он и не предполагал, что мрачный фасад особняка будет скрывать такой сверкающий, белоснежный мир. Но более того, он представить не мог, как здесь было бледно и темно до его появления.

Безымянный слуга, сбежав по лестнице и спешно приблизившись к нему, сказал:

— Даниэль! Артур принял письмо и повелел ожидать его в скором времени.

Молодой человек облегчённо улыбнулся и произнёс с горячим чувством:

— Спасибо Вам!

Эти слова благодарности неподдельно тронули человека, привыкшего быть безликим исполнителем приказов. Но он только учтиво кивнул и пригласил подняться в гостиную на второй этаж. Она не уступала парадной зале величиной и просторностью. Снова здесь присутствовало обилие камня, но он уже тёмно-изумрудный. Это была комната, подобная чаще дикого сада, где взгляд утопал в зелёном бархате и в приятном полумраке. Мебель затемнена временем настолько, что казались обсидиановой. В гостиной располагался высокий орган. По бокам его находились два пышных букета белых лилий в позолоченных вазах. Той же позолотой отливали и рамы картин с пасмурными пейзажами гор, сонных равнин. На некоторых запечатлелся исход лета со спелыми пшеничными полями, на других — зыбь весенних рек и веера ив. На полотнах теплилась изнеженная и меланхоличная майская заря, восходили луны и таяли сиреневые очертания городов. Эти картины сразу же привлекли внимание Даниэля, и он на мгновение потерялся в них.

Слуга пригласил его присесть с предложением чая или кофе.

— А… Кофе. Крепкий. И сладкий. Пожалуйста, — ответил гость, опускаясь в кресло и краснея, поскольку перед этим он ненароком задел коленом столик.

Несколько минут спустя Даниэль уже втягивал густой пробуждающий аромат. Слуга хотел было уже сорваться бежать по своим делам, но тут Даниэль обратился к нему со словами:

— Наконец-то я проснусь! Ехал сюда долго и пил энергетики. Ненавижу энергетики. Если их перепить, то руки вот так вот дрожат и потеешь, как не знаю кто. Вообще я много путешествую, везде разъезжая. Даже слишком много.

Верный подданный господина Артура решил оставить свои дела и поддержать разговор:

— А вот господин Артур предпочитает постоянство своего дома. Полагаю, ему будет интересно узнать от Вас, что же происходит за пределами его владений.

— Ну, это за вечность не рассказать. Не планирую оставаться тут так долго! Хотя Мидиан влюбил в себя. Что-то в нём есть… уютное. Лично для меня.

— Редко, когда человек, впервые посетивший Мидиан, может сказать подобное, — заметил слуга, с разгорающимся интересом разглядывая Даниэля.

— Просто в этом городе возникло чувство чего-то созвучного мне. Как будто я тут уже был. Я попал в такую мр-р-р-рачную сказку. А! Если бы можно было убрать тысячи машин, неоновые вывески, сумасшедшие современные постройки и вечно спешащих в лютой толкотне людей. Но не подумайте, Вас убирать не надо. Вы, вроде, нормальный, — и Даниэль сопроводил конец реплики невинным смешком. Он говорил быстро и увлечённо. Слуга заметил, что у него специфический, шифоновый «эс». Вещи, в которых он был, представляли собой нечто скучное, чёрное, выцветшее на солнце и застиранное, а его тряпичные дорожные кеды повидали виды. У Даниэля нижний ряд передних зубов был неровен, что он не силился скрывать — его искренность побеждала стеснение. И всё в его облике и внешности побеждало, будучи настолько магнетическим и природно ярким, что на него хотелось смотреть. Более того — в него хотелось всматриваться, как, например, в море с его переменчивой стихийностью.

Прежде всего, привлекал внимание ясно-бирюзовый оттенок глаз, жгуче контрастирующий с достаточно загорелой кожей и ночными длинными прядями волос. В этих глазах не было спокойности и ровности — там задумчивость и неутоленная жажда живо сменяли друг друга. И взгляд, и точёные линии скул, заимствованные у Артура, и мягко очерченные губы, и прямой нос, удивляющий аккуратностью линий, и выразительные, достаточно широкие и длинные брови — всё вкупе подсвечивалось его естественным очарованием. Он был притягателен в том мистическом смысле, когда внешние данные не могут наскучить. Ведь то, что так привлекало, у него исходило изнутри.

В разговоре со слугой Даниэль своевременно осёкся:

— Я совсем упустил из вида! Как Вас зовут?

— Вильгельм, — ответил слуга неуверенно после короткой паузы.

— Скажите, Вильгельм, а что это за картины? — и Даниэль кивнул в сторону стены, где те висели.

— О! Некогда господин Артур увлекался живописью.

— Как чудесно! Точно природа плачет вместе с творцом. Разве Вы никогда не замечали? Какая наполненность!

Вильгельм не знал, что ответить на его восторг. Они помолчали какое-то время. Наследник непродолжительно погрузился в себя, но встрепенулся и не без самоиронии сказал:

— Я бы тоже с удовольствием писал пейзажи, если бы мои руки росли из правильного места, а не из задницы.

Вильгельм провёл пальцем, проверяя пыль на безупречно чистой картинной раме, и заключил, улыбаясь:

— Да Бог с ней — с задницей. Вы имеете другое немаловажное качество. Вы первый из тех, кто носит фамилию Велиар, и кто счёл имя простого слуги ценной деталью и смог заговорить с ним на равных.

— Чему же удивляться? Мой папа постарался сделать мою жизнь максимально маргинальной, отличной от здешней, судя по всему, — пожал плечом Даниэль.

Вильгельм отрицательно закачал головой:

— Нет-нет-нет!.. Вы многого не знаете. Вы здесь новый человек. И Мидиан — это область, для Вас пока что не изведанная. Я поясню хоть немного. Так вышло, что всегда моя семья была в числе приближенных здесь. Я продолжаю традицию и своеобразный обряд, которому сотня-другая лет. Мне есть с чем сравнить. Сейчас я присутствую при историческом моменте, Дани.

— Тогда почему Вы продолжаете бегать за господином? Вам нравится такое положение вещей? — изумился юноша.

— Традиция есть традиция. И работа моя неплохо оплачивается. Мидиан — непростое место. И я очень рад, что устроен в этом особняке. В городе есть и другие господа и сильные мира сего. Уж лучше быть здесь неприметным и безликим пажом и угождать королю, чем… А неважно! — произнёс Вильгельм как бы по секрету.

Тень

И тут прозвучал глухой старческий голос, приказавший: «Неприметный и безликий, убери осколки из моего кабинета!» В дверях стоял Артур. Он уже с полминуты смотрел на сцену их беседы.

Вильгельм поджал губы и как в воду опущенный поплёлся из гостиной, сказав: «Да, конечно! Незамедлительно!» Это вновь тот случай, когда тон реплики противоположен её содержанию.

В равной степени появлению Артура был удивлён и Даниэль. Он поднялся с места и приблизился к старику. Смутившись, гость уточнил:

— Это Вильгельм.

— Как Вы поняли, для меня это не столь актуально. Больший интерес у меня вызывает, кто Вы такой, Даниэль, — смотря снизу вверх оценивающе, выдавил неприязненно Артур. Молодой человек был достаточно высок, так что старику пришлось задрать подбородок, что казалось ему возмутительным.

— Я — Ваш смиренный и не самый далёкий потомок, — ответил Дани.

— А я, стало быть, Ваш дед, — холодно подвёл итог господин Артур и протянул ему свою руку в знак приветствия. На это молодой человек залился смехом и крепко обнял его, торжественно и почти шёпотом сказав:

— Привет, мой родной. Вот мы и встретились. Папа мало о тебе говорил. Он вообще со мной мало говорил, поэтому я такой разговорчивый…

Но стоило Артуру щекой прижаться к его груди, как тут же разбилась вдребезги его недоверчивая надменность. Сквозь сжатые веки проступили слёзы, чего он никак не смел от себя ожидать. На это Даниэль протянул, словно баюкая:

— Ничего стра-а-а-ашного, поплачь, это же очень хорошо!

И он отвёл Артура на диван и сел рядом, точно он был для него не дед, а маленький ребёнок. Господин Велиар пристально посмотрел на него, затуманенными от солёной и горячей влаги глазами, и воскликнул:

— Как же ты похож на Торесена! Смех, голос…

— Тебе виднее, но мне всегда говорили, что я внешне очень похож на мать лицом. И недавно причёской стал окончательно походить. Меня любят путать с бабой! — в доказательство Даниэль оттянул длинную прядь своих волос, не теряя весёлого запала.

— Это сейчас модно? — ухмыльнулся Артур, стесняясь показывать теплоту.

— Я просто немного музыкант. Я рад, что ты на меня не крестишься. Из твоего поколения есть оригиналы, полагающие, что я из-за обилия чёрной одежды и длинных волос какое-нибудь адское исчадие. Но мне всё равно. Ладно, это другое… Ты прочёл письмо? Просто в стародавние времена хорошему гонцу за плохую весть отрубали голову. Не знаю, что делали в случае хорошей вести, может, прикрепляли ещё одну. Ой, как я бы хотел ещё одну голову! Но на что же мне надеяться? — и тут Даниэль замолчал, ожидая ответа. Артур его почти не слушал, а только лишь наблюдал его черты и повадки, в которых мелькала тень Торесена. Но, в конечном счёте, старик вычленил вопрос из потока переменчивой речи и утвердительно покачал головой:

— Да, я прочёл письмо.

— Не хочу ничего наглым образом выпытывать из ваших личных дел, но дай я угадаю… Он просил прощения, да? — на этих словах Даниэль стал значительно серьёзнее.

— Именно. Просил прощения, что так на него не похоже, — пробормотал Артур, хмурясь.

— Предполагал я, что он рано или поздно так сделает!

— Что с ним теперь?

Дани напряжённо замолчал, как будто к чему-то готовясь. Он ещё по пути в Мидиан решил обдумать этот момент, хотя крайне редко что-то планировал наперёд. И сейчас он набрался мужества, чтоб ответить:

— Я где-то читал, что в осознании дурного поступка уже заложено зерно его искупления. Он осознал и раскаялся. А если человек кается за свои ошибки и просит прощения, то живёт не зря. Раз Торесен так поступил, то умер с облегчённым сердцем. И мы должны принять это и радоваться за него.

— Всё же умер… — на лицо Артура сошла бледность.

— Его не стало в августе.

И последовала минута пустоты, казавшаяся для Дани мучительно долгой. Точно это был обряд минуты молчания по усопшему. Наконец, слабым и тающим голосом Артур проговорил отрывисто, указывая на одно полотно:

— Август… Вот эта картина, на которой я изобразил август. Я просто думал, куда он мог уехать. Грезилось, что он видит тот или иной пейзаж, и я излагал его в красках. Там я находил его тень, ощущал его присутствие, хотя на картинах нет человеческого силуэта. Теперь его тень будет жить на этих полотнах бесконечно. Ты устал с дороги, мой дорогой. Пока отдохни, а я побуду один. Тоже отдохну. Может, впервые за столько лет. Только ты меня не оставляй!..

— Не оставлю, — ответил Даниэль. И по тому, как он это сказал, слышалось, что он действительно его не оставит.

Он вышел из гостиной, как из бархатной чащи цвета обсидиана и малахита, где всё разрешилось. Последовало безмолвие. И только белые лилии по бокам органа повествовали своим похоронным ароматом о том, что Артур наконец-то дождался возвращения сына.

На краю света

Так для Даниэля прошло его первое в Мидиане утро. На выходе из гостиной его сразу же перехватил везде успевающий и до всего небезучастный Вильгельм, который тут же сказал вполголоса:

— Вы не подумайте, я не подслушивал. В этом доме удивительная акустика. Поздравляю, ведь Артур Вас принял!

Даниэль был в замешательстве:

— А мне-то что делать?

Вильгельм ухмыльнулся:

— Просто радуйтесь и веселитесь! И отдыхайте.

Подобный расклад был весьма кстати, поскольку Дани утомился во время дороги. После завтрака, который оказался заодно и обедом, он попал в долгожданные объятия Морфея в одной из комнат, отведённой гостям. За последние четверть века он стал первым, кто был принят таким образом и смог насладиться глубокой негой сна на огромной высокой кровати с полупрозрачным балдахином.

Он проснулся, когда мутный осенний закат лениво посылал в окно вязкий каре-багровый луч. Пробуждение его было вызвано тем, что он услышал отдалённые раскаты органа. Даниэль неспешно оделся и вышел в длинный коридор, где настенные лампы источали вялый свет. И он пришёл на эту музыку, увлекаемый её звуками. Словно в ней то трепетал хрусталь прибрежной волны, то раскрывались океанские глубины.

В гостиной, где горело огромное количество свечей, из-за которых всё казалось высеченным из глубокого мрака и зарева, и располагался Артур. Увидев, что к нему пожаловал Даниэль, он прекратил играть и, не покидая места за органом, несколько странно улыбнулся. На нём отпечаталось страдание и утрата. Но он силился их скрыть. Он говорил:

— Дождался я твоего пробуждения, а то совсем истомился. Всё думал о твоих словах… И что же ты скажешь о моих музыкальных задатках? Ты же сам себя окрестил «немного музыкантом».

Молодой человек, увидев, что старик неловко приподнимается с сидения, поддержал его за руку, и отметил хриплым ото сна голосом:

— Я могу ещё немного петь.

— Продемонстрируешь как-нибудь? — спросил Артур.

— Когда появится вдохновение…

— Да, вдохновение! Я вот последние годы совсем не имел желания играть. А сегодня своенравная муза вернулась. И не просто так. Я к тебе заходил пару часов назад, думал, что разбужу, поскольку не терпелось с тобой поговорить. Но рука и не поднялась. Смотрю: тихий мой прекрасный ангел, сопит блаженно, причёску свою по подушкам раскидал. Так вся моя тоска и прошла. Вся тоска! О тебе я ничего не знаю ведь, верно? А ты сразу же полюбился, как меня обнял. Светлое создание! Так ты присядь. Вот на софу. Напротив меня.

Даниэль желал что-то сказать, но так и не успел, поскольку Артуру не терпелось говорить далее. Он взялся за Дани с лихорадочным рвением, поскольку видел в нём единственное лекарство от своих мук:

— Я так долго страдал, а теперь стоит взглянуть на тебя, как тут же и радостней. Могу же я побыть хоть минутку счастливым? Ты чаще со мной бывай.

— Я тебя буду навещать, конечно же! — кивнул Даниэль.

— Навещать?.. — недоумённо переспросил Артур с щемящей тревогой.

— Хотел снять номер в отеле, пока я буду в Мидиане… — смущённо рассудил внук.

— Я настаиваю, чтобы ты остался у меня. Купим тебе новую одежду и обогреем. Ты — Велиар, сынок, посему не следует ходить в обносках… Так что же мы медлим? Я думаю, тебе есть что рассказать. Мне интересно всё. Особенно о твоей семье.

— Хорошо, я поделюсь. Только перед тем, как я начну, ответь, о каких именно моих словах ты думал?

— …Сегодня утром я услышал от тебя одну мысль. Ты сказал, что в осознании злого поступка уже в зародыше таится его искупление, раскаяние. Добавлю, что иногда на осознание уходят эры. Иногда — минута всё переворачивает. Я порой люблю поразмышлять о движениях души. Они бывают подчас противоречивыми и парадоксальными…

Даниэль коснулся его сухих рук, и с жаром его речь полилась:

— И прекрасными, и чудесными! Даже вот ты сегодня утром! Послушай! Мне сегодня утром показалось, что ты в маске пришёл. Это такая маска, наложенная привычкой жить в одиночестве и сохранять непоколебимость скалы. Хотя нет. Каменная груда была на тебе. Того гляди она совсем тебя бы тебя погребла. Но ты оказался смел, чтоб раскрыться. Сейчас же ты искренен, в тебе пробудились лучшие качества. Да, именно пробудились! Воскресли!

Артур его выслушал и после паузы заключил с долей печали:

— Ты пропускаешь целый мир через себя. Как же тебе было, вероятно, непросто с нашим папой…

— Было непросто, было страшно, было весело! — рассмеялся Даниэль.

— Повествуй!

И он откинулся на скрипучую бархатом спинку дивана, принимая удобное для себя положение. Мотая ногой, он непринуждённо начал:

— Пожалуй, я возьму немного издалека. Ты рисовал пейзажи, поскольку полагал, что тот или иной эпизод мог стать частью жизни моего отца. Но среди них нет того, который бы сполна отразил место, где он обосновался. Это премного южнее Мидиана. На побережье моря есть небольшой городок, уютный и старинный, раньше служивший портом.

— Перед тем, как хлопнуть дверью, Торесен сказал, что уедет на край света, — лаконично подметил Артур, не желая существенно прерывать внука. Дани изумлённо улыбнулся его словам:

— Так какой же это край света? Это само его сердце, которое бьётся, бьётся вместе с прибоем! Вот представь: там шумы волн, воздух солёный. Там эвкалипты, тисы, водопады, скалы, гроты, дороги куда-то ввысь за пелену облаков. В городке делают такое вино!.. Люди там тебе готовы отдать последнюю рубашку, пригласить к себе, радоваться — почти без повода. И колокола там звучат, словно на весь мир, так объемно. Там всё вдохновляет любить — любить небо, людей, даже гальку под ногами. Даже говорливых торговцев и суровых, опалённых солнцем рыбаков. Местных когда-то старательно истребляли. Но истребляли-истребляли, да не выистребля… евали. Или не выистри… ебли. В общем!

Отец купил дом по прибытии и занялся своим бизнесом. А именно — открыл гостиницу. У него были великие планы. Однажды к нему пришла устраиваться одна девушка. Её звали Камилла. И тогда отец её увидел. Как мне говорили, она в первое время отказывалась принимать роскошные ухаживания новоявленного бизнесмена. Она даже отклонила предложение. Она была отчаянно юной, непоправимо настоящей и прекрасной. А ещё, в силу свободолюбивой пылкости нрава, довольно непредсказуемой. Папа, терпеливый и честолюбивый, добился цели. Так появился на свет я. Та-даа-ам! Но я помню свою маму какими-то урывками. Был момент, когда её не стало рядом со мной, но я не хочу вдаваться в подробности. Мне было четыре года или около того. Она мне часто пела. Это чудесный голос! Иногда я необыкновенно тоскую по его звукам, точно у меня украли нечто бесценное. Вместо того, что называется семьей, у меня есть только воспоминание о голосе. Но и это для меня много значит.

Торесен не особо тосковал по супруге, появились другие женщины. К счастью, меня, никому не нужного ребёнка, оттуда вызволил брат мамы — Мартин. Отец был рад, что избавился от обузы. Мартин никогда не был мягок со мной. Он был военным, делился со мной многим, что касается этой сферы. Он пытался со всей отдачей и вниманием заботиться обо мне, как о своих трёх детях — о дочерях, кстати. У меня было такое… специфическое детство. Сейчас я, вероятно, выгляжу вполне спокойным, но раньше какого только озорства от меня не было! Стоило Мартину отвернуться, как я, перескочив через забор, убегал искать себе приключений и проблем. Он в очередной раз восклицал: «Что с тобой делать?! Неуправляемый ребёнок! Как будто в тебе сидит ураган… или дьяволёнок… Да уж! Как корабль назовёшь, так он и поплывёт!» «А что не так с моим названием?» «Фамилия твоя, ну, такая… Дани, может, как-нибудь сменим её?..» Я всеми руками и ногами, всей своей детской ревностью был против его идеи. «Не-е-е-е-ат! Папа обидится! Я Даниэль Велиар! Велиар-р-р-р!» Так кричал я и опять убегал куда-то.

Когда мне было десять, я слёзно уговаривал капитанов и рыбаков, чтоб они взяли меня денька на два с собой. Они соглашались. Я, конечно, больше мешался на их суденышках. Но — ночи, море, простор! Это того стоит. По возвращении меня ждал Мартин, его сердобольная рыдающая жена и мой персональный гарем их дочек, которые встречали меня, как героя.

Дабы как-то меня укротить Мартин устроил меня петь в хор, где я проявлял себя неплохо. Но голос со временем стал ломаться. Моя жизнь — тоже. Моё подростковое сердце чаяло общения с моим настоящим папой. Мне его не хватало. Я не понимал, что я делаю не так. Он провернул множество афер и откупался, он шёл по головам. Но он же — мой. И произошло чудо: он обо мне вспомнил. Тогда мне стукнуло тринадцать лет. Его бизнес прогорел. Не стало денег, и вся его свита отправилась искать другое хлебное место на все четыре стороны. И он явился к нам в дом и потребовал меня обратно. И это был момент моего торжества. Мы будем одной командой! Мы будем лучшими друзьями!

Но жизнь иллюстрировала обратное. Мы никак не могли найти общий язык, что я переносил болезненно. Тогда начал увлекаться некой музыкой — тяжёлой, как тогдашний мой удел. Папа безуспешно хотел мне привить все качества, которые были в нём, каждодневно сетуя, что у меня отвратительное воспитание, отвратительные мысли. Про тебя тоже говорил, про ваш скандал… Послушай, это же нелепость!

— Да. Я всего лишь сказал ему, что в нём нет ничего оригинального, что он холодный человек, везде желающий выгоды. Он всегда претендовал на гениальность. Я никогда не имел привычки льстить! — дополнил его Артур.

Даниэль вдруг залился смехом:

— А он мог льстить! Однажды я, неблагодарный сын, получил от него даже подарок. На пятнадцать лет он привёл мне проститутку и сказал: «Это Мадлен. Делай с ней всё что хочешь! Всё оплачено. Без моих забот ты никогда не стал бы мужчиной!» Он запер дверь на всю ночь. Я и стал с ней делать всё что хочу. Мы говорили обо всём на свете, играли в приставку и жрали. Она вообще оказалась весёлой и эрудированной. Я бы и сейчас с ней в приставку поиграл. На прощание она мне сказала, что я её лучший клиент. А отец процедил сквозь зубы: «Мерзкий извращенец!» И папа добавил, что я никогда не возмужаю. Хотя юноша становится мужчиной в делах, а не в женщине. Так вот. Так вот…

Потом я окончил школу с отличием по гуманитарным предметам и с натянутыми оценками по точным наукам. Последний раз наши мнения разошлись, когда закономерно речь зашла о моём высшем образовании. Он сказал, чтоб я получал такое образование, которое поможет мне пробиться в денежные профессии. Я сказал, что хочу стать самым лучшим филологом. А это абсолютно убивает всякий намёк на денежность. Я констатировал положение вещей кратко, а он разошёлся не на шутку, зная, что с выбором моим ничего не сделает. Он пожелал, чтобы я, «сопля малолетняя и глупая» убирался из его дома, уходил в закат, не портил его жизнь. И говорил ещё много-много в таком ракурсе…

Тогда он мне признался, что я его мучил всё это время тем, что он видел покойную жену во мне. Он говорил разъярённо: «Что она хочет?! Ты не знаешь?! За что мне такое наказание?! Весь ты — наказание. Ты не знаешь, почему ты ходишь так и держишь себя так, словно ты вовсе не дикий обитатель этого захолустья? Словно тебе поклонятся короли! Вот из-за этого я тебя никогда не переносил на дух! Скройся!»

Я впервые с ним согласился, что лучше бы мне куда-нибудь деться. Я поступил, как послушный сын: я уехал в другое место, в далёкий город. Он взял трубку лишь однажды и прокричал: «Я тебя выгнал! Зачем мне разговаривать с тем, кого я выгнал?!» Он вообще любил подменивать понятия. Когда я пару раз целенаправленно к нему приезжал за сотни километров, чтобы увидеться или попытаться исправить ситуацию, он не открывал дверь. Мы не имели возможности пересечься. Неделю назад я снова вернулся в Эниф. Но не застал его в живых, а Мартин молчал всё это время из-за благих намерений. В дом, где прошла часть моего отрочества, уже успели заселиться другие люди. Они сказали, чтобы я зашёл в больницу. Там-то одна медсестра и передала мне письмо со словами: «Это осталось от него. Сначала он не знал, нужно ли письмо отправлять, сомневался, страдал о чём-то. Потом он считал, что нет достойных бросить его послание в почтовый ящик, не доверял никому, оскорблял и сильно ругался. Когда же он за день до смерти начал просить, то никто не пошёл ему навстречу». Так письмецо попало мне в руки. И вот я здесь. И знаешь? Я снова попался под прицел его взгляда — теперь же он смотрит с этих полотен. Я ослушался. Какой же я ужасный сын!

Одуванчики

В общество «ужасного сына» и Артура влился Вильгельм, который предложил:

— Господам что-то подать?

— Ты голоден? — спросил старик у Даниэля. Тот отрицательно покачал головой, переводя дыхание после эмоционального и длинного монолога.

— У нас тут пир иного рода, ­­– произнёс Артур и адресовал слуге пренебрежительный и несколько капризный жест рукой, чтоб Вильгельм оставил их. Через момент Даниэль робко отозвался из глубины тёмно-багровой, играющей огнями гостиной, когда Вильгельм был уже в дверях:

— А мне бы кофе. Как тогда. И больше.

И скоро Вильгельм передал ему чашку. И Даниэль, по обыкновению своему, поблагодарил.

— Пустяки, господин Даниэль! — произнёс слуга и, уловив то же движение кисти Артура, поспешил удалиться. Старик отметил, что при словах «господин Даниэль» внука его точно слегка кольнули. Дани повёл уголком рта. Когда дверь захлопнулась, то он саркастично воскликнул:

— Ну, вот же! Вот же! Из крайности в крайность: то меня нарекают «малолетней соплёй», то клеймят «господином Даниэлем».

— Тебе нужно смириться с этим, — решил Артур.

— С соплёй-то малолетней?

— Нет! Ты так много не знаешь про свой род! Тебя вовсе не должно удивлять наше особое положение в обществе и в мире, где мы подобны ариям. В другой день я тебе обязательно расскажу о нас. А пока повествователь ты. Итак, ты покидаешь дом отца…

— Не имея за душой почти ничего. У меня была в распоряжении самая малость: это небольшие деньги, необходимая одежда, шампунь для непослушных волос, книжки, зубная щётка, печенье овсяное, которое было съедено за первые три минуты моего путешествия. К счастью, мне удалось поступить на заветный факультет, поселиться в общежитии. Прежде всего, я осмотрелся в городе. Там было вечно пасмурно, дождливо и как-то совсем не душевно. Но сухость и однообразность этого места мне казались приятными: я много ходил и много думал о всяком. Студенчество началось разгулом — да таким, чтоб через неделю тебя все помнили, а ты ничего не помнил. Скоро я обнаружил, что мне просто не на что жить. Я многое перепробовал в работе. Это ад. Выступал ещё с местной группой на вокале. Потом Мартин стыдливо прикладывал ладонь к своему лицу, смотря наши видео в интернете: «О, Дани! О, сын! Неужели твой талант не может быть направлен в благость? Это ты зря, что ли, пел ангельски в церковном хоре? Чтоб потом прыгать по сцене, трясти патлами и орать? Ты для этого такой тонкий, светлый и добрый мальчик? Чтоб изображать чёрного упыря в пёсьем шипастом ошейнике?! О-о-о!» А мне давно хотелось «прыгать по сцене, трясти патлами и орать». В этом я видел особую сублимацию. Но, всё же, мне чего-то явно не хватало.

У меня был преподаватель философии — Арне Берг. Прекрасный парень лет пятидесяти с лишним. Мне, наверное, единственному с потока было интересно ходить на его пары. И он меня выделял, особенно когда я с бодуна выдвигал свою правду. В общем, мы подружились. Потом он заболел, и несколько недель его заменяли. Мы случайно встретились в парке, по которому я сокращал путь, чтоб попасть на репетицию. Арне тогда вёл за руку ребёнка лет десяти. Мы были рады увидеться. Немного постояли, поговорили… Он сказал, что скоро вернётся в университет, и вновь всё встанет на круги своя, а ещё представил меня мальчику. Это, как выяснилось, был его сын. В нём сразу же читалась огромная капризность. Арне, отлучившись по срочному звонку, на пару минут отошёл, оставив меня с Филиппом (такое имя мальчика, но сколь нелепое имя!).

Было начало лета, которое оказалось пасмурным и холодным. Но среди этой меланхолии меня радовал вид маленьких ярких одуванчиков. Тут малой взял кукую-то тяжёлую палку и подошёл к ни о чём не подозревающим цветам. И ка-а-ак он начал по ним бить!.. Чтоб сломались все стебли… Ка-а-ак! Откуда в ребёнке столько жестокости?! Я сказал, чтоб он так не делал, поскольку цветам как бы больно. Природу нельзя так убивать, ну. Он, не прерываясь, ответил угрюмо: «Ты врёшь. У цветов нет нервных окончаний. Им не может быть больно! И иди в жопу» Через полгода я снова увидел Филиппа, когда зашёл к Арне за одной книгой. Дом Берга отражал весь его, как выяснилось, большой достаток. Он попросил, чтобы я подождал его в гостиной, а он пока найдёт в своей библиотеке то, что нужно. Напротив телевизора сидел на диване наш малой, весь славненький и ухоженный, и обедал. Ну, как сказать «обедал»… Он отрывал от отбивной маленькие кусочки и кидал их так, чтобы они прилипли и остались на плазме. Я сказал ему «привет» и сел возле него. Он посмотрел на меня так, словно я — это то, что в итоге получится из этой еды, если её съесть. А он не ел. Я поинтересовался: «А зачем ты так украшаешь экран?» Он выдал, что обед его — мерзость и гадость, так что пусть оно летит в плазму. «Еду нельзя называть мерзостью», — подметил я. Он спросил, почему же нельзя. Я ответил: «Потому что некоторые люди не видят на своём столе ничего подобного». Он съязвил: «Ты имеешь в виду себя?» Ах, ты маленькая зараза! Я рассмеялся. Уточнил вскоре, что не себя я имею в виду, а тех, у кого нет возможности жить так, как живём мы. Мало ли примеров знает история! Филипп ответил, что ему глубоко плевать на таких людей, и что это их проблемы, да и поскорей бы это несчастное стадо померло.

Тут я сделал то, чего сам от себя не ожидал. Я сел перед ним на корточки, отложил его тарелку, которую он держал на коленях. Между пальцев у него остался только небольшой кусочек. И я сказал ему, прямо глядя в глаза (у него они так и наливались ядом): «Послушай, Фил. Мы с тобой взрослые и серьёзные люди. Я думаю, ты хочешь узнать кое-что важное. Ну, молчание — знак согласия. Ты знаешь, что были такие места, как концентрационные лагеря? Туда свозились люди, которые считались носителями дурной крови и неугодными для власти. Среди них были мальчики и девочки твоего возраста. Такие, как ты, малыш. С ними со всеми очень жестоко обращались, заставляли сверх меры работать. Они были истощены голодом и горем так, что выглядели скелетами, обтянутыми кожей. Их травили газом в специальных камерах, а потом тела сжигали в огромных печах. Вокруг был запах горящей плоти, а ещё живые заключённые приходили в исступление, от того что им казалось, что это пахнет хлебом. Они были голодны настолько, что требовали хлеба, а сами не знали, как страшно ошибаются. Они не стали бы называть еду мерзостью. Верно? Ну, киваешь, значит, согласен. Надо просто ценить то, что ты имеешь сейчас. И мы уже завтра можем быть на их месте в этом неустойчивом мире. Приятного аппетита».

Он смотрел на меня круглыми глазами, а потом медленно дрожащей ручонкой подтянул ко рту кусочек мяса и прожевал его, не отводя взгляда. Берг не нашёл книги, но обнаружил другую занимательную деталь: сын, этот баловень и любитель устраивать истерики, благополучно уплёл свой обед. Аминь.

Фил был крайне желанным ребёнком. По крайней мере, для отца. Мама семью бросила. Арне берёг его, всюду потакал. Ох уж эта чрезмерная любовь! Всякий раз, как нам в ближайший месяц приходилось втроём пересекаться, случайно или запланировано, мальчик прятал от меня глаза и вёл себя как нельзя лучше. Это заметил Берг. Он сказал: «Дани, ты благотворно влияешь на моего сына. Мне тяжело его растить, признаюсь. Он не получает должного внимания, поскольку у меня много работы. Он ведёт себя некрасиво. Я с этим ничего не поделаю. Избаловал… Но в твоём обществе он точно преображается. Он спрашивает про тебя иногда. Могу я тебя попросить с ним проводить время? Ну, гулять, ходить в кино. Ему нужен друг. Из-за его характера с ним не хотят общаться сверстники. Я буду платить, я замолвлю за тебя слово во время сессии, если хочешь…» А я хотел!

Итак. Дело было начато. Сначала Фил меня специально раздражал своей капризностью и нытьём. Он невинно издевался. Потом я начал бесить его в ответ. Филипп начал со мной считаться. Потом он стал открываться мне. Я много уделял ему времени. Мы были в походе, ездили на велосипедах в горы, плакали, смеялись, ругались, читали, обижались, мирились.

И да! Он изменился в лучшую сторону. Жаль, что через эти полгода Арне был вынужден уехать в другое место по причине повышения. Получается, прошёл уже год после нашей с Филиппом первой встречи. Я точно знал, что жёлтые цветы в парке будут расти, и их своевольно не уничтожит хмурый мальчик. И когда я вновь шёл по парку и видел живые яркие одуванчики, то я осознал, чего же мне недоставало…

Даниэль завершил рассказ. За это время в гостиной стало темнее: только кое-где оставались горящие свечи. Артур сидел в глубокой задумчивости. В потёмках с новой волной жара раздалось рассуждение Дани:

— Так какой же я «господин Даниэль»? Если бы я считал себя таковым, то ничего бы не дал Филиппу. А я не хочу орденов и почестей. Мне всегда были безразличны ранги и привилегии. Лучше уж искать потерянную деталь конструктора вместе с Филом, залезая под диван, а потом видеть, как он улыбается. Потому что ты помог этому забытому и по-своему несчастному ребенку! Потому что он любит тебя. Потому что он доверяет тебе.

— Быть может, у многих живёт где-то внутри такой бедный и покинутый ребёнок, — утвердительно покачал головой Артур.

— Тогда можно самому стать себе воспитателем. Потом выбросить палку и стать добрее, высаживая оранжереи… И эта история далеко не о цветах, — тихо, но твёрдо заключил Даниэль. Он хотел продолжить повествовать и рассуждать о чём-то далее, а Артур готов был с упоением внимать…

Неожиданно Вильгельм пришёл снова, чтобы волнительно оповестить, переводя дыхание:

— Господин Велиар! Там… там он приехал!

Когда слуга произносил местоимение «он», то сделал лицо брезгливым до недопустимого. Этого не виделось, это можно было ощутить.

— Как? Он же не должен был!.. — оторопел Артур.

Даниэля весьма заинтересовало, кто же скрывался за этим местоимением…

Кристиан

И именно сейчас следует покинуть особняк Велиаров и пределы Мидиана, поскольку существует ещё одна немаловажная персона — Кристиан де Снор.

Он жил достаточно далеко от Мидиана, в городке, типичное описание коего можно было услышать в рассказе Даниэля. Может, это тот самый, где наследник Артура получал высшее образование, или же другой — значения не имеет. Это лишь крупица из массы оскудело скучных мест. И в каждом подобном городке есть парк с улыбками ярко-жёлтых одуванчиков, что точно монеты раскиданы по блёклой траве. Но ноябрь уже успел собрать редкие остатки света и тепла в свою казну.

Лик мрачной природы в клетке слепых фасадов домов, её нищенское убранство Кристиан де Снор предпочёл бы благоуханным садам Семирамиды и Эдемовым кущам. Его эстетическое чувство было не только своеобразным, но еще и превосходно развитым. Ведь он — художник.

Все двадцать четыре года своей жизни он провёл здесь, но в глубине его трепетало желание закрепиться в совершенно ином месте. У него был город Мечты, куда он с радостью бы отправился, чтобы там уединённо творить. Слова «уединённо» и «творить» отлично характеризуют его натуру. Частица «бы» отражает его положение. Под ней подразумевается условность его переезда: у него не имелось таких денег, чтобы обеспечить себе благополучную жизнь в новом городе. Да, в слове «художник» есть одна примечательная деталь в первых четырёх буквах. Де Снор откладывал накопления, что из-за медленного продвижения казалось безнадёжным.

Но безнадёга ему, бледному и утончённому, шла. Его светло-русые прямые волосы, чуть доходящие до плеч, как правило, всегда зачёсаны назад, посредством чего открывался покатый и высокий лоб. Брови же были контрастно-тёмными. Изящной продолговатости придерживались и узкий нос, и сдержанные линии губ. Его рот в уголках запечатлел честолюбие. Очертания нижней части лица — тверды, но подчиняются холодной тонкости. Большие глаза обладали светло-карим цветом, что делало их в полумраке совершенно тёмными, а при ярком освещении в них различалась зелена. Они смотрели на окружающий мир с затаённостью и упорным безразличием. Когда же он увлечённо писал картины, то взгляд отражал каждый самозабвенный полёт кисти. Она была то ювелирно сосредоточена на мельчайших деталях, то экспрессивно быстра.

На его работах присутствовал и замысловатый сюрреализм, и упадок, точно перекочевавший из поэзии Бодлера — идейного вдохновителя де Снора. На холстах он создавал феерии, в которых царствовал сумрак, ощущалась внутренняя надломленность и драматичность силуэтов, зияла опустошённость, кровоточил эротизм, горчила полынь. Это всё — его абсентные видения в опиумном чаду. Но он предпочитал пить только красное вино, а курить дорогие крепкие сигареты, пользуясь мундштуком, что придавало ему пущей рафинированности.

Он ютился в скромнейшей квартире, состоящей из мастерской и спальни. Первая комната — для его любимого дела. Она просторна, с высоким потолком, украшенным старомодными лепнинами. Здесь, помимо мольберта и столика с необходимыми кистями, палитрами и прочим, находился ещё телевизор, который ничего и никогда не показывал, кроме ряби, пустая картинная рама, часы с застывшими стрелками, потёртое кресло, купленное им у знакомых антикваров. В мастерской стены загромождали его работы, и лишь кое-где проглядывали бледно-зелёные обои с оттенком сарторовской тошноты.

Вторая комната предназначалась для снов, которые он отчётливо запоминал, и для частых встреч длиною в ночь с его пассиями. Игры подсознания и женщины его вдохновляли — только поэтому он их любил.

Кристиан не брезговал заказами картин, что противоречили его вкусу. Его просили изображать пейзажи, натюрморты и портреты с натуры. Он работал механически. Хотели, например, чтоб на яблоках оставались жирные блики, даже если плод завял; чтоб на портрете все недостатки и изъяны не отображались. Кристиан же считал увядание плода, шрам или асимметрию на лице по-своему пленительными. Но если бы он добавлял что-то от себя, то лишился бы клиентуры, а значит, и основного дохода. Де Снор не забывал о том, как хочет переехать в город мечты.

В тот вечер Кристиан стоял в электрическом свете напротив мольберта, на котором — чистый холст. Де Снор не решался его трогать. Его торс лишён одежды, запачканные краской штаны болтались на бёдрах. В остром, хоть и уставшем взоре, — затишье перед бурей и кристальный абсент. В тонких, длинных, ледяных пальцах — чёрный гладкий мундштук с тлеющей третью сигареты. В душе его — мёртвая муза. Пропали сны, сладострастие не подразумевало сладости и страсти. Он ждал провидения, наощупь искал потаённое, но не обнаруживал. Кристиан хотел оставить холст для чего-то особенного, а не пятнать его неодухотворёнными мазками. Итак: зияющая белизна напротив него; пустота — внутри.

Он выбрал черноту сна, который предполагал отсутствие грёз. По крайней мере, он так думал.

Он упал поперёк кровати на спину, и та издала резкий стон пружин. Еле чуялся запах табачного дыма, горчинки пота и множества женских духов: сладких, лёгких, кричащих, цветочных… Они накладывались друг на друга, перебивали, составляя букет — постылый, унылый и больной… Кристиан давно хотел испить аромат именно «цветка зла» — совершенного, идеального.

Через некоторое время он сделал одну простую вещь, что в скором будущем непомерно изменит многое: он просто заснул и более ничего.

Художник опрометчиво полагал, что грёзы его покинули. Когда он забылся сном, то обнаружил себя в огромном зале, залитом голубовато-малахитовым, ночным сиянием. Колонны овиты недвижными нитями паутины. Раздавалось эхом падение капель воды где-то в густой затаившейся темноте. Он стоял посреди неизвестности. И вдруг за спиной послышался шёпот. Кто-то невесомо и мягко звал его. Он обернулся и увидел, что неподалёку от него расположен льдисто-хрустальный высокий трон, на котором восседала та, что затмила собой и луну, и глубокие тени. Подол её багрового платья струился по полу, как шлейф крови. Она призвала Кристиана подойти ближе медленным и чарующим движением руки. На одном из пальцев блеснул крупный рубин.

Он приблизился без промедлений. Взгляд его жадно впился в неё: в эти плечи, упокоившие медные локоны, в ее статность, в её великолепие. Он видел её лицо — фарфоровое изваяние, забравшее из души и рук скульптора все силы и полёт гения, чтоб воссиять неземным созданием. В ней зияла мертвенность, лишённая тёплого дыхания: ведь аромата не издаёт роза, высеченная изо льда. Взор огромных чёрных глаз был недвижен и тяжёл настолько, что, казалось, ещё мгновение — и две тёмные бездны покатятся по коже. Королева произнесла глубоким, обволакивающим голосом:

— Клянись небом, землёй и своей душой, что дашь мне жизнь. Ты напишешь меня.

— Я клянусь! — вырвалось у Кристиана.

— Когда ты уйдёшь от меня обратно, то позволишь мне свершиться… А сейчас послушай. Есть ангелы ночи, которые ходят по земле среди людей. Ангелы не знают покоя и насыщения и бесконечно скитаются, страдая и заставляя страдать других. Их пища — это слёзы и кровь, дым войны и горе. Но если этот обречённый и проклятый сможет любить, то он обретёт покой. И плоть его станет пеплом.

Когда последний отзвук её слов затих в гулких сводах, то по её щекам пробежали слезы, оставляя алые полосы. В мгновение она, как лезвием, прошлась по нему своим сверкающим взглядом и потом рассмеялась издевательски. Кристиан ужаснулся её необузданности и безумию. Но тут на весь зал прозвучал резкий и дребезжащий звонок, один в один похожий на тот, что способен огласить квартиру де Снора.

Кристиан открыл беспокойно сомкнутые веки и судорожно перевёл дыхание. В его дверь звонили. Он вскочил и бросился отворить, едва ли давая себе отчет.

На пороге стоял незнакомец. Он представился:

— Добрый вечер! Меня зовут Ян Грегер. Я к Вам по важному вопросу…

Де Снор впустил его в прихожую.

— Извиняюсь, что в такой поздний час. Но мог бы я заказать у Вас свой портрет? Мне очень хотелось бы побаловать себя к юбилею, а Вы так у нас востребованы! Истинный гений! Я фото принёс! — проговорил Ян, как-то странно глядя на живописца. А тот кивнул и пробормотал:

— Я никогда не пишу по фото. Мне нужен живой натурщик. Это табу. Приходите завтра в семь… А нет. Нет! Послезавтра. Днём приходите. Не иначе.

Клиент, поняв, что они так скоро и просто договорились, со скрытой недоверчивостью улыбнулся, надел широкополую шляпу и пожелал на выходе всего наилучшего.

Разговор с очередным заказчиком прошёл для Кристиана в сумбуре и горячке, поскольку его с первой секунды пробуждения одолевало желание взять кисть в руки. Он перенёс встречу с Грегером преднамеренно, зная, что ближайшее время будет изображать её — свой идеальный цветок зла. Он напишет её на белоснежной глади холста.

Нужно оставить художника наедине с его работой в том же положении, в котором он и был настигнут — напротив мольберта. Только теперь он потрясён образом увиденной во сне Королевы, а голове звучат её слова: «Клянись небом, землёй и своей душой, что дашь мне жизнь».

О лучших помыслах

Бедствие Артура Велиара имело подводные камни.

Началось всё с того, что восемнадцать лет назад после болезненно пережитых похорон супруги он взял из детского дома крошку Синдри, который послужил бы ему утешением и радостью. В него бы он мог вкладывать своё время и заботу, лечить своё сердце святой отдачей и любовью. Тогда догмы, что предписывало господину Велиару его происхождение, отошли на второй план: сколь он был подавлен и искал для себя спасения. Самая главная сказка, что почтеннейший рассказал Синдри, заключалась в том, что его родителей не стало из-за несчастного случая, и Артур взял всё воспитание на себя. Конец. Творческие люди никогда не были обделены фантазией.

И Синдри воспитывался с непоколебимым осознанием того, что он Велиар, то есть он — «господин Синдри». Артур дал ему всё лучшее: от игрушек до времени препровождения, от мягкости одеял до образования. Сначала особняк оглашал невинный детский лепет, так умиляющий хозяина. Потом у подрастающего мальчика начали проявляться и другие черты и свойства. И уже гулкие комнаты дома оглашали его недовольства и упрёки. И с каждым годом они усиливали обороты и становились искуснее, ведь Синдри всё более и более понимал, что он «господин». А идея того, что он после смерти дедушки унаследует всё состояние, его необычайно подбадривала.

И когда Вильгельм быстро удалился из гостиной, принеся неприятную для хозяина весть, то во избежание неурядиц, Артур тут же обрисовал Даниэлю положение вещей, но предельно кратко: «Сейчас тебе предстоит узнать Синдри. В ответ на твою откровенность, я тоже дам тебе знать правду. Я его усыновил. Он как бы мой внук. Ещё один, понимаешь?.. Ничего не говори ему и веди себя так, как будто всё хорошо».

Но у Даниэля и в мыслях не было вести себя иначе.

Когда Артур и Дани спустились в парадную залу, то обнаружили, что неподалёку от двери располагается пять больших чемоданов до треска набитых содержимым. Эту композицию составил Вильгельм — он переносил из машины Синдри его вещи. С крыльца послышался голос: «Ты все с моей одеждой перетащил? Там ещё один с переднего сиденья. Аккуратно, не ящики грузишь!» И вот обладатель безграничного гардероба зашёл в дом.

Даниэль тут же приметил, что природные задатки внешности Синдри самые скромные, даже своей врождённой простотой приятные. Внимание забирало другое — то, как он их обрамил. Безупречная и гладкая кожа на лице неестественно отливала искусственным загаром. Телосложение его, изначально немного приземистое и коренастое, отражало тягу Синдри наращивать мускулатуру. Взгляд его серых небольших глаз был скрытным и скользящим. Одежда подиумных брендов так и кричала о его положении в обществе.

Синдри сходу открыл рот и играючи выдал Артуру:

— Ну, и? Что ты вылупился? Не ожидал, забыл обо мне, да? Ты же очень хотел от меня избавиться, как только понял, что у меня есть своё мнение… А я тут, между прочим, забрал документы из университета!

Артур оторопел и воскликнул:

— Как?! Я тебя с грехом пополам устраивал, везде договаривался! И ты?..

Синдри не дал договорить:

— Ну, зря ты меня, значит, устраивал, додумайся! И да, я сейчас уезжаю к друзьям. Я забежал бросить вещи. К тому же, как мне любимого дедушку-то своим скорым прибытием не обрадовать? Того самого дедушку, который от начала и до конца меня не любил! — последнее восклицание его сопровождалось издевательским смешком.

Даниэль смотрел, то на оскорблённого Артура, то на ликующего и напирающего наглеца. И тут их глаза встретились, и Синдри бросил Артуру:

— А это что такое вообще, и что оно здесь делает?

— Внук мой, Даниэль. Тебе он приходится двоюродным братом, — произнёс Артур со страхом в голосе, но как можно любезней.

И тут же Дани подметил на лице Синдри существенную перемену: подобный расклад его пренеприятно шокировал, и проступила заметная даже через искусственный загар краска. Она ни в коем разе не означала смущение, будучи кипением только что родившегося яростного негодования. И тем больше она усиливалась, когда молодые люди наградили друг друга коротким рукопожатием, и Даниэль проговорил вкрадчиво и тихо:

— Я приехал погостить. Надолго, наверное. Очень рад встречи с тобой. Хочешь жвачку?

И его рука преднамеренно, но и как бы и невзначай стиснулась резким зажимом.

Тем временем Вильгельм принёс остатки багажа и поставил их на пол. Синдри рассмеялся Артуру, уходя:

— Прекрасно! У меня есть брат! А я-то думал, ты ещё одного раба завёл!

И он демонстративно хлопнул дверью.

Хозяин стоял, понурив плечи, и проводил по глубоким морщинам нахмуренного лба дрожащими пальцами. После паузы он сказал Даниэлю:

— Мне надо отдохнуть. Завтра увидимся непременно. Только я тебя прошу: не уходи от меня.

И он поковылял старчески по лестнице. Даниэль задумчиво смотрел ему в спину и усмехнулся:

— Моя семья — удивительна! Я рад бы относиться к Синдри хотя бы нейтрально, если бы он молчал…

— И если бы он любил путешествовать налегке, — вздохнул Вильгельм и сухо потёр ладони.

— Вот так модник! Но я бы на Вашем месте это всё оставил здесь.

— Моё место? Оно как раз и предписывает нести. От греха подальше. Синдри будет потом отыгрываться или просто меня за такое выживет. Он пытался. Это озлобленный и навсегда испорченный тип! Его святейшество сами взрастили монстров.

— Согласен… Ну, что же? Раз Вы так уверены, что лучше от этого нагромождения избавиться, то я помогу. Давайте! Чем скорее мы возьмёмся, тем быстрее Вы отвяжитесь от поручения.

И Даниэль взял в руки по чемодану.

— И как мне теперь благодарить тебя? — оторопел на инициативу Дани Вильгельм и тоже взял вещи.

— Да никак. Отблагодаришь посредством кофе! Или мы просто подружимся, — и он залился смехом, который ярким бисером рассыпался в мертвенно-снежное пространство залы.

Седвиг

Около полуночи Даниэль остался в одиночестве: Вильгельм отправился в свою комнатку. Но новоприбывшему спать очень не хотелось: в его распоряжении оказался целый особняк, и пренебрегать уединённой прогулкой по нему было бы глупо. Тут жила вся его династия. Но Дани владел крайне скудными сведениями о своем роде. Когда, будучи ещё подростком, он расспрашивал у отца, кто такие Велиары, то Торесен лишь отвечал: «Мы — арии, полубоги, избранные… А ты, кажется, с каждым годом ещё больше дикарь, чем все вместе взятые на этом скотском побережье».

И вот остались только ночь и особняк. Перед тем, как начать осмотр, Дани вспомнил одну отвлечённую сцену, имевшую место накануне его отбытия из Энифа. Тогда он в гостях у Мартина сказал о своём желании отвезти письмо усопшего к адресату. Но Мартин отреагировал замешательством, говоря: «Неужели ты не можешь кинуть его в почтовый ящик? И куда же ты поедешь, если прогнозируют ливень с грозой?» Даниэль махнул рукой: «Но это же скучно, пап! Письмо так и просится, чтоб я его отвёз. А надвигающаяся буря — это прекрасно! Даже небесная канцелярия на моей стороне!»

Но Даниэль не бывал под столь дикой бурей, пока не поехал в Мидиан.

И сейчас он, держа в памяти зловещие завывания ветра, сокрушительные громовые раскаты, тёмно-фиолетовые тучи, приползшие с севера, решился на приключение другого плана: он отправился в недра родового особняка.

Его подстерегал лабиринт бесконечных комнат, бездонных коридоров и закоулков — громадное обиталище баснословных «полубогов». Поместье — архитектурная пропасть, фантастическая по размаху и по убранству. Увиденное то подчинялось линиям готики, её литургической статности, то являло собой роскошную и золочёную вычурность. Даниэля впечатлило, что особняк неоднообразен, словно каждое поколение привносило своё, отчего прогулка становилась ещё более интригующей.

Как понял новоявленный наследник, первый этаж предназначался для торжеств. Особенно ему приглянулся бальный зал с множеством зеркал от пола до потолка. Когда-то сюда стекалась вся приглашённая знать, играл оркестр, пышные подолы платьев дам воздушно подчинялись ритму танца. Даниэль шёл, в шутку вальсируя с невидимой знатной госпожой, потом наградил свою грезу почтенным поклоном и непринуждённо последовал дальше, уже на второй этаж.

Особенно приятна ему была мысль, что каждая вещь хранит прикосновения живших здесь раньше. Он скользил пальцами по спинкам кресел и подлокотникам, по стенам, пытался поймать тепло рук прежних владельцев. Он листал книги в необъятной библиотеке. Он был священно очарован молчаливой стариной.

И вот перед ним предстала необыкновенно длинная затемнённая галерея. На одной стороне — стрельчатые окна. А на другой висели портреты, озарённые лишь зеленоватым ночным сиянием. Дальше — винтовая кованая лестница, что и приведёт на последний, третий этаж. Он сразу понял, кто изображён на картинах, и получил возможность коснуться взглядом тех, кого Торесен нарекал «полубогами».

Даниэль стоял напротив так, чтобы слабый свет из окон ровно падал на полотна. В самом первом он узнал своего деда, хотя нарисовано оно было не одно десятилетие назад, когда Артур представал в самом цветении жизни. Его взгляд отражал прохладное и степенное величие, чей блеск, напоминающий безупречность коллекционного кинжала, исчез, когда его насквозь пронзил Торесен. Следующие одиннадцать картин уходили всё глубже в поколения, раскрывая каждого предыдущего властелина. Менялась манера написания, облачение натурщиков, но все они — белокурые, голубоокие, с точёными и заострённо ожесточёнными чертами.

Последним был портрет родоначальника Велиаров — человека, с которого началась династия. Даниэль прочёл на небольшой бронзовой табличке внизу рамы, что это Седвиг Велиар. Краска на холсте значительно поблекла, и цвета оскудели: датировка уходила на четыре века назад. Прозрачный сумрак в галерее накладывал поверх Истлевающего ещё и Зловещее. Давным-давно этот человек перестал числиться среди живых, но изображение его выглядело так, как будто первый Велиар вот-вот разомкнёт губы для изречения проклятия. Он сидел в пол-оборота и с откровенной враждебностью смотрел куда-то вдаль. Одна рука его напряжённо касалась багрового переплёта увесистой книги, лежавшей на краю стола. Он кончиками ногтей яростно впился в неизвестный Даниэлю переплёт. «Что же ты читаешь, Седвиг? Жаль, что ты никогда не заговоришь со мной!» — мысленно обратился у нему Даниэль, и тут же ему стало щемяще неприятно от вида своего предка. И он поспешил подняться наверх.

На последнем мансардном этаже был кабинет Артура, несколько пустынных комнат и ещё одна, представляющая склад старых сундуков, шкафов, трюмо с пыльными зеркалами и коробок с ветошью. Потолок венчал прозрачный огромный купол. Дани лёг на софу, покрытую белой простынёй. Для него здесь оказалось больше воздуха и простора, чем во всём остальном доме. Может, из-за того что, засыпая, он мог смотреть на беспокойное небо через купол и слышать, как по ветхим створкам бьёт своенравный ветер.

Руины

Для Артура эта ночь обозначилась бессонницей и головной болью из-за выходки Синдри. Его состояние оставляло желать лучшего. Благодаря стараниям Вильгельма, оно пришло в норму, но Артуру нужен был покой.

А между тем у Даниэля имелись: карта метро, лёгкий шарф на шее, чтоб не простыть под моросящим дождём, и некоторые ориентиры.

Путь, связывающий город и его родовой особняк, обрамляли серые сады, чьи ветви вздымались арками. Он воодушевлённо шагал по слякоти, слушал музыку и курил, блаженно улыбаясь жути безрадостных дебрей. Густо пахло истлевающей листвой и промёрзшей усопшей землёй.

Когда коридор деревьев закончился, то последовали остовы разрушенных усадеб, мощёные замшелым булыжником тротуары. Так выглядят забвение и запустение. Через ветхий фундамент пророс шиповник, каменные стены покрывали блёклые сети вьюнов.

Такие бедные пейзажи Даниэль любил, пожалуй, больше тёплого морского побережья, поскольку видел в них обетование возрождения и преображения, которое обязательно наступит и через запустение, и через забвение и гибельную, распинающую своим льдом северную зиму. Это особенная, ранимая и трогательная красота, что оживёт, стоит только весне повелеть: «Воскресни». Весна и Даниэль одинаково чтили значение этого слова.

Единственное, что показалось ему противоречивым — то, что эти дома давным-давно оставили владельцы. Причина ему была неведома, но осиротевшие строения призрачно оглашало эхо некой войны. На смену еле уловимого туманного отголоска пришли звуки более явственные, такие как разноголосица шума, грохота и скрежета — песня любого густонаселённого города, пробивающаяся и через наушники. Издали он увидел свой основной ориентир — это шпиль высокого здания на обширной площади, мимо которой он проезжал вчера, минуя набережную. И он начал прокладывать маршрут по распутьям улиц с неизвестными ему названиями, по перекрёсткам, оглашённым гулом стоящих в пробках машин. Даниэль поражался увиденному вокруг, как очарованный странник. Зодчие смогли вдохнуть в камень невесомость и стремление ввысь, в самый купол неба; они поставили горгулий в стражи. У старого города была своя аура и пленительность.

Он запомнил, что вчера утром он пересекал мост через широкую реку, делящую город на два нетождественных мира. Та часть Мидиана, где он шагал на данный момент, была масштабнее и предназначалась, судя по всему, для зажиточных слоёв. В некоторых кварталах разрослись громады из бетона, стекла и железа. Они воспринимались Даниэлем как, своего рода, клетки. И люди вокруг казались ему загнанными, гонимыми и пленёнными нещадной суетой. Обычно он любил замечать интересные лица. Но в Мидиане всё стало иначе — эти люди слишком походили друг на друга, чтоб кто-то мог его увлечь. Он думал, что даже в руинах на самой отшибе города больше жизни. Ни бетонно-стеклянные казематы, ни всякий из толпы не располагали, своего рода, почвой для побегов ярко-розового шиповника или белых колокольчиков вьюнов. Здесь нет и тени весны, воскресения, будущих цветов. Замкнутый круг тщеты.

Между тем, дождь усилился. Пошёл ледяной ливень. Практичные и предусмотрительные горожане открыли зонты и убыстрили шаг, поспешили найти укрытие. А Даниэль шёл дальше и чувствовал, как хрустальные нити бегут по лицу, как обнимает холод, рождённый в недрах пепельного неба. Но продлилось это пару минут, ведь здравое нежелание слечь в болезни пересилило его легкомысленный романтизм.

Он заскочил в книжный магазин. Когда он подбирал нужный плейлист, то к нему подошла любезная девушка, которая выпалила на одном дыхании:

— Доброго дня! Если Вы за той самой книгой, то её нет! Завтра привезут целую партию! Можете сделать предзаказ!

— Спасибо… Я уж так… Даже не знаю, о чём Вы говорите, — пробормотал Даниэль. Считывая с его лица недоумение, она поперхнулась смешком и ушла за стеллажи.

Крылатые

Оставшееся расстояние он преодолел на метро. Последнее казалось ему пугающе бездонным. Даниэль заметил под высоким потолком зала беспокойно мелькающего воробья. Видимо, он залетел в переход, а потом уже оказался под бетонными сводами и слоем земли. Его щебет был заглушён гулом толпы и подъезжающими составами. «Как страшно! Птица без неба!» — подумалось Даниэлю. Он решил подойти к охраннику: «У вас там воробей…» Охранник, сипя, засмеялся: «Сейчас вызову спасателей, чтоб поймали и отпустили его, конечно! Или принесу стремянку!» Даниэль отлично понимал, какая последует унизительная реакция, но он хотел сделать хоть что-то, чтоб несчастного воробья вызволили. Он сел на скамью, ожидая, когда прибудет его состав. Рядом была женщина, уткнувшаяся в книгу и держащая на коленях девочку лет не более пяти, которая тоже заметила отчаянные метания птицы. Она обратила внимание на разговор между Даниэлем и охранником. Вскоре он почувствовал к своему плечу осторожное прикосновение и обернулся. Девочка сказала: «Не плачь. Ты очень хороший!»

Её мама, не отрываясь от чтения, встала с места, и они исчезли в толпе. Напоследок мелькнул только кроваво-багровый переплёт книги и взаимная улыбка ребенка. И Даниэль, действительно, в своей душе оплакивал тогда и эту обреченную птицу, и других птиц, и всех живых существ, людей, в конце концов, сокрушённых бедствиями, болью и безысходностью. И они всегда были самыми неприметными. И подавляющее большинство не хотело марать руки, даря хоть какую-то помощь этим страждущим.

Неужели небо и свет были не для всех, и кому-то суждено умереть под тяжестью камня? Но, так или иначе, Даниэль, заходя в вагон, ещё раз взглянул на птицу и мысленно пожелал ей: «Загадь им всё тут! Я верю в тебя».

…Сопереживание и терзание родились ещё в детстве и с тех пор не оставляли его. А всё началось с того, что бабочка непрерывно билась о стекло. Дани, который тогда еще гулял под стол пешком, это заметил и обратился к папе, который в похмелье лежал на диване в соседней комнате:

— Там у нас бабочка.

— И что?

— Я не достану её: высоко!

— Ещё чего? Отстань со своими причудами. Иди спать.

— Но я только недавно проснулся. Папа, бабочке плохо!..

— Батюшки, как дальше жить?! Ну, помучается и умрёт. И я умру. И ты.

— Бабочка умрёт! — и тут маленькому Дани так стало больно за обречённое создание, что он тихонько всхлипнул и тут уже собрался плакать, как получил нравоучительный подзатыльник от Торесена, ко всей обиде ещё и сказавшего, что его сын — девчонка и такая размазня, что фу. Только волос длинных не хватает.

Но сын мужественно построил странное и шаткое сооружение из стула, пуфа, табурета, нескольких больших книг и решил всё сделать сам, обделённый помощью. Когда бабочка с трудом попала в чашечки его ладоней, то он посмотрел вниз, на качающийся пол. И это было последнее, что он видел из своего положения. А потом все вокруг него бегали, Мартин ругался на весь дом. Увы, Дани не мог летать, как бабочка, поэтому приземлился, чудом ничего не сломав, и непроизвольно замотивировав дядю взять его жить к себе.

Крылатую виновницу торжества поймали и выпустили. Дани с тех пор катастрофически боялся высоты. Но его не перестало тянуть на подвиги.

Он тогда понял нечто важное. Во-первых, героическая попытка что-то изменить может обернуться себе в убыток. Во-вторых, нужно сооружать более прочные конструкции. В-третьих, подавляющей массе людей всё равно на «стёкла» и «бабочек». Последний вывод ярко демонстрировался толпой горожан. Даже в садах, обрамляющих дорогу у его родового особняка, было больше единства. Недвижные деревья создавали союз из ветвей, мудро молчали, пили одну и ту же воду, читали книгу сменяющихся непрерывно сезонов…

Люди в метро тоже читали, причём очень заинтересованно, но глазами стеклянными. В руках многие держали красные переплёты. Мимоходом Даниэль выхватил название на кричаще-ярком фоне обложки: «Изотерические основы и тайны мироздания. Андерс Вун». Как подсказывал культурный опыт, здесь не пахло ничем изотерическим, тайным и повествующим о мироздании. «Ну, конечно! Мода на запудренные мозги не пройдёт никогда!» — заключил он мысленно. Он чувствовал себя неуютно и чуждо в тесном вагоне, как во вражеском стане. Но единственное воспоминание о трогательной сцене с девочкой сглаживало впечатление от давящего окружения.

Так он обнаружил в метро две примечательные вещи: улыбку ребёнка, что способна развеять ночь в самом глубоком подземелье, и творение Андерса Вуна, достойное самой тьмы подземелья.

Штернпласс

Даниэль стоял на набережной лицом к главной площади или Штернпласс, как её называли. Он теперь на месте, на заветной земле, куда привёл его маяк — железное воинственно заострённое копьё шпиля, силившееся пронзить хрупкий, дымчатый небосвод. Шпиль же довершал облик некого здания: оно выглядело массивным, грубым и монументальным, а высота его равнялась приблизительно двадцатиэтажному дому. И весь остальной город был пажом перед образом всеобъемлющего титана на троне. Фасад украшали гранитные атланты, что дни держали на своих чудовищно могущих руках длинный балкон, а на лицах их было навсегда застывшее грозное напряжение. И обнаружилось ещё нечто примечательное: Даниэль заметил барельеф, украшающий фасад. Он расположился прямо над балконом и довольно хорошо просматривался, изображая символ в виде перевёрнутого правильного треугольника и вписанного в него опрокинутого полумесяца, чьи остроконечные рога выходили концами из основания фигуры. Дани впервые в жизни столкнулся с таким символом, что выглядел для него зловеще.

Седые привидения тумана ползли со стороны полноводной реки, её непроницаемых омутов, скользили из парков, окаймляющих Штернпласс. Они поднимались от влажной плитки, устилавшей площадь. Та имела рисунок, напоминающий звезду. Центр площади — её сердцевина. От неё исходили изогнутые саблеобразные лучи. Светило мутно-багрового, запекшегося цвета на блёкло-синем фоне у Дани ассоциировалось с существом из морских глубин, распростёршим чудовищные щупальца. И он пошёл к центру площади с серьёзным видом по ужасающей конечности спящего Ктулху или мифического Кракена, стараясь не заступить в воду. Люди его старались обходить. Он оказался на голове монстра, а после — направился по другой щупальце к одному из парков.

И он почти осилил, бесстрашно и победоносно, нелёгкий путь, не заступив в воду, как вдруг отвлекся, чтоб переключить песню, поднял глаза и приметил сквозь мелькающую заслонку толпы знакомый силуэт. Он побежал к тому человеку, встретить которого в Мидиане и не мечтал. А тот размашистым движением закидывал чехол с гитарой за спину. Надо признать, сейчас он выделялся из общей массы. Его волосы были не только выкрашены в ядовито-розовый цвет, ещё и поставлены ирокезом. Причёска и шипастая симметрия на нижней губе намекали на его принадлежность к некой субкультуре, но вся остальная одежда была обычного толка, без претензии на эпатаж. Лёгкие широкие штаны с расцветкой хаки более подходили для умеренного лета, чем для суровой осени, «боролись» со спортивной курткой, пестреющей невообразимыми абстрактными принтами.

Но Скольду было всё равно, что и с чем ему следует сочетать. Ему вообще по жизни было на многое всё равно.

Он думал сейчас лишь о том, как прибудет домой, повесит над зажжённой плитой промокшие носочки, заварит лапшу быстрого приготовления. Тишь. Уют. Красота. Он пошёл по краю площади и скоро услышал за своей спиной претенциозный тон: «Молодой человек, зачем вы голову в розовый покрасили? Вы что — наркоман? А пирсинг Вам не мешает?»

Скольда раздражали подобные вопросы. Он надеялся, что хотя бы в Мидиане никто не пристанет. Он решительно повернулся, чтоб, соорудив непоколебимо гордую физиономию, сказать очередному любопытному: «Нет, на меня просто упало ведро розовой краски». А вместо этого он с округлёнными глазами выпалил:

— Велиар?! Дани?!!

Даниэль стоял напротив и силился сдержать смех:

— Собственной персоной!

— Ты говоришь! Ты настоящий! А-а-а-а-а-а! — и Скольд кинулся то ли обнимать его, то ли сворачивать шею. Словно они не видели друг друга около тысячи лет и ознаменовали встречу громом возгласов и громкой радости. Люди холодно и свысока взирали на эту картину искренности.

…С набережной спускалась лестница на небольшой уступ, возвышающийся над водой. Скольд и Даниэль сидели, свесив ноги вниз. Впереди простиралась бледная пустыня реки. На противоположном берегу в надвигающейся темноте таяли очертания Мидиана, неприветливого и подслеповатого.

Друзья сидели и курили что-то дешевое и фруктовое, перед этим отужинав самым недорогим фастфудом-с.

— Хочешь составить мне компанию и тоже подработать? Будем трубадурами, — предложил Скольд, широко улыбаясь полными губами. Его простое доброе лицо внушало доверие. Взгляд тёмных глаз, достаточно близко расположенных к носу, был замечательно ярок и быстр, как и стремительная манера разговора.

— Подожди. Ты играешь на площади? — решил уточнить Даниэль.

— Хоть что-то. Мне некуда устраиваться!.. Ты здесь давно?

— Со вчерашнего дня.

— А мы с Иеном приехали в начале осени. Так сказать, хотели лучшей доли и творческого продвижения. Сам понимаешь, большой город, возможности!.. Но основная загвоздка заключается в мерзком слове из трёх букв. И это не то, о чём ты сейчас вот подумал.

— Тогда больше у меня нет вариантов!

— Это слово «Вун». Андерс Вун.

Даниэля осенило:

— Не его ли книга так популярна в Мидиане?

Скольд огляделся: нет ли кого. И он тихо поведал Даниэлю:

— В общем, я тебе сразу расскажу, что происходит здесь. То, что я сейчас делаю, приравнивается к преступлению против власти. Внимай и запоминай, дитя моё! Вот та часть мегаполиса, которая вся такая помпезная, предназначается не только для аристократии, успешных бизнесменов и прочего дерьма, но ещё и для поклонников Андерса Вуна и его книги. Казалось бы, всего-то книга с витиеватым названием. Но за ней стоит большее. Она — это только часть цепи. У них религия своя. Людей вербуют. Приводят на собрания, где им основательно промывают сознание. Они активно постигают содержание данного магнума опуса, чей автор и есть духовный лидер оного деструктивного кружка по интересам. Потом появляется у тебя особенный документ, что ты, преданный идеалам Господин N, ходил на сектантские собрания и постиг изотерические основы и тайны мироздания. Ты клянёшься соблюдать правила, которые тебе, идиоту, навязали. Ты — избранный, особенный, ты достоин хороших условий. И вот Господин N живёт припеваючи, а Скольд Дикс, который благоразумно отказался от их затей, теперь играет на площади. Маргинально. Романтично. Сначала думал, ну мало ли, очередные фанатики, пусть живут себе на здоровье, мне нет дела до их учений. За то им есть огромное дело до тех, кто не с ними. Деспотично таким, как я и ты, будут перекрывать кислород, чем бы мы ни хотели заниматься: снимать нормальное жильё где-то в этой черте города, устроиться на работу, имея потенциал, навыки и образование, записать какой-нибудь несчастный мини-альбом на местном лейбле. Ни-че-го! Мне самому предлагали на них работать. Звали на их собрания. Проходят они в этом огромном здании, в храме их. Причём лидер не требует от них взносов, подаяний, квадратных метров. Для него первостепенно, по всей видимости, другое.

— Ну, как же? Что ему тогда надо? Собрать легионы подданных? — недоумевал Даниэль.

— Чёрт их знает! Мнящий себя Мессией, утверждает, что пришёл открыть людям глаза и объединить все конфессии, мировоззрения и прочее. Ты можешь быть кем угодно! Но знай, что (цитирую): «Пришла новая эпоха раздвинуть рамки, дабы высвободить свой дух для божественных просветлений!» Бла-бла-бла. Миксуй на своё усмотрение. Нет делений, нет границ, нет обязанностей, ничего нет, твори что угодно! Кланяйся всем богам или отвергай всех богов. Но всегда помни об Андерсе! Пой песни, пляши, зомбируйся, ори, катайся по полу в конвульсиях, но славь при этом Андерса. Это масштабное течение, не вот тебе маленькая локальная сектишка, когда десять человек под землей ждут Конца Света и этой же землей питаются. Там очень много денег, а значит, возможности почти безграничны. А свалить мне некуда, ты же знаешь! Все объединяются, а я нет! Все такие одинаковые, а я один такой разный! Пусть идут в жопу! Мрази! Суки! Пид*расы!!!

Тут Скольд вскочил и кинул недоеденный мерзопакостный хот-дог в реку. Он постоял так, краснея и тяжело дыша, но скоро он вновь боязливо осмотрелся по сторонам и сел обратно. Даниэль проговорил тихо:

— Чушь. Какая чушь. Возвращаясь к нашей приятной теме, могу сказать, что никакое это не объединение. Это отрицание. Нет там равенства, а есть только культ личности корыстного деспота. Но, Скольд! Какие же эти люди жестоко обманутые! Просто пушечное мясо.

Дикс хлопнул себя по ноге воскликнул с досадой:

— Да что это такое-то?! Дани! Как ты можешь их жалеть? Ну? Все блага земли — к их ногам, все порядки — в их пользу! Всё лучшее — им! Они довольны, сыты, им не следует задумываться, каким чудесным образом платить за съёмную квартиру в следующем месяце! Идиотское сочувствие!..

— Они, сами того не осознавая, непомерно платят за сытость и мнимую свободу. Не отступайся и радуйся, что тебя не купили, что ты не купился. Мне больше нечего добавить, Скольд.

И они замолчали. Даниэль опустил голову в задумчивости. Внезапно Дикс подтолкнул его локтём и расхохотался:

— Да не грузись ты так, чудак! Ты меня только что поддержал.

— Правда? — Дани растроганно поднял на него глаза.

— Иногда на площадь выходить играть один скрипач. Он необычайно талантлив. Его музыка на меня действует просто — вау! Становится спокойнее и светлее, что ли. Вот и сейчас в разговоре с тобой я воодушевился. Хорошо, что нелёгкая тебя завела в Мидиан. Только вот каким образом?

— Конечно, меня уговаривали остаться в Энифе, но это слишком рай для меня. Такой размеренный, любимый рай, но я бы спился от скуки. В один момент загорелся желанием приехать сюда к родственнику, чтоб передать письмо Торесена. Может, это было поводом, чтоб сбежать от Мартина и их благодатной рутины. Но ещё был какой-то интуитивный импульс, что мне сюда нужно.

Скольд заключил:

— В этом весь Даниэль Велиар! Если бы ты привёл для своего путешествия прагматичный довод, то я бы тебе всё равно не поверил. Что с тебя взять: крылат, как пташка божья.

— Или как прокладка, — предложил Дани с наигранно женственным движением кисти. Скол громко рассмеялся, поперхнувшись дымом. А Даниэль не терял своей задумчивости:

— Эти улицы, север, архитектура. Как я давно не пел и не писал что-то в стиле… Рембо! И кстати. Мы должны снова создать группу, чтобы играть.

Скольд отмахнулся:

— Если тебя устраивают подвалы и ужасающие условия клубов, то значит всё хорошо. Более на этом поприще нам ничего не сулит.

Даниэль озарился ярким энтузиазмом и сказал с огнём в глазах:

— Когда-нибудь мы сыграем на этой площади на глазах у Андерса Вуна и сотен… тысяч… сотен тысяч своих зрителей. Это будет протестом, бунтом против его несправедливости!

— Всё в порядке? Ты с ума сошёл. И ещё скажи, что мы когда-нибудь станем знамениты!

— И мы откроем свою студию.

— Конечно. А что же ещё мы сделаем? — проговорил Скольд с таким видом, как будто он является психиатром, а Дани пациентом.

— Мы снимем клипы.

— …И будем раздавать автографы! Станем самым значительным коллективом в Мидиане!

— Ты читаешь мои мысли!

— Кто-нибудь говорил, что у тебя шиза? Держу пари, ты тяжко бредишь. Это же утопия! — поспешил сделать вывод Скольд.

— Значит, пари?! — Дани сухо потёр одну ладонь и другую и по-кошачьи зажмурился с довольным видом.

— О нет! Нет-нет-нет… Это твоё любимое слово! У-у-у, бл*дь! — ноющим голосом протянул Скольд.

— На что спорим? — Дани энергично подал ему свою руку в знак того, что они заключают пари.

— Будем оригинальны. На любое желание. Например, килограмм васаби съесть и или ещё что-то.

— Хорошо! Обычно у меня вполне понятные желания, и ты в них не фигурируешь.

— Ну, если ты желаешь очередной интрижки, то приглашу-ка я тебя в одно место. Там приветливые и хорошенькие девчонки. Ещё это наше секретное подполье, за которое в Мидиане могут голову оторвать, — и Дикс резко потянул его руку на себя. — Не страшно, а?

— Совместим приятное с полезным! — кивнул Даниэль.

— Тогда я сообщу нашему премногоуважаемому лидеру о тебе и напишу адрес с аккаунта моей мамы — так более безопасно! — решил Скольд. И снова огляделся, чтоб не было лишних ушей.

Страсти по фарфору

Даниэль к вечеру возвращался в особняк. К тому времени небо успело проясниться. Оранжевый солнечный диск запечатлелся на западе. По дороге через лес путник заметил сквозь сеть ветвей один замок, стоящий на скале. Днём его отдалённые очертания сливались со мглой. Теперь же его пики и башни выглядели контрастным чёрным силуэтом на фоне разгорающегося заката. Любознательный Даниэль забрался на крепкое дерево на обочине, чтобы точнее его разглядеть. «В таких замках живут сказочные королевы и драконы. Наверняка и в этом существует нечто подобное, не иначе!» — в шутку подумал он.

А в особняке предстоял семейный ужин, перенесённый на более позднее время из-за отсутствия ни о чём не подозревающего Даниэля. Но вот он зашёл в дом, встреченный радостным и просветлевшим от его появления Артуром. Синдри сидел за столом с видом недовольства. Он отреагировал на Даниэля язвительным высказыванием, даже не поворачиваясь к нему:

— Приблудный явился! Мы такой честью тебя наградили, что ждали тебя. Учти!

Дани сел напротив него за стол, где уже стояли все приборы, и была белоснежная, безукоризненная скатерть. Он ответил Синдри, перенимая тембр и нотки его голоса:

— Я признателен.

Когда уже Вильгельм начал подавать блюда, а Артур расспрашивать Даниэля, понравился ли ему город, то воинственный наследник апатично выдал, откинувшись на стуле:

— Артур, если ты хочешь, чтоб мы поиграли в семью, то я могу уйти по своим делам. Мне скучно слушать ваш любезный и лицемерный лепет. Я не собираюсь принимать в своём доме неизвестно кого. Это безденежное ничтожество и деревенщина хочет вас всех обмануть.

— Но это не твой дом, — резко выдал ему Даниэль.

— А чей, братец, это дом? Твой? Пришёл на метры и наследство? — он поднялся со стула, переполняясь яростью и негодованием. Даниэль ничего не отвечал. Тогда Синдри плеснул вином из своего бокала в его сторону, окатив обои. Скатерть через мгновение стала менее аккуратной: Синдри полез через стол к Даниэлю, а после было сложно разобрать, кто получил первым. Артур отошёл в угол комнаты и смотрел круглыми, по-детски напуганными глазами за тем, как ужин плавно перерастал в драку. Даниэль пытался всячески сдержать Синдри и увернуться. Но тот кричал: «Убирайся вон! Вали туда, откуда ты приехал! Про-о-очь!» В конце концов, он резко отступил и, заливаясь краской, ушёл, снова претенциозно хлопнув дверью. Видимо, это было в его стиле.

Даниэль так и не понял, что произошло, рукав на его майке был порван. Толком его так и не ударили. То, что было изысканным ужином и сервизом, лежало на полу или было разбросано на столе.

Артур взялся за пуговицу манжета, как-то виновато смотря на Даниэля. А тот проговорил, глядя на свои покрасневшие руки:

— Ну! Есть службы доставки еды.

Слишком давно кабинет Артура не был так хорошо освещен: Даниэль принёс несколько электрических ламп с чердака и один абажур, поскольку лучи заходящего солнца не проникали в эти окна. Хозяин даже не узнал этой комнаты. Никогда в его кабинете так не пахло горячей, только что привезённой едой. Даниэль был беспечен, словно не происходило того неприятного случая. Он открыл одну из коробок и произнёс с торжеством:

— Она такая вкусная, что просто закачаешься! Если что, корки не ешь (из-за зубов или ещё чего-нибудь возрастного), я сам потом съем.

— Прости, прости, прости меня! Вот этого я не ожидал! Синдри никогда себя так не вёл! — неожиданно вспыхнул раскаянием Артур.

— Боже! Так чего же ты терзаешься! Я потом поговорю с ним, как он приедет. Всё прекрасно! Давай-ка лучше пожрём!

— А я вот думал, что ты развернёшься и оставишь меня здесь. Как же я тебя люблю!

И он подошёл к Даниэлю и обнял его крепко. Старик говорил надтреснутым голосом:

— Ты не такой, как он хочет! И я верю в это. Как много мне ещё нужно рассказать тебе! Я отнюдь не вечен. И вот ты появляешься так неожиданно и даришь мне надежду… У меня же тайна есть. Я её для тебя берёг.

— М? — Даниэль мягко отстранился и серьёзно взглянул на него.

— Немного позже, сынок… Теперь угости своего скверного, непредусмотрительного старика! Нам нужна посуда…

И вдруг лицо Артура трагически побледнело. Дани воскликнул испуганно:

— Что с тобой?!

— Какой же сегодня фарфор разбился! И моя чашка была тоже из этого фамильного сервиза. Какая потеря! Старинный, памятный и дорогостоящий! Такой будет сложно найти в мою коллекцию, если только делать на заказ. Я бы любые деньги отдал! — сокрушался старик.

— И после этого ты удивляешься, что Синдри печётся о наследстве до озверения и безумства? Можешь меня сейчас прогнать и пиццу эту мне на голову надеть, но ты не слышишь себя со стороны, — произнёс Даниэль так ровно, как мог, но его захлёстывало.

Артур взял руками кусок и присел на софу, начав крайне печально и задумчиво его жевать. Дани, в конечном счете, не смог сдержаться, чтоб не высказать следующее:

— А вас заботит что-то кроме дома, состояния, старинного сервиза, знатности рода, денег? Вот этих вот всех почестей? А есть ещё мир. Неужели ты не знаешь, сколько везде горя? А может твои плошки стоят столько, сколько чья-то спасенная жизнь? Господин Артур, Ваше Превосходительство! Вашим внуком является ненормальный и сумасшедший, который, видя умирающего в подворотне котёнка без возможности его взять к себе, прекратит спать. Этот особняк для тебя самый настоящий склеп, потому что ты не замечаешь, как заживо начинаешь тлеть среди изящной утвари. Твой пример мерзкого и пренебрежительного отношения к Вильгельму и ему подобным показал и моему дорогому папе, и твоему приемнику, что есть вы, Велиары, и есть все остальные, которые так — ничто, проходимцы, ничтожества! Пыль под вашими ногами! И раз так, то я выбираю быть в числе последних. Потому что это честно!

Он перевёл дыхание. Артур сухо и тускло спросил:

— Как зовут слугу?

— Вильгельм.

Они побыли в тишине. И Даниэль думал, что зря высказался Артуру. Видимо, надо просто уезжать и не становиться источником разлада в этой семье с их укладом. Он ушёл в себя, крайне переживая за те слова, что вырвались из самого его существа. Он подошёл к окну и смотрел, как с востока ползёт ночь.

Артур произнёс горько:

— Всё бьётся вдребезги, как фарфор. Всё перемалывается в пыль. Этот особняк тоже станет развалинами. Тут будет тёмно-зеленый лес когда-нибудь. И я знаю, что уйду совсем скоро. Кажется, мне нечего терять. И я готов признать, что ничего не ощущаю сейчас, кроме позора и стыда за потерянные годы.

Даниэль обернулся и увидел сгорбленного худого старика — маленького и нелепого, немощного и жалкого. И произнёс решительно:

— Расскажи мне о своём секрете. Ведь ты приберег его именно для меня.

— Подойди-ка! — голос Артура дрожал, не подчиняясь ему.

И Даниэль приблизился. Господин показал своё запястье, отодвинув манжет кардигана, где через бледную и пергаментно сухую кожу проступали очертания голубых вен. Он прошептал:

— Вот. Видишь? Это самая драгоценная и позорная кровь, какая только может быть. Это скрижали. И я позволю тебе их прочесть. Пойдём, дружок…

На заре

Галерею с портретами Велиаров заливал пунцовый, звеняще ледяной закат. Они встали у винтовой лестницы, и Артур тихо и размеренно начал:

— Эту историю передал мне мой отец. Он прочёл её из дневников Седвига, которые обнаружил в нашей библиотеке. Седвиг — родоначальник Велиаров. Мой отец сжёг те записи, чтобы они не попали в чужие руки. Он поднимал архивы, документы, чтобы знать полную картину свершившегося. Я решил, что унесу правду о нас в могилу. Но вдруг появился ты.

Артур перевёл на Дани взгляд, исполненный пока ещё необъяснимых для него надежд. И старик поспешил продолжить, обстоятельно и энергично:

— Четыре столетия назад в этих краях было крошечное поселение. Люди жили просто и ясно. Каждый знал своё место, ремесло, предназначение. Никто даже не мыслил хулить небеса за долю просуществовать без великих свершений.

Седвиг с юных лет не хотел участи, как у местных. Он восхищался сказаниями о завоевателях, кровавых королях, могущественных полководцах. Он желал встать в один ряд с ними. Он жаждал быть великим. Его воротило всем нутром от единого предположения, что жизнь его пройдёт так, как и у всех остальных. И ляжет он после в каменистую землю, ничего не оставив, кроме потомков и возделанного поля.

Он покинул эти земли, начал странствовать. За несколько лет он успел набраться оккультных знаний, к которым открыл огромную тягу. Он вернулся из путешествия не один, а привёз своего ученика, который смотрел на Седвига восхищённо, как на мудреца и магистра тайных учений. Фамилия его — Вун, но имя навсегда затеряно. Так на этом Вуне круг почитателей и закончился. Седвиг хотел достичь желаемого господства через заклинания на свитках, через обряды… Но всё было впустую.

Однажды, терзаясь и алча, он долго ходил по лесу и забрёл в непролазную глушь, где давным-давно не ступала нога охотника или заблудившегося путника. Селяне остерегались этих мест, считая их проклятыми и гиблыми. Точно привлечённый болотным огоньком, он обнаружил пещеру. Туда проникал вечерний свет. Возможно, именно такой, как сейчас. В его лучах Седвиг увидел давно истлевшее тело — человеческие останки, которые не трогали даже дикие звери. Никто не знал обстоятельства, как этот бедняга пришёл сюда и здесь же испустил дух.

Скелет держал в объятиях рукопись в крепком кожаном переплёте с золотыми застёжками. Они блеснули в пурпуре заходящего солнца даже сквозь слой пыли и праха. И Седвиг вынул из цепких и жадных рук мертвеца книгу. Прежний владелец будто бы не хотел её отдавать. Или же покойнику рукопись была необычайно дорога, или же он не желал, чтобы эти страницы снова кто-то увидел. Стоило находке попасть в распоряжение Седвига, как скелет развеялся прахом. Несколько дней без сна, самозабвенно он разбирал письмена и символы. Символы, да… Посмотри. С первого взгляда трудно определить. Вот здесь — на шее, — и Артур указал на небольшую золотую подвеску Седвига, изображающую перевёрнутые треугольник и полумесяц, что выходит рогами за рубежи фигуры. Очертания воскресли в памяти Даниэля, заставив его оторопеть:

— Именно такой же знак на фасаде здания, которое на Штернпласс.

— Седвиг путешествовал по всему свету, но находил не то. Его главное сокровище стерегло его почти под носом, до срока спрятавшись в пещере и скрывая в себе силу, ждавшую освобождения. Боже, что это была за сила! Наш прародитель нашёл одно заклинание, в котором нуждался всю жизнь. Он призвал чудовище. Оно приняло облик женщины необыкновенно прекрасной. Чудовище сказало: «Я ждала тебя с того самого момента, как в твоём сердце возникло зло. Я дам тебе всё, что ты желал. Ты будешь порабощать народы, завоёвывать земли. Твои богатства станут несметны. Взамен ты построишь мне город, назовёшь его Мидиан. Здесь будут жить только те, кто славит меня. И моя власть разнесётся по всему миру. Ты и твои потомки будут моими главными приближёнными. В твоей крови отныне — нестираемая горечь. Ты отдаёшь всех своих грядущих сынов мне. Каждый из них будет расплачиваться за тебя. Я даю тебе имя Велиар, крещу тебя на новую жизнь под сиянием иного светила».

Многие, кто видел эту женщину, сразу же становились её прислужниками, околдованные ею. Единицы могли воздержаться от искушения и не приклонить колен. Я знаю, что её имя переводится с древнего языка как «звезда». Её руку украшает перстень с драгоценным камнем, в глубине которого играет пламя. Там, в танцующих огнях — вся её душа. Седвиг Велиар образовал «Алый культ», возносящий молитвы их мрачной звезде. Точно так же династия Вунов продолжала чтить нас, но уже как посредников между ними и чудовищем. После того, как Седвиг заключил договор с ним… с ней, то настала эра войны — пришло его время проявить себя. Мидиан начал с колоссальной быстротой строиться. Тут же возникло деление города на две части. Та, что бедна и расположена за рекой, предназначалась для самых низов, для рабов — тех, кто не присягал чудовищу.

Даниэль, именно мы, Велиары, так установили. Всё, что ты видел сегодня (дома, дороги, мосты, площади), воздвигалось под нашим началом и во имя её, и было возведено на крови и костях. И сверху взирала она…

Артур осёкся и сделал паузу. Он закрыл глаза, сжимая губы. Через мгновение он выдохнул и усмехнулся зло и раздосадовано:

— Полубоги! Наша династия стремилась быть чистой и совершенной любой ценой. При выборе жён существовали строжайшие порядки и правила. Если родившийся наследник не подходил по внешним признакам, если он был болен, то его просто убирали. Они уничтожали детей, чтобы только не «загрязнять род». Эта стена, по мнению Седвига, должна была стать пантеоном идеальной династии. Но Велиары готовы были живьём разрывать друг друга зубами, кожу сдирать, чтоб стать единственным хозяином дома и сесть на трон рядом с Королевой. Их неуёмная похоть, тяга к извращениям разного порядка и животное коварство не знали мер. Они изобрели яд, который использовался в борьбе с врагами — будь то родственники, будь то восстающие на них заговорщики.

Мы пустили корни во многие правящие дома. Мы тайно влияли на историю, провоцируя войны, устанавливая влияние. И мы хранили, превозносили свою Королеву, давшую нам такую власть.

Седвиг умер в пятьдесят лет от тяжёлой болезни, он кричал по ночам из-за головных болей. А наш тёмный ангел желал новых жертв. Стены её замка оглашали вопли из камер пыток. Неугодные, которые отказывались быть союзниками или прислужниками Велиаров, просто уничтожались: горели целые селения, земли наполнились братскими могилами. Две сотни лет это длилось. Мы даже переписали историю, чтоб выйти сухими из воды. Но тогда мир начал погружаться в кровавое озеро.

И появился человек, который организовал восстание — это Энгельс Грегер. Он повёл толпы за собой. Они преодолели оборону на Штернпласс. И ему удалось лишить Королеву её перстня, её души… В хрустальном гробу где-то в недрах своего логова она дремлет до сих пор. Её тело там. Возможно, она невидимо для нас слышит наш разговор. Возможно, она где-то здесь: затаилась в том тёмном углу и смотрит на нас. Иногда она приходит во сны. Но она желает пробуждения. Она жаждет снова быть.

Тогда Велиары тоже лишились своего трона. О! Седвиг пришёл бы в бешенство, если бы узнал, что его побеждённый потомок заключил с Грегером мирный договор. На правилах его, Велиары должны были сжечь страшную книгу, с которой и началась их история. Мидиан стал понемногу меняться, превращаясь в мирный город. Энгельс умер в глубокой старости, окружённый любящей огромной семьёй. И он завещал, что пока его потомки ходят по этой земле и помнят о его подвиге, то враг не проснётся. И тот рубин хранился у семьи Грегеров. Они обосновались неподалёку — в усадьбах по дороге в сам город, от которых уже практически ничего не осталось.

Но Вуны не хотели сдаваться так просто. Они ослушались запрета со стороны Велиаров и осмелились взять ход истории в свои руки. Чтобы найти перстень, они напали на Грегеров ночью и принялись всех и без разбора нещадно резать. Но одному потомку Энгельса удалось бежать. Ничего не известно про его дальнейшую судьбу, но одно явно: Грегеры живут, их род не прервался. Королева, даже обретшая посредством верных слуг свою душу, не может очнуться от сна, скованная заветом победившего её героя. Но я вижу, что грядёт нечто. И не просто так Андерс Вун собирает армию своих поклонников. Обрати внимание, что происходит в Мидиане!

Даниэль проговорил, всматриваясь в портрет Седвига:

— Я не знаю, как верить некоторым моментам в твоём рассказе, и возможно ли верить им вообще. Это что-то за пределами.

— …Если на Седвиге началась вечерняя заря, то после непроглядной ночи должно взойти утро! — воскликнул Артур с пламенным торжеством в голосе. Даниэль рассеяно и отрывисто произнёс:

— У меня точно лава в голове. Тут так много красного… Ненавижу красный! Мне нужно выйти на улицу.

И он направился дальше по галерее. Артур крикнул ему вслед:

— Ты поймёшь, что это правда! Ты скоро увидишь это сам!

От особняка тянулись длинные остроконечные тени. Дани сидел во дворе на ступеньках лестницы. Он был в таком смятении, в которое погружается человек, всю жизнь думавший, что дети берутся из капусты. А тут нашёлся умник, показавший ему многочасовое видео с самим процессом деторождения. Он полагал, что демоническое создание, рубин и колдовство несут образный, отнюдь не буквальный смысл. Этого не могло существовать! Всего лишь миф, легенда и предание.

Но то, что его род свершил много ужасного, им не оспаривалось. И всё это жило в нём и длилось, бунтовало и неукротимо требовало свободы. Он знал, что в душе его скрывалась непроглядно-чёрная область, которую он не мог познать. Убивцы, хладнокровные, жестокие, бездушные, упивающиеся пороком и похотью мракобесы — вот его корни. Вот его семья.

…На дороге перед забором остановилась машина, раздались голоса, и какой-то человек спешно вышел с коробкой, отнёс её в лес и оставил там. И без задержек машина уехала. Даниэль быстро направился туда и обнаружил, что коробка была закрыта и старательно перемотана скотчем, а внутри что-то билось. И когда он открыл, то дрожащий, испуганный живой комок прижался к нему. Это был кот. Дани сидел на влажной листве в темноте с несчастным животным на руках, которое словно обнимало его, положив мордочку на плечо. Он говорил: «И у меня тоже никого нет. Теперь будешь мой. И я не обижу».

Венчание

Ян Грегер пришёл к Кристиану де Снору, как они и договаривались. Он позвонил в дверь. Кристиан, поняв, что заказчик явился, тут же с ювелирной аккуратностью взял холст, над которым работал двое суток, и поставил его у изголовья кровати в спальне. Измождённым, туманно зачарованным взором он впился в своё творение. Так смотрят на объект вожделения и острого страдания безнадёжно влюблённые.

На полотне сиял образ ледяной Королевы, абсолютного «цветка зла». Кристиан запечатлел её в тот момент, когда крупные кровяные слёзы уже оставили по белизне её щёк две полосы, а безумный, страшный смех пока не коснулся ее рта. Художник видел в этом мгновении особый трагизм, приводящий его в восторг. И вся она для него была недопустимой красотой, прокалывающей насквозь, как вспышка грандиозной звезды. И он был ослеплён. Он отдавал каждому движению кисти чуть души. И вот Королева возвеличилась на полотне, а он стоял напротив — выпотрошенный и испитый. Но Ян Грегер позвонил уже и второй раз.

Кристиан прикрыл в спальню дверь и отворил гостю. «Здравствуйте. Войдите», — раздался твёрдый голос из темноты узкой прихожей. Оттуда резко слышался густой табачный дух, заставивший Яна поморщиться. Грегер снял шляпу и пальто и проследовал за хозяином квартиры в мастерскую, что оказалась хорошо освещённой. Кристиан предстал босяком; на нём были лишь издревле запачканные краской штаны и великоватая белая рубашка, чьи рукава небрежно закатаны. Он держал в нервных пальцах свой вечный мундштук с новой зажженной сигаретой. На его прекрасные, изящные руки можно было засмотреться.

Он сделал глубокую затяжку, и в мёрзлом абсенте его глаз, на секунду отразились вспышки тлеющего табака. Он негромко проговорил: «Надеюсь, Вы определились с тем, как Вас запечатлеть».

Его голос был сам по себе низок. Даже странно, что он умещался в его излишне худом теле. Кристиан был поглощён своими переживаниями и воспринимал настоящее трафаретно. Он задавал Грегеру те же вопросы, что и остальным клиентам в бесчисленные разы подобных заказов. Получал такие же ответы. Ян Грегер тоже пожелал ярких красок, придуманного цветущего фона и ещё, чтобы его нос не казался таким большим. Среди напутствий были и те, что отражали его желание выглядеть моложе, румяней и не таким седоволосым и обрюзгшим.

«Порнография», — очередной раз подумал Кристиан.

«Порнография», — подумал Ян, когда, смотрел на картины в мастерской. Он не собирался показывать, что ему неуютно и даже боязно находиться среди таких творений, ведь не стоит приходить в чужой монастырь со своим уставом, даже если под монастырём подразумевается сумрачная храмина преисподней.

«Оставь надежду, всяк сюда входящий», — взывала надпись на воротах дантовского ада. «Оставь надежду, всяк сюда входящий, позируй смирно, не жмись на гонорары, ибо как накоплю денег, так покину эту дыру и отправлюсь в город мечты», — такая надпись должна была встречать клиентов Кристиана. Но Ян обнаружил для себя картину с нейтральным характером. Это пейзаж некого пасмурного и призрачно-голубого города под аметистовым небом. Безлиственная аллея и старинные дома будто были сотканы из дождя и туманов.

Грегер, будучи человеком болтливым, ради приличия поинтересовался у де Снора, пока тот готовил рабочее место:

— А Вы не подскажете, что за город там написан?

— Мидиан, — ответил Кристиан. Ему было неприятно говорить с посторонними на эту тему. Ему вообще было неприятно говорить с этими грубыми, довольными и эстетически глухими людьми (то есть со всеми и с каждым, по его представлениям).

— Знакомое название… Мои родственники давным-давно, вроде как, там жили. Уж не знаю, как — но жили! Никто мне не рассказывал про них, так уж случилось. А самому что-то про родословную узнавать просто лень. Как будто у меня своих забот не хватает! А хотя у меня детей нет, семьи нет, значит, и забот нет! — тут Грегер засмеялся своей сомнительной шутке. — Я больше предпочитаю бизнес… А скажите, вот Вы меня нарисуете, а результат мне понравится?

— Вы приобретёте у меня такой портрет, что с ума сойдёте от восторга! — скрывая раздражение за приподнятыми уголками губ, воскликнул Кристиан и уже мазохистически предвкушал, что ближайшие часы он будет выслушивать бред этого глупца.

— Тут так накурено! Вы могли бы проветрить? — спросил Ян.

— Вполне, — и де Снор отправился растворить окно, так как счёл, что за его вежливость Грегер, «больше предпочитающий бизнес», доплатит ещё и сверху. В комнату залетел порыв ветра. Кристиан, смежив веки, глубоко вдохнул неизъяснимо новый воздух. «Может, этот вихрь пришёл из Мидиана?» — прокралась успокоительная мысль. Он наклонил задурманенную голову набок и оперся расправленными бледными руками о рамы, образуя силуэт распятия. Его выделяющиеся ключицы, чуть вздымающиеся сливочно-светлые волосы и стрелы ресниц целовали заплаканные музы тоски.

Пока он стоял спиной к Яну Грегеру, то не заметил, как дверь в его спальню беззвучно приоткрылась.

Возможно, причиной служил сквозняк.

Возможно, что-то другое.

И напротив сидящий Ян кинул во вторую комнату нечаянный взгляд, который так и не смог отвести.

Когда Кристиан повернулся, то кресло, где должен быть натурщик, пустовало. Грегер стоял у спинки кровати, приковав всё внимание к полотну. Де Снора хлестнула ревность, но он лишь учтиво обратился к Яну:

— Пожалуй, нам не следует отлучаться от дела.

Кристиан заметил непоправимую перемену в Грегере: с онемевшего лица исчезли все эмоции, безмолвный широкий взгляд застыл на незнакомке. Он пробормотал слабеющим голосом, вовсе не замечая Кристиана:

— Какое божество! Ангел!

И здесь Ян хотел подойти к изображению ближе. Но де Снор взял его за плечи:

— Я настаиваю, чтобы Вы вернулись на место натурщика.

Грегер взглянул на него быстро и с чувством щекочущего страха, что его хотят разлучить с образом этой прекрасной женщины. Он шевелил губами, силясь хоть что-то сказать. Кристиан испуганно спросил:

— Господи! Что же с Вами случилось? Вы как околдованный!

— Продайте мне её. Я буду щедр! Только отдайте её мне! — умоляюще складывая руки, воскликнул Ян.

— Я не могу, — твёрдо ответил Кристиан.

— Не можете?! — затрясся в панике Грегер.

— Эта картина — бесценна! — отрезал де Снор.

Но надо признать, предложение его заинтриговало, но всё равно было недопустимым. Пигмалион не позволил бы своему сердцу променять Галатею на все сокровища мира. Но тот был королём и не хранил хрупкую мечту о Мидиане. В Кристиане возникло противоречие. И тем больше оно росло, сколько Ян Грегер приходил в иступлённое отчаяние:

— Я заплачу Вам! Я всё, всё отдам, что у меня есть! До нитки меня оберите!..

— «До нитки», значит, — задумчиво произнёс художник, медленно проводя заострённым ногтем мизинца по открытому высокому лбу.

— Она должна быть моей! Моей! — завопил в слёзной лихорадке Грегер. На этом моменте Кристиан в захлёстывающем порыве обозначил тонкий порез над одной из надбровных дуг. И после он силой вывел Яна из брачного логова.

— Как Вы жестоки! Будьте милосердны и сжальтесь! — кричал Грегер, готовый упасть ниц. Он окончательно потерял самообладание.

— Сядьте или уйдите совсем, — мрачно сказал де Снор и направился к открытому окну. Ян предпочёл сесть. Он закрыл лицо, сжался и замер.

Кристиан сделал руки замком и приложил их к сжатым губам. Он понял, что именно сейчас нужно выбирать между двумя полюсами, на которых различные блага. С одной стороны, его манила идея крупного заработка. С другой же, он не хотел лишаться своего творения. Он дорожил образом незнакомки — натуральным проявлением идеала в чуждом ему мире.

«Она во мне будет вечно. Вот здесь, под кожей. Мидиан столько не простоит», — заключил он в уме и перевёл зелёные глаза на оконную створку, где на тёмном, пыльном стекле возникло его отражение. Из пореза на лбу стекала капля крови. «Как от тернового венца», — он усмехнулся своему сравнению.

— Я не буду жесток. Я пойду навстречу. С милостливыми Господь поступает милостливо! — Кристиан с лёгкой непринуждённостью обратился к Яну и присел на подоконник. Грегер поднял на него мокрые глаза, не веря его благосклонности.

— Что же Вы медлите? Пора расплачиваться, — заключил художник.

— Вы… Мой благодетель! Спаситель! Благороднейший из людей! — в болезненном счастье говорил Ян.

— Сколько Вы мне дадите? Я могу и передумать, если моё бесценное полотно Вы осмелитесь недооценить, — подметил де Снор с деликатной издёвкой.

Грегер огласил сумму.

Когда Кристиан услышал, чему она равна, и у него перехватило дыхание. Но он не упустил возможности потомить несчастного, принимая судьбоносное решение. Порой он бросал подачки, что он более склоняется продать портрет. В эти мгновения Грегер воодушевлённо сиял и готов уже был сорваться в банк, чтобы снять наличные. Или же Кристиан изображал сомнение: «Какие здесь могут быть деньги? Она дороже всех земных и небесных сокровищ. Повремените, не сбивайте меня!» И тогда Ян превращался в открытую воспалённую рану. «Я как Бог», — думалось Кристиану.

Конечно же, стоило лишь ему узнать, чему равна предлагаемая сумма, как он принял решение, что продаст творение. Конечно же, вдоволь насмотревшись на пытки Грегера, он сказал: «Жду вас с наличными сегодня же. И ещё, Ян, захватите мне по дороге сигарет, если Вас не затруднит».

Конечно же, Кристиан, сам того не подозревая, сделал одну вещь, которая в скором будущем изменит многое.

Он просто продал полотно Грегеру и более ничего. Бартер воплощения одной мечты на другую мечту. Первая ей и останется, а Мидиан получил возможность сбыться.

За то время, пока Ян ходил снимать сбережения, Кристиан положил полотно на кровать и осторожно лёг рядом. Он, боясь дышать, смотрел на любимый образ. Он находился возле мёртвой невесты, тщетно ожидая в полоумной надежде, что изысканный труп начнёт дышать. Их венчало безмолвие, возможное лишь под заколоченной гробовой доской.

Скоро он получил нужную сумму, которую удосужился даже пересчитать. И тогда покойницу унёс Ян Грегер.

Под вечер того же дня Кристиан собрал вещи, купил билет на поезд без пересадок до Мидиана и сделал ещё некоторые приготовления. Он позвонил по номеру, выуженному несколько лет назад у одной из любовниц, чтоб договориться по поводу съёма жилья. К счастью, Мари Флоренц, как она представилась, не сменила телефон за долгое время. Она одобрила его приезд.

Сумерки застали квартиру Кристиана пустой. Всё осталось по-прежнему, кроме наличия полотен, художественных принадлежностей и часов с застывшими стрелками. Свой никогда не показывающий телевизор он брать не стал — мало ли их, с рябью?

Вот так потребность писать на входе в мастерскую вариацию на тему «Оставь надежду, всяк сюда входящий» отпала сама собой. Персональная уютная преисподняя Кристиана де Снора переехала прямиком в Мидиан.

День решений

— Вильгельм? — голос Артура звучал с отчетливой нотой доброжелательности. Но в ответ слуга только недоумённо поднял глаза:

— Вы это мне?

— Да! Разве тут ещё есть кто-то? — и Артур впервые в своей жизни улыбнулся ему. Слуга даже прекратил протирать пыль на столе. Он никогда не видел хозяина особняка таким. Господин вышел на балкон и подозвал его. Внизу мыл машину ни о чём не подозревающий Даниэль. Он любил свой чёрный джип, история появления которого заслуживает отдельного рассказа, и рутинный уход за ним он превратил в пенную вечеринку, да ещё и с музыкой, подключив переносные колонки, из которых гремел панк-рок. Дани громко подпевал через слово, двигался в такт ритму, забирался на крышу и скользил. Его длинные волосы были мокрыми. Ему просто было хорошо.

«Боже, храни Королеву!»

Артур произнёс степенно, с сочной гордостью:

— Обратил ли ты внимание, Вильгельм, сколько в нём стати? Какие свободно расправленные плечи? Как он держит голову? Сколько достоинства!

Дворецкий утвердительно покачал головой:

— Конечно, Даниэль не обделён некоторым благородством… Пусть даже он сейчас, как бы молодежь выразилась, отрывается под «Секс Пистолс».

Господин Велиар стоял и думал о чём-то. И наконец-то он сказал решительно и твёрдо:

— Я хочу оформить завещание сегодня вечером. Организуй мне это, пожалуйста.

Тем временем Синдри лежал в своей комнате на кровати и смотрел в одну точку. Он слышал музыку и голос Даниэля, что доносились прямиком с улицы. «Как же я ненавижу этого урода!..» — прошептал он.

Синдри был крайне напряжен и уже несколько часов ждал важнейшего звонка. Ему обещали дать обратную связь. И вдруг телефон завибрировал. Он схватил его, прокашлялся и ответил:

— Да! Господин Андерс, это я — Синдри!

— …Мой ассистент сказал, что ты очень хотел связаться со мной, — ответил прохладный и наигранный в любезности голос на том конце.

— Я к Вам подходил ещё несколько месяцев назад по важному делу. Ну… — взволнованно говорил наследник.

— Решился ли? — прозвучало так же ровно и театрально.

— Решился. Завтра нам можно встретиться? Я понимаю, что мне нужно действовать уже и сейчас.

— В три, у ворот моего дома. Смогу уделить тебе время.

— Какое счастье! Спасибо Вам!

Синдри услышал короткие гудки. Он только что говорил с Андерсом Вуном, и это ему крайне льстило. И Даниэль к тому моменту тоже получил важные сведения: Скольд сказал, что их вожак вовсе не прочь познакомиться с ним…

Адели

Чета Флоренц — это холеричная Мари и округлый Керт. Мари и Керт — слышится вполне совместимо. Но выглядит отнюдь не так. Мари худощавая, щедрая на ядрёные высказывания и заносчивая. Супруг её, помимо уже отмеченной округлости, выражает, на первый взгляд, лень и ватное равнодушие, даже бесхарактерность. В их расположении находились целых две квартиры на втором этаже обветшалого дома. Сосуществовать Мари и Керту пришлось в обнищавшей части города. В квартире, выходившей окнами во двор, они и вели свой скромный быт, а другая, обращённая на набережную, сдавалась.

Вид из последней был впечатляющий — необъятная гладь воды, пышные очертания недосягаемого в своей сказочности Мидиана. А во дворе сиротски ютились разрушенные урны для цветов, одинокие качели и несколько слабеньких, но разросшихся яблонь, оставшихся с давних пор. Может, здесь был раньше прекрасный сад. Но теперь от него остался намёк. Только намёк, а всё остальное — вязкая, грязная, глинистая явь.

Мари зарекомендовала себя как неплохого журналиста, но после одного инцидента лишилась работы. Виной тому её статья, где она пыталась обличить лживого проповедника — этого вашего Андерса Вуна. Произошло это примерно год назад: тогда его имя стало трендом, и любой себя уважающий горожанин должен был причаститься изотерических основ и тайн мироздания. Вот и вся незамысловатая история превращения социально-активной Мари в домохозяйку, неустанно чистящую, моющую, гладящую и распределяющую вещи по местам.

А место Керта было на просиженном диване. Ещё он работал охранником в одном клубе. Единственное, что в нём приятно — это наличие племянницы.

Адели поступила на первый курс консерватории в Мидиане и поэтому жила уже три месяца у дяди Керта и тёти Мари. Родственники приняли её ласково, особенно Мари, которая не могла иметь детей. Адели было сложно принять неласково. Её миниатюрный рост, её хрупкость, её хрустальный голос, миловидное личико с румяными щёчками и ямочками, светлые кудри до плеч и любовь к нежно-сиреневому — всё умиляло.

…В час, когда на город опустился вечерний полумрак, она читала в розоватых лучах ночника. В нежном свете играли на трюмо открытые шкатулки с украшениями. Она лежала на животе, разместив книгу на подушке. Её лодыжки были скрещены, лёгкое короткое платье невинно обнажило округлости бёдер. Светлые глаза сначала неторопливо прошлись по четверостишию, а потом она подняла лёгкий взгляд к потолку и повторила очарованно:

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна…

Далее она читала вслух, делая таинственные акценты:

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука…

На последней строке она перевела внимание на свою кисть, чтоб оценить, узкая ли она. Она заключила, что рука её канонично узкая и продолжила:

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль…

Вдруг ей стало грустно от слов «близость» и «очарованная даль». А за ветхими окнами манил вечер. Ей очень захотелось туда. Будто бы вне дома «очарованная даль» станет досягаемой.

Внезапно сквозь дверь проступил дребезжащий шум, как если бы кто-то переворачивал квартиру с ног на голову. Конечно же, это была Мари, поскольку Керт ушёл полчаса назад на работу, единственно сказав, что вернётся поздно вечером, как завершится концерт в «Лимбе», и всё отребье разбредется. Он молча оставил телефон на тумбочке, чтоб немного отдохнуть от жены. Это он называл «случайно запамятовать». И после он, подчиняясь своей шарообразной пропорции, боком вышел в подъезд. Он был готов порхать, как невесомый колибри.

«Куда этот мясокомбинат дел ключи от квартиры?» — роясь в ящиках, бубнила раздражённо себе под нос Мари.

— Что такое произошло? — пугливо спросила Адели, выйдя к ней.

Мари отвлеклась, заново собрала каштановые волосы в небрежный пучок и после развела руками:

— Вот как с ним разговаривать? Такое важное событие, а он специально, назло мне, назло, оставил дома телефон… Аделаида, так ты же не знаешь?! Пустующую жилплощадь, наконец, займёт постоялец! Заедет завтра утром. Так там же надо убраться сейчас, всё приготовить. Иначе к прибытию не успеть… Керт соизволил сегодня там переночевать, поскольку по его словам, я слишком достала его и храплю, чтобы он со мной спал. Последним там был он! А ключи на место не положил. Он хочет, чтоб у нас не было дополнительного заработка, и мы умерли от голода! Все они такие, помяни моё слово, дорогуша.

Адели выслушала всё (но это было далеко не всё), что накипело у Мари, и предложила:

— Может, я схожу и спрошу, куда он затерял ключи? Я как раз хотела немного прогуляться.

Мари согласилась.

Но повелела:

— Только не задерживайся в «Лимбе»! Там прескверный контингент, такой народец опасный, напоют тебе о своей анархии. Не хочу, чтобы ты вдавалась во все подробности.

— Я зайду через чёрный ход. Меня даже не заметит никто, — успокаивающе отметила девушка. Но, на самом-то деле, она давно хотела, чтоб её заметили…

Городские дети

Городские дети, чахлые цветы!

Все же в вас таится семя красоты…

(С. М. Городецкий, 1907-ой год)

Именно в «Лимб» Скольд пригласил Даниэля, обрисовав это место, как «великолепный андеграунд, где бунтари, философы и политические диссиденты строят планы по свержению Андерса Вуна, слушая злой металл». К моменту отправления Даниэль облёк себя с ног до головы в цвет готического замогильного мрака, обулся в платформы в пятнадцать сантиметров, на которые некогда долго копил. И тогда радость от приобретения этих платформ была так огромна, что он совершенно быстро научился на них ходить. Он небрежно выправил беспутный хаос своих волос из двубортного милитари-пальто, сделал воротник стойкой, взял ключи от машины, погладил своего нового кошачьего друга, который следовал за ним попятам, и удалился.

К счастью, дороги оказались не такими загруженными. И он за сорок минут доехал до Штернпласс, где его уже поджидал Скольд. Он помогал ориентироваться, чтоб добраться до «Лимба», или хотя бы пытался это сделать: с Даниэлем он всегда боялся ездить и частенько врастал в сидение и жмурил глаза. Сейчас, например, Даниэль с азартом обгонял по встречной полосе протяжённую вереницу машин, а впереди неслась на них фура. «Ненавижу тебя, Велиар! С*ка! Крыса!..» — вскрикивал Скольд, когда обгон благополучно завершался. Так они оказались на месте, где можно было оставить джип, а далее отправиться пешком до клуба.

Скольд вырвался с переднего сидения. За это время его розовый ирокез ещё больше стал дыбом. Колени дрожали. Он сказал, что больше никогда не сядет с таким самоубийцей и бешеным придурком, в одну машину, хотя он это говорил каждый раз.

Дорога в клуб была составлена немыслимыми лабиринтами подворотен. Скольд говорил:

— Видишь, как это место законспирировалось? Его никто не найдёт. Во всех остальных заведениях размещены подслушивающие устройства, камеры. Вся информация собирается и передается — сам знаешь кому. Везде выслеживают пособники Вуна, которые всё ему докладывают и доносят. Власть не потерпит вольнодумцев. На этом берегу все молчат, разумно побаиваясь за себя, за свою семью. На противоположной стороне люди со свободным рассудком ещё могут откупиться от гонений. А у нас нет средств, и мы не боимся. «Лимб» — это единственное место, где тебя не поймают за критичное рассуждение. Общество, что там собралось, суть взрывчатое вещество. Но ему не хватает огня.

У самого входа в клуб, где столпились посетители, Даниэля и Скольда перехватила троица — это Иен Дикс и ещё двое неизвестных. Даниэль был рад увидеть Иена — брата-близнеца Скольда. Тот всегда был сдержан на эмоции, необщителен и многое держал в себе. И единицы знали, что он крайне великодушен и чуток. Вроде бы, он был незаметен в компании, но его отсутствие сразу было ощутимо.

Скольд представил двух других своих приятелей, начав с дамы.

— Это восходящая звезда и виртуоз басухи — Алесса Мортен! Где бурные овации? Где вообще Алесса, куда мы её потеряли? — озирая землю, подшутил Скольд. И тут же получил от девушки неплохой пинок под зад, потому как Алесса, будучи ростом полтора метра и два сантиметра, решила подшутить в ответ. Она показалась Даниэлю премилым созданием: у неё веснушки, синие дреды до поясницы, короткая клетчатая юбка, колготки в мелкую сетку, специально порванные в нескольких местах, остренькие и приятные черты лица и явно боевой характер. Было удивительным, как её хрупкая шея удерживает такой объём дред-локов и химической ультрамариновой краски в них.

— Привет, Алесса, — поздоровался Даниэль, склонив подбородок к своей груди, чтоб получше рассмотреть её, и протянул руку. Алесса по-свойски отточенным и решительным движением её пожала и звонко рассмеялась:

— Привет! Одолжишь свои ботинки?

— Ты что, дом себе там построить хочешь, в ботинках-то? — съехидничал Скольд. И поймав на себе грозный взгляд леди Мортен, поспешил перевести тему:

— А! А это Рейн Авилон. Он у нас главный, — Скольд указал на молодого человека в длинном плаще, до той минуты стоящего немного в отдалении.

— Оваций не нужно, — раздался его тёмный, глухой голос, и он скинул капюшон, в котором пребывал. Рукопожатие его оказалось быстрым и сухим.

— Приятно, познакомиться, Даниэль, — ради приличия осмелился улыбнуться Рейн. На его узком восковом лице со впалыми щеками выделялись большие карие глаза, горящие на Даниэля с настороженным любопытством. Он выглядел старше своих лет. Также на себя обращали внимание выкрашенные в тривиальный чёрный прямые волосы, имеющиеся лишь на левой стороне головы. Правая же была гладко выбрита. Но, главное, внутри этой самой головы неустанно зрела некая вселенская дума, делающая его тяжёлым и хмурым.

— И что? Что мы стоим? Пойдёмте в «Лимб», я хочу танцы! — громко предложил Скольд.

Их впятером пропустили без очереди, поскольку Рейн Авилон — фигура в клубе известная. С ним все радушно здоровались, но его ответные жесты приветствия были не то что бы наносными и пренебрежительными, а символичными и краткими.

Сдав верхнюю одежду, они спустились в подвал по плохо освещённой крутой лестнице.

Они прошли в логово вольнодумства, населённое причудливыми созданиями. Зыбкий неоновый свет выхватывал контрастные очертания пост-апокалиптических уцелевших с респираторами, утянутых в латекс и траурное кружево фарфоровых живых кукол с веерами, меланхоличных «Лолит» и таких, как Даниэль, Рейн, Иен, Алесса, Скольд.

Помещение «Лимба» оглашали резкие звуки синтезаторной музыки с плавающим где-то там низким мужским вокалом, гитарным дисторшном, режущим уши, и барабанами, где-то дрейфующими. Половину было не слышно, а другую — даже чрезмерно. Виной тому, может, нерадивый звукорежиссёр, которому не помешал бы фирменный от леди Мортен пинок по пятой точке. Но, вероятно, помещение не конструировалось изначально для подобных концертов. И несмотря на это, танцпол, куда Дани с его компанией не пошли, был заполнен до отказа. То, что могло бы называться музыкой, шло под наименованием «ребята, конечно, молодцы, стараются, но вот условия…». Всё равно каждый знал, что в большинстве текстов — ядрёный и грубый протест против Вуна-угнетателя.

«Чего они хотят добиться? Они думают, что они анархисты, борцы. Лишь единицы из них хотят противостоять Вуну и действовать, а остальные только красуются. И то я сомневаюсь», — думалось Даниэлю.

Вся компания проследовала за Рейном, прокладывающим путь через толпу. К счастью, в отделённом прозрачной перегородкой помещении бара было не так шумно и людно. Здесь освещение ровное и приглушённое, кирпичные стены с чудаковатыми, пьяными граффити и плакатами любимых исполнителей. Пахло сыростью, плесенью, речной тиной.

Иен смирно сел за стойку, его же примеру последовал и Рейн. Скольд увидел кого-то из своих знакомых и подсуетился уделить им время. Даниэль подал Алессе руку, когда та штурмом брала высокое сидение, а сам пристроился между ней и Авилоном, спиной прислонившись к стойке. Леди Мортен прокомментировала, обольстительно улыбаясь:

— Какой Вы гОлантный, Даниэль!..

— А я хотел ещё сказать… — мгновенно подоспел Скольд к реплике девушки.

— Лучше не надо тебе говорить, — прервала его Алесса.

— Так дельное же! — возразил Скольд. — Вот рассуди: ты дама свободная. И мы давно выяснили, что я тебе почему-то не нравлюсь. Смотри сюда!

И он повернул Алессу на крутящимся сидении прямо к Даниэлю для полной наглядности. И тут же Дикс превратился в прожжённую опытом сваху:

— А вот Дани! Я сейчас устрою смотрины. Он пишет стихи, поёт, пьёт, начитан. Пусть он не умеет починить кран и вбить гвоздь, но как красноречив!

— Ни дать ни взять, руки не из того места, — пожал плечом Даниэль, подыгрывая.

— Симпатичное же «не то место»! — послышался женский голос из шушукающейся компании напротив стоящих дам, думающих, что они викторианские вампиры.

Скольд обратился к леди Мортен с таким видом, будто решался вопрос жизни и смерти:

— Ну, берёшь?

Алесса закатила глаза, цокнула языком и оценивающе окинула взглядом потенциального суженного. Она сказала:

— Я старательно ищу предпосылку, чтоб забраковать. Он же как с картинки! Сколько тебе лет, Дэн?

— Двадцать два.

— Группа крови?

— Первая отрицательная.

— Рост?

— Метр тридцать четыре.

— А вес?

— Восемьдесят три килограмма.

— Ты колобок?

— Красный бок.

— Мне всё нравится. Но! Мне нужен такой мужчина, который умеет долбить кулаком по столу!

— А ты сомневаешься, что я умею долбить?..

— Всех красивых девушек с потока передолбил, козлина, — переиначил его Скольд, что даже бармена развеселило игрой подтекста. Даниэль рассмеялся от души.

— Ты грёбаный пошляк! — крикнула леди Мортен Диксу.

— Но правдивый, — благородно положа руку на сердце, заявил Скольд и, поняв, что здесь его миссия выполнена, переключился на другое, точнее, на другую:

— О, Белла!.. — воскликнул он и мгновенно оказался возле одной девушки, мелькнувшей за соседним столиком. Они ушли на танцпол в обнимку.

— Сцена, признаться, меня умилила. Театральная импровизация посреди реальности, — медленно проговорил после паузы Рейн и передал бармену, что они заказывают виски. Видимо, и до появления Дани это было их обыкновенным в «Лимбе» рационом. Даниэль ограничился кофе.

— А какая она собой, эта реальность? — обратился он к Авилону, неподвижно сидящему в профиль. Не меняя позиции не то настороженного хищника, не то притаившейся жертвы, Рейн ответил:

— Она такая, что способна оборваться в любой момент — хочешь ты этого или нет, — он бросил на собеседника мгновенный взгляд — плавящейся обсидиан, кофейную горечь для страшного гадания — и вновь повернулся боком. Но черты его размягчились, сникли, щёки более осунулись. Он продолжил:

— Я не застал тот момент, когда проводилась активная реклама «Изотерических основ и тайн мироздания». Местное телевидение взрывалось от круглосуточного упоминания доброго имени Андерса Вуна. Это, казалось, явление философского камня, священного грааля. Я находился в другом городе. А моя семья попалась. Когда я приехал, то понял, что это уже не те люди. Они говорили не своим языком. Они возвеличивали Вуна, как единственного праведника, носителя истины, агнца Божьего, нового Мессию… Они звали с собой к нему. Я отказался. Они сказали, что больше не считают меня за сына, поскольку так учит Вун. Я не держу зла на них. На него — вполне.

В разговор вписалась осторожно Алесса:

— Например, у меня был молодой человек. Мы любили друг друга. Но как только он попал в сети Вуна, а я отказалась принимать всерьёз этого клоуна, то возлюбленный не захотел меня знать. Из группы, где я раньше играла, я ушла по такому же принципу. Надеюсь, нашли достойного басиста.

— Группа, в которой я сидел за ударными, распалась, поскольку вокалист и клавишник покинули ко всем чертям Мидиан, понимая, что лучше не станет, — дополнил Рейн и принял заказ.

— А я клавишник, но я не стану никуда уезжать, — произнёс Иен, поднося к ярким губам стакан с виски.

— Получается, что впятером мы — полноценная группа, — харизматично вскинув бровь, сделал вывод Даниэль.

Авилон продолжил тихо, из-за чего Даниэль к нему склонился:

— Творчество — это последнее, о чем следует думать сейчас. Рано или поздно Вун оккупирует всё. Я не боюсь. Я просто не могу бездействовать — это мучает. Мы стоим на месте. Террор, митинги — попытки были, но они пресекались быстро. И я уверен, они смешны Вуну. Я постоянно думаю, как нам о себе заявить, чтоб враг понял, что в нас — угроза. Не дожидаться в подполье окончательного рабского вердикта, а встретиться лицом к лицу, — и снова Рейн адресовал свой уже продолжительный и испытующий взор Даниэлю. И главарь надтреснуто улыбнулся, точно движение губ причиняло его мышцам боль:

— Вот. Я ответил на твой вопрос. Я изложил реальность.

— За неё, за реальность, — легонько стукнул Дани своей чашкой по стакану Рейна. Каждый пригубил и подавил желание поморщиться от едкой горечи. То, что могло быть густым ароматным снадобьем, состояло из одной таблетки сахзама, чайной ложки дешёвого подобия кофе и хлорированной горячей воды. Плюс туда ещё капнуло сверху. Даниэль поднял взгляд: на сером потолке, где стыки плит наскоро залатаны, образовалось мокрое неровное пятно.

Бармен прокомментировал, прокашлявшись в сторону:

— Лета в этом сезоне особенно полноводна.

— Вы называете реку, протекающую через Мидиан, Летой? — решил уточнить Дани.

— Рейн однажды так её окрестил, а название прижилось, — и бармен отлучился на заказ кого-то из посетителей.

Авилон произнёс, озирая помещение:

— Лета — река забвения в Аиде, в царстве мёртвых. Когда умерший пил из неё, то терял память, связь с прошлым и настоящим. Ты пригубишь и лишишься осознания, кто ты есть, какой ты, зачем ты. Там, за Летой — разрастается пустота. И с каждым разом, по капле тебе отцедится твой глоток беспамятства. Так — постепенно, почти незаметно. Даже не поймёшь, что тебя нет. Здесь — пристанище живых.

— Если уж это «пристанище живых», то мне крайне сложно представить сам Аид! Зря я сегодня за рулём. Жаль. Иначе б ужрался от тоски, — после понурого и всеобъемлющего молчания улыбнулся Даниэль, гоняя по стенкам стакана сомнительный напиток.

Тем временем в баре появился разрумяненный Скольд, который проводил свою пассию Беллу за столик, где она изначально была, сочно её напоследок поцеловал и танцующей походкой приблизился к своей компании, чей вид не был столь радостен.

— А вот и я! Что у вас нового? — с ухмылкой, растянутой до ушей, выдал он, отхлебнув у Дани кофе.

— Лучше скажи, что у тебя нового. Обычно после уединений с Беллой ты выглядишь по понятным причинам счастливым. А теперь ты вдвойне доволен, — подметил Авилон.

— Да, Рейн! Из тебя выйдет неплохой следователь. Либо у тебя просто ОКР, что ты так мелочи замечаешь. Итак! Как и полагается, мы с Беллой решили провести незабываемые мгновения в том месте, где нас никто не застанет. Это, на минуточку, живописный закоулок рядом с чёрным ходом. Да, я романтик! Всё было, как всегда, не вдаваясь в подробности. И я обнаружил вот что, — он достал из кармана куртки занимательную находку. Её он показал последовательно каждому, прикрывая козырьком ладони. Это была изящная подвеска из серебра с гранёной и переливающейся капелькой прозрачного камня. Скольд комментировал:

— Рядом с запасной дверью она лежала и ждала меня. Своим видом она сказала: «Давай, Дикс, подбери меня, потом продай и купи много-много лапши! И не вздумай, глупец, искать моего владельца». Я её послушал. Не знаю, как она там умудрилась оказаться. Скорее всего, кто-то не из местных обронил. Только вот не разбираю, камень — это стеклянная безделушка или же какой-нибудь драгоценный?

— Подай-ка сюда. Проверим, — попросил Даниэль и принял под своё покровительство подвеску. Её застёжка оказалась сломанной, из чего следовало, что владелица случайно лишилась украшения. Но кому надо заходить в клуб через черный ход? Дани, держа серебряную нить двумя пальцами, приподнял перед собой слёзно-прозрачную каплю на свет. Предугадав реакцию Скольда, бармен обратился к Дани:

— Юноша, который гот, советую так не делать. Там камера. Мало ли… — он указал на око, безмолвно шпионящее из-за угла. И Даниэль опустил руку и отвернулся, поняв свою нелепую ошибку.

— Да ладно! Наш Керт, наверное, спит, — отреагировала на замечание бармена Алесса и, видя, как Даниэль дыханием греет подвеску, спросила, зачем это он так делает. Он ответил:

— В древности считали, что горный хрусталь появляется из чистейшей воды, обратившейся в лед от божественного огня. Его не может отогреть человеческое тепло — он остаётся холодным. Этот камень именно такой. Значит, не стекло, не безделушка. Скольд, я думаю, лучше бы попытаться найти обладателя.

— Вот ещё чего! Горный хрусталь ценится! — категорично отрезал он и взял цепочку обратно. Но мятный холодок от застывшей слезы не давал Даниэлю покоя: с чьей же шеи сорвалось это украшение?

Преступники

В то самое время, как Даниэль и компания ступили за порог «Лимба», дверь чёрного входа с прерывистым скрипом открылась и из густо-синей темени в коридор ступила Адели. Её обдало пыльное марево цвета ржавчины. Перед тем, как сюда попасть, она несколько раз звонила в домофон, чтоб Керт ей отворил. Она успела замёрзнуть и потуже завязала пусть и лёгкий, но шарф. Дядя слышал сигналы в комнате, где следил за экранами, но не желал отлучаться от важного дела. Нет, он не спал, как предположила Алесса. Он держал кричаще-красный переплёт книги «Изотерические основы и тайны мироздания» и читал так увлечённо, что ни камер, ни звонка для него точно не существовало.

Шесть дней назад он был на собрании, что успели ему красочно разрекламировать и знакомые, и вербовщики. Конечно же, домашние не знали. Ему понравилось в храме, он получил много нового, полезного. Он узнал, что он — избранный сын человеческий, если решился открыть для себя сияние единственно верной стези для саморазвития, постижения своего высокого и великолепного существа. Потом Керт начал читать всученную ему книгу, стоящую недёшево (зато шёл в подарок амулет для баланса энергий). Простым языком в книге сначала говорилось о том, как Андерс в юности приехал в Мидиан, не имея и гроша, потом образовал вокруг себя общество учеников, последователей, восхищающихся его уму, порядочности, совестливости, и, главное, его мировоззрению. В его философии все течения приветствовались, и можно было сегодня бить в бубен и вызывать дождь, завтра читать мантры и жечь благовония, послезавтра философски обсуждать главы Евангелия, Талмуда, цитировать Алистера Кроули и свято верить в каждый компонент составляющий эту невообразимую массу. Далее в книге помещён его труд, где идёт упор на то, что чтец достоин лучшего мира, чем мир нынешний, где приходилось просвещённому чаду волочить грустное существование меж слепцов, глупцов, невеж.

По мнению Андерса, в идеале должно появиться совершенное и чистое общество, избавленное от неверных. Прекратятся войны, кровопролития, кризисы, спровоцированные исключительно теми, кто не поддерживает мудрость Вуна. Керту учение нравилось. Оно повышало самооценку, ведь за ним — будущее и спасение мерзкой, тонущей во тьме планеты.

Наконец, он очнулся и открыл Адели. А пока она шла, он решил дочитать страницу, буквально несколько строчек. Освобождаясь от шарфа, девушка не заметила, как с шеи слетело её любимое украшение. Адели надела его перед выходом, как обычно. Вещице насчитывалось довольно лет, поэтому застёжка была слабой. Подвеска скользнула вниз и беззвучно упала на пол.

Приближающийся стук каблуков заставил Керта отложить произведение Вуна на край стола, накрыв его пустой большой пачкой из-под чипсов. Керт сделал важный вид: он на работе и здесь соблюдает порядок, чтоб ничего дурного ни в баре, ни на танцполе не происходило.

— Аделаида, какими судьбами?.. — обратился он к вошедшей племяннице.

— У меня срочное поручение, — ответила Адели.

— Неужели? — слащаво изумился Флоренц.

— Мари хочет знать, куда ты подевал ключ от квартиры, которую мы сдаём… Как у тебя здесь душно, — подметила она и расстегнула своё бледно-лиловое пальто.

— А что стряслось? Постоялец заселяется?.. — вздохнув, уныло спросил Керт. В той квартире прошлой ночью он читал поразившую его книгу. Сегодня он хотел снова уединиться там, а невозможность этого начала безжалостно коробить его. Узнала бы Мари, что в доме появилась книга с авторством человека, жестоко перешедшего ей дорогу, так Керту самому бы понадобился охранник и несколько телохранителей.

— Да, к нам заселяется жилец. К огромному счастью! — пояснила Адели.

— Держи, — он достал из верхнего ящика стола ключ. Девушка положила его в сумочку.

— С тобой всё в порядке? В последние несколько дней я заметила, что ты поменялся, — спросила она.

— Я? Пф. Странно, что ты так думаешь. Ничего не происходило…

— Раз так, то я не буду мешать тебе и пойду. Не помешало бы мусор захватить!

И она взяла пустую пачку из-под чипсов. А затем она мгновенно подняла на Керта блестящий испуганный взгляд:

— Книга! Та самая…

— Ничего не говори Мари! — взмолился Флоренц и усадил Адели перед собой. Он начал перед ней юлить:

— Послушай, всё, что эта безумная тебе навязывала по поводу Андерса Вуна — грубый подлог. О, ты не знаешь, какой это человек! Благодетель! Он несёт свет. Ты ничего не скажешь своей тёте, верно?

Флоренц был похож на преступника, который пытается договориться с ребёнком-свидетелем, вот-вот уже собравшимся бежать докладывать о чужом злодеянии умным взрослым. Он повторил:

— Ничего же не скажешь, да?..

— Не скажу, — дрогнул её голос. До этого момента она была уверена, что личность Андерса Вуна обходит её близких стороной.

В голове Керта затеплилась мысль: «Может её тоже привлечь? Ведь великий праведник поощряет тех, кто приводит в братство новые заблудшие души…» Заученными фразами и цитатами он начал рассказывать Адели обо всём, что знал. Он говорил долго, думая, что вершит благую миссию. Когда Адели от волнения поднесла руку к кулону, то не обнаружила его.

— Подвеска! Она пропала! — воскликнула она. Но её дядя пропустил фразу мимо ушей, что крайне изумило девушку. Он продолжал говорить, говорить, говорить. В его голову словно закачали файл и нажали на «плей». Команды «стоп» не звучало. И если бы к нему через минуту подошли посторонние люди и попросили рассказать то же самое, то запись воспроизвелась бы в точности.

— …И вот только тогда, когда каждый человек познает истину, то наступит вечное царствие в гармонии и чистоте! — завершил он мучительный и бесконечный для Адели монолог. И он соизволил поинтересоваться:

— А ты что плачешь?.. Тебя так растрогали заповеди господина Андерса Вуна?

— Подвеска. Подарок мамы куда-то делся… Она ж меня прикончит.

— О, ты так дорожила хрусталиком! Какая утрата! — на этой фразе Керт стал прежним, узнаваемым. Адели было больно смотреть на него. Она отвела взгляд в сторону, на экраны и тут же поменялась в лице, увидев на одном мониторе пропажу:

— Посмотри, вон же она!

Керт повернулся и также обнаружил, что камера слежения в баре выхватила довольно чёткое изображение одного высокого и чёрного молодого человека у стойки, который держал перед собой ярко поблёскивающее украшение, точно специально демонстрируя его перед камерой. Потом какой-то панк схватил цепочку из рук высокого и чёрного и положил решительным жестом к себе в карман. «Я сейчас вернусь», — грозно произнёс Керт и вышел.

Скоро он был на месте и подошёл к компании, где каждый отметил его неожиданное появление вопросительным взглядом и молчанием. Он указал на Даниэля и Скольда и сказал:

— Вот ты и ты, пройдёмте.

— Это ещё зачем? — скрестив руки на груди, ухмыльнулся Скольд.

— Я подозреваю вас в краже, — важно ответил Флоренц, подбоченившись. Завсегдатаям было в новинку видеть этого непредприимчивого труса таким дерзким и наконец-то работающим.

— Зря подозреваешь! — возразил Даниэль.

— Верните. Камеры не врут, — потребовал охранник.

— Ничего у нас нет, Керт! Что ты из себя героя строишь?! Ты не герой, а очевиднейший у*бок! Тебя не узнать, окстись! Покурил чего? Накатил чего? — рассмеялся Дикс.

— Или вы пройдёте со мной, или я вызову полицию. Сюда. Думаю, вам не хочется, чтобы о вашем шабаше узнали посторонние. И я найду, кому ещё раскрыть ваши тайны, — Керт почувствовал власть и, шантажируя, не заметил, как увлёкся и сказал лишнего. Он понял, что стоит на стороне огромной силы в лице Вуна — главного человека в Мидиане. А под его покровительством можно позволить себе больше.

Авилон готов был испепелить его разъяренным взглядом, тут же предположив, что Керт манипулирует именем Андерса. Более он никак не мог пояснить его поведение и смысл последней фразы. Об этом же подумалось и Даниэлю, но также он заметил, что с минуты на минуту главарь подполья выйдет из себя и взорвётся. Поэтому Дани обратился к Керту:

— Да, хорошо, ведите нас!

Они пошли в комнату с камерами. Адели ждала возвращения дяди и знала, что он прибудет не один. Она привела лёгкий макияж в порядок, выправила кудри. На книгу дяди, так и оставленную на краю стола, она предусмотрительно накинула свой шарф.

— Сюда! — скомандовал охранник и протиснулся в дверь первым. Даниэль и Скольд вошли и тут же заострили внимание на милейшей Адели и заулыбались.

— Как на расстрел! — расхохотался пуще прежнего Дикс.

— Да таких можно и расстрелять. Вредители общества! — приосанившись, выдал хранитель порядка. И с драматической напыщенностью обратился к племяннице: — Аделаида, ты знаешь кого-нибудь из них? Это они прибрали твою драгоценность?

— Ты же не так понял, я её случайно обронила! А они, значит, нашли её просто-напросто. И спасибо им за это! Не делай им ничего плохого, а просто отпусти! — виновато проговорила девушка.

— Какие рыцари!.. Где это видано, чтоб эти переносчики смуты были благодетелями? Это несчастные больные люди!.. Идиоты! У них нет ума! — краснел охранник.

Друзья переглянулись, сдерживая смех за спиной Флоренца. Скольд засунул в свою ноздрю палец и, закатив глаза, предположил, как в этом случае он должен выглядеть. Даниэль театральным жестом смахнул со своей щеки несуществующую слезу и понимающе похлопал его по плечу. И так же понимающе выдал Керту:

— О, Вы правы! Мы болеем клептоманией.

— А это ещё что?.. — мрачно спросил у Дани охранник.

— Это когда у человека есть болезненная тяга воровать. Вот Вы смотрели такую передачу, где обсуждалась эта психологическая проблема? Там один зашёл в хозяйственный магазин и понял, что он хочет своровать швабру. И он её спрятал в штанину и пошёл вот так, вот т-а-ак, — он продефилировал, как это могло смотреться со стороны. Получилось крайне реалистично. Действо сопровождалось заразительным хохотом Скольда. Адели прикрыла рукой озарённые улыбкой губы. Грозный Керт хмыкнул как-то доброжелательно и уточнил у Адели:

— Ты точно их видишь впервые?

— Да!

— Надеюсь, что в первый и последний раз. А теперь возвращайте находку.

Скольд обречённо достал из кармана подвеску, прощально на неё посмотрел и нагло всучил Даниэлю:

— Я не смогу. Давай ты лучше.

Дани взял тёплую серебряную цепочку с заледенелым кулоном и приблизился к девушке. Она стояла перед ним, робея.

— Ничего больше не теряй, Адели. И пошли воровать швабры Вместе! — растроганно улыбнулся он, когда с его ладони искрящимся тонким ручейком в её ручку заструилось украшение.

Но внезапно дверь громко распахнулась, и в комнату ворвался Авилон, который тут же взял охранника за грудки:

— Керт, а кому бы ты рассказал ещё о существовании «Лимба»? Не Вуну ли?.. Может, ты с ними?! Как хорошо прятаться под тень чужой власти! Не так ли?

— Ещё только одно слово!.. — испуганно вырвалось у Флоренца.

— Ещё только одно слово и я позову сюда толпу, которая тебя на клочья порвёт! Побеседуете?! — Авилон кричал ему в лицо.

Адели быстро выбежала, а Даниэль сначала рванул за ней, но трезво понял, что ему необходимо остаться.

— Ты и подобные тебе разрушают всё!.. Безмозглое стадо! Стадо! — надрывался Рейн, готовый стереть Керта в порошок. Даниэль схватил Авилона перед тем, как тот замахнулся, и начал оттаскивать, пытаясь достучаться до него:

— Не надо насилия! Чем мы будем лучше Андерса?..

Рейн отпрянул. Задыхаясь, он пошёл взрывной волной уже в сторону Даниэля:

— Так, значит, будем жалеть их? Будем подставлять другую щёку? Ты не видел, как умирают те, кого ты любишь! Ты ничего ещё в этой жизни не видел! Идиот!

И он вышел из комнаты. И вслед за ним её покинули Даниэль и Скольд, всё это время стоявший в дикой растерянности. Так они оставили Керта в одиночестве.

Флоренц сел на своё место и продолжил чтение через какое-то время.

Пахло сыростью. На потолке образовались грязные подтёки. Лета в том сезоне была особенно полноводна.

В ночь

Артур стоял на крыльце особняка. Был почти час ночи, но ему не спалось. По завершении этого дня он ощущал, что сделал нечто огромное, отведённое ему. Он не мог понять, откуда сошла такая милость, но покой и наполненность были в его сердце. Он ничего не хотел, кроме как смотреть на звёзды. Но они лишь блёкло мерцали сквозь зарево, исходящее от Мидиана. В безветренном воздухе послышался звук подъезжающей машины, возникли столпы света фар, которые погасли, как только Даниэль припарковался у ворот.

Он энергично вбежал на крыльцо и обратился к Артуру:

— Ты всё ещё не спишь?

— Такая ночь! Сколько тишины и свободы! — приободрился старик.

— А я приехал прямиком из места, где громко. Более того, там явно чувствуется угнетённость и несвобода. Я хотел спеть «Боже, храни королеву», но мне не дали. Я бы им показал! Но я им ещё спою! Они меня все услышат! Сегодня у меня был насыщенный вечер с новыми, разнообразными знакомствами. Надо обдумать и переварить… А как насчет рвануть за город? Покататься.

— Сейчас? — встрепенулся Артур.

— Сколько ты не покидал поместье?

— Ох!

— Неужели тебе хочется оставаться здесь? Это же скучно!

— Дивная затея, сын! Вези! — согласился Артур. Для него это казалось сродни сорваться в головокружительную авантюру. Но в тот момент он был только рад.

Они проехали пустынные дороги Мидиана и оказались на единственной из города трассе, окаймлённой глухим лесом, покрытым инеем. Иногда его громады сменялись серебристыми полями, уходящими в подножья невидимых в темноте гор.

Артур как будто впервые в жизни видел хрустальные пейзажи за окном машины. И, надо признать, они проносились ураганно.

— Ты слишком быстро водишь, — обратился господин Велиар к серьезному и хмурому Дани. Тот вышел из ступора и залился бодрым смехом на его замечание:

— Мне мечтается, что меня выпустили на волю, указали на горизонт, и предложили достичь его одним рывком. Когда я попадал за руль с инструктором, то начинал делать такое, что тот кричал благим матом. Он был уверен, это последние минуты его жизни.

— Азарт может увести далеко. Неразумный риск чреват пагубными последствиями, — нравоучительно заключил Артур.

— Разве это плохо? Знаешь, как появилась у меня эта машина? У меня в группе был друг Ллоид, довольно обеспеченный, любящий брать на слабо и вечно кому-то что-то доказывать в споре. Он приобрел самую модную на тот момент тачку. Его радости не было предела. И вот он меня спрашивает: «Дэн, хотел бы ты такого же монстра?» Я искренне закивал головой. Наш разговор был в шуточной манере, мы просто сидели в баре и упарывались. «А на что ты готов ради такой машины?» «А что тебе надо, Ллоид?» «А чего ты боишься больше всего?» «Высоты». После этого он стал катастрофически серьёзным. И свершил великую глупость. Люди всегда свершают жуткие глупости, когда становятся чрезмерно серьёзными. Он сказал, если я заберусь на верхушку самой высокой башни в городе, засниму это, прогуляюсь вальяжно по краю, то мой главный приз — а-а-а-авто-мо-б-и-и-ль! И добавил, что юридически всё оформит, да так, что сам потом не придерётся. И я согласился. Самой высокой башней была заброшенная и неохраняемая телевизионная. Весь университет пришёл поглядеть на меня, потом добавились полицейские и реанимация (что же не катафалк!).

— О, Боже!

— Но, как видишь, я езжу на машине Ллоида, и мне нравится. А высоту ненавижу ещё больше, но мы поравнялись. Я даже могу фото показать! Сейчас возьму телефон из кармана пальто…

И Дани, держа ногу на педали, захотел достать необходимое с заднего сидения.

— Нет! Я верю! — оторопел Артур и погладил его по плечу. Даниэль ближайшие несколько минут ничего не говорил, только вёл с лёгкой улыбкой, словно думая о чём-то небесном. Артура начал мягко убаюкивать вид за окнами. И Дэни произнёс вдохновенно:

— Вероятно, ты думаешь, что это нелепо — так лезть в пекло. Но я не могу жить вполсилы. И я хочу забраться ещё выше, чем эта башня. Она скрывалась за облаками в дождливую тяжёлую погоду. И лестницы там были так себе…

— Узнаю в этой прыти твоего отца.

— Мы же Велиары, дедушка! Потом мне пришлось ходить к психологу, но это уже лёгкая побочка…

А дорога то взмывала ввысь, то каскадом рушилась. Пролетали мосты, озёра, отражающие млечный путь. Где-то далеко дремали чащи, осыпанные звёздной пылью.

…Часть трассы была проложена у самого обрыва. Даниэль припарковал машину на обочине, где завершался лес. Он сказал таинственно, выключив фары: «Вот и наш пункт назначения — ночь. Добро пожаловать!» Они ступили на заледенелую землю, приблизились к поручням. Внизу, у подножья обрыва змеилась река — тонкая сонно-переливчатая нить, а дальше — равнина, словно нарисованная голубой пастелью. И небо предстало необъятным, бездонно-чёрным. И кругом — ни души, ни звука. И Артур недоумевал, как он мог быть в четырёх стенах, когда есть такой простор.

— Тебе сегодня так и не дали спеть. Можешь спеть сейчас. Заодно меня лишний раз порадуешь, — попросил старик.

— Вероятно, у меня есть что-то подходящее в репертуаре! — подхватил он идею.

Его яркий и насыщенный голос пролился сначала осторожно, чтоб не тревожить сияющий, сумрачный мир. Затем он будто бы стал частью кристальной ночи. Его песня отображалась играющим эхом, взлетала на крыльях высоких нот. Она имела простой и умиротворяющий мотив, а авторство строк Дани давно не помнил.

Мне нужен талый снег под желтизной огня,

Сквозь потное стекло светящего устало,

И чтобы прядь волос так близко от меня,

Так близко от меня, развившись, трепетала.

Мне надо дымных туч с померкшей высоты,

Круженья дымных туч, в которых нет былого,

Полузакрытых глаз и музыки мечты,

И музыки мечты, еще не знавшей слова.

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,

Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Когда они вернулись обратно в особняк, то впервые за двадцать с лишним лет Артур заснул сладко и глубоко. Он закрыл счастливые глаза, чтоб они увидели завтра. Он не мог представить, каким переломным окажется грядущий день.

Зов

Мидиан был равнодушен к Кристианау, но трепета, которым де Снор обозначил их встречу, хватило бы и на двоих.

— Что же Вы так по сторонам озираетесь, точно в сказку попали? — возмущённо пробормотал таксист, загружающий в свой старый, полумёртвый автомобиль его багаж. Кристиан стоял возле него с мольбертом подмышкой и небольшой дорожной сумкой. Он взял с собой самое важное — все свои картины. Но образ главного полотна в его жизни запечатлелся в нём прочно, как инициалы на граните.

Он думал: «Она здесь, где-то в Мидиане. Она ходила по этим улицам». Де Снор был, как сомнамбула, ясновидящий потаённое и не замечающий вокзальных скрежетов, расталкивающих друг друга людей, едкого замечания таксиста. Художник, нежно скользя взглядом по обликам построек, рубцы времени на которых были небрежно скрыты краской, мысленно заключил: «Я напишу в этом городе великие картины, которые достанутся вечности в дар».

— О, неужели готово?! Прошу в карету, господин!.. — цинично воскликнул раздражённый таксист.

Де Снор, не желающий расставаться с мольбертом, занял место на заднем сидении. Машина жалобно завелась. Они отправились в путь. Кристиан молчал. Через несколько минут водитель спросил:

— Что это у Вас за поклажа?

— Я живописец. Это мои полотна.

— А меня нарисуете?

— Если пожелаете, то за определённую плату могу…

— Только Вы цвет лица преобразите, свежее сделайте. Вот шрам у меня на брови тоже бы хотелось убрать, а ещё благородной седины не помешало бы! Вы же художник, вы должны создавать прекрасное!

— Прекрасное! Художник не должен слякоть делать звёздной пылью! Он должен так написать подножную грязь, чтоб она… чтоб она поразила зрителя больше, чем все небесные туманности и созвездия! — вырвалось у Кристиана.

Таксист ничего не ответил, тем самым завершив их диалог. Во-первых, он ничего не понял из его последнего высказывания. Во-вторых, ему показалось, что этот понаехавший обозвал его грязью, указал на его несовершенство. А вот в храме Андерса Вуна ко всем относятся, как к совершенным и идеальным. Это он узнал сразу, как пару недель назад пришёл в братство. Сегодня, в субботу, должно состояться очередное собрание.

Кристиан обрадовался, что этот человек прекратил говорить с ним. Очередной недалёкий и неотёсанный проходимец. Но душа живописца голодала по другой душе. Де Снор отдался полёту смутных и серых видов за окном. Поезд привёз его в правобережный, неказистый Мидиан, лишённый пышности и блеска. Но будь воплощение мечты величественным или нищенским — она останется желанной.

Он умел тонко воспринимать неприметные мелочи: ту покосившуюся раму окна, что располагается слишком близко к уровню тротуара, осевшие мансарды… Он полагал, что люди пребывали в тесных катакомбах, где невозможно в полный рост распрямиться. Здесь даже яркие цвета выглядели, как на изношенном шатре цирка, чьи актёры топили в вине безысходность, а попоны скрывали на спине кровь.

Но что эти невзрачные толпы, когда вокруг простирается Мидиан? Он манил Кристиана заплаканными подворотнями, слепыми фасадами, осиротевшими крестами на кладбищах за погнутыми ржавыми решётками. Везде ему мерещилась она, точно этот город — её храм, её страна, её ложе.

По пути попали в пробку. Дребезжащая «карета» оказалась в западне из железа и стен домов. Кристиан подвинулся ближе к окну: его привлекли угловатые глубокие трещины на здании. «Вены Мидиана. Меня и этот город изничтожит природа. Фундамент постройки точит грунтовая вода, а мою основу — чувства и одиночество». Он принялся запоминать расположение трещин. Вон те две самые глубокие линии начались из одной точки, разошлись, затем силились переплестись, воссоединиться и чуть выше объединение произошло. Может, одна из них из последних жил тянулась к другой, а как только слияние свершилось, то они сгинули…

На его глазах подошли именно к этому месту люди, в два счёта наклеили плакат. На нём — фотография какого-то общественного деятеля. Он весь выражает любезность, доброжелательность, открытость и понимание. Он тянет дружески руку, зовёт. А вверху надпись: «Я помогу тебе обрести себя». Фото было постановочное, отредактированное до невыносимого, до скрипа сахара на зубах. И тут ложь и глянец преследовали Кристиана. Но он заметил, как водитель поприветствовал жестом работников, расклеивающим эти плакаты. И они ответили радостной взаимностью.

…Вот и двор с кособокими цветочными урнами, одинокими качелями, несколькими нагими и замёрзшими яблонями. Кристиан расплатился, сам выгрузил свои вещи. А таксист зарёкся, что никогда в жизни не станет помогать «неверному».

— Знаете, по Вашему голосу в телефоне я подумала, что Вы старше! — подметила Мари Флоренц после того, как встретила жильца, и они поднимались в квартиру по узким ступеням. Когда они вошли, то он передал ей обговорённую сумму за предстоящий месяц.

— Прям так? Договор тогда принесу позже. Надо же его подписать… Я покажу Вам здесь всё, — как можно приятнее улыбнулась Мари, хотя очередной жилец на первых порах ей не понравился.

— Не надо. Я хочу сам осмотреть квартиру. Без Вас, — настоял художник.

— Если у Вас возникнут вопросы, то заходите. Я тут напротив, — озадаченная странным отказом, проговорила Мари и прикрыла за собой входную дверь.

Для Кристиана знакомство с его новым пристанищем — это обряд, где не должно быть третьих лиц. Он нашёл удивительным, что расположение комнат в точности повторяет его прежнее жилище, только здесь безукоризненно чисто, тепло и мебель более добротная. Подобная планировка была единственным напоминанием его жизни до Мидиана. Из прошлого он взял лишь единственное — образ ледяной красоты. Как и Даниэль, он осматривался неспешно, проводя по гладким поверхностям мебели кончиками пальцев, желая ощутить тепло прежних постояльцев. Может, среди них был и тот, кто его мог бы понять?.. Вряд ли.

Первым делом он достал мундштук и закурил, сев в гостиной. Её он незамедлительно преобразит в мастерскую, а по завершении пойдёт знакомиться с Мидианом.

Он выбрал на старом телевизоре такой канал, который не был настроен, а рябь создавала монотонный шуршащий шум. Кристиан поставил на него привезённые часы с застывшими стрелками. Затем принялся распаковывать холсты один за другим. И ему подумалось: «Наверняка, Ян Грегер вне себя от счастья от вчерашней покупки… Конечно. Быть рядом с такой женщиной, пусть даже и нарисованной, — блаженство! Даже ужасающее».

Под шум рябящего экрана, за сотни километров от Мидиана, в своём одиноком доме Ян Грегер, не отводя от портрета Королевы опустошённого взгляда, встал на стул и спокойно надел на шею петлю, крепко привязанную к люстре. Одно мгновение — позвонки его резко хрустнули. Напутствие Кристиана, что Ян приобретёт у него такую картину, что с ума сойдёт от восторга, сбылось. В своей предсмертной записке Ян лишь написал: «Эсфирь зовёт меня к себе».

Так в небытие канул последний потомок Энгельса Грегера, а вместе с ним — и целый род.

Падаль

Доброе утро, о, просветитель, спаситель душ! Доброе утро, дорогой Андерс!

В белом халате, на вороте которого искристо-жёлтыми нитями изящно вышиты его инициалы, он стоял в ванной у фарфоровой раковины, умываясь. Он не спешил, ведь до собрания было времени достаточно, чтоб не только подготовиться, но ещё и уделить внимание Синдри Велиару. Наследник Артура желал приобрести у Вуна нечто важное, способное решить его проблемы…

— Ботокс. Определённо, снова нужно сделать ботокс, — внимательно разглядывая себя в зеркале, произнёс Андерс. Ему было около тридцати пяти, но лицо его было юношественно гладким, хоть волосы и имели раннюю седину. В его ужимках смешалась желчь и сахар.

Он направился из ванной комнаты, как услышал резкий и пробирающий до костей хруст. Он обернулся, озадаченный и несколько напуганный. На зеркале образовалась паутина из мелких трещин. Андерс нахмурил брови, вышел и сел на кровать, желая набрать прислуге, чтоб она разобралась. Но скрежет возник снова, будучи более стремительным. Вун импульсивно сорвался в ванную к злосчастному зеркалу, но вместо своего отражения увидел там Королеву в смолянисто-чёрной бездне. Огромные глаза неподвижно полыхали, и темень вокруг, казалось, тоже испускала зной. Её рука с багровым перстнем припала к потусторонней поверхности. Андерс, повторил её жест, сопровождая свой мелкой дрожью. Их руки соединились друг с другом. И в его сознании вихрем возникла картина, как кто-то надевает петлю на шею. Шипящий монитор. Предсмертная судорога. Корка безжизненного глазного яблока. Синяя муха, присевшая на уголок широко открытого, точно в немом вопле, рта.

Эти образы проявлялись до чудовищного ярко и выпукло. Андерс отшатнулся назад, больше не в силах выносить увиденное. И тогда от её руки возник раскол — длинная полоса, напоминающая очертаниями блеснувшую молнию, которая тут же разошлась по всей поверхности глади. И зеркало градом мелких осколков обрушилась. Вун успел закрыть лицо, чтоб не пораниться.

Он, ошеломлённый, бросил растерянный взгляд на пол, где холодно поблескивал остроконечный хаос: миллиарды космических светил с рёвом рухнули на землю, больше не подчиняясь гармонии и строю. Андерс прекрасно понимал, что сейчас не смеет медлить и секунды. И он направился к ней.

…Многие опасливо сторонились замка на горе. Говорили, земля вокруг была вытоптана ведьмами, проводившими здесь шабаши, отчего она стала пустой и бесплодной. Также рассказывали, как всякого незваного гостя потом не могли отыскать: он пропадал без следа. Замок, огромный и седой, с колоннадами и башнями, отражал былое величие и настоящую леденящую неприступность. У Вуна имелись ключи от ворот, за которыми — мрак и жуть. Но они не касались его. В одной из башен и находилась усыпальница Королевы — круглая зала, где в центре на мраморной плите блистал прозрачный гроб. Андерс иногда приходил к ней, так жаждущий её пробуждения.

И вот время пришло.

Он вбежал туда и обнаружил, что гроб пустует. Но поодаль в пол-оборота стояло его божество. Она отметила прибытие Андерса медленным взглядом. Тот оцепенел. Её стать и изящная стройность, горделивая голова, тяжёлые гладкие локоны в высокой причёске, голубоватое, студёное молоко кожи, аристократически изящные черты лица — так выглядят «чудовища». Она спросила с прохладным безразличием:

— И как долго продолжался мой сон на этот раз?

Даже в тембре её голоса хотелось блаженно утонуть и забыться.

— Двести лет, моя госпожа. Мир изменился, — ответил Андерс, боясь ещё хоть на шаг приблизиться к ней.

— Увы! Он не может измениться, — заключила Королева с усмешкой.

— Сейчас вместо гильотины и топора есть такие как я. Мы используем знания и информацию, — Вун пытался держаться перед ней, сохраняя лицо преданного и обетованного приспешника, но ему казалось, что его изнемогающая душа вот-вот вырвется из тела.

— Многих ли ты обезглавил?

— Их легионы. Я уже готов передать их Вам!

И он неровно приблизился к ней, бесстрастной. И упал на колени, зарываясь головой в огненный шёлк её платья. Возможно, он плакал. Возможно, смеялся. Она посмотрела на него сверху вниз и резко одернула подол, произнеся с неизменной интонацией:

— Приведи мой легион сюда, как только стемнеет. Всё, что здесь свершится, останется в этих стенах. Я не желаю раскрывать своё истинное лицо.

— В этом мы с Вами похожи! Моё светило! Эсфирь! — воскликнул Вун восхищенно, поднимаясь на ноги. Эсфирь с тонкой издёвкой подметила:

— Пёс всегда перенимает черты своего хозяина.

— Скорее, я создан по образу и подобию своего бога — Вас, моя Королева.

— Нет. Ты — паж. Презренный. Жалкий, как твои предки. Вы однообразны, неприметны. Внутри у вас уже нечего убивать. И не смей меня касаться без моего разрешения!

Она прошлась из залы в коридор. Андерс следовал за ней и внимал дальнейшим её словам. Он не видел выражения её лица, но по тону её голоса чуялся кровожадный азарт. Эсфирь говорила:

— …А что может быть для меня приятнее, чем сначала вносить смуту, потом ставить перед собой на колени, и, в конце концов, завладевать? Ты не поймёшь, Вун, как хочется разрывать клыками алую, пульсирующую в агонии плоть. Но вместо этого мне приходится поглощать падаль…

— Я ожидал Вашего пришествия, но, признаться, не так скоро… Мне предстоит сделать массу приготовлений… Вот же чёрт! Госпожа, что случилось с последним потомком Грегера?

— Вы не смогли его разыскать, но разыскала я, взяв всё в свои руки. Меня талантливо и изящно воплотили на полотне. Да пусть хранят небесные силы того художника! Сама же картина была выкуплена нерадивым и неблагодарным потомком. А дальше мне не стоило труда развратить очередную ничтожную душу…

Они оказались на балконе. На улице застыло холодное осеннее марево. Город выглядел безграничным и даже давящим необъятностью. Королева молчала, смотрела вдаль. Вун продолжал делать попытки ей услужить:

— Я сегодня принесу Вам падаль на серебряном блюде, госпожа! Пиршество будет подготовлено, как Вы велите.

Но Эсфирь не слушала его. Она проговорила апатично:

— Вот и мой храм, моя страна, моё ложе. Одиночная камера. Мой Мидиан.

— Это только Ваша отправная точка. Но в этот раз мы нацелены пойти дальше — завоевать весь мир! По классике жанра. Да что там этот мир? Мы выше звёзд поднимемся, изничтожим главного деспота, плюнем в его лицо! — воскликнул Андерс с болезненным торжеством.

— Я хочу посмотреть на площадь, где Энгельс Грегер одержал победу надо мной. Доставь меня на Штернпласс, — решила она, и перевела на него взгляд. Андерс ответил, робея:

— Я Вам ор… организую…

— Это будет моим триумфом. Герой был и прошёл. А я — снова здесь, — и она слабо улыбнулась.

Секреты

Событие, вожделенное Андерсом Вуном столь долго, грозилось изменить глобально не только прежнее течение жизни всего Мидиана, но и распорядок его дня. О досадности последнего он задумывался больше.

У него имелись все данные его поклонников. Внутри его школы существовало деление на только прибывших, не прошедших всех «степеней посвящения», и тех, кого он окрестил «легионом». Это люди, у которых нет пути назад.

В половину второго дня Вун снова был в своём доме. Он дал указания обзвонить новичков и сказать, что для них собрания сегодня не будет. Господин Андерс не сможет, вопреки своим пламенным желаниям, вновь побыть в их тёплом обществе. Давнишним своим почитателям он велел тоже позвонить, чтоб предложить им посетить его новое имение. Будет праздник в их честь.

Каково было разочарование Керта Флоренца, когда он узнал, что собрание не состоится!.. Ох, какая жалость! Он же очень хотел снова туда попасть. С таким неприятным сюрпризом он не мог смириться.

И как быть с его желанием доложить персонально Вуну о «Лимбе»? Он понял, что нельзя медлить, и сейчас же отправится в дом Вуна и всё-всё расскажет, заслужив в его глазах признательность. Керт относился к Андерсу, как к своему давнишнему приятелю, чуткому и умеющему выслушать. Для домашних он придумал оправдание и поспешил вершить великое дело справедливости. А Адели всё грезила о том незнакомце из «Лимба». И у неё тоже появился печальный секрет.

Но случайности несут печать фатального. Совпадение — более чем стечение обстоятельств. Даже один единственный взгляд или реплика способны повлечь грандиозные перемены.

…Тяжёлое осеннее марево. Керт — на автобусной остановке. Пахнет бензином, под ногами слякоть, в душе яркое и щекотливое желание отдать заговорщиков суду. Керт ждал своего автобуса, не догадываясь, что именно в это время из окон забегаловки его приметил Рейн Авилон.

Он с момента вчерашнего инцидента в «Лимбе» не упускал из головы подозрение, что Керту уже нельзя доверять, и необходимо сделать всё, чтоб защитить тайну подполья. Но ему нужны были доказательства. «Если Флоренц отправляется на собрание, то пока очень рано. Он не стоял бы так долго: на любом автобусе можно доехать до площади. Всё-таки там развязка… Значит его маршрут особенный. Керт, куда ты, а?» — думал Рейн, нервно стуча пальцами по пластиковому стакану с пакетированным зелёным чаем.

И вот Флоренц занял место в автобусе, чьей конечной была улица, где и жил Андерс. Авилон прекратил барабанить по несчастному стаканчику и отправился на поиски истины. Он предпочёл взять такси — так он прибудет на место первым и ничего не упустит. Рейн полтора часа находился в дребезжащей коробке полумёртвой машины, где водитель — это попусту болтающий человек со шрамом на брови. Водитель и Рейн поняли почти с первых минут, что идут под разными знамёнами и взаимно являются друг для друга «неверными».

По прибытии они остановились на углу улицы. С одной стороны шли дома, а на противоположной были тёмные сады, огороженные от тротуара решёткой. Таксист пренебрежительно потребовал с него тройную сумму. Выходка условилась тем, что почти такой же парень сегодня утром посмел обозвать его и сам не грузил свои картины. Пришла пора отыграться.

Сначала Авилон пытался договориться, воззвать к человечности, но водитель стоял на своём. И Рейн кинул ему в лицо требуемые деньги и стремительно направился по своим делам. Таксист сидел без движения несколько минут, чувствуя, как по венам растекается злоба. Потом он достал из багажника некое решение ущемлённого самолюбия. Когда ты находишься под сенью чужой власти, то можешь позволить себе немного больше, чем обычно.

Рейн пробрался через сад ближе к решётке. За деревьями в глубоких тенях его не было видно, но тротуар и фасад дома Андерса просматривались великолепно. Керт пока что не появился, но он должен — в этом Авилон был уверен. Скоро возле крыльца обозначился другой преинтересный человек. И это был Синдри Велиар. Его многие знали в Мидиане как гения бездарно тратить дедушкины сбережения и любителя ввязываться в нелепые авантюры и потасовки, откуда горе-внука вытаскивал влиятельный Артур.

Через пару минут вышел и сам Андерс. На его щеках были не растушёванные скульптор и румяна, которые должны в конечном оформлении выделить скулы. «Фигляр… Придворный шут», — еле слышно прошептал Рейн. Вот перед ним — олицетворение смертельного вируса. От него пошла чумная зараза, выкосившая всю его семью. Авилон и тогда хотел перемахнуть через решётку и задушить Вуна голыми руками, но он подавил в себе ярость.

Вун лицемерно отреагировал на подобострастное приветствие Синдри и произнёс наигранно:

— Добрый день! Чрезвычайно рад встрече! А Вы? Выглядите заболевшим.

— Я решился. И я здесь, — ответил Синдри достаточно громко.

— Вы же знаете… Я буду ждать от Вас оплаты ближайшие несколько дней. Вы понимаете, во сколько это Вам обойдётся? Вы уютный кусочек мира сможете купить!

— Благодаря этому яду я куплю весь мир, — и Синдри нетерпеливо раскрыл перед ним ладонь. Андерс рассмеялся на его наивный жест:

— Повремените, милый мой! Боюсь, мир я не продам! Я могу выставить на торг другое. Предложение Вам необычайно понравится!.. Приглашаю Вас в дом для занимательного разговора. И именно там я передам Вам необходимое!

И они вдвоём удалились. Не прошло и полминуты, как примчался побагровевший и запыхавшийся Керт. Он позвонил в ворота, прождал немного. Его деловой визит завершился ничем: ему отварила прислуга, сказав, что господин Вун очень занят. И благородный рыцарь поплелся восвояси.

Худшие опасения Рейна подтвердились. Он медленно направлялся из сада, опустив глаза, и думал, что же им делать дальше. Насилие? Нет, это не тот путь. Попытаться найти компромисс? Но это глупо! Что же делать, чёрт возьми?! Боже, что?..

Он услышал впереди себя шум — треск веток и шорох листвы. Поднял глаза: в зеркальных обсидианах их отразился стоящий перед ним всё тот же водитель, держащий оружие. Он прицелился.

…Эхо выстрела слышали Андерс и Синдри. Их «занимательный разговор» должен был вот-вот начаться, как от возникшего с улицы грозящего звука господин Велиар испуганно вздрогнул. Он произнёс:

— Мою жизнь портит одно ничтожество, которое я пристрелил бы без зазрений совести!

— В Мидиане лишь единственная особа имеет безграничную свободу так поступать, — со змеиной усмешкой проговорил Вун, когда румяна на его щеках растушёвывали мягчайшей кистью.

— Вы имеете такую свободу? — поспешил уточнить Синдри.

— Нет. Я лишь нажимаю на курок, если мне велено.

— Я тоже хочу нажимать на курок!

Андерс ребром ладони отодвинул в сторону руку визажиста и, чуть подвинувшись к своему гостю, блестя водянисто-серыми небольшими глазами, произнёс тихо:

— Вот на эту тему я и хочу с Вами побеседовать.

Красота

Я не прощу. Душа твоя невинна.

Я не прощу ей — никогда.

(Занаида Гиппиус, «Александру Блоку»)

Даниэль проснулся в обед в одной из комнат на софе, укрывшись своим пальто. Рядом расположился кот, которому он дал нетривиальное имя — Кот. Дани лежал в блаженной истоме позднего пробуждения, глядя на высокий потолок, расписанный под пышное барокко, и думал о прошлом вечере. Особенно — о девушке, которая ангельским сиянием возникла в шумном и тревожном подземелье «Лимба».

В тот день в доме Артура чувствовалась мирная и размеренная радость, которой не бывало так долго. Хозяин светел почти детским счастьем. Синдри недавно уехал по каким-то своим неотложным планам.

Даниэль понял, что не может оставаться в особняке. Он не находил себе места, желая снова встретиться с Адели. Скольд, который мог знать хоть немного о ней, не брал трубку. Поэтому Даниэль решил добраться до главной площади, чтобы встретить друга там. Дани было несколько грустно оставлять особняк. С одной стороны, он очень желал что-то выяснить по поводу Адели и вновь повидаться с ней. А с другой стороны, его держало интуитивное ощущение, что не следует уезжать. Но его стремление взяло верх над опасением.

Даниэль решил, необходимо сдвинуться с мёртвой точки и действовать. Он ничего не сказал Артуру о своих предчувствиях и переживаниях.

«Води аккуратнее, Дани. И береги себя!» — посоветовал старик, улыбаясь легко. Он играл на органе среди белых лилий. Их запах — прохладный и сладковатый, почти ладанный. В этих цветах с полупрозрачными лепестками ютились загробный эфир и ноты реквиемов. Окутанный хоралом органа и лилий, Даниэль ступил за порог особняка.

Купол бледно-серого, заледенелого небосвода опрокинулся на землю. Туман. Кажется, всё окружающее настолько бесцветно и апатично, что любая жизнь ослабла и замерла, и остались только бесстрастные тени. На площади — летаргическое спокойствие и отчуждение. Безлико проходили толпы людей, и они своей суетой не могли разрушить ноябрьскую мертвенность. Штернпласс была подобна пустоши.

Де Снор сидел на верхних ступенях у входа в храм, положив на колени папку со своими эскизами, и что-то зарисовывал на листе карандашом. Отсюда открывался необычайный обзор: полностью видны площадь, речная гладь, тающая в пропасти мглы. В те минуты Кристиан готов был молиться о появлении Королевы, как о глотке воды — потерявшийся в пустынях, как неизлечимый — о смерти. Она была для него жаждой под зноем и её утолением, истязанием и избавлением от мучений. Она была невозможна.

Он думал об этом, остановив взгляд на начатом эскизе, уже не замечая ничего вокруг. Даже того, что к подножью лестницы подошёл почтенного возраста, изможденно худой скрипач и начал играть… Музыка разлилась в сером воздухе.

Мелодий её не существовало и для Эсфирь. И даже сейчас, когда она у перилл набережной смотрела на место прошедшего торжества Энгельса Грегера, то не чувствовала никакой радости. Вместе с ней — рубиновый перстень, победа, новая война. И всё начнётся заново, по второму, по третьему кругу и продлится до бесконечности. И пусть герой сгинул, и более нет на свете ни одного его потомка, но каждый день жизни его врага — это мучение и тяжесть. Энгельс навсегда благословен, а Эсфирь навсегда проклята и изгнана.

Величественно, спокойно, презрительно озирая свои владения, она вошла в море тумана.

Даниэль спешно осмотрел всю площадь, но Скольда, к его сожалению, не было. Единственная нить, что здесь и сейчас могла бы связать его с Адели, потеряна. Тогда он остро ощутил, как священно и нежно стремится к ней. И вместе с этим, словно вторя его взволнованной душе, донеслась музыка. Кто-то начал играть на скрипке. И он пошёл на эти звуки. Даниэль миновал толпу и встал поодаль от скрипача, чуть боком. Он не смотрел, как тот играет, потому что всецело чувствовал эти переливы, эти мелодии, эту высь. Композиция соткалась из небесной грусти, от которой давило в горле. Мелодии касались до сердца немеркнущим и чистейшим сиянием. Эта музыка — сама Красота. Среди камня и холода она была чудом и зарёй. Нечто Великое и Нетленное воскресло из тяжести Мидиана. Даниэль уносился вместе с пением струн, переживал каждое движение смычка. Он отдался этой музыке, став с ней единым.

Эсфирь, скользя бездонно-тёмными глазами по бесчисленным силуэтам, остановилась на одном. Она наблюдала таинство, которое была не во власти разрушить. Она наблюдала, как иссиня-чёрная прядь ниспадала на край смуглой скулы, как небольшие разомкнутые губы рождали чуть выявляемую улыбку. И акварельно-голубой взгляд взмывал вверх. В тех глазах был Свет. И Королеве стало страшно, вожделенно, сладко и мучительно от одной мысли, что тот человек может её увидеть.

И Даниэль посмотрел на неё, но мимоходом, не придавая особого значения. Эсфирь испытала острую, разрывающую боль, как пожизненно заключённая, истязаемая морским безграничным горизонтом через железные прутья решётки.

И она ушла прочь, будучи не в силах стерпеть то, что заметила в нём.

Различия

Кровь — много крови, пульсирующей и горячей. Рейн Авилон оставлял за собой её багряную россыпь, окропляя сначала землю и сухие травы, а затем тротуар. Пуля могла бы стать гибельной, но он уклонился. Он отделался багровой полосой на плече. Глубокий ров из разорванных стонущих тканей. Тектонический разлом кожи, где зияет алая плоть. Но мало кто в Мидиане думал о чужой беде. Люди видели, что он сжимает туго рану, но никто не спросил, нужна ли ему помощь. Они делали вид, что всё прекрасно, как и должно быть. Они спешили, пряча взгляды и скорее его обходя. А принадлежал бы Авилон к единомышленникам Вуна, так кто-нибудь узнал бы его и не оставлял в безысходности. Но адепты Андерса не считали чужаков за людей.

Рейн не мог пойти в больницу: его бы там не приняли, поскольку он не в братстве. Все деньги он отдал таксисту и, как назло, его телефон разрядился. Он принялся тормозить попутные машины, что оказалось безрезультатным. Глупо пренебрегать чистотой своего салона: кровь плохо отстирывается.

Кровь, огненная и яркая, как сигнал, как воззвание: «Я тоже такой, как и вы. Поставьте себя на моё место!» Рейн не был удивлён равнодушию в попытке прошагать через весь город. Рана неровно окрасилась в запекшейся тёмно-бурый, а поверх неуёмно струились новые багровые водопады. Железно-сладкий, навязчивый дух застоялся в носу. Края материи куртки и кофты срослись с багряным тёплым месивом. Время тянулось медленно, а ещё медленнее его — пройденные километры. И становилось темнее.

Дани ехал обратно в особняк, как увидел измученного Авилона, бредущего по тротуару. Фортуна улыбнулась свободным местом, куда тут же можно было втиснуть джип, но перед этим ему пришлось пересечь двойную сплошную. Он выбежал из машины и настиг Авилона.

— Что с тобой?! Ты совсем дурак?!! — выпалил Даниэль.

— Ничего особенного! — сухо ответил Рейн, пытаясь держать лицо.

— Да?! А по-моему ты истекаешь кровью!

— Ну… Есть аптечка?

— Там только то, что не относится к первой медицинской помощи. И куда ты сейчас?

— К Скольду. Он какой-то там врач по образованию. Перекись водорода, перевязка и всякая всячина прилагаются. Не впервой.

— Все пути ведут к Скольду! Поедем вместе. Садись! Покажешь, где он живёт! — решил Даниэль.

— Я твой салон залью. Будет много грязи, — цинично усмехнулся Рейн, но в душе он был запредельно счастлив такому раскладу. Дани не терпелось прибыть к себе в особняк, поскольку давящее предчувствие усиливалось, но он уже не смел оставить Рейна. Тогда он небрежно снял с себя шарф и отдал Авилону со словами:

— Вот эту тряпку приложи, дурень! Безразличие к чужим ранам — это по-настоящему грязно. Давай, не ломайся! Не беси меня. Садись.

Вчера Рейн понял, что Даниэль не горит желанием вливаться в их подпольную общность. А подобных людей главарь «Лимба» расценивал лишними в деле своей жизни. Такая манера разделять людей на своих и чужих сложилась у него с тех пор, как он стал мятежным лидером подполья. Да и то, что Даниэль заступился за Керта, укрепило отторжение. Он даже не знал его фамилии. Даниэль — просто тень, пустое место.

И что же теперь происходит? Этот парень бросил всё, чтоб только помочь ему. Авилон пристыдил себя за бесчеловечную дискриминацию.

Дани спросил, когда они начали путь:

— И всё же, как тебя угораздило?

Авилон ответил неохотно:

— Решил проследовать за Кертом, чей маршрут завершился у ворот дома Андерса… Хотел убедиться в том, что наш охранник на вражеской стороне. И я убедился. За своевольную дерзость один из пажей Вуна решил мне воздать. Этот человек — обычный таксист. Надеюсь, сев в твою машину, я не подпишусь на очередное приключение.

Даниэль рассмеялся. Рейн позволил себе слабо улыбнуться. Они преодолели мост через Лету. По совету Авилона, его спаситель сокращал путь по дороге, отделённой линией жилых построек, а далее была набережная Леты. Авилон проговорил в неловкости:

— Что я тебе после этого буду должен?

— Ничего.

— Сочтёмся на взаимовыгоде.

— Нет. Ненавижу это слово! Сочтёмся на взаимоотдаче. Я ничего не прошу.

— А если бы мы были незнакомы, то ты остановился бы?

— Да, — ответил Даниэль без заминок.

— Чистая душа. Тяжело тебе будет, — произнёс Рейн и стал печален. Они молчали какое-то время. И Авилон проронил как бы невзначай:

— Твоя благая энергия нужна «Лимбу»!

Дани разразился смехом на его милую предсказуемость:

— Дельное предложение, но для начала надо устроиться на работу, чтоб не жить на иждивении в огромном доме моего почтенного родственника! Знаешь, сколько мне штрафов придет за превышение скорости?

— А кто этот твой «почтенный родственник»?

На дороге вырос незадачливый пешеход, и Дани с визгом колёс остановился за полметра от него. Человек тот был обескуражен, словно он видел нечто потустороннее, невероятное для людского ока. Он держал небольшую папку. Та выскользнула на землю, раскрывшись и обнажив сокрытое: рисунки и различные наброски, что беспорядочно рассыпались вокруг. Но безумец не отреагировал на потерю и бегом скрылся в подъезде жилого дома, напротив которого — разрушенные урны для цветов, пустые качели и тонкие яблони.

— Самоубийца чёртов! — крикнул Даниэль возмущённо. И надавил на гашетку.

— Кажется, ещё он и художник чёртов. Все его картины разметало по асфальту…

Дани резко свернул на обочину, поставил машину на аварийный сигнал и без промедлений вышел. Через полминуты он прибежал обратно с той злополучной папкой и охапкой мятых рисунков. Он кинул находку на заднее сидение, и они поехали дальше. Авилон нахмурил брови:

— Зачем тебе эта мазня местного сумасшедшего? Понимаю, ты подобрал меня. Но зачем подбирать ещё всякое дерьмо? Ты вошёл во вкус?

— Я как-то импульсивно… Может, потом отдам. Странно это… — ответил Дани.

К тому моменту синий шарф у раны Авилона стал почти чёрным, насквозь пропитавшись кровью. Воздух сгущался мерклыми тонами. Темнота была уже близка.

Лилии

Окна в замке Эсфирь зажглись огромными ужасающими янтарями. В них — огни, от которых не исходило тепла.

Артуру сдавило сердце, когда он обнаружил из гостиной, что логово Королевы ожило. Синдри обратился к нему услужливо:

— Присядь… Сейчас ты выглядишь неважно. Попросить Вильгельма приготовить тебе чай?

— Да, пожалуй, — и он сделал попытку улыбнуться.

В замок, по велению Вуна, съехался «легион» на обещанный праздник. Их не смутила столь неожиданная и зловещая локация. Ведь Андерс как мудрый предводитель и отец знает всё об их благе. Там, в огромнейшей зале были накрыты столы, приготовлены самые изысканные угощения. Посередине — широкая река бархатной дорожки. Она ровно стелилась от самих дверей до пустующего трона на возвышенности. Все шутили, без разбора улыбались друг другу, а Андерс прохаживался непринуждённо меж кукол со стеклянными глазами, заводил приятные разговоры, обменивался рукопожатиями, гладил по голове маленьких детей, которых матери держали на руках. Матери! Если бы кто-то из них точно знал, что их повзрослевшие чада потом будут противиться Андерсу, так предпочли бы лучше произвести на свет гнездо ехидн. Или они жестоко избавились бы от своих отпрысков, если бы приказал Андерс. А он бы приказал.

А пока — он велел веселиться, радоваться, торжествовать. Это же праздник: собрались избранные мужи и жёны человеческие, проповедующие истину, славящие Мессию, перечитавшие много раз его книгу и услышавшие сотни его проповедей. Вокруг всё искрится от счастья, расплывается радугами, озаряется ясным светом. Когда тот проникал сквозь стрельчатые окна на улицу, то разверзался янтарными столпами. В них — лёд лезвия, что предательски проскальзывает под ребро инакомыслящего. В них — тень сумрачного пламени.

Вун попросил тишины, встал на возвышенность рядом с троном. Гости поняли, что он хочет произнести речь, посему присмирели, устремив ликующие и трепетные взгляды на него.

Громким, отчётливым и приятнейшим голосом, с милейшей улыбкой он озвучил смертный приговор:

«Братья и сёстры, сегодня наш день! День триумфа и победы над ложью, над притворством религий, что ведут в пропасть. В мракобесии заблуждений, знайте, мы — истина, мы — будущее и свет. Сегодня к вам снизойдёт бог, к которому я, ваш спаситель, готовил вас. Вы этого удостоены!»

В толпе послышались шёпоты. Через короткое время прозвучал скрип петель двустворчатой тяжелой двери. Напряжение заставило каждого затаить дыхание. Люди разошлись по сторонам, оставив прямую дорогу к трону свободной.

Бог. Настоящий. Он вот-вот снизойдёт.

И тут произошло то, что заставило их упасть на колени, а некоторых и склониться ниц, точно некая сила подкосила их тела. Ожидание завершилось экстатическим преклонением, поскольку в залу вошла Эсфирь. Одним появлением она заставила толпу в сладострастном исступлении тянуть к себе руки и причитать, заливаясь слезами восхищения, ужасающего своей клокочущей страстностью. Единый взгляд на неё навсегда их ослепил.

Эсфирь возложила свою правую руку на подлокотник трона, на пальце её алел перстень. И все пришедшие поднялись с колен, по приказу Андерса, чтоб поочерёдно подойти и поцеловать ледяной камень, в сердцевине которого вспыхивали кровавые блески. На протяжении всего действа Эсфирь горделиво и монолитно восседала без движения, не моргнув нежнейшими веками, а мимо неё всё проносились тени, которые прикладывались к священному рубину. Так они бесповоротно признавали её своим единственным божеством, вручали Эсфирь права на сердце и волю. Среди них были отец и мать Рейна Авилона.

Дети кричали и рыдали. Чтоб они не мешали, Андерс увёл их в одну из комнат, что запер на ключ. Родители не противились: им было всё равно. Они будто и не слышали надрывного плача страха и беззащитности.

Когда все собравшиеся приняли присягу, то Королева поднялась с места, сея в воцарившейся тишине шелест платья, плавно воздвигла руки к толпе, как бы дирижируя своим оркестром. Головы томно запрокидывались назад, пальцы сами стягивали одежды, губы тянулись к губам, вздохи разгорячалось. Они готовы были сорвать с себя и кожу. Вскоре пол превратился в живой ковёр из обнажённых тел, сплетавшихся комками змей. Ногти оставляли багровые следы на спинах и бёдрах, зубы с каннибалической жадностью впивались в солёно-горькую кожу. Месиво из человеческого мяса продолжало движение, напоминая склизких червей в падали. Все принадлежали всем, и все принадлежали единому наслаждению. Они считали своё состояние высшим счастьем, изливая кровь, изливая семя и пот.

Видя это, Андерс понял, что хорошо выполняет свою работу: «легион» был всецело подвластен Эсфирь.

Королева возвышалась над морем разврата ледяным изваянием, пребывая в задумчивости. Вун поинтересовался, довольна ли она праздником.

— Праздник? — с отвращением переспросила она. — Для меня изысканная еда не имеет вкуса. Неутомимая пылкость мужчин стала скучной. Сладострастие дев меня уже не забавляет. Власть? Это слово не томит слух. Мне могут воздвигнуть храм, но слава меня лишь потешает. Меня станут восхвалять на полотнах — но они для меня не имеют цвета и глубины. Мне будут посвящать арии — но в этой музыке я не услышу гармонии. Всё это было миллионы раз. И повторится.

Её голос стал ниже и глуше. Лицо замерло, на губах скользнула горечь:

— Но сегодня я видела душу, в которой цветут лилии. Я видела глаза, в которых свет рая, навсегда для меня потерянного. Это был юноша — дитя, крылатый божий пасынок. Перед ним однажды склонятся все земные короли. И кто бы знал, что такое блистательное, прекрасное, лучшее создание когда-то появится в проклятом и обречённом городе? Видя его перед собой, я вспомнила о недосягаемом сиянии и блаженстве. И из-за этого возникла злоба — несравнимая с той, что я испытывала целые эры. Срезать такие цветы, пронзить каблуком их смятые бутоны, разбить отражения неба — не стоило бы это многих прежних утех и забав?

— Так заставьте его любить Вас, — тихо предложил Андерс, склонившись к ней.

— Я приду к нему вместе со снегом. Мой Кай… — шёпотом произнесла Эсфирь, погружаясь в мрачные метели своих грёз.

…Даниэль, смотря в темноту, ощущал, словно кто-то ждёт его там. Волшебное, очаровывающее и пьянящее чувство появилось на миг и развеялось. К тому моменту они с Рейном подъехали к дому, где Диксы были квартиросъёмщиками. Это старая постройка, которая медленно и верно разваливалась, а трещину на одной из стен сегодня утром закрыл плакат с изображением Вуна. Кристиану он, конечно, не понравился, но Скольду пришёлся кстати: из щелей не так дуло.

Причина, по которой Скольд не слышал звонков Даниэля, оказалась очень простой: он спал. Только грохочущие стуки в дверь смогли его поднять на ноги. Они и мёртвого способны были разбудить.

Сначала Скольд подумал, что пожаловал Иен, хотя ему было рано возвращаться с работы. Он на цыпочках подкрался к двери в нижнем белье в цвет своих волос, взглянул в глазок и, разумеется, тут же отворил. Он даже зевнуть не успел, как осыпал Авилона вопросами, что с ним на этот раз случилось. Рейн выругался и прошёл на кухню. Незамедлительно Даниэль решил выяснить то единственное, что его всё ещё волновало: не знает ли Скольд, где можно найти Адели.

— К сожалению, нет… А чего это ты так интересуешься, Велиар? — с оглушительным хохотом изумился Скольд, пока Авилон в кухонной раковине (в своеобразном ужасе для чистоплотной домохозяйки) мыл руки от засохшей осыпающейся крови. Рейн замер, медленно обернулся и переспросил, поглядывая то на Даниэля, то на Скольда:

— Велиар? То есть Ве-ли-ар?

— Моя фамилия, — отозвался Дани.

Рейн нацелил на него удивлённые глаза и быстро проговорил:

— Ты… Подожди! Разве?! Ах, богатенький мерзавец! Послушай! Я сегодня видел твоего родственника. Не знаю точно, кто он тебе. Его зовут Синдри. Знаешь Синдри? Так вот. Он днём встретился с Вуном. Они говорили про какой-то яд. Будь осторожен!

Даниэль беззвучно и страшно усмехнулся и повторил с содроганием:

— Яд.

Он выбежал на улицу, завёл машину, с рёвом мотора сорвался с места. Его предчувствие по поводу Артура разрешилось одним только словом. Яд. Он мчался молнией. На ладони лежало злодеяние, что должно свершиться, и мотив казался ясным как божий день.

Синдри поставил поднос с чаем на столик возле Артура, приказав Вильгельму куда-нибудь уйти и не путаться под ногами.

— Тебе не следует так обращаться с Вильгельмом, — строго сказал Артур, поднося к губам полную горячую чашку.

— Ах да, Вильгельм! — поправился невинно Синдри. За каждым жестом Артура он внимательно следил. Положив ногу на ногу, наследник как бы ненароком проговорил:

— Но мы — Велиары. Так ты учил меня всегда. Мы — вторые после божества, приближенные к нему. Мы — величайшие. Нам всё позволено. Разве не твои это заветы? Я восхищаюсь своим родом и фамилией, ведь династия чистокровных господ — это редкое явление. Я же знаю, у нас есть власть, а она даёт силу и привилегии.

Артуру становилось дурно от этих слов, поскольку Синдри не преувеличивал и не врал. Но скоро должен был приехать Даниэль — единственная его отдушина. Старик обнимет его, прижмётся к его груди. Какое там бьётся дорогое сердце! Как он не хотел, чтоб оно не становилось каменным. И Артур верил, что Даниэль не изменит себе. С этими мыслями, вдохновляющими на счастье, он приник к чашке и чуть отпил. Совсем немного, полглотка.

Синдри подсел к нему и на ухо проговорил, задыхаясь:

— А знаешь, почему ещё я так сильно горжусь Велиарами? Они создали совершенный яд, чтобы убивать своих врагов. Ты — мой враг.

Артур взглянул на Синдри, безукоризненно колко рассмеявшись:

— А ты не Велиар! Ты никакого отношения к Велиарам не имеешь. Нет в тебе и капли моей крови! Я тебя усыновил и взял из грязного детского дома. Но твоё счастье, что ты не наш!

По телу Артура прошлась мелкая судорога, что-то внутри резко сжалось от боли, он лишь успел поставить чашку на край стола. Синдри не пожалел яда. Зато он пожалел свои нервы и оставил Артура, которого обуяла агония. Он сбежал по лестнице и встал на крыльцо. Его сердце бешено билось: он сделал то, что планировал годами! Свершилось! И плевать на последние сомнительные проклятия несчастного безумца! Но не прошло и пяти минут, как подъехал Даниэль.

Синдри видел, как к нему подносится Вильгельм, пытается с комом у горла что-то сказать. Но тот всё уже понял. Он молча прошёл мимо Синдри.

Артур сидел на том же месте, как и в первый вечер их знакомства. Так же пылали сотни свечей. Но его уже здесь не было. Дани стоял некоторое время на пороге гостиной. После он закрыл веки Артура дрожащей рукой, сел возле его ног, положил голову на его колени.

«Мы же остановились на самом интересном и не договорили… Прости меня. Я не успел», — произнёс он чуть слышно.

Книга II

О, город! О, ветер! О, снежные бури!

О, бездна разорванной в клочья лазури!

Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я с вами!

А. Блок, декабрь 1906

Траурная вуаль

Падал снег. Его лёгкая пушистая вуаль дышала безмятежностью и чистотой. Хлопья мерно кружили, мягко оседая на обугленных ранах пустырей, на воздетых в отчаянии ввысь чёрных руках деревьев, на гранитных крестах надгробий.

Кладбище без конца и без края распростёрлось неподалёку от Мидиана. Похороны господина Артура Велиара состоялись ещё вчера под моросящим дождём и в присутствии высшего света города. Эти люди сухо выражали сочувствие и брезгливо окидывали взглядом Даниэля. Синдри умело изображал скорбь и возмущение, что Артур так неожиданно ушёл из жизни. Он даже удосужился подойти к Дани и, пока никто не видит, сказать ему следующее: «А вот теперь ты просто обязан пропасть из Мидиана. Даю тебе срок, пока труп не закопали. Благодари меня за великодушие». Тот ничего не возразил убийце, будучи непомерно подавленным и знающим так много ужасной правды.

После пышного погребения он направился к своей машине, чтоб уехать неизвестно куда. Но вскоре его настигла, окружила всё та же толпа. Ему жали руку, поздравляли, приглашали к себе на ужин, лезли к нему наперебой. Он стоял в недоумении, совершенно не понимая происходящее. Через девять кругов к нему пробрался Вильгельм, схватил его за воротник и вытащил из ада. Верный слуга бежал по слякоти и лужам, тянул Даниэля за собой. Сбивчиво он говорил:

— Налетели на тебя, как стервятники! Хочешь знать причину?

— Я хочу продолжить читать псалмы по сороковому разу! — выкрикнул Даниэль.

— Вот вернёшься в особняк и почитаешь! Артур всё завещал тебе! Всё завещал, золотко! Синдри, вопреки его ожиданиям, он оставил немного. Как ты ушел под занавес, его волю зачитали. А твой братец теперь рыдает и посыпает голову пеплом! Скорее садись, заводи машину, держим путь домой! Незамедлительно!

Так Даниэль узнал, что он — знатный господин родового имения о баснословных богатствах. По возвращении в поместье он выпил бутылку виски, пытаясь смириться с неоднозначным подарком судьбы, а после уснул на мансарде среди хлама и пыли, обнимая Кота.

Неужели весь этот дом теперь его? И деньги эти его? Что делать с ними? Что приличные люди делают с такими большими деньгами? И водятся ли они у приличных людей в таких неимоверных количествах? Эти вопросы растворялись в его растерянности. Всегда свободолюбивый, вольно дышащий, желающий кинуться дальше, чем за горизонт, он не понимал, как разобраться с рухнувшей тяжестью нежданной ответственности. Он казался себе скованным цепями. Его стремления замерли, иссякли в трауре, оказались ограничены особняком и этим городом.

Но Мидиан ждал его. Но Мидиан хотел, чтоб он остался.

На следующий день впервые за осень начался снегопад. Даниэль пришёл к могиле Артура, задекорированной тысячей самых пёстрых и экзотических цветов и венков, словно она была изящным предметом ландшафта. Он долго стоял, глядя, как вечный приют несчастного покрывает белый покой. В те минуты он благодарил Артура за всё, что тот успел дать и открыть ему.

Он неспешно шёл обратно к машине, глядя перед собой: дорога длилась меж захоронений, умиротворяя его утомлённое сознание однообразием. Он поддался соблазнам холода, в которых — притягательное забвение блистательных грёз, отравляющих скорбей, светлых побед, позора, устремлений. От бледной колыбели веет всепримиряющей, благодатной смертью. Лечь в неё и быть убаюканным. Предзимний воздух проник сквозь пальто, прильнул к тонкой коже и влился в голубые вены. Даниэль припал к ледяному роднику, чтоб укротить терзания. Он опустил веки. Тишина расцветала звоном.

Призрачный и бархатистый шорох неподалёку заставил его медленно открыть глаза. Там, за рядом могил, шла женщина в иссиня-чёрных мехах. Даниэль смутно припомнил, что где-то уже видел её. Она завораживала поступью, стройностью и статью. Но ни её грациозность, ни чистота её лунно-бледной кожи, ни пленительно полные чуть приоткрытые губы или же линии её тонкого профиля — ничто не притянуло его наверняка. Слишком много стужи и безукоризненной гордыни было в ней. Она даже, казалось, не мыслила о его присутствии в безбрежном снегопаде…

«К кому она сюда приходит?» — подумалось ему. Она запечатлела на нём искрящийся взор из-под траурной вуали. «Я пришла на кладбище к тебе», — голос зазвучал в его сознании. Он закрыл руками лицо, прошептав: «Боже мой!»

Когда он убрал ладони, то никого не было. Мой герой заключил, что она незамедлительно скрылась где-то за бесчисленными памятниками. Но следы Даниэля были единственными на кладбище.

Когда он сел в машину, то заметил на заднем сидении подобранную несколько дней назад папку. Он с трудом вспомнил историю её обретения. Поскольку он не желал возвращаться в особняк, то решил, что пропажу нужно вернуть и заодно отвлечься. Но перед этим он взглянул внутрь. Рисунки его тут же потрясли, но не мрачностью, а талантом и душой, безостаточно проецированных на затертые альбомные листы. Уже тогда личность художника его заинтриговала. Он направился по адресу, где видел обезумевший его призрак.

Грех бездействия

В отличие от Даниэля, Кристиан де Снор отчётливо и в мельчайших деталях запомнил, как на Штернпласс перед ним возникла Королева. В его воспалённой памяти даже запечатлелось, как карандаш, который ослабленно держали его пальцы, выпал и скатился на нижнюю ступень. Это вывело его из застывшей отчуждённости, он поднял глаза. И тогда перед ним и возникла она. Она плыла в толпе, что расступалась перед её величественным шествием. Кристиан видел всё: как холодна и безупречна она была сначала, как остановилась возле ступеней, замерев. Как что-то безжалостно острое поразило черты её лица. Как она резко ушла. Он хотел её догнать, но не смог: она села в машину и её мгновенно увезли. В тот момент Де Снора обуял дух страха, чуда и неверия в происходящее. Ослеплённый, сбитый с толку, он искал укрытия. И он решил вернуться в свою съёмную квартиру, но перед самим подъездом чуть не угораздил под колёса какого-то чёрного джипа.

С того дня его терзала навязчивая мысль, что из него выйдет неплохой резидент жёлтого дома, если его меланхолия, разлад с собой не прекратят его пожирать изнутри. Он совершенно одинок в новом огромном городе, где не с кем обговорить свои проблемы и разрешить вопросы. Что же произошло? Безумен ли он? Была ли она в самом деле?

Кристиан сначала нашёл убежище в стенах квартиры, потом и там стало необъяснимо жутко. Нет, он не боялся своей Королевы. Он бесконтрольно боялся себя. Это, пожалуй, единственное, чем он занимался в последнее время. Хотя он ещё забыл о том, что такое еда, времена суток, даже времена года. Но он не разучился держать мундштук. Он не потерял способности разрушать себя. И громадная безысходность с каждым часом всё дальше уносила его на когтистых кожистых крыльях.

А для Мари Флоренц его поведение сочлось за удовлетворительное и даже похвальное. Она думала, что ей повезло с постояльцем: ведёт себя тихо (даже очень), друзей не приводит, никто не ходит к нему, а то молодёжь та ещё, устроит балаган. Мари была довольна, что Кристиан не доставляет ей хлопот.

Его прилежное поведение она обдумывала и сейчас, когда вышла из подъезда, вдохнула свежий воздух, в котором реял снег. Одновременно с хрустом льда под каблуком она услышала голос, обращавшийся к ней. Она встрепенулась и нацелила острый взгляд на заговорившего с ней. Даниэль произнёс, убирая со лба небрежную смоляную прядь:

— Здравствуйте. Я прошу прощения, но я ищу кое-кого. Он должен жить в этом доме. Он художник. Вот папку с набросками он потерял. И заказ портрета хотелось бы сделать… Не знаете ли, он здесь?

Мари ответила с нотой недоверчивости:

— Я поняла, о ком Вы говорите. Поднимайтесь на второй этаж, дверь сразу же направо.

Дани её поблагодарил и вошёл внутрь. У Мари имелась пара секунд, чтоб проводить его оценивающе внимательным и строгим оком и предположить, что он по длине волос и внешнему виду принадлежит к «опасному народцу» из «Лимба». Но сколь он эффектен! Опасно эффектен! Она бы не хотела, чтоб такой юноша стал предметом воздыхания Адели.

Кристиан лежал на полу в позе эмбриона — в положении зародыша в воспалённой матке своей жизни. Напротив стояла пепельница с плотной щетиной сигаретных фильтров. Занавески задёрнуты. Они чуть вздымаются от заблудшего с речных просторов ветра. На низкой тумбе стоит пыльный старомодный телевизор, на выпуклом экране которого язвит слух и глаза серая, колкая рябь. Стрелки на часах недвижны и отсчитывают безвременье. Кристиан еле держался за пуповину своего существования.

Но у входной двери послышались скорые шаги, а затем неизвестный гость несколько раз энергично постучался, что неожиданностью своей вырвало художника из плена апатии.

Он открыл дверь. На лестничной площадке разлит тающий дневной свет, от которого он зажмурился после темноты, но внимание тут же приковало другое свечение оттенка яркого и по-морскому прозрачного аквамарина. Даниэль пытался смотреть прямо и спокойно, но некая моральная измученность отражалась во взгляде. Он с сухой серьёзностью произнёс:

— Да, это Вы. Приветствую. Три… четыре дня назад я чуть Вас не сбил на машине. Не запомнили? Вы обронили вот это.

И он протянул папку. Кристиан стоял, теребя ворот растянутого и никуда не годного свитера в чёрную и белую полоску, прислонившись тяжёлым фарфоровым лбом к дверному косяку. Так он пробыл чуть времени, но потом еле слышно и хрипло произнёс, забрав из беспокойных рук Даниэля потерянное:

— Совершенно про них забыл. Про эскизы…

— Удивительно, что вы могли забыть. Я как будто Бодлера перечитал, когда пролистал Ваши работы. Относитесь к своему творчеству более бережно и не прыгайте мне под колёса… Прощайте.

Вдруг Кристиан выпрямился, как по струне. Неужели незнакомец увидел главную нить его вдохновения? Неужели он может его понять? Кристиан оживился и сказал со странной полуулыбкой:

— Не уходите! Откуда Вы знаете?

Пауза.

— О чём? — переспросил Даниэль осторожно.

— О Бодлере!

— Ну… Как бы… Не знаю! Не знаю, — вскинул плечами Даниэль с некоторой нервозностью. Де Снор собрал волю и смелость в кулак, и решительно произнёс:

— Вы сильно спешите?! Поговорите со мной. Пожалуйста. Не оставляйте меня. Просто пару слов! Просто пару минут Вашего присутствия!..

Тут он осёкся, точно свершил ошибку, отрицательно покачал головой своим мыслям и несчастно рассмеялся:

— А!.. Не слушайте. Спасибо за то, что Вы вернули мне папку. Я не смею Вас задерживать.

Даниэля озадачило происходящее. Незнакомый человек призывает его остаться, умоляет его выслушать. Однажды Дани видел похожее состояние у постороннего: те же глаза, та же обречённость. Только это была девочка-подросток, сидящая на автобусной остановке. Он хотел подойти и спросить у неё, что стряслось, но миновал. А на следующий день все узнали, что она бросилась под машину и погибла. Да, если бы хоть кто-то поговорил с ней, то, возможно, такого бы не произошло. Даниэль не хотел снова повторять тяжкий грех бездействия.

— Вас что-то необыкновенно тревожит? — обратился он к де Снору.

— Пройдите, — опустив ресницы, почтенно сказал Кристиан.

Непоправимо и безвозвратно

Де Снор раздвинул шторы. Даниэль огляделся, особо акцентируя внимание на картинах. У него перехватило дух от их вида, отчасти знакомого ему по эскизам в папке. Но здесь уже не быстрые зарисовки, а завершённые произведения. От них по коже пробежал мятный приятный холодок, перешедший в восхищение. Ему не было жутко находиться среди мрачных изображений. Персонажи их были куда безобиднее, чем некоторые люди.

Пока для новых знакомых не существовало имён и фамилий, положений их в обществе. Кристиан представлялся Даниэлю загадочным и чудаковатым творцом, истерзанным сплином. А Даниэль являлся для де Снора гораздо большим. Вместе с ним в комнату ворвался тонкий холод с улиц, проникла аура ясная и жгучая, как ночь его волос, сочно-лазурная, как взгляд. Он казался энергией, воплощённым светом.

Де Снор не знал, с чего ему следует начать. Опыт общения с людьми сводился у него к трафаретам, к предсказуемым алгоритмам и ограничивался или заказчиками, или любовницами. Они не просили у него сокровенного, не хотели его как человека. Им нужен был или его талант, или его похоть. Теперь он должен открыться. Ему до смешного трудно говорить о себе. Пока он робел и цепенел, негодовал и волновался, чувствовал, как сушит немеющий рот, то Даниэль обнаружил среди картин что-то донельзя примечательное. Пастель в растушёванных, но явных чертах передала некий женский образ.

— Да неужели! Вы её знаете — эту особу? — спросил Даниэль, указывая на изображение.

Кристиан подошёл и недоумённо сначала посмотрел на Королеву, а затем на гостя. Дани повторил вопрос, предположив, что художник просто его не расслышал. Но он расслышал — и крайне отчётливо.

— А сами-то Вы знаете её? — де Снор на мгновение запечатлел на сухих губах улыбку и оперся рукой на спинку софы, точно его держал лишь воздух.

— Нет, я не знаком с ней лично, если Вы об этом. Но я видел её два раза: на Штернпласс и на кладбище. Словно она по пятам ходит за мной! — ответил он, понимая, что становится свидетелем чёрт знает чего.

— Я написал это в поезде, когда направлялся в Мидиан, — пробормотал де Снор.

— И что же из этого?! Я не понимаю тебя! — воскликнул Дани.

— Раз Вы её видели, то у меня всё хорошо. У меня всё прекрасно!

И сдвинутые жалобные брови Кристиана утончённо выпрямились, уголки губ поджались так, как это бывает у надменных и честолюбивых людей. Лёгкий прищур задумчиво обрамил его уже не потерянный, а твёрдый и уверенный взгляд. «И Торесен меня тоже, кажется, преследует!» — подумалось Даниэлю, когда перед ним на мгновение мелькнул образ его отца.

Художник деликатно предложил гостю присесть. И сказал ему, заволновавшемуся и тихому, что сейчас внесёт ясность. Когда он «вносил ясность», то не мог находиться в одном положении, поскольку в нём двигались стихии чувств и эмоций, захлёстывая его. Он несколько раз непроизвольно сменил место: он то сидел напротив, то облокотился на подоконник, прошёлся маятником в один угол комнаты, в другой, встал в центре. Всё сопровождалось выразительной жестикуляцией изящных рук, живостью мимики и исключительным тембром низкого голоса, что сакральным мраком окутывал его повествование.

Он говорил:

— Приблизительно неделю назад мне приснилась Алая Королева. Совершенство. Идол красоты. Я прекрасно её запомнил и даже имел смелость её, лучезарную, изобразить на холсте. Она сама снизошла, чтоб я удостоился написать её. История этого холста удивительна, но это другое, другое! Это не имеет значения. И на площади я увидел её. Настоящую! Плоть и кровь! Ни голограмма, ни бред рассудка, ни галлюцинация и ничего сродни! Понимаешь? Сначала я, как лицезрел её во сне, готов был жизнь отдать, чтоб моя мечта стала реальностью. Я влюбился совершенно искренне в неё, возжелал её, как четырнадцатилетний мальчик. А когда наблюдал её перед собой, то мне стало невероятно ужасно и жутко. Первая мысль была о том, что я немного полетел с катушек. Но это хотя бы оправданно: мне жаль было бы сойти с ума, так и не познав, что такое мною искомый идеал. Теперь я понимаю, что реальность и фантазия у меня не мешаются, раз Вы её наблюдали. И я безумен лишь в одном: в моей любви к ней! Как Вы своевременно появились! Вас Бог сюда направил, не иначе!

Даниэль задумался в тот момент над тем, что в доме Артура он тоже появился неожиданно. Всё тогда произошло непреднамеренно, спонтанно и выглядело незначительным. Он просто пришёл странником в жилище к господину, а в итоге оказался свидетелем его гибели и полноправным наследником. В тот миг тоска по Артуру безжалостно хлестнула его.

Когда Кристиан завершил свой монолог, то внутри его затеплилось спокойствие. Он вернулся к жизни, чего бы ни случилось без схождения ангела с папкой. Де Снор прочёл глубокую и покорную печаль в чертах своего спасительного духа.

Они помолчали.

— У Вас замечательное лицо. Только подумать! Какое у Вас лицо!.. Если бы я был изгнанным демоном, тот вспомнил бы о небесах, глядя на Вас, — склонив голову набок, медленно сказал художник.

— Вы так хорошо знаете падших ангелов? — быстро очнулся Даниэль, смутившись комплименту.

Кристиан открыл в себе новое качество — желание поделиться чем-то личным с другим человеком. Ему огромное удовольствие доставлял сам факт такого разговора. Душистым медом в яде его одиночества растворялась возможность их беседы, и он упивался ей. Увлечённо он произнёс:

— Падшие ангелы иногда руководят моей кистью. Мои картины — доказательства. Они не пугают Вас?

— Меня пугают люди, творящие зло с милейшей улыбкой. Или люди, которые распинают, но лицемерно прикрываются крестом и добродетелью. А Вы-то что? — ответил Даниэль, отводя взгляд.

— Я должен был писать фрески в соборах. Вот такой я латентный ортодокс. Так в моей семье хотели. У меня в роду огромное количество и монахов, и священников. Они вращаются вокруг праведности давным-давно, как кольца Юпитера. А я покинул орбиту, привлечённый космическим холодом или другой особенной для меня звездой. Может, Денницей? «Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера». Мидиан — на краю севера, поэтому я так тянулся сюда. И я среди господнего воинства своих родственников являюсь чем-то другим.

Даниэль нашёл совпадение в том, что он тоже являлся для династии Велиаров «чем-то другим». Оба они — отступники. Он ответил откровенности де Снора взаимностью:

— А я сейчас должен жить образцово и просто на родном морском побережье. А мне так хотелось мятежа и скитаний!

— Да! Мятежа и скитаний! — вырвалось у Кристиана. Эта фраза звучала у него не так романтизированно, как у Дани, а бурно и воинственно, с вызовом, с предложением дуэли. Он продолжил:

— Признаться, если бы я не стал тем, чем я являюсь, то я…

— Спился бы от скуки! — выскользнуло у Даниэля.

Кристиан засмеялся:

— Да! Может, имена наши тоже одинаковы? Меня зовут Кристиан. Чем не христианин?

Даниэлю казалось, что на ветхозаветном древе познания Добра и Зла крона должна иметь такой же оттенок зелёного, как взгляд этого художника.

— А я просто Дани Велиар, — прозвучал ответ.

Живописец первый протянул руку, которая привыкла держать кисти, бокал с вином, мундштук, женскую грудь, поэтому рукопожатие отдавало новизной.

— О! Велиар! Дух разрушения, блуда и мирового бесчинства! Как прекрасно! Как в одном из посланий: «Какое согласие между Христом и Велиаром?» Даниэль Велиар, ты пьёшь вино? — с этими словами Кристиан, легонько ударил босой ногой о тумбу, чья дверца тут же открылась с визгом, а там… а там то, на что де Снор не мог скупиться: в ряд стояли дорогие элегантные сосуды с виноградным дурманом.

— Я знаю это вино! Оно росло со мной по соседству. И мне некуда спешить, — ответил Дани выжидающему Кристиану, и тот охотно принёс с кухни бокалы.

Они сидели на полу напротив друг друга. Фоном для их профилей служил монитор телевизора, на котором — серое Ничто. Они успели за то время, пока потягивали первый бокал, изрядно начадить крепким дымом. Когда хрусталь наполнился повторно багровым миро, то Дани проговорил:

— Это вино мне напоминает о доме, где прошло моё детство. Мидиан в моих пресловутых мятежах и скитаниях — первый город, который смог меня так наградить. Я не ожидал столь резких манёвров в своей жизни, пока я не оказался здесь. Значит, всё весьма неслучайно.

Держа полный бокал перед собой так, чтобы робкий свет растворялся в багровом зелье, Кристиан мечтательно протянул с прохладной улыбкой:

— Я верю, что нет случайностей. Значит, мы на своём месте. Вероятно, здесь мы должны вершить что-то важное, Даниэль? — художнику сейчас было приятно произносить имя собеседника, как свидетельство того, что он не один.

— Мы на своём месте — непоправимо и безвозвратно.

— Тогда у меня есть тост. За то, что мы здесь «непоправимо и безвозвратно». И за грядущее!

Звон бокалов.

«Тайный наследник: кровавый умысел или подарок неба?»

— Я решительно не могу поверить, что Дани стал обладателем стольких денег! Как?! Чёрт возьми! Ка-а-к?! Этот вечный провинциальный шалопай с сахарными щами! Этот мой чудесный бродяга и алкогольный беспредельщик! Ай-да Велиар, ай-да сукин сын! — размашисто и недоуменно жестикулируя, Скольд в очередной раз пытался показать своё неуёмное удивление. Он, Иен, Рейн и Алесса шли около полудня к особняку Даниэля, минуя заснеженные погибшие усадьбы.

Известие о скоропостижной кончине Артура и судьбе его наследства разлеталась по Мидиану во все концы.

— Пресса может врать! — на ходу смотря в косметическое зеркальце и смахивая осыпавшуюся тушь, колко подметила Алесса. Макияж её глаз был так бросок, мрачен и густ, что вообще казалось странным, что леди Мортен обращает внимание на такие мелочи.

— Дорогая моя, попрошу Вас не умничать! Вы вообще примкнули к нашей мужской компании из-за праздного любопытства! Поэтому идите-ка в жопу. Или ты так прихорашиваешься, имея виды на нашего наследничка? — расхохотался Скольд, лепя снежный комок в голых руках. Алесса хлопнула крышкой зеркальца и выдала:

— А вы миссию великую вершите! Идёте милостыню просить у новоявленного богача! Позорники!

Рейн повернулся к ней. От его тяжёлого взгляда она заробела. Авилон процедил:

— Ты знаешь тот мотив, которым мы руководствуемся. Нам нужно подкупить Керта. И будь добра — не зли меня.

Но Рейн в сотый раз выслушивал её возмущение:

— Надо было припереть Керта к стенке, сломать ему что-нибудь. Ты же умеешь! Но вдруг нам нужно, чтобы всё было гуманно, под знаком пацифика. И ты такой: «Чем же я буду отличаться от Андерса Вуна? О-о-о! Ведь я такой правильный!» А кто нам внушал про войну? И внезапно ты идёшь унижаться перед Даниэлем. Может, он так зазнался, что двери не откроет?

— Дани откроет свои двери. Он же Дани, — скромно утвердил Иен. Через секунду он получил в затылок хрустящий удар снежного кома, что с любовью слепил для него позади идущий Скольд. Незамедлительно они придумали игры, такие как «кто больше закидает снега за шиворот противнику» и «урони меня в сугроб, слабак». Но милейшее дурачество под носом у Рейна и Алессы не сделало их радостнее. Леди Мортен говорила с язвительной досадой:

— Зачем ему наши проблемы? Зачем ему мы? Он теперь будет жить прекрасно. Кто есть господин Даниэль Велиар, и кто — мы? Ему не нужно наше общество. Пойми же ты, Рейн. И пошли обратно в наши трущобы. Ибо между нами теперь пропасть.

Из-за смеха Диксов Авилон и Алесса не услышали, как за ними медленно ехал чёрный джип. Водитель открыл запотевшее окно и выглянул, смеясь:

— Какие знакомые люди! Не ко мне ли?