Глава 1. Глеб Смыслов
Широкая ноша, шестьдесят на восемьдесят пять сантиметров, то и дело задевала людей в метро, громоздкая, она путалась в ногах, затрудняя ход. Папка или тубус, тубус или папка — решалось Тарасом с гамлетовским надломом почти каждое утро. Оба приспособления для переноски бумаги имели минусы. И если одно доставляло неудобства в процессе транспортировки, второе, болтающееся трубой за спиной, могло претендовать на идеальное решение. Однако лист, вынутый из тубуса, привыкший к цилиндрическому положению, топорщился и скручивался при закреплении к мольберту. Описанные неудобства касались пока чистого листа, когда же на поверхности появлялся рисунок, сворачивать его в трубу становилось преступлением против искусства. Потому Тарас почти всегда выбирал папку. Выбирал и терпел народные восстания в переполненных вагонах, маршрутках и подземных переходах. Хотя про маршрутки это он преувеличил. О маршрутках с папкой формата А1 можно было забыть. Никто не уступит достаточно места студенту в час пик, чтобы поместились и он, и его широкоформатная поклажа. Или выезжай раньше на час, или опаздывай, или плетись от метро пешим ходом, зато уж с идеально ровными рисунками.
Далеко не все в группе относились к своим работам с таким же трепетом. Некоторые ребята вообще не умели рисовать. А положа руку на сердце и зная, что это не повлияет на отношения с социумом, Тарас бы признался, что рисовать не умел никто. Кроме него, разумеется. Да, одногруппников можно было назвать интересными и творческими единицами, но не академистами, что уж приукрашивать. Оно и понятно, универ их — коммерческое заведение, пусть и с дипломом государственного образца, едва ли мог считаться толковым местом. Брали туда всех, кто платил. Тарас, сын известного в городе архитектора, с пеленок веровал в свою уникальность и одаренность. Имей он хоть толику усердия, его образовательный путь сложился бы успешнее. Но ко времени поступления в высшее учебное заведение парень осознал, что абсолютно не готов. Завалил историю и русский, да и по рисунку получил не самый высокий балл. Отец злился, но решил пристроить отпрыска хоть куда-нибудь. Оставлять непутевого болтающимся без дела на целый год до нового набора показалось родителю опасной практикой. Так Тарас Красин оказался в своей альма-матер.
Педагоги сменялись часто. Руководство вуза тешило непомерные амбиции, приглашая преподавателей из общепризнанных учебных заведений и популярных в своих областях личностей. С одной стороны, такой подход формировал пытливую атмосферу среди обучающихся, с другой, разноголосый хор специалистов создавал какофонию из взглядов и приемов.
Ректор, Владимир Измайлович Шпиц, человек бизнеса и милый пожилой господин, довольно поздно открывший в себе талант живописца, сам считал себя одаренным художником. В розовостенных коридорах вуза висели его наливные натюрморты, пейзажи в духе постимпрессионизма и пастельные портреты прекрасных незнакомок. Все бы ничего. Каждый имеет право на самовыражение. Но неприятность заключалась в том, что деятельный и обаятельный наместник имел решающий голос в образовательных процессах и с нескрываемым удовольствием низвергал и превозносил преподавателей и учеников по своему усмотрению.
Однажды на кафедре появился удивительный старик. Новый учитель по рисунку. Спокойный и кроткий Глеб Смыслов. Он не был ни из числа популярных личностей, ни из педагогического состава признанных вузов, однако завкафедрой говорил о Смыслове с придыханием:
— Студенты, хочу, чтобы вы понимали, Глеб Ильич — это глыба! Сам не верю своему счастью, что удалось уговорить и его и наше руководство на сию авантюру. Больше десяти лет Смыслов безвылазно жил и работал в Грузии, сюда был, так сказать, не ногой. И вот все сошлось. Вам несказанно повезло. Слушайте и внимайте каждому его слову!
Получив такое загадочное и ободряющее о себе представление, Смыслов заранее сделался для всех учащихся авторитетом. Встречи с ним ждали с придыханием.
Тарас немного опоздал, шумно вошел в аудиторию, задев папкой косяк двери, извинился. Прошел к сваленным в углу мольбертам, взял себе один и расположился на свободном месте. Атриумные окна мягко заполняли помещение дневным светом. По периметру класса в ожидании своего часа стояли белоснежные скульптуры, бюсты и головы. Был тут и кудрявый могучий Зевс, и строгий Гаттамелат, и Аполлон Бельведерский, больше напоминающий девицу объемной прической, походящей на разлапистый бант. Статуи наблюдали за происходящим невидящими глазами, словно пустоокие сестры Грайи. Не хотелось бы оказаться в их компании темным вечером или ночью, когда, освещенные лунным светом, они все так же таращились бы, бледные и забытые, из укромного полумрака своих насиженных мест художественного класса.
Сейчас в аудитории царила приподнятая атмосфера, такая, какую всегда можно уловить накануне ожидаемого начинания. Смыслов стоял по центру зала, ребята сидели за своими треногами, готовые приступить к рисунку. Тарас еще не успел рассмотреть нового специалиста, увлеченный обустройством рабочего места. Только усевшись, он разглядел учителя. Это был довольно серенький старичок, в растянутых спортивных штанах и свитерке. Имел он приподнятые плечики и заискивающее положение шеи, выступающая чуть вперед, она придавала ему робкого замешательства. Казалось, старик украдкой читает молитву себе под нос, потому так тих и даже подобострастен. Учитель расхаживал взад-вперед, ребята ждали. Кто-то спросил:
— Может, начнем?
Глеб Ильич дернулся, вышел из оцепенения, глянул на наручные часы и, покачав довольно крупной головой, будто насаженной на тоненькую шейку, произнес:
— Да, ребята. Глеб Ильич, преподаватель рисунка. Напишите, пожалуйста, ваши имена вот тут, — бережно дотронувшись до листа одного из учеников, он указал место: слева в верхнем углу. Карандаши заскрипели в ответ на просьбу. — Обещаю скоро выучить вас поименно. Устроились удобно? — учитель обвел взором класс. Ребята закивали. — Тогда два слова о моем видении процесса. Принято считать, что техника и даже «техничность» в рисунке — основное. — Речь он сопровождал жестикуляцией, растопырив пальцы с заметными фалангами, напоминающими стволы тростника. Они, желтоватые и глянцевые, будто сглаженные в каждодневной работе, казались умелыми и по-особенному красивыми. — Часто можно слышать от рисовальщиков фразу «поставить руку». Но мы с вами будем рисовать головой.
Коля Уточкин, один из студентов, услышав это заявление, заржал и, вставив карандаш в рот, принялся выводить линии на мольберте. Смыслов это заметил, отечески улыбнулся, по проторенным колеям вокруг глаз его разбежались добрые морщинки.
— Не совсем это. Но мыслите вы молодой человек в нужном направлении. — Коля раскраснелся и выронил карандаш изо рта. Лицо парнишка имел дебелое и очень доброе, оттого все его звали Коля Долгопупс. — Рисовать можно научить любого: построение, рефлексы, тени. Бери карандаш, замеряй пропорции. — Смыслов, удивительно легко для старика, нагнулся, поднял с пола Колин карандаш, вытянул его перед собой и прищурился, показывая процесс замеров. — Любой пожелавший способен научиться рисовать. И это правда. Хорошо научиться. Только хочется мне с вами покопаться кое в чем. Посмекать. Позадаваться вопросом, что же такое именно оно — художник? — Все молчали. Пытливо обежав взором класс, Смыслов уставился в пол и после короткой паузы заговорил отрывисто. — Довольно давно пытаюсь ответить себе на этот вопрос. Но не нашел на него однозначного ответа. — Кто-то из ребят выдохнул шумно и с досадой. Ученики не жаловали долгих вступлений. Каждый находившийся у своего мольберта хотел поскорее показать, на что способен. — Можно освоить изобразительное мастерство и стать филигранным ремесленником. Можно научиться фотографически точно передавать действительность, но одного этого мало. Есть тут что-то еще. — Смыслов сложил пальцы в «щепотку» и принялся крутить ими из стороны в сторону, вглядываясь в детские лица. Все молчали. — Думается, что есть. Каждый раз, когда я смотрю на живопись Боннара или на наброски Микеланджело, то испытываю трепет, будто смог подглядеть в замочную скважину за чудом. За мигом удивительной жизни, когда сам Бог говорил через них. — Смыслов чуть понизил голос на слове «Бог», а потом добавил уже самому себе: — Я не знаю, верите ли вы, хотя сейчас молодежь все больше верит.
Из задумчивости учителя вывел вопрос:
— Может, гений Микеланджело сильно преувеличен? Он довольно глубоко копошился в анатомии. Но так ли он велик? — Тарас пропустил мимо ушей отступление о религии. Он искренне не понимал, чем Микеланджело отличался от других художников эпохи Возрождения, а про Боннара вообще слышал впервые.
— Конечно, он велик, — Смыслов растерялся, и все три слова вывалились из него, как убегающая из кастрюли манка. — Он велик не тем, что досконально передавал мышцы в теле человека, нет. И в рисунке, и в камне его работы живут. Ведь и творец создал нас из единого куска глины, а не по частям! Микеланджело учился у него, отсекал все лишнее. Изображая мизинец, он в этот же самый момент изображал ухо, ступню и спину.
— Абсурд какой-то, — не выдержала Камилла Жунгурдарян. — Как можно, рисуя мизинец, изображать ступню?
— Можно, если перестать, подобно мяснику в лавке, перечислять, пересчитывать части тела на своем рисунке одну за другой, — использовав довольно грубое по своему же мнению сравнение, Смыслов взял паузу, выдохнул и продолжил снова размеренно и мягко: — Достаточно помнить, рисуя лицо, что оно часть головы, а у головы есть затылок, а у всего тела целиком есть зад. И не просто, а как это… — старик чуть покраснел. — Этот зад надо ощутить, — он вытянул руку в хватком кулаке, сжимая и разжимая тот перед собой, будто щупая, что-то объемное. — Ощутить его округлость, мясистость. Ощутить, как стоящий перед вами в анфас перенес вес тела на опорную ногу, и его зад в том месте образовал поперечную складочку, в то время как вторая нога, полностью расслабленная, словно бы растеклась, как часы на картине Дали. От одного этого понимания вы никогда уже не сможете рисовать одну из ног в отдельности от другой, потому что все в теле взаимосвязано. Держа это объемное видение в голове, вы не превратитесь в срисовывателей. Однажды поняв этот принцип, вы не сможете больше мыслить плоскостно. Потому этот молодой человек с карандашом во рту, по сути, прав. Чтобы быть художником не обязательно иметь умелые руки, художник — это мышление, а не техника. Техника дело наживное, но она ничто без целостности художественно-объемного восприятия. И именно этому я хочу попробовать научить вас, ребята.
Смыслов сумел внести в ряды абитуриентов задор, все вокруг заскрипели своими HB по белоснежным ватманам, а он стал медленно и заинтересованно прохаживаться между рядами, поглядывая на процесс. Он то и дело подсаживался к кому-то из ребят и тихо, вкрадчиво что-то объяснял. Иногда он начинал легко тоненькой линией идеально заточенного карандаша показывать в правом верхнем углу студенческой работы то, что он имеет в виду, ласково, не напирая. Он никогда не касался самого ученического рисунка, всегда пытаясь донести свою мысль через пример, через осознание.
Заданием была ионическая капитель. Верхняя часть колонны с круглыми валютами — завитушками. Очередь дошла до Тараса, и Смыслов присел рядом с ним, пока молча, пристально глядя на рисунок. Он долго смотрел на работу:
— Мне нравится, что вы ведете все сразу, не циклитесь на мелочах.
Тарас распушил павлиний хвост, приосанился и облокотился о спинку стула. В мозгу у него пробежало: «Это было легче, чем я думал, а так долго старик запрягал».
Но Смыслов продолжил:
— Пока все замечательное, что есть в вашей работе, — это поставленная рука и цепкость глаза, — старик посмотрел на Тараса внимательно. — Пока вы неосознанно спекулируете этими двумя достоинствами, наработанными или природными, не так уж важно. Спекулируете успешно, по привычке, передавая действительность, но все же ваша капитель не живет. — Тарас сложил брови домиком:
— Я не очень понимаю. Как это — не живет? У меня где-то есть диспропорция?
— Нет, нет. — Глеб Ильич отошел в сторону, задумался. Было видно, что он собирался с мыслями, чуть бормотал и перемигивался сам с собой, а потом обратился к классу: — Может, вы помните, ребята, были такие тетрадки с орнаментом на обратной стороне, автостереограммы? Ребус для глаз. Там были две маленькие белые точечки, — он сделал «козу» натруженными пальцами и ткнул ей в пространство перед собой. — Долго-долго, пристально глядя на то изображение, можно было увидеть, как из плоской картинки выплывает объемная. — Большинство закивало, мол, помнит. — Не все могли увидеть объемное изображение в том ребусе, а хитрость заключалась в том, чтобы полностью расслабить зрение и смотреть как бы сквозь, на все целиком и ни на что в отдельности. Уцепишься глазом за завиток или закорючку, и все — тут же пропадет волшебная иллюзия. Так вот, это и наша с вами задача. И оживет ваше изображение тогда, когда вы научитесь обращаться с ним, как с той всплывающей из автостереограммы картиночкой. И тогда вы поймете, что не так важно, насколько четко вы все построили, как положили штрихи и угадали ли с пропорциями. И тогда вы увидите, что значат мои слова, когда я говорю, что ваша капитель живет.
— Я не понимаю, как это живет? — Камилла всегда выражала свои сомнения громко и без обиняков. — Она же гипсовая! Как живет?
— Живет, дышит, существует. — Смыслов улыбался с видом блаженного. — Она, капитель, не просто точно угаданное в пропорциях изображение, она живет в вашем листе. Поселилась и живет там, а не является плоским пришлепком, — он, вторя своим словам, озорно хлопнул в ладоши, издав влажный и раскатистый звук. Статуи, столпившиеся по углам класса, все так же бесстрастно наблюдали за происходящим.
Урок закончился, но никто так и не понял, какими способами, по мнению Смыслова, они научатся оживлять капители.
Глава 2. Тарас Красин
Смыслов перемещался от одного мольберта к другому, приподнятый успехами своей малочисленной группы. Всего на курсе монументальной живописи числилось десять человек, вдвое меньше, чем на других направлениях. Средовой дизайн и архитектура обладали более очевидными способами применения, чем написание полотен масштабом в пять холодильников. Однокашники Тараса довольно интересно проявлялись в живописи, имели свой стиль и видение, но слабый рисунок портил общее впечатление. Группа уже заканчивала капитель, и учитель, направляющий ребят по извилистым тропам своих задач, оставался доволен.
— Вы все большие молодцы, умницы и умники, — приговаривал он, кидая лучистые взгляды на рисунки подопечных. — Теперь вы, кажется, готовы!
— К чему, Глеб Ильич? — спросила Камилла, и ее черные глаза блеснули восточным азартом.
— К натуре. Наша следующая задача — рисунок старика! — в словах учителя читался не меньший азарт, чем в темных глазах ученицы.
— В смысле настоящего старика, не гипсового Гаттамелата? — уточнила девушка.
— Ну Гаттамелат вовсе не старик! — Смыслов улыбнулся. — Да, самого настоящего, живого, из плоти и крови.
На следующей неделе началась натура. В класс пришел не то чтобы даже старик, а такой древний дед, что казалось, тот вот-вот преставится. Раздевался натурщик медленно, будто ему предписали беречь суставы и кости снизив двигательную активность, и отслеживать ее по метроному. Обнажившись до трусиков, дед Сема открыл взору умилительнейшую картину. Белая одуванчиковая голова и выцветшие голубые глаза, бледно-розовая кожа и то, как уютно ложился круглый животик на его тонкие ноги с острыми коленками, вызывало у большинства физиологическую нежность.
— Семен Францевич, можно просто Сема. Я раньше не поощрял такой фамильярности, но дети есть дети, приучили меня, и теперь мне даже нравится! — дед улыбнулся, демонстрируя идеальный ряд металлокерамики, и тут же добавил: — Я работаю не из нужды, а из любви к искусству! У меня такая пенсия, что я по сей день завидный жених. — В этот момент, для красного словца можно было бы добавить, что Сема подмигнул всем присутствующим девушкам, но это была бы неправда. Держался дедушка достойно, и, кроме этого витиеватого представления, от него больше не было слышно ни слова за все два часа урока.
Капитель действительно удалась Тарасу, но скорее интуитивно, чем через полное понимание Смысловской методы. Потому сейчас, приступая к рисунку старика, студент заметно нервничал. Тарасу очень хотелось оставаться у Смыслова на хорошем счету, но он не ощущал уверенности в себе. Несвойственное ему состояние заметил учитель. Парень оттягивал начало работы, мельтешил, то затачивая карандаши, то перекладывая набор янтарных клячек с места на место.
— Вы, Тарас, не волнуйтесь, делайте то, что всегда делаете, не думайте много. — Смыслов легонько похлопал парня по плечу, ладонь его казалась почти невесомой. — Рисовать головой — это еще не равно слишком много и усердно думать. Рисовать головой — это понять, как обстоят дела и потом позволить себе плыть в этом.
— Как красиво сказано! — подхватил Коля, высунувшись из-за своего мольберта, и обезоруживающе просиял. — Как красиво и как верно! Плыть в этом.
— Будто бы Долгопупс сам понимает, как в этом плыть, — Камилла расхохоталась, и это подхватили все, включая Колю.
— Я, может, и не понимаю, я, может, только барахтаюсь пока в лягушатнике, но мне нравится!
Коля никогда ни на кого не злился и не обижался, не отличал сарказм от доброй шутки и не бывал злым. Тараса удивляла эта его способность, и иногда за Колю Уточкина становилось неловко всем, кроме самого Коли, который ничего такого не замечал. Подобные люди, как санитары леса, недурно оздоравливают коллектив, не сплетничая, не наушничая, да и просто не раздувая плохого.
— Часто истина рождается именно в барахтанье. Человек, не считающий себя всезнающим и всеумеющим, скорее придет к замечательному результату, в отличие от человека, убежденного в своем достигнутом совершенстве. — Смыслов отошел к окну и заговорил, глядя в него, будто и не детям, будто и не вслух. — Победы приходят из чистого действия, возникшего из чистой мысли. Из Божьей искры, надо только не забывать бить один кремниевый камень о другой. Многие, те, кто утратил веру в себя в период перехода от прогулок под столом до сидения смирно за партой первого класса, когда-то от кого-то узнали, что бить один камень о другой бесполезно, что ничего не выйдет, что кто-то другой делает это лучше, что, в конце концов, можно взять спички и разжечь огонь так, без суеты. Но все самое прекрасное совершалось теми, кто раз за разом продолжал извлекать огонь. Теми, кто думал, что барахтается в лягушатнике, принимая за него свое бездонное море. — В аудитории еле слышно раздавались всхлипывания Уточкина. Смыслов развернулся к классу, сделал вид, что не заметил этого, и другим показал, прикрыв глаза и качнув головой, мол: «Не трогайте его, молчите». — Окуджава говорил: «Когда я кажусь себе гениальным, я иду мыть посуду». А между тем у него были ответы на все вопросы, даже на наши, — старик шкодливо заулыбался и пропел тоненькими голосом строчки из бардовской песни:
Вы рисуйте, вы рисуйте,
вам зачтется…
Что гадать нам:
удалось — не удалось?
Близилось время перерыва. Смыслов взглянул на наручные часы с мутноватым затертым стеклом над маленьким циферблатом, покрутил тканевый ремешок взад-вперед, словно четки, и зашагал между рядами ученических мольбертов. Прохаживался он чаще тихо, обращался к детям редко, казалось, ему не хотелось никого учить, и это было его самым удивительным преподавательским свойством.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.